М.Н. Катков
М.Н. Катков
Цельность и однородность Русского государства
(По поводу лживых взглядов английской и прусской печати)
Цельность и однородность Русского государства
(По поводу лживых взглядов английской и прусской печати)
Цельность и однородность Русского государства, Катков Михаил Никифорович, Год: 1865
Время на прочтение: 8 минут(ы)
К числу знаменательных признаков нашего времени принадлежит, между прочим, и то, что почти все иностранные более значительные газеты имеют в России своих корреспондентов и что все они более или менее справляются с заявлениями русского общественного мнения. Таким образом, между мнением России и мнением Европы началось более или менее постоянное взаимодействие преимущественно по внутренним русским вопросам, между нашими газетами и иностранными стал возможен обмен мыслей, и наша журналистика по мере освобождения ее и по мере того, как расширился круг ее действий и сфера ее влияния, все более приобретала право гражданства в европейской журналистике. В будущем это принесет плоды: до сих пор Европа считалась только с материальными силами России, теперь она начинает принимать к сведению и общественное ее мнение, и нравственную ее силу. Можно надеяться, что благодаря этому мало-помалу рассеются ложные воззрения на Россию, прояснятся понятия о задачах ее политики и общественное мнение Европы перестанет поддаваться лживым и обманчивым наветам вроде тех, которые сбивали его с толку в пору последней Восточной войны и, может быть, еще более в 1863 году. Но пока еще отношения европейской журналистики к России очень ненормальны: ее органы и их корреспонденты не довольствуются, как в отношении к другим странам, ролью беспристрастных наблюдателей и докладчиков о наших внутренних событиях и движениях, а сами стараются принимать деятельное участие в борьбе различных мнений. Они имеют в виду не столько знакомить свою публику с тем, что происходит в России, сколько доставить в нашей стране торжество тому или другому делу посредством давления европейского общественного мнения на наши правительственные сферы. Подобные стремления и надежды питаются, с одной стороны, тем, что вопрос о национальном направлении русской политики, внешней и внутренней, кажется им еще далеко не совсем решенным, и они надеются, что у нас еще могут возобладать направления антирусские, а с другой — тем, что русское общественное мнение кажется им еще призраком, а не действительною силой, которая могла бы оказывать на русское правительство больше влияния, чем отзывы и возгласы иностранных публицистов. Такими-то условиями и воззрениями определяется в настоящее время характер большей части корреспонденции и статей в иностранных журналах о России. Понятно, как все это ненормально.
Не так давно пришлось нам сказать несколько слов о ‘московском’ корреспонденте берлинской ‘Национальной Газеты’ по поводу ловко рассчитанных отзывов его о первом пребывании в нынешнем году Государя Императора в Москве, о восторженных встречах Его Величества со стороны москвичей и о диссонансе, который будто бы производила при этом ‘партия, одержимая исключительно русским патриотизмом’ и т.д. Корреспондент отвечал на наши замечания, и отвечал весьма умеренным тоном. Он сетует на трудность положения иностранных корреспондентов в России, которые при малейшем указании на недостатки в нашем общественном быте будто бы тотчас же подвергаются обвинению в клевете, а при выражении сочувствия к известным лицам и действиям заподозриваются в лицемерии. Корреспондент, при всей своей сдержанности, отзывается о русской публике так, как будто она не в состоянии оценить правду в показаниях иностранцев о недостатках нашего быта и отличить лицемерие от искренности в их изъявлениях. Но не в этом дело, а в тех неверных воззрениях на Россию, которые проглядывают и в новом письме этого корреспондента от 21 сентября и которые, как видно и из статьи ‘Times’ от 24 сентября, грозят укорениться в общественном мнении Европы и во всяком случае немалое число людей совсем сбивают с толку.
Не может быть ничего превратнее, как переносить на Россию воззрения, которые уместны только по отношению к таким сборным государствам, как Австрия или Турция, и предполагать в России не один сплошной и цельный народ, а ‘ народы, покоренные скипетру Русского Государя’, как говорит корреспондент ‘Национальной Газеты’, — толковать не о русском, а о каком-то безыменном совокупном государства под скипетром Русского Государя (Gesammtstaat), как это делает тот же корреспондент. Где эти народы, покоренные скипетру Русского Государя? Где эти нации, соединенные будто бы между собою в такое же сборное государство, каким представляется Австрия? Все это не более как призрак, в действительности же на всем необъятном пространстве Русской державы (если исключить Царство Польское и Финляндию, о которых скажем после) есть только один народ, русский, с примесью к нему рассеянных и разбросанных инородческих элементов, которые ни в каком смысле, не только в политическом, но даже и в этнографическом, нельзя величать именем народов. Что представляется каждому при имени: народ? Представляется масса людей не только одинакового племенного происхождения, но и сознающая свое единство, масса людей одинакового языка или, по крайней мере, говорящая наречиями, для понимания которых нет надобности ни в особом изучении, ни в долгом навыке, занимающая сплошное пространство, имеющая свою социальную организацию, то есть свои общественные классы от низшего до высшего. Русские инородцы ни в своей совокупности, ни в каждой из 14 отдельных групп, на которые они обыкновенно распределяются (в действительности этих групп несравненно больше), не представляют и тени этих признаков.
