Русский чудо-вождь, Красницкий Александр Иванович, Год: 1900 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 252 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

А. И. Красницкий

Русский чудо-вождь

Граф Суворов-Рымникский, князь Италийский, его жизнь и подвиги

Содержание

От автора

Глава I. Маленький стратег

Глава II. Первая победа

Глава III. На пути к фельдмаршальству

Глава IV. Школа войны

Глава V. Повторительный курс

Глава VI. Боевой экзамен

Глава VII. На новых местах по-старому

Глава VIII. На чужой ниве

Глава IX. Суворовские чудеса

Глава X. Дело не по душе

Глава XI. Новые лавры

Глава XII. Тернии лаврового венца

Глава XIII. Под голубым небом Италии

Глава XIV. Солнца суворовской славы

Глава XV. Поход титанов

Глава XVI. В ловушке

Глава XVII. Последнее ‘Вперед!’

Хронологический указатель событий из жизни графа А.В. Суворова-Рымникского

От автора

Жизнь Александра Васильевича Суворова полна трудов и подвигов, представляющихся в настоящее время прямо легендарными. Потомство отнеслось бы ко многим делам русского чудо-вождя как к вымыслу, если бы о них не свидетельствовала история. Столовичи, Козлуджи, Кинбурн, Рымник, Измаил, Ланцкорона, Прага, Треббия-Тиддона и, наконец, весь Альпийский поход, не говоря уже о не менее славных, но не столь значительных победах, создали Суворову славу гения и возвели его в народные герои. Сам собой еще при жизни великого полководца создался цикл суворовских легенд, и вот теперь, когда миновало уже сто лет с его смерти, нет в России грамотного человека, не знающего о Суворове и об его подвигах. Память Суворова покоится незыблемо на его победах, прославивших русский народ, и будет жить, пока жива Россия…

В настоящем очерке автор не ставил себе задачею дать читателю строго историческое описание жизни и трудов русского гения. Предполагалось в возможно простом и удобопонятном изложении рассказать подробно жизнь великого русского человека, согласно имеющимся историческим данным и свидетельствам современников. Насколько это удалось автору — пусть судит читатель.

В конце книги для интересующихся приложен хронологический указатель наиболее известных событий из жизни русского чудо-вождя.

Глава первая
Маленький стратег

Стояла ранняя осень 1742 года. Лето уже прошло, но следы его так и чуялись и в светлых солнечных днях, и в беззнойной теплоте вечеров, и в чудных, незаметно наступавших сумерках. Но вместе с тем чуялось и наступление осени. Лучи солнца были блестящи — ярко блестящи, но нежгучи, в воздухе стояла заметная влажность — предвозвестница близких дождей, кое-где на деревьях листья начинали блекнуть, ежиться, а отростки скошенной травы подернулись уже золотистой желтизной. Словом, это было начало настоящей русской осени, светлой и ясной, но вовсе не похожей на так еще недавно миновавшее лето.

Один из деньков этой осени заметно уже клонился к сумеркам. Солнце шло к закату, кое-где по земле легли характерные предсумеречные тени. Над полями носился легкий, но свежий ветерок. Он, налетая на деревья лесной опушки, тихо шелестел их листьями, и только этим шелестом несколько нарушалась тишина, царившая на окружавших большую проезжую из Москвы дорогу лугах. На дороге было тоже тихо и безлюдно, хотя по некоторым признакам можно было судить, что где-нибудь неподалеку должен был быть человек.

По крайней мере, на это ясно указывал стоявший несколько поодаль от проезжей дороги распряженный дорожный возок, сильно накренившийся в одну сторону. Около возка, ось которого была надломлена, валялось колесо и паслись две стреноженные лошади.

Тут же прямо на голой земле растянулись двое людей, судя по их нанковым казакинам, принадлежавших к дворовым владельца возка.

— Нужно же так близко и такому греху случиться! — говорил один из дворовых. — Теперь бы нам на кухне отдыхать, а тут вот сиди на поле да жди, когда коваль подойдет…

— Что поделать! Сказано сидеть, и должны сидеть… Такое уж наше дело — подневольное! Нужно в самом деле было за версту от села оси сломаться.

— Сам-то не высидел… вперед ушел… как бы еще не заблудился!

— Чего там заблудиться… дорога до села что стрела, а там и усадьба недалеко… с полверсты… пройдет за милую душу, а мы, пока кучер с ковалем не вернется, отдохнем здесь… Шутка ли, без передышки от самой Москвы трясемся… Больно спешит наш-то сюда!

Тот, о ком говорили эти люди, был от них не более как в четверти версты. Это был высокий, мощный человек, необыкновенно плечистый, с тяжелой, слегка раскачивающейся походкой. Одет он был в генеральскую форму того времени, как-то неуклюже облегавшую его рослую фигуру. Лицо этого человека было совершенно темное, но это вовсе не был загар. Темнота лица была природная. Красные, толстые губы, резко выделявшиеся на темном лице, щеки с острыми скулами, узкие глаза с выступавшими белками, курчавые, хотя и с сильной проседью волосы, большие мускулистые руки такого же цвета, как и лицо, не оставляли ни малейшего сомнения, что этот русский генерал был по происхождению чистокровный африканский негр.

Так оно было и на самом деле. Этот старик действительно был негр: знаменитый крестник Петра Великого Абрам Петрович Ганнибал, волею судьбы занесенный из-под знойного неба родимой Африки в Россию, ставшую для него с течением времени второю родиной.

Ганнибал шел, тяжело ступая и каждую минуту отдуваясь.

Он, видимо, уже устал и теперь подыскивал глазами местечко, где бы можно было немного отдохнуть от непривычной ходьбы.

Взор его упал вправо от дороги на опушку придорожного леса. Там он увидел еще не убранный стог сена. Легко, несмотря на свою грузную фигуру, перепрыгнув через придорожную канаву, Абрам Петрович большими шагами направился к нему. Здесь он огляделся и, заметив, что со стороны леса гораздо больше тени, обошел стог, раскинул прямо на земле дорожный плащ, который дотоле нес в руках, и улегся, тяжело дыша, прямо на землю. Темное лицо его сразу приняло характерное выражение желанного покоя. Даже глаза прищурились, словно их дремота смыкала. Так прошло несколько минут. Вдруг Ганнибал быстро приподнял голову, поднялся на локте и стал прислушиваться. До него откуда-то доносился громкий крик и гомон многих детских голосов. Слов разобрать было нельзя, но в самом крике слышалось какое-то странное ожесточение. Абрам Петрович заинтересовался, поднялся на ноги и вышел из-за стога. Там, где он отдыхал, был пригорок, и спустя всего несколько шагов дорога, а с нею и все поле начинали понижаться, так что то место, где стоял старый негр, являлось прекрасным наблюдательным пунктом.

Абрам Петрович поглядел, усмехнулся и проговорил сам себе:

— Баталия, хотя и не Полтавская!..

Действительно, перед его глазами происходило целое сражение в миниатюре. В придорожной лощине ожесточенно дрались две партии ребят. Одни из них, которых было больше и которые наступали, судя по пестрядинным и посконным рубахам, были крестьянские ребятишки, все рослые, сильные, здоровые, другие, числом поменьше, в длиннополых казакинах, очевидно, были дети дворовых.

Обе стороны дрались с заметным ожесточением. Шли ‘стенка на стенку’ но видно было, что в конце концов крестьянские ребята сильно побьют своих противников. Последних было значительно меньше, силачей среди них не замечалось, тогда как у наступавших было много уже развившихся в юношей подростков.

Отступая, дворовые ребята подходили все ближе к тому месту, откуда с большим интересом наблюдал за своеобразной ‘баталией’ впечатлительный по самой своей природе негр. В самом деле Абрам Петрович не на шутку увлекся этим зрелищем. Несмотря на свои уже пожилые годы, Ганнибал сохранил всю свою природную живость характера. Горячая африканская кровь не остыла еще в его жилах. Борьба, где бы она ни была, между кем бы она ни велась, всегда была для него привлекательна. Так и теперь он весь погрузился в интересное для него зрелище и внимательно наблюдал за бойцами, не замечавшими его.

Среди дворовых ребятишек почему-то особенно бросился ему в глаза один высокий худощавый подросток, с рыжеватыми щетинистыми волосами, с угрюмым лицом, очень нескладный по фигуре, но крепкий и мускулистый. Дрался он крепко и стойко, но с таким выражением на некрасивом, покрытом веснушками лице, будто, работая кулаками, он совершал какое-то великое дело. Все другие вокруг него кричали, гомонили, подбодряя друг друга, только он один молча и принимал, и наносил удары.

Свалка уже несколько минут продолжалась прямо перед глазами Ганнибала. Наконец сила взяла свое. ‘Стенка’ дворовых заметно дрогнула, сопротивление переставало быть упорным, еще несколько моментов — и побитые мальчуганы должны были бы разбежаться. Так думал и Ганнибал. Но вдруг случилось нечто совершенно неожиданное. Абрам Петрович увидал, что с противоположной стороны прямо через поле на неоседланной лошади к бойцам во весь опор мчался еще один подросток с очевидным намерением принять в драке самое деятельное участие. Не доезжая сотни шагов до свалки, этот подросток кубарем скатился с лошади и бегом кинулся к дворовым ребятам. В эти мгновения Ганнибал успел рассмотреть мальчугана и при виде его даже усмехнулся.

— Вот так подмога подоспела! — по своей привычке сказал сам себе Абрам Петрович.

В самом деле ‘подмога’, подоспевшая к дворовым ребятам, была с виду совершенно неважная. Мальчуган был очень мал ростом, тщедушен, даже хил. Одна только рубашонка с расстегнутым воротом была на нем, но старенькие, местами порванные панталоны были заправлены в сапожки, а это уже доказывало, что мальчуган по своему общественному положению гораздо выше тех, которые ожесточенно дрались до того пред глазами старого негра.

С великим удивлением заметил Абрам Петрович, что едва прискакавший мальчуган вмешался в толпу бойцов, словно что случилось с ними. У готовых за мгновение до того разбежаться дворовых ребятишек будто новые силы явились. Из роли побежденных они сразу перешли в наступление и с остервенением, не обращая внимания на сыпавшиеся на них удары, с громким криком кинулись на противников. На миг все стихло, и Абрам Петрович совершенно ясно расслышал звонкий ребячий голос, выкрикивавший:

— Боковик! Ходовик! Обходная деревня! Не сдавай — наваливай!

Тотчас после этого Абрам Петрович со все более и более возрастающим удивлением заметил, что от дворовых ребятишек отделилось несколько человек и в то время, когда оставшиеся все смелее и упорнее с раньше замеченным Ганнибалом рыжеватым угрюмым подростком напирали прямо на крестьянских мальчиков, отделившиеся обежали их справа и слева сзади и, таким образом, ударили на противника сразу с четырех сторон…

— Однако что я вижу! — удивлялся и восхищался впечатлительный Ганнибал. — Да ведь это же совершенно правильное стратегическое движение, по указаниям военной науки… Кто этот ребенок, которому ведомы тайны стратегии?..

Одновременное нападение с четырех сторон сразу же произвело свое действие. Недавние победители стали подаваться и наконец побежали во все стороны, а маленький стратег, сам, однако, не принимавший в свалке никакого участия и только распоряжавшийся, кричал своим звонким голосом:

— Наседай! Преследуй! Прошка, не выдавай, насядь! Гони!

Рыжеватый угрюмый подросток и без поощрений знал свое дело. По-прежнему молча гнался он с несколькими товарищами за бежавшими противниками, и плохо тому приходилось, кого им удавалось нагнать.

Вдруг и преследователи и преследуемые смешались в одну общую толпу, остановились и все кинулись врассыпную, громко крича:

— Барин! Сам барин!..

В одно мгновение поле опустело. Ребятишки все исчезли. Одни забились в канавы, другие спрятались в лесу, третьи удирали уже совсем далеко.

По дороге в сторону Ганнибала быстро мчалась таратайка, лошадью которой правил пожилой человек с несколько надменным выражением лица.

Увидав подъезжавшего, Абрам Петрович с легким криком радости кинулся вперед и в два-три прыжка очутился на дороге. В свою очередь, сидевший в таратайке, заметив негра, быстро остановил лошадь, соскочил на землю, и оба этих человека, белый и негр, слились в крепком дружеском объятии.

— Сколько лет, сколько зим не видались, друг и брат Василий Иванович! — с волнением в голосе говорил Ганнибал. — Как живешь-можешь?

— После, после поговорим обо всем, брат Абрам Петрович, — отвечал Василий Иванович. — Прослышал я, какой грех с тобой приключился, и как раз под моей усадьбой. Мастера уже высланы. Нужно же быть греху! Сам я поспешил к тебе… Садись-ка, брат мой, и поспешим. Не будем томить мою хозяйку, я там распорядился, чтобы она приготовила тебе закусить да отдохнуть с дороги.

Оба они уселись в таратайку, лошадь была повернута назад, и встретившиеся друзья помчались по дороге к усадьбе.

Спутник Ганнибала был местный помещик, капитан в отставке, Василий Иванович Суворов, точно так же как и старый негр, крестник великого преобразователя России Петра Первого.

— Так ты и живешь безвыездно в России? — спрашивал Абрам Петрович своего крестового брата. — Мы столько лет не видались, и я решительно ничего о тебе не знаю…

— И не только в России, а вот здесь, в этой самой деревне! — отвечал Суворов. — Даже в Москву боюсь показаться… Об одном день и ночь молю только Бога Вседержителя, как бы не вспомнили обо мне в Петербурге.

— Да, — согласился с ним Абрам Петрович, — в такое время, как теперь, счастливы только те, о ком не помнит, а забывает Бирон и его приспешники… Прошло, друг и брат, наше время… Нет в живых нашего великого Петра!..

— И горше всего русскому сердцу, — горячо воскликнул Суворов, — что любимое детище Петра, дочь его Елизавета, столь глубоко несчастна, что и ей постоянно грозит превеликая опасность.

— Что поделать! Судьбы Божий неисповедимы… Но верю я, не все так будет в России, настанет время, когда дочь нашего Петра воссядет на престол своего родителя…

Крестовые братья замолчали на мгновение.

— Скажи мне, брат Василий, — заговорил минуту спустя старый негр, — по письмам твоим сужу, есть у тебя горе какое-то великое. Не таись и откройся мне… Поведай, что на душе у тебя…

Тень грусти набежала при этом вопросе на лицо Василия Ивановича.

— Ты не ошибаешься, друг и брат мой, — с печалью в голосе произнес он, — есть у меня одно, что не на шутку тревожит меня.

— Что именно, поведай!

— Слушай… Господь Бог благословил брачный союз мой с супругой моею Евдокиею Феодосьевной двумя дочерьми и сыном Александром. Вот этот-то сын, весьма мною любимый, и есть предмет постоянного моего беспокойства.

— Что так? Поведай мне скорее, чем огорчает тебя твое дитя?..

— Не знаю, как и передать тебе об этом… Я — отец, и на мне лежит священнейшая обязанность не только вырастить детище мое, но и сделать из него полезного гражданина нашего отечества… А между тем страшусь я, удастся ли мне исполнить этот долг всякого гражданина свой пред родиной нашей… Вот что так тревожит меня…

— Что же, сын твой оказывает дурные наклонности, небрежен, непокорен, ленив?

— Какое! Думается, что Александр чересчур уже прилежен.

Ганнибал улыбнулся.

— Вот нашел беду!.. За такое качество Творца благодарить следует…

— Да, Абрам Петрович, но только при других обстоятельствах…

— Я не понимаю тебя, брат Василий!

— Сейчас мы приедем и ты увидишь моего Александра… Ах, Абрам Петрович! Сердце мое родительское болеет за это дитя. Подумай, единственный сын мой и вышел столь слабой комплекции и здоровья, что я боюсь за него постоянно. Сам же он, несмотря на свои малые лета, упорно не желает беречь себя. Вот живем мы в деревне, и мой Александр, какова бы ни была погода, полуодетый бегает по полям, пропадает в лесу, купается, пока не замерзнет река… Словом, повторяю, не бережет он своего здоровья, не хочет его беречь, и хотя, слава Богу, несмотря на свою хилость, он еще ни разу не хворал, но ведь это только до поры до времени… Да, вот мы и приехали…

Таратайка остановилась у крыльца барского дома. Дворовая челядь окружила барина и гостя, с испугом и удивлением поглядывая на темное лицо последнего. На крыльцо вышла, по обычаю того времени, встретить приезжего сама хозяйка, Евдокия Феодосьевна, еще нестарая женщина, красивая, полная. Около нее были две девочки, очень миловидные, крепенькие на вид. Они, глядя на черного гостя, со страхом жались к матери, но, когда отец, познакомив Ганнибала с женой, приказал им подойти к старому негру, девочки преодолели свою робость и поцеловали черную руку знаменитого любимца великого Петра.

— А где же сын твой? — спросил Абрам Петрович. — Я будто не вижу его здесь… Или ты не хочешь его показать мне…

Василий Иванович махнул рукой.

— Вот в этом-то и горе мое… — сказал он, — нелюдимый он у меня. Все дети как дети, а мой Александр совсем не под стать им… Или сидит за книгами целыми днями, так что от них и оторвать его нельзя, или, как я уже тебе говорил, носится по полям да лесам, или — статочное ли это дело для дворянина! — дерется на кулачки с деревенскими парнями… Подумай, друг мой, что обещает выйти из него в будущем?

— Лихой солдат выйдет из него! — отвечал Ганнибал, вдруг вспомнив ту сцену, свидетелем которой ему пришлось быть в поле.

Суворов нахмурился при этих словах старого негра, но ничего не сказал.

Евдокия Феодосьевна между тем, исполняя роль хозяйки, с низкими поклонами просила гостя в столовую подкрепиться с дороги чем Бог послал. За столом Суворов и Ганнибал разговорились о тех временах, какие переживала Россия, вспомнили свое прошлое, вспомнили и своего великого крестного, которому они оба были обязаны всем в своей жизни.

В самом деле, благодаря Петру Абрам Петрович Ганнибал из жалкого, проданного в рабство негритенка стал одним из выдающихся государственных деятелей своего времени. Карьера же Василия Ивановича Суворова хотя и не была так блестяща, как карьера его темнокожего брата, но воля великого преобразователя России создала из него, незаметного недоросля из дворян, образованного человека, прекрасного администратора, искусного инженера, и только смерть императора Петра остановила дальнейшую служебную деятельность этого его крестника.

Долго говорили друзья о пережитых временах, но Василий Иванович в конце концов все-таки вернулся к той теме, которая была так близка его родительскому сердцу.

— Вот, друг мой, Абрам Петрович, — начал он, — сказал ты давеча, что из сына моего должен выйти лихой солдат… Сего более всего и боюсь я…

— Почему же?

— Я уже докладывал тебе, что мой Александр очень здоровьем своим слаб, и ясно я вижу, что не рожден он для военной службы. Место ли в рядах русских войск хилым заморышам?..

— Но, надеюсь, ты записал его уже в полк, как повелел наш великий Петр? — спросил Ганнибал.

— Нет!.. Я думаю его пустить по гражданской службе. И на этом поприще можно быть полезным отечеству.

— Это справедливо. Но как относится твой сын к этому твоему решению? Василий Иванович махнул рукой.

— Когда я говорю ему об этом, он плачет… Не в силах я победить его упорства и не знаю, что мне делать. Мой Александр не слушает никаких убеждений и бредит одной только военной службой.

— Где же он? Покажи ты мне его! — воскликнул Абрам Петрович и опять невольно вспомнил полуодетого мальчугана, примчавшегося на драку дворовых на неоседланной лошади и одним своим появлением сумевшего воодушевить окончательно уже готовых разбежаться бойцов.

В ответ на это Василий Иванович захлопал в ладоши.

— Пусть Степан сейчас же позовет сюда к нам Александра Васильевича, — приказал он явившемуся на зов казачку.

— Нет, нет! — остановил Суворова впечатлительный негр. — Позволь мне, друг Василий, самому пройти к твоему сыну… Не скрою, твои слова и еще кое-что виденное мною сильно заинтересовали меня… Я верю в правдивость первого впечатления и никогда не ошибался в нем. Так позволь же мне пройти к твоему маленькому упрямцу и взглянуть на него. Обещаю тебе по дружбе и по свойству нашему не скрыть от тебя своего мнения и откровенно высказать его тебе.

— Ты пойдешь к мальчишке?! — воскликнул Суворов.

— А что же? Вспомни великого Петра! Разве сам он не шел туда, где надеялся найти полезного России слугу… Разве не из низов вытащил он Меншикова и многих других, прославивших его царствование… Нет, Василий Иванович, прошу тебя, позволь мне пройти к твоему сыну…

— Тогда я провожу тебя…

— Останься, друг мой, здесь. Сын твой при тебе не будет со мной столь откровенен, как нужно мне. Я же хочу заглянуть в его душу, и верится почему-то мне, что твой Александр вовсе не таков, каким ты мне его представляешь…

— Делай, как тебе угодно, Абрам Петрович, — согласился Суворов, — но помни, что ты сказал: ты откровенно выскажешь мне свое мнение об Александре, каково бы оно ни было…

— Я уже обещал и еще раз обещаю тебе это!

— Тогда милости прошу… Проводи гостя к Александру Васильевичу, — распорядился Василий Иванович. — Я же тем временем, — сказал он Ганнибалу, — озабочусь вместе с женою об ужине. Прошу тебя… Иди, дорогой друг, а я буду ждать твоего возвращения с превеликим нетерпением…

Ганнибал в это время был уже на пороге комнаты.

Когда он вышел, Василий Иванович тяжело вздохнул.

— Эх, Дуня, — сказал он, обращаясь к безмолвствовавшей во все время его разговора со старым негром жене, — не на радость, а на горе да на заботы тяжкие послал нам Господь это детище…

Глава вторая
Первая победа

Когда Ганнибал вышел из столовой, провожавшего его казачка сейчас же сменил старик дворовый, дядька Александра Суворова, Степан Дубасов. Старик был очень добродушен и даже болтлив. Абрам Петрович поспешил воспользоваться этим.

— Каков характер твоего барчука? — спросил он у Степана.

Тот чуть не захлебнулся при этом вопросе от восторга.

— Ангельская душонка он, барин милый! Доброта у Александра Васильевича неизреченная. Жалеет нас, людишек, не по-барски совсем!.. Верите ли, батюшка-барин милый, наш-то барчук совсем не то, что другие. Ни за ним хлопот, ни за ним забот. Ни одевать, ни раздевать себя не позволяет, никакой услуги не требует. ‘Я, — грит, — сам все должен делать! Я, — грит, — когда буду в солдатах, за мной ходить будет некому. Ко всему должен сам приучаться…’ Вот он, барчук-то, у нас какой!.. Бредит солдатчиной… Бывает, через село отставные проходят. Так для него это что праздник светлый! Прибежит к ним, сейчас о войне заставит рассказывать, сам слушает, не шелохнется, глазоньки так и горят. Только не бывать нашему барчуку в солдатах…

— Отчего?

— Папенька ихний, барин наш, Василий Иванович, этого не желают, боятся, что здоровье не выдержит, хилым они Александра Васильевича счи-тают, а только вовсе барчук наш не хилый, в добрый час сказать — уж я ли этого не знаю! — крепыш, да и все… А худенький он — это действительно… Так то уже такое сложение… А вот сейчас в мезонинчике и их комнатка будет… Ну!.. С кем это барчук-то? Никак, мой Прошка-негодник опять забрался!.. Вот я его!

— Тс! — остановил его Ганнибал. — Молчи!

Оба они стояли около неплотно притворенной двери, из-за которой раздавались детские голоса. Один голос был грубый, с басовыми нотками, другой звонкий, но с оттенками повелительности.

Абрам Петрович с легкой улыбкой слушал ясно доносившийся к нему говор ребят.

— Брось же, барчук, свои книги! — говорил грубый голос. — Ну что в них хорошего… Сидишь ты, время только тратишь, а пойти бы нам в бабки, а нет — в рюхи играть, то ли дело… А то книги… Тьфу!

— Что ты, Прошка, про книги говоришь! — слышит Ганнибал звонкий голос. — Ты скажи, здорово мы сельчан поколотили?

— Еще бы не здорово! Попало им на орехи! Будут помнить…

— Так вот, то-то! А поколотили мы их, потому что я книги читаю… Книги, брат Прошка, великое дело… Все в них найдешь, все постигнешь: и как царю служить, и как врагов отечества колотить…

— Ну, пошел… Придется тебе врагов-то колотить!..

— Придется… Вот, посмотри, буду генералом…

— А никогда ты им не будешь…

— А буду…

— Нет, не будешь… Папенька не дозволят…

— Да как же это, Прошенька, что я генералом не буду, — слышит из-за дверей Абрам Петрович, и на этот раз в голосе уже так и звенит слезливая нотка, — как же я не буду генералом, когда я хочу этого?

— Чтобы стать генералом, нужно сперва сделаться солдатом! — громко сказал Ганнибал, отворяя дверь и входя в комнату.

С первого же взгляда Абрам Петрович узнал обоих ребят.

Пред ним был именно тот маленький, тщедушный на вид ребенок, который одним своим появлением в поле решил исход кулачного боя. Другой был тот рыжеватый подросток, который, будто делая какое серьезное дело, дрался во главе дворовых ребят.

Наблюдательный от природы Ганнибал сразу же окинул взглядом всю обстановку помещения маленького стратега. В ней как будто отразился весь своеобразный характер мальчика. Состояние Василия Ивановича Суворова было очень приличное, поместья его были известны своим благоустройством, а между тем комната его наследника-сына была обставлена со спартанской простотою. Простой деревянный стол, табурет, кровать с сенником вместо матраса, покрытая простеньким шерстяным одеялом, шкап также простой, сколоченный из досок, образ с ярко теплившейся лампадой в переднем углу — вот все, что было в комнате сына богатого помещика. Но зато наблюдательный взор Ганнибала в этой скромной комнатке заметил то, чего он не видал никогда даже и у многих взрослых и уже прославивших себя людей того времени. Везде — и в шкапу, и на кровати, и на столе, и на полу даже — были книги, бумаги, чертежи, ландкарты, планы… Словом, эта убого обставленная комната казалась скорее убежищем ученого, чем помещением богатого дворянского недоросля того времени.

Появление Ганнибала произвело на детей разное впечатление. Прошка казался перепуганным донельзя. Трудно сказать, кто больше на него нагнал страху, этот ли темнокожий человек или так внезапно появившийся отец. Но страх прошел очень скоро. Мальчуган опрометью бросился к окну, вскочил на подоконник и с ловкостью обезьяны перепрыгнул на сук росшего около окна дерева. Степан было кинулся за ним, но Ганнибал остановил его.

— Оставь нас! — приказал он и, обращаясь к маленькому Суворову, произнес: — Я гость и друг твоего отца и пришел к тебе, чтобы посмотреть на тебя и поговорить с тобой о многом… Не бойся, дитя мое, цвета моей кожи и не думай, глядя на меня, что я какое-то особенное существо…

— Да я и не боюсь, — простодушно отвечал мальчик, — я знаю, что вы родились в Африке, а у тамошних жителей такой цвет кожи и должен быть!.. Притом же я знаю вас…

С этими словами мальчик доверчиво подошел к негру и, по обычаю того времени, поцеловал его темную руку.

— Ты знаешь меня? — удивился Ганнибал. — Скажи на милость, откуда?

— Да вы крестник и сподвижник великого Петра… а узнал это я из книг и рассказов батюшки моего, который всегда называет вас своим другом и братом…

— Из книг, ты сказал… вот как! — удивился еще более Абрам Петрович. — Ты, стало быть, много читаешь? Но постой! Стань вот здесь, немножко поодаль, дай мне, дитя, посмотреть на тебя, каков ты есть из себя и так ли ты слаб и хил, как говорит про тебя твой отец?

Мальчик, смущенный и весь зардевшийся, стоял перед Ганнибалом, устремившим на него свой испытующий взор.

Этот осмотр продолжался минуты две.

Окончив его, Абрам Петрович покачал головой.

— Удивляюсь, — сказал он, — кто может говорить про твою слабость! Совсем напротив! Ты только худощав, но не хил вовсе. Руки твои мускулисты, грудь дышит ровно. Дай Бог всякому быть таким слабым и хилым, как ты, Александр!

Румянец так и заиграл на щеках Саши, глазенки его заискрились радостью, на губах заиграла веселая улыбка. Он кинулся к Ганнибалу, присевшему у стола на табурет, и еще раз поцеловал его руку.

— Благодарю, благодарю вас за такой отзыв! — восклицал он. — Ах, если бы вы сделали мне милость и сказали батюшке, что я здоров, совсем здоров…

— Что же будет, если я ему скажу это? — улыбнулся Ганнибал.

— Ах, может быть, благодаря вам я стал бы счастливым… Скажите батюшке, что я здоров, умоляю вас, скажите, он вам непременно поверит и отдаст меня в солдаты…

— А тебе хочется разве быть солдатом? Тяжелая это служба!.. Ты не знаешь ее… Труды, лишения, опасности постоянные…

— О них-то я и мечтаю… Я даже во сне себя солдатом вижу, а папенька хочет, чтобы я чиновником служил… О военной службе он мне и думать запрещает, а я не могу, я ослушиваюсь и всегда только об одной солдатской службе и мечтаю…

— Напрасно! И на гражданской службе можно с превеликой пользой и честью служить родине…

— Ведомо мне и это, но сам я не знаю, военная служба влечет меня к себе, и нет у меня сил противиться этому влечению…

— Ого, как говоришь ты! А сколько тебе лет?

— Уже одиннадцать! — с оттенком гордости в голосе ответил Саша.

— Только еще одиннадцать! — поправил его Абрам Петрович. — Но это ничего… А вот мы посмотрим, можешь ли ты быть солдатом!.. Скажи мне, пожалуйста, дитя мое, что это такое значит: ‘Ходовик, боковик, обходная деревня?’

Саша опять вспыхнул, но смущение его тотчас же прошло.

— Вы видели, стало быть, нашу баталию, — пробормотал он и, оправившись окончательно, стал быстро объяснять. — Я так назвал для удобопонятности движения с флангов и фронта, иностранные слова слишком мудрены для деревенщины нашей, а эти слова они понимают прекрасно, и когда слышат их, то каждый знает, что ему нужно делать. При наступлении же неприятеля последнее самое важное. В бою с врагами отечества каждый солдат должен сам знать свое место и свое дело. В этом отличие человека от машины. Командир только должен руководить солдатами, указывать им, а каждый солдат сам уже по силе своего разумения должен стараться выполнить эти указания. В сражении неприятеля нужно обойти с флангов и тыла, ударить одновременно на него и с фронта, тогда победа несомненна.

Со все возраставшим и возраставшим удивлением слушал старый негр своего маленького собеседника. По своему умственному развитию Абрам Петрович, получивший образование в Париже, тогда уже соединявшем в себе блеск первой европейской столицы и славу ученого города, стоял гораздо выше своих современников. Нервность и впечатлительность от природы, близость к такому проницательному человеку, каким был Петр Великий, развила в нем способность распознавать людей с одного взгляда и замечать в них те искры таланта, которые до поры до времени кроются в душе каждого. Заметив Сашу еще во время кулачного боя, Ганнибал инстинктом почуял, что этот ребенок не совсем такой, как все. Теперь же, слушая его бойкие, осмысленные ответы, он окончательно убедился, что обычная чуткость и восприимчивость и на этот раз не изменили ему и он в самом деле видит пред собой далеко не обыкновенного ребенка.

Но впечатлительный и пылкий от природы Ганнибал в то же время был очень осторожен. Несмотря на то что он уже был совершенно во власти первого впечатления, он все-таки боялся ошибиться.

— Постой, — остановил он Сашу, — все, что ты говоришь, — так, но откуда ты это все узнал?..

— Из книг! — с улыбкой ответил тот.

— Из книг? Это — хорошо! А покажи, что ты читаешь!

Саша кинулся к шкапу и стал одну за другой показывать книги, называя их своими сокровищами.

Удивление Ганнибала все росло и росло…

— Что я вижу! — воскликнул впечатлительный негр. — Да что это, сон или явь? В твоем возрасте Гибнер и Роллен, знаменитейшие географы, историки, философы Вольф и Лейбниц!.. А это что? Плутарх! Корнелий Непот! Цезарь! Походы Карла Двенадцатого! Жизнеописания Монтекукули? Конде! Тюрень! Да не может этого быть! Видал я на своем веку много вашего брата, дворянских недорослей, так они и постарше тебя Бову Королевича только слушали на сон грядущий, а не читали сами, а тут деяния и подвиги Аннибала, Александра Македонского, Цезаря, этих великих стратегов древности, деяния великого принца Евгения, маршала саксонского!.. Гм… Сомнение меня только берет, понимаешь ли ты, что читаешь? Вот постой-ка, это я сейчас досконально узнаю…

Абрам Петрович увлекся сим, стал задавать Саше вопрос за вопросом. Вышло нечто вроде своеобразного экзамена. Мальчик отвечал без запинки. Между прочим Ганнибал спросил его о Полтавской битве. Саша не только рассказал о ней со всеми подробностями, но показал старому сподвижнику Петра Великого план этой битвы, начерченный им самим. При этом тоже увлекся, и увлекся настолько, что обнаружил несколько ошибочных движений русских полководцев и указал, как нужно было бы действовать в этом случае королю Карлу.

— Ты это где прочитал? — спросил его Ганнибал.

— Я этого не читал, мне это самому так кажется, — скромно ответил мальчик.

Ганнибал более не мог скрывать своего восхищения.

— Мальчишка! — закричал он, схватывая Сашу в свои объятия. — Да ведомо ли тебе, что своими познаниями ты превзошел теперь уже многих стариков… Дивлюсь! О, великий наш Петр Алексеевич! Как бы возрадовалось твое сердце, если бы ты в сии мгновения был на моем месте.

Абрам Петрович был растроган. По его темному лицу струились слезы…

Несколько успокоившись, он встал с табурета, положил руку на голову мальчика и торжественно сказал:

— Когда царь Петр видел кого бы то ни было, важного ли боярина или простого смерда, заслуживавшего его внимания и ободрения, он целовал достойного. Так же он поступил бы и с тобой, если бы видел тебя. Но царь Петр скончался, и я, его сын по духу и святому кресту, делаю то, что сделал бы он… В моем поцелуе, отрок, прими поцелуй великого Петра… Большой будет от тебя прок России, и возвеличишь ты ее навеки!

С этими словами он поднял Сашу и крепко-крепко поцеловал его…

И старик и ребенок — оба плакали…

— Теперь я пойду к твоему отцу! — произнес, несколько успокоившись, Абрам Петрович. — Может быть, мне и удастся уговорить его не противиться твоей склонности!

Он еще не договорил, а Саша в приливе восторга кинулся к нему на шею, осыпая поцелуями его темное лицо…

Старый негр, растроганный и взволнованный, едва вырвался из его объятий…

Василий Иванович между тем с нетерпением ждал своего друга.

Он твердо был уверен, что Ганнибал, увидя Сашу, согласится с ним относительно полной непригодности мальчика к военной службе и поможет ему отговорить ребенка от несбыточных мечтаний.

Едва Василий Иванович увидал возвратившегося от Саши гостя, как заметил на его лице все признаки волнения. Это волнение было так велико, что Ганнибал не мог говорить.

— Я вижу, старый друг мой, как ты взволнован, — заговорил первым Суворов, — и понимаю тебя… Ты убедился, что все опасения мои за сына справедливы…

— Василий! — прервал его Ганнибал. — Прошу тебя верить мне… Мы оба с тобой братья по крестному отцу нашему… Напоминаю тебе об этом, дабы ты с полным доверием отнесся к словам моим… Убедился я, Василий, будучи у твоего сына и беседуя с ним, что редкий отец не позавидует тебе, если ты пустишь твое дитя идти тем путем, который указывают его наклонности… Вот в чем убедился я, друг и брат мой…

— То есть ты хочешь, чтобы я отдал его в военную службу?

— Да, это его путь!..

— Но разве ты не видал моего Александра? Чахлый, хилый, в чем душа держится, не известно… Какой он солдат!..

— Какой он будет солдат, не знаю, но полководец он будет, каких еще в России не бывало!

— Ты шутишь надо мной, Абрам Петрович! — с досадою и раздражением воскликнул Суворов. — Эх, не ожидал я этого!

— Василий! — торжественно отвечал ему Ганнибал. — Могу ли шутить я, когда дело идет о будущности сына моего ближайшего друга и крестового брата?.. Мог ли хотя на одно мгновение подумать это?.. Нет, Василий, не шучу я!.. Ты — отец и волен поступать с твоим сыном, как тебе угодно, но, кроме обязанности родителя, ты несешь обязанности гражданина своего отечества. Скажи мне, разве ты не отдал бы не только все достояние свое, но даже самую жизнь свою, если бы то надобно было для блага родины? Ответь мне с откровенностью, брат мой!

— Отдал бы, конечно! И не знаю, кто из истинно русских поступил бы иначе…

— Вот видишь, ты говоришь это сам! А если ты не дозволишь своему сыну идти тем путем, которым направляет его сама природа, ты нарушишь свой долг гражданина, ты лишишь в будущем Россию того, кто возвеличит и прославит ее во все времена и среди всех народов земли. Можешь ли ты решиться на это, Василий, ты — который благоговеешь перед памятью бессмертного крестного отца нашего. Именем его умоляю тебя, друг и брат мой, не препятствуй сыну… Пусть шествует он путем, предначертанным самим Богом, и — кто может знать будущее? — твой сын с Божиею помощью выполнит хотя часть замыслов великого Петра, возвеличив и упрочив славу России громкими победами над врагами ее… А нет — Бог тебе да будет судьею, Василий Иванович!

Тон, которым произнес Ганнибал эти слова, был настолько торжествен, что Василий Иванович и думать не мог, чтобы его старый товарищ говорил с ним несерьезно.

Сам по себе Василий Иванович особенной дальновидностью не отличался. Он был хороший хозяин и дома, и в поместьях, способный гражданский администратор, очень недурной по своему времени инженер, но, несмотря на свое шведское происхождение*, он стал уже чисто русским человеком, не любящим особенно забегать вперед и довольствующимся тем, что есть у него под руками. Вместе с тем Суворов-отец был человек правдивый и склонный внимать искренним убеждениям. Ганнибала он знал за человека честного, умного и притом искренно расположенного к нему, что и доказывала их многолетняя дружба. Поэтому, слушая Ганнибала, совершенно невольно он стал поддаваться ему, но в то же время все, что ни говорил старый негр, шло совершенно вразрез с собственными убеждениями Василия Ивановича, и сразу он не мог согласиться с Ганнибалом.

______________________

* Предки Суворовых выехали из Швеции в Москву при московском князе Симеоне Гордом. Один из позднейших потомков назывался Юда Сувор. От него и пошел род Суворовых. Отец Суворова родился в 1705 г. Матушка Суворова была дочь дьяка Манукова. Александр Васильевич Суворов родился 13 ноября 1729 г. в день Иоанна Златоуста, через четыре года по кончине Петра Великого, в день рождения императрицы Екатерины II и смерти Меншикова и в последний год царствования Петра II. По одним источникам он родился в Москве, по другим — в Финляндии.

______________________

А тот с каждым словом становился все настойчивее и настойчивее. Он уже не просил, а требовал, не убеждал, а грозил. Сказывалась пылкая африканская кровь. Целуя после беседы Сашу, Ганнибал был убежден, что в своем поцелуе он передал необыкновенному ребенку благословение своего великого крестного, пред памятью которого он преклонялся. Наконец, мало этого, вопрос о судьбе Саши стал вопросом его личного самолюбия. Пылкому старику казалось и мало того, что казалось — он был в том уверен, что он в сыне своего старого друга открыл гения. Он уже гордился этим и негодовал на отца Саши, не замечавшего в сыне того, что видел ясно он, Абрам Петрович Ганнибал.

— Блеск гения открывается в твоем сыне, Василий! — говорил он. — На нем уже теперь почиет благословение великого Петра!

— Ты говоришь о гении, Ганнибал! — воскликнул Суворов. — Откуда ты видишь это!

— А вот откуда: твой одиннадцатилетний сын более осведомлен в военных науках, чем многие из наших генералов. Разве не довольно тебе этого?..

Он смолк, видя, что Суворов погрузился в глубокую задумчивость. По лицу Василия Ивановича видно было, что в его душе происходила тяжкая борьба. Он не мог не верить старому испытанному другу. Но вместе с тем разбивались все его планы на будущее его единственного сына.

— Господи! Ты видишь мою душу, — воскликнул с тоской в голосе Суворов, — научи меня, что мне делать, как поступить!

— Позови сына, Василий, и спроси его самого! — в тон ему произнес Ганнибал.

Словно тень какая пробежала по лицу Василия Ивановича. Он хотел что-то сказать, но удержался и вместо ответа Ганнибалу захлопал в ладоши.

— Скажи Степану, чтобы он немедленно привел сюда Александра Васильевича! — приказал он явившемуся на зов слуге.

Абрам Петрович сосредоточенно молчал. Он понимал, что Суворов уже принял какое-то решение и судьба так поразившего его мальчика должна выясниться немедленно.

Оба, и Суворов, и Ганнибал, угрюмо молчали, пока перед ними не явился дрожащий от волнения Саша, тоже понимавший, что в это мгновение решается его участь.

— Александр, подойди и слушай, что я тебе скажу, — несколько дрожавшим от внутреннего волнения голосом заговорил с сыном Василий Иванович. — Я знаю, что ты хочешь поступить в военную службу, и ты в свою очередь знаешь, что это твое желание совершенно противоречит моему. Хочешь ли ты поступить против моего желания?

— Батюшка! — чуть не рыдая, воскликнул Саша. — Ваша родительская воля надо мной, и не выйду я из нее, но, батюшка, чувствую я, что умру, если не буду служить солдатом!

Василий Иванович нахмурился.

— Это пустое! — сказал он. — От такой причины еще никто на белом свете не умирал…

— А я, батюшка, умру… Я и сам не знаю, что влечет меня в ряды воинов… Верите ли, батюшка, когда я сплю, я только одну войну во сне вижу.

— Пустое! Ребячьи сны!.. Но я знаю твое ‘быстронравие’ и твою не по летам рассудительность. Вижу я также, что ты постоянно сидишь за книгами, которые не по плечу иному взрослому. Примечаю я также и твою охоту ко всему военному. Вот почему я и говорю с тобой. Но я все-таки убеждаю тебя не противиться мне. Бог не обидел нас достоянием, есть через знакомства и протекция немалая. По гражданской службе ты можешь пойти вперед, ты легко добьешься и чинов, и почестей. Легко — говорю, а между тем на военной службе тебе придется все начинать простым рядовым солдатом, ибо, сын, не предназначая тебя к военному делу, я не записал тебя при рождении твоем в полк. Солдатская же служба и для сильного простолюдина очень тяжела, не только что для тебя, сына столбового дворянина.

— Батюшка! Родимый мой! — воскликнул Саша. — Вспомните, вы сами не раз мне говорили, что великий государь наш Петр Алексеевич начал свою службу простым солдатом… И я хочу того же! Я хочу быть не иначе как солдатом, чтобы после сделаться фельдмаршалом!

— Василий, — вступился Ганнибал, — вспомни, кто говорил, что ‘плох тот солдат, который не надеется быть фельдмаршалом’*, что же? Разве ты в этих словах дитяти своего не видишь указания свыше?

______________________

* Одно из любимых изречений Петра Великого.

______________________

— Господи! — плача от волнения, воскликнул Суворов. — Научи Ты меня! Ты, Абрам, мой друг и брат, ты, Александр, сын мой единственный и возлюбленный, вы оба против меня! Что мне делать? Как мне поступить?

— Исполнить долг отца и гражданина, — уже сурово произнес Абрам Петрович, — не препятствовать Александру идти предначертанной свыше дорогой!

— Батюшка! Родимый мой! Молю вас, не губите меня! Согласитесь! Батюшка, милый! Благословите! — с рыданием упал к ногам отца Саша.

Суворов-отец схватился обеими руками за голову, закрыл глаза и откинулся всем телом назад.

— Благословите, батюшка, не губите меня! — рыдал у его ног сын.

Василий Иванович вздрогнул, побледнел, открыл глаза, поднялся с кресла и, протягивая руку к божнице, с дрожью в голосе сказал:

— Благословляю!

Глава третья
На пути к фельдмаршальству

Василий Иванович Суворов принадлежал к числу тех людей, для которых, раз какое бы то ни было решение принято, поворот назад невозможен. Так было и в этом случае. Склонившись на убеждения друга и мольбы сына, Суворов перестал думать о гражданской службе для Саши и принялся хлопотать об устройстве его в полк. Конечно, о действительной службе одиннадцатилетнему мальчугану и думать не приходилось, но зато военные уставы того времени допускали для недорослей из дворян запись в полк, несмотря даже на их малолетство.

Так поступил и Василий Иванович.

Вскоре после того, как решение относительно сына было принято, он записал его рядовым в Семеновский полк.

Случилось это как раз в год восшествия на престол любимой дочери и законной наследницы Петра Великого — императрицы Елизаветы Петровны. Это событие, отразившееся на судьбе всей России, повлияло и на судьбу Суворовых. Василий Иванович, до того старавшийся, чтобы его в Петербурге не вспомнили, теперь всеми силами стал искать случая напомнить о себе любимой дочери своего крестного. Но все эти заботы не заставили его забыть о сыне. Четыре долгих года Саша усиленно занимался под руководством отца всевозможными науками, преимущественно историей, географией, философией, не упуская при этом и различных отраслей военного дела. Собственно говоря, тайны стратегии гениальному ребенку приходилось постигать самому. Отец его прекрасно знал артиллерию и фортификацию, но в остальном его сведения были скудны, соответствующих же преподавателей под рукой не было. До всего Саше приходилось добиваться одними только собственными силами. И дело от этого не теряло. То, что другому ребенку казалось бы невыносимо скучным, увлекало до самозабвения Сашу Суворова. Целыми днями мальчик не отрывался от книг, чертил планы воображаемых сражений, переделывал по-своему, как ему казалось лучше, диспозиции войск в замечательнейших битвах минувшего времени и в самом деле стал более образованным, чем многие заслуженные генералы, обладавшие по большей части исключительно практическими знаниями и в то же время весьма слабые в теории.

Отдыхал от своих занятий Саша Суворов тоже по-своему. Оставив книги и планы, он убегал из дому, полуодетый носился он на неоседланной лошади по полям целыми часами, купался в воде, не разбирая погоды, но опять-таки самым любимым его занятием было устройство кулачных боев между дворовыми ребятами и деревенскими подростками. Сам он в этих боях не принимал почти никакого активного участия, а ограничивался только распоряжениями. Другими словами, он на практике, хотя и в миниатюре, применял то, что узнал в теории из книг.

Более всех приходилось терпеть от этого дядьке маленького Суворова, Степану Дубасову. С одной стороны, Василий Иванович, теперь часто отлучавшийся из дому, приказывал Степану как можно внимательнее смотреть за сыном, с другой стороны, ‘Огонь-мальчик’, как звали Сашу все домашние, не хотел знать над собой ничьей воли и делал в отношении, впрочем, только самого себя все, что ему ни пожелается.

Мать Саши, Евдокия Феодосьевна, добрая и кроткая женщина, не имела на сына никакого влияния. Он был очень почтителен, любил по-своему ее, но не уступал решительно ни в чем, признавая над собою, и то только до некоторой степени, волю одного лишь отца. Но это не было вовсе своеволие или упрямство. Просто Саша невольно, так сказать, инстинктом, чувствовал свое превосходство над всеми, с кем ему приходилось сталкиваться, и следствием этого являлась уверенность в себе, в своих собственных силах…

Во всех его проделках неизменным его соучастником являлся полудикарь, угрюмый, донельзя грубый сынишка его дядьки Дубасова, Прохор. Между барчуком и холопом завязалась дружба, самая тесная, самая искренняя. Саша инстинктом чувствовал, что этот грубиян Прошка, несмотря на свою дикость, пылко любит его, привязан к нему не чувством слуги, а искреннею любовью друга, и сам отвечал ему тем же. С годами эта дружба обоих подростков не только не охладевала, но даже упрочивалась и в конце концов стала неразрывною.

Но эта дружба была вместе с тем источником горя для Прохора.

— Вот, вымолил у папеньки благословение, попадешь в солдаты, — не раз говаривал он своему другу барчуку, — отсюда уедешь, а я и останусь ни при чем.

— Ты, Прошенька, не бойся, — успокаивал его Саша, — как только можно будет, я тебя сейчас же в камердинеры возьму.

— Эка порадовал! Велика честь быть солдатским камердинером!

— Не все же я, Проша, солдатом буду… Послужу солдатом, а там, гляди, и офицером, а потом и фельдмаршалом буду…

— Долга песня!

— Долга не долга, а буду… Вот увидишь! Будешь ты камердинером фельдмаршала… А, каково? Понимаешь ли ты, на какую высоту ты, Прошка Дубасов, заберешься? Первые генералы не Прошкой, а Прохором Степановичем величать будут!.. Хорошо?

Довольная улыбка так и расползалась по угрюмому лицу подростка.

— Кабы так-то было!.. Поешь-то ты хорошо! — говорил он.

— Погоди, так и будет! — самоуверенно отвечал ему Саша.

Мечты о фельдмаршальстве мало-помалу развили в восприимчивом ребенке неутолимое честолюбие. Готовясь стать простым рядовым, Саша Суворов в своих грезах видел себя не иначе как фельдмаршалом. Но это честолюбие было совершенно особенное. Он мечтал о фельдмаршальстве, ставил его конечным пунктом всех своих желаний, но в то же время отказался бы от него, если бы ему предложили этот чин незаслуженно. Нет, подросток Суворов хотел добиться всего исключительно своим личным трудом, всем в своей жизни он хотел быть обязанным только одному себе, и когда отец предлагал ему воспользоваться своими связями и знакомствами, Саша упорно отказывался от этого.

— Позвольте мне, батюшка, — говорил он, — послужить простым солдатом… Буду служить, а чины сами придут.

— Тяжела, Александр, солдатская лямка… Ох как тяжела!

— Никто, как Бог, батюшка, Его во всем святая воля.

— Но зачем тебе непременно служить рядовым, подчиняться не только законным требованиям, но и капризам начальников?

— Затем, батюшка, чтобы самому научиться повелевать… А эту науку только и можно постигнуть, подчиняясь сам…

Василий Иванович только качал головой, слушая такие суждения сына. В конце концов он махнул на Сашу рукой, предоставил его самому себе, а сам углубился в свои дела.

Около этого времени Василий Иванович Суворов снова поступил на службу генерал-берг-директориума прокурором, а его пятнадцатилетний сын начал рядовым действительную службу в строю гвардейского Семеновского полка.

Саша Суворов добился своего. Военное поприще открылось перед ним. Но прежде чем попасть в строй, он в присутствии искуснейших инженеров и артиллеристов своего времени блистательно выдержал экзамен по военным наукам и был одновременно с зачислением в строй зачислен и в сухопутный шляхетный корпус.

Таким образом, юноше Суворову приходилось сразу делать два дела. Он на самом деле тянул тяжелую солдатскую лямку и вместе с этим доканчивал свое образование…

И на все это у него хватало времени…

Пред поступлением Саши в полк скончалась его матушка. С ее кончиной семья Суворовых, так сказать, распалась. Сестер Александра, Анну и Марию, взяли на попечение ближайшие родственники, отец всецело был поглощен своею службою, сын делил время между казармою, строевыми ученьями, караулами и уроками в корпусе.

Очень быстро при таких занятиях из него выработался лихой солдат.

В то самое время, когда других молодых дворян, служивших только по необходимости, или по прихоти, или ради быстрой карьеры, редко видали не только в казармах, но и в строю, Саша Суворов всегда был на своем месте, возбуждая своею ревностью к делу удивление не только своих начальников, но и товарищей-солдат…

Вот он, готовясь идти в караул, сидит в мрачной казарме и с необыкновенным старанием разбирает на части ружье, готовясь начать его чистку.

Подходит солдат, сосед по шеренге.

— Охота вам, барин-батюшка, ручки портить, — говорит он юноше, — этакое грязное дело! Приказали бы, мигнули бы только: любой из нас за вашу милость все сделал бы.

Суворов с изумлением взглядывает на товарища-простолюдина.

— Как ты это говорить можешь? — даже с негодованием отвечает он. — Ружье для солдата — жена, об нем, как о жене, солдат заботиться должен…

— Так-то оно так… Солдат действительно о ружье заботиться должен.

— Ну вот, видишь!.. А ты говоришь, чтобы я свое ружье другим отдал…

— Так ведь то солдат, то вы… Солдат совсем особая статья…

Суворов хмурится.

— А я-то, по-твоему, кто? Не солдат разве?

— Нет… Какой же вы солдат… У вас ‘белая кость’… Вы барин…

— Неладно ты говоришь и думаешь, — укоризненно качает головой Александр Васильевич, — у отца моего в поместье я барин, а в казарме я такой же солдат, как и все… Понял, родимый? Что вы, то и я — одно и то же…

Солдат недоумевает. В его понятии никак не может сложиться представление о барине, богатом и знатном, сыне генерала*, несущем тяготы солдатской жизни и отказывающемся даже от малейшей помощи в деле грязном и, по понятиям солдат, совсем не барском…

______________________

* Отец Суворова вскоре после своего вторичного поступления на службу получил генеральский чин и назначен был членом коллегии.

