В. К. Кюхельбекер
Русский Декамерон 1831-го года
ВВЕДЕНИЕ
Глава I
ЗОРОВАВЕЛЬ26
Часть 1
Часть 2
Часть 3
Примечания
Примечания
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
РУССКИЙ ДЕКАМЕРОН 1831-го ГОДА
Русский Декамерон 1831-го года, Кюхельбекер Вильгельм Карлович, Год: 1836
Время на прочтение: 29 минут(ы)
В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи
Издание подготовили Н. В. Королева, В. Д. Рак
Л., ‘Наука’, 1979
Серия ‘Литературные памятники’
Наступала осень 1830 года. Москву белокаменную и в бывалое время посещали незваные, злые гости: татары и черная смерть, Литва и восточная чума, а еще недавно Наполеон с своими разноязычными полчищами. Ныне приближалась к ней новая страшная посетительница, о которой пишут и толкуют много, как всегда пишут и толкуют много обо всем, чего не знают. Эта странница родилась в Восточной Индии и, вероятно, от короткого обращения с англичанами, сими всемирными побродягами, заразилась страстию, коей одолжены мы письмами Русского Путешественника и творениями некоторых чувствительных его последователей:1 ей вздумалось людей повидать и себя показать… ‘Заразилась? Да о ком же говоришь? Кажется, о холере? Как же она заразилась? Не сама ли она зараза?’ — То-то и есть, любезный и почтенный мой читатель, — многие утверждают, что холера не зараза, а…. но надеюсь при другом удобном случае выказать во всем блеске свою медицинскую ученость, почерпнутую из отечественных газет и журналов, здесь же только замечу, что я, М… ского уездного училища младший учитель, издатель сих записок и сочинитель приложенного к ним историко-критического введения, Пахом сын Сидоров Барабаров, {*} в силу риторической фигуры, называемой просопопеею, олицетворил холеру, назвал ее странницей, заставил обращаться с англичанами, а посему весьма был вправе приписать ей и другие свойства человеческие, из коих немаловажное — способность к воспринятию заразительного миазма. Но стану продолжать без дальнейших отступлений. Итак, холера приближалась к Москве. Ужас овладел всеми. ‘Московский телеграф’ опоздал выходом, московские барышни хотя и не опаздывали на балы, но ахали, московские остряки шутили — и трусили. Стали выезжать: сперва в подмосковные, а когда начали поговаривать о карантинах, об оцеплении, — и дальше. Русские всегда гостеприимны, особенно при общем несчастии. Вот почему и случилось, что несколько дам и кавалеров, которым уже нельзя было слететься на зиму в древней столице, очутились К… ской губернии М… ского уезда в деревне графини Ладовой, богатой и — сколько могу о том судить я, М… ского уездного училища младший учитель, — умной и любезной московской барыни.
В последних числах сентября
В деревне скучно!2 —
сказал много читаемый ныне стихотворец, в сочинения коего заглядывал и я, хотя, к сердечному моему прискорбию, и не нашел в них того, чего от истинного пииты требуют ученые мужи Рижский и Никольский,3 образцы мои и наставники. Впрочем, должно признаться, что стихотворец сей говорит иногда правду и даже правду горькую. По крайней мере в приведенной мною, хотя и не слишком витиевато изложенной, апофегме я совершенно согласен с ним. Повторю же:
В последних числах сентября
В деревне скучно!
А если сие справедливо, читатели, что скажем о последних числах октября, ноября, декабря? Но именно сии месяцы и даже часть января текущего ныне года графиня Ладова и гости ее принуждены были, ради свирепствовавшей в Москве холеры, провесть в деревне.
{* Замечание историческое. Читатели, а паче читательницы спросят, может быть, каким образом я, Пахом Барабаров, мог учиниться издателем записок, составленных — как то усмотрят ниже — людьми, превышающими меня и породою, и богатством, и знатностию, и тем, что они называют образованностию? {К историческому замечанию замечание критическое. Но в сей последней, сиречь образованности, при всем своем смирении, уступить им я отнюдь не намерен, ибо: образованность имя существительное, равнозначительное имени же существительному просвещение, просвещение же — учености, а ученость — знаниям, но к знаниям — в чем всякий согласится — принадлежит знание и орфографии или правописания. Из самих же записок сит, мною ныне в свет издаваемых, я, издатель, уверился в весьма поверхностных сведениях сочинителей оных по части российского правописания, сей столь многосложной отрасли грамматики языка отечественного, так что промахи их в употреблении букв: е и , и знаков препинания мною же долженствовали быть выправлены (что и стоило мне немалых трудов и старания). Из сего всякий благомыслящий легко выведет заключение. что мои, Пахома Барабарова, знания, а следовательно ученость, а следовательно просвещение, а следовательно и образованность, превышают знания, ученость, просвещение, иначе образованность, вышепомянутых надменных, но суетных питомцев модного света.} Итак, вынужденным себя нахожу признаться, что всесильный, исполненный проказ божок любви за несколько уже лет зажег мое ретивое нежной страстию к прекрасной, целомудренной, но — увы! — жестокой ключнице графини Ладовой и к прекрасным, целомудренным и не менее жестоким ее целковикам. Сию же, постоянно пребывавшую в К… ской вотчине ее сиятельства прекрасную ключницу узнал я, когда посетил в каникулы дом моего родителя, диакона села Дворцова, коего ктиторшею вышереченная графиня, а известие о целомудренных целковиках почерпнул из уст моей матери, видевшей самолично сундук, который, храня запас капотов, кофт, юбок и лучшего голландского холста, движимость, благообретенную предметом моего пламени, — хранил и сих затворников. Долго все усилия, дабы смягчить каменное сердце гордой Анны Потаповны, оставались тщетными: вздохи, взгляды, стихи, да и какие! даже подарки не могли преклонить ее, она с презреньем отвергала мои вздохи, взгляды, стихи и подарки, подобно… Но отложу на время уподобления, скажу, что наконец судьба надо мной сжалилась. Приехала графиня. Во время оно ее сиятельство не была охотницею сама поверять счеты, а предоставляла сие занятие управителю, но в нынешний приезд, с какого поводу — не знаю, быть может, от скуки, а вздумалось ей подвергнуть Анну Потаповну испытанию. И что же? прекрасная ключница оказалась весьма сильною в красноречии, в особенности по убеждающей, умоляющей и уверяющей части оного, в арифметике же несколько слабою. Следствием сего было увольнение: графиня приказала ей или, лучше сказать, присоветовала отыскать к новому году иное поприще для дарований своих. Между тем о рождестве я снова посетил родных своих — и уж Анна Потаповна была ко мне не суровою: на вздохи отвечала вздохами, на стихи — прозою, на подарки — благодарностию. Концом сего менового торга нежностей было обручение, а потом и свадьба. Свадьбу за день до отъезда графини обратно в Москву сыграли в доме ее, и тогда один из гостей ее сиятельства с согласия всех прочих и самой хозяйки, вспомнившей прежнюю службу Анны Потаповны, подарил мне вместо приданого рукопись, которую, исправив находившиеся в ней погрешности, представляю ныне на суд благосклонной публики. — I, decus, i, nostrum: melioribus utere fatis! <Иди, украшение наше: пользуйся лучшими судьбами! (лат.)>.}
Сначала мужчины охотились, потом или охота надоела им, или стало жаль бедных дам, которых на целые дни покидали в сиротстве и одиночестве, словом, наши Невроды4 чаще прежнего оставались дома. Карты? но вист и все вист… это хоть кого выведет из терпения! Танцевать под фортепьяно с своими только домашними считается — так я слышал в доме ее сиятельства — неприличным, de mauvais ton. (Пишу, справившись предварительно с словарем, а не выговариваю сего французского речения, да не вздумает же Зоил меня, учителя уездного училища, осмеять за употребление оного!). Знакомства у графини в соседстве не было, новых же она не хотела заводить по тысяче и одной причине, из коих ни одна не дошла до моего сведения. Что оставалось делать? Чем спастись от скуки, болезни хоть и менее убийственной, нежели холера, но все-таки тягостной? Чтением! Но при мысли о чтении, особенно в обществе, вслух, их воображению невольно представлялись Мольеровы ученые женщины5 и какой-то Hotel de Rambouillet,6 который моим читателям, вероятно, известен более, чем мне. Итак, многим, правда, сие средство приходило на ум, но все как будто о нем и не слыхали, а назвать его никто не смел. Наконец сама графиня, уверенная в том, что ее права на светскость, любезность и знание общественных приличий не могут подвергнуться сомнению, предложила оное — и ее предложение было принято с восторгом, как всегда принимают с восторгом предложение любезной женщины.
