Д. В. Философов
Д. В. Философов
Рыцари и Дарвалдаи
(По поводу Киевского миссионерского съезда)
Рыцари и Дарвалдаи
(По поводу Киевского миссионерского съезда)
И колокольчик, дар Валдая,
Гудит уныло под дугой…
Рыцари и Дарвалдаи, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1908
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Газету ‘Колокол’ следовало бы переименовать в ‘Колокольчик’. И не только потому, что русский читатель помнит другой ‘Колокол’: вряд ли кто смешает Скворцова с Герценом. Скорее потому, что колокол — в буквальном, а не переносном смысле этого слова — вещь слишком почтенная, и как бы г. Скворцов ни тужился, ему с тем колоколом, который воспевал Шиллер, не сравняться. Слишком уж много у г. Скворцова претензий, и в качестве истинно русского человека я протестую. Газета г. Скворцова, не более как дребезжащий колокольчик, тот ‘дар Валдая’, который уныло гудит под дугой… станового или исправника.
Один гимназистик-приготовишка заучивал ‘с голоса’ стихотворение Ф.Н. Глинки, и, плохо зная географию, он не понял, что значит ‘дар Валдая’. Ему казалось, что речь идет о собственнике колокольчика. Есть Ермолай, может быть и Дарвалдай. Внешний облик этого таинственного Дарвалдая представлялся гимназистику ‘истинно русским’: пьяный, лихой ямщик, которого постоянно тузит в спину сидящий в повозке становой.
‘Колокол’ Скворцова — именно колокольчик Дарвалдая, и нам, обывателям, этот колокольчик интересен только потому, что за спинами пишущих в газетке Дарвалдаев сидит вечно русский становой с истинно русским кулаком.
Один из таких Дарвалдаев носит, по иронии судьбы, армянскую фамилию, что не мешает ему быть самым яростным ‘миссионером’. На миссионерском съезде он шумел порядочно и до сих пор еще не может успокоиться. Съезд уж давно закрылся, ‘левые листки’ о нем забыли, а Дарвалдай все еще дребезжит, дребезжит…
В номере 742-м скворцовского ‘Колокольчика’ помещена статья ‘Кто они’. Автор ее. вышеупомянутый Дарвалдай из армян, написал ее самым суконным языком, но тем не менее смысл ее ясен: отделение церкви от государства потому нежелательно, что такая коренная реформа поведет за собой падение старого порядка. Ничего так наши миссионеры не боятся, как ‘разоруженной церкви’, потому что ‘разоруженная церковь перестанет быть нужной для государства’. Как представители государства, а не церкви, синодальные миссионеры и блюдут за тем, чтобы она оставалась ‘вооруженной’ в буквальном смысле этого слова.
Хотя г. обер-прокурор синода и заявил на миссионерском съезде, что царские указы следует исполнять всем русским подданным, хотя во всех иностранных интервью с председателем Совета министров Европа оповещалась, что у нас существует представительный образ правления, я готов верить истинно русским Дарвалдаям и признаю, что у нас образ правления иной.
Откровенность Дарвалдаев можно только приветствовать. Они, по крайней мере, не замалчивают того, что есть, и не позволяют легковерным и мягкотелым людям строить иллюзии.
То, что отлично видят и сознают миссионеры, не хотят видеть и не понимают церковные обновленцы. Булгаков, кн. Е.Н. Трубецкой, свящ. Агеев и др. пытаются отделить понятие православия как начала абсолютного от преходящего начала данного государственного строя. Они — подлинные рыцари православия и в противоположность Дарвалдаям полны романтизма. С одной стороны, они очень уж отвлеченно относятся к господствующей церкви, преуменьшая значение самых реальных исторических наслоений ее. С другой стороны, они недостаточно глубоко относятся к старому строю, недостаточно подчеркивают в нем его мистически-религиозный элемент, его внутреннюю связь с православием. Здесь Дарвалдай куда правее. Нельзя смешивать, как то делают церковные обновленцы, римского императора с византийским, Людовика XIV — с Петром I. Самое существо западного абсолютизма иное, чем абсолютизма русского. В усилении королевской власти было уже заложено отделение церкви от государства, потому что это усиление фактически выражалось в увеличении светской власти в ущерб духовной. В то время как католичество, альфа и омега которого — папа, оставалось неизменным, светская власть исторически эволюционировала, постепенно освобождаясь от власти и влияния Рима. У нас же, начиная с Петра, произошло резкое смешение обеих властей. Петр-император, в подданство которого попали многочисленные иноверцы, Петр, основатель империи, которая по самому существу своему шире государства национального, совместил в себе начала западного абсолютизма и русского, православного, строя. Противоречивые интересы обоих начал все время сталкивались между собой, как Людовик XIV — с папой.