Из них наиболее многочисленны так называемые финны (то есть эстонцы, карелы, чудь, мордва и т.п.): их считается, кроме Финляндии, 2 300 000, но кто решится назвать их особым народом? Все эти племена не имеют ничего общего между собой и только этнографом подводятся под одно именование, рассеянные небольшими массами в 19 губерниях на пространстве от Архангельска до Саратова и от Риги до Оренбурга, они ничего не знают не только о своем племенном сродстве, но даже и о существовании друг друга. Это обломки породы, никогда не составлявшей народа, все более сливающиеся с русским народом, усвоившие себе и его веру, и его язык, хотя еще не забывшие своих особых наречий. Вторая по численности инородческая группа, литовская, простирающаяся до 1 600 000, действительно живет довольно сплошною массой в губерниях Лифляндской, Курляндской, Ковенской, Виленской и Витебской, но распадается на ветки, говорящие непонятными друг другу наречиями, никогда не жившие общею жизнью, разрозненные верою, и почти вся состоит из одного крестьянского населения. Говорить ли еще о следующих затем по своей многочисленности инородцах: о евреях, которых до полутора миллионов рассеяно на пространстве 15 западных и юго-западных губерний, о татарах, которые точно так же в числе почти 1 300 000 рассеяны преимущественно по восточной окраине России, от Крымского полуострова и Астрахани до Перми? Кто решится серьёзно и сознательно назвать их нациями или народами, способными к какой бы то ни было политической самостоятельности? Не упоминая затем о других, еще более дробных инородческих элементах, перейдем прямо к элементам польскому и немецкому в пределах России, не потому, чтоб они имели силу по своей многочисленности, а потому, что им принадлежит, бесспорно, некоторое историческое значение. Поляков, или, лучше сказать, людей, называющих себя поляками, считается в пределах Империи всего 960 000, что их нельзя здесь считать народом, это очевидно из того, что у них решительно нет почвы под ногами: это — пришлый элемент, усилившийся некоторыми притоками из туземного, преимущественно русского, населения и ставший вследствие исторических условий не во главе, а только вверху нашего Западного края. Если вследствие ошибочной политики самой России этот элемент не привился к ней окончательно и даже мог находить себе в Северо-западном крае опору в католическом литовском населении, то и ошибочная политика России не была в состоянии ополячить массу чисто русского населения в этом крае. Мы можем говорить о польском элементе в России так же, как и о еврейском: оба имеют свои отличительные особенности, свои хорошие и худые стороны, но говорить о польском или еврейском народе в России значило бы придавать этому слову совершенно не свойственное ему значение. То же можно сказать и о немцах, которых г. Шницлер (‘L’Empire des Tsars’) насчитывает всего-навсего до 373 000 с колонистами, разбросанными в стольких губерниях, и с обитателями балтийских губерний. Неужели это особый народ в России? Даже и там, где вследствие исторических условий за этим немецким элементом сохранено некоторое политическое значение, именно в балтийских губерниях, даже и там было бы забавно говорить о немцах как об особом народе. Ведь это совершенно незначащая горсть людей сравнительно даже с туземным, совершенно чуждым ей населением, ведь это 24 000 человек из 303 000 в Эстляндии, 94 000 из 883 000 в Лифляндии и 60 000 из 567 000 в Курляндии.
До сих пор мы говорили о европейской России (без Царства Польского и Финляндии). Мы нашли в ней только один народ, русский, и дробные, не имеющие ничего общего между собой, рассеянные по всему ее пространству инородческие элементы, из коих большая часть готовы совершенно слиться с русским народом и в числе которых только за элементами немецким, польским и еврейским можно признать некоторое значение. Нет другой страны в мipe, где основная народная сила государства была бы более однородна и в племенном, и в религиозном отношениях и более многочисленна, и есть немного стран, где отношения между основною силой государства и вошедшими в него инородческими элементами в одинаковой степени благоприятны. Но даже и в Царстве Польском и в Финляндии, отдельно взятых от Империи, нельзя говорить об особых народах. В Царстве Польском, правда, из 4 972 000 жителей считается до 3 000 000 поляков, но и эти поляки, во-первых, представляют собой только отрывок существовавшего некогда более обширного целого, а, во-вторых, общественная организация их совершенно разбита, они распадаются на два класса, утратившие всякое чувство общего отечества: шляхту, с одной стороны, и крестьянство — с другой, без среднего связующего звена, разделяемые бездной, которая расширялась и углублялась с развитием польской истории. Нескольких лет последовательной и разумной внутренней политики, основанной на полном уважении и доверии к русской народности, было бы совершенно достаточно, чтобы по крайней мере крестьяне Царства Польского стали не только цесарцами, как в австрийской Галиции, но и добрыми русскими. Наконец, и Финляндия, население которой слагается из шведского меньшинства и финского большинства и которая никогда до присоединения ее к России не пользовалась политическою самостоятельностью, не может выставлять национальные требования, потому что в ней нет одной цельной нации, которая развилась бы собственною силой в особое политическое целое. Польша и Финляндия — это искусственные политические создания, обязанные своим происхождением лишь ‘великодушному увлечению императора Александра I’, как сказано было в одной из депеш нашего правительства 1863 года. Рано или поздно оне сольются в одно целое со всею Империей, не изменив существенно численного отношения между русским народом и примыкающими к нему инородческими элементами.