______________________

— Чудно вы говорите, Александр Васильевич, — качает он головой, — по-вашему выходит, будто и их высокородия господа офицеры не баре, а солдаты…

— Конечно же солдаты! — убежденно восклицает Суворов. — И простой рядовой, и фельдмаршал! Христолюбивые воины, защитники православной веры, престола и отечества!..

— Будто и разницы меж ними нет?

— Разница есть… Как не быть между ними разницы? Солдат делает свое дело, генерал или фельдмаршал свое… Солдату рядовому тяжела служба по-своему, генералу по-своему. Приказывать да распоряжаться будет, пожалуй труднее, чем исполнять приказания…

Беседу прерывает дворянчик, товарищ Александра Васильевича, такой же рядовой, как и он.

— Суворов, брось пачкотню свою! — кричит он юноше. — Брось скорей! Пойдем веселиться…

Около дворян-солдат уже толпа солдат-простолюдинов. Они напряженно ждут ответа Александра Васильевича.

— Ну, идем же скорей! — настаивает нетерпеливо дворянчик.

— И рад бы, друг мой, да не могу! — улыбаясь отвечает Суворов.

— Чего ради не можешь? Какой ты, право! Другому кому свою компанию обещал?

— Нет, никому не обещал.

— Так чего же?

— В караул наружный назначен сегодня, в ночную смену… с полуночи заступить должен…

Дворянчик делает при таком ответе изумленное лицо, по рядам солдат-простолюдинов пробегает шепот восхищения.

— Ты сегодня пойдешь в караул в ночную смену? — удивляется дворянский недоросль. — Да ты что, в своем ли уме? Посмотри, какая вьюга… Так и метет… И теперь уже ни зги не видно…

— Что же делать-то? Не моя воля: начальство назначило!..

— Найми за себя кого-нибудь из них, — кивает собеседник на солдат.

— Не могу я этого сделать… Как поступал я в полк, дал я присягу все обязанности солдата выполнять… Так и поступаю, потому что я солдат такой же, как и все они…

Дворянчик досадливо машет рукой и отходит. И ему так же, как и простым солдатам, непонятна эта ревность к тяжелой строевой службе.

Зато простые солдаты в восторге. Таких, как этот их товарищ-дворянин, никто еще никогда в полках не видал. Солдату-дворянину нанять за себя заместителя в караул считалось в то время обычным делом. Александр же Васильевич никогда не позволял себе этого. Какая бы ни была погода: стужа ли, ливень ли, зной ли, — он становился на часы и простаивал всю смену с начала и до конца.

Семеновцы гордились и хвастались своим чудным барином пред солдатами других полков. Популярность его в гвардии росла не по дням, а по часам. Начальство ставило Суворова в пример всем другим рядовым-дворянам, но все-таки Александру Васильевичу целых четыре года пришлось ждать первого повышения в чине…

Эти четыре года, да и потом, вплоть до производства в офицеры, Александра Васильевича нигде не видали в обществе. Он не водил ни с кем никакой компании, хоть на это у него могло быть время. От солдат-простолюдинов Суворов отличался только тем, что жил не в казармах, а на вольной квартире. Но его жизнь была, в полном смысле этого слова, жизнью затворника. Его видели только в корпусе, в казармах и на плацу во время строевых учений. Дома же он все свободное время проводил за книгами, не довольствуясь уроками в корпусе и расширяя чтением круг своих знаний.

— Совсем изводит себя Александр Васильевич науками, — жаловался находившийся при юноше Степан его отцу.

Тот на первых порах, получая такие сообщения дядьки, предлагал Александру Васильевичу похлопотать за него, но юноша упорно отказывался от всякой протекции.

— Только самому себе хочу я, батюшка, быть обязанным своею карьерою! — говорил он Василию Ивановичу при редких личных встречах.

Кончилось все это тем, что Суворов-отец уступил сыну и не пытался более хлопотать за него.

Редко видаясь с отцом, Александр Васильевич вел с ним переписку. Но содержание писем было очень своеобразно. Виден уже будущий Суворов, умевший двумя-тремя словами передавать то, что у другого заняло бы целые страницы.

Вот, например, одно из писем юного Суворова к отцу:

‘Любезный батюшка! Я здоров, служу, учусь. Александр Суворов’.

И только… Между тем здесь в трех словах сказано все, что касалось житья-бытья Александра Васильевича… Вырабатывалась сама собою та лаконичность, тот своеобразный ‘суворовский штиль’, который сослужил ему потом огромную службу…

Так в строевых ученьях, караулах, постоянных занятиях прошло с небольшим четыре года. Александр Васильевич оставался по-прежнему рядовым, а многие его товарищи, поступившие с ним в одно время на службу, были уже капралами, подпрапорщиками, сержантами. Суворова будто забыли в строю, но никто никогда не слыхал, чтобы он жаловался или роптал…

В один летний день назначен был от Семеновского полка караул в Петергоф, летнюю резиденцию императрицы Елизаветы Петровны. По воле случая в карауле был и Суворов, и ему пришлось стоять ‘на часах’ у Монплезира. Томительно долго тянется в зной скучная смена, но молодой солдат не замечал скуки. По своему обыкновению, отбывая свои ‘часы’, он припоминал и повторял устав караульной службы, мозг был занят, и время летело незаметно.

Зной начал спадать, день клонился к вечеру, скоро должна была явиться смена.

Вдруг Суворов услыхал женские голоса, и как раз к нему из-за поворота аллеи вышли две дамы…

В одной из них Александр Васильевич узнал императрицу…

Лихо, с полным соблюдением всех предписываемых воинским артикулом того времени правил, он вскинул ружье на караул, и эта лихость вместе с замечательной воинской выправкой обратили на него внимание государыни.

Она подошла к часовому и, глядя на него своими проницательными глазами, по привычке несколько отрывисто спросила:

— Как зовут?

— Вашего императорского величества Семеновского полка рядовой Александр Суворов! — ответил лихой солдат.

Государыня опять пристально взглянула на него.

— Однофамилец или родственник генерала Суворова? — спросила она.

— Родной сын его, ваше императорское величество.

— Вот как? — удивилась Елизавета Петровна. — Мне твой отец ничего о тебе не говорил… Это странно! Давно служишь?

— Четыре года в полку уже, ваше императорское величество.

— Рядовым?

— Так точно, ваше императорское величество!

Елизавета Петровна на мгновение задумалась.

— Твой отец мой верный слуга, — произнесла она, — вижу, что и ты выйдешь в него. Старайся, служи, я же тебя не забуду.

— Рад стараться, ваше императорское величество! — бойко ответил Суворов.

Императрица оглядела его с головы до ног. Бойкие ответы, лихая выправка, знание артикула произвели на нее хорошее впечатление. Ей захотелось чем-нибудь наградить сейчас же этого так понравившегося ей солдата. Она достала серебряный рубль и протянула его словно застывшему в своей позе Суворову.

— Вот тебе от меня! — милостиво сказала она при этом.

Суворов остался неподвижным.

— Бери же! — с раздражением в голосе, несколько нахмурившись, приказала императрица.

— Не имею права, всемилостивейшая государыня, — почтительно, но твердо ответил Александр Васильевич, — караульный устав строжайше воспрещает солдату, стоящему на ‘часах’, брать деньги.

Лицо императрицы прояснилось, на губах заиграла милостивая улыбка.

— Так! Молодец! Лихой солдат! Твердо службу знаешь! Хвалю! — промолвила она и потрепала молодого Суворова по щеке. — Но дабы тебе не быть из-за устава в изъяне, я этот рубль положу на землю. Ты его возьмешь, когда устав не будет препятствовать тому. Теперь же прощай, служи верою и правдою, старайся, будь достоин отца.

Государыня протянула Суворову для целования руку, положила крестовик на землю около часового, и затем она и сопровождавшая ее придворная дама удалились.

Когда пришла смена, Суворов, сдав караул своему заместителю, стал на колени, поднял оставленный государыней крестовик, поцеловал его и спрятал на своей груди.

Много-много лет спустя, уже стариком, с гордостью вспоминал Суворов, как он получил ‘из высочайших ручек’ свою первую награду за то, что был ‘лихой солдат’…

Этот случай на впечатлительную Елизавету Петровну произвел свое действие. Она заинтересовалась солдатом Суворовым и приказала немедленно явиться к себе командиру Семеновского полка.

От него она узнала все подробности о жизни молодого человека и была очень удивлена, когда услыхала, что молодой дворянин ведет уединенную жизнь, нигде не появляется, постоянно сидит за книгами и вообще никогда ни с кем не водит никакой компании.

— Удивительное дело! — восклицала она. — Я только и слышу одни жалобы на моих гвардейцев, будто бесчинствуют они чересчур, а тут выходит, что достойный и за благочиние остается без награды.

Она приказала произвести Суворова в капралы не в очередь и, узнав, что он владеет иностранными языками, повелела командиру иметь его всегда в виду.

Конечно, приказание императрицы было исполнено. На другой же день командир полка, призвав к себе усердного солдата, расхвалил его и поздравил с монаршей милостью — производством в первый солдатский чин. Спустя два с половиной года Александр Васильевич был произведен в подпрапорщики и потом в сержанты. Начальство не забыло повеления государыни ‘иметь всегда в виду’ усердного солдата. Сержант Суворов, как владеющий иностранными языками, не раз был отправляем в заграничные командировки в Польшу и Германию. Все поручения исполнял он с успехом, и ближайшее начальство всегда относилось к нему с похвалою.

Проходя службу в унтер-офицерских чинах, Суворов стал непосредственным начальником тех, кто до того были ближайшими его товарищами. Теперь уже у него явилась полная возможность на деле применять все, что дал ему тяжелый четырехлетний опыт.

Сам исправный по службе во всем до последней мелочи, он требовал точно такой же исправности и от своих подчиненных. Никому из них по службе он не давал ни малейшего послабления. Рядовые из дворян и рядовые-простолюдины — все были равны для него: и с тех и с других он требовал одинакового выполнения всех служебных обязанностей. Нельзя сказать, чтобы солдаты-дворянчики были этим довольны, зато простые солдаты чуть не боготворили своего ближайшего начальника, несмотря на то что он был к ним неумолимо строг.

— Нельзя иначе! — рассуждали они. — Он и вправду говорит, что ‘дружба дружбой, служба службой’…

В то время эта пословица была любимою у Александра Васильевича.

И он сам первый неуклонно следовал ей.

Вне службы не было у солдат лучшего друга, чем Суворов. Он делился с ними остатками своего скудного содержания, которое он получал от отца на свои нужды, являясь в свободное время в казармы, Суворов читал солдатам книги, рассказывал им о подвигах знаменитых полководцев, писал для них письма в деревни, но, раз начиналось ученье, он превращался в самого требовательного начальника.

— Не могу ничего сделать! — объяснял он, когда провинившиеся по службе упрашивали его сложить с них наложенное уже наказание. — На службе я не Александр Суворов, а ее императорского величества Семеновского полка капрал, вина же ваша не против Суворова, а против уставов, которые всякий выполнять обязан.

Так шло время вплоть до тех пор, пока молодой Суворов не был выпущен, в 1754 году, поручиком в Ингерманландский пехотный полк.

Шел ему тогда уже двадцать пятый год…

Он получил только еще первый офицерский чин, а многие его одногодки были уже генералами… Так Румянцев, впоследствии его начальник, был генерал-майором двадцати двух лет от роду, Н. И. Салтыков стал генералом на двадцать пятом году, но Суворов никому из этих любимцев счастья не завидовал…

— Ничего, батюшка, не печалуйтесь, — говаривал он отцу, когда тот указывал ему на примеры Румянцева и Салтыкова, — придет время, я через всех их перепрыгну!..

И действительно: пришло время, когда он исполнил это свое обещание…

Два с лишком года пробыл Суворов поручиком Ингерманландского полка. Жил он в это время в отцовском доме, жил нелюдимо, продолжая чуждаться всякого общества и деля время по-прежнему между ученьем и службою. Но тут он уже, так сказать, довершал свое военное образование. Он назубок выучил уставы всех отраслей военной службы. Не было в военном деле такой специальности, в которой молодой Суворов не был бы осведомлен о самой малейшей тонкости. Служа в пехотном полку, он стал лихим кавалеристом. Впоследствии он показал себя знатоком морского дела. Знания инженерного искусства он дополнил практикой артиллериста. Интендантскую часть он знал в совершенстве. Мало этого, в течение двух лет своей службы в офицерских чинах Александр Васильевич занимался медицинскими науками постольку, конечно, поскольку они могли иметь отношение к военному делу. В то же время он написал несколько литературных произведений. Некоторые из них, например, ‘Разговоры в царстве мертвых’, были напечатаны в единственном журнале того времени ‘Ежемесячные сочинения’, и благодаря тому, что они были подписаны буквой С, читатели приняли их за произведения знаменитого писателя того времени Сумарокова.

Но и это еще не все. Василий Иванович Суворов наезжал в Петербург редко, между тем у него много было всевозможных дел в столичных присутственных местах. Чтобы не тормозить течение этих дел, он выдал сыну полную доверенность на ведение их. В силу этого молодому Суворову очень часто приходилось бывать во всевозможных палатах и присутствиях. Там Александр Васильевич ко всему приглядывался, во все вникал, и в результате он очень скоро постиг весь довольно сложный механизм тогдашней гражданской службы.

Между тем на европейском материке сильно запахло пороховым дымом. Сперва потихоньку, а потом все громче и громче стали и в Петербурге поговаривать о войне.

В Пруссии укрепившийся на ее престоле знаменитейший из стратегов того времени король Фридрих сумел все свое королевство поставить на военную ногу и, воспользовавшись спором Австрии с Францией, присоединил к своим владениям Силезию. Это было слишком смело со стороны правителя небольшого, всего с четырьмя миллионами жителей, и притом только что образовавшегося королевства. Но Фридрих был противником, с которым приходилось очень и очень считаться. Правительства почти всех европейских государств всполошились. Против Пруссии составлялась могущественная коалиция из Австрии, Франции, Польши, Саксонии, Швеции и большей части германских князей. Велись уже переговоры о присоединении России к этой коалиции, и в Петербурге прямо говорили, что русское правительство очень склонно принять в ней близкое участие.

Таким образом, Суворову открывалось давно жданное и желанное боевое поприще…

Но, пока война не началась, приходилось ждать…

Между тем Александр Васильевич был уже несколько повышен по службе. В начале 1756 года он был назначен обер-провиантмейстером, затем осенью того же года его назначили генерал-аудитор-лейтенантом с оставлением при военной коллегии, а в конце года он был переименован в премьер-майоры.

В течение первых лет своей службы в Ингерманландском полку Суворов только изредка находился в строю, служба же, которою он был занят, была ему не по сердцу. Хотя он и знал интендантское дело, но в то время его заветною мечтою было командование ротою, а роты ему не давали…

Но по сердцу или не по сердцу была служба при военной коллегии Александру Васильевичу, он никому не жаловался, никого ни о чем не просил, стараясь только об одном: исполнять как возможно лучше всякое возложенное на него поручение. Он ждал, что его труды и усердие будут замечены и ему дадут назначение по его способностям.

К этим годам относится еще одна его встреча с императрицею Елизаветою Петровною.

Как и первая, она была исключительно делом слепого случая.

Встретив Суворова офицером, Елизавета Петровна сейчас же вспомнила его бойкие ответы у Монплезира и сама милостиво заговорила с ним.

В памяти государыни, вероятно, сохранились отзывы о нелюдимости и отчужденности от общества этого молодого человека.

— Очень рада вас видеть офицером! — сказала она Александру Васильевичу после того как тот приветствовал ее согласно правилам придворного этикета. — Но скажи на милость, молодой человек, что такое про тебя говорят? Мне довелось слышать, что ты, несмотря на твои молодые лета, не только не водишь компании с товарищами, но словно бы чуждаешься их, тебя нигде не видят, о тебе ничего не слышно… Правда ли, что у тебя нет друзей? Отвечай, мой друг, откровенно…

— Никак нет, ваше императорское величество, — смело и быстро ответил Суворов, — друзья у меня есть, и их очень много…

— Вот как! Мне говорили про тебя совсем наоборот… Отчего же ты, мой друг, никогда не бываешь с ними…

— Напротив того, ваше величество, я всегда с ними! — последовал новый ответ.

Императрица нахмурилась.

— Стало быть, мне все налгали про тебя?! — воскликнула она. — Мне верные люди говорили, что ты не дружишь ни с кем из товарищей по полку.

— Совершенно верно, ваше императорское величество, ни с кем из товарищей я не вожу компании…

— Тогда… я ничего не понимаю… Какая тому причина, скажи мне?

В императрице Суворову удалось подстрекнуть любопытство.

Она с нетерпением ждала его ответа.

— Совершенно верно, монархиня, докладывали вам, — заговорил Суворов, смело глядя в глаза Елизаветы Петровны, — что не вожу я компании с товарищами моими по полку, но причиной этому желание мое оставаться верным старым друзьям, которых я знаю с самого своего детства…

— Что же это у тебя за друзья такие, которым ты не хочешь изменить?

— Их много, ваше императорское величество, как я уже имел счастие докладывать…

— Вот как! Но тогда я прошу тебя назвать хотя бы некоторых!

— Слушаю, ваше императорское величество! Старые друзья мои: Цезарь, Аннибал, Тюрень, Конде, Вобан, Монтекукули, Лейбниц, Вольф, Гюнбер, Роллен… Простите, ваше величество, не осмеливаюсь далее утруждать вашего внимания перечислением старых друзей моих! — закончил Суворов, заметив, что императрица милостиво улыбалась, пока он перечислял имена знаменитых военных писателей, историков, географов и философов.

— Мне очень приятно слышать об этих твоих друзьях, мой друг! — сказала Елизавета Петровна, когда Суворов смолк. — Но, отдавая им часы, удели хотя минуты товарищам!

— Не могу никак этого сделать, ваше императорское величество!

— Почему так?

— Время уже чересчур дорого, всемилостивейшая государыня!

Елизавета Петровна засмеялась.

— Ты еще так молод… Куда тебе, мой друг, спешить?

— Все вперед, без остановки на пути, ваше императорское величество… Теперь императрица уже с удивлением поглядела на Суворова.

— Вы, сударь мой, — странный молодой человек! — произнесла она. — Такого, как вы, я вижу первого. Многие ваши товарищи, уступающие вам, далеко ушли вперед, а на вас я вижу чин невеликий. Желаю от всей души вам как можно скорее нагнать их.

— Матушка-государыня! — дрожащим от волнения голосом, преклоняя колена, воскликнул Александр Васильевич. — Повели мне найти чины на неприятельских пушках! Там их для всех хватит, и для меня найдется, а здесь их совсем не осталось. Все давно уже порасхватали…

Императрица поняла намек.

— Хорошо, хорошо! Я вспомню о вас при случае, сударь! — и, милостиво простившись с Суворовым, она удалилась.

В это время русские войска были уже двинуты против Пруссии, и вскоре Суворов действительно был назначен в действующую армию, но до полей битв ему было еще далеко. Назначили его обер-провиантмейстером в Мемель, где он должен был заведовать продовольственным пунктом и, кроме того, провожать в действующую армию батальоны, сформированные в Лифляндии и Курляндии из новобранцев.

Глава четвертая
Школа войны

Пока Александр Васильевич работал в Мемеле, организуя подвоз припасов в действующую армию, на полях Пруссии гремели пушки, лилась кровь. Война, впоследствии получившая название ‘Семилетней’, разгоралась, но первые два года она представляла мало интереса. Под Грос-Егерсдорфом русская армия под начальством графа Апраксина одержала первую победу, но русские не воспользовались ею и ушли назад. Последствием этого непонятного отступления после победы была замена графа Апраксина генерал-аншефом графом Фермором. Новый главнокомандующий сначала повел энергичное наступление, но при Цорндорфе был разбит Фридрихом. В Петербурге остались недовольны этим поражением, Фермор был отстранен от главного начальствования, ему оставили только командование корпусом, а главнокомандующим был назначен граф Салтыков.

Около этого времени Суворов наконец попал в действующую армию. Для того чтобы исполнить свою заповедную мечту, Александр Васильевич на этот раз должен был поступиться своими правилами и прибегнуть к так ненавистной ему протекции. Отцу его по первой же просьбе удалось легко выхлопотать сыну, бывшему тогда уже в чине подполковника, перевод в действующую армию. Молодой Суворов был назначен генеральным дежурным* в корпус графа Фермера. Здесь на его глазах было первым военным делом занятие русскими войсками Кроссена в Силезии, а затем, в августе 1759 года, Александр Васильевич принял боевое крещение в знаменитой битве под Кунерсдорфом, где Фридрих Великий был разбит русскими наголову.

______________________

* Должность вроде начальника штаба корпуса.

______________________

Александр Васильевич не был еще в действующей армии, а солдаты там уже говорили про него. Приходившие из Лифляндии и Курляндии новобранцы с восторгом рассказывали о тамошнем молодом начальнике, который любит солдат, как своих детей, бережет их, живет на походе, как и они, ест то же самое, что и они, и хотя строго спрашивает с них за всякие упущения, но зато к самому последнему из солдат относится с полною справедливостью.

Таким образом, когда Суворов явился в действующую армию, солдаты его уже знали…

Кунерсдорфская битва могла бы кончить войну, если бы главноначальствующие послушали Суворова и по его совету сейчас же бы после бегства неприятеля с поля сражения тронули войска на Берлин. Но генералы даже не обратили внимания на слова молодого подполковника. Салтыков, вместо того чтобы преследовать окончательно расстроенного неприятеля, ссорился с имперским главнокомандующим Дауном и кончил свою ссору тем, что приказал войскам отступить на зимние квартиры в Польшу, а сам уехал в Петербург.

В действующей армии все были возмущены поступком главнокомандующего.

— Слышали ли, государи мои, — говорили во всех штабах после Кунерсдорфской битвы, — что прусский король повелел вывозить из Берлина государственный архив, а королеве своей писал, чтобы она со всем королевским семейством спешила покинуть столицу.

— Король прусский весьма справедливо опасался, как бы мы после такой победы немедленно не пошли на Берлин…

— В корпусе генерал-аншефа, графа Фермора, было такое предложение сделано генеральным дежурным подполковником Суворовым…

— Что же?

— Презрели этот совет! Нашли, что Суворов молод чином, чтобы исполнялись его советы…

Фридрих Великий был знаменитый стратег своего времени. Действительно, он был уверен, что после такой решительной победы, как кунерсдорфская, русские последуют совету Суворова. Это являлось логическим результатом победы… К счастию для прусского короля, он имел пред собою не Суворова, а Салтыкова…

Всю зиму 1760 года простояли без всякого дела русские войска в Польше.

Единственным делом в эту кампанию был партизанский набег Чернышева на Берлин, в набеге участвовал и Александр Суворов, но ничем особенным себя не заявил.

Служить Александру Васильевичу было в это время сравнительно легко. У него явилась совершенно естественная протекция: Суворов-отец был назначен губернатором занятого русскими королевства Прусского. Василий Иванович с дочерьми жил в Кенигсберге, сын изредка бывал у него и здесь успел обратить на себя внимание генерала Берга, которому новым главнокомандующим Бутурлиным поручено было формирование летучего отряда.

Берг так был поражен верностью взглядов Суворова на военное дело, что буквально выпросил его в свой отряд. Конечно, желание этого генерала было исполнено, и он, заполучив себе Александра Васильевича, тотчас же дал ему в полное распоряжение сводный отряд из гусар и казаков и даже разрешил ему в некоторых случаях действовать по своему личному усмотрению.

Суворов, приняв командование, принялся за солдат по-своему. Ни днем, ни ночью он не расставался с ними. Солдаты постоянно видели его около себя. На походе Александр Васильевич всегда был впереди отряда, на бивуаках он ходил от одной группы людей к другой. Одних он расспрашивал об оставленных деревнях, о семьях, около других он присаживался к котлу и начинал простой деревянной ложкой хлебать прямо из котла щи, уверяя, что вкуснее этого кушанья он в жизни никогда не едал. С третьими он весело шутил, вызывая своими замечаниями взрывы смеха. Но при этом Александр Васильевич никогда не упускал случая сделать подначальным ему солдатам и офицерам любимое свое замечание.

— Ребятушки, — говорил он им, — мы слуги царские, мы русские. Всегда нужно это помнить. Коли сказано ‘вперед’, не знать, что есть ретирада. Такого слова у нас, русских, нет!

Очень просто держал он себя и с подначальными ему офицерами, звал их к себе на свой скромный обед, сам ходил к ним, но и в отношении их он не упускал случая к воздействию.

— Весь успех на войне, — очень часто говорил он им не как начальник, а совершенно по-товарищески, — глазомер, быстрота и натиск. Кто ими умеет пользоваться, тот побеждает…

Приказывай он — вряд ли бы его слушали, но он говорил как товарищ с офицерами, как друг с солдатами, говорил с последними вполне доступным их пониманию языком, просто, без цветистых фраз, пересыпаемых непонятными простым солдатам иностранными словами, и в его отряде все, и офицеры и солдаты, проникались невольно его убеждениями и беспрекословно следовали за ним, куда бы он их ни повел.

Но Суворов не только говорил, он и действовал точь-в-точь как говорил…

Счастье словно сопутствовало ему во всех его начинаниях…

Главнокомандующий Бутурлин поступал точно так же, как и его предшественник Салтыков. Тот тратил время на препирательства с Дауном, этот ссорился с Лаудоном. А Фридрих между тем оправился от поражения при Кунерсдорфе и снова принял в отношении русских грозное положение. Он даже заставил русскую армию перейти в отступление, прикрывать которое назначен был корпус Берга. На русских шел один из способнейших генералов Фридриха — Платен, его личный друг и сподвижник. Против него-то и пришлось выступать только что еще начинавшему свое боевое поприще Суворову.

И новый ученик ‘школы войны’ блестяще прошел в ней начальный свой курс…

В первом же деле при деревне Рейхенбах он одним артиллерийским огнем отбил шибко наступавшего неприятеля и заставил его ретироваться. Под Лигницем он, командуя крылом корпуса Берга в 2 тысячи человек, опять успел остановить наступление пруссаков. Под Швейдницем Александр Васильевич, чтобы дать время русскому корпусу уйти, с такой дерзостью напал на целый неприятельский лагерь, что пруссакам впору было не наступать, а отбиваться…

Но самым замечательным из дел Суворова в этот период кампании было его дело под городом Ландсбергом на Варте…

Тут ему пришлось иметь дело с самим непобедимым до той поры Платеном.

Если бы об этом деле не сохранилось вполне достоверных свидетельств, рассказ о нем можно было бы принять просто за сказку…

Платен, сдерживаемый одним только корпусом Берга, наступал очень быстро. Перейдя Варту у Ландсберга, он намеревался ворваться в Польшу. Чтобы обеспечить отступление корпусу, нужно было во что бы то ни стало задержать наступающего неприятеля. Единственным средством для этого являлось уничтожение моста на Варте у Ландсберга, и эту задачу, почти невыполнимую при существовавшем положении вещей, принял на себя Александр Васильевич…

— Ребята! — обратился он к людям своего отряда — Пруссаков нужно задержать — так начальство приказало, а раз приказание есть, выполнить его должно…

— Рады стараться! С тобой, отец наш, что прикажешь, все сделаем…

— Спасибо, молодцы! Так вот, нужно мне сотню удальцов-молодцов, таких хватов, чтоб у них и кони были хорошие, и сами они смерти не боялись. Кто хочет со мной, выступай вперед!..

Чуть не весь отряд двинулся к своему командиру, но он сам отобрал только сто казаков и, едва день склонился к вечеру, выступил с ними по дороге к Ландсбергу.

Сорок две версты крошечный отряд прошел в несколько часов и, едва забрезжил свет, был уже в виду городка.

Сейчас же были посланы вперед разведчики. Они очень скоро вернулись и донесли, что Ландсберг занят сильным отрядом прусских гусар стоявшего за городом авангарда Платена.

Разведчики были сильно смущены.

— Видимо там их невидимо! — сообщали они. — Чуть не вся армия на бивуак стала!

— Как хорошо, помилуй Бог, хорошо! — воскликнул Суворов, заметивший беспокойство разведчиков. — Точно в рубашке мы, ребята, родились… Счастливчики, да и только!.. Прусские гусары! Да ведь мы их-то и ищем…

В этом поиске за Суворовым увязался адъютант его непосредственного начальника Берга.

— Вы что же предполагаете теперь делать? — спросил он Суворова.

— Как что делать? Разбить их, да и все! — отвечал тот.

— Не лучше ли предварительно узнать, сколько в городе пруссаков?

— А зачем?

— Во всяком случае подобная предосторожность не мешает!

— Э! Чего там узнавать… Мы пришли бить прусских гусар, а не считать! На то мы русские…

Ропот одобрения пронесся по отряду, слышавшему этот молодецкий ответ. Люди были воодушевлены. Когда Суворов скомандовал ‘стройся!’, казаки в одно мгновение построились в боевой порядок.

— Вперед! Мы русские! С нами Бог! — раздалась новая команда Александра Васильевича.

Он первым помчался вперед, казаки во весь опор за ним.

— Как ворвемся, кричать громче, не дружно, а каждый сам по себе, — отдавал на ходу приказания Суворов, — стреляй хоть в воздух, а чтобы только шуму как можно больше было!

Подскакали. Ворота городка оказались накрепко запертыми.

— Разбить! — приказал Суворов.

В одно мгновение и Бог знает откуда у казаков явились бревна…

Несколько могучих ударов — и ворота были сбиты…

С гиканьем, с отчаянным оглушительным гамом, с выстрелами ворвались казаки в город. Нападение было так неожиданно, так дерзко, что прусских гусар охватил панический ужас. Они вообразили, что на Ландсберг напал целый корпус, и без сопротивления сдавались на милость победителя…

Но Суворов явился в Ландсберг вовсе не за пленными.

Пока часть станичников бесновалась в городке, не давая этим пруссакам времени опомниться и заметить, что нападавших ничтожная в сравнении с ними горсть, остальные разрушили и сожгли мост через Варту. После этого, захватив с собой тридцать прусских гусар, они умчались назад так же быстро, как и появились..

В крошечном отряде потерь не было, Платена же это безумно храброе нападение совершенно сбило с толку. Ему пришлось строить заново мост, чтобы перевести свои войска через Варту. На это нужно было время, и таким образом наступление пруссаков было задержано.

Этот подвиг лично Суворову доставил в одно и то же время и очень много, и ничего…

Прежде всего слава о нем так и разрасталась среди солдат.

— Орлом на врагов летит! — говорили в войсках. — За таким и на смерть идти не страшно…

— Богатырь, да и все! Другого нет…

— За ним в огонь и в воду…

Так отзывались об Александре Васильевиче простые, чуткие сердцем солдаты.

Стали оценивать его и ближайшие начальники.

— Сей офицер быстр при рекогносцировке, отважен в бою, хладнокровен в опасности! — аттестовал Александра Васильевича генерал Берг.

— Суворов числится по пехоте, но обладает познаниями кавалерийскими и весьма сведущ в артиллерии, — отзывался о нем будущий фельдмаршал Румянцев.

— Суворов себя перед прочими гораздо отличил! — доносил императрице сам главнокомандующий Бутурлин.

Но в Петербурге на эти представления почему-то не обращали внимания. Суворова ни в чине не повышали, ни знака отличия не давали.

А он как будто и не думал пока об этом. Обрадовавшись тому, что ему удалось выступить на боевое поприще, Александр Васильевич словно спешил как только можно скорее наверстать потерянное время, совершая подвиг за подвигом…

Несмотря на незначительный чин, ему дали три гусарских и семь казачьих отрядов, поставив задачей ‘беспокоить Платена’…

С своим новым отрядом, который он успел очень быстро переустроить по-своему, Суворов совершал чудеса…

Под Штутгартом он атаковал вдесятеро сильнейший прусский отряд.

На беду, случилось так, что, увлекшись преследованием, Александр Васильевич попал в зыбучее болото.

Он уже увяз почти совсем, но, на счастье России, его заметили казаки и кое-как вытащили из трясины.

А его отряд между тем был окружен превосходящими силами неприятеля.

Едва Суворов прибыл к своим, пруссаки предложили ему сдаться.

Александр Васильевич, услыхав такое предложение, расхохотался парламентеру в лицо.

— Братцы! Уморил со смеху немец! — кричал он своим людям. — Покорнейше просит нас сдаться… Вы такое слово слыхали? А я его совсем не знаю…

Глядя на хохочущего вождя, помирали со смеху и солдаты…

Вдруг они услыхали суворовское:

— Ура! Вперед! Мы русские! С нами Бог!

Люди встрепенулись. Их начальник один мчался на пруссаков. Весь отряд последовал за ним и пробился через неприятеля, уведя с собою даже пленных…

В другой раз Суворов, зная, что у генерала Берга нет ни пехоты, ни пушек, решил пробраться лично к главнокомандующему, генералу Фермору, и выпросить у него подкрепления.

Он сдал команду старшему после себя офицеру и только с двумя казаками да проводником из местных жителей в сумерки тронулся в путь.

Пока было светло, все шло благополучно, но лишь только стемнело, проводник завел их в лесную чащобу, а сам бежал. Положение казалось безысходным. Темь в лесу стояла непроглядная — даже звезд не было видно. Казаки растерялись. Суворов шутил как ни в чем не бывало. Эти шутки ободряли людей, но положения дела не меняли. Как-никак, а приходилось оставаться на месте до рассвета — тропа была потеряна. Вдруг ударила страшная гроза, загрохотал гром, все небо так и зазмеилось молниями, начался ливень. Александр Васильевич по-своему воспользовался этим.

— Помилуй Бог, ребятушки, как это нам на руку… Хорошо, совсем хорошо! — заговорил он.

— Чего уж тут хорошего! Ишь ты, грозища какая! — возразил один из спутников-казаков.

— Это-то и хорошо! Сам Господь многомилостивый приходит нам на помощь в грозе этой. Гром заглушает шум, который мы производим, а молнии будут освещать нам дорогу… Вперед, молодцы! С нами Бог!

До рассвета все трое проплутали в лесу, а на рассвете выбрались на опушку и попали как раз на прусские аванпосты…

За аванпостами раскинулся лагерь Платена…

Опасность теперь была побольше той, которой они подвергались во время ночных скитаний по дремучему лесу. Заметь их пруссаки, плен смельчаков был бы неизбежен. К счастию, этого не случилось… Пруссаки и ожидать не могли русских, а поэтому были довольно беспечны…

Всякий другой на месте Суворова поспешил бы поскорее и подальше убраться, но не таков был Александр Васильевич!

Он надумал даже страшную опасность обратить в свою пользу…

Припомнил Суворов, как в детстве лазил по деревьям в саду отцовского поместья, и решил тряхнуть стариною.

— Молодцы! Вы тут поприпрячьтесь, — приказал он казакам, — а я сейчас одно дело обделаю. И похвалит же нас начальство за него!

Почти что у самых аванпостов одиноко росло высокое ветвистое дерево. Александр Васильевич ползком добрался до него, вскарабкался чуть не на самую макушку, снял план лагеря, приблизительно сосчитал силы неприятеля и только тогда вернулся к казакам.

Словно тени какие проскользнули эти три человека мимо пруссаков и, не замеченные ими, добрались до лагеря Фермора.

И как кстати они попали! Фермор готовил нападение на лагерь Платена, но удерживался от этого, потому что не знал ничего о неприятеле…

Суворов принес ему все нужные сведения…

Фермор знал Александра Васильевича, очень любил его и верил ему безусловно. Руководствуясь доставленными ему сведениями, он ударил на Платена. Это было под Гольнау.

Русские ударили на неприятеля сперва очень стремительно.

Однако пруссаки народ стойкий. Они не только выдержали натиск русских и отбили его, но даже обратили в беспорядочное бегство русских гусар и конногренадер…

Сражение казалось проигранным, когда перед бегущими явился Суворов.

— Стой! Куда это вы? — закричал он. — Не видите разве: я с вами! Слова очень простые. Скажи их кто-либо другой, солдаты не обратили бы на них внимания, но тут говорил Суворов!

Беглецы остановились.

— Стой! Равняйся! Налево кругом! Марш! — скомандовал Александр Васильевич.

И, по его команде, эти бежавшие с поля битвы люди стали как вкопанные, построились, словно на параде, повернулись и, что львы, кинулись на врагов…

Это нападение было столь неожиданно, что пруссаки смешались и бежали с поля битвы…

Два батальона прусской пехоты, фуражиры и пушки были трофеями этой победы…

Слава Суворова выросла до того, что после этой битвы командиры корпусов наперерыв просили ‘уступить’ им хотя бы на время Александра Васильевича…

А он знал все это и на глазах всех словно испытывал свое счастье.

До сих пор, несмотря на то что Александр Васильевич всегда и везде был впереди, его щадили и пули, и картечь. Своей крови на поле битвы Суворов не пролил еще ни капли.

Это ‘счастье’ выпало наконец на его долю именно в деле под городишком Гольнау.

С своим небольшим отрядом, к которому на этот раз была присоединена пехота, он ворвался в город, занятый далеко превосходившими его отряд силами неприятеля.

Но, лишь только русские ворвались в город, под Суворовым, как и всегда бывшим впереди, была убита лошадь, и в то же время шальная пуля оцарапала его.

Александр Васильевич сгоряча даже и не почувствовал боли, он соскочил с упавшей лошади, явился пред фронтом и скомандовал:

— Вперед!

Но едва русские добрались до площади Гольнау, в них так и брызнула вражеская картечь.

Суворов был вторично ранен теперь в ногу, но и на этот раз не изменил себе.

— Эй, служивый-родимый, — остановил он первого попавшегося ему на глаза пехотинца, — в манерке водка есть?

— Так точно, ваше высокоблагородие! — последовал ответ, и солдат доверчиво протянул Александру Васильевичу манерку с водкой.

— Ну, беги теперь, родной, поколоти пруссаков, а манерочку после получишь, знаешь, я чай, меня?

— Еще бы тебя, ваше высокоблагородие, отца нашего, не знать! — осклабился солдат.

— Ну вот, а теперь спеши! Не то товарищи все сделают, и на твою долю ничего не останется… Потрудись-ка! С Богом.

— Рад стараться! — гаркнул служивый и скрылся в суматохе рукопашного боя.

Суворов, смачивая рану водкой, быстро унял кровотечение.

— Что вы делаете? — выговаривал ему после этого Берг. — Ранены — должны идти в госпиталь…

— Помилуй Бог, ваше превосходительство! — отвечал Суворов. — Нашему брату солдату госпиталь хуже яду. Ляжешь — не встанешь. На коне лучше, а умирать не два раза, а один…

В следующем деле, при Нейгартене, под Александром Васильевичем опять убили лошадь, и его насильно увели с поля битвы, где его легко могла сразить шальная пуля из-за угла.

Мелких ‘поисков’ Суворова и не счесть. Все они кончились счастливо. Победа была неразлучна с ним. Берг снова рекомендовал его Бутурлину, который опять послал представление о Суворове в Петербург, а отцу его написал, что его храбрый сын ‘у всех командиров особливую приобрел любовь и похвалу’.

Суворов же между тем опять успел отличиться.

Заболел командир Тверского драгунского полка, и временно на его место был назначен Александр Васильевич, офицер-пехотинец, начавший службу в действующей армии интендантом!

И вот ставший по воле начальства кавалеристом пехотинец преследует со своим полком принца Виртембергского, разбивает его наголову при первой встрече…

Но все это были мелкие дела.

Не о таких мечтал Суворов…

К концу 1761 года сдалась русским важная крепость Кольсберг, а вскоре после этого скончалась императрица Елизавета Петровна.

Фридрих Великий был спасен: наследник Елизаветы, император Петр III, был безграничный поклонник прусского короля. Он немедленно заключил с ним перемирие, возвратил ему Берлинскую губернию, а затем вступил с ним в союз…

Школа войны Суворовым все-таки была пройдена.

Глава пятая
Повторительный курс

Быстро мчится время. Дни проходят, исчезают в вечность, принося и унося с собою события, часто влияющие на жизнь целых народов и часто вконец изменяющие весь строй их жизни.

В течение нескольких месяцев, декабря 1761-го и начала 1762 года, благодаря одной только быстрейшей смене событий, России дважды пришлось изменять весь свой строй жизни.

Кончина императрицы Елизаветы застала Россию в самом разгаре победоносной войны. Наследник дочери Петра Великого, из почтения к гению прусского короля, добровольно отказался от всех добытых русскою кровью плодов побед. Вместе с тем, вступив на престол, император Петр III стал переделывать Россию на свой лад или, вернее, на прусский образец, но он успел только начать свое дело. Беспощадная, никого на земле не разбирающая смерть унесла этого императора после нескольких месяцев царствования, и на всероссийский престол вступила супруга его, мудрая императрица Екатерина II, очень скоро после начала царствования за свои дела, направленные к пользе и прославлению России, названная Великою.

Все нововведения покойного императора были оставлены, императрица завела в России свои порядки. Однако она не стала продолжать дела Елизаветы Петровны и не возобновила борьбы с Пруссией. Слишком тяжело отзывалась эта война на России. Было внутри нашей великой родины столько неотложных дел, что о завоеваниях вне ее пределов и думать не приходилось…

При вступлении на престол мудрая государыня прекрасно понимала, что ей прежде всего нужны способные, талантливые люди, готовые провести в жизнь все ее благие и полезные для народа начинания. Выбирая таких людей и отыскивая их, она невольно остановила свое внимание на Суворове.

Об Александре Васильевиче слышала императрица и от своей предшественницы — покойной Елизаветы Петровны, напомнили ей об этом и неоднократные донесения Бутурлина из действующей армии, с которыми ей пришлось познакомиться в числе разных дел военной коллегии.

Проницательная государыня сразу поняла, что такие люди, как Александр Васильевич Суворов, ей нужны, что только на них можно опираться при проведении в жизнь благодетельных реформ.

Но, кроме этого, в императрице заговорило чисто женское любопытство. Из всех отзывов о Суворове было ясно, что этот человек не такой, как все. Его беззаветная храбрость, спартанская простота его жизни, наконец, безграничное влияние на солдат были известны в Петербурге из рассказов приезжих из действующей армии. Заинтересованная всем этим, Екатерина приказала собрать об Александре Васильевиче справки, и, конечно, из них она узнала и о службе Суворова и рядовым, и в унтер-офицерских чинах, и об его занятиях всевозможными науками во время двух лет бездействия после производства в офицеры.

Для императрицы теперь не было сомнения, что перед ней человек, богато одаренный природою, способный прославить ее царствование.

При вступлении на престол Екатерина II решила во всем следовать примеру Петра Великого, и когда ей представлялось какое-нибудь решение, принять которое она почему-либо колебалась, Екатерина всегда задавалась вопросом, как бы в этом случае поступил Петр Великий?

Если бы Александр Васильевич жил в царствование преобразователя России, то Петр, узнав о нем, сейчас же приблизил бы его к себе. Так же поступила и императрица Екатерина. Она немедленно призвала к себе в Петербург Суворова.

Он примчался с такой быстротой, что даже удивил императрицу.

— Вы, должно быть, Александр Васильевич, на крыльях летели? — спросила она молодого подполковника при представлении во дворце.

— Э, матушка-царица! — отвечал тот. — Русскому солдату прикажи только, он и без крыльев полетит куда угодно.

Ответ был совсем необычный. В то время при дворе никто так не говорил. Простота речи была не в духе того времени. При разговорах требовались плавность, образность, цветистость, нужны были громкие, напыщенные, хотя бы и без всякого внутреннего содержания, фразы. Суворов — первый в кругу вельмож заговорил просто, ясно, удобопонятно. Уже этим одним он сразу выделился из общего уровня и заставлял невольно запомнить себя.

Именно такое впечатление он и произвел на императрицу.

Да и по внешнему виду Александр Васильевич был из тех людей, которых, раз увидевши, долго не забудешь.

Роста ниже среднего, с узкими плечами, впалой грудью, худой, как скелет, с огромной, не по росту головой, почти треугольным лицом, на котором выдавался занимавший более трети всего лица большой лоб, с редкими ‘гунявыми’, по народному выражению, волосами, он вовсе не казался богатырем, способным на чудесные подвиги в пылу сражений. Даже в глазах, серых и тусклых, в глазах, которые всегда и везде признавались зеркалом души, не заметно было ни малейшего проблеска не только гения или таланта, но даже ума… А между тем при взгляде на этого человека невольно чувствовалось, что он вовсе не такой, каким кажется с первого взгляда, что в этом маленьком тщедушном теле живет великая душа, душа титана, способного все на своем пути подчинять своей воле…

Даже самая простота и оригинальность речи Александра Васильевича являлась вполне естественной. Если бы он заговорил цветистыми фразами, вряд ли бы это было ему к лицу. Так и поняла его проницательная государыня. Но тут же своим быстрым умом она сообразила, что такому человеку, как Суворов, вовсе не место при дворе с его этикетом и всевозможными условностями жизни. При дворе Суворов пропал бы, затерялся бы в массе блестящих вельмож, не принес бы России той пользы, которую от него можно было уже ожидать. Моментально приняла государыня в отношении молодого подполковника свое решение, но она не захотела отпустить его, не познакомившись поближе с ним и его воззрениями.

— Вы хорошо говорите, Александр Васильевич, — в тон Суворову продолжала разговор Екатерина, — только поспешность-то не всегда хороша.

— Помилуй Бог, матушка-царица, как справедливо, да только жизнь коротка, а дела много. Беда, коли всего, что намечено, не выполнишь, поневоле летать нашему брату приходится…

— А вы-то куда летите? — улыбаясь спросила Екатерина.

— Вперед, всемилостивейшая, все вперед, пока не догоню и обгоню своего героя…

— Вот как, а позвольте спросить, кто этот ваш герой?

— Мой герой, всемилостивейшая, Цезарь Юлий…

— И вы думаете догнать его?

— С твоей помощью, матушка-царица, обогнать даже надеюсь…

— И скоро?

— А уже это как тебе будет угодно, всемилостивейшая монархиня, пошлешь своего верного слугу на дело, будет на то твоя милость, так и не замедлю, пожалуй. Только бы дельце, только бы дельце!

— Не хотите ли вы остаться здесь, в Петербурге? При дворе?

Но на этот свой вопрос императрица получила совсем неожиданный ответ. Едва она произнесла последнее слово, как Суворов вдруг весь сморщился, съежился и начал громко безостановочно чихать.

Это уже являлось полнейшим нарушением придворного этикета. Окружавшие императрицу придворные с негодованием смотрели на дерзкого невежу, но мудрая государыня поняла, что эта дерзкая выходка проделана неспроста.

— Что такое с вами, Александр Васильевич? — спросила она.

— Матушка-царица! — продолжая чихать, восклицал в перерывах Суворов. — Прости, будь милостива, не могу, никак не могу! Льстивка, лживка, лукавка! Край, прикак! Афор, вайрках! Апчхи! Воняет… душно… апчхи! Не могу… прости! Не могу…

— Я понимаю вас, Александр Васильевич, — с чувством произнесла императрица, — спасибо вам за скорый и никому не обидный ответ. Да, вы правы… Могучих орлов нельзя запирать в душные клетки… Прощайте пока, верный и добрый слуга отечества, я же не забуду вас и — будьте уверены — в скором времени найду вам дело по сердцу!

Она милостиво протянула Суворову, опустившемуся перед ней на колени, руку, которую он благоговейно облобызал.

Эта выходка создала Суворову в придворных сферах известность чудака, невежи, но вместе с тем он сразу выделился и стал совершенно отдельно от всей придворной знати. Блестящих вельмож было много, чудаков — один Суворов. Его выходка, показавшаяся всем вокруг Екатерины ужасным невежеством, вызвала осуждение, негодование, но вместе с тем врезалась в память каждого. Удивлялись государыне, так милостиво отнесшейся к нарушителю придворного этикета, но государыня понимала истинное значение выходки, в которой Суворов скрыл свой положительный отказ от предложения быть при дворе, отказ, который принят был бы за вопиющую дерзость, если бы высказан был прямо…

Дело, хотя очень маленькое, Суворову действительно скоро нашлось. Суворов произведен был в полковники и назначен командиром Астраханского полка, занимавшего караул в Петербурге.

И в этом назначении сказался великий такт мудрой государыни. Поняла она, что такому маленькому человечку, как Суворов, в то время не только невозможно, но даже опасно быть при дворе, где каждый шаг обусловливался тем или другим правилом этикета. Трудно же было думать, чтобы Суворов удержался от своих выходок, возмущавших гордых вельмож. Между тем приближалась коронация и, в силу одного милостивого отношения государыни к Александру Васильевичу, он должен был быть приглашен на торжества в Москве, и вот, чтобы избежать появления Суворова там, не обижая его, государыня дает ему назначение, в силу которого он должен остаться в Петербурге.

И Суворов остался. Городские караулы содержались в такой исправности, что заслужили похвалу высших начальников. По возвращении же государыни, согласно расписанию, на караульную службу в Петербурге заступил Суздальский полк, и Суворов сейчас же был назначен его командиром.

Императрица, обещая Суворову найти дело по сердцу, имела в виду предложить ему применение на практике только что выработанного, по указаниям Фридриха Великого и по опыту Семилетней войны, нового строевого устава. Нельзя было произвести коренную реформу всего военного дела огромной страны, не видя, каков будет на практике прекрасный в теории новый устав. Для этого опыта императрица и предназначила Суворова. Когда суздальцы сменились с караулов, отбыв свой срок службы в Петербурге, императрица призвала к себе Александра Васильевича, объяснила, в чем дело, и предложила ему произвести необходимый опыт. Суворов с радостью принял предложение и сейчас же увел свой Суздальский полк на его постоянные квартиры в Новую Ладогу.

Командир полка того времени был вполне самостоятелен в отношении своих подчиненных. Таким образом, у Александра Васильевича были развязаны руки, и он блестяще справился со своей задачей. Как он уже там применял новый строевой устав — неизвестно, вернее всего по-суворовски, но в несколько месяцев он со своими суздальцами достиг того, что на высочайшем смотру под Красным Селом, где было сосредоточено до 30 тысяч войск, Суздальский полк признан был лучшим… Государыня милостиво благодарила Суворова, всех офицеров Суздальского полка милостиво пожаловала целованием руки, а нижним чинам повелела выдать в награду за успехи по рублю.

Но с этого-то самого времени Суворов и начинает свои чудачества, которыми полна вся его остальная жизнь…

— Удивляюсь я вам, Александр Васильевич, — сказала как-то Суворову государыня, — во всех полках чуть не наповал болеют, у вас же больных совсем нет. Что это значить может? Госпитали у вас пустуют…

— Помилуй Бог, матушка-царица, христолюбивое воинство от латинской кухни! В госпитале один умирает, семеро смертный воздух хлебают, как тут выздороветь?

— Но ведь больному нужно лечиться…

— Нужно-то нужно, только на такой случай у русского солдата свои ремедии есть: молитва да пост — первое, чарочка да табачок — второе, а потом, матушка-государыня, нужно самому беречь себя от болезни, так и мой Прошка-камердинер говорит, а он у меня, помилуй Бог, какой умный — умнее меня!

Слух о Прошке, камердинере чудака-полковника, уже прошел в военных кругах. Всем казалась удивительною та грубость, какую допускал по отношению к себе с его стороны Суворов.

Его даже спрашивали об этом.

— Помилуй Бог! — отвечал он. — Нужно же, чтобы кто-нибудь правду говорил, а то все вежливка да вежливка, а правды ни на грош.

С блестящими придворными екатерининского двора Александр Васильевич вел себя с непринужденностью, близко граничившей с грубостью.

Один из молодых придворных как-то заговорил с ним по-французски. Суворов вежливо отвечал ему на том же языке, но когда собеседник, рекомендуясь ему, назвал свою русскую фамилию, он изменился сразу, представился изумленным, заклохтал, как клохчут куры, снесшие яйцо, и воскликнул:

— Так вы, батюшка, русский будете? Вот чудеса-то! Видно, я, старый пес, чутье потерял: ведь я вас, сударь мой, за природного француза принял!

— Почему же это так? Я, сударь, очень польщен подобным сравнением! — отвечал собеседник Александра Васильевича.

— Да как же! — не переставал удивляться тот. — Совсем француз: каблучками топ-топ, а в чердачке пусто, один ветер гуляет…

Придворный, конечно, был страшно разобижен.

Такая игра была очень опасна. Недовольство Суворовым при дворе росло. Никто не считал себя застрахованным от его злых сарказмов. Екатерина ясно видела это и поспешила сейчас же после окончания маневров опустить Суворова с полком назад на постоянные квартиры в Новую Ладогу.

Здесь Суворова оставили в покое. Его даже как будто забыли, и он по-своему воспользовался этим.

В глухую ночь, какова бы ни была погода, Александр Васильевич поднимал здесь свой полк на ноги и выводил его на плац-парад или уводил далеко от места стоянки. Где-нибудь в поле он располагался на бивуак, и, лишь только забрезживал свет, громкое пение петуха вновь будило солдат.