Но что читать? Французских книг не было: графинина библиотека осталась в Москве. К счастию, у некоторых гостей нашлись кое-какие новости отечественной словесности. Выслушали ‘Полтаву’, первые две книги с восхищением, а дамы со слезами, третию подвергли двум-трем легким замечаниям, но никто не стал оспаривать мнения графини, что эта поэма — лучшее творение Пушкина.7 Прочли ‘Юрия Милославского’,8 и даже самые упорные защитники Вальтера Скотта согласились, что роман Загоскина прелестен, что он прямо говорит сердцу русскому.
‘Монастырка’9 принесла всем истинное удовольствие, и жалели, что должны были ограничиться первой только частию.
Но вот в чем, если к тому прибавить еще несколько альманахов, и состоял весь запас книг наших московских изгнанников. В таком положении дел новых занятий приискать было трудно. Но случай, который творит на свете много худого и хорошего и на который подчас взводят то, в чем он вовсе не виноват, случай сжалился над бедным обществом, готовым прийти в отчаяние.
Юлия, дочь ее сиятельства, — любительница музыки, а один из бывших у них гостей — назовем его хоть Чинарским — прекрасно играет на фортепьяно и флейте. Одинакие склонности сблизили графиню Юлию и молодого Чинарского: они часто занимались вместе музыкою.
Однажды вечером хозяйка с прочими пила чай в гостиной, а Юлия и товарищ ее сидели в ближней комнате за фортепьяно. Полковник Саб-лев, двоюродный брат графини, положил на стол ‘Северную пчелу’, только что полученную, и принялся было рассуждать о благом совете г. издателя лечиться от холеры чтением. ‘Хоть бы не от холеры, — прервала графиня полковника, — да от скуки! Но, боже мой, что прикажете читать, господин Булгарин? Ужели?..’. Но звонкий голос Юлии и слова: ‘Maman! Maman! ведь mr. Чинарский — поэт!’ — обратили общее внимание. Молодая графиня вбежала с торжествующим видом, держала в правой руке небольшую тетрадь, а левой отделывалась от Чинарйшго, который упрашивал и, казалось, хотел удержать ее.
‘Как! вы поэт? И таились от нас, Чинарский? от друзей своих! И вам не стыдно? не совестно?’ — вот восклицания, которые раздались в гостиной из уст мужчин и женщин.
Молодой автор краснел, терялся, хотел что-то отвечать, заикнулся и, наконец, снова стал просить Юлию, чтоб возвратила тетрадь его.
Графиня мать. Julie, конечно, должна исполнить ваше желание, если вы непременно того требуете. Но позвольте узнать: каким образом попались ей в руки стихи ваши?
Саблев. А вот как: Чинарский питает особенную доверенность ко вкусу и скромности моей племянницы, поэзия — родная сестра музыки, — он с Julie делил свои музыкальные вдохновения, хотел поделиться и поэтическими, но шалунья не вытерпела и нам его выдала!
Чинарский. Позвольте мне, полковник, самому отвечать за себя. Графиня желала повторить сонату, которой мы здесь еще не играли, я вспомнил, что взял ее с собою, побежал в свою комнату, отыскал ее, но второпях забыл, что в нотах эта несчастная тетрадь, не успел развернуть…
Графиня. И она выпала? Подлинно, странный, самый странный случай! Послушайте, mon cher Чинарский: повторяю вам, если вы того требуете, дочь моя вам отдаст эту несчастную, как вы ее называете, тетрадь… Но думать вы позволите нам, как кому угодно. Скажу вам искренно: догадка полковника мне кажется довольно вероятною.
Чинарский. Клянусь…
Графиня. Не клянитесь! Смешно выказывать себя в свете автором: но здесь, в дружеском кругу, когда вас просят, жеманиться — во сто раз смешнее! Soyez bon enfant, {Будьте хорошим мальчиком (франц.).} Чинарский: прочтите нам стихи свои!.. И вы все еще не решаетесь? Неблагодарный! чтоб наказать вас, Улинька должна бы согласиться на вашу просьбу и возвратить вам, что у вас похитила.
Саблев. (с значительным взглядом на Чинарского). Да, точно так! Ma niece, {Племянница (франц.).} возвратите этому упрямому человеку, что вы у него похитили, а то он, неравно еще, заведет с вами тяжбу!
Чинарский. Графиня, не знаю, что вам отвечать. Во всяком случае, я в странном положении. Ни за что в свете я бы не желал казаться упрямым, а еще менее жеманным в глазах ваших, в глазах… я не поэт и никогда не осмелился думать быть поэтом: эту небольшую поэму — в наши дни все называют поэмою — я написал в Тифлисе от праздности, для развлечения, когда лечился от раны. Так и быть — если вам угодно… Но, графиня, боюсь надоесть — и тогда грех на вашей душе и на вашей, прекрасная Юлия!
Юлия. Не знаю, как maman, а я охотно беру этот грех на себя: вы, верно, нас избавите от всякой ответственности, верно, никому не надоедите.
Графиня. Я в этом готова биться об заклад. Но чтоб одобрить вас, выслушайте мое признание. Я женщина и, к стыду моему скажу, выучилась порядочно по-русски уже по замужестве, и — прошу не смеяться, а я пишу, и пишу по-русски!
При этом слове: пишу, удивление было всеобщее, Саблев уже готовился вооружиться насмешкою на сестрицу-писательницу и на всех женщин-авторов, но графиня твердым, спокойным взглядом посмотрела на него, Саблев только улыбнулся, а не сказал ни слова. Она продолжала: ‘Так, любезный Чинарский, дайте руку: Anche io pittore! {И я художник! (итал.).}10 У нас женщины-писательницы смешны не потому, что писательницы, а потому, что смешны. {NB. Действие происходит шесть лет тому назад.} Не то во Франции, Германии, Англии. Признаюсь, впрочем, в своей слабости: пока у нас не будет писательниц хороших и не только хороших, а таких, которые в то же время были бы и любезными светскими женщинами, я бы не желала прослыть автором. Но мы здесь отшельники: для нас некоторым образом пустые, условные приличия не существуют, а в скромности каждого из вас — не так ли? — могу быть уверена?’.
Все стали уверять графиню, что свято сохранят тайну ее, но она их прервала: ‘Не сомневаюсь, друзья, в слове вашем: так и ростовщик не сомневается в слове того, кто приходит занимать у него, а все-таки дает деньги не иначе, как под залог. Вот почему и я, не то чтобы не верила вам, а так, чтоб не вводить вас в искушение, желала бы взять с каждого из вас по залогу: признание за признание! Кроме Чинарского и меня, нет ли между нами еще авторов? Вы, например, братец?’. — ‘Я!’ — отвечал Саблев голосом, в котором силился выразить величайшее изумление, между тем как легкий румянец пробежал по лицу его.