Каким же образом иностранные корреспонденты, а в том числе и корреспондент берлинской ‘Национальной Газеты’, находят возможным говорить о народах в России наряду с народом русским? Каким образом они как будто бы намекают на то, что Русское государство слагается из многих государств и есть как бы составное государство наподобие австрийского Gesammtstaat? Вся эта путаница понятий, господствующих в Западной Европе относительно России, была порождена единственно тою политикой ‘увлечений’, которой следовала Россия в первую четверть нынешнего столетия и благодаря которой явились под русским скипетром как бы какие-то особые государства: Финляндия и Польша, так что именно западная окраина русских владений, подверженная наибольшей опасности в случае каких-либо столкновений с европейскими государствами, вопреки очевидным требованиям разумной политики является наименее связанною с ядром России.
Но дело отнюдь не в том, чтоб инородческие элементы были всеми неправдами подводимы под один уровень и искореняемы на всем пространстве русских владений, корреспондент ‘Национальной Газеты’ глубоко погрешает против истины, приписывая нам подобные желания. Совершенно напротив, мы полагаем, что и шведский, и немецкий, и польский элементы, сами по себе решительно несостоятельные в пределах Русской державы, в соединении с русским элементом могут способствовать развитию и благоденствию нашего общего отечества и послужить к полноте, богатству и разнообразию этого развития, предохранив его от вредной односторонности. В недостатке чего упрекает нас упомянутый корреспондент, то и составляет предмет самого пламенного нашего желания, а именно чтобы все эти элементы не обособлялись друг от друга политически, чтоб они не вытягивались искусственно и противоестественно в особые политические нации, а видели в России общее свое отечество и свое единое государство. Вот чего нельзя не пожелать от всей души России, но достижению именно этого результата наиболее препятствует фальшивое политическое положение, в которое поставлены у нас некоторые инородческие элементы, — положение, заставляющее их по возможности обособляться от русского элемента и даже от самой России и считать своим отечеством и свои государством не Россию, а только Финляндию, или Лифляндию, или существующее в несбыточных мечтах Польское королевство. Не то ли же самое требование высказано и в собственных словах его, когда он говорит о том, ‘чтобы все инородческие элементы (ошибкою он называет их народами) стояли на одной степени (лучше бы сказать заодно) с русским народом в любви и преданности общему своему отечеству, в желаниях и надеждах относительно дальнейшего его благоденствия’? Для нас непонятно только то, каким образом он соглашает с этим вполне разумным требованием еще другое, чтобы лифляндцы или финляндцы именно в этом своем качестве, а не в качестве русских подданных питали чувство глубокой преданности к
‘своему’ Императору. Не только Лифляндия, Эстляндия и Курляндия, но даже и Царство Польское и Финляндия состоят не в личном, а в реальном, в действительном соединении с Россией, у них нет своих престолов, своей короны, своей верховной власти, но есть одна общая верховная власть со всею Россией, и акт коронования русских государей происходит только в Москве для всей России и для всех ее владений. Каким же образом финляндцы или лифляндцы в этом своем качестве могли бы считать русского Императора своим Императором? Они — подданные русского государя в такой же мере, как обитатели всех других частей Российской Империи. Как подданные русского государя, они могут быть только русскими подданными и только в качестве русских подданных они могут быть верными и преданными подданными своего государя.
Если на этот счет возникают какие-либо сомнения и недоразумения, то это проистекает главнейшим образом от того неестественного положения, в которое в этих русских владениях поставлен русский по преимуществу государственный наш элемент. Что в той или в другой части владений сохраняются некоторые старинные учреждения и особенности, в этом нет беды, если только эти учреждения и особенности не противоречат общему единству государства, но беда в том, если основной и коренной элемент государства не пользуется в каких-либо частях его всею полнотою предоставленных ему прав. Русский имеет полное право смотреть на всю территорию, подлежащую державе русского Царя, как на свою родную, русскую землю, он не должен нигде подвергаться ограничениям и неудобствам вследствие того, что он принадлежит к коренному и основному элементу государства. Везде, на всем пространстве русских владений он должен чувствовать себя как у себя дома, потому что нет ни одной пяди этой земли, которая не была бы приобретена русскою кровью и на которой по справедливости могло бы быть водружено знамя какой-либо другой национальности, кроме русской.
Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1865. 28 сентября. No 211.