М.Н. Катков
М.Н. Катков
Русский язык в Западном крае
Русский язык в Западном крае
Русский язык в Западном крае, Катков Михаил Никифорович, Год: 1869
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Известие, полученное нами от наших виленских корреспондентов и напечатанное в No 172 ‘Московских ведомостей’, не могло не поразить нас своей странностью. До сих пор одним из самых важных вопросов, заботивших правительство в интересах национальной политики, было допущение русского языка к употреблению в разных признаваемых нашими законами вероисповеданиях, а теперь, если только верить упомянутому известию, вопрос этот вдруг извратился, и речь идет, напротив, о недопущении русского языка. Изыскивается наилучший возможный способ при данных обстоятельствах избежать принятия этой меры, которая, по-видимому, была поставлена на ближайшую очередь.
В принципе, правительство уже давно предустановило решение этого вопроса. Еще в прошлое царствование, по мысли ныне царствующего Государя Императора, заведовавшего военно-учебными заведениями, введено было в оных для воспитанников римско-католического исповедания преподавание закона Божия на русском языке. Правда, это было только начало, но, без сомнения, оно положено было не затем, чтоб остаться ненужной и бесплодной попыткой, а чтобы впоследствии приобрести действительное значение. События нашего времени воскресили эту столь важную государственную мысль, в которой заключается тайна справедливого, не сопряженного ни с какими потрясениями, столько же консервативного, сколько и либерального разрешения целого узла вопросов, вносящих смуту в нашу государственную жизнь. К сожалению, неразумие, предрассудки и обман, который во всем играет у нас столь деятельную роль, поднимали здесь одно затруднение за другим, запутывали и затягивали дело, столь само по себе ясное и чистое. Дело, однако, понемногу распутывалось, неразумное упорство, с одной стороны, интрига и обман — с другой, теряли почву. Хотя и медленно, дело все-таки подвигалось вперед. Правительство принимало одну за другой меры, свидетельствующие о важности, которую оно придает этому вопросу. Нельзя, конечно, не пожалеть, что меры эти нередко имеют характер случайности и недостаточно соглашены между собою, а потому и недостаточно обеспечены в своем успехе и не ограждены от противодействия партий, которым они не по нраву. Но в общем направлении этих мер не может быть ни малейшего сомнения. Правительство теперь более, чем когда-либо в прежнее время, озабочено утверждением государственного единства России и прекращением тех фальшивых национальных притязаний, которые развились главным образом из неестественного запрета, лежавшего на русском языке. Удалить причины, стесняющие его употребление, дать на него право всем русским подданным и всему, что допускается и признается русскими законами, — такова цель, которая, несмотря на все колебания, замедления и противоречия в исполнении, высказывается ясно в общей правительственной программе. Что касается до Западного края, то правительство действовало там самым решительным образом в вопросе о языке. Польская речь, явно выступавшая как символ мятежа, была строго воспрещена наравне с другими мятежными демонстрациями. Польский язык был изгнан не только из официальных сношений, но и из частных разговоров в публичных местах. Однако правительство не могло не убедиться, что такого рода меры, принимаемые против польского языка, могут иметь только временное или паллиативное значение. Нет сомнения, что польский язык не имеет никакого права на признание в Западном крае и что там нет ни малейшей надобности, в видах удобства населений, допускать его официальное употребление в школе, в администрации, в суде. В крае этом нет и никогда не было польского народа, и только печальное недоразумение было виной тому, что край этот считался польским. Но дабы действительно решить вопрос, требуется не столько то, чтобы употребление польского языка было запрещаемо, сколько то, чтобы употребление русского языка не подлежало запрету. А между тем выходило так, что правительство в одно и то же время и возбраняло польский язык и делало его необходимостью, а вместе с ним узаконяло польское национальное учреждение в пределах русского государства. В Западном крае числится около трех миллионов жителей римско-католического исповедания, у этих людей, равно как и у последователей других признанных вероисповеданий, было отнято право на русскую национальность, или, что то же, на русский язык, в одной из самых главных сфер общественной жизни — церковной! А так как в Западном крае России властвовала некогда Польша, то римско-католическое учреждение при отказе в русском языке неизбежно становилось национально-политическим польским учреждением. Народные массы в Западном крае совершенно чужды польскому языку, а значительная часть его римско-католических населений не знает иного языка, кроме русского, тем не менее в силу запрещения, лежавшего на русском языке, все тамошние католики стали по необходимости причислять себя к польской национальности, и из поколения в поколение вырос таким образом призрак польского вопроса, причинившего столько бедствий этому несчастному краю. Вся задача только в том, чтобы церковное учреждение, признаваемое нашим законодательством, возвратить к его исключительно церковному характеру и освободить его от примеси национального начала, которое русским законодательством признаваемо быть не может и которое, в сущности, есть не что иное как измена русскому государству. Но для достижения этой цели нет иного пути, как снятие неестественного запрета с русского языка и предоставление на него права всем учреждениям, законно существующим в пределах русского государства.