Графиня. А! насмешник! поймали вас! не отнекивайтесь!
Саблев. Послушайте, ma cousine! Если принудите меня сознаться в каких-нибудь прегрешениях, вам же хуже! И без того здесь, в селе Дворцове, дом ваш стал очень похож на дом покойной С. Д. П…ой,11 чего недостает вам? у нас были настоящие литературные вечера: чтение, критика, споры, даже партии, по крайней мере до сих пор бог был не без милости, мы восхищались только чужим, бранили чужое, разбирали чужое, а вот дошла очередь и до своего!
Но, пользуясь половинным признанием, дамы напали общими силами на полковника, сбили его, заняли все укрепления и принудили сдаться военнопленным, т. е. заставили проговориться, что и он, самый строгий и взыскательный судия стихов и прозы других, писатель — и, что всего хуже, еще стихотворец. Искренность родила искренность, исповедь — исповедь: итогом же всех их было, что из пяти мужчин и пяти женщин и девушек, съехавшихся в селе Дворцове, пять мужчин оказались писателями, а пять женщин авторами, по крайней мере переводчицами.
‘Событие едва ли вероятное, особенно у нас в России!’ — воскликнул я, издатель записок сих. Но все ли то истинно, что вероятно? и все лито вероятно, что истинно? По крайней мере здесь приведенная мною невероятная истина не подлежит никакому спору: ибо рукопись, явное доказательство неподложности оной, — в руках моих, а оттиски с нее, надеюсь, вскоре будут продаваться в лавках и Сленина, и Смирдина, и Глазунова, и Заикина. Но возвратимся к рассказу нашему.
За всеми разговорами и признаниями графини и ее собеседников стало поздно: приняться за стихи Чинарского уже было некогда. Решились отложить их до другого вечера, а между тем положили непременным законом, чтоб каждый и каждая прочли что-нибудь из трудов своих, единственным правилом при выборе поставили, чтоб то было или в повествовательном или драматическом роде. Сверх того, на Чинарского единогласно возложили должность секретаря и журналиста заседаний сего нового литературного общества: ему поручили труд вытребовать у каждой и каждого список с читанного сочинения и присовокупить к тому все любопытное из оговорок и примечаний автора и вопросов и возражений слушателей.
Так-то судьбе угодно было, чтоб в конце 1830 года, во время свирепствовавшей в России болезни, называемой Cholera morbus, К… ской губернии М… ского уезда в селе Дворцове составилось общество, подобное тому, которое за 500 лет назад, по свидетельству знаменитого Бокаччио, когда чума опустошала Италию, существовало близ города Неаполя. Первому и чуме Италия обязана славным во всей Европе ‘Декамероном’, второму и холере Россия — сею книжицею, которую я, издатель, дерзаю назвать ‘Российским или Русским Декамероном’, сиречь Десятиглавом, не ради того, что равняю себя с известным в целом мире, божественным Бокаччио (il divino Bocaccio), издателем италиянского ‘Декамерона’, но единственно ради того, что и в сем моем ‘Русском Декамероне’ десять глав.
На другой день после обеда друзья собрались в гостиной довольно еще рано, но Чинарского еще не было. ‘Наш поэт, верно, хочет возбудить нетерпение своих слушателей’, — сказал Саблев, набивая трубку, которую он, ближний родственник графини и человек уже не молодой, курил иногда и при дамах. ‘Бьюсь об заклад, — отвечала Юлия, — что Чинар-ский теперь в своей комнате, в уединении преподает самому себе уроки декламации: ведь необходимо же ему хоть хорошим чтением подкупить ваше беспристрастие!’.
Саблев. Подкупить мое беспристрастие? Фраза всем фразам венец! Да вы не то хотели сказать, Юлия! разве озадачить, поставить в тупик, пристыдить мою насмешливость? Но здесь поневоле замолчит и моя насмешливость, на которую так нападаете: и мне предстоит судьба Чинарского! и я в свою очередь предстану на суд дворцовского ареопага! А что до подкупов, так знаю в этом ареопаге лицо, которого другу моему Чинарскому не подкупить, хотя бы читал лучше и Катенина, и Гнедича.12
Юлия. Это лицо, без сомнения, вы сами?
Саблев. Без сомнения, не я. (вполголоса) А подкупить его нельзя затем, что давно уж подкуплено — и не чтением.
К счастию Юлии, тогда был тот час, который польки называют szara godzina, прелестный час, в который целуются день и ночь, в который и внука Ванды не всегда отказывает молодому гостю в скромном поцелуе, — или, говоря прозою: к счастию Юлии, тогда были сумерки, а свечек еще не подали, иначе несносный дядя увидел бы, как она вся вспыхнула, и ей от него не скоро бы отделаться. — Вошел Чинарский.
Графиня. Где были, Лев Петрович? Братец и Юлия воюют, а яблоко их раздора вы. Что делали? утверждают, будто вы, между тем как вас ждали, на досуге готовились к чтению, повторяли, декламировали?
Чинарский. Виноват, графиня: я не повторял, не декламировал, впрочем, точно готовился…
Саблев. То есть ты к стихам своим сочинял предисловие?
Чинарский. Не сочинял и не брал даже пера в руки, а придумывал что-то в самом деле похожее на предисловие.
Саблев. Вот вам и подкупы!
Графиня. Как? Предисловие?
Чинарский. Позвольте мне объясниться… Предмет моего рассказа из персидской истории, происшествие персидское, нравы также, самому слогу я старался придать нечто восточное, персидское, а Персия…
Графиня. Мало нам известна? И вы хотите предварительно нас несколько познакомить с персиянами?
Чинарский. С моей стороны, конечно, было бы непростительно, если бы я думал, что…
Холмов (приятель Чинарского). Оставь по крайне мере свое предисловие без предисловия. Графиня и все мы выслушаем тебя с удовольствием, ты должен знать Персию лучше нас.
Саблев. И мудрено ли? счастливец сражался под знаменами Эриван-ского!13 Признаюсь, друг, я часто тебе завидовал, и если бы не эти седые волоса да французская пуля, которая под Парижем… Но бог с ними, с Парижем, и с французами, и с их пулями! Что скажешь нам о Персии?
Чинарский. Мало, полковник: я и сам едва успел заглянуть в Персию. А что скажу, то, вероятно, вам из книг столько же и, может быть, лучше моего известно. Но всякому свое дорого, и, чтоб моя повесть не показалась иногда темною, я бы желал освежить, оживить в вашей памяти, что знаете о Персии, особенно о древней Персии.
Кн. Радомский. Позвольте же вас спросить: какого периода персидской истории происшествие, которое вы обработали?
Чинарский. Догадываюсь, что оно сбылось в первые года царствования Дария Истаспа. Впрочем, большею частию я следовал источникам не греческимu и посему и Дарию и Персии возвратил их настоящие, народные имена: первый у меня везде Дара, сын Густаспов, вторую почти везде называю Ираном.
Юлия. Чинарский, вы не рассердитесь, но — не знаю, как выразиться — заменять имена всем известные такими, которых не все знают…
Чинарский. Похоже на педантство? И было бы истинным педантством, если бы эти имена стояли одни, если бы не были, так сказать, в союзе с нравами, преданиями, картинами, слогом, неразлучными с ними, в товариществе с местностию и повериями, которые только при них представляются воображению. Но когда называю Иран царством света, как называет его иранец Фирдоуси,15 противуставляя свое отечество царству мрака, Турану, нынешнему Туркестану, когда упоминаю о Рустме, Зале, Феридуне, героях, славных в одних иранских сказаниях, когда употребляю везде, сколько был в силах, краски поэтов восточных: могу ли я присвоить имена ненародные тому царю, той земле, о которых рассказываю?