— Заорал наш петух! — говорили, поднимаясь, солдаты. — Ишь ты, словно в деревне на насесте…

— Оно и хорошо! В деревне-то на поле мы все с петухами поднимались, но в солдатской службе где петухов взять, так вот полковник у нас за них…

И солдаты быстро вставали в ряды, отвечая на петушиное пение Суворова куриным квохтаньем…

А он, их командир, в одной рубашке, полуодетый, бегал по бивуаку крича:

— Солдатушки-ребятушки! Нечего валяться, пора просыпаться! Птички пением Господа Бога восхваляют, а мы чем хуже их? Не уступим им! Помолимся Творцу да и за дела!

Барабаны ударяли ‘на молитву’. Суворов громко молился среди солдат и, окончив, вдруг объявлял свой приказ об ученье.

Приказы были очень своеобразны. Суворов и солдат, и офицеров приучал понимать распоряжения начальника с полуслова.

Однажды он встретил одного из офицеров, свободного от занятий, и остановил его вопросом:

— Какой завтра день?

— Суббота! — был ответ.

— Так пусть в субботу пушечки не боятся лошадок, а лошадки пушечек! Офицер был из догадливых, привыкший уже к Александру Васильевичу, он понял, что хотел сказать полковник, и передал в полк, что командир на другож день назначает учение артиллерии совместно с кавалерией.

Ученья были далеко не такие, как это было принято в других полках.

— Солдат и в мирное время на войне! — говорил Суворов и вместо обыкновенного строевого ученья устраивал примерные сражения. Его кавалеристы приучали лошадей к пушечной пальбе, пуская их прямо на стрелявшие орудия. Устраивались кавалерийские атаки на пехоту. Пехота, в свою очередь, приучалась обороняться от натиска кавалерии. Ни одного случая не упускал Суворов, чтобы произвести примерный штурм. Как-то, проходя с полком мимо одного из местных монастырей, Суворов приказал штурмовать его. Иноки были несказанно перепуганы. Извинение полковника за причиненное беспокойство не было принято настоятелем. На Суворова поступила грозная жалоба в Петербург, но императрица, узнав о ней, сказала:

— Оставьте его: я его знаю!

Заведенные им порядки сам Суворов именовал ‘Суздальским учреждением’. Солдаты его не имели времени скучать. Они были заняты постоянно. То ночные форсированные марши с переправой вплавь через широкий и бурный Волхов, то маневры, то вахтпарады. Движение, труд, упражнения — все это развивало солдат, приучало их к деятельности и к проявлениям в разных случаях своих личных качеств. В каждом незаметно воспитывалось чувство соревнования, честолюбия. Каждый знал, что командир хотя строг, но справедлив и не оставит без отличия достойного. Поэтому каждому хотелось выделиться перед другим и заслужить похвалу Суворова. А он был не особенно щедр на похвалы.

— Каждый свое дело должен исполнять хорошо, за это хвалить нечего! — говаривал он. — Нерадивым же палочки!

Но при всей свой строгости Суворов очень не любил прибегать к телесным наказаниям. Он настолько опередил свой век, что считал шпицрутены, наказание обычное везде, и вообще всякое рукоприкладство позорным не столько для наказываемого, сколько для наказывающего, но, увы! По тому времени без этого позора обойтись нельзя было никак…

Вообще, Суворов, будучи очень строг к своим подчиненным, жестоким никогда не был.

Солдаты — эти дети природы — врожденным чутьем понимали любовь к себе и заботы своего начальника. Всем было известно, что, если в полку единовременно заболевало человек двадцать, назначалось нечто вроде следствия, и виновному приходилось плохо. Оттого-то больных у суздальцев было мало, да и болеть им, собственно говоря, не было времени. Неизвестны также и случаи дезертирства из Суздальского полка, а при взгляде народа на военную службу, как на божеское наказание, дезертирство в других полках было повальным злом.

Оправдывалась пословица: ‘От добра не бегают’.

Весь полк видел, что его командир не только наравне со всеми подчиненными тянет тяжелую лямку, но даже делает больше, чем его подчиненные.

В самом деле, Александр Васильевич будто не знал устали. В промежутках между маневрами, ученьями, маршами он занимался полковым благоустройством. На остатки от полковых сумм, которые обыкновенно шли в карманы командиров, он выстроил в Новой Ладоге полковую церковь, две школы, одну для детей дворян, другую для солдатских детей. В этих школах Александр Васильевич сам учил ребятишек арифметике и закону Божьему и даже написал для своих учеников по первому предмету учебник, а по второму составил молитвенник и катехизис. Мало этого, он старался о развитии эстетического вкуса детей. В Новой Ладоге в школьном доме не раз разыгрывались различные пьесы, причем исполнителями ролей являлись школьники.

Сам Суворов вел жизнь совсем особенную. Оставаясь добродушным с солдатами, безусловно вежливым с низшими и равными, он в движениях, в походке, в способе выражения своих мыслей отверг все условные приличия. Ходил он мелкими шажками и припрыгивая, так что получалось впечатление, будто Суворов не ходит, а бегает, говорил отрывисто, полуфразами, иносказаниями, вмешивал, казалось некстати, свою речь пословицы и поговорки, кривлялся, гримасничал, пел петухом, когда ждали его речи, отказался от всякого комфорта, спал только на сене, зимой в трескучий мороз ходил без шубы в одном мундире, вставал всегда в три часа утра и в семь уже обедал, причем обед состоял из самых грубых блюд: обыкновенной редьки, резаной или тертой, простых солдатских щей и гречневой каши. Обществом его были только офицеры и солдаты. Другого никого он знать не хотел, и только в церкви могли видеть Суворова вне какого-либо дела. Но и в церкви он не оставался праздным. Жители Ладоги недавно еще показывали церковь, где Александр Васильевич пел на клиросе и читал Апостола.

И так изо дня в день в течение трех лет…

Осенью 1768 года Суздальскому полку объявлен был поход в Польшу.

Учебный курс был пройден, настало время сдать боевой экзамен.

Глава шестая
Боевой экзамен

В полковой церкви Суздальского полка кончалось молебствие. Всем уже было известно, что суздальцы выступают в поход. Не знали только времени выступления. Незадолго до того командир Суздальского полка Александр Васильевич Суворов произведен был в бригадиры, но он не сдавал командования, а остался с полком и даже не воспользовался предоставленным ему годичным отпуском ‘по домашним делам’.

Теперь вместе со всеми своими офицерами он молился в церкви. На Суворове была в этот раз полная парадная форма, офицеры также были в параде. День был морозный, но ясный. Солнце ярко светило с выси неба, солдаты на плацу стояли в строю вольно.

— Эх, прощай, Новая Ладога! — слышалось в рядах. — Пожалуй, дня через три выступим, а кто вернется — неизвестно…

— Сказал через три дня — тоже! И в неделю, чай, не управишься… Ничего не готово еще… Ни обоза, ни амуниции…

— Да ведь кто нашего петуха знает, у него и день меньше часу…

Один за другим выходили офицеры из церкви и становились к своим частям. Они были оживлены. Близость похода возбуждала их. О трудностях пути никто не думал. Засиделись суздальцы на своих квартирах, накопилась сила богатырская, заспешили теперь они на поле ратное.

Но все они, и офицеры и солдаты, были уверены, что раньше как через несколько дней начать поход невозможно.

Вот и Александр Васильевич вышел из церкви сияющий, радостный — такой, каким его давно уже не видали.

Духовенство прошло по рядам и окропило солдат святой водой.

— Ребята! Суздальцы! Русские! — громко заговорил, обращаясь ко всему полку, Суворов. — Слышали, чай, какой праздник-то у нас? Поход объявлен, зашебаршили полячишки, беспокоят они матушку-царицу, пойдем-ка мы, братцы, да усмирим их!

— Пойдем, пойдем, отец наш, за тобой в огонь и в воду! — пронеслось в рядах.

— Спасибо, братцы, только такого слова я и ждал… Идем!

— Рады стараться! — пронесся клич тысячи голосов.

— Так мешкать нечего! Музыка, фельдмарш! Раз, два! Головная колонна вперед…

Полк тронулся. Никто особенного значения этому распоряжению не придавал. Не первый раз уже Суворов так внезапно прямо с плац-парада вел суздальцев куда-нибудь за несколько верст от Ладоги, чтобы на первом удобном поле выполнить какой-либо маневр. Но теперь версты мелькали за верстами, день клонился уже к вечеру, а распоряжения идти обратно все не было… Никто не осмеливался спросить у командира, когда кончится этот, как всем казалось, маневр.

Наконец, совсем уже в сумерки, приказано было прямо в поле стать бивуаком. У каждого солдата, по раз заведенному Суворовым обычаю, всегда была с собой дневная норма провианта. В одно мгновение в поле запылали костры, притомившиеся солдаты принялись за скромный ужин. Командир их со старшими офицерами тоже расположился прямо под открытым небом у костра.

— Осмелюсь спросить, Александр Васильевич, — заговорил с Суворовым один из старших офицеров, — куда мы теперь идем?

— Как куда? — удивился тот. — Разве вы не слыхали? В Польшу!

Сообщение это было настолько неожиданно, что смутило всех вокруг

Суворова. Чего-чего, а такого внезапного похода никто не ожидал.

— Но как же так… так внезапно! — все еще не придя в себя, пролепетал разговаривавший с Александром Васильевичем офицер.

— Помилуй Бог, — укоризненно покачал тот головой, — что там говорить о внезапности: фитиль на пушке — русские в поле!

— Но обоз… провиант, амуниция…

— Следуют за нами!

В самом деле, часа через два к отдыхавшему полку подошел весь обоз.

Суворов, только и мечтавший что о полях битв, довел и полк, и полковое хозяйство до такого совершенства, что суздальцы могли выступить в далекий поход по первой команде… Недаром же Александр Васильевич начал свою службу обер-провиантмейстером. По всей вероятности, ему раньше официального распоряжения было известно о назначении Суздальского полка в оперировавший против польской конфедерации корпус генерал-поручика Нуммерса, и он незаметно для других успел приготовить весь обоз, без которого дальний поход в то время был немыслим.

В тридцать дней прошли суздальцы около тысячи верст, отделявших Новую Ладогу от пограничной в то время Смоленской губернии. Нигде на квартирах не было оставлено ни одного больного, хотя в течение этого похода хворало шесть человек, но все они оправились очень быстро и возвратились в строй.

Беспорядки в Польше были, с одной стороны, вызваны недовольством шляхты своим королем Станиславом Понятовским, с другой — несовершенством формы правления, допускавшей, чтобы одна личность на сейме могла отменять единодушное решение всех остальных. При такой форме правления Польша как государство давно уже стала разлагаться. У короля был только призрак власти, народа не существовало — он был только рабочей силой и не имел никаких прав. Магнаты ставили свою волю выше и короля, и закона. Шляхта в массе была так же невежественна, как и крестьяне, но каждый шляхтич считал себя равным королю. Царили своеволие и произвол. Каждый делал что хотел, и на такой почве создалась Барская конфедерация, названная так по названию местечка Бар*, где завершилась ее организация.

______________________

* Вблизи турецкой границы.

______________________

Пока представителем России в Польше был князь Н.В. Репнин, человек образованный, умный, решительный, но вместе с этим до самодурства крутой, паны и магнаты не осмеливались восставать против России, но когда Репнин был сменен, некий Пулавский, простой шляхтич, до того просто состоявший кем-то вроде поверенного по делам разных магнатов, составил проект конфедерации и по объявлении ее* был вместе с графом Красинским избран ее маршалом.

______________________

* 28 февраля 1768 г.

______________________

Все это было сделано помимо законного правительства: захотели магнаты воевать с русскими и начали воевать, даже не уведомив о своих намерениях ни короля, ни правительство. Впрочем, конфедераты были уверены, что их поддержит всесильный в то время во Франции министр, герцог Шуазель, страшившийся необыкновенно быстрого развития могущества России.

Борьба с конфедератами началась. Смоленский корпус генерал-поручика Нуммерса был усилен. Один из первых явился Суворов с своими суздальцами и принял начальство над русским авангардом.

Суздальцы едва прибыли в действующую армию, как всюду разнесли слухи о своем ‘чудо-командире’. И без того Суворов был уже необыкновенно популярен в русской армии, но когда он прибыл в Польшу, те, кто попадал под его начальство, просто гордились этим.

Так велико было обаяние Суворова уже и в то время.

Вскоре после прибытия Александра Васильевича в Польшу его непосредственный начальник, Нуммерс, был заменен умным и опытным в военном деле, но мелочно самолюбивым генерал-поручиком фон Веймарном. С этого времени и вплоть до конца жизни для Суворова началась борьба с завистью всех, с кем ему приходилось служить…

Вплоть до половины почти 1770 года кампания состояла из мелких стычек с конфедератами. Самым крупным делом было сражение при деревне Орехово. Здесь Суворов с 450 солдатами кинулся на двухтысячный отряд конфедератов, находившийся под начальством Казимира Пулавского, сына маршала конфедерации.

Видя превосходство своих сил, конфедераты окружили суворовский отряд и даже привели его в некоторое смущение. Положение было опасное.

— Ваше превосходительство*, — явился к Суворову дежурный при нем майор, — мы окружены!

______________________

* К этому времени Суворов был произведен в генерал-майоры.

______________________

— Что-с? — так и засверкал на него глазами Александр Васильевич.

— Мы окружены, ваше превосходительство, нам остается только сдаться!

— Сдаться! Под арест! Под суд! Взять его! — завопил не своим голосом Суворов. — Русские не сдаются… Вперед! С нами Бог!

В это время запылала в тылу конфедератов зажженная русскими гранатами деревня Орехово, Суворов во главе отряда бросился на неприятеля и окончил битву тем, что разогнал конфедератов.

Двести человек погибло, из них и в их числе сам Казимир Пулавский. Сорок пленных было трофеем Суворова.

Так проходили в мелких стычках дни. Нельзя сказать, чтобы Суворов был особенно доволен этим. Он жаждал обширного поля деятельности, а не маленьких столкновений с плохо вооруженными, почти незнакомыми с военным делом бандами конфедератов.

А опасности и труды по сравнению с результатами были немалые.

Гоняясь в Малой Польше за тамошним маршалом конфедератов, Машинским, он дважды разбивал его, а во время преследования едва не погиб, переправляясь под Опатовом через Вислу. Он упал с понтона, а потом, карабкаясь на него, так ударился грудью, что потерял сознание и не мог долго после этого оправиться.

Отсутствие Суворова сразу ободрило конфедератов. Они заняли Ченстохов, Ланцкорону, Тинец, и в то же время литовский великий гетман Огинский поднял на помощь конфедерации свою Литву.

Положение России представлялось в эти месяцы очень серьезным. Престарелый Фридрих Великий отказывался от исполнения трактатов, австрийское правительство хотя и состояло в союзе с Россией, но не скрывало своей неприязни. На шведский престол взошел Густав III, Карл XII в миниатюре. Из-за личной обиды он грозил войной, французское правительство, не довольствуясь поддержкой конфедерации, которой оно помогало и деньгами, и людьми и даже прислало, якобы в качестве добровольца, одного из опытнейших своих генералов — Дюмурье, натравило на русских Турцию. Словом, враги были со всех сторон, а Россия была одна…

Следовало как можно скорее покончить с польской войною…

Не совсем еще оправившийся после болезни Суворов поспешил в Люблин, районом которого он был назначен командовать. Отсюда, как паук паутину, распустил он отряды по всей стране: замки и местечки занял постами, установил связь с Краковом и Сандомиром, устроил в Люблине склады амуниции, продовольственный магазин и учредил главный свой пост-резерв.

И, устраиваясь в Люблинском округе, Суворов постоянно внушал солдатам, чтобы они не обижали жителей.

— Жителя не обижайте! — говорил он, отправляя отряды. — Житель нас поит и кормит. Солдат — не разбойник.

Только устроившись окончательно, он начал решительные действия.

Прежде всего он наметил возврат Ланцкороны, одного из важнейших стратегических пунктов этой местности.

Там на высотах засел отряд конфедератов под начальством Дюмурье. У Суворова было около трех с половиной тысяч человек, у противника его столько же, но на их стороне были все выгоды почти неприступной позиции.

Дюмурье был уверен в полной победе над русскими.

— Я боюсь только одного, — говорил он своим офицерам, — как бы этот Суворов не отменил атаки… Это лишит нас верной победы!

Он даже запретил стрелять по русским, пока они не приблизятся вплотную…

Это было 10 мая 1771 года.

Земля покрылась уже зеленью, солнышко так и разливало свои яркие, теплые лучи с поднебесной выси, все в природе ликовало, а люди, эти перлы мироздания, готовились к кровавому делу…

Вот около высот Ланцкороны, занятых поляками и французами*, с гиканьем, гамом, выстрелами показался казачий отряд. Это подошел Суворов с своим авангардом**. Орлиным взором окинул он неприятельскую позицию и на мгновение задумался.

______________________

* Отряд французских егерей в 200 человек.

** 150 казаков и отряд карабинеров.

______________________

Что это? Неужели же для Суворова на поле битвы явилось невозможное? Неужели он лишит французского предводителя польских конфедератов легкой и славной победы?..

Нет, что-то не то задумал Александр Васильевич…

— Казачки-молодцы! — говорит он бородатым сынам тихого Дона. — Вон где полячишки-то засели! Чего нам ждать, пока товарищи подойдут, мы их сами голыми руками перехватаем! С Богом! Вперед! Кто убит — за того церковь молит, кто жив — тому слава!

И вот по одному слову своего чудо-вождя маленький конный отряд во весь опор, но врассыпную понесся прямо на центр неприятельской позиции…

Казаки орут во все горло, неприятель же хранит грозное молчание.

Дюмурье смеется и потирает руки.

— Ах, русский сумасброд, ах, сумасброд! — восклицает он. — Это не полководец, а безумный варвар… Послать столько людей на расстрел!

Молчат ружья французских егерей, не стреляют и поляки, ждут они, когда совсем подберутся к ним эти обреченные на верную гибель люди. Молчит по той же причине артиллерия замка и города…

Чего торопиться, в самом деле? Пожалуй, пальбой распугаешь еще этих бородачей…

А казаки уже вскочили на высоты и мигом перестроились в лаву.

— Кто в Бога верует, рятуйте! — раздался их характерный клич, и они, как бурный ливень, как снежная всесокрушающая лавина, обрушились на поляков Сапеги и литовцев Оржевского.

Те перепугались так, что без выстрела бросились бежать с позиции…

— Стой, стой, куда вы, негодяи! — кричал Сапега. — Назад, собачья кровь… Никто и не подумал слушать предводителя. Тогда Сапега в порыве гнева стал рубить беглецов саблей и сам был заколот…

Хвастун Дюмурье примчался было сюда, но увидал, что беглецами овладел панический ужас и остановить их нет возможности.

А между тем вслед за казаками взлетели на высоты конные карабинеры и подходила русская пехота. Дюмурье кинулся к гусарам, которых он назначил для преследования русских ‘когда те будут разбиты’, но гусары, сделав беспорядочный залп из карабинов, стремглав удрали с высот. Между тем русская пехота выгнала из рощи французских егерей, которые, к чести их сказать, отступили в полном порядке…

Ланцкоронское сражение продолжалось всего только полчаса и окончилось полною победою русских. Конфедераты потеряли два орудия и около пятисот человек убитыми, пленных было взято мало. Потери со стороны русского отряда были ничтожны.

Дюмурье отступил в пограничное местечко Бялу и отсюда, отказавшись навсегда от дела поляков, уехал во Францию.

— С Суворовым нельзя воевать! — говорил он. — Этот варвар совсем не знает военной тактики. Под Ланцкороной по всем правилам стратегии русские должны были быть разбиты…

‘Почтенный Дюмурье, — доносил Александр Васильевич Веймарну о победе под Ланцкороной, — управясь делом и не дождавшись карьерной атаки, откланялся по-французски и сделал антраша за границу…’

Ланцкоронское поражение конфедератов и их союзников сам Суворов приписывал тому, что оно произошло ‘от хитрых маневров французской запутанностью, которой мы пользовались. Они же хороши для красоты в реляциях’.

Этими словами Александр Васильевич как бы указывал, что его противник рассчитывал на эффект, приказывая не стрелять в кавалерийскую атаку. Эффект не удался. Лучшие силы Дюмурье — французы вместе с артиллерией — были потеряны для боя.

Поляки по-своему объясняли свое поражение.

— Суворову только бы с медведями драться, — пренаивно уверяли они, — бывало, займешь позицию, ждешь русских с фронта, а Суворов нападает с тыла или фланга. Мы разбегались более от внезапности, чем от поражения…

Как бы то ни было, а везде, где командовал отрядами Суворов, битва оканчивалась поражением его противников.

С отъездом Дюмурье у Суворова остался один противник, Пулавский. Русский ‘чудо-вождь’ погнался за ним и, сметая на своем пути встречные партии, настиг его, идя форсированными переходами, под Замосцьем и разбил наголову.

Но после этого поражения Пулавский поступил так, как поступил бы, вероятно, ‘не имевший понятия о военной тактике’ Суворов, если бы когда-нибудь он был разбит своим противником. Он, зная, что на Литву пройти невозможно, приказал своему арьергарду отступать перед Суворовым, отвлекая русских от главных сил, с которыми он искусными движениями пробрался по венгерской границе в тыл Суворову, но, не осмелившись напасть на него, ушел в Краков, то есть на прежнее место.

Александр Васильевич в восторг пришел, узнав об этом движении польского маршала.

— Молодец! Умница! Помилуй Бог, какой умница! — восторгался он. — Хоть один среди них нашелся… И то хорошо.

В знак своего удовольствия Александр Васильевич послал Пулавскому одну из своих табакерок.

Между тем отзывы Дюмурье о Суворове дошли до русских его начальников. Те тоже, со своей стороны, стали упрекать героя, что он действует вопреки правилам военного искусства.

— Да что же делать-то! — добродушно отвечал тот. — Мы уж таковы: без практики да без тактики, а неприятелей все бьем да бьем.

Как бы в ответ на это ему поставили на вид, что он, гоняясь за конфедератами, в семнадцать суток прошел в разных направлениях около семисот верст, что такими форсированными переходами, перемежавшимися постоянными битвами (не проходило полных двух суток без боя), изнуряет солдат.

— А вы прочтите Цезаря, — ответил на этот упрек Суворов, — римляне двигались пошибче нашего!

С тех пор Александр Васильевич невзлюбил слово ‘форсированный марш’, и так невзлюбил, что слышать его не мог…

Однажды в какой-то деловой бумаге оно, как на грех, попалось, и переписчик, забыв о нелюбви к этому слову Суворова, вставил его в донесение…

Едва только увидал Александр Васильевич ненавистные слова на бумаге, побледнел, затопал ногами и, не обращая внимания на присутствовавших генералов, закричал:

— Что такое форсированный марш? Тихих и медленных маршей быть не может! Быстрота знает всего один марш: вперед, и орлы полетели!

Такие ответы только раздражали болезненно самолюбивого генерала Веймарна. Кончились пререкания тем, что Суворову, как раз в то время когда поднял на русских всю Литву гетман Огинский, приказано было не отлучаться из Люблина, а только издали наблюдать оттуда за литовцами, а на Огинского был послан второстепенный начальник, полковник Древиц, которого Суворов очень недолюбливал за жестокость и корыстолюбие.

Между тем у Огинского собрались очень внушительные силы. С гетманом были литовцы, народ мужественный, упрямый. Притом войско Огинского далеко не походило на нестройные банды польских конфедератов. Оно было строго дисциплинировано, организовано было даже нечто вроде гвардии из отборных, преданных гетману до самозабвения солдат, которых даже прозвали ‘польскими янычарами’. С такими людьми Огинский показал себя. Посланного против него Древица он не испугался, а начал свою кампанию с того, что захватил в плен целый русский батальон петербургских легионеров Албычева.

— Помилуй Бог, как плохо! — воскликнул Суворов. — Нужно идти и выручить своих…

Он отдал приказание немедленно готовиться к выступлению.

— Ваше превосходительство! — попробовал было остановить Суворова начальник его штаба. — Как прикажете донести главнокомандующему?

— Донести, что когда пушки стреляют, Суворову нечего сидеть на месте! — последовал на это лаконичный ответ.

— Но вы, может быть, изволили запамятовать, что существует решительное повеление главнокомандующего не только наступать, а даже снять все посты и стянуть войска в Люблин.

— А я все-таки пойду вперед! Я отвечаю, а вы будете в стороне…

И пошел… пошел, имея всего 822 человека под командой, тогда как у Огинского было от 6-ти до 7-ми тысяч войска…

Пред походом Суворов весь Люблин удивил своею новою выходкой.

— Выступать, когда петух запоет, — приказал Александр Васильевич по своему отряду.

Приказание вызвало удивление.

— Ишь ведь ты! — говорили новички-солдаты. — Петухи-то пред светом поют…

— Будто и не похоже на ‘отца’! Все готово, а он медлит…

Но Александр Васильевич прекрасно знал, что делал…

Поляки прекрасно организовали шпионство в канцеляриях русских отрядов, каждое распоряжение русского вождя сейчас же делалось известным главнокомандующему конфедератов, и застать их врасплох было почти невозможно… Так было и теперь. Только что стало известным распоряжение Суворова выступать из Люблина, когда ‘запоет петух’, к Огинскому помчался гонец.

Приказание было отдано утром, стало быть, выступления отряда можно было ожидать только под утро следующего дня. Поляки успокоились. На странность приказания не обратили внимания, потому что выходки Суворова были известны.

А ‘петух запел’ раньше, чем думали…

Полудня еще не было, а Суворов на плацу, где происходило ученье, вдруг остановился, захлопал себя руками по бедрам и громко закричал:

— Ку-ку-ре-ку!

Сейчас же барабанщики ударили поход, и весь отряд тронулся из Люблина прежде, чем шпионы могли донести своим об этом совершенно неожиданном выступлении…

Суворов перехитрил шпионов…

Как шел Суворов, видно из того, что всего на пятые сутки он был уже в двенадцати верстах от гетмана, совершив в это время переход в двести верст с лишком…

— Где гетман? — спрашивал он у захваченных ‘языков’.

— В Столовичах! — говорили все они.

Больше он ничем не интересовался. Зато его офицеры подробно расспрашивали пленных о количестве неприятеля.

Суворов же, бегая по рядам своих отдыхавших солдат, кричал им:

— Чудо-богатыри! Отдыхайте! Ложись, где стоишь… Через два часа большая радость будет, пойдем бить Огинского… У него наши в плену. Постоим за своих! Не отдадим их врагу! Мы русские: с нами Бог!

— Ваше превосходительство, осведомлены ли вы в том, что у гетмана четыре тысячи людей с лишком налицо да еще артиллерия…

— Только и всего? — представляется удивленным Александр Васильевич. — Я думал — больше, а тут и по пяти на брата не придется… Слышите, молодцы, — обращается он к солдатам, — всего только по пятку, а мы бы и с десятком каждый за милую душу управились… Одно ‘ура’ — враг уже наполовину побежден, а там бей, коли, руби, не давай опомниться! Гони — доканчивай! Из пятка двое убегут, трое насядут. Одного заколи, другого застрели, третьему штыком карачун, а если четвертый вернется — прикладом его. Вот и все: победа — слава!

По рядам солдат словно искра электрическая пробегает. Они забывают, что у них только одно ружье, но с этим ружьем — это они ясно слышат — у них есть четыре способа бороться с неприятелем, а что касается русского ‘ура’, так разве не видали они, как враги показывали тыл, едва только заслышав его…

А в Столовичах тишина и покой. Только что кончился веселый пир у гетмана. Много было выпито вина, меду за будущие победы, с тяжелыми головами разошлись пировавшие по домам и заснули, едва до постелей добравшись. У самого их гетмана голова кругом пошла, и не столько от вина, сколько от радужных грез. Видит Огинский — удачно начато его дело. Момент он выбрал удобный. Россия, окруженная со всех сторон врагами, ни одного лишнего солдата в Польшу послать не может. Веймарн, главнокомандующий русский, растерялся и даже единственного опасного генерала — знает это через шпионов Огинский — строгим приказанием в Люблине сидеть заставил. Теперь только вперед идти, разбивать русских везде, и Польша будет свободна. Они и теперь почти свободны. Вон Краков, только что взятый русскими, поляки с помощью французов опять назад отняли… Да избавлена будет Польша от русского влияния, и тогда — как это знать? — не станет ли великий гетман литовский королем польским?

И вдруг…

Что это? Среди ночной тишины весь город наполняется неумолчным шумом… Это шум битвы… Слышно могучее русское ‘ура’. Русские!.. Да откуда же они могли появиться… Суворов более чем за двести верст! Нет, этого быть не может! Это тяжелый, скверный сон… кошмар…

А русское ‘ура’ все разрастается и разрастается… Трещат выстрелы, грохочут пушки… Чудо-вождь со своими чудо-богатырями уже ворвался в город…

Только не совсем так, как желалось Суворову, удалось это нападение…

Русский отряд подошел и вступил в Столовичи, скрытый ночной темнотою, так тихо, что никто не проснулся в домах местечка… Александр Васильевич был во главе отряда. Вдруг перед его глазами выросла какая-то человеческая фигура. Суворов в темноте принял этого человека за одного из своих солдат.

— Живо на место, — крикнул он ему, — как ты смел выйти из рядов!

В ответ на это сверкнул огонек, грянул выстрел, и пуля пронеслась мимо русского вождя так близко, что он чувствовал, как она разрезала воздух…

Тот, кого Суворов принял за своего солдата, был один из польских карабинеров, возвращавшийся с пирушки…

Услыхав вопрос, обращенный к нему по-русски, он понял, что в городе неприятели, и выстрелил в говорившего… Только Высший Промысел спас Александра Васильевича…

Выстрел, однако, переполошил всех поляков…

Но где же выдержать сонным, хмельным, ничего со сна не соображающим людям натиск такой стихийной силы, какой поистине являлся воодушевленный своим чудо-вождем его отряд… Русские не берут в плен. Пехота колет врагов штыками, казаки и карабинеры рубят их, топчут…

К рассвету Столовичи были очищены от солдат гетмана.

Но до победы очень еще далеко…

В Столовичах стояла только незначительная часть отряда Огинского. Главные силы были расположены за местечком в лагере. Да и Столовичи не совсем были очищены от поляков, триста человек ‘польских янычар’ — отборной стражи гетмана — засели в домах и бились, предпочитая смерть сдаче в плен.

Они были все переколоты, но пока справлялись с ними, Огинский успел опомниться и повел весь свой отряд на русских.

До его прихода Суворов успел, однако, отыскать пленных русских, освободил их и вооружил отбитым у поляков оружием.

Было еще время отступить, но чудо-вождь и не думал об этом.

— Братцы! Отступать нам некуда! — закричал он своим утомленным битвою солдатам. — Вон идет на нас гетман со всеми силами… все равно мы будем все перебиты. Умрем же со славой! Погибших в бою царство небесное ждет… Вперед за мной! Ура!

С этими словами он кинулся на подходивший отряд Огинского.

Закипел снова бой, бились стенкой: грудь против груди. Даже ‘ура’ смолкло. Дрались с отчаянием. Почти все офицеры были ранены, но никто из них не был сражен насмерть и не выступил из рядов. Заботились только о том, чтобы как можно дороже продать жизнь. Сгоряча раны не болели, забыта была усталость, с каждой минутой силы отчаявшихся храбрецов словно крепчали. К Огинскому подоспела совсем неожиданная помощь: к месту боя успели прискакать два уланских полка под командою конфедератского генерала Беляка. Они сейчас же ринулись на русских. Остервенившиеся казаки их опрокинули и погнали. Суворов воспользовался этим, скомандовал пехоте перейти в наступление, и к одиннадцати часам утра бой кончился полною победою русских…

Огинский всего только с десятком гусар убежал в Пруссию…

Трофеями Суворова были вся артиллерия Огинского (12 пушек), весь обоз, гетманская булава, все знамена, войсковая казна. Сверх того, русские освободили 435 человек из батальона Албычева и возвратили назад две пушки. Убитыми поляки потеряли до четырех сотен, в плен взято несколько меньше, раненых было без конца…

И кто бы мог поверить, если бы не свидетельствовала история, что потери русских в этом ужасном бою были всего только в сотню раненых.

Что бы сказал хвастун Дюмурье, если бы он был на месте Огинского?

Придерживаясь его логики, гетман мог бы говорить, что он с 4 тысячами людей жестоко побил бы под Столовичами Суворова с его 822 солдатами, если бы русские не напали врасплох и не разбили его наголову прежде, чем он успел сообразить в чем дело.

Результаты столовической победы были громадны. Ею нанесен был окончательный удар конфедерации. Отдохнув всего только час после битвы, Суворов с своими храбрецами перешел в Несвиж, здесь он оставил все свои трофеи, а сам пошел доканчивать свое дело — уничтожать последние банды конфедератов.

Вся Европа заговорила про Суворова после этого дела. Сам Фридрих Великий восхищался русским героем, а его начальник Веймарн представил в петербургскую военную коллегию предложение… отдать Суворова под суд за ослушание главнокомандующего, а пока что отнял у него командование…

— Казните меня, — сказал Александр Васильевич, — а я все-таки сделал свое дело: Огинского нет, Литва спокойна…

Но вместо суда Суворову прислан был из Петербурга орден св. Александра Невского, а Веймарн был заменен Бибиковым, генералом умным и понимавшим людей.

— Поблагодарите Суворова за то, что он прикончил фарсы Огинского! — приказала передать Александру Васильевичу императрица Екатерина, отпуская в Польшу Бибикова.

Он заплакал, когда передали эти слова.

Бибиков дал полную свободу Суворову. Александр Васильевич еще при Веймарне ходил к Кракову, действительно отнятому у русских, да и то путем измены, французским добровольцем в конфедератской войне, генералом де Виомениль. Под Краковом Суворова постигла первая и единственная неудача: он не смог взять штурмом краковской цитадели. Не оправдал надежд тот Суздальский полк, с которым пять лет провел Александр Васильевич и с которым он думал ‘взять весь свет’.

— Суздальцы совсем не те, кои при мне были! — отозвался он про этот полк после штурма. — Сих героев ныне уподобить можно стаду овец.

Этого неудачного штурма Александр Васильевич забыть не мог. После Столовичей он явился под Краков и осадил его. В первый же день осады он послал начальнику гарнизона письмо, в котором объявил, что для штурма все готово, крепость будет взята и пощады он никому не даст.

Конфедераты немедленно сдались.

Сдача Кракова в полном смысле этого слова была ‘красным яичком к Христову дню’: Краков перешел к русским в Светлое Воскресение 1772 года.

После этого последовал ряд незначительных стычек.

В одной из них Суворов едва не погиб. В стычке под Тинцем к русскому вождю пробрался поклявшийся его убить польский уланский офицер Улинский. Он дважды почти в упор стрелял в Александра Васильевича и, промахнувшись, кинулся на него с саблей. Однако Суворов успел отпарировать удар, а в это время Улинский был застрелен подоспевшим карабинером.

Суворов уничтожил конфедерацию. Вся честь войны, последствием которой было присоединение к России Белоруссии, принадлежит только ему…

Однако сам герой был мало доволен своими подвигами. Мало ему было простору, разгуляться негде. Суворов спал и во сне видел попасть в действующую против турок армию. Для него в венках славы было немало и колючих терний. Каждая мелкая сошка завидовала Александру Васильевичу и старалась оклеветать его, но обаяние героя было так велико, что клевета не действовала. Понимая, как тяжело приходится Александру Васильевичу, императрица Екатерина вызвала его в Петербург, осыпала его своими милостями и предложила отправиться в Финляндию на шведскую границу, которой угрожал Густав III.

Суворов немедленно умчался туда, привел в порядок все крепости, возвел новые укрепления и успел успокоить волновавшихся жителей.

В это время кончился срок перемирию, заключенному с турками после побед Румянцева при Ларге и Кагуле.

Глава седьмая
На новых местах по-старому

Яссы, крошечный и обыкновенно безлюдный городишко близ турецкой границы, кипит и шумит. Народу понаехало в него видимо-невидимо. И народ все денежный — русские. Покупают что ни попало, не торгуясь, гуляют по-русски — во всю ширь.

С самого раннего утра до поздней ночи стоит на тесных и грязных улицах маленького городка неумолчный шум.

По всем направлениям и в одиночку и толпами снуют люди. Эффектные военные мундиры, пестрые молдаванские, румынские и цыганские одежды, расшитые золотом мундиры гражданских чинов — все это сливается в одну общую пеструю группу, цвета и эффекты постоянно меняются, как разноцветные стеклышки в калейдоскопах, и все эти толпы так и гудят, так и шумят чуть не на всех языках и наречиях. Здесь слышен гортанный турецкий говор, там своеобразный еврейский жаргон, тут раздается обильный шипящими и зубными язык румын, и весь этот гомон покрывает могучая отрывисто-плавная русская речь.

Много русских в Яссах: ведь здесь главная квартира Дунайской действующей армии. Здесь постоянно пребывает и ее главнокомандующий, прославленный герой Ларги и Кагула, граф Румянцев.

Приемная зала в его дворце полна народом. Большинство только что прибывших из России и представляющихся фельдмаршалу.

Вот и сам он, этот прославляемый всюду знаменитый вельможа, слуга двух императриц, счастливый победитель турок. Он обходит ряды представляющихся. Голова его гордо поднята, глаза смотрят, как будто Румянцев никого не замечает-из этих раболепно склоняющихся перед ним людей…

Вдруг физиономия гордого вельможи меняется. На лице его заметна радость, губы складываются в довольную улыбку. Он даже шаг ускоряет, чтобы дойти поскорее до невысокого, сухощавого генерала, почтительно, но без тени подобострастия склоняющегося перед ним.

— А, старый товарищ!.. Прибыли наконец! Рад… Помню вашу первую кампанию и слышал без конца о ваших чудесах! После войны с Польшей вы стали знамениты, и я радуюсь вашему прибытию.

— Весьма польщен милостивым вниманием вашего сиятельства, — отвечает с новым поклоном худощавый генерал, — и смею об одном только просить: осчастливьте и позвольте на поле битвы послужить нашей матушке-царице под вашим весьма лестным для меня начальством.

Все это сказано было просто, но с большим достоинством.

По зале так и пошел восхищенный шепот:

— Суворов!.. Сам Суворов!..

Слава героя опередила его. Его подвиги в Польше всем на Дунае были известны, и не по реляциям о них, а из устных рассказов суворовских чудо-богатырей, переходивших в полки, бившиеся против турок. Если же реляции в значительной степени умаляли подвиги чудо-вождя, то устные рассказы превозносили его до небес, создавали целые легенды, героем которых являлся Александр Васильевич.

Шепот восхищения достиг слуха фельдмаршала. По его лицу пробежала тень скрытой досады. До сих пор никто еще не мог поколебать его славы ‘грозы турок’, а тут вдруг явился человек, который легко может, как уже он успел показать это, затмить своими подвигами дела победителя при Кагуле.

Но Румянцев сдержался.

— Судьба очень благоволит ко мне!.. — сказал он громко, обращаясь ко всем собравшимся в зале. — Мы только что оплакивали Вейсмана*, а теперь у нас сам Суворов… Прошу вас, батюшка Александр Васильевич, пройдем ко мне в кабинет, я там познакомлю вас с делами.

______________________

* Генерал-майор барон Вейсман фон Вейсенштейн, человек безумной храбрости, кумир солдат, был одним из героев первой турецкой войны. После одной победы при объезде поля битвы он был убит одним из раненых турок. По своим военным способностям он стоял выше всех генералов того времени. Прах Вейсмана покоится в Измаиле.

______________________

Не обращая внимания на остальных дожидавшихся его, гордый вельможа взял скромного генерала под руку и увел его в свой кабинет. Там они беседовали около часу. Выйдя от фельдмаршала, Суворов перекрестился, сейчас же сел в привезшую его в Яссы бричку и приказал ямщику везти себя все ‘прямо вперед’.

Прошло несколько дней после этого. О Суворове ничего не было слышно. Известно только было, что фельдмаршал назначил его командовать русским отрядом, расположенным на левом берегу Дуная под Нигоештским монастырем. На правом берегу прямо против Нигоешти была сильная турецкая крепость Туртукай, господствовавшая над всей местностью. Туртукай был занят большим турецким гарнизоном из янычар — храбрейших войск султана — и мешал переправе русских войск через Дунай.

Отряд в 2300 солдат при 9-ти орудиях, порученный Румянцевым Суворову, имел совершенно второстепенное значение.

Он предназначался только для связи между отрядом генерал-майора Потемкина и стоявшего выше генерал-поручика Салтыкова, который являлся непосредственным начальником Суворова. Собственной задачей нигоештского отряда было наблюдение за турками, и всякие наступательные действия против них были строго запрещены.

Пятого мая Суворов прямо из Ясс, из кабинета фельдмаршала, примчался в Нигоешти и принялся за солдат, обучая и наставляя их по-своему, а дней через пять после этого Румянцев получил известие, которое доставило удовольствие ему как гордому самолюбивому человеку и было не особенно приятно ему как главнокомандующему. Турки, видя бездействие русских, осмелели настолько, что вышли из Туртукая, переправились на левый берег и напали внезапно на отряд Суворова.

Нападение было так внезапно, что сам Суворов едва успел ускакать от налетевших янычар к построившимся в боевой порядок карабинерам. Но успех турок, которыми командовал победитель австрийцев Бим-паша, был только мгновенным. Русские оправились, Суворов несколькими словами воодушевил их. Астраханский пехотный полк, тот самый, который первый попал под команду Александра Васильевича, обрушился на неприятеля. Донские казаки и карабинеры поддержали этот натиск. Турки были мгновенно опрокинуты, в беспорядке понеслись обратно к Дунаю и ушли, оставив 85 убитых, в числе которых был и начальник отряда Бим-паша.

В этом нападении, внезапном и необыкновенно стремительном, жизнь Суворова была на волоске.

Один из турецких янычар наскочил на русского вождя и занес ятаган, чтобы нанести ему смертельный удар. Суворов не заметил этого в пылу битвы.

Турок уже опускал ятаган, когда донской казак Захар Пахомович Сенюшкин, увидав, какая опасность грозит любимому генералу, кинулся к нему на помощь и, отпарировав удар, положил турка на месте…

Суворов был спасен…

Это отбитое нападение, однако, дало повод фельдмаршалу сказать по адресу Александра Васильевича:

— Суворов не особенно спешит показать себя на деле! Видно, с турками воевать не то что с польскими хлопами… Да! Не всякий способен на это…

Завистливое чувство вполне уже владело душою Румянцева…

Упоенный славою победителя, он не хотел видеть, что обе его победы и при Ларге, и при Кагуле были просто счастливою случайностью. Турки тогда действовали как раз по-суворовски, они не ждали нападения, а нападали сами, при дружном же натиске их плохо дисциплинированные полчища разбегались. При Кагуле Румянцев напал на турок в силу необходимости и победил. Все остальное ведение кампании ясно показывало, что он не сознавал характера неприятеля и не мог примениться к условиям войны. Он был медлителен там, где нужна была быстрота, бездействовал ‘по правилам военного искусства’ там, где самый ход дел показывал верную победу. Окруженный льстецами, фельдмаршал тем не менее воображал, что равного ему полководца нет в мире. Суворова он не на шутку побаивался.

Неприязненно отнесся к Суворову и его начальник, граф Салтыков. Когда по прибытии в Туртукай Александр Васильевич просил у него на подкрепление своему отряду пехоты, Салтыков, в угоду Румянцеву, прямо отказал ему в этом, а обещал прислать ни на что не нужную конницу, но не прислал и этого…

Нигоештский отряд был предоставлен одним только собственным своим силам.

Суворов под Нигоешти не был разбит, а, напротив того, одержал верх над врагом, но у него было секретное поручение главнокомандующего произвести ‘поиск’ на Туртукай, то есть, переправившись на правый берег Дуная, потревожить турок и отвлечь их внимание от Гирсова, где предполагалась переправа главных русских сил.

Теперь, после нападения турок, эта задача представлялась невозможною. Турки видели приготовления суворовского отряда, и нельзя было надеяться, чтобы они не держались настороже.

Внутренно, как человек, Румянцев был очень доволен.

— Я предостерегал Суворова, я говорил ему, что турки совсем другое, и вот теперь они сами показали себя! — восклицал он. — Это охладит его пыл… Пусть-ка он попробует что-нибудь сделать с Туртукаем…

И вдруг немедленно вслед за донесением о нападении турок на нигоештский отряд фельдмаршалу подают новое донесение от Суворова.

‘Слава Богу, слава вам,

Туртукай взят, и я там!’ —

значилось в этом новом донесении…

В самом деле, ночью на 10 мая, той самой ночью, которая следовала за днем нападения турок на суворовский отряд, чудо-вождь объявил своим полкам ‘ночную атаку с храбростью и фурией на все три турецкие лагеря поочередно’.

— Туртукай сжечь, — приказывал он, — чтобы неприятелю пристанища не было. Жен, детей и обывателей весьма щадить, мечети и духовных тоже.

Переправа была назначена в глухую полночь.

— Братцы! Русские! — обходил Суворов ряды солдат пред выступлением. — Послужим матушке-царице, побьем бритолобых…

— Ладно, отец наш, постараемся! — с чувством отвечали воины.

Когда смерклось, лодки с пехотинцами вышли из устья Аржиша* и в полном порядке, почти бесшумно поплыли через Дунай к не ожидавшим ничего подобного в этот день врагам.

______________________

* Река, впадающая в Дунай у Нигоешти.

______________________

Темно, не видно ни зги, только изредка с правого берега доносится заунывное ‘алла’, которым перекликаются между собой турецкие часовые. На русских судах все тихо. Гребцы весла опускают так осторожно, что не слышно даже всплескивания воды. Следом за судами прямо вплавь переправляются через Дунай казаки и карабинеры.

Вот уже и правый берег…

Вдруг загремели выстрелы. Туртукай словно опоясывался огненным поясом при каждом залпе крепостных орудий…

Турки заметили неприятелей и встретили их, но, пока они успели оправиться от такой неожиданности, суворовский отряд уже высадился и построился в боевой порядок.

Раздалась обычная команда Суворова:

— Вперед! Мы русские! С нами Бог!

По ней весь отряд двумя колоннами с резервом двинулся на врага. Первый и второй лагерь были быстро взяты, на третий лагерь, самый большой и лучше других укрепленный, повел солдат сам Суворов. Выстрелы, крики, вопли смешались в один хаос звуков. У самого лагеря разорвало турецкую пушку и осколками ее жестоко контузило Суворова. Он упал, но мгновенно поднялся на ноги и первым вскочил на турецкий редут. Один из янычар наскочил на Суворова с ятаганом, у Александра Васильевича в это время было в руках солдатское ружье. Им он отбивался, пока не подоспели его солдаты. Русские ворвались в лагерь с громкими криками.

Турки после слабого сопротивления, быстро сломленного суворовскими чудо-богатырями, без оглядки бежали…

В начале четвертого часа ночи бой был кончен, крепость была взята, город Туртукай пылал, зажженный по приказанию Суворова. Казаки и карабинеры преследовали бегущего неприятеля…

У русских выбыло из строя 60 убитыми и 150 ранеными.

Трофеями победы были 6 знамен, 16 пушек, 50 военных и торговых судов. Возвратясь на берег, Суворов, забравший с собой и всех туртукайских христиан, выстроил свой отряд в каре и приказал совершить благодарственное молебствие.

Но это удачное дело прошло бесследно. Непосредственный начальник Суворова, граф Салтыков, явно враждовал с Румянцевым и не воспользовался туртукайской победой. Он не подкрепил нигоештский отряд, и турки, возвратившись, снова заняли оставленную русскими крепость.

А Александр Васильевич между тем не на шутку расхворался.

‘Грудь и поломанный бок очень у меня болят, — писал он Салтыкову, — голова будто как пораспухла, простите мне, ваше сиятельство, что я съезжу в Бухарест на день-другой попариться в бане’*.

______________________

* Анекдот о предании суду Суворова за первое взятие Туртукая противоречит истине.

______________________

В самом деле к нему привязалась упорная местная лихорадка, приступы которой были каждый день.

Отпуск пришел, но одновременно с ним пришло повеление, и уже не от Салтыкова, а от самого Румянцева, произвести вторичный штурм Туртукая. Суворов, пересиливая себя, остался, но командовать сам не мог и возложил приготовления на старшего после себя офицера, полковника князя Мещерского. Штурм был назначен с 7-го на 8 июня. Приступ лихорадки свалил Суворова, войска пошли без него, но скоро вернулись обратно…

Начальствовавшие получили донесение, что турок очень много, и признали переправу невозможною…

Гнев Суворова не имел пределов.

‘Скверно упоминать о случившемся, — писал он Салтыкову в тот же день. — Могу ли я снова над такой трусливостью команду принять? Какой это позор! Все оробели, люди не те!..’

Он так разгневался, что уехал из отряда в Бухарест ‘париться в бане’. Баня действительно помогла ему.

14 июня Суворов уже возвратился в Нигоешти и первым делом принялся присланных ему точно на смех конных карабинеров обучать пехотному строю и атаке холодным оружием. Занялся он и вновь прибывшими рекрутами.

В три дня все приготовления были закончены, и ночь на 17 июня была назначена для нового поиска на Туртукай.

— Господа, — говорил пред делом Александр Васильевич. — Физулла Сары-паша похваляется, что нам в Туртукае теперь его не достать! Покажем-ка ему, что мы русские…

— Как прикажете, ваше превосходительство, вести дело? — спросил его князь Мещерский.

— По-русски, помилуй Бог, только по-русски! Задние напихивают на передних. Конница в хвосте пехоты. Идти на прорыв, не останавливаясь. Голова хвоста не ждет. Командиры ни о чем не докладывают, а действуют с поспешностью и благоразумием. Отступления нет. ‘Ура’ и победа!

Ночь была бурная. Ветер налетал шквалами. Волны так и ходили по Дунаю. Турки спокойно сидели в Туртукае и лениво отвечали на артиллерийский огонь с левого берега.

Шпионы донесли им, что Суворов хотя и вернулся из Бухареста, но болен так, что стоять на ногах не может.

А Физулла Сары-паша только одного Суворова и боялся. Когда турками замечены были подходившие к берегу русские суда, то они не особенно даже встревожились и не препятствовали высадке русских. Майор Ребок оказался энергичным командиром. Он так повел атаку, что турки были выбиты из первого лагеря и штыками взят был крепостной ретраншемент. Но русских было мало, турок много. Следовавший за Ребоком полковник Батурин не поддержал его. Физулла-паша успел ободрить своих и перешел в наступление, но в это время к Ребоку на помощь подоспел сам Суворов. В самом деле Александр Васильевич едва стоял на ногах, да и то с постороннею помощью. Голос его был так слаб, что он свои распоряжения передавал чуть слышно своему ординарцу, сержанту Горшкову, который и выкрикивал их за него. Но все-таки Суворов был на поле битвы, и этого одного было достаточно для воодушевления его солдат.

Оправившиеся турки с Физуллой-пашою во главе кинулись на занятые русскими шанцы. Они и не заметили, что казаки и карабинеры обходят их с флангов и даже забираются в тыл. Физулла-паша видел только горсть русских и спешил смять их. Он уже подскакал к самому занятому Суворовым шанцу, и тогда Горшков, стоявший около Александра Васильевича, метким выстрелом, смертельно ранив, свалил его с коня…

Совершенно неожиданная гибель главного начальника смутила турок. В это время ударили на них успевшие совершить обходное движение казаки. За ними схватились с врагами карабинеры. В этот момент Суворов выдвинул из шанцев пехоту. Турки не выдержали такого натиска, и мгновенно поле покрылось бегущими…

До двух тысяч легло их на месте, в отряде Суворова выбыло из строя от 150-ти до 200 человек утонувшими при переправе, убитыми и ранеными.

Туртукай был взят вторично!

Вся артиллерия турок (18 пушек), провиант и 35 судов попали в руки русских. Присланный самою императрицею орден св. Георгия 2-й степени ‘за храброе и мужественное дело’ был наградою Суворову.

Туртукая в руках не удержали. Вместо этого Суворову было приказано идти на Рущук. Перед отправлением Александр Васильевич приказал перевести на правый берег тело Физуллы-паши и похоронить его с военными почестями по магометанскому обряду.

— Это был храбрый воин, — сказал при этом Суворов, — и могила его будет на вечные времена памятником нашей победы.

Поход на Рущук не состоялся из-за бурной погоды.

Суворов был возвращен назад. Дела между тем пошли плохо. Румянцев действовал нерешительно и даже приказал армии очистить левый берег Дуная.

Слух об этом быстро разнесся по Европе и обрадовал врагов России. Самая война эта являлась следствием французских интриг. Боясь возвышения и всевозраставшего могущества русской державы, герцог Шуазель, глава французского правительства, натравил на русских турок как раз во время первой польской войны. Самый casus belli [повод к войне] был ничтожнейший. Преследуя конфедератов, казачий отряд увлекся и перескочил за турецкую границу. Турки придрались к этому и объявили русским войну. Французы же немедленно после Польши прислали турецкому султану своих инструкторов, которые принялись обучать турецкие полчища на европейский лад. Нерешительность Румянцева окончательно портила все дело.