Западная государственность развивалась менее болезненно, чем у нас, потому что все свои неподдающиеся эволюции элементы она отделила в ведение папства. И в то время как последнее сохранилось в полной неизменности до наших дней, государственная власть постепенно перешла от абсолютизма к либерализму и далее к демократизму. У нас же это нормальное развитие государственной власти до крайности затруднено ее смешанным характером, ее внутренней связью с православием, неизменным по самому существу своему.
‘Рыцари’ православия считают старый строй узкоисторической формой русской государственности, т.е. придерживаются в политике чисто западнической точки зрения, удерживая славянофильскую точку зрения в вопросе церковном. Поэтому-то они и сидят между двух стульев. Западники подозревают их, и, увы, небезосновательно, в реакционности, Дарвалдай же громят их за безбожие, смешивая их в одну кучу с Горьким и Луначарским. (Sic! ‘Колокол’, No 742). В церковной жизни можно произвести ряд реформ. Освежить приходскую деятельность, улучшить быт духовенства и т.д., и т.д., но такое отношение к церкви слишком узкое, и, пожалуй, нереальное, Ведь и Лютер начал с реформы католичества и в конце концов ‘революционером’ (в церковном смысле) оказался поневоле. Для нас-то теперь ясно, что реформировать католичество невозможно, потому что центр такой реформы лежит, конечно, в уничтожении папства. Без папы, однако, католичество быть не может. Другими словами, подлинное церковное обновление немыслимо без обновления религиозного. Религиозное же обновление — уже в некотором роде революция, а не реформа. Для меня лично в идеях наших церковнообновленцев. в особенности кн. Е.Н. Трубецкого и С.Н. Булгакова, не ясен именно этот последний пункт, я не знаю, чего они хотят — церковного или религиозного обновления православия? И если они хотят последнего, то возможно ли оно и какими путями идти к нему? Изнутри церковной ограды или извне?
Миссионерский съезд по самому существу своему был контрреволюционен. И в этом его громадное общественное значение. Перед нами стоит вопрос, можно ли что-нибудь возразить деятелям съезда, стоя на почве православия! Ведь недостаточно взывать лишь к добрым чувствам миссионеров, и не все же деятели съезда были купленные жалованием чиновники. Там были и истинно убежденные люди, действовавшие контрреволюционно во имя своей религиозной совести, в полном соответствии с тем церковным идеалом, который за тысячу лет сложился в народной психологии. Как победить эту психологию? Ответ ‘западников’ позитивистического толка ясен. Но ведь не могут же сторонники церковного обновления удовлетвориться таким ответом! Дать же свой ответ они бессильны, потому что самая их метафизика крайне неясна и не обработана именно в пункте соединения своего с церковью. Мне кажется, что взор церковно-обновленцев направлен не в ту сторону, куда следует. Важно не то, что в церкви происходят злоупотребления. Люди везде люди. Важно то, что вся движущая сила русского общества, ее разум и сердце, русская интеллигенция всем естеством своим льнет к материализму. Если на таких людях, как Трубецкой и Булгаков, и лежат обязанности внутренней миссии, то, конечно, по отношению к интеллигенции, а не к колеблющимся священникам. Но будет ли эта миссия успешна без определенно выясненного отношения таких ‘светских’ миссионеров к церкви? Уж если русский интеллигент и подойдет когда-нибудь ко Христу, то, конечно, не через церковь. Говоря шире, под силу ли историческим церквам преодолеть тот разрыв, который образовался между культурой и христианством, наукой и верой, миром и церковью?
Думается, что эта проблема может разрешиться в пределах религиозного, а не церковного обновления.
Для гг. Скворцовых и Айвазовых такие люди, как Трубецкой и Булгаков — ‘революционеры’. Но мы-то ведь отлично знаем, что это неверно. Как раз наоборот. У нас является тревожный вопрос: не потому ли Трубецкой ушел из реальной политики, Булгаков замолчал, а Бердяев так ожесточенно поносит всю интеллигенцию, что они слишком близко подошли к церкви и подпали под влияние ее метафизики, которая, в лучшем случае, не признает никакой общественности, а если уж признает, то самые устаревшие, ложные формы ее.
Как это ни грустно, но, по-видимому, наши рыцари впали в полный маразм. Порвав с интеллигенцией, они не нашли и живой связи с церковью. Тут начинается их трагедия.
1908 г.
Опубликовано: Философов Д.В. Слова и жизнь: Литературные споры новейшего времени (1901-1908). СПб.: Акционерное общество типографического дела, 1909.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_rycari.html