Приняв в основание своей политики национальную программу, поставив своей высшей задачей обеспечение и упрочение государственного единства России, правительство не могло не вступить на упомянутый путь. В последние годы, как выше сказано, был принят целый ряд мер в этом направлении. Преподавание римско-католического закона Божия производится уже во всех учебных заведениях на русском языке, русский катехизис этого исповедания, допускавшийся сначала только для литографного воспроизведения, после некоторых непонятных колебаний был наконец разрешен и для печати. Были переведены на русский язык, напечатаны и разосланы по приходам так называемые Рубрицеллы, был напечатан, хотя не разослан, а спрятан в подвал, римско-католический Ритуал, или Требник, с дополнительным русским текстом, в последнее время окончен печатанием римско-католический молитвенник на русском языке. Речь шла о том, чтобы ввести русский язык в те части римско-католического богослужения, которые называются дополнительными и отправляются не на латинском, а на живом языке. Весьма естественно, что все эти напечатанные молитвенники и требники, не только сложенные в подвалы, но и выпущенные по назначению, ни к чему не могут вести, если польский язык будет оставаться общеобязательным органом Римской Церкви посреди населений вовсе не польских. Дело не в молитвенниках, которые каждый может иметь для своего употребления на каком угодно языке, а в органе общественного молитвословия и проповеди. Весьма естественно, что предположения правительства в этом смысле должны были встретить усиленное сопротивление со стороны польской партии, которая очень хорошо понимает сущность поднятого вопроса. Публике известно, какой ответ дала министерству внутренних дел римско-католическая коллегия на основании объяснений, доставленных ей епархиальными властями.
Польская партия пустила в игру все свои пружины. Есть за границей монашеский орден, состоящий почти исключительно из поляков, содержащийся субсидиями польских магнатов и именующийся братством ‘Воскресения’ (Польши?). Эти братья-воскресенцы, убоявшись, ввиду некоторых признаков, чтобы папа не убедился в неправильности своих церковных дел в России и не решился сам способствовать приведению их в более нормальное положение, усилили свою деятельность и успели снова отуманить умы в Риме, не теряя, по-видимому, надежды сделать то же и в Петербурге, как можно заключить из заявления, напечатанного в некоторых заграничных клерикальных газетах и адресованного лично нам главой этого ордена патером Кайсевичем.
Как ни ненавистны были для польской партии меры, клонившиеся к введению русского языка в религиозное употребление русских католиков, она не очень тревожилась ими, пока дело ограничивалось только преподаванием закона Божия в школах и переводами молитвенников. Вся сила вопроса заключается в том, проникнет или не проникнет русский язык в общественное богослужение и проповедь католиков и рассечется или нет связь, делающая у нас католицизм польским национальным учреждением. Без этого все прочие меры должны остаться бесплодными попытками, которые ничего существенно не изменят. Минует критическая пора, наступят другие обстоятельства, и все эти переведенные книжки исчезнут сами собою, вместе с русскими вывесками на магазинах в Вильне и с циркулярами генерал-губернаторов, возбраняющими употребление польского языка в публичных местах. Так думает польская партия, и она не ошибается, по крайней мере в том отношении, что польское начало, стесненное и загнанное внутрь, не исчезнет и не утратит своей силы, пока не будет разрушено фальшивое тождество его с религиозным учреждением, которое дает ему реальную почву и законное право на существование. Весь собственно национальный вопрос в Западном крае заключается только в этом. Нельзя ожидать, чтобы прекратилось разноверие в государстве столь громадном, как Россия, со всех сторон открытом и находящемся в непрерывных сношениях с остальным миром, но безопасность России, как внутренняя, так и внешняя, требует настоятельно, чтобы никакое допускаемое ею религиозное учреждение не было в то же время учреждением национальным или политическим— Вопрос этот не может теперь не представляться во всей своей ясности обеим сторонам. Нам сообщают из Киева, что тамошняя администрация совершенно убеждена в необходимости полного и действительного, а не мнимого, разрешения этого вопроса. Там полагают, что с введением русской молитвы за Государя должно немедленно последовать введение русского языка во все остальные части дополнительного богослужения, а равно и в проповедь. Наши виленские корреспонденты незадолго до последнего, столь странного, сообщенного ими известия писали нам, что тамошняя администрация дала со своей стороны сильный отпор неправильному заявлению римско-католической коллегии, будто в Западном крае мало католиков, говорящих по-русски. Имея в виду некоторые неосновательные возражения, виленская администрация справедливо замечала при этом, что на русский язык ‘следует смотреть как на одну из отраслей славянского языка, который уже допущен с разрешения папы в богослужение’. Она ставила далее на вид, как сообщали нам те же корреспонденты, следующее: ‘Необходимость введения в католическое богослужение русского языка доказывает и опыт прошедшего. Развитие тяготения здешнего населения к Польше в значительной степени зависело от употребления в католическом богослужении польского языка, так как для массы религия и язык суть единственные ассимилирующие начала. Этими же началами необходимо по возможности пользоваться и ныне в деле обрусения Западного края и, вводя во все дополнительное богослужение в костелах русский язык вместо польского, соединением русского языка с религиозными обрядами возвысить значение его в глазах народа и скрепить родственную связь населения здешнего края с остальной Россией’.