Эта нерешительность происходила вернее всего из чувства зависти и опасения, как бы не рассеялась, словно дым, недавняя слава. Пока у Румянцева были под начальством такие генералы, как Потемкин, Салтыков, Каменский, за свою славу бояться ему было нечего. Каждый из них был о себе самого высокого мнения, считал себя великим полководцем, но на самом деле никто из них военными способностями не обладал. Между тем у всех у них была сильная протекция в Петербурге, и поэтому они находили возможным действовать самостоятельно. Когда же прибыл Суворов, он сразу затмил собою всех своих начальников, и Румянцев прямо испугался за себя. Он прекрасно сознавал превосходство Суворова над собой и не давал ему ходу. Завидовали Александру Васильевичу и остальные. Уверенный в себе, Суворов не особенно стеснялся и злыми сарказмами сразу же нажил себе смертельных врагов в непосредственных своих начальниках — графе Салтыкове и Каменском.

— Каменский прекрасно знает военное дело, — отзывался Александр Васильевич об этом генерале, — да оно его не знает, Суворов не знает военного дела, зато оно его знает. Салтыков же ни с военным делом не знаком, ни сам ему не известен!..

Конечно, услужливые люди спешили передавать подобные отзывы по адресу. Салтыков и Каменский засыпали фельдмаршала жалобами на дерзкого товарища, умаляли значение его успехов, и в конце концов Румянцев должен был перевести Суворова в отряд Потемкина.

Отношение к Александру Васильевичу со стороны его начальника было таково, что Каменский даже поздравление прислал Салтыкову по случаю этого перевода…

Между тем Екатерина Великая прислала Румянцеву рескрипт, в котором упрекала его ‘за вредное уныние и малодушие’ и повелевала немедленно начать наступательные действия. В руках же русских к тому времени оставался на правом берегу Дуная единственный пункт — Гирсово, против которого на левом берегу были расположены главные русские силы. Место было опасное. Турки решили во что бы то ни стало отбить Гирсово у русских. Дважды они уже делали пока неудачные попытки и наконец собрали огромные силы. Военный совет признавал сопротивление невозможным, и вот сюда-то Румянцев и назначил Суворова.

— Сложит тут хваленый гений голову! — говорили в Яссах по поводу этого назначения.

— Горяч некстати… Так и пылает! Пусть поохладится малость…

— А что он? Поправился?

Говорили про несчастье с Суворовым. Александр Васильевич в последние дни своего пребывания в Никоешти, спускаясь с лестницы, мокрой от недавнего дождя, заторопился. На ногах он стоял нетвердо — давала себя знать туртукайская контузия, — поскользнулся, не удержался и упал так несчастливо, что был поднят замертво. Две недели пролежал он в Бухаресте и только в половине августа явился, согласно назначению, в Гирсово.

Сразу понял он опасное положение этого пункта. Укрепления были слабы, войск собрано немного, а между тем пришли известия, что около двенадцати тысяч турок, обученных французами, идет к этой крепости…

— Помилуй Бог, как хорошо! — воскликнул он, когда ему донесли о французских инструкторах. — Турки хотят драться по-французски, а мы их поколотим по-русски!

Когда только отдыхал Суворов в эти немногие последние дни!

Даже по ночам кипела работа: возведены были новые шанцы, выкопан ров, исправлены крепостные верки и вызвана в резерв целая бригада Милорадовича.

— Ну, дорогие гости, милости просим! — весело шутил Суворов. — Угощение готово… Не посетуйте: чем богаты, тем и рады!

Шутки его быстро разносились по отряду. Солдаты сами посмеивались, видя веселость командира…

‘Дорогие гости’ не замедлили пожаловать… Сам великий визирь с одиннадцатью тысячами с лишком человек 3 сентября явился к Гирсову…

Около полудня турки подошли уже на пушечный выстрел.

Из крепости ни одного выстрела, ни пушечного, ни ружейного…

Турки тоже молчат. Вдруг, подойдя совсем близко к крепости, они начали развертываться и строиться на европейский лад.

Суворов так и заливался смехом, глядя на маневры неприятеля.

— Ох, обезьяны! — кричал он. — Уморили со смеху! Казачков-мС лодцев сюда… Эй, донцы-молодцы! Пощупайте-ка гостей… Надолго ли их хватит!..

Перед турками, построившимися в европейский боевой порядок, вынеслось несколько сотен казаков… Залп, другой, третий… завязалась перестрелка. Турки начали наступать всей своей массой…

Казаки же вдруг, словно в паническом ужасе, ударились перед ними в бегство…

Тут уже непрошеные ‘дорогие гости’ не могли выдержать… Забыли они всю французскую науку и, вообразив, что русские и в самом деле бегут, нестройными толпами кинулись за казаками, укрывшимися за шанцами с замаскированными амбразурами. Хитрость удалась. Все труды французских учителей пропали даром. Непривычный порядок расстроился. Турки нападали так быстро, так стремительно, что Суворов, бывший вне укрепления, едва успел скрыться. Зато когда ‘гости’ добрались до палисадов, их встретили таким картечным огнем, что первые ряды буквально были сметены.

Это было совершенной неожиданностью. Рвавшиеся на бегущего врага янычары смешались. Этим моментом воспользовался Суворов. Он приказал ударить на турок всеми наличными силами. Даже резервная бригада Милорадовича была введена в бой. Общая атака сбила турок. Они пустились в беспорядочное бегство.

Янычары сбрасывали с себя одежду, чтобы легче было бежать, и спасались полунагие. Пехота не могла преследовать их. Конница же, гусары и казаки, гнали неприятеля верст тридцать. Около тысячи человек турок было убито во время этого бегства, взят был весь обоз и девять пушек. Русских в строю против одиннадцати тысяч великого визиря было всего только три тысячи с небольшим.

Отряд потерял выбывшими из строя, то есть убитыми и ранеными, менее 200 человек.

Гирсово осталось за русскими. Через день после этого Румянцев приказал во всей армии отслужить благодарственные молебствия, а Суворова письменно благодарил за победу.

Этим делом закончилась вялая и бесцветная кампания 1773 года.

Русская армия стала на зимние квартиры. Суворову делать было на Дунае нечего. Он отпросился в отпуск, уехал в Москву и там, по настоянию отца, женился на княжне Варваре Ивановне Прозоровской.

Попробовали было в отсутствие Суворова действовать по-суворовски.

Генерал-поручик Унгерн ходил со своим отрядом к крепости Варна посмотреть, не удастся ли ему сделать какого поиска на эту крепость. Он даже попытался взять по-суворовски, штурмом, Варну, но, потеряв при этой попытке 800 человек и 6 орудий, поспешно ушел назад.

В начале 1774 года императрица потребовала от Румянцева скорейшего начала кампании и самых решительных действий. В Турции произошли перемены. Умер султан Мустафа III, и брат его, молодой и пылкий Абдул-Гамид, стал повелителем правоверных. Новый султан жаждал военной славы и начал немедленно самые обширные приготовления к войне.

Медлить, таким образом, не приходилось.

Лишь только кампания началась, Суворов, произведенный в генерал-поручики, явился на Дунай и опять был назначен в Гирсово. Здесь ему повелено было идти под начальством Каменского на Шумлу. Каменский замешкался выступлением, Суворов, не дожидаясь его, пошел в поход, совершенно не зная о том, что сорокатысячный турецкий корпус выступил из Шумлы. Визирь, помнивший прошлогоднюю неудачу, приказал начальнику этого корпуса, are янычар, рейс-эфенди Абдул-Ризаку, сделать поиск на Гирсово и во что бы то ни стало овладеть им.

Таким образом, сами того не зная, противники шли друг другу навстречу.

В то самое время когда Каменский, до того жаловавшийся фельдмаршалу, что Суворов бросил его, нашел Александра Васильевича и соединился с ним у деревни Юшенли, турки стали в Козлуджи. Противников разделял лес, но они продолжали быть в неведении относительно друг друга. До Суворова, однако, дошли слухи, но не о сорокатысячном корпусе, а просто о каком-то турецком отряде. Не долго думая, в час ночи, Суворов поднял свой отряд и против воли Каменского с кавалерией и арнаутами ушел на рекогносцировку.

Когда казаки и гусары суворовского отряда углубились в лес, то сейчас же наткнулись на турецкие разъезды. Они захватили несколько турецких офицеров и вернулись обратно. Как только Суворов узнал об этой встрече, тотчас же пошел вперед с частью своей пехоты. Дорога была скверная. Это скорее была тропа, чем путь, по которому могли бы идти солдаты. Но Суворов не обратил на это внимания. В лесу опять кинулись на русских спаги. Нападение было так горячо, что Александр Васильевич едва не попал в плен. Спасся он только благодаря быстроте своего коня. Русские пострадали порядочно. Убитых было мало, зато спаги многих взяли в плен. Сейчас же несчастным были отрезаны головы. Этого Суворов перенести не мог и, несмотря на то что спаги получали подкрепления постоянно, ринулся на них. Враги отступили поспешно и очистили дорогу. Русские быстро шли вперед. Путь был ужасный. Узкая и грязная дорога была завалена деревьями, повозками турецкого обоза, трупами людей, волов, лошадей, и таким путем пришлось сделать девять верст. Турки же то и дело останавливались и переходили в наступление. Русские истомились до крайности. Поднятые Суворовым в час ночи, они шли, почти не спавши. Все были голодны, а съестных припасов взято не было.

Зато когда они вышли из лесу, их ожидал сюрприз.

На восьмиверстной поляне перед деревней Козлуджи стояла вся турецкая армия…

Даже Суворов призадумался при виде такого сюрприза…

С ним было всего 8 тысяч человек, голодных, изнеможенных, страдавших от нестерпимого зноя… Положение было не только опасное, но даже безвыходное. Наступать вперед на врага было бы безумно, отступление равнялось гибели. Турки обрушились бы и перебили бы всех изнемогших русских. Каменский же находился далеко и не в состоянии был поспеть на помощь…

Но недаром Суворов был любимцем счастья!

В таком безысходном положении сама природа пришла к нему на помощь…

Когда русские вытянулись из лесу и построились в боевой порядок, вдруг налетела туча и разразился страшный ливень. Русские несколько освежились, отдохнули, у турок же совершенно промокла их длинная и широкая одежда, стала тяжела и неудобна, и боевые патроны, которые турецкие солдаты носили в карманах, так отсырели, что сделались никуда не годными…

Александр Васильевич мгновенно сообразил это и, не дожидаясь атаки турок, сам пошел в наступление, приказав десяти подоспевшим полевым орудиям беспрерывно обстреливать вражеский лагерь.

Панический ужас овладел турками, когда они увидели, что русские с барабанным боем и штыками наперевес подходят к ним, а их подмоченные патроны не годны для стрельбы.

Словно обезумели эти люди, в особенности после того, как их рейс-эфенди кинулся было на противника с отборным отрядом, но был отброшен. А русские артиллеристы тем временем пристрелялись, и ядра из орудий Суворова стали одно за другим ложиться в турецком лагере. Напрасно и грозил, и умолял Абдул-Ризак своих солдат. Они потеряли голову. Одни из них обрубали постромки у лошадей под орудиями, другие стреляли по своим конным товарищам, чтобы только добыть себе коня. Один из обезумевших янычар выстрелил даже в самого рейс-эфенди. Русские же тем временем подходили все ближе и ближе. Вот загремело могучее ‘ура’, но оно понеслось вслед убегавшему уже без оглядки неприятелю…

Солнце еще не закатилось, а Суворов был уже в лагере, брошенном турками, 29 орудий, 107 знамен, весь обоз были в его руках. И все это стоило ему опять-таки всего лишь 200 человек убитыми, погибшими от истощения сил и ранеными. Потери турок считаются различно. Самый умеренный счет показывает с их стороны 500 убитыми и 100 ранеными.

Несмотря на утомление войск, Суворов до поздней ночи преследовал неприятеля, не давая ему опомниться и прийти в себя…

Это сражение, совершенно случайное для обеих сторон, повело к совершенно неожиданному результату…

Турки пришли к убеждению, что с русскими бороться невозможно…

Пока Суворов преследовал турок, к Козлуджи подошел Каменский. Он занял лагерь и наказал ослушника… Только он не стал жаловаться на него фельдмаршалу, а поступил практически: послал в главную квартиру донесение, в котором всю честь победы приписал одному себе, а Суворова только похвалил вскользь. Румянцев горячо благодарил Каменского, Суворова же даже проектировал отдать под суд за неповиновение начальнику. Но этого мало. Каменскому за дело при Козлуджи был пожалован, по представлению Румянцева, орден св. Георгия 2-й степени, Александр Васильевич остался ни с чем…

Этого он не вынес. Гордость его была оскорблена. Что оставалось делать? Просьбой об увольнении в долгосрочный отпуск протестовал Суворов против несправедливости. Румянцев моментально уволил его, словно только и ждал этой просьбы.

Александр Васильевич уехал, решившись никогда более не возвращаться под начальство победителя при Кагуле.

А прямым следствием победы при Козлуджи, вселившей в турок уверенность, что с русскими нельзя бороться, был Кючук-Кайнарджийский мир — мир почетный и выгодный.

Россия по этому миру приобрела Азов, Керчь, Еникале в Крыму, Кинбурн на Днепровской косе, степь между Днепром и Бугом, Крым, который русское правительство решило присоединить, был объявлен независимым от Порты, Черное море и Дарданеллы стали свободными для плавания, и, кроме этого, Турция в возмещение военных издержек обязалась уплатить контрибуцию в четыре с половиной миллиона рублей.

И в Петербурге, и в Яссах ликовали, Суворов же незаметно трудился, но на другом, совершенно чуждом ему поприще.

Глава восьмая
На чужой ниве

Императрица Екатерина II, эта мудрая правительница, умевшая распознавать людей, понимала, что Суворову нет места в Петербурге, в придворных кругах. Александр Васильевич был человек живого дела, а с Кючук-Кайнарджийским миром такого дела уже не было. Но без малого за два года до этого мира на Россию обрушилась новая и притом очень тяжелая беда. На далекой окраине, почти что на границе Европы и Азии, заволновались казаки, жившие по реке Яику. Волнение это было подавлено, но ненадолго. Донской служилый казак Емельян Пугачев назвался якобы мнимоумершим императором Петром III и поднял бунт в огромном Оренбургском крае. Бунт этот принял такие размеры, что императрица нашла нужным послать на Волгу, тоже охваченную мятежом, не заурядного генерала, а самого Суворова.

Он полетел из Ясс на почтовых, по своему обыкновению, немедленно по получении предписания, заехал в Москву на несколько часов, а оттуда помчался в одном кафтане и без багажа в Приволжье.

В конце августа Суворов был уже в селе Ухолово и оттуда, нимало не медля, с конвоем в пятьдесят человек помчался в Царицын.

Но такая поспешность оказалась совершенно излишнею.

Одно только известие о том, что в Приволжье послан сам Суворов, нагнало на бунтовщиков панический страх.

Пугачев был связан своими же сообщниками и выдан русским властям.

Случилось то, чего более всего опасался Александр Васильевич.

Дело обошлось без его участия. Ему осталось только проконвоировать бунтовщика до Москвы.

— Пугачев обязан поимкою Суворову, — говорила впоследствии императрица Екатерина, — столько же, сколько и моей собачке Томасу.

Легко себе представить, каково было услышать такой отзыв Александру Васильевичу…

Вместо похода на Суворова возложена была задача умиротворения мятежного края, причем предписано действовать более кротостью, чем строгостью.

С этой задачей Александр Васильевич справился как нельзя лучше. Он заявил себя настолько способным администратором, что был немедленно назначен в Крым, присоединение которого к России было уже давно решено в принципе, а в награду за все свои труды во время торжеств по случаю заключения мира с турками Суворов, кроме двух тысяч червонцев, пожалованных императрицею на ‘обзаведение экипажем’, когда она узнала, что он ездит всегда на почтовых, получил еще золотую шпагу с бриллиантами.

В Петербурге в это время выдвинулся и поднялся на недосягаемую высоту Потемкин, но уже не прежний скромный генерал-майор, а всесильный вельможа, равного которому по силе и могуществу не было в русском царстве.

Сын бедного смоленского дворянина, Григорий Александрович Потемкин готовил себя к принятию монашеского сана, но попал на военную службу. В день восшествия на престол императрицы Екатерины он был вахмистром гвардейского полка и сумел на одном из смотров обратить на себя внимание государыни. Через пять лет он был уже генерал-майором, а когда были удалены Орловы и умер Панин, поднялся на такую высоту, что громко заявлял, что мог бы быть, да не хочет стать королем польским…

Пресыщенный всем: лестью, всесилием, он мечтал об одном только — о славе героя. В его уме создался грандиознейший план восстановления древней Византии в прежних ее пределах, но для этого нужно было прогнать турок из Европы…

Потемкин так увлекся этим своим планом, что, когда у наследника престола родился второй сын, его назвали Константином, по имени последнего императора Византии, при котором Константинополь был окончательно взят турками. С детства маленького великого князя окружали сверстниками-греками, внушали мысль, что он будет императором Византии, а мечта русских дипломатов была овладеть Константинополем.

Однако все это было не так легко, как это представлялось в грезах всесильному вельможе. Прежде всего необходимо было присоединить Крым. Силой тут действовать было нельзя, решено было прибегнуть к дипломатии.

Вызван был из Абхазии Шагин-Гирей, брат свергнутого крымскими мурзами Сагиб-Гирея, сторонник русских. Вместе с тем Потемкин назначил Суворова командующим находившимися в Крыму русскими войсками, пока только временно, вместо болевшего князя Прозоровского. При Суворове в Крым прибыл Шагин-Гирей, и Александр Васильевич так умело действовал, что, не прибегая к силе, обеспечил Шагину всенародное избрание в ханы.

Самый важный шаг был сделан, оставалось только действовать умно и умело.

Но если русские действовали, то и турки тоже не думали дремать.

Присоединение Крыма к России грозило прямым ущербом султану, как калифу всех магометан. В Турции начались волнения, формировались армии, но до открытого разрыва не дошло.

В Крыму так же, как и на Дунае, Александру Васильевичу пришлось быть под непосредственным начальством фельдмаршала Румянцева. Отношения их обострились и кончились тем, что Суворов выпросил у Потемкина перевод в Полтаву, где в это время жили его супруга и дочь.

Потемкин, зная, как относится Румянцев к Александру Васильевичу, не стал его удерживать и назначил командиром Малороссийской дивизии.

Перед Крымом Суворов много поработал на Кубани: укрепил границу, построил тридцать укреплений, распространил влияние России среди кочевых орд — это и было главною причиною его вызова на место больного Прозоровского.

Каково же приходилось в это время Александру Васильевичу в Крыму, лучше всего свидетельствует его собственный отзыв.

‘От фельдмаршала глотаю я, что дальше, то больше, купоросные пилюли!’ — писал Суворов.

В Полтаве ему пришлось пробыть недолго.

В это-то самое время в Петербурге при дворе императрицы Екатерины вошел в великую славу и честь Григорий Александрович Потемкин, затмивший своим влиянием всех остальных вельмож.

Этот, ставший теперь всесильным, человек был одарен от природы пылкой фантазией и положительно лишен свойств, необходимых государственному деятелю. Он составлял фантастические проекты, которые невозможно было выполнить, и при первой же неудаче охладевал к ним и бросал, несмотря ни на какие труды и затраты, уже совершенные для выполнения их.

Англия и Франция вели тогда между собой морскую войну из-за владений в Ост-Индии. Морская торговля сильно страдала от корсаров обеих воюющих сторон, и купцы, избегая морского пути, стали отыскивать прохода в Индию через Персию и Каспийское море.

Это обратило на себя внимание русского правительства.

Потемкин вспомнил о походе Петра Великого на Индию и сейчас же порешил завязать с нею торговые сношения именно через Персию и Каспийское море.

Суворов понадобился для выполнения этой затеи. Императрица вызвала его в конце 1779 года в Петербург, лично дала ему указания, удостоила знаком особого высочайшего внимания, пожаловав ему бриллиантовую звезду св. Александра Невского со своей одежды, и отправила его в Астрахань.

Здесь Александр Васильевич скоро убедился, что Англия успела прочно утвердиться в Индии и там никакой конкурент ей не был опасен. Он сделал подробное донесение в Петербург, но тем не менее его еще два года продержали в Астрахани.

Здесь Александру Васильевичу пришлось познакомиться со всеми терниями провинциальной жизни…

Не имевшие никаких интересов астраханцы занялись тем, что начали составлять пасквили на героя, посылали на него клеветнические доносы, и не только относительно его жизни в Астрахани, а и деятельности его в Крыму…

Суворов раздражался, негодовал, выходил из себя…

‘Говорят про меня, — пишет он в объяснение одного доноса-пасквиля Потемкину, — будто я хвастал, что тот я герой, что идет завоевать Персию, а я хвастал, что сорок лет служу непорочно, что повещал с корыстной целью хана о контрибуциях, а я просил у вашей светлости денег, счелся с моими доходами, ныне они мне не надобны, ни детям моим. ‘Персидских аргамаков’ — я езжу на подъемных. ‘Лучших уборов’ — ящика для них нет. ‘Драгоценностей’ — у меня множество бриллиантов из высочайших в свете ручек!’

Он просил наказать клеветников и наконец в 1781 году прямо умолял о переводе.

На эти просьбы не обращали внимания. Наконец его перевели в Казань, где оставили без дела.

Только когда в Крыму, взволнованном турками, начались беспорядки, Александра Васильевича вспомнили. Россия объявила присоединенными не только Крым, но и Тамань и Прикубанский край. Нужно было привести к присяге новых подданных, и это было поручено Суворову, причем он был назначен командиром кубанского корпуса.

И с этим делом Суворов справился довольно скоро и легко.

На Кубани он еще в первое свое пребывание успел завести дружбу со многими султанами кочевых орд. Самый влиятельный из них, султан Джамбулукской орды, столетний Мусса-бей, не только был расположен к Александру Васильевичу, но даже благоговел перед ним, называя его ‘мудрейшим из мудрецов и храбрейшим из храбрых, а себя его ‘младшим братом’.

С помощью Муссы-бея удалось собрать под Ейск к 28 июня 1783 года — дню, когда праздновалось восшествие на престол императрицы Екатерины II, — до шести тысяч кочевников-ногайцев. Все они расположились прямо в степи. Старейшины их явились к Суворову и на Коране поклялись в верности русской императрице. После этого они приняли присягу от своих подвластных, и начался пир. Съедено было сотня быков, без малого тясяча баранов, выпито было пятьсот ведер водки. Ели и пили до того, что многие из ногайцев за излишество поплатились жизнью… После пира устроена была джигитовка, ногайцы соперничали в ловкости с казаками. На другой день именины наследника престола ознаменовались новым пиром, и только на третий день ногайцы, довольные русским угощением, начали разъезжаться по своим кочевьям.

Для Суворова это удачно выполненное поручение принесло орден св. Владимира первой степени.

Но дружба продолжалась недолго. Возвратившись на кочевья, некоторые орды забыли присягу и возмутились.

Заметив признаки начинавшегося бунта, Александр Васильевич приказал всем ногайцам переселиться в Уральские степи. Часть кочевников повиновалась, часть подняла открытый мятеж.

Суворов жестоко наказал мятежников. В ста верстах от Ейска он напал на скопища непокорных ногайцев. Восемь часов продолжалась не битва, а прямо побоище. Русские одолели. Ногайцы пришли в такое исступление, что истребляли свое имущество, резали сами своих жен, бросали своих младенцев в реку Малую Ею. Погибло их здесь до трех тысяч. Только 60 стариков, женщин и детей досталось русским в плен.

Но это мало подействовало на ногайцев. Они собрались вокруг своего любимого вождя Тав-Султана и начали нападать на русские посты, Суворов захватил их близ урочища Керменчик и в буквальном смысле уничтожил их скопища. Казаки, озлобленные на ногайцев за постоянные нападения, не давали врагам пощады. Степь на целые десять верст была усеяна трупами. Весь скот, это богатство номадов, достался русским…

Эти побоища произвели такое впечатление на дикарей, что их мурзы поспешили прислать Суворову в знак покорности белые знамена и снова клялись на Коране оставаться верными России, крымцы же были перепуганы так, что тысячами стали переселяться в Турцию.

До 1784 года пробыл Суворов на Кубани. В этом году Порта торжественным актом признала подданство Крыма и Прикубанского края русской императрице. Мир упрочился, войска получили новое распределение. Потемкин назначил Александра Васильевича командиром Петербургской дивизии и спустя год переместил его в Кременчуг, командующим местными войсками. Одновременно с этим Суворов произведен был в генерал-аншефы.

С этого времени в характере Александра Васильевича появляется новая черта, которая до того тщательно скрывалась им.

Конечно, и в то время Суворову было чем гордиться из своих дел, но теперь он начинает даже хвастаться своими несомненными достоинствами.

‘Науки просветили меня в добродетели, — пишет он Потемкину, — я лгу, как Эпиминонд, бегаю, как Цезарь, постоянен, как Аристид…’

Таким был он и на самом деле, но эти отзывы о самом себе звучали странно для слышавших их.

Присоединение Новороссийского края и Крыма значительно расширило границы Европейской России, заселение вновь приобретенных областей, развитие в них земледелия и промышленности было возложено государынею на Потемкина, и вот могущественный вельможа захотел показать императрице плоды своих трудов. Началось поистине волшебное путешествие по Новороссийскому краю. Потемкин превзошел себя. Путь государыни превратился в удивительную панораму. Словно по мановению ока вырастали не существовавшие дотоле дворцы, дома, сады, целые деревни. Везде императрица видела толпившийся в праздничных нарядах народ, на лугах паслись тучные стада, по ночам то и дело зажигались роскошные фейерверки, кончавшиеся снопами из тысячи ракет…

Императрица была в восторге, сопровождавший ее император австрийский Иосиф был вне себя от удивления…

Но восторг общий достиг своего апогея, когда в Кременчуге Суворов показал императрице на смотру своих солдат. Даже привыкшие, оглядевшиеся иностранцы были поражены щегольским снаряжением войск, их видом, выправкой и небывалой точностью и живостью движений.

Император Иосиф во всеуслышание заявил, что он на своем веку не видал ничего лучшего…

И эта похвала была вполне искренняя…

О Суворове теперь заговорили и русские, и иностранцы. Но всех поражало его поведение даже при встречах с незнакомыми людьми.

В Киев перед проездом императрицы в Кременчуг для представления ей съехалась толпа знатных иностранцев. Среди них был знаменитый впоследствии французский полковник Александр Ламет. Однажды ему пришлось встретиться с Суворовым и обратить на себя его внимание.

При этом произошел такой разговор.

Александр Васильевич подошел к французу и, глядя на него в упор, спросил:

— Откуда вы родом?

Ламет хотя и был изумлен и неожиданностью и тоном вопроса, отвечал:

— Француз!

— Ваше звание? — последовал новый вопрос.

— Военный!

— Чин?

— Полковник!

— Имя?

— Ламет!

— Хорошо! — закончил свой допрос Александр Васильевич и хотел отойти.

Но Ламет обиделся и тем же тоном, каким его спрашивали, спросил сам:

— Вы откуда родом?

Суворов не смутился, не обиделся и отвечал:

— Русский!

— Ваше звание?

— Военный!

— Чин?

— Генерал!

— Имя?

— Суворов!

— Хорошо! — закончил тем же тоном и таким же кивком головы француз… Суворов расхохотался, Ламет тоже, и оба расстались приятелями… После смотра Суворов отличился так, что на него все стали смотреть, как какого-то сфинкса, разгадать которого трудно.

— Скажите, Александр Васильевич, — спросила его императрица после смотра, — чем мне наградить вас за ваши труды?

— Да ничего мне, матушка-царица, не нужно! — отвечал тот. — Давай тем, кто просит. У тебя попрошаек-то видимо-невидимо!

Императрицу окружала огромная свита придворных. Многим слова Суворова были, как говорится, ‘не в бровь, а в глаз’. Вокруг послышался сдержанный шепот неудовольствия, но государыня продолжала настаивать.

— Уж если так, матушка-царица, — высказался наконец Суворов, — спаси и помилуй… Прикажи отдать хозяину за квартиру: пристает, а платить не могу…

— Разве так много? — спросила Екатерина.

— Помилуй Бог, как много! — даже присел, представляясь испуганным, Александр Васильевич. — И сказать не смею…

— Да сколько же?

— Матушка! Прости, не гневись: целых три рубля, да еще с полтиною… Три рубля были выданы, а Суворов долго рассказывал о том, что государыня его долги платит…

В это время Александру Васильевичу шел пятьдесят седьмой год. Он был очень невзрачен. Маленький, с морщинистым лицом, сгорбленный, он казался немощным и хилым. Завистники даже распустили слух, что после кременчугского смотра его уволят на покой.

Александр Васильевич по-своему опроверг эту сплетню.

После смотра государыня пригласила его на свою галеру. Он долго беседовал с нею, а когда галера стала подходить к берегу, вдруг сделал такой прыжок, что Екатерина даже вскрикнула, испугавшись за него.

— Ай да Александр Васильевич! — сказала она ему. — Какой же вы, однако, молодец!

— Какой уж я молодец, матушка, — отвечал Суворов, — я, чай, не раз тебе сказывал, что я инвалид и только на печку и гожусь!

— Едва ли тот инвалид, — возразила государыня, — кто делает такие сальто-мортале…

— А ты, матушка-царица, пусти-ка в Турцию, так там мы еще не так запрыгаем, — было ответом Александра Васильевича.

В самом деле близость новой турецкой войны чувствовалась всеми. Путешествие Екатерины оскорбило турецкого султана. Англия и Пруссия подстрекали Порту к войне с Россией. Первая не могла простить содействия, оказываемого русским правительством восставшим против ‘владычицы морей’ ее американским колониям. Вторая интриговала против России за ее сближение с Австрией. Дела запутывались, отношения обострялись, Порта, уверенная в помощи двух могущественных держав, становилась дерзкою. Ввиду всего этого императрица поспешила закончить свое путешествие. Потемкину, которого государыня считала виновником всего виденного ею благополучия, был пожалован титул ‘Таврического’, Суворову императрица подарила табакерку со своим вензелем. Милости ее так и сыпались даже из Петербурга.

А ослепленная Порта, отдавшись страстному влечению, внезапно предъявила русскому правительству требование о возврате Крыма и об уничтожении всех трактатов, начиная с Кучук-Кайнарджийского. Не дождавшись даже ответа на свой ультиматум, оттоманское правительство посадило русского посланника Булкагова в тюрьму и 13 августа 1787 года объявило России войну…

Дорого поплатилась Турция за эту дерзость…

Глава девятая
Суворовские чудеса

Осень, холодная, сырая, дождливая. Дождь моросит изо дня в день, густые туманы скрывают в себе Днепровский лиман, так что из Очакова, грозного оплота турецкого могущества, не видно Кинбурна, где укрепились русские, из Кинбурна — Очакова.

Но ни осень, ни постоянные дожди, ни густые туманы не мешают людям готовиться к ужасному делу взаимоистребления.

В Очакове грозный турецкий флот. На нем беззаветные храбрецы-янычары*, не знающие ни семейного счастья, ни радостей мира. Они созданы для войны и живут войною. Жизнь на земле для них ничто. Они живут, чтобы умереть на поле битвы и перейти с него прямо в чудный рай великого своего пророка Магомета.

______________________

* Турки, истребляя взрослое население покоряемых ими стран, оставляли всегда мальчиков, из которых впоследствии составилась султанская гвардия — янычары.

______________________

Они трепещут от восторга, что их ведут в кровавый бой с врагом…

Враг между тем опасный, дотоле непобедимый — русские, а с ними и сам их чудо-вождь, Александр Васильевич Суворов.

Он, этот гениальный старик, дождался своего раздолья.

Турки объявили войну, и сейчас же Суворов назначен был защищать против них один из важнейших стратегических пунктов во вновь приобретенных Россией владениях: крепость Кинбурн на Днепровском лимане.

Перед войной сформировано было две армии: Украинская и Екатеринославская. Первой командовал Румянцев, второй Потемкин, назначенный уже фельдмаршалом.

Всесильный вельможа начал приводить в исполнение свой план. Этой войною он откроет себе путь на Византию. Русские должны победить во что бы то ни стало. Потемкин на деле заслужит лавры героя…

Но мечты, как бы радужны они ни были, — одно дело, действительность — совсем другое.

Сильны и храбры русские, но и турки тоже мало в этом уступают им.

Одно преимущество на стороне русских — у них Суворов.

Больше всего боятся османы ‘Топал-пашу’* — так они прозвали Александра Васильевича за легкую хромоту — они на него и направили свой первый удар.

______________________

* Суворов накололся как-то пяткою ноги на иголку, вошедшую в тело довольно глубоко, с тех пор он начал прихрамывать, и это впоследствии перешло у него в привычку.

______________________

До нападения они считали свое дело выигранным. Кинбурн расположен на узкой косе, далеко ушедшей в море. Войск русских так немного, что в победе нет никакого сомнения.

— Кинбурн будет хорошим подарком нашему падишаху, — говорил в восторге главноначальствующий турецкой армией Иус-паша, — здесь храбрый Топал-паша попался в мышеловку. Мы закуем его в цепи и отвезем в Константинополь. Наши женщины будут смеяться над ним, а мы пойдем на русскую землю и разграбим ее.

Все вокруг Иуса искренне согласны с ним…

Победа над русскими очевидна…

В Кинбурне тоже царит смущение. Защитники крепости чувствуют себя приговоренными к смерти. Турок множество, русских мало, у турок грозный флот, у защитников Кинбурна один только корабль да бот.

— Мать Пресвятая Богородица, — шепчут и говорят вслух солдаты, — защити нас покровом своим…

— Чего, ребята, загодя трусу празднуете, — говорят оробевшим старые суворовцы, — чего носы повесили?

— Смертный час пришел — турок валит видимо-невидимо!

— Что же! Суворов с нами… На него взгляните: не унывает отец.

Суворов в самом деле даже весел.

Турки начали высаживать свой десант на рассвете 1 октября, в праздник Покрова Пр. Богородицы. Александр Васильевич со своей свитой был в церкви.

Ему донесли о начавшейся высадке неприятеля.

— Прикажете отбросить, пока турок немного? — спрашивают Суворова.

— А зачем? — равнодушно спрашивает он в свою очередь. — Чего нам беспокоиться и бить их помалости, пусть вылезут все, огулом тогда и расколотим.

Но нельзя сказать, чтобы на сердце у героя все спокойно. Он сам понимал, что положение Кинбурна и его защитников более чем опасное. Но у него приказ Потемкина: ‘Хотя бы всем погибнуть, но только покажите неустрашимость вашу, нападите и истребите неприятеля’.

Легко отдавать такие приказы! Погибнуть не хитро, при том положении, в каком очутился Кинбурн, гибель неизбежна, а стыдно погибнуть без толку.

Турки же, не видя сопротивления, осмелели. Они толпами высаживаются на берег, роют ложементы, и это все в виду русских. Русские молчат, словно все это так и надо. По солдатам ходит суворовский ответ относительно того, что турок помалости бить не стоит… Дух суворовцев поднимается. Они успокаиваются и на неприятеля смотрят совершенно хладнокровно.

— Эх! — слышится среди солдат. — Двух смертей не бывать, помереть все едино — где, так уж лучше на поле брани… Царство небесное, по крайности, ждет!

Турки между тем кончили высадку. Суда их сейчас же отплыли. Всякое отступление для янычар отрезано.

Александру Васильевичу доложили об этом.

— Помилуй Бог, совсем хорошо! — воскликнул он. — Теперь можно нас и с победой поздравить… Только суда-то их близко стоят, пожалуй, еще уйдут бритолобые! Ломбард, голубчик, — обратился Александр Васильевич к молодому лейтенанту, — у тебя там галерка есть, поди и прогони турок подальше…

— Слушаю-с, ваше высокопревосходительство! — отвечает лейтенант и убегает.

Суворов среди солдат.

— Чудо-богатыри, русские витязи! — кричит он им. — Помни святой Покров, стой за дом Пречистой Богородицы, стой за матушку-царицу! Убьют — царство небесное, церковь молит! Живым: победа — слава!

— Рады стараться, батюшка наш, Александр Васильевич! — гремят солдаты.

— С Богом тогда! Вон бритолобые! Отдаю их вам! Вперед, ура!

И по слову вождя с безумным гиканьем полетели на фланги турок казачьи сотни, пехотинцы вышли из крепости и развернутым строем двинулись вперед. Загрохотали пушки Кинбурна, в ответ им загремели, но быстро смолкли пушки турецкого флота…

Это герой Ломбард, дотоле незаметный лейтенант, с одной только галерой прогнал от Кинбурна всю турецкую эскадру. Его нападение было так безумно дерзко, что турки приняли его галеру за брандер и поспешили уйти от него…

На косе же бой кипел с небывалым еще ожесточением. Для бойцов вопрос уже шел не о победе, а о жизни и смерти. И с той и с другой стороны люди бились за свое существование. В самом начале боя пред Суворовым разорвалась граната и снесла его лошади полголовы. Он сражался пеший в первых рядах. Но и для него исход боя был вне сомнения. Турок было много, в рядах их бегали, воодушевляя бойцов, фанатики-дервиши, выкрикивавшие изречения из Корана. Натиск турок становился все стремительнее и стремительнее. Гренадеры подались и стали отступать к крепости. Один только Суворов не сделал шагу назад…

Чудо-богатыри заметили это.

— Братцы! Генерал впереди остался, спасайте Суворова! Выручайте отца! — пронесся по рядам отступивших отчаянный клич.

Они кинулись снова вперед. Несколько янычар уже окружили Александра Васильевича. Рядовой Шлиссельбургского полка Новиков, подоспевший первым, заколол одного янычара как раз в то время, когда тот замахнулся ятаганом, чтобы нанести смертельный удар русскому чудо-вождю. Другого янычара Новиков успел застрелить, в это время подоспела помощь.

— Вперед! Гони врагов матушки-царицы! — скомандовал подоспевшим Суворов.

Гренадеры, как львы, кинулись на турок, ложементы перешли было в их руки, но в это время Суворов был ранен картечью в бок, несколько ниже сердца, и потерял сознание. К счастью, обморок продолжался недолго. Однако не на радость пришел в себя чудо-вождь. Его витязи не выдержали бурного натиска и опять отступали. С дикими криками радости, окровавленные, рассвирепевшие янычары, разожженные пламенными речами дервишей, в исступлении, не помня себя, лезли на русские штыки. Русские отступали все быстрее и быстрее, момент — и турки победили бы. И — о радость! — счастье не изменило своему постоянному любимцу. В самую опасную минуту прискакала на поле битвы легкоконная бригада мариупольцев, вызванная еще утром за тридцать шесть верст. Суворов сейчас же ввел свежие войска в дело. Мариупольцы бросились на турок, не ожидавших нападения. Порыв был так бурен, что янычары бросились бежать, забыв, что бежать им было некуда… Мариупольцы били их с фронта, гренадеры рвали штыками с правого фланга, казаки насели на левый, артиллерия расстреливала картечью чуть не в упор. Янычары были сбиты в одну кучу на конце косы. Они здесь гибли массами. В это время Александр Васильевич был ранен вторично пулей в левую руку навылет. Он подскакал к морю, казацкий есаул Кутейников промыл рану морской водой и завязал ее. Суворов перевернул рубашку так, что на раненую руку пришелся сухой, не окровавленный рукав — он не хотел, чтобы солдаты увидали на нем кровь, — и, твердя: ‘Помогло, помилуй Бог, помогло!’ — снова кинулся к сражавшимся. Шел уже рукопашный бой — янычар загнали в море. Там они тонули, как камни. Оставшихся на берегу взяли в плен. Из шести тысяч высадившихся янычар только чудом спаслись 700 человек. Иус-паша был убит. Победа была полная, русское побережье Черного моря было спасено.

Как Суворов ни страдал от ран, сейчас же он приказал отслужить благодарственное молебствие.

Кинбурнская победа произвела большое впечатление. В Константинополе царило смущение, а в Петербурге все были в восторге. Императрице Екатерине приносили поздравления, отслужен был молебен с коленопреклонениями при пушечном салюте.

— Это Александр Васильевич поставил всех нас на колени! — сказала государыня.

В Казанском соборе во время благодарственного молебствия народ заставил губернатора четыре раза прочесть реляцию о кинбурнской победе… Сами суворовские солдаты были удивлены таким исходом битвы…

Наша Кинбурнска коса

Вскрыла первы чудеса! —

пели они…

Но если удивлялись они своей победе, то и Суворов удивлялся храбрости турок.

‘Какие молодцы! С такими я еще не дирался!’ — писал он Потемкину.

В письме к своей дочери Наталье Александровне, в то время воспитаннице Смольного института, Александр Васильевич так описывает эту замечательную битву:

‘У нас драка была сильнее, нежели вы деретесь за волосы, а как вправду потанцевали — в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили, насилу часов через восемь отпустили с театра в камеру. Как же весело на Черном море на лимане: везде поют лебеди, утки, кулики, по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерляди, осетры — пропасть…’

В другом письме он пишет:

‘Уж теперь-то, Наташа, какой у них (турок) по ночам вой: собачки воют волками, коровы охают, волки блеют, козы ревут… Они (турки) тут около нас, очень много, на таких превеликих лодках, шесты большие к облакам, полотны на них на версту. На иной их больше, чем у вас в Смольном мух — красненькие, зелененькие, синенькие, серенькие, ружья у них такие большие, как камера, где ты спишь с сестрицами’.

Рассказывая дочери в письмах про свои битвы вообще, Александр Васильевич описывал их так:

‘В Ильин и на другой день (в 1788 г.) мы были в refectoire с турками, ай да ох, как же мы потчевались! Играли, бросали свинцовым большим горохом да железными кеглями в твою голову величины, у нас были такие длинные булавки да ножницы кривые и прямые, рука не попадайся, тотчас отрежут, хоть и голову…’

Орден св. Андрея Первозванного при милостивом рескрипте, где Екатерина, между прочим, писала: ‘…чувствительны нам раны ваши…’ — был наградою герою за этот подвиг. Сам Потемкин милостиво благодарил его…

Но Порта хотя и была смущена кинбурнским поражением, однако, помня, что Потемкин и император австрийский Иосиф, заключивший с русскими союз, решили подписать мир только в Константинополе, приготовилась к отчаянному сопротивлению.

Битвою при Кинбурне закончилась кампания 1787 года. В июне следующего года турецкий флот, под начальством капудана-паши Гассана, опять напал на Кинбурн, но там был еще Суворов, и турки были разбиты. Они потеряли до 6 тысяч человек в этом деле убитыми, утонувшими и ранеными, да еще 1800 турок попало в плен. Потери же русских в этом сражении были ничтожны — всего 100 человек, в первой же Кинбурнской битве у Суворова выбыло из строя до тысячи людей.

В Кинбурне Александру Васильевичу приходилось бороться не с одними турками. Плохо зарытые после битвы трупы гнили медленно вследствие фильтрации почвы. Трупный запах был так силен, что самого Суворова однажды довел до обморока. Появились признаки заразы. Разумными распоряжениями Суворов, однако, предотвратил грозную опасность…

Он мог успешно бороться с турками, с заразой, наконец, но новая опасность грозила чудо-вождю. Потемкин жаждал лавров героя и, видя постоянные победы Александра Васильевича, начинал завидовать ему. Он осадил Очаков и боялся только одного, как бы Суворов не взял этой крепости…

Осада шла мучительно долго. Наступила гнилая осень. Люди гибли, фельдмаршал же ничего не предпринимал. Он хотел верного успеха, а исход штурма представлялся ему сомнительным.

Потемкин словно небесного чуда ждал, не предпринимая ничего…

В лагере шли торжества, пиры, банкеты, но главное дело оставалось в стороне.

— Конечно же главнокомандующего держит на месте вкусная рыба, — говорили про подобное времяпрепровождение в очаковском лагере.

Видя такое бездействие главнокомандующего, турки осмелели. Они сами произвели большую вылазку пехотой и кавалерией, но наткнулись на Суворова. Тот сразу сообразил все. Любимый его Фанагорийский полк удержал турок, затем солдаты сами кинулись вперед. Напрасно Суворов сдерживал их, люди видели, что осада уносит сотни жертв ежедневно, и удержать их от штурма было невозможно. Завязался упорный бой. Александр Васильевич увлекся и повел всех своих, надеясь, что фельдмаршал поддержит его, но тот лишь слал повеления возвратиться обратно.

— Этот Суворов хочет ограбить меня! — воскликнул он…

— Ваша светлость, — чуть не умолял Потемкина принц де Линь, австрийский генерал, находившийся в русском лагере, — теперь или никогда… Очаков будет взят — подкрепите Суворова!

— Нет! — ответил всесильный вельможа и послал Александру Васильевичу грозное повеление вернуться.

Но бой принял такие размеры, что отступление было невозможно. Русские были уже у крепостного ретраншемента.

— Братцы, русские! — кричал Суворов, до которого не дошло еще повеление Потемкина. — Поддержитесь, порадуйте матушку-царицу…

Очаков, пожалуй, был бы взят, но на этот раз счастье было на стороне турок. К ним накануне этого боя перебежал из русского лагеря солдат, выкрест-татарин, по фамилии Новиков. Он знал Суворова в лицо и указал на него турецкому стрелку, тот приложился, выстрелил — и пуля, пронизав Суворову шею, остановилась у затылка.

— Помилуй Бог! Смертельная! — воскликнул Александр Васильевич, ощупав рану. — Боже! Спаси Россию и армию!..

Он сдал командование генерал-поручику Бибикову, а сам поехал на перевязочный пункт. Здесь доктор осмотрел его, нашел рану тяжкой, но не опасной.

Когда рану промывали водою из ручья, Суворов сидел на камне. В это время к нему явился посланный от Потемкина с грозным вопросом, как он осмелился без повеления завязать такое дело?

Александр Васильевич дерзко ответил:

Я на камушке сижу,

На Очаков гляжу.

После такого ответа Суворову нельзя уже было оставаться около Потемкина. Отношения их мгновенно обострились. Прежнего благоволения к Александру Васильевичу у всесильного вельможи не осталось и следа… Пошли мелочные придирки… Суворов уехал в Кинбурн, слег в госпиталь и едва не погиб там при взрыве лаборатории, где приготовляли артиллерийские снаряды. Он был ранен в лицо, грудь, руку и ногу. Лечение шло неудовлетворительно. Несколько оправившись, Александр Васильевич уехал сперва в Херсон, а потом в Кременчуг, где и оставался, явившись в действующую армию только в следующем году.

Очаков взят был без него с громадными потерями со стороны русских.

Потемкин за взятие Очакова получил орден св. Георгия I степени с бриллиантовой звездой, шпагу, осыпанную бриллиантами, и 100 тысяч рублей. По его отметке Суворову впоследствии было пожаловано бриллиантовое ‘перо в шляпу’ с буквой К.

Гордый вельможа злопамятностью не отличался, но Александр Васильевич забыть Очакова не мог…

На первых порах не на шутку был оскорблен герой тем, что в новую кампанию 1789 года он был назначен не в Екатеринославскую армию, а во второстепенную Украинскую, предназначенную действовать вместе с австрийской армией принца Кобургского.

Однако это-то и послужило на пользу Александру Васильевичу. Турки были уже дважды разбиты русскими под командою генерала Дерфельдена, которого вскоре по прибытии в Украинскую армию сменил Суворов.

Узнав, что против них выступил постоянно побеждаемый ими в битвах противник — австрийцы, турки обратились на него.

Перед этой кампанией в Турции произошли перемены. На престол вступил молодой и пылкий султан Селим, сменивший нерешительного и миролюбивого Абдул-Гамида, склонного уже было, под влиянием побед Суворова и взятия Очакова, окончить войну. Он считал постыдным для себя ознаменовать вступление свое на престол позором поражений и решил хоть над австрийцами одержать победу и уже тогда начать переговоры о мире.

Сорокатысячный корпус Османа-паши тронулся против принца Кобургского и грозно стал лагерем у местечка Фокшаны, недалеко от Аджуши, на реке Серете, где был Кобургский. Австрийский главнокомандующий растерялся. Не только что поражение, к которым австрийцы привыкли и без того, гибель всего корпуса грозила принцу. В своем смятении он ухватился за последнее средство. Он обратился за помощью к Суворову, находившемуся от него в пятидесяти верстах сквернейшей дороги, в местечке Бырладе. Письмо оканчивалось эффектной фразой: ‘Спасите нас!’

‘Иду!’ — отвечал лаконично русский герой запиской на клочке бумаги.

Он пошел с пятью пехотными и восемью кавалерийскими полками и тремя десятками полевых орудий. Австрийцы в Аджуше трепетали за каждый час. Осман-паша, как доносили шпионы, готовился к наступлению. Суворов, по расчетам, находился далеко: дорога была почти непроходима, и идти по ней можно было только крайне медленно. Принц Кобургский терял голову и подумывал о спешном отступлении. Вдруг ему часу в одиннадцатом ночи 17 июля приносят записку…

— От кого? — спрашивает принц.

— От генерал-аншефа Суворова! — следует ответ.

Принц ушам своим не верит…

— От Суворова? Да разве он здесь?.. — удивляется он. — Это волшебство! В самом деле для австрийцев иначе как чудом и не мог показаться пятидесятиверстный переход по невозможной дороге, совершенный пехотою, конницей и артиллерией за 28 часов…

Все еще не веря себе, принц заглядывает в записку.

Там только одно слово:

‘Пришел!..’

Да, теперь сомнения не могло быть! Суворов явился. Теперь австрийцы даже и победить, пожалуй, как-нибудь могут… Принц приказал созывать военный совет. Явились генералы всего австрийского корпуса, разложены были планы местности, начались уже споры, куда лучше отступать…

Но военный совет открыться не мог без русского полководца. А его нет да нет. День клонится к вечеру, наступили сумерки, среди австрийских генералов волнение. Они истомлены уже напрасным ожиданием…

— Где Суворов? Что он делает? — спрашивает с тревогой принц.

Ему доложили, что Суворов целый день наводил мост через реку Тротуш, очевидно готовясь к наступлению.

— Но так нельзя без предварительного совещания! — волнуется принц. — Пошлите за Суворовым…

Послали. Ответ пришел более чем странный:

— Суворов ужинает!..

Военный совет не знал, что и думать… Послали за чудо-вождем снова.

— Суворов Богу молится! — пришел новый ответ.

Это уже звучало прямо насмешкой. Послан был третий нарочный. Он принес ответ лаконичный, но решительный:

— Суворов спит!

Только теперь понял и принц, и его генералы, что русский полководец не желает присутствовать на их совете. Делать было нечего. Раз собрались, расходиться не стоило. Военный совет принялся судить, как и что… У каждого было свое мнение. О наступлении суждений было мало, высказывались больше о том, как и куда отступать.

А Суворов спать и не думал. Едва мосты были наведены, он уже принялся за дело. С одним только адъютантом умчался он далеко вперед, почти что к самому турецкому лагерю. Здесь он тряхнул стариной, вспомнил, как в Семилетнюю войну удалось ему разведать позицию Платена. Так и теперь он забрался на дерево и внимательно изучил расположение турецкого лагеря.

Было совсем уже темно, когда он возвратился в свой лагерь. Ему доложили о приглашении на совет.

— Отвечайте: ‘Ужинает, Богу молится, спит!’ — приказал чудо-вождь. — ‘Такать-нокать’ у меня нет времени, только проспорил бы до утра занапрасно, а я лучше делом займусь…

И результатом этих занятий была записка, полученная в двенадцатом часу ночи принцем Кобургским.

Суворов писал:

‘Войска выступают в два часа ночи тремя колоннами, среднюю составляют русские, неприятеля атаковать всеми силами, не занимаясь мелкими поисками вправо и влево. Говорят, что турок перед нами тысяч пятьдесят, а другие пятьдесят — дальше, жаль, что они не все вместе, лучше бы покончить с ними разом’.

В ужас пришел принц, получив такое распоряжение. Он не мог понять, на что рассчитывает Суворов, предписывая движение вперед всей массой. Сзади никакого резерва не оставалось, а это противоречило всем правилам военного искусства. Не зная, на что решиться, принц поскакал ночью в русский лагерь. Суворов не принял его. Волей-неволей приходилось повиноваться. В назначенное время войска выступили и через день, после форсированного перехода, достигли передовых постов неприятеля. В авангарде шли австрийцы под начальством крестника Суворова, полковника Карачая. И в этом сказывалась предусмотрительность Александра Васильевича. Он знал, что турки не ожидают его и предполагают иметь дело только с одними австрийцами. Внезапное появление грозного Топал-паши должно было нагнать на них панический ужас.

21 июля союзники были уже в двенадцати верстах от местечка Фокшаны, построились в боевой порядок и пошли на врага.

Едва наступление было начато, конные спаги, как саранча, налетели на союзные войска, шедшие теперь двумя колоннами, окружили каждую из них и начали бешеные атаки. Испытанная в боях русская пехота стояла несокрушимо. Отдельные только всадники прорывались в каре, но, не расстроив его, гибли на штыках.