Холмов. Ты, кажется, сказал, что греков вовсе оставил без внимания. В этом я с тобою довольно согласен: они, как в наше время французы, все относили к себе, перековывали на свой лад, везде хотели видеть свое и одно свое. Говорят, что для парижан на милю от ворот парижских начинается Камчатка, а при всем этом они и о камчадалах не перестают судить по законам парижского вкуса, парижских предрассудков и прихотей парижских. Афиняне, которые на них во многом похожи, и в этом отношении могут назваться парижанами древних.
Кн. Радомский. Вы слишком строги, Холмов, и к грекам и к французам. Ныне французы не то, что были лет 50 тому назад, они ныне очень уважают чужую народность: словесность не только всех их соседей, но и племен азиятских самых отдаленных возбудила живое внимание не одних французских ученых, а почти всех и каждого читающего француза. И к грекам будемте справедливы: Геродоту, например, которого недавно еще считали выдумщиком, почти сказочником, новейшие исследователи возвратили все права его на общую доверенность — ныне доказано, что известия свои он брал прямо из уст народов, по коим странствовал, и передавал их без всякой примеси, без всякого умничанья, а потому-то именно они иногда и кажутся слишком поэтическими.
Чинарский. Князь, я совершенно вашего мнения. Холмов ошибается, когда полагает, что я ничем не заимствовался у греков. В самом начале моей поэмы Солнцу, или Митре, главнейшему божеству персов, по мнению греков, курится фимиям на алтарях Ирана. Впрочем, это не значит, чтоб я приписывал персам многобожие, знаю, что они всегда и во всех веках признавали одно Верховное Существо, но Солнце и Огонь действительно для них были главнейшими символами его всемогущества и благости.
Графиня. Как, Чинарский? Персы всегда признавали одно Верхов нов Существо? А что же их дуализм? Их Ормузд и Ариман, начало добре и начало зла, враждующие между собою?
Чинарский. Ормузд и Ариман, графиня, по персидской демонологии были первые, высшие два Зона изо всех сотворенных создателем цари всех прочих духов и ангелов, но подчинены Вечному. Ариману, и Черно-богу, надлежало в конце веков пасть перед их Бел-богом, Ормуздом, и тогда сам Ормузд скипетр над вселенною возвращал всевышнему которого был временным только наместником… Но, с вашего позволения замечу еще нечто, что я заимствовал у Геродота и что, если только смею судить о собственном произведении, по своему истинно восточному характеру совершенно сливается с тем, что я взял из настоящих азийских сказаний: это рождение Кира.
Кн. Радомский. Кира? О нем, как уверяют, не говорит ни один азиятский писатель. Если вам нужно было коснуться основания Иранского государства, как не вспомнили вы о Джемшиде, которого Фирдоус_и_ так великолепно изображает в своей первой книге Царств?
Саблев. Учение свет, а неучение тьма! Полагал ли я, что на сорок пятом году придется мне переучивать то, чему выучился на десятом? Итак, на поверку великий Кир, завоеватель Азии, пример, образец, зерцало всех царей, герой Ксенофонтовой ‘Киропеиды…’ 16
Графиня. Никогда не существовал! Признаюсь, князь, и мне как-то жаль считать Кира лицом выдуманным.
Чинарский. Князь не говорит, что Кир не существовал, а только что не был основателем Иранской империи — и это, кажется, не подлежит сомнению, сами греки гораздо прежде Кира упоминают о царях мидийских. Что же мидяне, если не иранцы? В Книге Бытия упоминается об эламитах и царе Эламском, или Иранском, современных уже Аврааму. И в том князь прав, что азиятские, по крайней мере персидские, историки нигде не говорят о Кире: самое слово Кир не есть персидское.
Графиня. Да, позвольте, господа ученые! Что же по-вашему Кир? Был ли он когда или не был? И как вы, Чинарский, поместили его в свою поэму?
Чинарский. По моему мнению, графиня, если только мое мнение что значит…
Графиня. Прошу вас, без оговорок!
Чинарский. По моему мнению, Кир был парс, горец, полудикий князь Фарсистана, небольшой области, подвластной падишаху иранскому, впрочем, по матери внук царя Дары I-го, или Астияга, как называют его греки: он сверг с престола деда своего, а своими завоеваниями ужаснул греков, которые в его время узнали в первый раз все могущество Ирана и назвали сию страшную империю Персиею, или Фарсистаном, потому что Кир по азиятскому обыкновению имя своей родины дал всей громаде земель, ему подручных. Эллины, затвердив слово Персия, продолжали называть так весь Иран, но в самом Иране оно не сохранилось. Камбиз, сын Кира, был последний парс, сидевший на престоле Джемшида. Его преемником был иранский маг, выбранный, вероятно, магами же, которые столь много значили при царях первого поколения. Сначала, правда, употребили хитрость — и маги, чтоб не раздражить парсов, своего собрата возвели на престол под именем Смердиса, младшего сына Кирова. Но по смерти сего самозванца мидянин Дара, сын Густаспов, взложил на себя тиару, нимало уже не опасаясь малочисленных парсов, которые между тем средь роскоши Сузы и Экватаны утратили прежнее свое дикое мужество. С того времени самое название Персия, напоминавшее иранцам их постыдное покорение, пришло в забвение. И мудрено ли после того, что их летописцы не упоминают о ненавистном для них иноплеменном похитителе, летописцы народа столь надменного, дошедшие притом до нас только в позднейших отголосках, в одной почти ‘Ша-Наме’?
Юлия. Что это — ‘Ша-Наме’?
Чинарский. Книга Царств, поэма Фирдоуси, персидского Гомера, в которой он повествует деяния баснословных царей иранских… Возрождение Ирана и его имени, графиня, представляет вам и позднейшая история сей страны и еще в огромнейших очерках: вспомните Шапура Велякого,17 не исчезает ли при нем имя парфян и весь быт, все обыкновения, принятые ими от греков, все чужое, привитое Ирану Александром и его преемниками? По крайней мере македонского завоевателя не забыли еще в Азии: Искандер-Ша не менее славен на востоке, нежели на западе. Что же до Кира, он в европейских писаниях называется не Киром, а Хозроем.
Саблев. Спасибо, брат Чинарский, за объяснение: теперь и овцы целы и волки сыты. Да как же, друг, вклеил ты Кира в поэму свою? У тебя, кажется, дело-то сбывается при Дарий?
Чинарский. Это, полковник, если только возьмете терпение, вы увидите из самой поэмы. В ней же я коснулся еще события, которое у меня совершает Дара, сын Густаспов, а многие приписывают Даре 1-му — покорение Вавилона. Но у меня Бальтасар только взбунтовавшийся голдовник 18 царей мидийских: таким образом, не противоречу мнению и тех, которые верят, что Вавилон был завоеван иранцами еще прежде Дары II-го.
Графиня. Все это прекрасно, но, признаюсь, мне было бы гораздо приятнее, если бы вместо всех этих Дар и Густаспов вы нам сказали слова два о Пери, о Дивах, о любви Розы и Соловья, о волшебной природе востока, которую так прелестно изображает Мур в ‘Лалла-Руке’.19
Чинарский. Надобно быть Муром, чтобы создать нечто, похожее на его Свет Харема и Огнечтителей. Но кто же, говоря о Востоке, совершенно упустит из виду любовь Розы и Соловья, о которой твердят тысячи газелл поэтов иранских?20
Графиня. За это вам спасибо: я было немного испугалась вашей учености, но теперь надеюсь, что будет кое-что и для нас, дочерей Эвиных. По крайней мере хоть воображением залетим в сады Тузские21 и вберем в себя благоухание розы Кашемира,22 прекраснейшей изо всех цветов земных!