Что может быть справедливее этих слов? Что решительнее их тона? И вот вдруг оказывается, будто бы в Вильне все-таки в конце концов восторжествовало воззрение, согласное с вышеупомянутым заявлением польской клерикальной партии, сделанным чрез посредство Санкт-Петербургской римско-католической коллегии! И это в то самое время, когда лучшие чувствования возобладали в некоторых членах самого римско-католического духовенства в Западном крае и некоторые пастыри, вопреки столь еще сильному в их сфере господству польской партии, последовали внушению совести и долга и обратились к своей пастве на языке своей действительной, а не мнимой отчизны!
Сущность последней виленской новости заключается в белорусском наречии. За несколько лет перед сим был у нас в ходу вопрос о малороссийском языке, в противоположность русскому, неужели теперь наступает очередь и для белорусского?
Представим себе, что вследствие какой-либо случайности дело, о котором идет речь, при данных обстоятельствах попало бы в руки людей польской партии, что могли бы они сделать ввиду признанной правительством необходимости разобщить католицизм с полонизмом, в фальшивом отождествлении коих заключается вся жизненная сила этой роковой и кровавой исторической ошибки, именуемой польским вопросом? Ничего иного как создать на время неопределенное и сомнительное положение, в котором притаился бы, не исчезая, принцип, подлежащий искоренению. Они не могли бы придумать ничего лучшего, как поднять вопрос о малороссийском или белорусском наречии вместо русского языка. Это спасло бы основание польского вопроса для будущего, а с другой стороны, это могло бы внести смуту в самые недра русской национальности. Вместо разнородных элементов в смысле общей национальности государства был бы возбужден вопрос о самой народности русской и подверглось бы сомнению ее внутреннее единство: чего же лучше желать с противной точки зрения? Вместо единой русской национальности, равной русскому государству, явятся москали, белорусы, украинцы, и если дело благодаря обману принялось бы успешно, то России, вместо того чтобы приводить в исполнение свою национальную программу, пришлось бы путаться во внутренних противоречиях и недоразумениях. Вот маневр действительно превосходный с точки зрения противных партий!