Наконец, видя полную бесполезность своих натисков, спаги отхлынули всей массой. Союзники пошли немедленно вперед. На пути им попался большой и густой бор. Суворов решил обойти его. Австрийцы взяли вправо, русские влево. Шли в примерном порядке, как на ученье. Суворовцам пришлось проходить по местности, заросшей цепким кустарником. Люди и лошади утомились. На пути попалось болото. Орудия солдатам пришлось нести на руках. Но и при всех этих трудностях обходное движение было совершено прекрасно. Турки между тем, все еще не зная, что Топал-паша находится в отряде, засели за окопами Фокшан, считая себя здесь в полной безопасности. Они ясно видели, как, обойдя лес, русские и австрийцы соединились и построились в боевой порядок. Но ни Осман-паша, ни его штаб не видели еще в этом ничего серьезного. Они предполагали, что дело окончится демонстрацией, и ждали только момента, чтобы самим кинуться на австрийцев, которых они никогда не считали серьезными противниками. Вдруг, чего еще никогда не бывало, на крепостные окопы понеслась лихая кавалерийская атака, следом за конницей бежала пехота, открыт был наступавшими ужасный артиллерийский огонь, и в самый критический момент по рядам турок с быстротой молнии пронеслась весть:

— Топал-паша здесь!..

Турки дрогнули, смешались, подались. Русская пехота с могучим ‘ура’ ворвалась в окопы, враги не выдержали. Взорван был пороховой погреб, и весь турецкий корпус, слыша ужасный взрыв, разбежался в паническом ужасе, оставив на поле битвы одними только убитыми 1500 человек, в числе которых был и сам Осман-паша.

Сражение при Фокшанах продолжалось десять часов. Победа была полная. Сорокатысячный корпус был рассеян. Только несколько сот человек собралось из числа беглецов. Во время преследования легкие войска взяли тысячу повозок, нагруженных всякими запасами. В руки союзников попал богатый лагерь, продовольственные магазины, 13 пушек, 16 знамен. Потери со стороны австрийцев и русских были от 400 до 500 человек.

При дележе добычи австрийцы стали себе требовать все отбитые пушки.

— Они наши, турки их у нас взяли! — доказывали австрийцы.

Об этом споре доложили Суворову.

— Пусть их берут, — махнул рукой Александр Васильевич, — им этого добра взять не у кого, а мы, русские, сколько угодно пушек себе добудем…

Такой ответ не повредил, впрочем, добрым отношениям между Суворовым и принцем Кобургским. Александр Васильевич даже полюбил принца за то, что принц, старший по чину, сам встал под его начальство и таким образом признал над собою превосходство русского героя.

Александр Васильевич не был особенно избалован таким отношением к себе: каждый недоумок, пробравшийся вперед него темными путями, распоряжался им, из зависти тормозил его начинания, сам не стоя даже мизинца героя…

После победы Суворов и принц съехались на поле битвы. Это была первая их встреча. Они обнялись, поцеловались, свитские последовали их примеру. Целый день оба полководца пробыли вместе. Принц был очарован умом и разносторонними познаниями своего собеседника, которого все представляли ему грубым чудаком-невежею.

Между прочим принц спросил у Александра Васильевича, почему он не прибыл на военный совет.

— Никак нельзя было! — ответил своему собеседнику русский герой. — У меня план был совсем не тактический. На совете меня загоняли бы дипломатически, тактически, энигматически, а турки решили бы наш спор тем, что разбили бы нас… А вместо того: ‘Ура, с нами Бог!’ — и спорить нечего…

Императрица Екатерина заплакала от радости, получив известие о фокшанской победе. При милостивом рескрипте она пожаловала Суворову орден Андрея Первозванного. Потемкин, назначенный в это время главнокомандующим обеих армий, сменил гнев на милость. Австрийский император прислал Александру Васильевичу при рескрипте драгоценную табакерку с бриллиантовым шифром… Турки приуныли. Они легко побеждали всегда австрийцев, а теперь слабая помощь русских сделала этих же австрийцев непобедимыми…

Прямым последствием этой победы было движение вперед. Так предлагал и Суворов.

— Зачем тупым концом колоть вместо острого? — говорил он.

Его никто не слушал, и Репнин приказал ему возвратиться на прежнее место… Победа была потеряна…

Чтобы отомстить австрийцам за Фокшаны, двинулся из-за Дуная на них сам турецкий великий визирь более чем со стотысячной армией. Австрийцы оставались одни, Суворов, согласно приказанию, решив битву, отошел обратно в Бырлад. Кобургский опять потерял голову и почтительно просил Суворова прийти к нему на помощь.

Суворов сперва было не обратил внимания на эту просьбу, не ожидая такой скорости движения от турок, но на другой день Кобургский прислал новое известие: великий визирь стал всего в шестнадцати верстах от местечка.

Александр Васильевич с своим семитысячным отрядом выступил немедленно. Под проливным дождем, по отвратительным, дорогам в двое суток прошел он 75 верст и 10 сентября присоединился к восемнадцатитысячному австрийскому отряду.

Турки об его прибытии опять ничего не знали.

Кобургский немедленно явился к своему другу-герою.

— Что делать? Мы погибли! — восклицал он.

Русский чудо-вождь усадил гостя на сено и дал ему время успокоиться.

— Нужно атаковать турок! — предложил он, когда принц пришел в себя.

— Но разве это возможно? У визиря сто тысяч…

— Будем мы медлить, соберется к нему еще больше… Если визирь не нападал и не нападает, стало быть, он ждет подкреплений. Нужно его разбить прежде, чем он стянет свои войска…

— Мы погибнем! — твердил Кобургский. — Ваши войска изнурены, мои знают об опасности, позиция турок очень сильна… По всем правилам тактики мы должны быть разбиты…

— Ах, что тактика! — раздражался Суворов. — Тактика хороша в кабинетах да в салонах, а на поле битвы — глазомер, быстрота, натиск, ‘ура’ — и победа… Впрочем, делайте что хотите! Я один с моим отрядом атакую турок и разобью их…

Эти слова подстрекнули гордость Кобургского. Он предоставил Суворову себя и свой отряд в полное распоряжение. Александр Васильевич немедленно оставил его и умчался сам на разведки.

Турки расположились в трех местах. Прямо пред союзниками у деревни Тырно-Кукули стояло 15 тысяч человек. 40 тысяч их поместилось несколько западнее, у опушки леса Крынг-Мейлор в длинном ретраншементе, усеянном засеками, остальные силы турок стояли в укреплении лагеря у местечка Мартинеш-ти, на реке Рымнике. Верстах в 12-ти далее расположилось 12 тысяч янычар. Русских же и австрийцев было всего 25 тысяч человек.

Вернувшись с разведки, Александр Васильевич без всякого предварительного совещания приказал австрийцам идти на Крынг-Мейлорский лес, сбить расположившихся там турок, сам же он брал на себя труднейшую задачу: уничтожить турецкий авангард у Тырно-Кукули и вместе с австрийскими войсками взять укрепленный лагерь.

— Куда прикажете отступать? — спрашивали у него, получив такую диспозицию боя, австрийские генералы.

— Все вперед! — было ответом Суворова.

Более от него ничего не могли добиться…

С этого времени австрийские солдаты окрестили русского героя характерным прозвищем: ‘генерал Forwarts’, то есть ‘генерал Вперед’!

Ночь наступила. Великий визирь сладко спит в своем лагере в Мартинешти. Золотые сны грезятся ему. Завтра он разобьет австрийцев, пока не подошел к ним страшный Топал-паша. Как будет обрадован султан Селим этой победой! После нее возможен почетный мир. У визиря для Кобургского и его свиты цепи готовы. В них он приведет своих пленников к падишаху, а на месте победы он поставит памятник, который у него тоже приготовлен заранее.

Гром пушек разбудил визиря…

— Что такое? — спросонок лепечет он. — Кто смеет нарушать мой покой!

В ответ на это ему докладывают:

— Топал-паша здесь и сражается…

Куда и сон пропал у бедного визиря!

Не поверил сперва этому вождь турок, с 40 тысячами кинулся он на помощь своим засевшим у Крынг-Мейлорского леса. Там были австрийцы.

— Меня обманули! Топал-паши нет! — в безумном гневе кричал визирь. — Голову отрубить тому, кто осмелился обеспокоить меня.

А Топал-паша со своими чудо-богатырями, любимыми его фанагорийскими гренадерами, сбивал с позиции турецкий авангард у Тырно-Кукули. Стройно, как на параде, с барабанным боем, с развернутыми знаменами шли русские. Глубокий овраг перерезал им путь. Под огнем турецких орудий спустились они в него, вышли и на штыках взяли турецкую батарею. На наступающих кинулись сплошною массою конные спаги. У каждого за спиною сидел янычар. Русская конница была опрокинута. Янычары, спрыгнув с коней, кинулись на врагов врукопашную с кинжалами и ятаганами. Фанагорийцы дрогнули, подались назад… Момент был критический… Продолжись он, русские побежали бы… Но пред фронтом смешавшихся гренадер явился их чудо-вождь. Он отпустил какую-то остроту в солдатском вкусе. Несмотря на весь ужас боя, солдаты расхохотались. Заразительный смех передних рядов подействовал на остальных. ‘С ужасным диким хохотом, каким смеются Клопштоковы черти, — рассказывает очевидец, — кинулись семь тысяч людей вперед’. Этот дикий хохот даже на обезумевших турок произвел ужасное впечатление. Они смешались, расстроились. В это время Суворов кинул на неприятелей оправившуюся конницу. Лихо врубились кавалеристы в ряды врагов, гренадеры поддержали их, ударив в штыки. Спаги едва успели подхватить янычар на коней и умчались с ними. Авангард был сбит с позиции, Тырно-Кукули заняли русские.

Между тем положение восемнадцатитысячного австрийского отряда было тяжелое.

Подобно горному обвалу, спустились турки с высот и ударили на австрийцев.

Кобургский выходил из себя…

— Что делает Суворов? — спрашивал он.

— Суворов отдыхает! — отвечали ему по приказанию русского героя.

В самом деле Суворов, заняв Тырно-Кукули, преспокойно расположился на отдых. Адъютант за адъютантом летел к нему от Кобургского с требованиями помощи…

— Успеется! — отвечал русский чудо-вождь. — Бояться нечего, я все вижу!.. Пусть держится… Наше время не пришло еще…

Истомленные походом и боем солдаты отдыхали. Опасность грозила им со всех сторон, но они были веселы, пересмеивались между собой… Присутствие Суворова ободряло и воодушевляло их.

Австрийцы тоже приостановили движение, стали на месте и турки, ожидавшие прибытия великого визиря. Он себя ждать не заставил. С сорока тысячами конницы понесся он на союзные войска. Земля словно дрожала от топота коней. Австрийцы, помня, что с ними русские, мужественно встретили неприятеля. Вскоре они окружены были со всех сторон спагами. Атаки их становились все яростнее и яростнее. Войска Кобургского изнемогали. Гибель казалась им несомненною. Но как раз в это время Суворов с своими чудо-богатырями, обойдя турок, ударил на них с тылу. Конные массы прекратили атаки и отхлынули. Суворов и Кобургский соединились.

Сражение не было еще кончено. В Крынг-Мейлорском лесу было еще 40 тысяч не бывших в бою янычар. Чтобы решить бой, нужно было сбить их с позиций. Не давая янычарам опомниться, Суворов пустил на них союзную пехоту. Турки ждали спокойно, готовые к встрече. За окопами пехота им была не страшна. Но это была маскированная атака. Саженях в трехстах от позиции пехотинцы раздвинулись, и через образовавшиеся интервалы на турецкий рет-раншемент ринулась бешеным карьером союзная кавалерия. Опять этот маневр кочной атаки на укрепления удался как нельзя лучше. Стародубские карабинеры со своим храбрым полковником Миклашевским первыми перескочили рвы и брустверы. Янычары опомниться не успели, как уже лихие стародубцы принялись рубить их саблями. Следом за карабинерами ворвались австрийские гусары, казаки и арнауты, пользуясь смятением, обскакали позицию и ударил и на янычар с тыла В тот же момент с грозными раскатами мощного ‘ура’ прибежала пехота и ударила на оправившихся было янычар. Началась страшная резня. Немногие побивали многих. Турками овладела паника. Они ударились в безумное бегство. Напрасно великий визирь, показывая Копан, священными для магометан именами умолял бегущих опомниться и, придя в себя, ударить на немногочисленных врагов. Ничто не действовалo. Турки бежали, надеясь укрыться в лагере у Мартинешти, но конные войска союзников преследовали их по пятам. Мост через Рымник у Мартинешти оказался загороженным обозами. Несчастные беглецы бросились в волны реки, чтобы спастись вплавь. На их беду, вода была необыкновенно высока. Турки тонули массами. В это время подоспела артиллерия союзников. Орудия сняли с передков и открыли огонь по беглецам… Спаслись немногие… Только ночь остановила преследование… Битва кончилась полной и решительной победою.

Из своей стотысячной армии визирь впоследствии едва мог собрать 15 тысяч человек. Остальные были убиты, погибли, разбежались. Урон победителей был от 600 до 800 человек выбывших из строя. До ста знамен, 80 орудий, огромные стада скота, несколько тысяч повозок с провиантом и боевыми запасами, богатый лагерь у Мартинешти достались союзникам. Суворову и Кобургскому, съехавшимся после битвы, были доставлены приготовленные для них визирем цепи и памятник в честь ожидавшейся им победы.

Визирь не перенес этого поражения. Он зачах и скоро умер.

Победа при Рымнике была самым выдающимся проявлением воинского гения. Это была победа духом, а не числом. Суворов сам понимал это. Он собрал все войска на поле битвы. Каждый солдат должен был запастись какой-нибудь зеленою веткой. Совершено было благодарственное молебствие. Александр Васильевич в коротенькой речи благодарил солдат за их труды и в знак полного своего довольства ими повелел каждому увенчать себя принесенною ветвью, ‘знамением победы’, как назвал их он.

На этот раз Потемкин оказался по отношению к Суворову необыкновенно щедрым. По его представлению государыня возвела своего героя в графское достоинство с титулом ‘Рымникского’, прислала ему орден св. Георгия 1-й степени, бриллиантовый эполет, ‘весьма богатую’ шпагу с надписью ‘Победителю визиря’ и от себя драгоценный перстень.

Направляя эти награды к герою Фокшан и Рымника, Потемкин в своем письме писал ему:

‘Уверься, граф Александр Васильевич, что я — добрый человек и впредь буду таким’.

Иностранные высочайшие особы писали Суворову несколько иначе.

‘Позвольте, мой великий учитель, — писал к Александру Васильевичу принц Кобургский, получив от русской государыни такую же шпагу, как и его гениальный соратник, — засвидетельствовать вам всю мою благодарность за славное участие, коему мы одолжены победою. Через вас, моего друга, получил я первый знак памяти вашей несравненной императрицы’.

‘Удостой меня немногою дружбою взамен моего жаркого к тебе почтения’, — писал ему принц де Линь.

Австрийский император Франц тоже выказал свое расположение к Суворову, возведя его в графы Римской империи.

Никто из участников битвы при Рымнике не был забыт. Офицеры и солдаты суворовского отряда были щедро награждены.

Прямым последствием победы над визирем должно было быть энергическое наступление русских за Дунай на Балканы. Война в этом случае легко могла бы кончиться в том же году. Александр Васильевич так и предполагал действовать, но Потемкин затормозил дело. Мало того, он резким письмом оскорбил принца Кобургского и нарушил добрые отношения между союзниками.

Хотелось, страстно хотелось гордому и всесильному вельможе лавров героя. Мог ли он перенести, что все вокруг в восторге от Суворова и никто, кроме льстецов, не восхваляет его…

Успокоенный рымникской победой, Потемкин осадил сильную турецкую крепость Бендеры и подкупил командовавшего там пашу, который почти немедленно сдался ему.

— Ни ‘одна турецкая крепость не сдавалась русским так приятно!’ — иронизирует Суворов, поздравляя светлейшего с этой ‘победой’.

Золотой лавровый венок был наградою Потемкину за этот подвиг.

На турок одно имя Суворова нагоняло панический ужас. Когда после Рымника авангард принца Кобургского подступил к занятому турками Бухаресту, достаточно было пустить слух, что с австрийцами Суворов — и турки, бросив город, бежали из него с четырьмя пашами во главе.

Из-за одной только нерешительности светлейшего князя Таврического война затянулась. Польша и Швеция, пользуясь этим, решили объявить войну России. Пруссия организовала две сильных армии для вторжения в Лифляндию и Галицию. Положение России стало опасным. Австрия, перепуганная демонстрацией Пруссии, поспешила начать с Портой переговоры о мире, часть действующей русской армии была выделена в Польшу, но для русских так кончить войну было невозможно.

Потемкин между тем и не думал приступать к действиям. Он жил то в Яссах, то в Бендерах, окружив себя неслыханной роскошью. Праздник сменялся праздником, одна причуда пресыщенного человека сменялась другою, еще более необыкновенною. Так шли дни, недели, месяцы. Суворов скучал у себя в Бырладе. От нечего делать он выучился турецкому языку и ознакомился с Кораном. Образ жизни великого старика был чисто спартанский. Вставал он всегда с зарею и, несмотря ни на какую погоду и стужу, выбегал без всякой одежды из палатки, обливался водой, катался по земле, проделывал всевозможные гимнастические упражнения. Обедал он в 8 часов утра, и обед был такой скверный, что даже непривередливые люди могли его кушать только при сильном голоде. Скатерть при обеде или ужине расстилалась прямо на земле. Обедающие или сидели или прямо лежали вокруг нее. Сервировки у Суворова не было. Посуду, ножи и прочее его камердинер Прохор Дубасов обыкновенно выпрашивал у кого-либо из свитских. Одевался Александр Васильевич в платье из грубого солдатского сукна в жаркое время, на походе или в бою он появлялся в одной рубашке, на которую, впрочем, прицеплял свои ордена. Большую тяжелую саблю возил за ним казак даже во время боя, Суворов же был вооружен всегда одной только нагайкой. Он не имел ни экипажа, ни лошадей и, отправляясь куда-нибудь, брал для себя казацкую лошадь. Спать ложился он очень рано, немедленно после ужина, такого же скверного, как и обед.

Так жил этот старик, признанный уже всем миром великим гением.

Турки между тем осмелели, и новый великий визирь начал наступление, чтобы отбить у австрийцев Бухарест. Суворов соединился с Кобургским и готовился встретить турок, но в это время Австрия заключила, по настояниям Пруссии, мир и вышла из союза.

Россия осталась одна.

К счастию, действия русской армии против шведов были удачны, и Швеция принуждена была заключить мир. Польша и Пруссия продолжали грозить. Необходимо было кончить во что бы то ни стало войну.

Но как кончить? Не могла же Россия просить мира у турок…

На Порту взятие нескольких незначительных крепостей, Килии, Тульчи, Исакчи, не произвело впечатления. Необходимо было такое дело, после которого турки увидели бы, что борьба невозможна. Потемкин нашел такое дело.

Почти у самого устья Дуная находилась сильнейшая в Европе крепость Измаил. Она казалась неприступною особенно после того, как была еще укреплена иностранными инженерами. В окружности она занимала 10 верст. Главный ее вал в 3 — 4 сажени высотой тянулся на протяжении шести верст и имел семь бастионов, из которых каждый представлялся неприступною крепостью. Вал опоясывал ров в 6 саженей ширины и от трех до пяти саженей глубины. Вооружена была крепость 250 орудиями большого калибра. Гарнизон ее состоял из 42 тысяч человек под командой старого, поседевшего в боях сераскира Айдозли-Мехмет-паши, человека решительного, твердого и деятельного. Боевых припасов в Измаиле было в изобилии, так что продовольствия хватило бы смело на три месяца.

Что такое представлял из себя Измаил, можно уже судить из того, что впоследствии, в 1828 году, граф Дибич, человек безумной отваги, открыто сознавался, что он никогда не решился бы на штурм ее…

Измаильские турки только подсмеивались над осаждавшими. Дела тех действительно шли из рук вон плохо.

Сперва гнилая осень, а потом холодная зима развили среди русских болезни. Провианта не хватало не у осажденных, а у осаждавших. В войсках царили уныние, апатия. Собран был военный совет, который, ввиду невозможности взять Измаил, решил отступить на зимние квартиры. Некоторые части войск начали после этого отступление. Тогда Потемкин решился на последнее средство.

Суворов праздновал в Бырладе день своих именин. Устроил он поэтому ‘пир горой’. Явились любимая героем анисовая водка, щи, редька, каша — словом, обычное, только в большем количестве, меню суворовских обедов. Вдруг в разгар этого пира к Александру Васильевичу явился из главной квартиры посланный с пакетом.

Это было предписание Суворову взять Измаил…

Как малое дитя запрыгал старик, прочитав содержание пакета.

— Радость! Счастье! — кричал он. — Не забывает светлейший меня, старого, своею милостью. Осчастливил для дня ангела…

Он приказал подать верховую лошадь и, пока ее седлали, написал Потемкину такого рода ответ:

‘Получа повеление вашего сиятельства, отправился я к Измаилу. Боже! Дай помощь свою!’

С одним казаком прямо из-за стола помчался он в Галац. Отправив отсюда под Измаил своих любимых фанагорийских гренадер, казаков, арнаутов, апшеронцев-охотников, тридцать лестниц, тысячу фашин, продовольствие, сам он поскакал вперед.

Рано утром 2 декабря к русскому лагерю под Измаилом подскакали двое забрызганных грязью всадников. Это был Суворов, а другой — казак, везший в узелке весь багаж генерала.

Только что прибыв, Александр Васильевич послал сераскиру собственноручное письмо такого содержания:

‘Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войсками сюда прибыл. 24 часа на размышление для сдачи — и воля. Первые мои выстрелы — и уже неволя. Штурм-смерть. Что и ставлю вам на рассмотрение’.

Как оживился весь русский лагерь, когда прибыл Суворов. Лица у всех сияли, солдаты и офицеры поздравляли друг друга. Словно сама победа явилась к русским в виде этого маленького, сухопарого, неказистого старичка…

Всем было известно, что стоянка под Измаилом скоро кончится.

— Суворов — здесь и крепость будет взята! — говорили в лагере.

Мехмет-паша дал гордый ответ на ультиматум русского чудо-вождя.

— Скажите Суворову, — отвечал решительный и бесстрашный турок, — скорее Дунай остановится в своем течении, небо преклонится к земле, чем сдастся Измаил!

Но под этим гордым ответом скрывалось нечто другое. Султан поклялся, что если Измаил будет взят русскими, всем оставшимся в живых защитникам его отрубят головы. И в том и в другом случае, стало быть, грозила смерть. Оставалась только победа, другого исхода для измаильцев не было.

Суворов знал это и не ожидал иного ответа от сераскира.

Немедленно он созвал военный совет из тех самых генералов, которые за несколько дней до того находили штурм Измаила немыслимым и стояли за отступление…

Но одно волшебное имя чудо-вождя совершенно переродило этих людей, так недавно еще приходивших в отчаяние.

Немного говорил Суворов, но увлек всех.

— Я решился либо овладеть крепостью, либо погибнуть под ее стенами. Не пойдете на штурм вы, пойду я один, — сказал он.

И как бы в ответ на этот призыв чудо-вождя самый младший из присутствующих на военном совете, бригадир Платов, будущий герой Отечественной войны, крикнул восторженно:

— Штурм!

— Штурмовать, штурмовать немедля! — раздалось со всех сторон.

Так единогласно решено было штурмовать неприступную крепость, — решено теми же самыми генералами, которые так же единогласно решили перед тем отступать..

Александр Васильевич обнял и расцеловал Платова, предсказал ему, что он будет героем, а сам послал сераскиру новое письмо:

‘Если сераскир в день получения письма не выставит белого флага, Измаил будет взят’.

С письмом послан был в Измаил офицер с двумя трубачами. День выдался прекрасный, солнечный, погода стояла чудная. На валы Измаила высыпали толпы турок с значками и знаменами. Все русские офицеры и свободные солдаты встали пред своим лагерем в ожидании ответа Мехмет-паши.

Ответ же был прямо оскорбительный.

Один из пашей передал русскому парламентеру, что сераскир советует Суворову убраться поскорее, если он хочет остаться в живых, и увести солдат, чтобы они, как собаки, не околели от холода и голода.

Суворов оба эти ответа приказал прочесть во всех ротах. Солдаты были оскорблены не на шутку, раздражение перешло в негодование, а потом в ярость. Между тем Александр Васильевич отдал по отряду приказ: ‘День молиться, другой — учиться, третий — славная смерть или победа…’

Сам он ни минуты не оставался в покое. Воодушевив генералов, он принялся за солдат.

— Чудо-богатыри! — говорил он, бегая по их рядам. — Вы поглядите на эту крепость, стены ее высоки, рвы глубоки, а не взять ее нельзя. Это повелевает матушка-царица, воля же ее нам, русским, — закон!

— С тобою все возьмем, отец наш! — кричали воодушевленные солдаты. — Веди только нас!..

Дух поднимался, уверенность в победе росла.

Александр Васильевич отобрал старослуживых солдат, сам учил их, как ставить лестницы, как обращаться с фашинником, лезть на стены, обходить волчьи ямы. В свою очередь, старые суворовцы передавали эти наставления молодым.

С 10-го на 11 декабря назначен был штурм. У Суворова против 42 тысяч турок было 31 тысяча человек и в том числе 15 тысяч спешенных, плохо вооруженных казаков.

Времени штурма в тайне сохранить не удалось. Накануне его в Измаил перебежало несколько казаков, и турки были предупреждены.

Целый день 10 декабря шла бомбардировка Измаила и с суши, и со стороны Дуная. Турки почти не отвечали на нее. Наконец спустилась темная непроглядная ночь. Выстрелы смолкли. У костров собрались кучки офицеров и солдат.

Суворов бегал от бивуака к бивуаку, останавливаясь около солдат.

— Это какой полк? — спрашивал он.

— Подольский, ваше сиятельство!

— Славные люди, храбрые солдаты! — восклицал он, получив ответ. — Я уже бывал с ними… Тогда они чудеса творили, а теперь превзойдут самих себя.

Простые живые речи воспламеняли солдат и офицеров. Теперь они жаждали лишь того, чтобы на деле показать, что похвалы Суворова заслуженны.

Нечего и говорить, что Суворов заранее распределил между начальниками отдельных частей их роли.

Чудо-вождь набегался, устал и, вернувшись к своему бивуаку, спокойно заснул… В русском лагере наступила мертвая тишина. Начался сильный мороз. Скрепило грязь, а это облегчило путь. Время тянулось невыносимо долго. Вдруг часа за три до рассвета взвившаяся ракета, рассыпавшись в ночной тьме тысячами искр, дала знать, что штурм начинается.

Штурмовые колонны заняли свои места.

С треском взвилась и лопнула вторая ракета, это был сигнал к выступлению.

— Господи! Спаси и помилуй! — словно шепот ветра, пронеслось по рядам храбрецов, и боевые колонны двинулись.

Идут тихо, без выстрела, без разговора, без шуму…

В Измаиле тоже зловещая тишина…

Вдруг словно огненным поясом опоясалась неприступная турецкая твердыня. Пули, ядра, картечь загудели, засвистали, завизжали в воздухе, неся смерть в ряды русских храбрецов. От пушечных выстрелов стало светло как днем…

Суворовские чудеса

Везувий пламя изрыгает,

Столб огненный во тьме стоит,

Багрово зарево сияет,

Дым черный клубом вверх летит,

Бледнеет Понт, ревет гром ярый,

Ударам вслед гремят удары,

Дрожит земля, дождь искр течет,

Клокочут реки рьяной лавы —

О, Росс! Таков твой образ славы,

Что зрел под Измаилом свет!*

______________________

* Г.Р. Державин.

______________________

Штурмующие были в трехстах саженях от крепости, когда начался этот адский огонь. Они не отвечали на него, шли по-прежнему без выстрела. Только когда они были у рва, стрелки рассыпались по краю его и начали ружейный огонь.

Штурм назначен был шестью колоннами. Приблизившись, колонны забросали ров фашинником и, перейдя через него, по лестницам вскарабкались на стены. Прежде других взошла на стены 2-я колонна генерала Львова, а из нее первым вступил на вал майор Нехлюдов. Начался рукопашный бой. Подоспела первая колонна генерала Ласси. С ее помощью удалось овладеть двумя воротами и впустить в крепость конницу. В это время шестая колонна под начальством Голенищева-Кутузова тоже успела взобраться на вал. Тут сопротивление турок было так упорно, что Кутузов послал к Суворову за подкреплением. Чудо-вождь в подкрепление дал ему двести человек.

— Скажите ему, — приказал он передать при этом Кутузову, — я назначаю его комендантом Измаила.

Это назначение так воодушевило солдат Кутузова, что они везде сбили с вала турок и заняли самый опасный бастион.

Горше всех пришлось 4-й и 5-й штурмовым колоннам. Обе они состояли из спешенных казаков, вооруженных пиками. Турки перерубали пики саблями и избивали массами несчастных. Они даже отогнали их на полверсты.

Суворов успел подкрепить их карабинерами, казаками и полоцкими мушкетерами. У последних выбыли из строя все офицеры. Тогда начальство над мушкетерами принял и повел их в бой полковой священник, отец Трофим Куцинский. Именем Бога Победодателя ободрял он солдат. Две пули попали отцу Трофиму в крест, третья повредила сухожилие и кость левой ноги, но он не останавливался и взбирался во главе солдат на вал…

Третьей колонне генерала Моккоба пришлось преодолевать препятствия труднее всех. Ров на месте штурма оказался глубже, а вал выше, чем предполагали. Приходилось спуститься на дно рва, связывать лестницы в пять с половиной саженей две в одну и тогда уже взбираться по ним на вал. Все это сделано было под нестерпимым огнем турок. Понадобились резервы, чтобы третья колонна могла укрепиться на валу.

В 8 часов утра русские овладели всем валом. Но это была еще только половина дела. Приходилось брать самый город.

Измаил-город возвышался амфитеатром. Ханы*, мечети в нем представляли прекрасные крепости для обороняющихся. Каждое такое здание приходилось брать штурмом. Что произошло тут, не поддается никакому описанию. Турки решились умереть. Жители, женщины, дети сражались наравне с защитниками крепости. Русские остервенели. Пощады никому не было дано. Айдозли-паша умер от шестнадцати штыковых ран.

______________________

* Хан — гостиница.

______________________

Этот герой с янычарами засел в укрепленном хане и сопротивлялся с такой отчаянной храбростью, что против него был послан любимый Суворовым Фанагорийский полк. Конечно, сила взяла. После долгого сопротивления, после того, как его ворота были разбиты пушечными выстрелами, хан был взят. Большая часть защитников была переколота, а уцелевшие, в том числе и Айдозли-паша, были выведены для обезоружения. Один егерь, увидав у паши богатый кинжал, стал отнимать его, и очень дерзко. Пленный янычар, не обезоруженный еще, выстрелил в грабителя. Этот выстрел принят был за вероломство. Страсти вспыхнули. Рассвирепевшие солдаты кинулись на пленных со штыками… Не больше сотни несчастных удалось спасти… Айдозли-паша погиб один из первых…

В 4 часа пополудни Измаил не только был взят, но даже очищен и от защитников, и от жителей…

Державин так описывает взятие этой твердыни:

Представь последний день природы,

Что пролилася звезд река,

На огнь неслись слепые воды,

Бугры взвились на облака,

Что вихри тучи к тучам гнали,

Что мрак лишь молньи освещали,

Что гром потряс небес ну ось,

Что солнце, мглою покровенно,

Ядро казалось раскаленно,

Се вид, как вшел в Измаил росс!

Из всего гарнизона крепости ушел только один человек… 26 тысяч турок было убито, 2 тысячи умерло от ран, 7 тысяч взято в плен. Зато и русские понесли тяжелые потери: 4 тысячи человек было убито, 6 тысяч ранено, из 650 офицеров уцелело только 250. Победителям досталось 575 знамен и 532 пушки, крепостных и полевых.

Сам по себе Измаил представил для победителей богатейшую добычу. Воображая, что крепость неприступна, турки свезли сюда запасы и все драгоценности из Килии, Аккермана, Хотина и Бендер…

Все это досталось русским.

Увы! В то время бесславный грабеж шел вослед славной победы…

Сам Суворов, по своему обыкновению, в дележе не участвовал и даже не коснулся ни до чего добытого грабежом.

На память о славном дне победы, небывалой еще в военной истории, ему подвели великолепного коня в уборе столь богатом, что сам падишах не отказался бы принять такой дар. Александр Васильевич только скользнул по коню взглядом.

— Уведите прочь, — сказал он, — не надобно мне его…

— Но ваше сиятельство, — возразили Суворову, — победителю приличествует такой конь!

— Помилуй Бог! — воскликнул Александр Васильевич. — Донской степняк привез меня к Измаилу, он же меня и увезет!

Его продолжали убеждать.

— Осмелюсь заметить вашему сиятельству, — сказал один из генералов, — вашему донцу невмоготу будет вести отсюда вас и ваши лавры.

— Ну уж ты! — был ответ героя. — Не хай моего донского степнячка: донской конь всегда выносил меня и мое счастье.

Услыхав отказ от участия в дележе добычи, суворовцы говорили:

— Батюшка наш, Александр Васильевич, и в трудах и в победах всегда с нами, только не в добыче…

На другой день так отличившийся при штурме отец Трофим при громе орудий совершил благодарственное Господу Богу молебствие за дарованную Им русскому воинству победу…

Отец Трофим оказался не новичком в военном деле. Он уже успел отличиться при штурме Очакова, при взятии Бендер и Килии. За Измаил он получил наперсный, украшенный бриллиантами крест на Георгиевской ленте и повышен был в протоиреи. Кроме того, ему пожаловано было единовременно 500 рублей и 300 рублей пожизненной пенсии.

Представляя список наград, Суворов отметил в нем: ‘Кутузов шел у меня на правом крыле, но был правой рукой’.

Будущий противник и победитель Наполеон спросил чудо-вождя, почему он назначил его комендантом Измаила, когда крепость не была еще взята.

— Суворов знает Кутузова, а Кутузов — Суворова, — последовал ответ героя. — Суворов умер бы под стенами Измаила, Кутузов тоже.

Измаильский штурм отличался нечеловеческим упорством и яростью турок. Храбрость же русских войск дошла как бы до совершенного отрицания чувства самосохранения… Многие из участников штурма потом говорили, что, глядя при дневном свете и в спокойном состоянии духа на те места, по которым они взбирались и спускались в ночную темноту, они содрогались и не хотели верить глазам своим…

Шесть дней убирали из Измаила трупы — так их было много…

Извещения о взятии Измаила Суворов послал в таком виде.

Фельдмаршалу Потемкину: ‘Гордый Измаил у ног ее величества!’

Императрице Екатерине: ‘Знамена вашего величества развеваются на стенах Измаила’.

В более подробном донесении Потемкину Суворов говорит: ‘Нет крепче крепости, нет отчаяннее обороны, как Измаил, падший пред высочайшим троном ее императорского величества кровопролитным штурмом. Нижайше поздравляю вашу светлость!’

В Измаиле не крепость была взята, уничтожена была вся вражеская сила…

Сам Суворов считал это дело чудесным, что он и высказал впоследствии сам одному из своих адъютантов, когда был в Финляндии.

Глава десятая
Дело не по душе

Впечатление штурм Измаила произвел на всех в Европе ошеломляющее, оцепеняющее.

Из Мачина стали разбегаться и жители и защитники крепости. В Браилове, занятом двенадцатитысячным гарнизоном, жители просили пашу не медлить со сдачей, как только явятся русские. В Бухаресте не хотели верить измаильскому погрому. В Богоявленске пленные турки пришли в такой ужас, что их пристав счел нужным довести это до сведения Потемкина… Русское общество охвачено было энтузиазмом. Поэты, с Державиным во главе, звучными стихами передавали настроение русского общества.

Громким эхом отозвался измаильский штурм по всей Европе. Он сделался предметом всеобщего внимания, уважения и изумления. Везде появлялись биографии Александра Васильевича, его портреты. Весь свет узнал русского чудо-вождя…

Принц де Линь-сын, отличившийся и раненный под Измаилом, называл Суворова ‘кумиром всех военных’. Принц де Линь-отец писал, что графов не было бы на свете, если бы в графское достоинство возводили за сотую долю того, что сделал Суворов. Принц Кобургский с обычной своей искренностью восторженно приветствовал его. Русские войска, и без того обожавшие своего чудо-вождя и верившие в него, после Измаила стали считать его непобедимым. Слава Суворова достигла того уровня, когда всякий невольно начинает видеть за этой славой не обыкновенного человека, а гения.

И вот окруженный всеобщим поклонением чудо-вождь, всегда отличавшийся прямотою, вдруг начинает, правда заочно, раболепствовать и низкопоклонничать перед всесильным еще Потемкиным. В каждом письме он расточает ему множество комплиментов, говорит, что все готовы умереть за светлейшего, уверяет, что он был бы счастлив ‘коснуться его мышцы и в душе обнимает его колена’…

Окружавшие были уверены, что Александр Васильевич метит на какую-нибудь особенную награду и потому так ухаживает за временщиком.

Действительно, на высшую награду метил чудо-вождь! Не мог он простить Потемкину, дарившему со своего плеча шубы, постоянного пренебрежения, не забывал он своей неудачи под Очаковом, которой он обязан был одному Потемкину, и последовавшей за этим ссоры между ними. Не был злопамятен Александр Васильевич, он по складу характера был добряком, но всякому долготерпению есть мера и конец, а теперь, после Измаила, прославленный всем светом чудо-вождь решил дать удовлетворение своему оскорбленному самолюбию.

Потемкин в Яссах готовился встретить измаильского победителя великолепным праздником, устраивать которые он был такой мастер. Выписаны были нарочно для этого певцы, музыканты, готовилась небывалая иллюминация, отделан был для Александра Васильевича роскошный дворец. По дороге в Галац расставлены были сигнальщики, которые должны были уведомить о проезде Суворова. С той же целью дежурным адъютантам приказано было не отходить от окна, и… все эти приготовления пропали…

Чудо-вождь, никем не замеченный, ночью прибыл в Яссы и прямо проехал к своему старому приятелю полицеймейстеру, которого упросил помолчать до утра о его приезде. На другой день рано утром Суворов надел парадный мундир и сел в колымагу полицеймейстера. Поезд вышел очень странный: лошади были в шорах, кучер на козлах был одет в широкий плащ, на запятках стоял лакей в жупане с откидными рукавами. Так в то время ездили одни только духовные особы. Никто не узнавал измаильского победителя. Адъютант во дворце Потемкина увидал Суворова, когда тот поднимался на крыльцо, и едва успел уведомить главнокомандующего.

Потемкин вышел навстречу и расцеловался с чудо-вождем. Суворов казался раболепным до приторности. Он чуть что на колена не преклонился пред временщиком…

Тот по-своему понял это…

— Чем могу я наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич, — милостиво, но с оттенком превосходства в голосе спросил Потемкин чудо-вождя, — скажи, друг мои…

Именно такой вопрос и нужен был Суворову. Он сразу переменился. Куда исчезло напускное раболепие! Откинувшись всем корпусом назад и вперив во временщика острый взгляд, герой гордо ответил:

— Помилуй Бог, ваша светлость, сколько милости! Только вам меня награждать нечем… Я не купец и не торговаться сюда приехал! Кроме Бога и всемилостивейшей государыни, награждать меня некому…

Потемкин, никак не ожидавший подобного ответа, растерялся, повернулся и пошел. Суворов догнал его и подал строевой рапорт. Главнокомандующий успел овладеть собою, принял рапорт, но не сказал ни слова. После нескольких минут молчания они разошлись. Суворов вернулся к полицеймейстеру, праздники были отложены.

Впервые самолюбие надменного временщика получало такой укол… Он не простил герою гордого ответа, особенно резко подчеркнутого всей предыдущей угодливостью. Оставаться Суворову в Яссах было невозможно, он уехал в Петербург.

За взятие Измаила, подвиг беспримерный, Александр Васильевич награжден был назначением в подполковники Преображенского полка. Назначение почетное, но не более, Потемкину же, кончившему эту блестящую войну только в следующем, 1791 году, без особых выгод для России, приписаны были все успехи русских побед. Ему был пожалован фельдмаршальский мундир, обшитый бриллиантами, вторично подарен Таврический дворец, недавно за полмиллиона рублей купленный у него же, приказано было воздвигнуть в честь подвигов Потемкина памятник, пожаловано 200 тысяч рублей, и кроме всего этого, в честь его готовился великолепный праздник.

Временщик был уже в Петербурге, жил в столице и Суворов. Дня за три до праздника государыня призвала его к себе и спросила, где он желает быть наместником.

Александр Васильевич понял, что его удаляют, чтобы не омрачать его присутствием торжество светлейшего.

Сильно накипело на душе чудо-вождя, он не сдержался…

— Я знаю, — сказал в ответ на это предложение Суворов, — наша матушка-царица так любит своих подданных, что не захочет наказывать мною какую-либо провинцию. Я же соразмеряю свои силы с бременем, какое могу принять на себя. Для иного невмоготу и фельдмаршальский мундир.

Это было уже дерзостью… Государыня, оскорбленная как женщина, вспыхнула и дрожащим голосом произнесла:

— У меня есть для вас дело в Финляндии…

Суворов заплакал, бросился к ногам Екатерины и убежал из дворца. Дома, возвратившись, он приказал заложить бричку и умчался в Выборг. Отсюда он послал императрице такой рапорт:

‘Всемилостивейшая государыня!

Я в Финляндии и жду ваших распоряжений.

Суворов’.

Потемкин был избавлен от присутствия ненавистного ему теперь человека. В то время, когда суровою финляндской весной разъезжал чудо-вождь то на санках, то в таратайке по дальним захолустьям русско-шведской границы, вынося лишения, каких полководец не знает и в военное время, Потемкин упивался славою, утопал в роскоши. Праздник в честь его устроен был в конце апреля. Даже по тем временам, когда, по отзыву самой императрицы, некоторые ее придворные хотели да не могли разориться, потемкинский праздник удивил всех своей исключительной роскошью. Весь двор, с государыней во главе, был на нем. Беликие князья танцевали в первых парах. Залитый ослепительным светом громадный зал, великолепный сад с тропическими, нарочно привезенными растениями, всюду драгоценности, редкости, художественные произведения поражали и восхищали людей, привычных ко всякой роскоши. Государыня была в восторге. Пред Потемкиным все преклонялись, его встречали музыкой на слова: ‘Звук Измаила раздается…’ О Суворове не было и помину…

После праздника он вернулся в Петербург и представил планы укрепления русско-шведской границы. Ему немедленно предложили отправиться обратно и приняться за дела. Назначение было самостоятельное, но при существующем положении оно являлось немилостью, хотя и замаскированной.

Суворов так и понял это.

Результатом четырехлетней войны с турками было присоединение к России турецких владений по Днестр и подтверждение Кучук-Кайнарджийского договора. Только и всего, несмотря на Кинбурн, Очаков, Фокшаны, Рымник, Измаил…

Не так думало кончить войну русское правительство. Планы Потемкина не оправдались. Византия восстановлена не была.

Через три с небольшим месяца по заключении мира Потемкин скончался в степи, по дороге в Яссы…

Чей одр — земля, кров — воздух синь,

Чертоги — вкруг пустынны виды?

Не ты ли счастья, славы сын,

Великолепный князь Тавриды?

Не ты ли с высоты честей

Внезапно пал среди степей? —

воскликнул Державин в оде на смерть Потемкина.

‘Се человек, се образ мирских сует — беги от них, мудрый!’ — писал по тому же поводу Александр Васильевич.

Смерть временщика не внесла перемены в положение Суворова. Его дерзость не была забыта. Для победителя при Рымнике и Измаиле только и было дела, что заниматься пограничными крепостцами, устраивая и укрепляя их, возиться с поставщиками, провиантмейстерами и так далее.

Он безропотно делал это дело.

Особенно он остался доволен возведенной им крепостью Роченсальм.

— Знатная крепость, помилуй Бог, хороша, — говорил он про Роченсальм, — рвы глубоки, валы высоки, лягушке не перепрыгнуть, с одним взводом штурмом не взять!

— После Измаила для вас все возможно! — заметил ему на это адъютант. Суворов усмехнулся, задумался и сказал:

— Да, Измаил!.. На такой штурм, как измаильский, можно пускаться только раз в жизни…

Пока Александр Васильевич был в Финляндии, в Польше вспыхнуло новое восстание. Суворов, томясь бездействием, просился в действующую армию.

— Польские дела не требуют графа Суворова! — последовал ответ. Чудо-вождь пришел в уныние. Несмотря на смерть Потемкина, немилость продолжалась.

‘Томясь в бездействии, — писал он из Финляндии своему племяннику Горчакову, — смотрю на Турцию и Польшу, мечтаю — но по почте могу быть всегда обращен. Что затеяли со мной сделать? Поле битвы моя стихия, а меня заставляют из-за кулис смотреть на триумф Терситов. Уступлю диалектику денщикам, коим можно успокоиться и не кричать в чертогах, видя, что меня посравняли с побочными талантами’.

Два долгих года просидел Суворов, как он сам выражался, в Финляндии, но и потом его перевели на почетный, но ничтожный пост начальника войск для охраны южной границы России. Всех войск под его командой было до ста тысяч. Суворов основал свою главную квартиру в Херсоне, без устали носился он по полкам, инспектируя их.

Однажды совершенно неожиданно на курьерской тележке примчался он к Полтавскому легкоконному полку, которым командовал полковник Давыдов, отец знаменитого впоследствии поэта-партизана Дениса Давыдова. Сейчас же по приезде он устроил смотр полку. Без мундира, в одной рубашке, в ботфортах и в солдатской каске носился он по рядам солдат. Маленький Денис Давыдов глазел на ученье. Суворов наскочил на него.

— Любишь солдат? — спросил он мальчугана.

— Люблю Суворова! — с восторгом крикнул Денис. — С ним солдаты, победа, слава!

— О, помилуй Бог, удалый, удалый! — закричал Александр Васильевич. — Я не умру, а он уже выиграет три сражения.

Он остался обедать у отца Дениса и во время обеда не отпускал мальчика от себя.

А между тем польские дела доказали, что и они требуют Суворова.

Вся Польша восстала по призыву даровитого полководца и горячего патриота Тадеуша Костюшко, и начало восстания ознаменовалось кровавым делом.

В ночь с четверга на пятницу Страстной недели 1794 года поляки перерезали 2 тысячи русских, занимавших Варшаву. Костюшко немедленно занял столицу. Организовалась стройная армия, пред которой отступили везде русские войска.

Медлить не приходилось — 50 тысяч русских были отброшены от Варшавы.

Только тогда императрица повелела своему вождю поспешить в Польшу.

— Я посылаю против поляков двойную силу: армию и Суворова! — сказала она, подписывая рескрипт на имя героя.

— Слава Богу! — воскликнул тот, узнав о своем назначении. — Пойдем и покажем, как нужно бить поляков.

Суворову в то время было шестьдесят четыре года.

Глава одиннадцатая
Новые лавры

С восторгом, с самыми радужными надеждами мчался Александр Васильевич на места, раз уже прославленные его подвигами.

Предстоявшие труды казались ему легкими, враг несерьезным и неопасным. Живо он помнил первую польскую войну, где с такой скоростью управлялся с конфедератами, и говорил:

— Какая это война! Через сорок дней я кончу ее!..

В устах всякого другого эти слова были бы пустым хвастовством, но когда говорил так Суворов, невольно вселялась уверенность, что будет именно по его слову…

Дошла весть о близком прибытии Суворова в Польшу. Дрогнули там многие сердца.

— Суворов мчится! — понесся по восставшей Польше слух. — Горе! Пропало наше дело!..

— Это не тот Суворов, что был в Турции, — старались успокоить руководители восстания своих повстанцев, — тот погиб в Турции. Это молодой генерал, нарочно произведенный, однофамилец прежнего!

Александр Васильевич скоро доказал полякам, что он остался тем же самым…

Как снег на голову прибыл он в местечко Немиров, где расположены были назначенные в его распоряжение войска.

Суворов пока что не был главным руководителем этой войны. Главнокомандование поручено было государыней семидесятилетнему фельдмаршалу Румянцеву, до того бывшему не у дел и вполне примирившемуся с Александром Васильевичем.

С обеих сторон было тысяч по семьдесят людей, и война обещала быть упорною. Поляки верили Костюшко. Он стал их народным героем, и его солдаты готовы были умереть по его слову.

Костюшко действительно был очень даровитый воин.

Свои военные способности он уже доказал в войне за независимость Северо-Американских Штатов. Он, начав войну, стал везде теснить русских, и так продолжалось, пока не явился на театр военных действий Суворов.

Суворов!

Черные тучи, мрачные крыла

С цепи сорвав, весь воздух покрыла,

Вихрь полуночный, летит богатырь —

Тьма от чела, с посвиста пыль.

Молньи от взоров бегут впереди,

Дубы грядою лежат позади.

Ступит на горы — горы трещат,

Ляжет на воды — воды кипят,

Граду коснется — град упадает,

Башни рукою за облак кидает… —

вот каким являлся Суворов в поэтическом представлении маститого певца Фелицы…

Так и загудел весь Немиров, когда там узнали о прибытии Александра Васильевича…

Прибыл же он потихоньку, словно крадучись, расположился на отдых не в доме, а на сеновале, но немедленно по его прибытии вокруг уже шумел и гудел собиравшийся народ.

Офицеры, солдаты, жители Немирова сбегались толпами к сеновалу, где отдыхал с дороги знаменитый чудо-вождь.

— Где он? Где он, наш родимый? — волновались толпы.

Суворов не показывался. К нему собирались генералы, полковые начальники в ожидании его распоряжений.

Александр Васильевич был на этом приеме в своем обычном походном костюме: белом летнем сюртуке, коротких холстинных панталонах, в солдатских сапогах и в каске. Через плечо на портупее была подвязана короткая шпага.

Прием продолжался недолго.

— Послужим матушке-царице, — сказал собравшимся Александр Васильевич, — надобно пораспугать беспокойный народ, надобно успокоить мирных миром, буйных штычком, ежели честь не берет.

Он раздал офицерам свою ‘Науку побеждать’, некоторого рода военный катехизис, составленный им самим. В ‘Науке побеждать’ собраны были выработанные Суворовым на основании почти сорокалетнего опыта правила, как идти в походы, как вести наступление, атаки, рукопашный бой. Об одном только ничего не говорилось в этом катехизисе — об отступлениях.

Суворов приказал, чтобы офицеры заставили солдат вытвердить некоторые места из ‘Науки побеждать’ как молитву и после этого отдал своеобразный приказ:

— Войскам выступать, когда петух запоет. Идти быстро — полк за полком. Субординация! Экзерциция! Военный шаг аршин, в захождении — полтора, а когда надобно и поболе. Голова хвоста не ждет. Жителей не обижать, просящего пощады миловать.

С этим приказом офицеры были распущены.

Около семи часов пополудни из сеновала, где оставался Суворов, вдруг раздалось протяжное троекратное:

— Кукареку! Кукареку! Кукареку!..

В тот же момент барабанщики, предупрежденные заранее, что значит это петушиное пение, забили тревогу.

Все в лагере засуетилось, люди быстро сбегались, строились в ряды, четверти часа не прошло, а отряд в четыре с половиной тысячи человек был готов к выступлению.

Появился на казацкой лошади чудо-вождь, зорким взглядом окинул он своих чудо-богатырей и махнул рукой.

— С Богом!

При звуках фельдмарша выступил отряд из Немирова.

Шел отряд ‘суворовским походом’, делая в день от тридцати до сорока верст. По дороге Александр Васильевич присоединял к себе все встречные отряды, силы его значительно увеличивались, но это не мешало быстроте движения. Шли налегке. Обоз был взят только самый необходимый. Кроме плащей, ни у кого не было зимнего платья.

— Незачем таскать его, — говорил Александр Васильевич, когда ему указывали на близость зимы, — до заморозков все будет кончено!

И солдаты, и офицеры, и сам чудо-вождь совершали поход в летних кителях.

На походе Суворов был всегда на коне. Он то пропускал мимо себя части войск, то шел вместе с ними, беседуя и с солдатами, и с офицерами. В каждом полку у Александра Васильевича оказывались знакомцы, вместе с которыми он где-нибудь да сражался. Несмотря на преклонный возраст, память у него была остроты необыкновенной. Он помнил солдат в лицо, называл их по фамилиям, расспрашивал их о былом и давал им одобрительные прозвища. Одному он приказывал впредь называться ‘Огонь’, другому — ‘Орел’, третьему — ‘Сокол’.

Как дорого было солдатикам внимание их чудо-вождя, видно уже из того, что если Суворов проезжал мимо какого-нибудь полка или батальона, молча, не останавливаясь, все там были уверены, что чудо-вождь ими не доволен…

Суворов шел вперед, стягивались к Бресту и поляки. Там готовился преградить путь чудо-богатырям польский генерал Сераковский с шестью тысячами регулярных войск и десятью тысячами косиньеров*.