Чинарский. Не забыл я и ложной зари,23 которую описывает Мур.
Графиня. Да! заря, что у них показывается за час до рассвета, исчезает и снова уступает ночи…
Юлия. А Дивы, Чинарский! А Пери?
Чинарский смешался.
Саблев. Он, племянница, тогда не знал еще ни вас, ни меня: иначе — я уверен — у него бы явился старый Див, вышедший в отставку за ранами, и воевал с прекрасною Пери!
Юлия. You, naughty uncle! {Вы шалун, дядюшка! (англ.).}
Кн. Радомский. Вы, однако ж, пользовались восточною мифологиею?
Чинарский. Сколько пришлось мне кстати. Так я упомянул о семи великих ангелах, которые стоят перед престолом Ормуздовым и которых подобием были семь великих сатрапов, известных и грекам под названием глаз и ушей великого царя. Сказал я слова два и об Исфраиле, ангеле песней, восточном Аполлоне. Встретите еще Зердужта, или Зороастра, законодателя Персии: он, правда, лицо не баснословное. А Солимана, или Соломона, оставил я повелителем духов и гениев, каким считают его азиятцы. Сверх того, найдете известную главу Магометова Курана, запрещающую правоверным изображать человека.24
Графиня. Помню ее из своего французского перевода: кумиры и образы в день судный потребуют у своих творцов души, которой они не могли дать им… Не так ли? Да как же вы перенесли эту суру во время Дария?
Саблев. Ma cousine, это ничего: это небольшой salto mortale, позволительный иногда нашей братье — puisqu’il faut que j’en sois {раз уж я к ней принадлежу (франц.).} — поэтам, особенно молодым! и — особенно с тех пор, как господа немцы и англичане нас с ума свели!
Чинарский. У меня, полковник, надеюсь, вы тут не найдете никакого salto mortale: сура в устах рассказчика, магометанина, персиянина нашего времени.
Графиня. Понимаю.
Чинарский. Точно то же скажу о жемчужине царя Цейлонского,25 с которою мой рассказчик сравнивает красноречие одного из действующих лиц и за которую какой-то халиф предлагал целую область ея владетелю…
Графиня. А тот отвечал, что не возьмет за нее и всех царств земных? жемчужина старая знакомая, ее я как-то видела у Мура.
Чинарский. Графиня, чувствую всю слабость моего произведения и сознаюсь во всех своих похищениях… Но я наперед говорил вам, что я не поэт. Быть может, в стихах моих Восток напомнит вам одни слова, одни названия, и графиня Юлия, быть может, совершенно права: я был педантом, когда переименовал Дария — в Дары, реку Инд назвал Синдом, царя падишахом, а еще большим педантом, когда скучал вам моими оправданиями и объяснениями.
Графиня. И вы умеете сердиться, Чинарский! я этого от вас не ожидала. Вот, Julie, ты виновата: если Лев Петрович не прочтет нам своей поэмы, мы обвиним тебя, одну тебя.
Юлия. Не я, maman: вы, князь, mr. Холмов, дядюшка виноваты гораздо более меня, вы все втрое более моего требовали и спрашивали от нашего поэта. Но, Лев Петрович, вы не захотите наказать нас, княжну Лидию, сестрицу, баронессу, барона и меня за вину маменьки и этих господ критиков, вы не лишите нас удовольствия.
Саблев. Если ты, брат Чинарский, после столь убедительной просьбы не забудешь всего, не раскроешь тотчас своей тетради, не начнешь теперь же читать, я, твой друг Саблев, подумаю, что и ты в день судный, подобно портретам и статуям господ мусульман, напрасно будешь искать души своей.
Чинарский. И вы будете правы, полковник. Но я не думал отказываться. Графиня, прикажете ли?
Графиня. Прошу вас.
Чинарский начал.
Над войском русского царя
В стенах Табриза покоренных
Бледнеет поздняя заря,
На минаретах позлащенных…27
Тут подали чай. Чинарский положил тетрадь и встал со стула, к нему подошел барон Освальд, который во весь вечер мало вмешивался в общий разговор, но с которым нам пора познакомиться. Освальд лифляндец, но воспитывался в Петербурге, женат на русской и равно хорошо знает оба языка, немецкий и русский. Словесность Германии ему совершенно знакома, но он любит словесность и нашего отечества, а слово русское считает богатейшим и прекраснейшим во всей Европе. Литературы обоих народов не сравнивает, ибо еще и поныне это значило бы сравнивать зрелого мужа с мальчиком, впрочем, удивляясь многому, что произвел муж, он ожидает многого и от мальчика.
Более ста лет прошло, как принадлежит России древняя Ливония, и наконец потомки тевтонских рыцарей стали, кажется, сближаться с своими соотечественниками славянского племени. Ныне уже и в списке наших писателей кое-где мелькают имена их, а некоторые подают надежду, что, может быть, будут достойными преемниками Фон-Визина, Хемницера и незабвенного Дельвига. Освальд также пишет, но до вечера исповедей графини и гостей ее об этом знала одна баронесса.
‘Вы, любезный друг, — сказал он Чинарскому, — в своей поэме, сколько вижу, предприняли что-то похожее на то, чего Гете хотел в своем Диване, 28 и у вас было намерение слить в ней поэзии восточную и западную’.
Чинарский. Быть может, барон. Но если подумаю, как мало это удалось даже великому Гете, несмотря на многое прелестное, многое превосходное в его Диване, как везде виден шов, которым у него Запад приделан к Востоку или Восток к Западу, как редко ему случается быть истинным Гафизом, истинным мусульманским книжником, и как везде почти фрак выглядывает из-под его иранского кафтана, если подумаю обо всем этом, как могу еще надеяться, что приблизился к своей цели?
Освальд. Насмешки, шутки, веселость различных народов до бесконечности различны между собою и слишком тесно связаны с бытом каждого в особенности, чтоб могли вполне быть постигнуты другим народом, а еще менее совершенно им присвоены и без противуречия соединены с его шутками, его веселостью, его остротами. Но вот чего именно искал Гете и чего достигнуть и его гений не был в состоянии. Вам скажу в утешение, что, по моему мнению, добраться до цели по дороге, которую вы выбрали, нелегко, однако же по крайней мере возможно. Парение однообразное, то, что называют высоким, у всех народов одно: а поэма ваша…
Саблев (подходя к ним). Спасибо вам, барон, что ободряете нашего молодого персиянина! Да и хорошо делаете! прошу не нападать на него: у него ревностные защитницы. Сначала и я собрался было предложить ему некоторые скромные вопросы и сомнения, но ваша супруга, княжна, мои племянницы грозят отплатить мне грешному за все прежние, не только мои, — но и свои, и графинины, и Радомского, и Холмова…
Чинарский. Поверьте, полковник, с благодарностью приму всякое замечание!..
Саблев. Это, братец, всегда говорится, но поверь я тебе, заметь я в самом деле что-нибудь, — знаю вашу отповедь: ‘Во всем другом охотно с вами соглашусь, но в этом уж позвольте с вами поспорить — и прочее’. Однако ж скажи: истинный мусульманин, истинный правоверный читатель Магомета, говоря о нем, неужто бы сказал: ‘Пророк, противник влаги лозной?’.29
Чинарский хотел что-то отвечать, но дамы его позвали, он сел, допил чашку — и стал читать:
Так говорил в кругу друзей
Рассказчик, старец беловласый…30
Графиня. Друг, Чинарский, не знаю, право, благодарить ли вас от имени всех женщин за все, что заставляете говорить своего юношу о нашем могуществе, или пенять на вас?