Белорусский язык есть новость. Надобно еще создать его, прежде чем повести речь о нем. Нет на свете ни одного языка, который бы в простонародном говоре местных населений не представлял более или менее заметных особенностей. Из всех языков русский, однако же, при всей громадности пространства и разнообразии местностей, где он звучит, отличается наибольшей однородностью, так что самые большие разноречия в нем менее значительны, чем самые мелкие особенности в местных говорах Германии, Франции, Англии, Италии и т.д. В сравнении с крупными особенностями местных наречий других языков даже польский язык относительно русского представляет собой не очень значительную особенность. Что касается до белорусского наречия, то это просто особенный способ произношения, при самых ничтожных лексических оттенках, которые порознь встречаются повсюду в России и которые равно принадлежат к общему типу русского языка, хотя не все равно могут претендовать на принятие в общий литературный язык. Во многих случаях разность белорусского наречия есть не что иное, как разность общего устного произношения против книжного правописания. Не говорим же мы так, как пишем, и если нашу устную речь записать со всеми ее оттенками, то мы сами нелегко узнали бы ее. Белорусский говор слышится не только на Немане или Припяти — он звучит почти во всей Смоленской губернии и подходит под самую Москву. В иных случаях московское произношение более сходится с белорусским говором, нежели, например, с простонародным говором в Ярославской или Костромской губернии. Наконец, слыхано ли когда, чтобы приезжий из Москвы и Петербурга должен был в Минской или Гродненской губернии обучаться какому-то белорусскому языку для того, чтобы иметь возможность объясняться с местным народом? Мировые посредники, приехавшие туда из Курска или Костромы, с первого раза так же легко объясняются с крестьянами, как и у себя дома, где простой и неграмотный народ также говорит по-своему. Мы не отрицаем, что и белорусский говор можно при некоторых усилиях раздуть в особый язык. Но точно так же можно поступить и с особенностями простонародного костромского или рязанского говора: стоит только искусственно подбирать и развивать все, что представляет какую-либо рознь, и вносить в местный говор речения и обороты другого языка. Вся разница только в том, что относительно белорусского наречия эта последняя процедура подручнее и удобнее благодаря присутствию польского языка, который в этих местах, где он господствовал, не остался без некоторого влияния на русский язык тамошних населений.
С какою целью и в каком смысле стали бы вводить белорусский говор в общественное богослужение и проповедь? Как определить этот говор, который разнообразится по местностям в простонародной речи, не имеющей ни грамматики, ни письменности? Требуется ли, чтобы проповедник подлаживался в своем произношении под говор крестьян или чтобы слова писались так, как они произносятся, без соблюдения орфографии?
Мы имеем перед глазами римско-католический молитвенник, переведенный виленским прелатом Немекшей, это чисто русский язык, а с тем вместе это и чисто белорусский. Дабы сделать его более белорусским, требуется ли, например, вместо формы хожу изображать, как выговаривают белорусы и как отчасти выговариваем и мы в Москве, хажу или вместо он ставить ён? Если допустить это, то в изданиях, назначаемых для народного чтения в Рязанской губернии, надо писать чаво вместо чего, а в Костромской губернии — быват вместо бывает. Литературно образованный человек, обращаясь к простому народу, должен приноравливаться к его разумению, но из этого не следует, чтобы надобно было передразнивать мужика.
Если молитва и проповедь в римских церквах у нас должны передразнивать простонародный белорусский говор, выдавая его за особый, отличный от русского язык, то нет причины не требовать того же и от местного православного духовенства. Православные белорусы, как и латинские белорусы, живут вместе и говорят совершенно одинаково. Если находить нужным для вящего назидания белоруса употреблять в проповеди его простонародный говор, то придется точно так же передразнивать этот говор и для белоруса православного. В таком случае надобно озаботиться составлением белорусской грамматики, объединением и развитием особенностей этого наречия и введением его как органа преподавания во все школы и по всем предметам. Надобно начать с училищной реформы — это будет, по крайней мере, последовательно.
В сущности же, предложение ввести белорусское наречие вместо общеупотребительного русского языка может иметь на практике только один результат: дело ускользнет от реформы, которую правительство совершенно справедливо признает полезной и необходимой, и вопрос будет замят и затерт. Под прикрытием якобы белорусского наречия ксендзы, остающиеся сосудами польского патриотизма, будут тем ревностнее поддерживать польскую стихию, перемешивая ее с местной русской: кто возьмется контролировать неустроенную и не возведенную под правила, безграмотную простонародную речь? Кто определит степень чужой примеси, которую можно расшевеливать и усиливать в ней? Какими циркулярами генерал-губернаторская канцелярия обозначит характер так называемого белорусского наречия? Кому предпишет она останавливать ксендза там, где он слишком уклонится от предписанного канцелярией типа языка или слишком заберется в подручную ему польскую стихию? А между тем добросовестнейшие из местного римско-католического духовенства, которые уже заговорили в костеле по-русски, подвергнутся посрамлению вследствие изъявленной ими преданности своему гражданскому долгу. Признанное нашими законами инославное вероисповедание будет по-прежнему оставаться потаенной политической организацией и по-прежнему будет вырабатывать в своих недрах ту нравственную отраву, которая уже причинила столько бед и погубила столько поколений. Снаряд останется неразряженным, и предположения правительства будут обмануты. А дурные партии воспользуются брошенным семенем новой смуты и, конечно, не упустят случая распространить в местных населениях чувство розни относительно русского народа.
Смеем думать, что гораздо лучше вовсе оставить дело о русском языке, нежели повести его таким путем.
Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1869. 9 августа No 175.