______________________

* Вооруженных косами крестьян.

______________________

Первая схватка произошла у местечка Дивина. Передовая партия казаков, двигавшаяся вперед скрытно, накинулась на беспечно расположившийся бивуаком польский отряд человек в двести и уничтожила его. Затем в Кобрине одним только ударом казаки сбили с позиции и разогнали авангард Сераковского. Поляки были так беспечны, что, положившись на свои аванпосты, крепко спали, когда ударили на них русские. Произошло, в миниатюре конечно, повторение Козлуджи. Спросонок люди засуетились так, что не успели даже сесть на коней, и бежали пешие. Весь отряд был частью истреблен, частью взят в плен. Триста лошадей достались казакам.

Здесь Суворов остановился дожидать обоза, подходившего из-за бездорожья очень медленно. Сераковский успел тем временем занять выгодную позицию у монастыря Крупчицы, намереваясь удержать здесь наступление русских на Брест.

Суворов двинулся на неприятеля на рассвете и атаковал Сераковского. Бой продолжался до заката солнца. Александр Васильевич сам находился среди своих солдат. Где только защищавшиеся с отчаянной храбростью и упорством поляки начинали одолевать русских, там среди последних появлялся их чудо-вождь, подкреплял их огненным словом, веселой шуткой, воодушевление возрастало, солдаты кидались на неприятеля и сбивали его.

Сбитые с позиций поляки успели уйти в дремучий лес и этим только спаслись от окончательного разгрома. В этом деле они потеряли до трех тысяч человек убитыми, ранеными и пленными: со стороны русских потеря простиралась до семисот человек.

Лишь только победный исход битвы стал очевиден, Александр Васильевич вытребовал из Кобрина обоз и ротные повозки. Благодаря этому распоряжению, утомленные солдаты сейчас же после боя получили горячую пищу.

Сам Александр Васильевич, едва исход битвы был решен, отъехал на небольшой холм.

— Слава в вышних Богу! — благоговейно крестясь, произнес он и сошел с коня.

Ему подали взятую у ближайшего солдата манерку и сухарь. Чудо-вождь выпил ‘крышку’ водки, закусил и, завернувшись в плащ, лег прямо на землю отдохнуть. Спал он здесь до тех пор, пока не кончили обед солдаты. Тогда только пообедал он сам, приказал выстроиться всему отряду и поскакал по рядам.

— Солдатушки-ребятушки! — кричал он. — Мы победили! Радость матушке-царице, нам слава. Так и впредь будет. Помните только: субординация, экзерциция! Ученье свет, неученье тьма! Дело мастера боится!

Восторг солдат был столь велик, что при проезде чудо-вождя мало кто из них оставался в строю. Офицеры и солдаты кидались за Суворовым вслед, окружали его сплошною толпой. Александр Васильевич очень любил это выражение любви. Глаза его наполнялись слезами, он благодарил своих чудо-богатырей, ободрял их на новые подвиги. Для всех у него находились ласка, приветливое слово. От отряда он поехал к раненым, долго говорил с ними, утешал их, велел собрать жителей для погребения убитых.

Однако ни слова он не сказал о своих дальнейших предположениях, но всем было ясно, что битва при Крупчицах была только подготовительным делом к более крупному сражению.

Один из генералов заметил Суворову, что у отряда мало хлеба.

— А разве у поляков его тоже мало? — спросил чудо-вождь. — Пойдем и возьмем.

В два часа ночи обычным пением петуха поднял чудо-вождь весь свой отряд на ноги, окатился сам ключевой водой и приказал выступать.

— Патронов не мочить! — громко крикнул он солдатам головной колонны, когда она проходила мимо него.

От человека к человеку передавалось это приказание по всему отряду. Старослуживые поняли его и объяснили новичкам.

— Патронов приказывает не мочить, стало быть, вброд реку переходить будем, — толковали они, — нужно патронные сумы повыше подвязать.

В этом понимании каждого распоряжения с полуслова сказывалось все великое знание Суворовым военного искусства. Солдаты приучились к действию в своей сфере самостоятельно, в них развивались догадливость, уменье найтись во всяком положении. Таким образом, у Суворова солдат являлся не живой машиной, а разумным исполнителем распоряжений начальства.

В сутки суворовский отряд сделал сорокаверстный переход и успел подойти к Бресту так, что поляки не узнали об его приближении. Только когда русские перешли Муховец-Буг, раздались звуки городского набата, но было уже поздно.

Сераковский ожидал Суворова с другой стороны, — со стороны Тирасполя, чудо-вождь обошел его и явился там, где его и ждать не могли.

В виду наступавших русских полякам пришлось перестраиваться по-новому, и это значительно смутило их и отняло уверенность в благополучном исходе боя. Новая позиция представлялась также не настолько выгодною, как прежняя…

Как только русские боевые линии выстроились, польская артиллерия открыла огонь, прикрывая начавшееся отступление всего корпуса тремя колоннами.

— Братцы! — закричал солдатам Суворов. — Поляки перед нами откланиваются. Что же? Без науки мы их отпустим, что ли!

Он применил маневр, который ему всегда удавался в турецкую войну, и пустил на отступавший корпус кавалерию, поддерживать которую приказал пехоте. Первые две атаки были неудачны. Поляки держались стойко и успели укрепиться на более выгодной позиции. Только при третьем натиске казачьему отряду удалось сбить их, врубившись в неприятельскую пехоту.

Так же, как и при Крупчицах, польские войска, отступая, спешили добраться к лесу, где они могли бы спастись от преследования. Но русские не пустили их туда. У самой опушки они настигли неприятеля, отрезали его, несмотря на артиллерийский огонь. Произошел недолгий, но упорный бой. Поляки защищались отчаянно, никто не просил пощады. Почти вся колонна полегла рядами, как стояла.

А в это время русская кавалерия атаковала последнюю колонну. Новый упорный бой. Ряды поляков расстроились. Несколько натисков подоспевших егерей, и они побежали к речке Красной, бросая орудия… Русская кавалерия и пехота стремглав кинулась в обход, чтобы отрезать путь беглецам. Это удалось. Русские успели прибыть к Красной ранее поляков, разрушили мост через нее и устроили гать на прибрежном болоте. Беспорядочной толпой стояли под артиллерийским огнем несчастные противники. Им приходилось спасаться прямо по топкому болоту. Спаслись очень немногие и то бегством врассыпную. Преследовать даже не стоило отдельных беглецов. Сам Сераковский бежал всего с четырьмя человеками.

Брест был занят…

Суворов доказал таким образом на деле, что он остался прежним… Все уверения польских вождей пропали даром. Не молодой однофамилец, а сам грозный чудо-вождь был против поляков.

Александр Васильевич явился из-под Добрина, где он оставался во время битвы, в таком виде, что солдаты встречали его дружным смехом… Он весь был в грязи и пыли. Пот грязными потоками струился по его лицу — так он устал за этот день. Но прежде чем отдохнуть, великий старик занялся делами. Целую ночь он диктовал реляции, разные бумаги, и только на другой день войска увидали своего вождя. Александр Васильевич явился на общую панихиду по убитым.

— Мир вам, убиенные! Вечный покой и царство небесное вам, христолюбивые воины, за веру православную, за матушку-царицу, за землю русскую павшие! — сказал Суворов после отпевания. — Мир вам, царство вам небесное, богатыри-витязи, принявшие венец мученический, венец славный… Праведники! Молите Бога о нас! Господи, помяни рабов твоих, здесь лежащих!

И с этими словами чудо-вождь земно поклонился останкам своих чудо-богатырей…

Битва под Брестом продолжалась 6 часов. У русских выбыло из строя тысяча человек. Из 16 тысяч поляков спаслось только тысяча, да взято было в плен 500 человек. Остальные усеяли своими трупами на далекое расстояние все окрестности Бреста. Всю свою артиллерию и знамена потеряли здесь поляки…

Победа русских произвела на защитников Польши удручающее впечатление… Сам Костюшко растерялся… Императрица пожаловала своему победоносному вождю алмазный бант на шляпу и три пушки из числа отбитых. Но брестский успех задержал дальнейшее движение Суворова. Приходилось сдавать пленных, чтобы только освободиться от них, пополнить значительно поредевший отряд. Разбили лагерь. Начались ученья, и полковые и всего отряда. Александр Васильевич не пропускал ни одного из них. Он теперь повторял то, что проделывал когда-то в Новой Ладоге с суздальцами. На примерных сражениях конница приучалась к рубке, пехота привыкла драться против конницы, работать штыками. При всем этом Суворов не упускал случая внушать солдатам правила своего катехизиса.

Пока Суворов совершал поход к Бресту, прусский король, участвовавший в этой войне вместе с русскими, без всякого толку стоял под Варшавой и затем, боясь восстания в своих польских провинциях, поспешно отступил, бросив на месте своих больных и обоз. Это произвело сильное впечатление во всей восставшей Польше. Новые надежды окрылили поляков. Исход борьбы становился сомнительным.

Вся надежда теперь была на Александра Васильевича.

— Пошлите Суворова! — говорил в Петербурге Безбородко, один из умнейших людей того времени. — И он возьмет Варшаву.

В это время Костюшко, кинувшийся было на отряд генерала Ферзена с целью помешать его соединению с Суворовым после битвы при Мацейовичах, где он был разбит наголову, попал в плен.

— Finis Poloniae! [Конец Польше] — закричал он, когда его поляки побежали с поля битвы. Он вскочил на лошадь и ударился в бегство сам, преследуемый гусарами и казаками. Горячая лошадь занесла его в болото. Казаки налетели, один из них ранил польского героя пикой. Костюшко от волнения, истомы и раны лишился чувств.

Казаки кинулись к нему с поднятыми шашками. Еще момент, и несчастный был бы изрублен, но в последнее мгновение один из смертельно раненных поляков увидал, какая опасность грозит любимому вождю, собрал все силы и крикнул:

— Не троньте: это — Костюшко!

Сабли мгновенно опустились. Имя вождя восстания было известно всей русской армии. Когда Костюшко пришел в себя, он был уже в плену.

— Слава Богу! — воскликнул Суворов, когда узнал об этом. — Теперь Польша наша…

Он до этого приготовлялся остаться у Бреста на зимних квартирах, но теперь изменил весь план кампании и приказал идти на Варшаву.

Странно держал себя Александр Васильевич в эту войну.

Не будучи главнокомандующим, он держал себя совершенно самостоятельно, как будто бы был на месте Румянцева. Престарелый герой Кагула теперь не мешал ему и одобрял все его начинания.

После поражения и плена Костюшко взаимное положение воюющих изменилось. Польская армия совершенно упала духом. Косиньеры бросали свое оружие и разбегались по деревням, солдаты радовались, когда им удавалось сдаваться на милость русских. Но в общем поляки все еще были очень сильны. Узнав, что Суворов идет к Варшаве, они готовились к энергичному отпору и, как только могли, укрепляли Прагу, предместье-крепость столицы Польши.

Суворов не скрывал этого от солдат.

— Не отдадут поляки нам даром Варшавы! — сам он говорил своим чудо-богатырям. — Придется нам ее штурмом брать…

— И возьмем, отец наш! — отвечали солдаты. — С тобой Измаил взяли, а Прага против Измаила — пустое дело!

— Постарайтесь, витязи! Прагу возьмем — и по домам!

Особого труда переход от Бреста до Варшавы не представлял. Переходы были небольшие, роздыхи частые, но идти солдатам приходилось в летнем обмундировании. Суворов так и не запасся теплою одеждою. Солдаты мерзли, но вместе с ними мерз и сам Суворов, остававшийся в летнем кителе, пока не подвезли зимней одежды и все его чудо-богатыри не переоделись в нее.

Путь до Варшавы был пройден благополучно. Произошло всего одно только дело при местечке Кобылке, где Суворов настиг отступавшую под давлением русских вражескую колонну и разбил ее.

Дело это было очень небольшое, но впоследствии Александр Васильевич говорил одному французскому эмигранту:

— Если бы ты был при Кобылке, ты бы увидел то, что и я никогда не видал!

Действительно, воспитанная Суворовым кавалерия произвела в этом деле небольшую атаку на неприятеля. Подскакав к полякам, четыре эскадрона Мариупольского легкоконного полка и два эскадрона глуховских карабинер спешились и бок о бок с егерским батальоном ударили на польскую пехоту в палаши и сабли…

Пешая атака кавалерии — ничего подобного никогда не было…

При Кобылке поляки потеряли всю свою артиллерию и обоз, предназначавшийся для Варшавы. Колонна была рассеяна, и таким образом гарнизон Праги был ослаблен. Командир колонны, польский генерал Майек, бежал с поля битвы так быстро, что даже казаки не могли догнать его…

Когда Костюшко попал в плен, вместо него главнокомандующим польскими войсками избран был генерал Вавржецкий, далеко уступавший прежнему вождю в военных способностях. Войск в Польше оставалось до сорока тысяч, большая часть которых стянута была в Прагу.

22 октября чудо-богатыри с своим чудо-вождем подошли к Праге и стали лагерем.

Сама по себе Прага была бедное еврейское предместье Варшавы. Еще в прежние времена оно было обнесено земляным валом. Костюшко на всякий случай приказал возвести новые укрепления из засек и волчьих ям в несколько рядов, сплошного земляного вала и рва, а за ними на возвышении было размещено 43 батареи. Всех орудий в Праге было 104, гарнизон ее доходил до 30 тысяч человек.

У Суворова, когда он подошел, было не больше 31 тысячи пехотинцев и кавалеристов. С такими силами штурм являлся делом рискованным. На это надеялись и поляки. Они предположили, что чудо-вождь начнет осаду, время затянется, наступит зима, и русские волей-неволей должны будут уйти.

Суворов же и не помышлял об осаде.

— Как бы ни были велики потери при штурме, — говаривал он, — они будут все-таки меньше, чем при осаде…

Чудо-вождь не мог забыть Очакова, осада которого унесла 20 тысяч человек, умерших от болезней и убитых во время бесполезных нападений и вылазок неприятеля, а штурм при самых неблагоприятных условиях — всего только две тысячи.

Штурм последнего оплота поляков решен был бесповоротно и назначен ночью с 23-го на 24 октября.

По всем ротам прочтен был приказ:

‘Его сиятельство граф Александр Васильевич приказал взять штурмом Пражский ретраншемент. Кого из нас убьют — царство небесное, живым — слава, слава, слава!’

— Знаем мы, что отцу нашему нужно, — говорили чудо-богатыри, — не впервой нам! Пожалуйте, господа поляки, к разделке. Поквитаемся за страстную пятницу, за товарищей наших, тогда убиенных…

В армии не могли забыть дела, которым поляки начали войну.

И офицеры, и солдаты перед штурмом наизусть заучивали приказ своего вождя:

‘Когда подойдем, воинам идти в тишине, не говорить ни слова, не стрелять. Подошед к укреплению, кинуться вперед быстро, по приказу кричать: ура! Подошли ко рву — ни секунды не медля, бросай в него фашинник, спускайся в него и ставь к валу лестницы. Охотники стреляй врага по головам — шибко, скоро, пара за парой лезь. Коротки лестницы? Штык в вал, лезь по нем другой, третий. Товарищ товарища обороняй. Ставши на вал, опрокидывай штыком неприятеля и мгновенно стройся за валом. Стрельбой не заниматься, без нужды не стрелять, бить и гнать врага штыком, работать быстро, храбро, по-русски. Держаться своих в середину, от начальников не отставать. Везде фронт. В дома не забегать, неприятеля, просящего пощады, щадить, безоружных не убивать, с бабами не воевать, малолеток не трогать’.

— Как ворветесь, витязи, — дополнял свой приказ сам Суворов, объезжая ряды солдат, — что есть мочи кричите: ‘Згода! Пардон! Отжуць бронь!’ Полячишки не догадаются, что это вы… будут думать, что свои, и сдадутся…

А пока готовился этот штурм, в Праге шли раздоры. Вавржецкий был избран не единогласно, и те, кто не желал его избрания, теперь не слушали его распоряжений… Один из противников главнокомандующего, злой гений восстания, фанатик ксендз Коллонтай, взбунтовал даже чернь против Вавржецкого, и бедный генерал, вместо того чтобы делать дело, терял время на умиротворение внутренних неурядиц.

День же 23 октября быстро клонился к вечеру. Наступила ночь, тихая, темная, сырая. Русские солдаты переоделись в чистые рубахи и помолились.

В два часа ночи тронулась первая штурмовая колонна, за ней, в три часа, остальные.

Штурм застал поляков врасплох. Небрежность и беспечность их была так велика, что даже сторожевая служба была плохо организована. Вавржецкий и его генералы узнали о штурме только тогда, когда загремели русские выстрелы. Они бросились к своим войскам, но отдать приказаний не успели… Русские уже начали бой.

Солдаты были воодушевлены… Чуяло русское сердце новую славную победу…

А между тем все русские генералы в день штурма были больны, сам Александр Васильевич говорил про себя, что он ‘едва ноги таскает’. Но это не помешало и чудо-вождю, и его соратникам остаться в рядах и биться с львиной храбростью…

Так велик был подъем духа в суворовцах.

Сопротивление со стороны поляков было беспорядочное, но упорное. Поляки тоже славяне и в рукопашном бою дерутся храбро. Но разве мог кто противостоять суворовским чудо-богатырям? Быстро были сброшены защитники Праги с вала. Внутри укрепления начался рукопашный бой. Более робкие кинулись к мосту через Вислу, который соединял Прагу с Варшавой. Суворов приказал зажечь мост, чтобы спасти столицу Польши от неминуемого разгрома…

Вместе с мостом запылало и пражское предместье… Прага превратилась в настоящий ад. Чудо-богатыри бились при ярком свете зарева грудь с грудью. С шумом битвы смешались звуки набата, вопли раненых, стоны, истерические рыдания, кровь текла везде ручьями. Но русские, как ни были разгорячены боем, все-таки помнили приказ своего вождя щадить сдающихся и не трогать жителей. Последние же ни с того ни с сего приняли самое деятельное участие в свалке. Не соображая, что Прага погибла, они как раз в то время, когда бой стал утихать, принялись из окон домов стрелять по русским солдатам, кидать в них камни и бревна, лить кипяток. Солдаты рассвирепели. Свалка превратилась в бойню. Перестали разбирать, кто подвертывался под удары, — женщины ли, дети ли, старики ли, — били всех. Нельзя было остановить рассвирепевших солдат. Пражцы бросились к Висле, надеясь на мост, но мост был уничтожен. Обезумевшие от ужаса поляки кидались вплавь и тонули…

Суворов, чтобы спасти несчастных, приказал им бежать в русский лагерь, но успели сделать это немногие… Большая часть пражцев погибла.

К полудню от Праги остались только дымящиеся развалины…

Побоище прекратилось…

Поляки потеряли убитыми, утонувшими и ранеными 23 тысячи человек. Русские потери определяются всего в три тысячи.

Варшавяне пришли в такой ужас, что потребовали от своего правительства немедленной сдачи столицы на милость победителя.

Рано утром 25 октября от варшавского берега Вислы отчалили две лодки под белым флагом. Это депутаты Варшавы спешили к непобедимому русскому чудо-вождю просить пощады и для столицы, и для Польши…

Александр Васильевич ждал депутатов в своей походной палатке, с двумя обрубками дерева вместо стола и стула. Он был в обыкновенной походной куртке из грубого солдатского сукна, без орденов и в каске.

Едва депутаты подошли к палатке, Суворов кинулся к ним, отстегивая шпагу.

— Мир, мир, мир! — кричал он, бросая шпагу на землю. — С Польшей войны нет, я не министр, а полководец, бью не противников, сокрушаю мятежников. Да будет мир между нами!

Он по очереди расцеловал депутатов.

Кампания была кончена всего в 42 дня…

— Миролюбивые фельдмаршалы, — говорил чудо-вождь, — при начале Польской кампании проводили время в заготовлении провианта. Они думали три года воевать с бунтовщиками. Я пришел и победил. Одним ударом я приобрел мир и положил конец кровопролитию…

Скромность не принадлежала к числу достоинств чудо-вождя.

29 октября Суворов торжественно въезжал в Варшаву. Войска шли с незаряженными ружьями — Александр Васильевич, зная характер поляков, способных на такое сумасбродство, как бесцельные, одиночные выстрелы, боялся повторения Праги…

При этом торжественном въезде Александр Васильевич был в самом простом мундире в подтверждение того, что он не воевал с Польшей, а усмирял мятеж.

На берегу Вислы его встретили городские власти с ключами Варшавы и хлебом-солью.

Суворов принял ключи, поцеловал их, поднял к небу и со слезами в голосе сказал:

— Благодарю тебя, Всемогущий, что я не должен был купить эти ключи, как…

И, обернувшись, он со слезами поглядел на несчастную Прагу…

Радость жителей спасшейся Варшавы была беспредельна. Русских встречали везде громким кличем:

— Да здравствует Екатерина!

— Vivat, русские!

— Vivat, Суворов!

Штурм Праги имел громадные последствия. Ужас, которым были охвачены поляки, заставил их усмириться. Польша как государство перестала существовать. Король отрекся от престола. Последовал третий, и последний, раздел Польши, по которому России достались Вильно, Гродно, остальная часть Больший, Самогития, Троки, Новогрудок, Брест, Хелм с их уездами, — всего 2183 квадратных мили пространства с 1176500 населения.

Уведомляя императрицу Екатерину о взятии Праги и вступлении в Варшаву, Александр Васильевич послал рапорт всего в три слова:

‘Ура! Варшава наша!’

Императрица ответила своему чудо-вождю также только тремя словами:

‘Ура! Фельдмаршал Суворов!’

Так после сорокавосьмилетней беспримерной службы исполнились детские мечты Александра Васильевича. Этот высокий чин заслужил он одними своими трудами, собственной кровью, самоотвержением…

Он верил в святость труда и хотя поздно, но был вознагражден по заслугам.

Глава двенадцатая
Тернии лаврового венца

В то время было только двое фельдмаршалов: Разумовский и Румянцев, но было девять генералов, которые по одному только старшинству имели более прав на этот чин, чем Александр Васильевич.

‘Вы знаете, что я не произвожу никого через очередь и никогда не делаю обиды старшим. Но вы, завоевав Польшу, сделали сами себя фельдмаршалом!’ — писала государыня Суворову, посылая ему фельдмаршальский жезл и жалуя при этом столовое королевское имение Золотой Ключ близ завоеванного им Кобрина.

Александр Васильевич по-своему, ‘по-суворовски’, сообщил своим подчиненным о своем производстве. Он собрал их к себе, и когда высшие из офицеров сошлись, то увидели своего начальника за очень-очень странным занятием.

Суворов с некоторыми промежутками расставил один за другим девять стульев.

— Господи благослови! — перекрестился он и с юношеской бодростью перепрыгнул через первый стул, крикнув: — Одного Салтыкова перескочил!.. И другого также! А вот и Репнина, и Прозоровского!

Так, называя по фамилиям генералов, имевших над ним старшинство, Александр Васильевич перепрыгнул через все стулья.

— А теперь, Прошка, — закричал он, покончив с прыганьем, — мундир мне, пойдем Богу молиться и чудо-богатырей благодарить!

Никто не понимал значения этой выходки.

Только когда Суворов явился в фельдмаршальском мундире с жезлом, поняли собравшиеся, что значили его странные гимнастические упражнения.

В полном блеске отправился Александр Васильевич в церковь, отслушал благодарственное молебствие и затем вышел на парад к своим чудо-богатырям.

Солдаты при виде своего вождя в фельдмаршальском мундире пришли в восторг. ‘Ура’ не смолкало, пока проходили колонны. Сплошной массой окружили чудо-богатыри своего вождя после смотра. Он, по своему обыкновению, сейчас же заговорил с ними:

— С вами, витязи, заслужил я жезл этот! С вами я жил, с вами и умереть, помилуй Бог, как хорошо! Родные! Орлы…

Он прослезился и прибавил:

— За Богом молитва, за государыней служба не пропадают!

До ноября 1795 года оставался Александр Васильевич в Польше.

Никогда до этого не появлялся он в такой славе. Фельдмаршал, правитель Польши, облеченный полною властью от императрицы настолько, что с ним непосредственно сносились император австрийский и король прусский, чудо-герой, гений, признанный всем светом, он был, однако, грозен только врагам одного своего отечества.

Король Станислав Понятовский попросил Александра Васильевича отпустить одного польского офицера.

— Если угодно, — отвечал Суворов, — сотню. Нет, двести, триста, пятьсот, всех!

Он сдержал слово: все пленные польские офицеры были отпущены.

Суворов показал, что он не считает их опасными ни для России, ни для себя.

Разоружение края совершено им было вполне спокойно. Поляки сами оставляли своих начальников и расходились по домам. Ласковость, кротость, справедливость снискали Суворову в Польше всеобщую любовь. Когда он оставлял Варшаву, с ним прощались, как со своим.

Из Польши Суворов отправился в Петербург.

По распоряжению из Петербурга его везде должны были встречать с торжеством, но Александр Васильевич уклонился от парадных встреч, а когда в Гродно князь Репнин не согласился отменить церемониал, он проехал мимо в рогожной кибитке и миновал Гродно никем не узнанный.

Подъехав к Петербургу, он остановился в Стрельне, послав уведомить о своем приезде графа Зубова.

На другой день, 12 ноября утром, Александр Васильевич въезжал в Петербург.

День был очень морозный, но Суворов сел в карету без шубы и со шляпою не на голове, а в руках.

На пути бесчисленные толпы народа восторженно приветствовали любимого героя, плакавшего от радости.

— Помилуй Бог! — говорил растроганный Суворов. — Я умру от счастья. Зимний дворец был приготовлен для встречи чудо-вождя. Все зеркала были вынесены из тех покоев, где приходилось проходить Александру Васильевичу, картины были завешены, мебель вынесена…

Даже причуды героя принимались теперь во внимание!

Государыня чрезвычайно милостиво приняла ‘своего фельдмаршала’, как называла она Александра Васильевича, и долго беседовала с ним. Прощаясь, она вручила ему драгоценную табакерку с портретом Александра Македонского.

— Никому не приличен более вас портрет вашего тезки, — промолвила с особенным чувством императрица, — вы и он равны!

Со слезами благодарности лобызал Александр Васильевич руки монархини… Эти слова были высшей наградой для него.

Роскошный Таврический дворец, недавнее жилище Потемкина, был отведен Суворову, но он остался верен себе во всем, в этом дворце он занимал всего одну комнату, спал на полу на подстилке из сена, покрываясь своим плащом, который он называл ‘родительским’, потому что этот плащ подарен был ему покойным его отцом Василием Ивановичем.

Государыня, узнав, что Суворов приехал из Стрельны в Петербург в одном мундире, подарила ему великолепную соболью шубу. Суворов принял ее, но ограничился тем, что только возил ее с собой, надевая, когда приезжал в Зимний дворец, на крыльце.

— Не смел ослушаться императрицы! — объяснял он эту свою выходку. — Шуба всегда со мной, а нежиться солдату, помилуй Бог, как скверно!

Ряд празднеств дан был в честь Суворова, но и на них он оставался прежним.

На одном придворном балу, данном по случаю бракосочетания великого князя Константина Павловича, внука императрицы, государыня, обращаясь к Суворову, как радушная хозяйка спросила его:

— Чем мне вас потчевать, Александр Васильевич?

— Коли будешь милостива, матушка, — последовал ответ, — благоволи дать водочки с редечкой!

— Но что скажут красавицы фрейлины, — засмеялась Екатерина, — если от вас будет пахнуть водкой?

— Они скажут, всемилостивейшая, что Суворов — солдат!

В это пребывание в невской столице Александр Васильевич выдал свою дочь, графиню Наталью Александровну, за графа Николая Зубова.

Не в одних торжествах и празднествах проходили дни. Они, так сказать, были только декорацией настоящего дела, которому всего себя снова отдал Суворов.

Во Франции начинались беспорядки, угрожавшие немалыми смутами и другим государствам, французские король и королева, несчастные Людовик XVI и супруга его Мария-Антуанетта, погибли на эшафоте. Беспорядки росли. Над Францией засиял новый гений войны и кровопролития — Наполеон Бонапарте, неожиданно вынырнувший из мрака неизвестности и быстро шедший путем военной славы, как оказалось впоследствии, к древнейшему из престолов Европы.

Ничтожный артиллерийский офицер, незадолго до того просившийся сперва в русскую службу, но не принятый потому, что желал себе несоответствующего чина, затем получивший отказ в подобной же просьбе от турецкого султана, вдруг стал победоносным вождем одной из самых могущественных армий Европы, и в его руках очутились судьбы народов. Только что приняв командование над французской армией, Наполеон отнял у сардинского короля Савойю и Ниццу, занял французскими гарнизонами крепости Пьемонта, овладел Ломбардией, австрийцы, дерзнувшие было сопротивляться ему, терпели поражения при всех встречах. Папа умолял о мире. В Европе единственным достойным противником ему был только Суворов, и старый русский титан задумал теперь померяться своим гением с молодым, в котором он видел достойного себе противника.

В ежедневных беседах с императрицей Александр Васильевич развивал ей план войны с французами и доказывал, что победа для русских вполне возможна.

Конечным пунктом кампании чудо-вождь ставил Париж!

— Много беды наделает мальчик, — говорил он про Наполеона, — если только загодя не унять его!

Словно пророчествовал старик, предсказывая Европе в будущем страшные беды от дерзкого корсиканца!..

И императрица склонилась на увещания своего фельдмаршала. Успехи французов видны были воочию. Они словно задались целью переделать на свой лад карту Европы. Медлить не приходилось. Опасность грозила не только Австрии, находившейся уже в войне с французами, но и Пруссии. Англия сама предложила России заключить оборонительный союз. После этого поход был решен. Суворов отправился в Тульчин формировать армию не менее чем в сто тысяч человек…

С каким юношеским пылом занялся этим делом гениальный старик! Впереди ему рисовались новые лавры. О трудностях он и не думал. Победы над турками и поляками перестали удовлетворять его.

Новый враг казался ему достойным его гения…

— Безбожные французишки, — говорил и в дневных приказах, и на смотрах лично своим чудо-богатырям их чудо-вождь, — убили своего царя. Надобно, ребята, проучить их. Но они драться великие мастера — не то что турки или поляки. Пред ними лицом в грязь чтобы не ударить, и нам подучиться нужно!

Формирование армии шло быстро, ‘по-суворовски’, все было приготовлено к походу, как вдруг из Петербурга пришло известие о кончине великой государыни.

Словно гром небесный разразилась над Суворовым эта весть!..

Знал он, что при наследнике Екатерины коренным образом снова, в третий раз уже при нем, должен измениться весь строй русской жизни.

О войне и думать было нечего. Император Павел Петрович видел, что частые войны истощили Русь, и был сторонником мира во что бы то ни стало… Сам же он хотя и оценивал Суворова по достоинству, признавал его гений, но не любил его…

Навзрыд, как малое дитя, плакал Александр Васильевич на панихидах по почившей императрице.

— Матушка-царица, — слышали окружавшие его рыдания, — не видеть бы мне без тебя ни Кинбурна, ни Рымника, ни Измаила, ни Варшавы.

В Петербург он не поехал…

Как и ожидал Александр Васильевич, немедленно по восшествии императора Павла начались беспрерывные реформы. Для России они являлись благодетельными. О войне забыли, отменен был рекрутский набор, уменьшена была подать на хлеб, сокращена до трех дней в неделю работа крепостных на помещика. Народ благословлял нового императора, но государь, идя путем реформ, сразу изменил весь военный строй России. В армии введены были новые форма, вооружение, чинопочитание, команда, новое разделение полков.

Нельзя сказать, чтобы эти преобразования были во всем удачны.

В Александре Васильевиче они возбуждали неудовольствие, и он не стеснялся громко и открыто высказывать свое порицание некоторым нововведениям.

Когда в русской армии введены были мундиры прусского образца, пудра, букли, косы, Суворов отозвался:

— Пудра не порох, букли не пушки, косы не тесаки, мы не немцы, а русаки!

Недоброжелатели Суворова о каждом подобном отзыве доносили императору, не брезгуя даже клеветой. И без того натянутые отношения обострялись. Суворову из Петербурга указали на неуместность его выходок.

— Мне поздно меняться, — отвечал на это герой. — Императору доложите, что матушка его, блаженной памяти Екатерина Великая, тридцать лет терпела мои проказы. Я же шалил при Рымнике, чудил под Измаилом, проказничал под Прагой. Для новой дисциплины я стар.

Много было недоброжелателей у Александра Васильевича в Петербурге. Не забыты были его злые сарказмы в дни славы. По-своему были переданы государю подобные отзывы. Суворов представлен был как человек не только опасный, но даже прямо вредный России.

Маститому фельдмаршалу приказом по армии был объявлен выговор за ничтожнейшие нарушения нового военного устава.

Мог ли снести его чудо-вождь? Он попросился в годичный отпуск, ссылаясь ‘на многие раны и увечья’. Ему отказали, ‘повелев быть в Петербурге без команды…’.

Опала была очевидна…

Суворов подал в отставку, указывая, что если от него взято командование, то ему не только в Петербурге, но и на службе делать нечего…

Тогда грянул гром…

‘Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь его императорскому величеству, что, так как войны нет, то ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы без права ношения мундира’, — объявлен был высочайший приказ по армии.

Тяжелый, грустный день пришлось пережить чудо-богатырям…

Едва пришел этот приказ, чудо-вождь приказал выстроить на главной площади Тульчина свой любимый Фанагорийский полк. Горько плакали чудо-богатыри, знали они, что созвали их сюда для прощанья с их чудо-вождем. Старики герои Рымника, Кинбурна, Праги не могли унять слез…

В полной фельдмаршальской форме, с жезлом, при орденах, явился пред ними их чудо-вождь. Он обошел ряды, обнял некоторых солдат, простился с ними и наконец стал пред ними.

Дрогнули чудо-богатыри, когда увидали, что их непобедимый вождь, поцеловав, положил перед фронтом свой фельдмаршальский жезл, а вслед за ним все свои знаки отличия. Неудержимое рыдание послышалось в рядах, когда раздались последние слова Александра Васильевича.

— Прощайте, товарищи! Прощайте, чудо-богатыри, витязи русские! — говорил Суворов. — Не водить мне более вас к победам, не слыхать мне вашего ‘ура’, не видать бегущего перед вами врага. Оставайтесь с Богом, служите, как со мной служили, повинуйтесь начальникам, любите царя, молитесь Богу! За Богом молитва не пропадает, за русским царем — служба. Оставляю здесь все, что заслужил с вами!

С громким рыданием бросился чудо-вождь к фронту, выхватил из рядов простого солдата и привлек его к себе. Оба товарища по битве и победам, фельдмаршал и рядовой, замерли в последнем прощальном объятии… Еще мгновение, и рыдающий Суворов убежал к себе. Там уже была приготовлена ему простая бричка, и опальный фельдмаршал, нимало не медля, умчался из Тульчина в свое Кобринское именье.

Прощанье с фанагорийцами не прошло даром чудо-вождю. Он и в несчастье был страшен своим завистникам. Боялись, чтобы государь не вызвал Суворова в Петербург. Личная встреча с императором могла разрушить все козни. Павел Петрович был вспыльчив, но рыцарски великодушен и по-царски умел сознаваться в своих ошибках. Нужно было во что бы то ни стало уничтожить возможность встречи царя и героя. Прощанию с фанагорийцами был придан клеветниками вид чуть не возмущения. Едва Суворов прибыл в Кобрин, туда же явился присланный из Петербурга полицейский чиновник Николев с повелением графу Суворову немедленно уехать в Новгородскую губернию, в его имение Кончанское, где ему предписывалось жить безвыездно.

Суворов и тут остался верен себе.

— Сколько времени дано мне на сборы? — спросил он.

— Четыре часа! — ответил Николев.

— Слишком много! Бить турок и поляков собирался я в час! — с горькой усмешкой сказал Александр Васильевич, взял ящик с бумагами и орденами, накинул на плечи свой старенький ‘родительский плащ’ и вышел на крыльцо.

Там приготовлена была дорожная карета.

— Не сяду! — сказал герой. — В царский дворец ездил я в почтовой тележке!

Волей-неволей исполнили его желание…

— Эх, матушка-царица! — сказал он, садясь в бричку. — Ты в могиле, я в кончанских дебрях!

Кончанское совсем в стороне от Боровичей. Это глушь, куда по годам чужой человек не заглядывает, чужая птица не залетает.

Бедная, убогая, затерявшаяся деревушка. И в ней по воле судьбы поселился тот, чье имя никогда не умрет в памяти русских людей, тот, кто при жизни своей стал народным героем, витязь-исполин, чудо-вождь земли русской, граф Александр Васильевич Суворов.

В стареньком ветхом доме живет он. Много-много лет простоял этот дом, не видя поправок. Редко заглядывал сюда владелец. Некогда ему было. Много врагов у Руси православной, он обязанностью считал, целью своей жизни, стоять за Русь, за ее престол…

И вот теперь на склоне своей жизни поселился он здесь поднадзорным опальным. Сперва Александру Васильевичу жилось сносно. Наблюдать за ним приставлен был боровичский городничий Вандомский, человек деликатный, благоговевший пред чудо-вождем. Он тяготился ролью пристава и просил увольнения. На его место назначили было боровичского помещика Долгово-Сабурова, но тот был человек порядочный и от позорной роли шпиона отказался. Тогда был назначен прежний — Николев, которому приказано было наблюдать за всеми посещающими опального, следить за его корреспонденцией, разузнавая ‘какими бы то ни было путями’ содержание суворовских писем.

Но и опытный в таких делах человек ничего не мог добиться.

Суворов, которому строго воспрещено было даже к соседям ездить, жил совершенно особенною жизнью. Он играл с деревенскими ребятишками в бабки, мирил ссоры мужиков, был посаженым отцом на крестьянских свадьбах, крестил новорожденных, по праздникам звонил в колокола в кончанской церкви, читал Апостола. Изредка он ходил в гости к священнику ‘на водку’ и слушал рассказы о боровичских новостях, очень интересуясь лихостью пляски боровичской капитанши-исправницы Аксиньи Ивановны…

Но замечали слушатели, что далеко-далеко были мысли великого старика от всех мелочей захолустной жизни…

— Широко шагает мальчик! — вдруг ни к тому ни к сему восклицал Суворов во время разговора — Пора, давно пора унять его…

С удивлением поглядывали на него собеседники, не соображая, о каком мальчике говорил их великий затворник.

А время шло. Император Павел нуждался в Суворове, в его советах, указаниях. Чудо-вождь вызван был в Петербург, но через две недели возвратился обратно в Кончанское…

Не мог он ужиться в Петербурге…

Теперь надзор был снят с него, но зато скука овладела героем. Он истомился вконец. Развилась болезнь, от которой он впоследствии и умер. В это время на него посыпались взыскания. Кто только хотел, тот рвал с Александра Васильевича. Его не спрашивали, должен ли он, а прямо приказывали платить. Герой потерял терпение и обратился к императору с просьбой разрешить ему поступить монахом в Нилову пустынь. Ответа на прошение не последовало. Вместо этого 4-февраля 1799 года в Кончанское прискакал флигель-адъютант Толбухин…

После третьей польской войны Суворов в глазах современников преобразился из гениального стратега в полудикого воителя, умевшего побеждать только при условии ненужного и беспощадного кровопролития, без всяких правил военного искусства. В этой войне побежден был чудо-вождем не народ польский, а шляхта, приведшая Польшу к падению. Побежденные шляхтичи, оправдывая себя, не стеснялись клеветать на победителя, вооружая против него общественное мнение, но правда скоро сказалась…

Успехи французского оружия привели в смятение всех монархов Европы. Против Франции составились две коалиции, к которым примкнула и Россия. Император Павел на помощь Австрии послал в Италию, занятую французами, вспомогательный корпус генерала Розенберга. Но союзникам этого было мало. Победы русского чудо-вождя у всех были в памяти…

Флигель-адъютант Толбухин привоз Александру Васильевичу рескрипт такого содержания:

‘Граф Александр Васильевич! Теперь не время рассчитываться. Виноватого Бог простит. Сейчас получил известие о настоятельном желании венского двора, чтобы вы предводительствовали армиями его в Италии, куда и мои корпуса Розенберга и Германа идут. Итак, посему и при теперешних европейских обстоятельствах долгом почитаю, не от своего только лица, но от лица и других, предложить вам взять команду на себя и прибыть сюда для отъезда в Вену. Поспешите приездом и не отнимайте у славы вашей время, а у меня удовольствие вас видеть. Пребываю к вам доброжелательным. Павел’.

Словно воскрес, получив этот рескрипт, великий старик. Лицо его было орошено слезами, когда он кончил читать дорогие для него строки.

— Слава в вышних Богу! — с чувством произнес он, целуя подпись императора.

Сейчас же отдал Александр Васильевич письменный приказ такого содержания:

‘Час сбираться, другой отправляться. Еду с четырьмя товарищами. Я в повозке, они в санях. Лошадей восемнадцать, а не двадцать четыре. Взять на дорогу 250 р. Егорке бежать к старосте Фомке, сказать, чтобы такую сумму поверил. Еду не на шутку. Да я же служил здесь за дьячка, пел басом, а теперь еду петь Марсом’.

Отдав приказ, Суворов стремглав побежал в церковь, приказал служить молебен и, стоя на коленях, пел, молился и плакал.

В первых числах февраля по улицам Петербурга мчалась убогая почтовая повозка. Она подлетела к Зимнему дворцу и стала у главного подъезда. Маленький, седенький, легко одетый старичок выпрыгнул из нее и побежал вверх по дворцовой лестнице.

А в Петербурге уже от одного к другому шла радостная весть:

— Суворов здесь!

Что за восторг охватил петербуржцев! Народ, войска — все словно светлый праздник встречали. Незнакомые друг с другом люди на улицах поздравляли один другого и благословляли императора, поборовшего свое нерасположение к чудо-вождю…

Александр Васильевич, увидав государя, склонился к его ногам. Павел поспешно поднял старика, облобызал его и возложил на его грудь цепь своего любимого ордена — св. Иоанна Иерусалимского Большого креста.

— Боже, — в неописуемом восторге воскликнул Суворов, — спаси царя!

— Тебе, герой, спасать царей! — отвечал растроганный Павел.

— С тобою, государь, все возможно! — вскричал Суворов.

Как милости, просил он не объявлять об его возвращении на службу.

На совещаниях с императором оказалось, что у чудо-вождя в самых мельчайших подробностях был разработан план войны с французами.

— Видите, государь, — сказал императору Суворов, — и в Кончанском я не переставал служить вам!..

Недолго оставался Александр Васильевич в Петербурге, скоро умчался он на поля Италии, где ждали его новые лавры и новые тернии…

Глава тринадцатая
Под голубым небом Италии

Исполнилось заветное желание, сбывались наяву грезы гениального старика. Опять он, несмотря на свои семьдесят лет, появился, еще юношески бодрый, могучий, среди так любимых им чудо-богатырей, снова повел их к славным победам и над таким противником, который далеко оставлял за собою всех, с кем до того приходилось встречаться на ратном поле русским витязям. Кроме русских, в Европе не было храбрее и способнее к военному делу французских солдат. Постоянные победы в последние годы необыкновенно повысили дух их, развили уверенность в непобедимости. Вожди у французов были молодые, талантливые, знавшие своих солдат и любившие военное дело. Счастье до сих пор было на их стороне.

Против этих противников и выступил русский чудо-вождь, постоянный победитель турок и поляков, граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский.

В одном только не оправдались его мечты…

‘Мальчик Бонапарте’, поднявшийся уже на такую высоту, с которой оставался всего один шаг до престола Капетов, Валуа и Бурбонов, был далеко от полей Италии, уже завоеванной им несколькими славными победами. В стране пирамид — Египте — совершал он подвиги во славу Франции, и не удалось старому и молодому титанам на ратном поле померяться силами…

Зато по очереди пришлось русскому чудо-вождю встречаться с храбрейшими и способнейшими сподвижниками ‘мальчика’. Почти равный Наполеону по таланту Моро, Макдональд, юный храбрец Жубер и, наконец, ‘любимое дитя побед’ Массена — все один за другим выступали поратоборствовать с великим русским стариком, и каждый из них жестоко поплатился за свою смелость…

Против Франции образовался союз из Австрии, Баварии, прирейнских владетелей, России, Турции и Англии, но вся тяжесть борьбы падала на Россию и Австрию, остальные союзники были ничтожны и бесполезны.

Император Павел послал против французов четыре корпуса русских войск, из них только один, генерала от инфантерии Розенберга, был в Италии, а остальные два были разбросаны в Голландии, Швейцарии, а третий предназначен для действия на острове Мальте, где русский император желал восстановить разогнанный французами орден Мальтийских рыцарей, великим гроссмейстером которого был он сам.

Русский корпус Розенберга был всего в 18 тысяч человек, да австрийская армия, действовавшая в Италии под главным начальством престарелого генерала Меласа, состояла из 36 тысяч человек. Против них было 60 тысяч французских храбрецов, которыми командовали генерал Шерер и славный Моро.

Но у французов был один союзник верный и могущественный.

Австрийские генералы на полях битвы являлись только исполнителями предположений других. В Вене всеми военными делами управлял гофкригсрат, особый военный совет, в котором главным лицом был бездарный, но много возомнивший о себе первый министр Австрии барон Тугут. Каждое движение войск сперва обсуждалось в гофкригсрате, а потом предписывалось генералам. Военачальники были связаны по рукам и по ногам. Повеления из Вены получались через полмесяца, а положение дел на театре войны менялось ежедневно. Понятно, что французские генералы не дремали, пользовались каждым промедлением неприятеля. Результатом этого были одни только поражения австрийских войск, но в Вене не обращали на это внимания и продолжали действовать по-прежнему: гофкригсрат обсуждал и повелевал, а генералы должны были исполнять запоздалые повеления.

Барон Тугут намеревался русского чудо-вождя заставить действовать так же, как и своих генералов.

Но не таков был Александр Васильевич.

— Ведите войну, как умеете! — сказал император Павел, отпуская его в Италию.

Так и решил поступать Суворов. Всегда он был врагом ‘таканья да ноканья’, как он называл предварительные обсуждения движений на военных советах. Главною особенностью его гения было необыкновенно развитая способность мгновенно постигать положение дел и извлекать из этого положения пользу для себя. Это был вдохновенный поэт-импровизатор военного дела. При Козлуджи, сообразив, что под дождем отсырели и стали негодными для стрельбы патроны янычар, он с ничтожными силами бросился на превосходившего его впятеро врага. При Рымнике он кавалерией атаковал земляные укрепления. Это было против всяких правил стратегии, но окончилось победой. Мог ли он действовать так, как действовали дотоле австрийские генералы? Конечно, нет…

И вот, когда он прибыл в Вену и был назначен фельдмаршалом австрийских войск, барон Тугут после военного совета прислал ему составленный гофкригсратом план кампании. План был составлен вопреки всем намерениям Суворова: предписывались одни только оборонительные действия и то лишь до реки Адды. Александр Васильевич, получив этот план, ничего не сказал и не дал гоф-кригсрату никакого ответа. Тугут подождал день, два и послал к Суворову именем императора треб

ование высказать свое мнение о предстоящей кампании. Александр Васильевич зачеркнул с начала до конца весь план гофкригсрата, а внизу написал:

‘Я начну действия переходом через реку Адду, а кончу кампанию там, где Богу будет угодно…’

Однако кабинетные стратеги таким ответом не удовольствовались.

— Как вы будете вести кампанию? — приставали они к Суворову.

— А вот как! — высказался наконец русский чудо-вождь. — С французами до сих пор обходились вежливо, как с дамами, я же солдат и буду их бить везде, где ни встречу…

И великий старик сдержал свое слово…

В бароне Тугуте своим нежеланием подчиниться его бездарным распоряжениям Александр Васильевич нажил себе заклятого врага, а французы могучего союзника.

С тех пор и до конца Италийского похода Тугут со своим гофкригсратом делал все, чтобы помешать Суворову в его победах над врагом, наконец устроил русским западню, из которой вырвались они только благодаря своему чудо-вождю да ничем не поколебимой своей стойкости.

Не обращая внимания на повеление австрийского императора Франца, предписывавшего ему только ‘прикрывать австрийские владения и постепенно удалять от них опасности неприятельского вторжения’, русский чудо-вождь начал кампанию наступлением…

Третьего апреля 1799 года стон стоял в итальянском городе Вероне. На рассвете сюда прибыл русский авангард под начальством князя Багратиона, соратника Суворова. В тот же день ожидали и самого Александра Васильевича. Впечатлительные итальянцы воспламенились. За три версты от Вероны бесчисленные толпы народа вышли навстречу русскому герою. Когда на дороге показалась его карета, энтузиазм толпы вырос до последних пределов. Матери поднимали на руки детей, чтобы показать им славного героя, мужчины кидали плащи под колеса кареты.

— Evviva! — ревела полная восторга толпа. — Виват! Ура!

— Evviva сага Italia! — крикнул в ответ Суворов. — Да здравствует дорогая Италия!

Он показался народу. Энтузиазм пылких южан вышел из границ.

— Evviva nostre liberatore! — понеслось в ответ. — Да здравствует наш освободитель!..

Сплошной стеной окружили восторженные веронцы экипаж Александра Васильевича. Ехать дальше было нельзя. Карета остановилась. Моментально лошадей отпрягли. Сотни рук схватились за постромки и повезли экипаж, к которому в момент остановки успели прикрепить знамя. Тысячи голосов, не умолкая, кричали ‘evviva’, ‘viva’, ‘ура’. Так въехал Суворов в первый итальянский город через Старые ворота. Вся Верона разубралась по-праздничному. Дома задрапированы были коврами, всюду развевались русские и итальянские флаги. Люди не только толпились на улицах, но усеяли крыши домов. С криками толпы смешивались звуки оркестров, расставленных по пути. Суворов, весь бледный от волнения, плакал.

— Победа, генерал! Маркиз, победа! — шептал он бывшему с ним в карете австрийскому генералу маркизу Шателеру и вдруг, перекрестившись, прибавил по-русски: — Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

Помещение Суворову было приготовлено во дворце. Когда он прибыл туда, вся веронская знать, члены магистрата, архиепископ, русские и австрийские генералы, с Розенбергом и Меласом во главе, ожидали его.

Суворов явился пред этим блестящим собранием в белом мундире австрийского фельдмаршала и прежде всего подошел под благословение архиепископа, приветствовавшего его от имени всей Вероны.

Александр Васильевич, выслушав приветствия, отвечал по-итальянски:

— Всемилостивейший государь мой Павел Петрович, император всероссийский, и император австрийский Франц-Иосиф прислали меня прогнать из вашей страны безбожных французишков, сумасбродных и ветреных, восстановить у вас и во Франции спокойствие, поддержать престолы, защитить веру христианскую и искоренить нечестие. Вы, ваше преосвященство, — обратился Суворов к архиепископу, — помогите нам молитвами вашими пред престолом Царя царствующих о всех нас и христолюбивом воинстве, а вы, — сказал он остальным присутствующим, — будьте верны Богу и законам по мере вашей возможности…

Произнесено это было с такой силой и выразительностью, что веронцы разошлись в самом восторженном впечатлении.

Ушли и австрийские генералы, Суворов остался только со своими.

— Ваше превосходительство! — сказал он начальнику корпуса, генералу Розенбергу. — Сделайте милость, познакомьте меня с господами генералами!

При этих словах он вытянулся во весь рост, руки по швам, и зажмурился. Розенберг подводил к нему одного за другим генералов и называл их фамилии. Услыхав незнакомую фамилию, Александр Васильевич представлялся изумленным, открывал глаза, оглядывал представляющегося с головы до ног и восклицал:

— Помилуй Бог! Не знаю, не слыхал… Откуда? Новый?

Получив ответ, он сейчас же принимался, так сказать, экзаменовать новичка, делал ему наставление по своей ‘Науке побеждать’ и отпускал, обласкав. Известных ему ранее генералов он встречал объятиями и поцелуями.

Вот в числе последних Розенберг подвел к Суворову молодого красавца генерала.

— Генерал-майор Милорадович, — отрекомендовал он его.

Суворов так и встрепенулся.

— А! А! Помилуй Бог, кого я вижу! — воскликнул он. — Миша, Михайло!

— Я, ваше сиятельство!

— Я знал вас вот таким, — показал Александр Васильевич на аршин от пола. — Я едал у вашего батюшки Андрея пироги. О, да такие они были сладкие… Как теперь их помню… Помню и вас, Михайло Андреевич!.. Вы славно тогда ездили верхом на палочке… И как же вы тогда рубили деревянною саблею! Поцелуемся, Михайло Андреевич… Миша… Ты будешь герой! Ура!

— Все усилия употреблю, ваше сиятельство, — со слезами на глазах отвечал Милорадович, — чтобы оправдать ваши слова…

Милорадовича сменил молодой сумрачный, с нерусским лицом генерал.

— Генерал-майор князь Багратион! — назвал его Розенберг.

Суворов открыл глаза и бросился на шею Багратиону.

— Князь Петр? Это ты, Петр? — кричал он, осыпая его поцелуями. — Помнишь ли ты… под Очаковом, с турками… в Польше… Господь Бог с тобой, князь Петр, помнишь ли? А?