Чинарский. Не я, графиня, заставил его говорить то, что вы слышали: речь его, как и всю повесть, взял я из 3 и 4 главы Второй книги Ездры. Итак, не заслуживаю ни благодарности, ни гнева вашего.
Кн. Радомский. Точно так: помню эти две главы, превосходные по своей простоте, по своей истине. Но, если только не ошибаюсь, вы кое-где добавили и свое: а именно в слове о женщинах.
Чинарский. Распространяться, объяснять мысли еврейского писатели я местами позволял себе, но нигде, сколько помню, не отступал от них.
Саблев. Однако же согласись, что на Востоке, где женщины заперты, где они невольницы, едва ли они могут быть раздавательницами доброй и дурной славы. Иное дело, если бы тут толковали о наших женщинах или о женщинах времен рыцарских, но одалиски азиятских харемов едва ли знают о том, что делается в свете, едва ли в состоянии сказать: храбр ли кто или трус, подл ли или благороден?
Чинарский. Замечу, полковник, что женщины в Азии вовсе не такие невольницы, как обыкновенно у нас думают. Кроме того, и тут я основывался на словах же Ездры: ‘тыя’, т. е. женщины, пишет он, ‘творят славу человеком’.
Холмов. Да слава не значит ли здесь иное что? Особенно непосредственно после стиха: ‘творят ризы?’. Слава на славянском нередко то же, что блеск, великолепие, праздничная одежда. Еще скажи мне: как решился ты вложить в уста Дария мысль, что ангел Исфраил оживил перси Гомера? Ужели перс, чтитель единого бога, захотел бы так отозваться о поэте, решительном многобожнике?
Чинарский. Твое возражение довольно справедливо… Но если уж оправдываться, напомню тебе, что при халифе Гаруне Аль-Рашиде и его преемниках аравитяне, коих монофеизм еще был строже персидского, читали и любили писателей греческих, языческих. Впрочем, у меня сначала стоял было Орфей вместо Гомера.
Холмов. И напрасно не удержал его: и Орфей проповедует веру в единого бога, к тому же самый слог его должен был нравиться иранцам более Гомерова, он ближе к их собственному слогу.
Освальд. Сходство это объясняется тем, что гимны, которые приписывают Орфею, произведения позднейшие и, вероятно, принадлежат какому-нибудь стихотворцу александрийской школы. Сверх того, басни греков об Орфее, кажется, еще менее пришлись бы по вкусу персов, чем Гомеровы вымыслы. Наконец, Орфей был фракиец, а у Чинарского Дарий говорит с ионянином, итак, естественно, что называет ему Гомера, который также был ионянин.
Саблев. Но…
Графиня. Но отложите ваше возражение до другого времени, позвольте нам дослушать, чем поэма кончится.
Чинарский продолжал.
Своим устам седой вещатель
В то время краткий отдых дал,
Все было тихо, мир молчал…31
Кончил и Чинарский, последовало молчание. Наконец Радомский сказал, ‘Судить о сочинении тотчас после первого чтения почти невозможно, с ним надобно сперва ознакомиться, освоиться, рассматривать его не в одном расположении духа… Итак, скажу вам только, что мне понравилась ваша попытка возобновлять и приспособлять к нынешнему слогу чистые славянские речения и обороты’.
Чинарский. Благодарю вас, князь, но боюсь и за себя и за вас, сомневаюсь, чтоб в Петербурге или Москве нашли мы многих, которые бы были с нами в этом согласны. Если подумать, как, например, забыт и заброшен Шихматов, поэт таких дарований, каких у нас, право, мало, если подумать, что его не читают именно потому же…
Кн. Радомский. По крайней мере ныне уж и не слыхать глупых насмешек, которыми, бывало, осыпали имя его. С дня на день, кажется, слабеет школа, хлопотавшая о том, чтоб из нашего могущественного языка извлечь небольшой, чопорный словарёк для избранных:32 Пушкин, лучший наш поэт, решительно от нее отстал в ‘Полтаве’, а как я слыхал от читавших ‘Бориса Годунова’ в рукописи, в этом последнем своем творении решительно пристал к стороне ее противников.
Графиня. Всего более в вашей поэме я полюбила старика-рассказчика. Встречаются ли в Азии похожие на него и в самом деле?
Чинарский. На Востоке сказочники то же, что у итальянцев импровизаторы, а у древних греков рапсоды, у них иногда довольно обширные сведения: мне самому случилось раз в Ганже слышать старика татарина, который в кругу земляков рассказывал похождения Рустма, сына Зала, со всеми подробностями, с какими ‘Ша-Наме’ повествует о них.
Освальд. Последние стихи, в которых вы говорите о своем рассказчике, напомнили мне Шекспира, а именно то место в ‘Троиле и Крессиде’, где Гектор в гостях у греков приветствует Нестора.
Чинарский. Let me embrace thee, good old chronicle,
That hast so long walk’d hand in hand with time! {*}33
{* Дай мне себя обнять, добрая, старая летопись, ты, что так уже давно ходишь рука с рукою с временем <пер. В. Кюхельбекера>.}
Вы слишком снисходительны, барон, что не хотите меня прямо обличить в похищении, но считаю долгом…
Графиня. А я считаю долгом пригласить вас в столовую: мы люди деревенские и, кажется, ужинаем вопреки тому, что в Москве не мода ужинать.
БдЧ — Библиотека для чтения.
BE — Вестник Европы.
ГИМ — Государственный исторический музей.
ЛЛ — Литературные листки.
ЛН — Литературное наследство.
МН — Московский наблюдатель.
МТ — Московский телеграф.
ОЗ — Отечественные записки.
ОР ГБЛ — Отдел рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина.
ОР ГПБ — Отдел рукописей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.
ОР ИРЛИ — Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский Дом).
ПЗ — Полярная звезда.
РЛ — Русская литература.
PC — Русская старина.
СА — Северный архив.
СО — Сын отечества и Северный архив.
СП — Северная пчела.
СЦ — Северные цветы.
ЦГАОР — Центральный государственный архив Октябрьской революции.
ЦГИАЛ — Центральный государственный архив литературы и искусства.
Замысел ‘Русского Декамерона’ возник у Кюхельбекера, вероятно, в самом начале 1830-х гг., вскоре после холерной эпидемии 1830 г. В письме к сестре Юлии Карловне Кюхельбекер 21 марта 1833 г. автор писал о ‘Декамероне’ как о деле давно обдуманном. Комедия ‘Нашла коса на камень’ (переделка пьесы Шекспира ‘Укрощение строптивой’) должна была составлять вторую главу книги (закончена 25 сентября 1831 г.), третья глава включала поэму ‘Семь спящих отроков’ (закончена к 18 декабря 1831 г.) (см.: ЛН, т. 59. М., 1954, с. 415). Кроме знаменитой книги Боккаччо на Кюхельбекера повлияли и другие произведения. Еще в 1820 г. он опубликовал перевод-переделку повести Юссие ‘Осада города Обиньи’ из сборника повестей ‘Французский Декамерон’, название которого напоминает книга Кюхельбекера (см.: РЛ, 1975, No 4, с. 99-100). Композиция ‘Русского Декамерона’ ориентирована также и на неоднократно упоминаемую в тексте поэму Т. Мура ‘Лалла Рук’, которая состоит из четырех самостоятельных произведений (см. ниже, примеч. 19), исполняемых перед индийской принцессой. Каждое из них затем, как и у Кюхельбекера, подвергается критическому обсуждению.