— Нельзя не помнить, ваше сиятельство, — отвечал, прослезившись, Багратион, — того счастливого времени, когда я служил под вашей командою…

— Помнишь ли походы?

— Не забыл и не забуду!

— Я надеюсь на тебя, князь Петр, ты герой, — волнуясь, говорил Суворов и вдруг, перейдя совсем в другой тон, заговорил скороговоркою:

— Субординация! Экзерциция… Фронт везде… солдат стоит: четвертого вижу, пятого не вижу. Военный шаг аршин, в захождении полтора. Береги пулю на три дня, а то и на всю кампанию. Стреляй редко, да метко. Штыком коли крепко, пуля обмишулится, штык не обмишулится. Пуля дура, штык молодец. В атаке не задерживай. Мы пришли бить безбожных, ветреных, сумасбродных французишков. Они воюют колоннами, и мы их будем бить колоннами. В штыки! Ступай — наступай! Ура — победа, слава! Ваше высокопревосходительство, позвольте мне два полчка пехотцы и два полчка казаков, — закончил Александр Васильевич свое наставление совершенно неожиданным обращением к генералу Розенбергу.

Тот никогда не служил с Суворовым и не привык к его манере отдавать распоряжения.

— Все в воле вашего сиятельства! — растерявшись, пробормотал он.

Суворов сделал гримасу.

— Какой же вы недобрый, ваше высокопревосходительство! — вскричал он и продолжал, ни к кому не обращаясь: — Намека, догадка, лживка, краткомолвка, проклятая немогузнайка, от нее много беды!

— Мой отряд готов к выступлению! — вмешался Багратион, сообразивший, что нужно чудо-вождю.

Александр Васильевич поспешно кинулся к нему и расцеловал его…

Результатом этого распоряжения было немедленное выступление в поход авангардной колонны князя.

Как сказал Александр Васильевич, так и сделал. Вопреки всем распоряжениям и проектам венского гофкригсрата он пошел на Адду, чтобы, переправившись через нее, начать наступление на французские войска.

По пути к Адде русские заставили сдаться занятую французами крепость Брешиа, пригрозив ее коменданту штурмом.

Это была первая победа русских в эту кампанию.

Александр Васильевич выехал из Вероны на другой день после выступления авангарда. Перед этим он выпустил воззвание к итальянцам.

‘Восстаньте, народы Италии! — говорилось в воззвании. — Из далеких стран севера пришли мы защищать, избавить вас от притеснителей. Наказание непокорным! Свобода, мир и защита тем, кто не забудет своего долга сражаться с злодеями…’

Воззвание это произвело впечатление, во всей Италии вспыхнула народная война.

В Валеджио Александр Васильевич встретился с поступившими под его начальство австрийскими войсками. Сейчас же он устроил им смотр, стараясь во время его внушить им правила своего катехизиса, который по его распоряжению был уже переведен на немецкий язык. Выправкой австрийских солдат он, видимо, остался доволен и громко твердил ‘ganz gut’, когда проходили ряды австрийцев. После смотра он обошел их, присматриваясь, не увидит ли среди солдат знакомых ему. Как остра была память этого человека, лучше всего свидетельствует то, что он сам увидал среди австрийских гренадер одного, который участвовал в битвах под Фокшанами и Рымником. Александр Васильевич вызвал его из рядов, обнял и расцеловал.

— Старый товарищ, помилуй Бог! Наш! Витязь! Орел! — говорил он. — Побьем французов!

— Мы неприятеля, ваше сиятельство, с Лаудоном били, — отвечал гренадер, знавший, что русский чудо-вождь терпеть не может неопределенных, уклончивых ответов, — а с вами еще лучше бить будем.

Александр Васильевич пришел в восторг.

— Помилуй Бог! — воскликнул он. — Богатырский ответ — победа верная! Своими одобрениями он старался поднять в австрийских войсках упавший после многих поражений дух.

Старался он воодушевить и австрийских генералов, благодаря их за победы над французами, которых, собственно говоря, и не было, а были только нерешительные битвы с нерешительным и малоспособным к военному делу французским генералом Шерером.

Австрийский главнокомандующий Мелас, тоже почтенный старик, которого Александр Васильевич с первого же дня знакомства стал называть ‘папашей’, после смотра принялся расспрашивать Суворова о его дальнейшем плане кампании.

— Мой план прост: идти все вперед и разбивать французов, где только их не встретим! — сказал чудо-вождь.

— Знаю, что вы — генерал ‘Вперед’! — воскликнул раздосадованный Мелас, вообразивший, что фельдмаршал скрытничает.

— Полно, папа Мелас, — засмеялся Александр Васильевич, — ‘вперед’ действительно мое любимое правило, но я и назад оглядываюсь, только не для того, чтобы бежать… А иду я для того, чтобы быть в Париже…

И он вкратце развил свой план военных действий.

Теперь даже Мелас пришел в восхищение.

— Где и когда вы успели все это обдумать! — воскликнул он.

— В деревне! — отвечал Александр Васильевич. — Там у меня было много досуга, зато здесь думать некогда, здесь надобно делать… Поглядите на французов, вон их шарлатан Шерер думает, а что из этого выйдет — скоро увидите.

И он указал, что французский главнокомандующий, имевший под начальством всего 28 тысяч человек, растянул их за Аддою на протяжении 100 верст.

— Что же, — заступился за Шерера Мелас, — он действует по всем правилам стратегии, при таком положении вам не обойти его никак, а сделайте попытку, разъедините войска…

Суворов смеялся только.

— Он нас пугает тактикой, — сказал он, — а мы его будем бить практикой!

Чудо-вождь и не подумал обходить французов, он просто прорвал в нескольких местах их тонкую линию, очутился таким образом в тылу неприятеля и разбил его сразу в нескольких пунктах, успев при этом отрезать от главных сил целую дивизию французского генерала Сюрерье, стоявшего у Ваприо.

Бергамо, Лекко, Кассано, Ваприо, еще несколько городов и местечек были взяты. Французы, несмотря на то что командование армией принял от Шерера любимец армии, молодой и высокоталантливый Моро, везде были сбиты с позиций и бежали. Сюрерье с половиной дивизии был взят в плен.

Дорога на Милан, столицу Ломбардии, была открыта. Первая большая победа была полной и решительной.

Известие об этом успехе и в Петербурге и в Вене встречено было восторженно. Император Павел, приказавший до того бездарному генералу Герману наблюдать за Суворовым и умерять его порывы, теперь окончательно вверился своему чудо-вождю. По его приказанию было отслужено молебствие с возглашением многолетия ‘победоносцу’ графу Суворову. Сын героя Аркадий Александрович был произведен в генерал-адъютанты и послан к отцу.

— Сыну героя неприлично быть в придворной службе! — сказал при этом назначении император.

Самому Суворову государь послал бриллиантовый перстень с своим портретом при письме, в котором говорилось: ‘Начало благое. Дай вам Бог успехов и победы, они ваши старые знакомые. Сперва вы уведомили нас об одной победе, потом о трех, теперь прислали целый реестр взятых вами городов и крепостей. Победы предшествуют вам повсюду, слава сооружает в Италии вечный памятник подвигам вашим. Бейте французов, а мы будем бить вам в ладоши и молиться за вас Богу’.

Император Франц благодарил Суворова рескриптом. Все лица, представленные им, получили награды. Солдатам выдано было по рублю.

Казалось бы, видя, как действует чудо-вождь, венские стратеги должны были бы предоставить ему полную свободу действий. Нет, они поступили совсем напротив. Быстрота и неожиданность движений Суворова ужаснули кабинетных тактиков. Из Вены чудо-вождю было предписано строжайшее повеление действовать осторожно, прежде наступательных действий брать крепости, не оставляя их в тылу, и больше заботиться об оборонительных действиях, чем о наступлении.

А между тем Александр Васильевич, несмотря на все искусные маневры Моро, старавшегося увлечь его в невыгодную для наступавших битву, форсированным маршем шел на Милан.

В этой столице устроенной французами Цезальпинской республики произошло страшное смятение. Приверженцы французов поспешно бежали. В Миланской цитадели осталось всего только две тысячи четыреста человек.

Войска же шли ‘по-суворовски’. Чудо-вождь сейчас же применился к условиям местного жаркого климата. Отряды выступали ночью. Пройдя семь верст, солдаты отдыхали час, потом шли еще семь верст и делали привал на три-четыре часа. По распоряжению фельдмаршала ротные повозки пускались всегда вперед, так что, становясь на привал, солдаты находили себе обед готовым. После привала с отдыхом в час отряды проходили еще четырнадцать верст и тогда становились на ночлег. Таким образом, шли большею частью рано утром и вечером, в жару отдыхали и без особой усталости шли по двадцать восемь верст в сутки.

Русские к таким переходам привыкли, с австрийцами же Суворову была беда. Они не успели еще проникнуться ‘суворовским духом’ и останавливались на пути, пользуясь каждой причиной.

Так однажды Мелас остановил свою колонну, чтобы дать ей высушиться и отдохнуть после дождя.

Суворов просто выходил из себя, узнав это.

‘До сведения моего дошли жалобы, — написал он ядовито-резкое письмо Меласу, — что пехота промочила ножки. Виною тому погода. Переход был делан на службе могущественному монарху. За хорошей погодой гоняются женщины, щеголи да ленивцы. Большой говорун, который жалуется на службу, будет, как эгоист, отрешен от должности. В военных действиях следует быстро соображать и немедленно исполнять. У кого здоровье плохо*, тот пусть остается назади. Италия должна быть освобождена от ига безбожников и французов. Всякий честный офицер должен жертвовать собою для этой цели. Ни в какой армии нельзя терпеть таких, которые умничают. Глазомер, быстрота, стремительность, — на сей раз довольно!’

______________________

* Намек на самого Меласа.

______________________

После этого австрийцы начали исправляться и воспринимать суворовские уроки… Они ясно видели, что счастье предшествует русскому чудо-вождю.

Едва только французы оставили Милан, в него ворвался казачий отряд полковника Молчанова. Молодцы, конечно, не могли взять цитадели, но в самом городе они расположились, как дома. На главной площади выросли шалаши, явились коновязи. Толпы миланцев сбегались поглазеть на ‘бородатых капуцинов севера’, как величали в Милане донцов. При появлении их сразу вселилась уверенность, что русские здесь и Италия скоро будет свободна. Французы тоже были испуганы появлением казаков. Они заперлись в цитадели и даже не попытались прогнать из города лихих донцов.

Спустя несколько часов после набега казаков Милан был занят австрийцами.

В страстную субботу, 17 апреля, к столице Ломбардии подошел со своими чудо-богатырями русский чудо-вождь, но не вступил в Милан, а остановился в нескольких верстах от него. На бивуаке раскинута была походная церковь-шатер, и чудо-вождь вместе со своими соратниками слушал в ней пасхальную заутреню. Торжественно было это богослужение в великую святую ночь. Вдали от родины, под чужими небесами горячо молились русские, явившиеся сюда умереть во славу своей родной страны, вспоминая, что эта ночь — символ победы над смертью.

На другой день в Светлое Христово Воскресение церемониальным маршем, с распущенными знаменами, с громкими звуками музыки вступили богатыри в столицу Ломбардии. Как и в Вероне, все население города встречало их. Духовенство вышло с хоругвями и крестами. Восторг был неописуемый. В Суворове все видели не только героя, но и освободителя Италии. Дворянство и духовенство были уверены в восстановлении своих прав и преимуществ, купечество и вообще промышленный класс ждали освобождения от насильственных займов и непомерных налогов, остальное население приветствовало возвращение к прежним порядкам…

Но нельзя не сказать, что не менее восторженно, всего за три года до того, встречало население Милана вступившего с таким же торжеством Наполеона…

Таковы южане…

При въезде Мелас, здороваясь с Суворовым, потянулся с лошади, но потерял равновесие и упал.

Солдатики видели это и объяснили, конечно, по-своему.

— К ногам отца нашего австриец-то припал! — говорили в рядах. — Вот мы какие!

— За науку благодарит… Пропал бы без нас, как червяк на болоте, а теперь, как мы подошли, куда шустрыми австрияки стали…

— На то мы… Знай наших!

Александр Васильевич прямо проследовал в собор, отслушал молебствие и затем явился пред войсками, ставшими тесным каре на площади.

Чудо-вождь въехал в середину их, снял шляпу и вместо обычной речи запел:

— Христос воскресе из мертвых!

— Смертию смерть поправ! — подхватили все восемнадцать тысяч русских солдат.

Миланцы смолкли, оглушенные и перепуганные этим громом могучих голосов.

Трижды пропета была святая песнь Воскресения. Когда голоса затихли, Суворов поехал по рядам христосоваться с солдатами…

Всех офицеров перецеловал он, христосуясь с ними, и заставил даже Меласа, а потом пленного Сюрерье не только ответить на поцелуи, но даже сказать по-русски: ‘Христос воскресе!’

Он остался очень доволен смотром, только к концу смотра лицо его омрачилось.

Герой вспомнил своих любимых фанагорийцев, сражавшихся с французами на другом конце Европы…

— С сими чудо-богатырями, — сказал он печально, — взял я Измаил, с ними я разбил при Рымнике визиря… Где-то они теперь! Как бы желал я похристосоваться и с ними…

‘Не было в рядах солдат ни одного фурлейта, которого он не обнял бы и троекратно не поцеловал’, — говорит очевидец…

По всему Милану разошлись русские. Столица Ломбардии на это время стала как бы уголком России. Везде на улицах шло христосованье и братанье. Бандитообразные Джузеппе, Беппо и им подобные с южным увлечением кидались в объятия вологодских Иванов, Петров…

Так встретили и проводили русские Светлый праздник в Милане.

Вечером вокруг Суворова собралось изысканное миланское общество. Александр Васильевич оставил все свои чудачества. Он был так учтив, любезен и остроумен, что очаровал всех.

Еще до отбытия Суворова из Милана сдались на милость победителя засевшие в Миланской цитадели французы.

А Вена между тем забраковывала все планы русского чудо-вождя… Французские войска были разбиты и рассеяны при Адде, Милан был занят, а Тугут с своим гофкригсратом слал фельдмаршалу повеления: осаждать крепости до Адды, обороняться да тратить время в бесполезных передвижениях…

Александр Васильевич не обращал никакого внимания на эти распоряжения и вел военные действия по-своему.

Пробыв в Милане три дня, на четвертый он выступил, чтобы овладеть столицею Пьемонта — Турином.

Во время этого наступательного движения союзникам сдались важные крепости Пескьера и Торнтона, впрочем, в последней сдача была не полная, французский гарнизон заперся в цитадели, и Суворову пришлось оставить отряд для осады.

Благодаря близоруким распоряжениям гофкригсрата об осаде малозначивших крепостей, скверной разведочной службе, плохо поставленному делу снабжения войск провиантом стотысячная армия союзников разбрасывалась и силы таким образом уменьшались.

Когда Суворов пошел к Турину, у него было всего только 29 тысяч человек.

Незадолго перед этим нагнал в Вогере русских великий князь Константин Павлович, прибывший сюда ‘учиться у Суворова’. С ним был старый друг и соратник Александра Васильевича, старейший и талантливейший из русских генералов Вилим Христофорович Дерфельден, имевший от императора Павла повеление в случае несчастия заменить чудо-вождя.

Суворов обрадовался, принял высокого гостя с выражением самой преданной почтительности, облобызал Дерфельдена, но вскоре показал великому князю, что никакого вмешательства в дело с его стороны он не допустит.

При деревне Бассиньяно великий князь приказал малочисленному русскому отряду перейти реку По и напасть на французов. У Розенберга, командовавшего русскими, были совсем другие приказания Суворова. Он сперва отказывался исполнить распоряжения Константина Павловича, но великий князь насмешкою и упреком оскорбил гордость старого служаки. Он сам повел войска в бой, предвидя неминуемое поражение. Так оно и случилось. Русские переправились и наткнулись на другом берегу на самого Моро с превосходящими силами и были разбиты наголову. Суворова здесь не было, воодушевить солдат было некому. Отступление их было похоже на бегство. Великий князь едва не утонул, переправляясь через По вплавь. Его спас и вывел на берег казак Пантелеев.

Это была первая крупная неудача союзников. 1200 человек солдат и 70 офицеров выбыли из строя. Два русских орудия достались французам.

Как разгневался Александр Васильевич, узнав об этом поражении! Розенберга он грозил отдать под суд, в Петербург государю послал донесение, что поведение великого князя вредит дисциплине. Впрочем, это донесение он вернул, а вместо того вызвал к себе Константина Павловича.

Великий князь испугался, он чувствовал свою вину и страшился, как бы Александр Васильевич и в самом деле не сообщил его державному отцу о проступке против дисциплины. С виноватым лицом явился он пред Суворовым. Тот встретил его со всеми знаками почтения и увел в кабинет. Беседа там продолжалась более получасу. Великий князь вышел растроганный, весь красный от слез… Суворов провожал его низкими поклонами, но раскричался на свиту царского сына и грозил в случае повторения чего-либо подобного заковать всех в цепи и под военным конвоем отправить в Петербург прямо к государю…

Более великий князь не позволял себе вмешательства в дела и служил в действующей армии, как простой офицер.

В отношении Розенберга Александр Васильевич ограничился тем, что в приказе по армии объявил ему косвенно выговор.

У Маренго, на пути к Турину, произошел совершенно случайно бой с французами. Как некогда при Козлуджи, противники, сами того не зная, шли друг на друга. В этом бою русские смыли с себя позор бассиньянского поражения. Французы отступили.

Суворова не было и при Маренго. .Он прискакал туда, когда все было кончено. Начальствовал в битве австрийский генерал Лузиньян. С помощью отряда князя Багратиона он хотя и разбил Моро, но преследовал вяло и позволил французам уйти.

— Эх! Упустили неприятеля! — с досадою восклицал Александр Васильевич, узнав подробности битвы.

Разведочная служба в армии была организована так плохо, что Суворов положительно не имел сведений о движении неприятеля. Не доверяя известиям о направлении, принятом Моро после битвы при Маренго, Александр Васильевич решил прежде всего покончить с своей первой задачей: овладеть Турином, столицею Пьемонта.

Это удалось не так легко, как в Милане.

Бодро идут суворовским ‘аршинным’ шагом по дороге, все вперед и вперед… Они не скучают… Песенники так и заливаются… Ах, как у нас-то было на святой Руси, У коренных было у русских! Пронеслась весть нам, солдатушкам. Весть радостная — во поход идти. Пишет цесарский царь, пишет, просит Нашего царя-батюшку: ‘Ой ты гой еси, православный царь! Славянский царь всея Руси. Помоги ты мне, царю, царю бедному, Царю римскому, немецкому! Разорили меня, погубили меня Французишки безбожные: Бьют напропалую войска цесарские! Нет у меня генерала славного, Помоги ты мне, русский царь-батюшка, Сохранить мое царство бедное, Ты пришли-ка, пришли, православный царь, Свои войска богатырские. Ты пришли-ка, пришли, мой отец родной, И своего Суворова, графа Рымникского! До веку вечного не забудет тебя Мое царство бедное!’*

______________________

* Сборник Киреевского.

______________________

Раскаты могучего русского ‘ура’ прерывают песню…

Мимо колонн, обгоняя их, скачет на казацкой лошаденке сам кумир русских солдат, их чудо-вождь Александр Васильевич. Жарко старику. Он даже китель только на плечи накинул. Рубашка расстегнута, каска съехала на затылок.

— Русские! Витязи! Ура! — кричит он.

Вот пристроился к одной из колонн — увидал там старых знакомых.

— Филиппов, ты, никак? — кричит он.

— Я, ваше сиятельство, отец родной! — отвечает старик солдат.

— Встретились! Рад! Где мы вместе за дом Пресвятой Богородицы-то стояли?

Солдат перечисляет несколько битв.

— Старый товарищ! Помилуй Бог, герой, поцелуемся!

Фельдмаршал и солдат целуются… Суворов мчится дальше и пристраивается к рядам казаков.

— Данилычи!* — кричит он. — Что нужно делать, когда на французишков налетим?

______________________

* Прозвище донских казаков.

______________________

— Кричать что есть мочи: ‘балезарм’, ‘жетелезарм’, ‘пардон’… ваше сиятельство! — бойко отвечает ближайший казак.

— Помилуй Бог, как хорошо! — восхищается Александр Васильевич. — Только вразброд кричать-то нужно… Пусть французишки думают, что это ихние со страху пардону просят… Один закричит, пятеро перепугаются, а это нам и на руку.

У речонки привалил на отдых полк. Притомившиеся солдаты, не дожидаясь кашеваров, принялись за сухари. Ложками они черпают воду прямо из речки и прихлебывают ею сухие, как дерево, сухари.

Является Суворов.

— Что делаете, ребятушки? — спрашивает он.

— Итальянский суп хлебаем, ваше сиятельство! — кричат солдаты.

Александр Васильевич соскакивает с коня, берет ложку и сам начинает хлебать ‘итальянский суп’.

— Помилуй Бог, как вкусно! — объявляет он. — Во дворце такого не стряпают, только будто приправы маловато, да это ничего! Мы приправы-то у французов достанем.

— Достанем, отец, с тобою все достанем! — гремят в ответ своему вождю чудо-богатыри…

И так во всем походе… Во всех походах…

Но семидесятый год давал себя знать… Силы были не прежние. Теперь Александр Васильевич частенько присаживался в ‘ковчег’ — так он называл неуклюжую старомодную карету, купленную им у казаков. Р. карету были запряжены обывательские лошади — своих у Суворова не было. Неумелые возницы не раз во время дороги опрокидывали экипаж, и Александру Васильевичу за минуты отдыха часто приходилось расплачиваться подбитыми глазами, помятыми боками.

Французы при приближении союзников открыли артиллерийский огонь. Суворов, приглядываясь к позиции, попал на такое место, куда ложились неприятельские ядра. Жизнь его была в опасности, а он словно не замечал своего положения. Казачий атаман Денисов, не тратя времени на убеждения, схватил фельдмаршала в охапку и потащил его с опасного места. Александр Васильевич, не сообразив, что такое, вцепился в густые волосы казака и бранил его ‘проклятым’.

— Ничего, батька, знай себе сиди, — успокаивал его Денисов, — оно вернее будет…

Коменданту Туринской цитадели Фиорелле было предложено сдаться, но он ответил на это грубостью. Суворов приказал бомбардировать город и готовился к штурму. Туринцы перепугались и впустили союзные войска. Последовало торжественное вступление. Великий князь и Суворов были предметом оживленных оваций. Фиорелла же между тем объявил через парламентера, что будет бомбардировать город, пока из него не выйдут союзники. Жители Турина пришли в отчаяние. Александр Васильевич приказал тогда пригрозить коменданту цитадели, что, если канонада по городу возобновится, будут выведены на эспланаду пленные французы, не исключая и больных, и останутся под огнем до тех пор, пока продолжится пальба по безвинным гражданам. Это подействовало. Фиорелла утих.

На другой день туринцы роскошным праздником чествовали Александра Васильевича, объявившего о возобновлении Сардинского королевства…

Но тут обнаружились ясно своекорыстные цели австрийского правительства… В Вене все, что ни освобождал от французов Суворов, объявлялось австрийским завоеванием, даже без всякого права на то…

Вместо прежнего законного правительства итальянцы из-под одного, чужеземного правительства переходили под власть другого…

А между тем союзникам предстояла борьба более трудная, чем все предшествующее. На помощь разбитому Моро явился со свежей армией новый французский полководец — Макдональд…

Союзные войска были разбросаны, и появление Макдональда могло обойтись им очень дорого…

Суворов видел это и скорбел…

Глава четырнадцатая
Солнца суворовской славы

Как ни талантлив был французский полководец Моро, но всею предыдущей кампанией доказал он воочию, что не ему было под силу бороться с Суворовым… В одном только несчастном деле при Бассиньяно, где Суворов отсутствовал, французы одержали верх над русскими, но эта победа была совершенно ничтожна по результатам: она ничего не принесла победителям, Суворов же успел поправить промах и смелыми движениями разбил и заставил неприятеля искать себе спасения в отступлении.

А победы русского чудо-вождя подняли упавший было дух итальянцев. Народ восстал. Кардиналы и монахи предводительствовали скопищами восставших. Французов сами итальянцы прогоняли отовсюду. Обаяние французского имени рушилось. Нужна была во что бы то ни стало победа. Но не с остатком армии Моро возможна была она…

Тогда-то на помощь разбитому полководцу и явился другой, не менее способный, чем Моро, маршал — Макдональд, и явился со свежей армией, Неаполитанской, как называли ее.

Он начал свою борьбу с русским героем тем, что разбил, выходя из Апеннин, австрийский отряд графа Гогенцоллерна, и разбил наголову, почти что уничтожив его. Потом ловкими и искусными передвижениями Макдональд пошел так, что союзные войска в конце концов должны были очутиться сразу между трех огней: между Макдональдом и его свежей армией с одной стороны, остатками армии Моро, — а эти остатки составляли до четырнадцати тысяч человек, — с другой и корпусом французского генерала Лапоипа с третьей…

По всем правилам военного искусства Суворову и союзной армии грозило неминуемое и полное поражение… Последствия его должны были быть ужасны. Союзная армия оказалась бы отрезанной от всякого сообщения с Австрией. Довершить ее разгром было пустым делом. Стоило только разбивать то русских, то австрийцев по частям, и все плоды суворовских побед были бы уничтожены.

— Вот что значит самоуверенность! — толковали в Алессандрии, главной квартире союзной армии. — Нельзя всегда надеяться на счастье!.. Счастье сегодня, счастье завтра, нужно же и уменье…

— Суворов привык воевать с полудикарями турками да польскими мужиками, а здесь не то… здесь — французы… Первоклассные стратеги, лучшие в мире воины… Храбрецы, каких мало…

Слава русского героя начинала меркнуть…

А он только посмеивался.

— Помилуй Бог, как хорошо! — прихихикивал и гримасничал Александр Васильевич, получая известия о передвижениях Неаполитанской армии. — К нам идет Макдональд, что же! Побьем и Макдональда, коли этого ему так хочется…

Солдаты, до которых доходило моментально каждое слово, каждый отзыв их чудо-вождя, не сомневались в успехе.

— Только бы отец наш с нами был, а то никакой француз не страшен! — говорили они.

Но генералы, в особенности австрийские, совсем упали духом… Положение союзной армии они считали безвыходным, а когда Суворов приказал всем подчиненным ему отрядам, не дожидаясь приближения Макдональда, выступать немедленно против него, это приказание сочтено было безумством…

Армия Суворова в это время несколько увеличилась. Из-за Апеннин явился австрийский генерал Бельгард с своим корпусом, можно было также рассчитывать и на другой австрийский корпус генерала Края, но Александр Васильевич не особенно доверял союзникам. Австрийские войска не были проникнуты ‘суворовским духом’, и особенно надеяться на них чудо-вождь не мог.

А своими передвижениями французский полководец показал себя соперником, достойным русского чудо-вождя. В неделю он прошел с лишком двести верст с армией через восставшую страну, население которой начало против французов партизанскую войну. На пути Макдональду пришлось переходить через горный хребет, но и это не замедлило его движения вперед…

Но если шли вперед французы быстро, русские чудо-богатыри летели еще быстрее…

‘Иду к Пиаченце разбить Макдональда, — отдал Суворов оставшемуся в Турине для осады все еше занятой французами цитадели генералу Кейту своеобразный приказ, — поспешите прогнать из Турина французов, дабы я прежде вас не пропел ‘Тебе, Бога, хвалим!’

— Выживший из ума старик безумствует! — толковали австрийские генералы. — Неужели он воображает, что разобьет Макдональда! На победу нет никаких надежд…

Но пока что они не осмеливались еще прямо ослушиваться Суворова. Он все-таки был их главным начальником, и неповиновение казалось невозможным. Между тем Александр Васильевич отдал приказ, который только еще больше заставил генералов его штаба увериться, что их вождь не совсем здоров разумом…

‘Неприятельскую армию взять в полон’, — объявил он в приказе по всем своим войскам пред своим выступлением.

Многим, очень многим в то время этот приказ показался самою злою насмешкой над безвыходным, как казалось ученым стратегам-тактикам, положением союзной армии…

— Куда прикажете отступать? — спрашивал Александра Васильевича австрийский генерал Мелас.

— Как куда? — делая изумленный вид, ответил русский чудо-вождь. — Все вперед — за Треббию в Пиаченцу!

Спрашивавший понял, что таким ответом главнокомандующий устраняет всякую мысль об отступлении, но с Суворовым никто даже и спорить не стал — всем его приближенным было уже известно, что, раз чудо-вождь задумал дело, — все разговоры бесполезны.

А вести о наступлении Макдональда все шли и шли. Час от часу они становились все более грозными. Макдональд наступал с своими храбрецами и успел уже оттеснить за реку Тиддону слабый корпус генерала Отта, на долю которого выпала первая встреча с ним.

Реки Тиддона, Треббия, Нура протекают параллельно и все впадают в По. Около Треббии еще во времена гордого Рима знаменитый полководец Карфагена Ганнибал, разбив наголову римские легионы, открыл этою победою себе путь к этой столице древнего мира. Теперь на том же ратном поле судьба свела двух могучих противников, словно желая показать, что русский чудо-вождь ни в чем не уступает знаменитому карфагенянину…

Чисто ‘суворовским маршем’ прошли русские войска ночью путь от Алессандрии до Страделлы и в десятом часу утра 6 июня расположились было на отдых. Отт в это время был уже побит французами и в расстройстве отступил за Тиддону, Макдональд наступал, оставив за собой Треббию и Нуру. Подоспел Мелас с своим авангардом, закипел отчаянный бой. Союзных войск было мало, солдаты были страшно утомлены, они видели, что поражение неминуемо, и дрались с неприятелем вяло. Французы же, напротив того, кидались в атаки с отчаянною храбростью. На слабый отряд кинулся французский генерал Сальм с 16 тысячами храбрецов, вслед за ним еще три французских дивизии: Виктора, Добровского, Руска, — ударили на отступавших. Макдональд, сильно помятый лошадьми в предыдущем сражении с Гогенцоллерном, был так уверен в исходе боя, что не появился даже на поле битвы…

Равнина пред Тиддоной обратилась в кромешный ад.

Грохотали не умолкая пушки, трещали ружейные выстрелы. Словно свинцовый град сыпался на горсть союзников, но они в открытом бою стояли твердо, готовясь умереть, но не уступить поля битвы.

Не все возможно для сил человеческих… Французы отняли австрийскую батарею в восемь орудий, повернули ее и начали поражать австрийцев из их же собственных пушек…

Все резервы были уже введены в бой… Французы готовили последний удар.

Было три часа пополудни. Жара стояла невыносимая. Солнце так и жгло с безоблачного неба. Истомленным солдатам не хватало воздуху.

На поле битвы вдруг воцарилась грозная мертвая тишина.

Французские войска строились в боевой порядок, чтобы нанести последний удар, союзники медленно отодвигались назад…

Вдруг они встрепенулись. Откуда-то издали до их слуха донесся странный шум. Это не был гром пушек, это был какой-то гул, все равно как от равномерных ударов чем-то не особенно тяжелым по каменистому грунту…

Гул все ближе и ближе… Показались целые облака пыли… Над ними словно лес какой…

И вдруг сквозь этот гул, так неожиданно нарушивший тишину, раздается хриплое:

— Кукареку! Кукареку! Кукареку!..

Что только сделалось с измученными людьми, когда они услыхали это кукареканье…

— Суворов!.. Кукарекует! — с быстротой молнии пронеслось по рядам. — Здесь он, здесь! Ура! Квох, квох, квох!

И даже не дожидаясь команды начальников, недавно еще эти совершенно обессиленные бесконечною битвою люди кинулись вперед на неприятеля…

Что только должны были подумать французы!..

Это ‘ура’, куриное квохтанье, неожиданный переход в наступление вместо бегства, в котором были уверены все в рядах неприятеля, смутили его…

Положение вдруг, словно по мановению ока, изменилось…

Оба фланга французов были атакованы подоспевшими казачьими полками… Казаки же подкрепили и фронт своих…

— Жетелезарм! Балезарм! Пардон! — орут и визжат бородачи-станичники, врубаясь, врезываясь в ряды французов.

Те слышат эти крики, и невольное смущение овладевает отдельными солдатами…

В атаке русских что-то стихийное. Будь у казаков вместо французов другие противники, они не были бы в состоянии выдержать такого натиска, но атакованные оказались вполне достойными нападавших. Они только подались назад, но быстро стали оправляться, готовясь опять перейти в наступление.

Но в такое время и момент дорог!

Александр Васильевич, получив в одиннадцатом часу утра известие о тяжелом положении Отта и Меласа, не стал дожидаться, пока отдохнут войска. С четырьмя казачьими полками Грекова, Поздеева, Молчанова и Семерникова и австрийскими драгунами помчался он, ни минуты не передохнув сам, к Тиддоне. С ним из генералов был один только его любимец Багратион. Пехоте он приказал спешить за собою ‘не щадя живота’, и гренадеры не выдали своего чудо-вождя…

Немногочисленный отряд растянулся на версты. Более слабые отставали, падали без чувств от изнеможения рядами, многие из упавших настолько истощили свои силы, что тут же на месте умирали…

Зато те, которые явились на поле битвы, были храбрые из храбрых, крепкие из крепких… Было же прибежавших всего только два гренадерских батальона…

С ними в их рядах был и великий князь Константин Павлович.

Едва только появились они, Александр Васильевич, не дав им даже отдохнуть, приказал Багратиону вести их в бой.

— Без перестрелки… время не теряй… все с Богом… разом, — приказывал чудо-вождь.

— Ваше сиятельство! Не лучше ли повременить? — — тихо сказал Александру Васильевичу князь Багратион. — У нас в ротах нет и сорока человек!

— А у Макдональда нет их и двадцати! — ответил чудо-вождь. — С Богом! Песенников не забудь… музыку… знамена… как на вахтпараде…

И не пришедшие еще в себя от изумления французы вдруг увидели впереди необыкновенное зрелище. Стройно, в ногу, с штыками наперевес двигались на них три русские колонны. Знамена развевались, музыка так и гремела, а впереди каждой колонны с бубном в руках, лихо приплясывая и ухарски передергивая плечами, шли запевалы.

Ах, и зачем же было огород городить! —

звенела на равнине Тиддоны лихая русская песня.

Но французские полки держались упорно. Они сами то и дело кидались в штыковые атаки. С непоколебимым мужеством русские отбивали неприятеля. Тот все более и более подавался назад. Багратион с казаками успел обойти корпус Домбровского и с фронта, и с тылу. Несколько польских легионов быстро были рассеяны. Это решило битву. Стойко державшиеся до того полки Сальма и Виктора, из боязни быть отрезанными, стали отступать. Багратион с казаками и драгунами, только что разогнав поляков, кинулся на них. С большим трудом и потерями ушли французские войска за Тиддону, оставив поле за чудо-богатырями…

К девяти часам вечера битва была кончена…

Только к концу ее стали подходить войска главной колонны, но люди были так утомлены, что даже Суворов не нашел возможным вести их в дело.

Да и не нужно совсем этого было: победа и без того была очевидна!

Французы отступили к Треббии, верст за семь от Тиддоны… Победителей, даже считая подошедших к концу битвы, но не принимавших в ней участия солдат, было на 3 — 4 тысячи меньше, чем французов… Мелас со слезами на глазах признавался Милорадовичу, что спасением и своей чести и жизни он обязан в этот день Александру Васильевичу Суворову и быстрому прибытию русских…

Вернее, что победил в этой битве один только Суворов…

Русских прискакало и прибежало так мало, что перевес был в численности на стороне неприятеля, но появление Суворова в рядах войск более всего способствовало победе.

После нестерпимо знойного дня настала прохладная ночь.

Спят на бивуаках около местечка Сан-Джиовани русские чудо-богатыри. Спят они покойно и крепко. Не раздастся ночью ‘кукареку’ их вождя — некуда идти им: ночь, враг недалеко, и на рассвете до него добраться совершенно покойно можно.

На часах у домика, где ночует сам русский чудо-вождь, стоит молодой солдат. Слышит он, что в растворенное окно несутся к нему тяжелые вздохи и горячая молитва…

Это молится фельдмаршал.

— Господи многомилостивый! — доносится до часового. — Не попусти, помоги и помилуй… Архистратиг Господень Михаиле, споспешествуй нам, предводительствуй нами на врага, попирающего заветы Господа Бога твоего! Помоги нам, дай нам победу и одоление, Господи, не ради меня, а ради имени Твоего.

Слышит эту горячую молитву молодой солдат. Нервы его разбережены событиями дня до последней степени, и кажется ему, что не один их обожаемый вождь в душной комнате, что кто-то другой, более могучий, неземной, с ним и в ответ на мольбу обещает победу…

Затихает в комнате, лег отдохнуть великий старик, а уверенность молодого солдата в том, что их отец не один был на молитве, все растет и растет…*

______________________

* Петрушевский, 2-е изд. С. 778.

______________________

Вот и смена. Сменился часовой, вернулся он к товарищам и рассказывает, что слышал, когда стоял на часах под окнами…

— Недаром, когда отец наш с нами, везде врага бьем! — говорят солдаты, выслушав рассказ товарища.

— Это что еще! — перебивает старый суворовец. — А вы вот послушайте, что под Измаилом было, так там чудеса въяве совершались…

— Что? Что такое? Расскажи! — раздаются голоса.

— А вот что, — не заставляет себя долго упрашивать старослуживый, — приказал нам Александр Васильевич перед штурмом день молиться, другой — учиться, в третий — крепость брать. Вот, в первый день, видим, выехал отец наш перед Измаилом и стал на небо смотреть, час смотрит, другой смотрит. Стали и мы все приглядываться к нему, что бы это такое значить могло бы? Глядим и видим, лицо у Александра Васильевича то затуманится, то вдруг словно просветлеет, улыбаться начнет отец… Что такое?.. Понять не можем. Стали сами на небо глядеть, ничего там не видно. Облачка плывут — известно, дело зимнее — только и всего. Был же у нас в роте правый фланговый — царство небесное, под Прагой живот свой на поле брани положил, — любопытен был до крайности, подошел к Александру Васильевичу да и осмелился заговорить с ним. Отец наш, все знаете, к солдатам совсем простой, не токмо не разгневался, а велел ему из-под своей левой подмышки на небо глядеть. Ну глядит он, на небе будто ничего нет… ‘Смотри пристальней, — генерал приказывает, — видишь людей?’ — ‘Будто вижу’, — наш служивый отвечает. ‘Видишь: одни в венцах, другие без венцов?’ — ‘Вижу будто!’ — ‘Так вот, и я их вижу. Кто в венцах, тот при штурме убит будет. Только вот я сколько времени смотрю, без венцов куда больше… Удачный штурм будет, и наших турки мало побьют’*. После правый фланговый божился, что своими глазами все-все видел…

______________________

* Сборник Киреевских. Очевидно, легенда создалась на почве внушения. Солдат ничего не видел, но Суворов внушил ему что перед ним проходит видение.

______________________

— Вон оно что! — пошел меж солдатами говор.

— А вы что думали! — убежденно восклицает старый солдат. — Видит отец наш человеческую душу насквозь. Труса по лицу узнает, и трус у него храбрецом становится. Господь дал ему мудрость змеиную, ведал он Божью планиду, умеет он разрушать волшебство и козни диавола именем Божьим, крестом да молитвою, в замыслы врагов проникает, знает, где неприятелем засада поставлена, и в ночной темноте указывает на нее. Чует в безводных местах ключи, пушками разгоняет громовые тучи, а сколько раз видели, как в бою над ним орел носился и на плечо к нему присаживался*.

______________________

* Петрушевский. С. 728.

______________________

Так толковали солдаты, и уже не в первый раз… Еще при жизни героя создавались о нем легенды…

И много было таких легенд… Рассказывали, что пред рождением Александра Васильевича видны были на небе какие-то ‘хвосты’, и один юродивый предсказывал, будто родится человек, ‘нехристям страшный’, шла также молва, что счастье русскому герою дано святым прохожим, или ангелом, за то, что родители Суворова приютили его в виде странника. В Турции на Рымнике шел слух, что Топал-пашу везде охраняет муж светлый. Известен рассказ, что в Польше был к Суворову подослан наемный убийца, успевший уже прокрасться в палатку, но герой объяснил злодею, что убить его, Суворова, нельзя, ибо охраняет его муж светлый. В Италии русские солдаты говорили, что фельдмаршал не начинает битвы, пока на небе не отойдет обедня*.

______________________

* Там же.

______________________

Существование подобных легенд несколько объясняет то обаяние, какое производил на русских солдат их чудо-вождь…

Тихо прошла ночь с 6-го на 7 июня. К рассвету 22 тысячи союзных солдат уже стояли под ружьем, готовые к новой битве.

Вплоть до темноты продолжалась битва и кончилась тем, что французы опять отступили, теперь уже за Треббию. Но решительной победы все-таки не было. Австрийские резервы не поддержали вовремя русских и дали время Макдональду не только отступить, но даже присоединить к себе два свежих, не бывших еще в бою корпуса генералов Оливье и Монришара.

Суворов был не особенно доволен исходом сражения, но скрыл свое неудовольствие.

— Не беда! — сказал он собравшимся к нему с донесениями генералам. — Не добили сегодня, добьем завтра.

Но до этого ‘завтра’ была еще целая ночь, и ночь тревожная.

Как раз в то самое время, когда противники с обеих сторон стали на отдых, три французских батальона в ночной темноте, без всякого приказания Макдональда, переправились через Треббию и кинулись на австрийскую колонну. Они были встречены как следует и оттеснены назад. Явилась кавалерия, загрохотали пушки. Французы были загнаны в реку и сражались по пояс в воде, благо Треббия совсем не глубока. Только к полночи удалось прекратить эту бесполезную стычку. Но тут обнаружилось новое непредвиденное обстоятельство. Генерал Розенберг с двумя батальонами, также не имея приказания, перешел на занятую французами сторону Треббии и, заплутавшись, попал на неприятельскую позицию. Там он набрел на не ожидавший такого дерзкого нападения французский отряд, перебил почти всех захваченных врасплох неприятелей, но выбраться не мог и заночевал среди французов, окопавшись и построив людей в каре. Только на рассвете он вернулся к своим. Эта выходка русского генерала была так смела, что, проведя ночь среди французов, батальоны вернулись обратно, даже не замеченные им…

На следующий день наступление начали французы. Несмотря на двукратное поражение, Макдональд по-прежнему не сомневался в своем окончательном успехе. По его расчетам в этот день в тыл русских должен был ударить Моро, подоспеть с лигурийским батальоном Лапоип, да и у него самого под ружьем было больше войск, чем у союзников.

Начался бой, и счастье сперва, казалось, склонялось на сторону французов. Багратион в начале боя опрокинул и разогнал польский легион Домбровского, сражавшегося с Суворовым еще в третью польскую войну и теперь снова встретившегося с победителем на полях Италии, но когда он преследовал его, французы ударили на русскую пехоту, окружили ее и заставили перейти в отступление.

Пять батальонов, изнуренных усталостью, истомленных боем, были окружены пятнадцатью батальонами свежих, сытых французов. Один из гренадерских полков был охвачен неприятелем так, что и отступать ему было некуда. Но гренадеры выказали себя настоящими суворовцами. Они повернулись спина к спине и образовали собою стену из ружей. С фронта и с тыла одновременно отстреливались они, отбивались штыками, и французы ничего не могли поделать…

Но все-таки неприятель должен был взять верх хотя бы численностью своею над храбрецами…

Люди едва держались на ногах, зной стоял невообразимый.

Суворов в некотором отдалении, тоже изнеможенный зноем, лежал прямо на голой земле, в тени огромного камня. Он был в одной рубашке, рядом валялся сброшенный с плеч полотняный китель.

В таком виде застал его Розенберг, прискакавший с поля битвы.

— Ваше сиятельство, — еще издали кричал он, — невозможно держаться, прикажите отступать!

— Что-с, ваше превосходительство? — весь приподнявшись, воскликнул Суворов. — Что вы такое говорить изволите? Я не понимаю…

— Отступать прикажите… Нет сил держаться…

Александр Васильевич даже поднялся и сел при этих словах.

— Что-с? Отступать? — не своим голосом закричал он. — Это что вы такое задумали, ваше превосходительство? Вы это, — указал он на тот камень, у которого сидел, — можете сдвинуть? Не можете? Так же и для русских невозможно отступление… Помилуй Бог, какой вы отступалыцик, ваше превосходительство! Извольте вернуться и ни шагу назад…

Розенберг быстро умчался, на его место явился сам Багратион.

— С чем, Петр? — быстро спросил его Суворов. — Гонишь французишков?

— Убыль людей громадная! — захлебываясь словами, заговорил Багратион. — Ружья полны пороховой грязи и не стреляют… Люди умирают от истощения сил, прикажите отступать!

— Это ты говоришь, Петр? Нехорошо, князь Петр, стыдно, князь Петр! — закричал Александр Васильевич. — Лошадь мне, лошадь!

И как был, в одной рубашке, не надев даже кителя, чудо-вождь помчался к своим отступающим чудо-богатырям.

Отступление их было настоящее суворовское. Батальоны, пройдя несколько шагов, с громким ‘ура’ кидались в штыки на врагов.

Но все-таки они отступали…

И вот перед ними появился их волшебник…

Он даже виду не показал, что заметил это отступление. Напротив того, этому движению назад он придал совершенно иной характер.

— Заманивайте, молодцы, французишков! — кричал он. — Шибче заманивайте, хорошенько… бегом…

Уже одно слово ‘заманивайте’ сразу ободрило этих измученных людей. Откуда взялась бодрость, силы! На ходу солдаты быстро прочищали ружья от пороховой копоти.

Так они прошли шагов двести. Вдруг раздалась команда:

— Стой!

Отступавшие замерли на месте, и в то же время скрытая батарея, на которую под видом отступления своих солдат навел французов Суворов, осыпала последних чугунным дождем…

Неприятель, не ожидавший ничего подобного, немедленно смешался.

— Вперед, чудо-богатыри! — закричал Суворов. — В штыки! Ура! С нами Бог!..

И измученные люди, по одному только слову любимого вождя, так стремительно бросились на врагов, что французы приняли их за совершенно свежие войска и поспешили отступить сами.

А Суворов между тем скакал по войскам, поднимая отдыхавших и целыми полками кидая их в пыль битвы.

И везде, где только появлялся этот чародей, измученные, истомленные люди мгновенно оживлялись, пропадала усталь, являлась необыкновенная энергия, силы прибавлялись, загрязненные ружья начинали стрелять…

С барабанным боем, громкими ‘ура’ кидались батальоны в атаку, везде сбивая французов. Казаки Багратиона заскочили в тыл и расстроили неприятелям даже правильное отступление. Суворов от своих войск поспел к австрийцам и успел и их воодушевить так, что они обратили в бегство только что прибывшую дивизию Монришара. Это освободило австрийский отряд, он весь кинулся на помощь к Меласу, бившемуся с дивизией Оливье, и здесь французы вынуждены были отступить…

К шести часам вечера битва была кончена. Разбитые французские войска ушли все за Треббию. Поражение их могло бы быть более полным, но опять сражающихся не поддержали австрийские резервы и дали возможность неприятелю уйти.

— Завтра мы дадим четвертый урок Макдональду! — сказал Суворов, поздравляя сошедшихся к нему генералов с третьей победой.

Но Макдональд четвертого урока получить не пожелал. Да и чего было ему ждать, когда армия оказалась в ужасном положении. Она была ‘более чем разбита’, как отзывался о последствиях этой трехдневной битвы сам Александр Васильевич. Убыль людьми была громадная: урон Макдональда убитыми, ранеными, взятыми в плен и пропавшими без вести простирался от 16-ти до 18 тысяч. Много было раненых генералов, боевые снаряды, в особенности артиллерийские, истощились, люди после трехдневных поражений, вместо ожидаемой победы, упали духом, о Моро, который должен был присоединиться к Макдональду, не было никаких известий…

Собранный в Пиаченце военный совет решил и настоял на отступлении, и вот французская армия глухою ночью ушла потихоньку от русских подальше-Только на рассвете замечено было это отступление. Сам Суворов кинулся преследовать неприятеля. Верстах в двадцати за Треббией он нагнал французов и заставил корпус Виктора частью разбежаться, частью положить оружие…

Мелас, которому тоже было приказано преследовать французов, вместо того занялся распоряжениями внутренней службы и дал неприятелю полную возможность уйти совершенно покойно…

Союзные войска потеряли в сражении выбывшими из строя до 6 тысяч человек.

Этот трехдневный бой навсегда останется памятником суворовских подвигов. Не Суворову ли при выступлении из Алессандрии все предсказывали полное поражение, а между тем чудо-вождь с сравнительно незначительными силами трижды разбил противника, мало в чем уступавшего ему… Вся честь этой победы принадлежит русским, вынесшим на себе тяжесть боя…

Как доволен был император Павел этой победой! Награды последовали необыкновенно щедрые. Тысяча знаков отличия была прислана из Петербурга Суворову для раздачи по его усмотрению. Самому полководцу был пожалован при всемилостивом рескрипте оправленный в бриллианты портрет государя. Во Франции погром на Треббии произвел потрясающее впечатление на всю страну. Начальствовавшие в этом сражении генералы потребованы были в Париж к ответу. Французы теперь уже опасались нового несчастия: вторжения русских в пределы их родины…

Моро, которого так ждал Макдональд, в это время был занят тем, что, спеша к Треббии, жестоко побил оставленного Суворовым для охраны тыла австрийского генерала Бельгарда. Однако, когда русский вождь успел трижды разгромить французов, Моро счел за самое лучшее уйти поскорее в Апеннины. Был разбит и Лапоип с его Лигурийским батальоном. Туринская цитадель была взята к дню возвращения Суворова от Треббии в Алессандрию. Италия с каждым днем все более и более очищалась от французов. Конец итальянской кампании казался близким…

Она бы и кончилась полным поражением французов…

Каково было положение дел, свидетельствует о том испуг самого Наполеона, бывшего в то время в Египте.

— Суворов в один поход уничтожил годы моих трудов! — воскликнул он, узнав о погроме на Треббии.

Но он тогда не знал, что французские войска уже постиг новый погром, последний в эту кампанию.

Не помогли им даже верные их союзники, члены венского гофкригсрата с своим председателем, первым австрийским министром, бароном Тугутом, во главе…

В самом деле, австрийские войска вместе с русскими бились на полях битв в Италии, а в Вене словно старались о том, чтобы все итальянские победы союзников пропали даром…

Можно было бы воочию убедиться, что русский чудо-вождь вовсе не нуждается в указаниях сидевших за полмесяца пути от театра военных действий стратегов, но гофкригсрат старался навязывать Суворову свои ненужные и всегда запоздалые распоряжения, портившие ему только дело…

После Треббии император Павел возвел Александра Васильевича в княжеское Российской империи достоинство, с распространением этого звания и на потомство. Король сардинский, обязанный главным образом Суворову освобождением своего королевства из-под власти французов, прислал ему сразу все ордена, какие только были установлены в Сардинии, назначил его генерал-фельдмаршалом сардинских войск и в знак особой своей признательности назначил его грандом с титулом двоюродного своего брата… Этими наградами своему герою император Павел остался очень доволен и, изъявляя на принятие их свое согласие, писал Александру Васильевичу, что ‘через это он и ему войдет в родство, быв однажды принят в одну царскую фамилию, потому что все владетельные особы почитаются между собою родней’. Во всей Европе имя Суворова вызывало восторг. В Англии не могли удовлетворить спроса на его портреты, даже во Франции был признан его великий военный гений…

Но зато из Австрии, для которой и трудился чудо-вождь, хотя народ и ликовал, но император Франц слал в действующую армию повеление за повелением ничего не предпринимать без предварительного соглашения с гофкригсратом, и нередко эти повеления содержали строгие выговоры за непослушание…

Русский чудо-вождь оказывался связанным по рукам и по ногам…

Он негодовал, протестовал, но ничего не помогало.

Негодование это, не скрываясь, изливал он в письмах к русскому посланнику, графу Разумовскому, другу барона Тугута, в надежде, что эти последние таким путем дойдут до ненавистного ему министра.

‘Его римское императорское величество, — писал он между прочим Разумовскому, — желает, чтобы, ежели мне завтра баталию давать, я бы отнесся прежде в Вену. Военные обстоятельства мгновенно меняются. По сему делу для них нет никогда верного плана. Я ниже мечтал быть на Тиддоне и Треббии по следам Ганнибала, ниже в Турине, как один случай дал нам возможность овладеть тамошними сокровищами, ниже в самом Милане, куда нам Ваприо и Кассано ворота отворили. Я в Милане получаю ответы из Вены о приезде моем в Верону, я только что в Турин пришел, мне пишут о Милане’.