Осуществить полностью задуманное издание — собрание своих произведений, обрамленных на манер Боккаччо общей рамкой, Кюхельбекеру не удалось. В 1836 г. вышла небольшая книжка под названием ‘Русский Декамерон 1831 года’ (изд. И. Иванова, СПб.), содержавшая поэму ‘Зоровавель’ в обрамлении прозаического текста, — т. е. лишь первую главу предполагавшейся книги. Поэма, видимо, была написана в 1831-начале 1832 г., так как, по словам Кюхельбекера, в июле 1832 г. она была уже ‘в руках Пушкина’ (см. с. 161 наст. изд.). Неясно, получил ли Пушкин ‘Зоровавеля’ как самостоятельную поэму или в составе ‘Декамерона’ (последнее вероятнее), во всяком случае есть все основания полагать, что он или сам был издателем ‘Декамерона’ в 1836 г., или принял в его подготовке к печати самое деятельное участие (см.: Смирнов-Сокольский Ник. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. М., 1962, с. 427-429).
На книгу откликнулся анонимный рецензент (БдЧ, 1837, т. XX, отд. Литературная летопись, с. 41-42) глумливой заметкой, в которой ‘Русский Декамерон’ был назвал одним из зол, причиненных холерой. Заметка заканчивалась развязной репликой: ‘…какова собой поэма, девица морбус, дочь госпожи холеры морбус? Уверяю вас, что не лучше и своей маменьки, холеры, и своего папеньки, морбуса’. Отзыв этот обидел и опечалил Кюхельбекера. ‘Как ты думаешь об этой критике? Не так ли? Она очень умна, основательна и написана самым правильным русским языком?’ — с иронией писал он племяннице Н. Г. Глинке 4 января 1839 г. (ЛН, т. 59, с. 464).
В архиве Кюхельбекера сохранился беловой автограф с незначительными поправками автора, которые все вошли в печатный текст. В то же время этот печатный текст содержит некоторые изъятия, судя по их характеру, произведенные издателями. Прозаическая часть ‘Русского Декамерона’, имеющая самостоятельное историко-литературное значение, печатается по беловому автографу (РО ГБЛ, ф. 449 Кюхельбекера, картон 1, No 11), который является более авторитетным источником, чем печатный текст: с него, видимо, была снята копия для отправки в Петербург. Печатный же текст не мог быть авторизован: Кюхельбекер, естественно, не держал корректуры. В примечаниях указаны основные отличия автографа от печатного текста, явные ошибки набора и опечатки не оговариваются. Поэма ‘Зоровавель’, перепечатанная в двух собраниях стихотворений Кюхельбекера (Соч., т. I, II. Л., 1939 (Б-ка поэта. Большая серия), Избр. произв. в 2-х т. М.-Л., 1967 (Б-ка поэта. Большая серия)), не входит в нашу публикацию.
1 …письмами Русского Путешественника и творениями… его последователей…— Намек на книгу Н. М. Карамзина ‘Письма русского путешественника’ (1791-1795). Из его многочисленных подражателей укажем: Путешествие в Полуденную Россию. В письмах, изданных В. Измайловым. Ч. 1-4. М., 1802, Шаликов П. 1) Путешествие в Малороссию. М., 1803, 2) Другое путешествие в Малороссию. М., 1804.
2 Неточная цитата из поэмы Пушкина ‘Граф Нулин’ (1825):
В последних числах сентября
(Презренной прозой говоря)
В деревне скучно…
3 Рижский И. С. (1759-1811) — автор ‘Опыта риторики’ (1796). Никольский А. С. (1755-1834) — автор книги ‘Логика и риторика, кратким и для детского возраста удобопонятным образом расположенные, изъясненные и в пользу юношества изданные’ (1790).
4 Неврод (библ.) — вавилонский царь, ‘ловец перед господом’, в переносном значении — охотник.
5 …Мольеровы ученые женщины…— Героини комедии Мольера ‘Ученые женщины’ (1672).
6 Hotel de Rambouillet — салон маркизы Рамбуйе (1588-1665) в Париже, являлся в 1624-1648 гг. средоточием культурной жизни Франции. Здесь бывали крупнейшие писатели (Ларошфуко, Корнель и др.), обсуждались новинки литературы.
7 …эта поэма — лучшее творение Пушкина. — ‘Полтава’ вышла из печати в конце марта 1829 г. Первая и особенно вторая песнь были с удовлетворением восприняты Кюхельбекером, который, не без основания, увидел в них воплощение своих литературных идей. Третья песнь, включавшая характерные для романтической поэтики элементы (сумасшествие Марии), нарушала, по мнению Кюхельбекера, общее монументально-эпическое построение поэмы и поэтому должна была удовлетворить его в меньшей степени. Отсюда, вероятно, и ‘два-три легких замечания’ о третьей песни. О синтезе классической и романтической традиции в ‘Полтаве’ см.: Измайлов Н. В. Пушкин в работе над ‘Полтавой’. — В кн.: Измайлов. Н. В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1975, с. 113-124.
8 ‘Юрий Милославский’ (1829) — роман М. Н. Загоскина, заслуживший высокие оценки современников, в том числе Жуковского, С. Аксакова, Пушкина, Белинского. В печатном тексте строки о романе ‘Юрий Милославский’ отсутствуют. Это, может быть, объясняется тем раздражением, которое вызвала в кругах русской интеллигенции пьеса-памфлет Загоскина ‘Недовольные’ (1835), высмеивавшая Чаадаева и Орлова (см.: Усакина Т. И. Памфлет М. Н. Загоскина на П. Я. Чаадаева и М. Ф. Орлова. — В кн.: Декабристы в Москве. Труды Музея истории и реконструкции Москвы, вып. VIII. М., 1963, с. 162-184). Пушкин тоже был возмущен комедией (см. там же, с. 181), возможно, он и вычеркнул восхищенные строки Кюхельбекера о Загоскине, готовя рукопись к печати.
9 ‘Монастырка’ — роман Антония Погорельского (А. А. Перовского), первая часть опубликована в 1830 г.
10 Правильнее: Anch’io son’ pittore! По преданию, восклицание Корреджо перед одной из картин Рафаэля.
11 С. Д. П…ой… — Инициалы хозяйки салона отсутствуют в печатном тексте, очевидно, снятые издателем, как слишком прозрачное упоминание о Софье Дмитриевне Пономаревой (1794-1824), в доме которой бывали Кюхельбекер, Гнедич, Измайлов, Востоков и другие писатели (см.: Дризен Н. В. Литературный салон 20-х гг. — Литературные приложения к ‘Ниве’, 1894, No 5, с. 1-26, Кюхельбекер В. К. Заметка в альбом С. Д. Пономаревой. — Библиогр. зап., 1858, т. 1, No 8, с. 237, Медведева И. Павел Лукьянович Яковлев и его альбом. — Звенья, сб. VI. М.-Л., 1936, с. 107-108, 120-123).
12 …читал лучше и Катенина, и Гнедича. — П. А. Катенин был знатоком театра и не только сам ‘прекрасно декламировал’, но и обучал сценическому искусству известного актера В. А. Каратыгина. Н. И. Гнедич также славился своим декламационным искусством. Он превосходно читал ‘Илиаду’, Державин приглашал его читать свои пьесы. Гнедич был учителем знаменитой актрисы Е. С. Семеновой (см.: Жихарев С. П. Записки современника. М.-Л., 1955, по указателю, Каратыгин П. Записки. Л., 1970, с. 71-72, Гнедич Н. И. Письма к К. Н. Батюшкову.- Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома. 1972. Л., 1974, с. 85, 87, Королева Н. Декабристы и театр. Л., 1975).
13 Эриванский — И. Ф. Паскевич, граф Эриванский, генерал-фельдмаршал (1782-1856), в 1827-1831 гг. командовал русскими войсками на Кавказе.
14 …я следовал источникам не греческим… — Чинарский реализует идеи Грибоедова и самого Кюхельбекера (см. статью) о плодотворности обращения русских писателей к восточным темам и восточным литературам.
15 Фирдоуси (ок. 940-1020 или 1030) — персидский поэт, автор громадной (ок. 110 тыс. стихов) поэмы ‘Шахнаме’, о которой в дальнейшем ведут речь герои Кюхельбекера и из которой автор почерпнул сведения о древней истории Ирана, не совпадающие с ‘Историей’ Геродота. Поэму Фирдоуси Кюхельбекер просил прислать ему 21 декабря 1833 г. (ЛН, т. 59. М., 1954, с. 419).
16 …Ксенофонтова ‘Киропеида’… — Ксенофонт (ок. 430-ок. 354 до н. э.), греческий писатель, историк, автор ‘Киропедии’ (‘Воспитание Кира’), книги о жизни и деяниях Кира, основателя Персидской монархии.
17 Шапур II Великий (309-379) — шах Ирана.
18 Голдовник — вассал.
19 Т. Мур (1779-1852) — английский поэт-романтик, автор восточной поэмы ‘Лалла Рук’ (1817), состоящей из четырех самостоятельных произведений: ‘Хорасанский пророк под покрывалом’, ‘Рай и Пери’, ‘Огнепоклонники’, ‘Светоч гарема’.
20 Мотив любви розы и соловья, излюбленный в восточной поэзии, упоминается и у Мура, который, например, цитируя Джами, пишет: ‘Можно положить перед соловьем сотню охапок благоухающих трав и цветов, но его постоянное сердце довольствуется сладостным дыханием его возлюбленной розы’. — Мур Т. Светоч гарема. — The poetical works of Thomas Moore, vol. IV. Leipzig, 1842, p. 25 (в дальнейшем все ссылки на это издание даются сокращенно: Moore, vol., p.).
21 …сады Тузские… — ‘Туз славился еще при Фирдоуси своими садами…’ — примечание Кюхельбекера к поздней редакции поэмы ‘Зоровавель’, см.: Кюхельбекер В. Избр. произв. в 2-х т., т. 1. М.-Л., 1967, с. 503.
22 Роза Кашемира — в поэме ‘Светоч гарема’: ‘Кто не слыхал о долине Кашмира с ее прекраснейшими на земле розами’. К этим строкам у Мура примечание: ‘Красота и тонкость аромата розы Кашмира давно вошли на востоке в поговорку’ (Moore, vol. IV, p. 17).
23 …ложной зари... — В поздней редакции ‘Зоровавеля’ Кюхельбекер писал: ‘Об этом явлении, называемом по-персидски зарей-обманщицей, см. хоть замечания к той же поэме Томесона Мура’ (Кюхельбекер В. Избр. произв. в 2-х т., т. 1. М.,-Л., 1967, с. 504). У Мура в ‘Светоче гарема’: ‘У персов есть два утра — Суубхи Казим и Суубхи Садиг, фальшивый и настоящий рассвет. Они объясняют этот феномен весьма причудливым образом. Они говорят, что, когда солнце встает из-за Кохи Каф (Кавказские горы), оно проходит мимо дыры, просверленной в этой горе, и лучи его устремляются сквозь нее. Это причина Суубхи Казим, или временного появления рассвета. Когда оно поднимается, земля снова погружается во тьму, пока солнце не выйдет из-за горы и не начнется Суубхи Садиг, или настоящее утро’ (Moore, vol. IV, p. 33).
24 …запрещающую… изображать человека. — В ‘Зоровавеле’ упоминается о седьмой суре Корана с этим запретом. Кюхельбекер в примечании к этой строке говорит: ‘Сура — глава Курана. Точно ли седьмая сура запрещает изображать ваятелям и живописцам человека, — не могу сказать, но для впечатления, предполагаемого всяким поэтическим созданием, вовсе не нужна дипломатическая точность. Пусть будет то хоть пятая, хоть шестая, хоть двадцатая: читателю некогда и не для чего наводить справки, ему довольно вообразить себе мусульманина, твердо помнящего свой Куран, — и продолжать чтение творения, которое желает перенесть его фантазию на восток, а не щеголять цитатами’ (Кюхельбекер В. Избр. произв. в 2-х т., т. 1. М.-Л., 1967, с. 503). 21 декабря 1833 г. в числе книг самых желаемых Кюхельбекер просил прислать ему французский, английский или немецкий перевод Корана (ЛН, т. 59. I. M., 1954, с. 419). Запрета изображать живые существа в Коране нет. В седьмой суре говорится лишь об идолопоклонниках. О наказании художников, которые в день Страшного суда должны будут вдохнуть жизнь в свои творения, говорится в хадисах — рассказах о поступках и словах Мухаммеда, сообщенных его сподвижниками (см.: Большаков О. Г. Ислам и изобразительное искусство. — Труды Гос. Эрмитажа, т. X. Культура и искусство пародов Востока, вып. 7. Л., 1969, с. 142-153).
25 …жемчужина царя Цейлонского упоминается в поэме ‘Зоровавель’. Кюхельбекер заметил: ‘Об этой жемчужине пусть прочтут хоть в замечаниях к Муровой поэме ‘Lala-Rukk’. Нарочно ссылаемся на книгу, доступную всякому несколько образованному читателю, потому что смешно в цитатах щеголять видом учености, почти всегда очень дешево купленной’ (Кюхельбекер В. Избр. произв. в 2-х т., т. 1. М.-Л., 1967, с. 504). Мур цитирует Марко Поло: ‘Говорят, что король Цейлона имеет прекраснейший в мире рубин. Кубла-Хан предложил за него цену города, но король ответил, что не отдаст его за все сокровища мира’ (Moore, vol. IV, p. 38).
26 Зоровавель (библ.) — вождь иудеев, вышедший из персидского плена. Он стал победителем в поэтическом состязании при дворе Дария. Этот библейский эпизод (2-я Ездры, III, 4) лег в основу поэмы.
27 Далее следует первая часть поэмы ‘Зоровавель’, которую рассказывает слушателям старик-мусульманин у стены разрушенного караван-сарая. Здесь говорится о трех юношах, решивших вступить в поэтическое состязание перед царем Дарием.
28 …Гете… в своем Диване… — Речь идет о книге И. В. Гете ‘Западно-восточный диван’ (1819). Диван (перс.) — сборник стихов одного поэта.
29 Пророк, противник влаги лозной. — Мухаммед запретил мусульманам употребление вина. Эта строка подвергается критике слушателями Чинарского, сам Кюхельбекер был ею недоволен и, перерабатывая ‘Зоровавеля’, снял ее (см.: Кюхельбекер В. Избр. произв. в 2-х т., т. 1. М.-Л., 1967, с. 482).
30 Во второй части поэмы юноши поочередно воспевают вино, царскую власть и женщин.
31 В третьей части поэмы Дарий провозглашает победителем воспевавшего красоту женщин Зоровавеля.
32 …словарей для избранных… — Почти точная цитата из программной статьи Кюхельбекера ‘О направлении нашей поэзии…’. Подробнее см. в статье, с. 599- 615.
33 Цитата из трагедии В. Шекспира ‘Троил и Крессида’ (акт IV, сцена 5):
Я рад тебя обнять, о летописец!
Ты об руку со временем идешь
Уже давно, о достославный Нестор!
(Пер. Т. Гнедич)
(Шекспир У. Полн. собр. соч. в 8-ми т.,
т. 5. М., 1959, с. 432).