Ничто не действовало на австрийских стратегов…

Мало того, из Вены пришло категорическое повеление ‘совершенно отказаться от всяких предприятий дальних и неверных и стараться овладеть оставшимися еще в руках французов крепостями’, столь незначительными, что они, по расчетам Суворова, в конце концов должны были сдаться сами…

А не то задумывал чудо-герой…

У него был составлен план перенести военные действия в Ривьеру Генуэзскую, а затем, чрез Валлис и Савойю, вторгнуться в пределы Франции…

План был составлен гениально и обещал полный успех предприятию, но в Вене ничего этого не поняли, и император Франц уже в резких выражениях подтвердил Суворову запрещение использовать австрийские войска в каких-либо предприятиях, кроме осады крепостей…

Австрийские генералы, зная о всех этих предписаниях и подтверждениях, стали оказывать прямое неповиновение своему вождю. Началась путаница, расчеты фельдмаршала расстраивались, дело тормозилось, гениальный старик выходил из себя…

— Проекторы, мерсенеры! — негодовал он. — Везде гофкригсрат, неискоренимая привычка битым быть… унтеркунфт, бештимтзаген… Ослиная голова в Вене речет: счастье! Фортуна имеет голый затылок, а на лбу длинные висящие власы. Лёт ее молниин, не схвати за власы — уже она не возвратится…

Наконец его негодование достигло крайних пределов, и он написал императору Павлу письмо, в котором высказывается откровенно о положении дел и, между прочим, говорит:

‘Робость венского кабинета, зависть ко мне, как к чужестранцу, интриги частных двуличных начальников, относящихся прямо в гофкригсрат, который до сего операциями правил, и безвластие мое в производстве сих прежде доклада на тысячи верст, принуждают меня, ваше императорское величество, всеподданнейше просить об отзыве моем, если сие не переменится. Я хочу кости мои положить в своем отечестве и молить Бога за моего государя…’

Но пока ответ не приходил, чудо-вождю приходилось томиться в бездействии…

Чтобы как-нибудь убить бесконечно тянувшееся время, Александр Васильевич устроил ряд праздников, на которых роздал присланные из Петербурга награды за Тиддону — Треббию. Воспользовавшись тем, что из России пришел корпус генерала Ребиндера, состоявший из новобранцев, он сейчас же стал повторять с ними свои ‘суздальские действия’, устраивая в Пиаченце примерные сражения.

Вот как ‘старый воин’, очевидец и участник одного из таких смотров под Пиаченцей, рассказывает о нем:

‘Все ожидали непобедимого и с нетерпением смотрели в ту сторону, откуда он должен был приехать.

Стены Пиаченцы покрыты были сплошною толпою горожан и пленных французов…

И вот пыль столбом на пути, и вот он, отец наш, Александр Васильевич…

Он прямо и шибко ехал к нам верхом на лошади, окруженный многочисленною свитою. Если бы не святая дисциплина, удерживавшая в рядах строя ратников, то все войско кинулось бы к нему навстречу.

И вот он подъехал к средине корпуса, остановился, взглянул своим орлиным взором и громко сказал:

— Здравствуйте, братцы, чудо-богатыри, старые товарищи, здравствуйте!

И ответ ратников, как сильная буря, огласил окрестности:

— Здравия желаем, отец-батюшка!

‘Ура’ ратников покрыло все…

Александр Васильевич шибко проехал по войскам, приветствуя их…

— Здравствуйте, чудо-богатыри, русские, братцы, здравствуйте!

И тогда-то он приказал начать примерное сражение по методе его, бывшей при матушке-царице Екатерине Алексеевне.

Пример сражения продолжался не более часу. Натиск и удар в штыки были единственным маневром. По окончании этого корпус войск прошел взводами мимо Александра Васильевича.

Войска остановились в колоннах. Александр Васильевич приехал к ним и прямо к полку Ребиндера. Все полки и батальоны сомкнулись густо и сблизились к тому месту, где был непобедимый. Он говорил речь войскам о победах над французами, и речь его была коротка. В заключение ее Александр Васильевич сказал:

— Французы посылают к нам молодого Жубера в науку. Поучим же его, братцы! Побьем безбожников-французов. В Париже восстановим по-прежнему веру в Бога милостивого! Очистим беззакония! Восстановим короля! Сослужим службу царскую — и нам честь! и нам слава!.. Братцы, вы богатыри!.. Неприятель от вас дрожит… Вы — русские!

— Рады стараться!.. Веди нас, отец наш, готовы радостно!.. Веди, веди, веди!.. Ура! — огласил окрестности Пиаченцы крик десяти тысяч голосов.

Произведя смотр корпусу, Суворов приказал подвести к нему солдат, ранее бывших под его начальством’.

Один из гренадеров так описывает этот прием Суворова.

‘ — Здравствуйте, чудо-богатыри! Здравствуйте, старые товарищи, витязи русские, чада Павловы! — восклицал Александр Васильевич и шибко подошел ко мне. — А. М. М.! Здравствуй, Миша, — поцеловал меня. — Здоров ли ты? Помнишь ли на Кинбурнской косе? Ты в сражении два раза спас меня от смерти… от турок. Пора нам, Миша, на покой. Кончим эту войну, и ты, Миша, у меня… за столом с тобою… О, какой же ты лысый, Миша! Какой ты старый стал, Михайло!

С этими словами Александр Васильевич сунул мне в руку вот что…’

Тут Огонь Огнев (прозвище рассказчика) показал в тряпочке золотом четыре червонца…

И плакал и смеялся Огнев, продолжая рассказывать:

‘Нас было человек около полусотни, и почти всех по именам знал Александр Васильевич! И все с ним были в Крыму, на Кубани, на Пруте, при Рымнике, на Дунае и в Польше. И со всеми он говорил, и всякому дал свое слово ласковое…

После этого он сказать изволил:

— Прощайте, братцы, покудова! Увидимся!.. Кланяйтесь от меня всем — всем чудо-богатырям… Помилуй Бог! Братцы: мы русские!

И всякому по выходе по его воле дано в руки по крон-талеру’.

Так ‘бездействовал’ Суворов.

А новым противником ему разочаровавшееся в своих генералах французское правительство выставило молодого любимца солдат генерала Жубера.

Многое обещал в будущем этот молодой герой. Он славился отвагою, умом, рыцарским бескорыстием. Военные способности его были неоспоримы. Сам Наполеон называл его ‘гренадером по храбрости и великим генералом по военным знаниям’… После него в Италийскую армию французскому правительству, кроме Наполеона, посылать было некого…

Уже назначенный главнокомандующим, Жубер пред отправлением в действующую армию обвенчался с своей невестой и тронулся в путь на другое же утро после своей свадьбы.

— Adieu! Tu me reverras morts ou victorieux! — сказал Жубер своей молодой супруге, расставаясь с нею. — Прощай! Я возвращусь к тебе или мертвым, или победителем!

Очевидно, ‘молодо-зелено’, как называл его Суворов, нисколько не сомневался в своем успехе… Сказывалась свойственная молодости самоуверенность и чисто французская пылкость. Еще в Париже Жубер высказывал удивление по поводу промахов Моро и Макдональда и говорил, что разбить Суворова ничего не стоит.

И вот он близ местечка Нови, у предгорий Апеннин сошелся с русским вождем.

Жубер и в самом деле был человеком недюжинных военных способностей. Едва только он ознакомился с позицией, занятой союзными войсками, как уже сообразил, что французам нападение на противников прямо невозможно… Оставалась только оборона — армия Жубера занимала в предгорьях неприступные позиции.

Обозревая расположение союзников, не раз видал Жубер в подзорную трубку маленького согбенного старичка, сновавшего в одном белье перед лагерем… Ему сказали, что это сам Суворов, он не хотел верить…

Во французском лагере созван был военный совет. Все генералы в один голос говорили о необходимости отступления. Союзная армия превосходила своею численностью французскую. Атаковать союзников было делом безрассудным, отступление же Жубер считал постыдным. Он не знал, на что решиться, и отложил окончание совета до утра…

Суворов, со своей стороны, тоже собрал военный совет в местечке Поцлоо-Формигаро, недалеко от Нови…

Это был поистине ‘суворовский’ совет.

Собрались австрийские и русские генералы: Мелас, Край, Бельгард со стороны первых, Дерфельден, Багратион, Милорадович, великий князь Константин Павлович со стороны последних. Австрийцы долго ‘такали-нокали’, русские молчали…

Наконец Мелас, устав говорить, вспомнил, что нужно узнать мнение и главнокомандующего.

— Каково будет мнение вашей светлости?* — обратился он к чудо-вождю.

______________________

* Суворов возведен был в княжеское достоинство с титулом светлости.

______________________

Александр Васильевич быстро встал и отдал приказ в стихах:

Es lebe Sabel und Bajonett

Keine garstige Retraite! —

и, указывая на Бельгарда и Края, прибавил:

Reserve nicht halt

Weil da Bellegarde und Krai der Held*.

______________________

* Да здравствует сабля и штык! Никаких позорных отступлений. Резерв не задержит, потому что там Бельгард и Край-герой. —— Чаев.

______________________

— А дальше-то что? — воскликнул Мелас.

— А дальше милости просим водку пить, потом Богу молиться, потом спать ложиться, а назавтра юного Жубера учить! — отвечал Александр Васильевич.

Наступило ‘завтра’ — 4 августа 1799 года.

Оно было роковым для Жубера и для всей его армии.

Целую ночь не спал молодой французский главнокомандующий, все обдумывая, как поступить ему утром… Вдруг словно разум его затуманился. Незадолго до рассвета ему послышался странный шум со стороны русского лагеря. Почему-то Жуберу вообразилось, что это отступает Суворов. Он решил напасть на отступающего врага…

Но союзники предупредили его. ‘Урок’ начался. Едва наступил рассвет, австрийский генерал Край, по приказанию главнокомандующего, сам атаковал его.

Австрийцы для французов всегда были ничтожными противниками. Они и сами сознавали, что без русских ничего не поделать им в бою. Едва начав атаку, Край послал уже просить подкреплений у князя Багратиона. Тот не решился действовать без повеления Суворова и послал за разрешением к нему ординарца.

Ординарец не вернулся. Багратион послал другого, третьего и тех не дождался.

А дело принимало между тем очень плачевный оборот для союзных войск.

В самом начале атаки Жубер кинулся в первые ряды своих солдат, ободряя их. Шальная пуля поразила его… Рана оказалась смертельной.

— Camerades, en avant! Marchez toujours! Товарищи! Вперед без отступления! — только и успел крикнуть молодой герой и упал. Сделав последнее усилие, достал он из-под мундира облитый кровью портрет своей молодой супруги, поднес его к губам и умер…

На счастье французов, Моро оставался при армии. После Жубера он принял на себя главное начальство.

Французские солдаты рассвирепели и так стремительно ударили на австрийцев, что быстро смяли их.

Узнав об этом, Багратион сам поскакал к Суворову. Тот, завернувшись в плащ, лежал в толпе своих генералов на земле. Трудно сказать, спал ли он или делал вид, что спит, — только генералы являвшимся ординарцам приказывали не беспокоить главнокомандующего.

Однако, когда прискакал и заговорил Багратион, Александр Васильевич сейчас же ‘проснулся’. Он быстро вскочил на ноги, расспросил своего любимца о положении дел, приказал подать лошадь и помчался к своим чудо-богатырям.

— Чудо-богатыри, витязи, русские, братцы! Вон враги… — кричал он. — Милости просим, мусью пардон! Не хотите? Ну-ка, ребятки, пойдем к ним сами… Много не стреляй… Штычком, штычком! Напрасно не убивай: грех! Ура! С нами Бог!

Но разъяренные смертью своего любимца-вождя французы держались необыкновенно стойко. Не только были отбиты атаки Края и Багратиона, но неприятели даже сами перешли в наступление. Мало того, им явилась совершенно неожиданная помощь. На поле битвы подоспела не успевшая прийти к началу сражения совершенно свежая колонна генерала Ватреля, о приближении которой Суворов ничего не знал. Он сейчас же послал на нее Милорадовича и Багратиона и приказал Дерфельдену спешить с подкреплениями на поле сражения. Ватрель с своими полками кинулся смело, но был отбит. Несмотря на это атака союзных войск все-таки не удалась, и французы приняли угрожающее положение…

В самый критический момент прибежали головные части колонн Дерфельде-на, построились в боевой порядок и с барабанным боем, как на мирных маневрах, тронулись вперед. Натиск был так дружен, что французы были опрокинуты, сбиты и ушли в Нови. Русские шли за ними по пятам. Они достигли города под ядрами и картечью врагов. Путь им преграждали то и дело канавы, замки, изгороди и, наконец, городская стена, настолько прочная, что ядра полевых орудий не могли сделать в ней брешь. Тогда чудо-богатыри кинулись на высоты, где засели французы, но французские позиции были неприступны. Русские отхлынули, как волны морского прибоя, оставляя на своем пути множество раненых и убитых. Трижды кидались они с тем же результатом. Зной стоял невыносимый. Солнце жгло сильнее, чем при Треббии. Солдаты падали не только от пуль неприятеля, но и от утомления и жажды. Легко раненные, упав, умирали от потери сил…

Во все время этих безуспешных атак чудо-вождь был впереди своих чудо-богатырей…

— Ребятушки, — кричал он им, направляя в атаку, — вперед! Иди, не задерживайся! Бей штыком, колоти прикладом… Ух, махни — головой тряхни… Не задерживайся! Мы — русские, вперед! С нами Бог!

Но вот солдаты начинали отступать.

— Заманивай! Заманивай! — кричал Александр Васильевич, как и при Треббии.

И это не помогало…

Чудо-вождь соскакивал с лошади, кидался на землю перед фронтом и кричал:

— Ройте мне могилу! Я не переживу этого дня…

В первом часу дня он прекратил атаки и послал Меласу повеление обойти французов с тыла и ударить на них.

Сам он чуть не плакал. Напрасно его старый друг Дерфельден старался успокоить его. Суворов кричал, что он не перенесет неудачи в конце своего военного поприща…

Но вряд ли это отчаяние было искренним…

Не удалось, как предполагал Суворов, сбить французов одной атакою австрийцев. Но сам он был уверен в победе. Даже, вопреки своему обыкновению, не все войска ввел чудо-вождь в этот бой. После Меласа у него оставался еще в резерве корпус Розенберга, который так и не участвовал в сражении… У французов же — это было ему известно — бились все наличные силы.

До трех часов отдыхали войска. В это время Мелас чуть ли не в первый раз в жизни сумел выполнить как следует повеление и ударил на французов с тылу. В тот же момент Суворов бросил на них отряды Края и Дерфельдена с фронта. Начался страшный отчаянный бой. Французы держались твердо, как стена, и об эту стену так и разбивались бурные атаки чудо-богатырей…

Против неприятеля французские войска первое время держались слабо. Цезальпинский батальон даже разбежался в паническом ужасе. Но это продолжалось только первые моменты. Французы оправились и стали так наступать на австрийцев, что те подались назад. Однако бой в это время был уже решен. Суворов сам повел своих чудо-богатырей, и русские ворвались наконец в Нови…

Что только тут творилось после этого… Французам и отступать было некуда. Обоз загородил единственную дорогу. Несчастные толпились в ужасе на узких улицах деревни прямо под выстрелами австрийцев. Они растерялись до того, что не знали, что им и делать. А ружейный и артиллерийский огонь так и вырывал из обезумевших толп все новые и новые жертвы…

В это время стали подходить русские войска. Завидев чудо-богатырей, одна бригада перед деревней положила оружие, остальные ударились в беспорядочное бегство.

Был всего только шестой час пополудни.

Конец и слава бою! —

воскликнул Александр Васильевич, видя это бегство неприятелей, и, обращаясь к своему секретарю Фуксу, прибавил:

Ты будь моей трубою!

Французы бежали по всем местам, где только можно было бежать. Кинувшиеся за ними казаки и драгуны гнали, рубили, кололи несчастных без пощады. В плен забирали целыми сотнями. Все окрестности Нови были устланы телами павших. Очевидец говорит, что их было так много, ‘как на самом урожайном поле не могло быть снопов сжатого хлеба’. Нельзя было проехать десяти шагов, чтобы из-под копыт лошади не раздался стон раненого…

Это было уже не поражение, а прямо погром…

Только ночь остановила погоню.

Утомленные битвою в течение целого дня войска стали бивуаком на самом поле сражения, но ночь им не пришлось провести покойно. Несколько сот французских солдат спрятались у сторонников Франции в Нови и после полуночи начали безумную перестрелку с русскими. Потревоженные солдаты кинулись в Нови и чуть было не повторили там ужасов Праги… Только появление Суворова остановило их.

В этом сражении французы потеряли до 10 тысяч человек, союзники же 8 тысяч. Помимо того, разбежалось около 4 тысяч побежденных, да 4 600 человек с 84 офицерами и двумя генералами были взяты в плен ‘без аккорду’. Трофеями были 4 знамени и вся французская полевая артиллерия…

В битве при Нови в Италийском походе русские в последний раз победили французов… Прямым последствием битвы было полное очищение Италии от французов.

И это было сделано всего только в четыре месяца!

Во Франции погром произвел ужасное впечатление. Вся страна пришла в трепет. Французская Ривьера быстро готовилась ко встрече русских… На генералов сыпались нападки и со стороны народа и со стороны правительства. Народная гордость была уязвлена жестоко.

В Италии на Суворова смотрели как на полубога…

— Sta sol! Остановись, солнце! И солнце стало и не пошло на запад! — приветствовал героя католический архиепископ после победы при Нови. — Я остановил тебя, спаситель алтарей наших, на пути христианской славы твоей, словом Иисуса Навина, а теперь произреку тебе: и ты предыдешь пред лицом Господним, готовя пути Его и давая разум спасения Его людям!

Народ чуть не молился на русского героя…

В Петербурге известие о новой победе Суворова встречено было с невыразимым восторгом.

‘Мне нечем награждать вас, — писал император Павел своему чудо-вождю, — вы поставили себя выше всяких наград!’

Но награда была найдена…

Высочайше поведено было отдавать князю Италийскому, графу Суворову-Рымникскому даже и в присутствии государя все воинские почести, подобно отдаваемым особе его императорского величества.

— Достойному достойное! — сказал государь, подписывая это повеление.

Подполковник Кутников, отправленный в Петербург с донесением о победе, был осыпан царскими милостями. Государь произвел его в следующий чин, пожаловал один за другим два ордена, ежедневно звал его к своему столу. Наследник престола, узнав, что у Кутникова нет теплого платья, пожаловал ему свою шубу…

— Мне нельзя ехать в Италийскую армию, — сказал он при этом, — так пусть там будет хоть моя шуба…

В Вене, в гофкригсрате, после погрома при Нови были перепуганы, пожалуй, не меньше, чем в Париже. Прямым следствием этой победы являлось занятие русскими Генуи. Австрийские умники решили, что, если Суворов будет допущен к морю, русские укрепятся там и объявят Геную своею… Этого было довольно, чтобы сейчас же гофкригсрат и Тугут начали интриги против Суворова, доказывая, что дальнейшая кампания вовсе не нужна и можно вполне удовольствоваться достигнутыми результатами…

Глава пятнадцатая
Поход титанов

Александр Васильевич откровенно написал государю о всех происках австрийцев, но они и сами постарались доказать, что они такое представляют из себя как союзники…

Командовавший австрийской армией в Швейцарии эрцгерцог Карл увел свои войска в Германию, оставив тридцатитысячный русский корпус Римского-Корсакова почти в беспомощном состоянии, хотя Тугут дал торжественное обещание, что войска Австрии только тогда будут выведены из горных областей, когда там будет равное им количество русских войск…

Это переполнило всякую меру терпения русского императора.

Он вышел из коалиции, образовавшейся против французов, и послал Суворову поручение идти в Швейцарию на соединение с Римским-Корсаковым. Чудо-вождю после этого разрешалось действовать оттуда, куда и как ему заблагорассудится: ‘продолжать войну с собственными силами или возвратиться в Россию, предоставив вероломных союзников суду Божию’.

‘Мужайтесь, князь Александр Васильевич! — писал Суворову император. — Идите на труды, а не на победы, живите с Богом и славою’.

В то же время государь через Ростопчина, поклонника Суворова, выразил своему чудо-вождю такое свое желание:

‘Государю угодно было бы, чтобы вы по выходе из Италии попросили абшида от римского императора, зачем вам носить мундир столь несправедливого против вас государя?’

Письмо это было от 16 сентября. Оно должно были настичь Суворова во время Альпийского похода. Дошло ли оно до героя, неизвестно, только Александр Васильевич не исполнил этого желания своего монарха, и есть полное основание предполагать, что именно это и было причиною горьких несчастий последних дней его жизни.

По слову своего государя русская армия, всего только в двадцать одну тысячу человек пехоты, конницы и артиллерии, но с своим чудо-вождем покинула Италию и явилась к подножию Альп, ушедших своими снежными вершинами за облака.

Теперь чудо-богатырям приходилось бороться не только с неприятелем, но и с самой природой.

Вот они, эти первозданные громады… Пропасти, провалы, водопады среди них на каждом шагу. Узенькие тропки вьются по неприступным кручам, везде ледники, снег… Туманы окутывают вершины, облака, словно короны, венчают снежные пики…

Это Альпы…

И в этих неприступных твердынях, в созданных самою природою крепостях, засели враги — враги храбрые, прославившие себя в каждом бою и снискавшие уважение себе даже суворовских чудо-богатырей. Они приготовились к встрече непрошеных гостей. Главный вождь их знаменитый Массена… ‘Любимое дитя победы’ еще далеко, он по ту сторону гор, где стоит другой русский отряд храброго русского генерала Корсакова и последний австрийский корпус Готце. Здесь же приготовился встретить русского чудо-вождя славный храбрец генерал Лекурб с отрядом, привыкшим к горной войне и закалившимся в ней…

Все шансы на успех на стороне французов.

Когда-то за 1800 лет до того по этим же самым вершинам прошел великий карфагенский вождь Ганнибал. Трудно ему было совершить этот поход, но при нем не было коварных союзников, только и думавших о том, чтобы завести его в ловушку…

А у Суворова и русских они были…

Решил начать свой поход Александр Васильевич из местечка Таверно в альпийских предгорьях и поручил своему соратнику Меласу собрать полторы тысячи мулов для вьюков и заготовить необходимый провиант. Обещал это Мелас. Мог ли ему не поверить чудо-вождь? А когда прибыл он в Таверно, ни вьюков, ни провианта не оказалось. Обманули австрийцы! Только гений русского чудо-вождя помог русским несколько ослабить грозные последствия этого вероломного обмана.

Но коварство австрийцев не в одном только этом выразилось. Они решили, очевидно, во что бы то ни стало погубить Суворова и его чудо-богатырей. С условиями горной войны Александр Васильевич был совершенно незнаком, карты Альп были неверны, но при русскбм отряде были австрийские колонновожатые, и чудо-вождь доверился им…

Последствием же этой доверчивости к тем, от кого менее всего можно было ожидать обмана, было вот что.

Три пути открывались русской армии по Швейцарии. Два из них проходили в стороне от неприятеля, были безопасны, удобны для соединения с австрийскими корпусами и отрядами, не требовали даже особых приготовлений к походу. Третий путь вел через неприступный Сен-Готард в верховье реки Рейса и затем по долине этой реки к берегам Люцернского озера, к Люцерну…

Этот путь, как самый короткий, и был предложен австрийскими советниками русскому чудо-вождю.

Более всего тут старался австрийский полковник Вейротер, тот самый, который впоследствии в войне с Наполеоном прославился невозможно нелепыми диспозициями сражений с таким могучим соперником.

Вейротер успел убедить Суворова идти через Сен-Готард, но ни слова не было сказано Александру Васильевичу, что за Сен-Готардом выход к реке Рейсу преграждает естественная стена в виде неприступной горы, через которую местные жители для своего удобства пробили туннель, где только человек и один мул могли пройти рядом… Не сказано было и того, что по Рейсу за городком Альторфом прекращается всякий путь и дальше идти некуда…

Как ни доверял Александр Васильевич Вейротеру, он все-таки послал свой план похода давно воевавшим в Швейцарии и вполне ознакомленным с страной австрийским генералам Штрауху, Линкену и Готце… Те вполне одобрили предположение Суворова и тоже промолчали о совершенной невозможности похода этим путем…

Тогда, обманутый со всех сторон, Суворов начал собираться в поход.

Он с главными силами расположился в Таверно, а несколько дальше, уже в горах — в Беллинцоне — стал его авангард под начальством Розенберга.

Прежде всего приходилось Александру Васильевичу запастись провиантом для похода, достать вьючных животных. Закипела работа днем и ночью. Одни солдаты были заняты скупкой припасов у окрестных жителей, другие шили вьюки. Мулов достать не могли. Выручила русская сметка великого князя. Он подал Суворову мысль спешить полторы тысячи казаков, которые на конях все равно были бы бесполезны в походе через горы, а их лошадьми воспользоваться как мулами. Александр Васильевич так и поступил. Но у него была еще и другая забота: вокруг Таверно шныряли французские шпионы, чудо же вождь более всего боялся показать французам слабость своих сил. Вот что он для этого придумал. Около Беллинцоны и Таверно кружились постоянно кавалерийские отряды. Уходили они ночью тихо, враздробь, возвращались днем в полном составе, с музыкой. Это производило впечатление. Никто не подозревал здесь военной хитрости… Французы постоянно получали известия, что к русским все прибывают и прибывают подкрепления…

Наконец, чтобы усыпить бдительность Лекурба, Суворов приказал объявить, что его движение в Швейцарию не может быть начато ранее 20 сентября, между тем у него все было готово к походу уже 9-го числа этого месяца.

Была и еще одна задача у Александра Васильевича, и задача серьезная.

Замечал он, что слишком часто поглядывают его чудо-богатыри на снежные вершины гор, и не только поглядывают, но и головами покачивают…

Нужно было ободрить ‘детушек’, отогнать от них непривычные робость да сомнения…

И вот Суворов постоянно появляется среди солдат.

— Каковы горки-то? — кричит он целой кучке приунывших солдат. — Что, молодцы, таких у нас на Руси-матушке, пожалуй, не видывали… Что? Нет, братцы, таких?

— Будто и нет, ваша светлость!

— И в самом деле, ребятушки, нет! Наши повыше да покруче… а эти что… Шаг ступим — перешагнем! Перешагнем, витязи?

— Перешагнем! — отвечают солдатики…

Только не слышно в их ответе прежней беззаветной удали, прежней решительности… Как тут, в самом деле, человеку такие громадины перешагнуть, когда и птица-то не всякая их перелететь может…

Но в конце концов, простояв под Альпами пять дней, солдаты привыкли к ним, пригляделись и переход стал им казаться уже вполне возможным.

Шутками да прибаутками чудо-вождь достиг своей цели: бодрость духа и обычная беззаботность вернулись к его чудо-богатырям.

Зато австрийцам и в особенности их министру Тугуту сильно доставалось в эти дни. Не было ни офицера, ни солдата, который бы не вспомнил недобрым словом виновников предстоящих трудов.

В эти пять дней Суворов ухитрился приобрести очень ценного союзника… В Таверно он жил в доме некоего Антонио Гамбы, такого же старика, как и сам он, но хорошо знакомого с предгорьями. Александр Васильевич был так ласков с этим старым швейцарцем, что успел очаровать его.

— Пойдем, Гамба, бить французов! — предложил он старику накануне выступления.

Тот мгновение подумал и ответил:

— Пойдем!

— Вот и хорошо! Помилуй Бог, как хорошо! — обрадовался Александр Васильевич. — Теперь Швейцария со мной в союзе…

Весть о ‘союзе с Швейцарией’ разнеслась по всем частям армии. Никто не думал, что это суворовская шутка, напротив того, это было принято всерьез и даже еще более ободрило войска…

Так наступило 10 сентября — день, назначенный чудо-вождем для выступления из Таверно.

Было ненастное осеннее утро, шел дождь, когда Суворов вместе с чудо-богатырями начал свой знаменитейший из знаменитых поход, равного которому до сих пор нет в средней и новой истории.

В утро это в домике Антонио Гамбы стоял плач и рыдания.

Старуха жена, дети, внуки удерживали хозяина дома.

Старик был непреклонен.

— Он — герой! — говорил Гамба в ответ на все уговоры. — Его оставили союзники, не оставлю я…

Старик оседлал свою старую клячу, надел плащ и шляпу и ушел.

До конца похода не разлучался этот чужой русским и их делу человек с чудо-богатырями и много помог им при сношениях с жителями гор.

Тронулись одновременно — генерал Розенберг из Беллинцоны, корпус генерала Дерфельдена из Таверно. В отряде генерала Розенберга шел с авангардом Милорадович, этот лихой воин, несмотря на свою молодость, в авангарде Дерфельдена были князь Багратион и великий князь Константин Павлович.

Само небо словно хотело отговорить русских от похода, где их ждала, как казалось всем, неминуемая гибель.

Все дни шел проливной дождь, резкий ветер с гор пронизывал до костей холодом, а у солдат не было ни теплой одежды, ни топлива.

Сильно одряхлел за это время Александр Васильевич. Осталась только одна тень его. Куда девалась прежняя живость, едва ноги передвигал великий старик… Но и тут он остался верен себе. Несмотря на слабость, он все время похода ехал верхом на казацкой лошади, одетый в свою обыкновенную легкую одежду, поверх которой был накинут старенький, уже ветхий плащ, который Александр Васильевич называл ‘родительским’. Голова великого старика была прикрыта шляпой с отогнутыми полями. Бодро, без жалобы переносил он холод, и ни разу чудо-богатыри не видели даже тени уныния на лице своего вождя…

Гамба на своей кляче тащился рядом с фельдмаршалом, не отставая от него ни на шаг.

Три дня шли оба отряда все вперед. Путь был невозможный. Приходилось то подниматься по крутым спускам, то скатываться по скользким косогорам. Горные потоки часто пересекали дорогу. Их нужно было переходить по колено, а то и по пояс в воде. Люди выбивались из сил. В самом начале похода несколько человек сорвались с круч и погибли… На ночлегах не всегда бывал хворост для костров, пищевое довольствие было скудное — провианта могли взять с собой всего на четыре дня. Однако дух войска был необыкновенно бодр. Солдаты готовы были к бою не только с французами, но и с австрийцами…

На последних они, как свидетельствуют очевидцы похода, кинулись бы с большей охотой, чем на первых…

Вот и Сен-Готард — этот исполин Альп…

Со стороны Италии он считался и неприступным и непроходимым. Узенькая тропка, то спускавшаяся в глубочайшие ущелья, на дне которых шумели водостоки, то вдруг взвивавшаяся по кручам, вела на его вершину, где устроен был странноприимный дом. Невозможным казалось пройти здесь с армией, а не только что взять эту неприступную твердыню штурмом, но чудо-вождь доказал, что невозможного для русского солдата нет…

Сен-Готард со стороны Италии оберегала бригада французского генерала Гюдена, за Сен-Готардом вблизи стояла другая — Луазона, далее на Рейсе расположился с остальными силами корпуса главнокомандующий им генерал Лекурб.

Французов было всего только девять тысяч, но в такой местности, как эта, они были прямо несокрушимы. Гюден казался даже настолько уверенным в неприступности Сен-Готарда, что выдвинулся далеко вперед его за местечко Айроло, от которого русские остановились всего в десяти верстах. Он стремился ускорить встречу, обещавшую ему, командиру незначительной бригады, славную победу над непобедимым до тех пор Суворовым.

Чудо-вождь быстро составил план действий. Розенберг был отправлен в обход Сен-Готарда, для чего ему нужно было в возможно короткое время пройти семь верст, а остальные войска разделены на три колонны. В пасмурное, мглистое утро тронулись русские на неприятеля. За две суворовские атаки были выбиты французы из позиций, и наконец за третью они заняли в Айроло такую естественную крепость, пред которой даже Измаил — знаменитый Измаил! — казался детской игрушкой…

Измаил соорудили люди, а здесь неприступную твердыню создала сама природа…

Напрасны были первые атаки на Айроло.

Гюдена подкрепил Луазон, а Суворов уже стал беспокоиться за отряд Розенберга. Время было этому генералу ударить на врага, а между тем о нем не было ни слуху ни духу…

А Розенберг вполне удачно совершил свое обходное движение и стоял по ту сторону Сен-Готарда. Храбрый это был генерал, но не суворовец. Недоставало ему предприимчивости, какую сумел воспитать в своих подчиненных чудо-вождь… Ветер был в противную сторону, выстрелов в отряде Розенберга не было слышно, и он не начинал атаки, опасаясь, что попадет в бой раньше времени и испортит дело…

Ночная темнота уже начинала спускаться над землею. Было четыре часа. Сумерки, а там и ночь были недалеко. Так или иначе нужно было кончать дело…

Не зная ничего о Розенберге, Суворов решился на последнее средство.

По его приказанию князь Петр Багратион явился к нему.

— Князь Петр, что, Петр, с великим князем? — встретил его чудо-вождь. — Береги великого князя!.. Потом, князь Петр, возьми у французов Айроло, пожалуйста, возьми… Покорно прошу тебя о том, приказываю, князь Петр, тебе…

— Слушаю, ваша светлость, рад стараться! — тоном простого солдата отвечал Багратион.

— Уж постарайся… Молю тебя, постарайся… Потом еще, князь Петр… Видишь там монастырь? Видишь, вон на макушке… Мне хотелось бы помолиться там Господу Богу… Давно мы ‘Тебе, Бога, хвалим’ не пели… Хорошее песнопение… Пожалуй, позабудут, как и пели его, чада Павловы… Так вот, князь Петр, постарайся…

— Будет исполнено! — ответил, по своему обыкновению мрачно, Багратион и ушел.

Он еще из виду не скрылся, а Суворов стал посылать к нему одного за другим ординарцев с вопросами, что он делает, где он?

— Иду бить врага! — отвечал сперва сумрачный герой, но вскоре его ответы приняли несколько иной характер. — Иду вперед, бью врага, взял Айроло, погнал французов выше.

В самом деле, он с такой стремительностью кинулся на занятое французами местечко, что заставил их оставить его и подняться на гору. Тут с львиной храбростью ударили на неприятеля батальоны Дерфельдена, Багратион в то же время забрался вровень с защитниками Сен-Готарда и заставил их уйти и отсюда. Французы поднялись еще выше и укрепились у самого перевала в Госписе. Здесь горсть стрелков могла сдержать целую армию. Так оно и вышло. Дважды кидались чудо-богатыри на отчаянный штурм, и каждый раз французы отбивали их. Неприятельские стрелки били русских на выбор. В две атаки 1200 храбрецов легло на месте, а русские не подвинулись вперед ни на пядь. Утесы и скалы были покрыты русской кровью, стоны и вопли раненых заглушали выстрелы. Дело казалось проигранным… Очевидно было, что Сен-Готард взять было нельзя…

И это в самом начале кампании!

Свита Суворова плакала, глядя на своего вождя…

В глубокой задумчивости сидел великий старик.

— Край! Прикак! Афор! Вайрках — что такое, помилуй Бог, и сказать стыдно! — бормотал он. — Нихбештимтзагер! Унтеркунфт! Поворота нет! Штыки, штыки, штыки!

Прискакавший во весь опор Дерфельден прервал его задумчивость.

— Ваша светлость! — еле справляясь с своим волнением, заговорил он. — Оба штурма отбиты… Убыль огромная… Что делать?

— Штурмовать! — глухо ответил Суворов.

Дерфельден так дернул поводья, что лошадь присела на задние ноги.

— Я недослышал, ваша светлость, — крикнул он, — что вы изволили повелеть?

— Штурмовать! — отчетливо и резко произнес Суворов, взглядывая строго на своего старинного друга.

— Это невозможно, ваша светлость! — вскричал Дерфельден. — Солдаты переутомились… не идут…

Александр Васильевич встал на ноги.

— Невозможно то, что вы говорите, ваше высокопревосходительство, вы, верно, из унтеркунфтов докладываете мне…

— Но, ваша светлость, извольте убедиться сами…

— Не верю-с! Ничему не верю! — и, припрыгивая, как и всегда, Суворов побежал к штурмовым колоннам.

Дерфельден был прав.

Обессилевшие, отчаявшиеся люди рядами легли на землю.

Что с девицей сделалось,

Что с красной случилось!* —

______________________

* Рассказ о неповиновении солдат и о приказании Суворова рыть для него могилу признается вымыслом.

______________________

запел Суворов, пробегая мимо лежавших.

А случилось то, что не раз уже случалось… Измученные люди, услыхав эту песенку, словно по мановению какого-то чародея, повскакивали на ноги и кинулись вслед за своим вождем с громким кличем ‘ура!’.

— Чудо-богатыри! Оболгали вас передо мной! — кричал им Суворов. — Вот греховодники! Таких молодцов обносить, когда им дело делать нужно!.. — и вдруг, меняя тон, скомандовал: — Стройся! Держи фронт! Барабаны, бей парад! Музыка — фельдмарш! Тамбур-мажоры вперед! Церемониальным маршем в монастырь Богу молиться… С нами Бог!..

И с этими словами чудо-вождь сам повел построившиеся по его команде батальоны…

Повел на верную гибель…

Французы даже огня не открыли, чтобы сразу смести свинцовым дождем русских, когда они подойдут поближе…

Но их ружья так и остались неразряженными. Откуда-то сверху, из-под облаков, защелкали выстрелы, словно с небес загремело могучее русское ‘ура!’.

Это Багратион с егерями забрался на снежную вершину Сен-Готарда, выше расположения французов, и буквально как снег на голову ударил на врага…

Это нападение было так неожиданно, что растерявшиеся французы моментально оставили неприступную позицию. Штурмовая колонна заняла ее…

Госпис был взят…

Для русских чудо-богатырей не оказывалось ничего невозможного.

Дрожа от волнения, полный пережитыми впечатлениями, измученный за этот день, Александр Васильевич, лишь только перевал был занят, отправился в монастырь.

У ворот обители героя встретил древний старичок настоятель. Он пригласил Александра Васильевича к себе подкрепить силы.

— Нет, святой отец, — сказал ему Суворов, — прежде всего должно воздать благодарение Господу Богу, помощнику и покровителю…

Он попросил старика отслужить молебствие.

Только тогда Александр Васильевич сел за скромную монашескую трапезу и, беседуя с настоятелем, так поразил его своею начитанностью и умом, что тот в восторге воскликнул стихами Виргилия:

Per varios casus per tot discrimina rerum

Tendimus in Latium, sedes ubi fata quietas

Ostendunt*…………

______________________

* Через различные случаи и напасти направляемся мы в Лациум, место, где нам судьба указывает покой.

______________________

Пока продолжалась эта беседа, по ту сторону Сен-Готарда кипел новый бой…

Сбитые с позиции Гюден и Лаузон отступили за гору к деревушке Госпен-таль. Здесь к ним подоспел с Рейса с свежими войсками их главный начальник, генерал Лекурб. Сейчас же было решено поправить победой проигранное сражение и прогнать русских снова за Сен-Готард. Французским генералам это казалось совершенно легким предприятием. Они знали, что русские войска истомлены троекратным штурмом, и надеялись воспользоваться их утомлением.

Теперь штурмовали французы, защищались русские. С той стороны Сен-Готард был не так неприступен, что облегчало штурм и давало французам надежду на полный успех. Всей массой кинулись они вперед, но вдруг смутились и стали поспешно отступать.

На них совершенно неожиданно ринулись свежие русские колонны обходного корпуса Розенберга.

Простояв понапрасну, Розенберг все-таки заметил движение французов и понял, что настало время хотя теперь действовать. Он тронул свой авангард с Милорадовичем во главе. Люди пошли и через несколько сот саженей очутились на краю отвесного обрыва, сойти вниз по которому не было никакой возможности. Мало того, внизу, в лощине, клубился туман и закрывал собою дно оврага. Люди смутились…

— Вперед! — крикнул им генерал.

Но никто не тронулся. Солдатики переминались с ноги на ногу и не шли.

— А, вы не хотите идти, трусы! — закричал Милорадович. — Тогда смотрите, как возьмут в плен вашего генерала!

Он бросился к обрыву, на самом краю его опрокинулся на спину и, сделав движение всем телом, покатился вниз, громко крича ‘ура!’.

Великое дело — пример!

Как один человек, последовали за ним солдаты. Куда девалась их робость, чувство самосохранения, казалось, оставило их. Весь отряд скатился вслед за своим генералом в лощину и, быстро построившись там, ударил на штурмовавших уже Сен-Готард французов…

В то же время остальной отряд Розенберга, найдя более удобную дорогу, ворвался на штыках в Госпенталь, а затем в Урзерн. Французы оказались окруженными, все пути к отступлению были для них отрезаны. Вместо легкой победы они должны были искать спасения в бегстве…

Лекурб в первом же деле был разбит наголову. Он ушел, побросав свои орудия в Рейс. Однако три из них все-таки достались русским. Кроме того, в Урзерне, деревушке в версте от Госпенталя, победители овладели 370 тысячами патронов и дневным запасом провианта на весь корпус.

Лекурб был разбит и прогнан с Сен-Готарда, но ночью он с своим почти не пострадавшим корпусом перекинулся через горный кряж Бетцберг в долину Гешенен и занял на пути наступавшего Суворова позицию, еще более неприступную, чем альпийский исполин, позицию, о существовании которой русский чудо-вождь и не подозревал, когда начинал свой чудесный поход…

Двух тысяч человек, выбывших из строя, стоил этот день русским. Дорого обошлась эта первая победа, но велико ее значение тем, что она укрепила в русских солдатах сознание своей полной непобедимости…

Впереди же представлялось прямо невозможное дело.

В версте от Урзерна ряд сплошных отвесных утесов прерывал всякий путь к реке Рейсу, в долину которого нужно было во что бы то ни стало выйти русским, так как в противном случае пришлось бы идти назад. О переходе через утесы всей армией и думать не приходилось. Оставался единственный путь: через пробитый местными жителями туннель в полтора аршина ширины. Туннель тянулся всего на восемьдесят шагов, при выходе из него справа находилась естественная площадка такой ширины, что на ней могло уместиться не более 200 человек. Слева ничего не было. Утесы спускались отвесно к Рейсу, необыкновенно быстрой горной реке, падавшей в этом месте с уступа на уступ водопадами и саженях в трехстах за ущельем низвергавшейся в пропасть. Рейс сам по себе очень не широк и, как все горные реки, мелок, но течение его было до того быстро, что на поверхности не заметно ни струй, ни волн. Вода, так сказать, бьет здесь ключом, о переправе на лодке или на плоту невозможно было и помышлять. Единственным способом перехода с берега на берег являлся каменный мост с площадки у ущелья на противоположный берег.

Окрестные жители туннель называли ‘Урзернской дырой’ (Urner Loch), а мост через Рейс — ‘Чертовым’…

Русским в их движении вперед приходилось пройти через Урзернскую дыру и затем переправиться на другой берег.

Это была задача, выполнение которой всеми военными людьми того времени признавалось невозможным.

Достаточно было бы при выходе из туннеля поставить пушку и несколько стрелков, чтобы остановить всю армию: ведь через туннель рядом могло проходить только два человека! Если же каким бы то ни было чудом русские пробились бы через Урзернскую дыру, то достаточно было разрушить мост, чтобы простым ружейным огнем задержать переправу, и не только задержать, но лишить армию всякой возможности к ней: на площадке помещалось ничтожное количество людей и все они погибли бы под выстрелами прежде, чем успели бы приступить к наводке моста…

Такую-то позицию и занял Лекурб, не сомневавшийся, что путь Суворову прегражден. Но он не знал русского чудо-вождя…

Во всем блеске своем выказался тут гений этого великого человека.

Едва прибыв в Госпенталь на ночлег, Суворов успел уже ознакомиться со всем, что касалось дальнейшего движения. Все он узнал: и про Урнер Лох, и про Чертов мост, и про Рейс. Решение, как действовать, было принято мгновенно. Конечно, великий стратег понял, что бесполезна всякая атака, но зато он придумал нечто совсем другое, более подходившее к его положению.

Немедленно в Госпенталь были созваны все генералы, полковники и даже некоторые майоры. Но это не был военный совет. Суворов ни у кого ничего не спрашивал, он приказывал и пояснял свои приказания…

Австрийские советники благоразумно молчали, да и что им было говорить, когда они сами привели русских в эту западню.

Когда распоряжения были отданы, Суворов отпустил всех, оставив у себя командира Архангелогородского полка, генерала Каменского, и батальонных командиров: полковников Свищова и Трубникова из полка Мансурова и майора кашкинских егерей Тревогина.

Еще раз весело, по обыкновению прибаутками да присказками, объяснил всем им, что он ждет от них на другой день.

— Теперь ступайте, отдохните, — сказал он им на прощанье, — а завтра потрудитесь, не выдайте товарищей врагу… ступайте! Господь вас благословит.

Каждого из остававшихся у него Александр Васильевич перекрестил и поцеловал.

Немедленно после этого генерал Каменский тихо выступил с своими архангелогородцами в ночной поход.

На другой день, на рассвете 14 сентября, передовой батальон полка Мансурова подошел к туннелю и сделал вид, что имеет намерение пробиться через него. Произведена была разведка. Русские узнали, что при выходе из Урзернской дыры поставлена пушка, а на площадке при выходе из туннеля находится сотни три французов. Главные силы Лекурба были на другом берегу Рейса. Мансуровцы завязали перестрелку через туннель. Французы отвечали им насмешками да хохотом. Так продолжалось часа полтора. Вдруг над самой головой французов, как накануне на Сен-Готарде, загремели ружейные выстрелы и по их головам брызнул свинцовый дождь… Это полковник Трубников с тремястами мансуровцами вскарабкался на утесы и сверху начал расстреливать занимавших площадку пред туннелем французов…

В то же самое время майор Тревогин с двумястами егерями, а за ним полковник Свищов с целым батальоном тем же путем, через утесы, спустились в ущелье Рейса и, несмотря на страшную быстрину, начали переправу вброд…

Все это было настолько неожиданно, что перепуганные французы начали разбирать Чертов мост со своей стороны, забыв даже об оставшихся на противоположном берегу товарищах. Эти храбрецы неминуемому плену — русские через туннель уже прорвались к выходу на площадку — предпочли смерть: они побросали в Рейс свое оружие и сами кинулись вслед за ним… Все они погибли.

Свищов и Тревогин тем временем успели со своими смельчаками переправиться через Рейс. Но их было слишком мало для атаки целого корпуса. Удальцы ограничились тем, что засели за камни и начали перестрелку.

Французы успели разобрать мост настолько, что переправа по нему стала невозможною. Они огнем не подпускали русских и буквально сметали пулями в Рейс смельчаков, пытавшихся исправить повреждения.

Но вот на занятом французами берегу показались архангелогородцы. Они по следам Лекурба перекинулись ночью через Бетцберг и теперь заходили неприятелю в тыл.

Огонь французов стал слабеть, солдаты Лекурба медленно переходили в отступление… Их оставалось преследовать и разбить, но русских было за туннелем все еще очень немного, а огонь неприятеля был настолько силен, что за исправление моста приняться было по-прежнему нельзя…

Опять в таком положении пришла на помощь русская сметка. Солдатики разнесли сарай у входа в туннель, натаскали к Рейсу бревен и досок. Офицеры отдали свои шарфы. В одно мгновение бревна были связаны конец с концом, из шарфов скручен был самодельный канат, и на нем связанные бревна были перекинуты через неширокий Рейс.

По такому утлому мосту начали чудо-богатыри переправу.

Первым пошел по бревнам майор князь Мещерский. За ним удальцы-казаки. Мещерский только что вступил на противоположный берег, как был сражен насмерть неприятельской пулей.

— Товарищи! Не забудьте меня в реляции! — только и успел он крикнуть, падая с обрыва в кипящую стремнину Рейса.

Переправа по импровизированному мосту продолжалась.

Свищов и Тревогин, заметив, что к ним идут подкрепления, выбрались с своими отрядами из-за камней и ударили одновременно с архангелогородцами в штыки на отступавшего неприятеля…

Французам только и оставалось делать, что ретироваться, и как можно скорее…

Позиция, взять которую признавалось невозможным, была очищена от неприятеля, и даже без особенных потерь…

Суворовцы доказали еще раз, что не существовало силы, которая могла бы остановить их движение вперед…

Для исправления моста были вызваны австрийские пионеры. Они начали мерить, рассчитывать, чуть ли не чертить план сооружения. Генерал Ребиндер, видя, что тратится на все на это масса времени, потерял терпение и приказал вызвать русских солдат, знающих плотничное дело. Те явились и без всяких расчетов принялись за дело. Натаскали бревен, досок, хворосту, и через какой-нибудь час мост был уже так исправлен, что русская армия могла пройти по нему.

— Помилуй Бог! — в восторге воскликнул Суворов, узнав об этом. — Русский на все способен… И врагов бить, и царю служить… У других этого ничего нет, а у нас все есть…

Русской армии после переправы пришлось идти по Рейсу. За Чертовым мостом река стала чрезвычайно извилистой. То и дело суворовцы переходили с берега на берег. Идти же приходилось очень спешно. Дважды разбитый в течение двух дней Лекурб отступал очень быстро, намереваясь попортить мосты через Рейс и остановить наступление чудо-богатырей. За ним русским волей-неволей приходилось гнаться. Лекурб, отступая, наткнулся на ожидавшую русских австрийскую колонну генерала Ауфенберга и разбил его. Только быстрое приближение русского авангарда под начальством Милорадовича спасло австрийцев от истребления. Наученный же двукратным опытом французский генерал не осмеливался вступать в борьбу с таким противником, как чудо-богатыри…

15 сентября русские вошли в Шахенскую долину и заняли местечко Альторф…

Все теперь вздохнули свободно… Казалось, что трудности похода кончились… По картам и уверениям австрийских колонновожатых до кантона Швица, где назначено было соединение армии Суворова с корпусом Римского-Корсакова, было совсем рукой подать…

Но только в Альторфе стало известно, что здесь кончается Сен-Готардская дорога… Дальше сообщение со Швицем шло водою, а все водные пути были в руках французов. Берегом озера было идти невозможно, единственной дорогою, через которую суворовская армия могла попасть в Швиц, был путь через покрытый снегом горный хребет Росшток, за ним в Муттенской долине был выход в Швиц, и Суворов решил из Альторфа идти именно этим путем, как самым кратчайшим и потому ближайшим…

Ни одна армия никогда еще не двигалась по такому пути…

— Где пройдет олень, там пройдет и солдат! — сказал когда-то Суворов…

Пришло время на деле проверить эти слова!

Глава шестнадцатая
В ловушке

Был когда-то в Альпах властелин всех их снежных вершин, бездн, провалов, чуть заметных тропинок… Каждый утес, каждая пропасть принадлежали ему, и он полновластно царил там, где никогда еще не ступала нога человека… Каждая тропка, чуть заметно вившаяся по обледенелым скатам отдельных гор и хребтов, непроходимая ни для смелого альпийского охотника, ни для преследуемой им горной козы, была доступна для него и днем, и ночью, и во всякое время года… Этот властелин Альп был грозный горный дух Рюбецаль…

Смелая фантазия склонных ко всему чудесному жителей горной страны создала его, воплотив в нем в одно и то же время и простор сил природы, и великую мощь человеческого духа.

Люди умирали, легенды жили, в них жив был и Рюбецаль.

Шли годы, десятки лет, века, а он все оставался в представлении народном единственным грозным властелином Альпийских гор.

Часто смелому альпийскому охотнику, пробиравшемуся в ночную темноту горной тропинкой, казалось, что он слышит раскаты громоподобного хохота грозного духа. В ужасе спешил смельчак, читая молитву, выбраться поскорее из проклятого места и долго-долго рассказывал потом в своей деревушке, как напугал его Рюбецаль, когда он случайно забрел в его царство…

И вот в эти-то владения грозного духа решил вторгнуться с своими витязями несокрушимый русский чудо-вождь.

Что ему Рюбецаль! С ним Бог, с ним его чудо-богатыри, никакие Рюбецали не могут быть ему страшны…

Коварство привело его в западню, откуда, казалось, не было выхода, но, раз есть земля, по которой можно ступать, стало быть, нужно идти.

Куда идти?.. Вперед, все вперед… Ни шагу назад…

— Росшток в это время непроходим! — говорят Суворову альпийские охотники, собранные им в Альторфе.

— Для кого как! — отвечает чудо-вождь. — Мы пройдем: мы русские — с нами Бог!

— Только владыка гор Рюбецаль, грозный дух, может теперь перейти Росшток! — продолжают альторфцы.

Александр Васильевич быстро припоминает, как давно уже, еще молодым человеком, гоняясь за самозванцем Пугачевым, не раз выдавал он себя за него, дабы успокоить волнующихся бунтовщиков. Тогда это удавалось, отчего не попробовать теперь…

— Я — Рюбецаль! — кричит он собранным проводникам.

Те в ужасе отшатываются…

— Тогда… тогда идите! — лепечут они.

Однако один за другим отказываются они вести через снеговой хребет армию. Невозможным кажется им поход, и не хотят честные швейцарцы принимать на свою совесть гибель тысяч людей.

Но Суворов непреклонен… Ужасные, хотя ничем еще не подтвердившиеся слухи дошли не только до него, но даже успели распространиться по всей армии.

Слышат русские, что у Цюриха и на реке Линте были битвы… Французы одолели, разгромили противников…

У Цюриха же стоял корпус Римского-Корсакова, на Линте австрийский корпус Готце.

Про погром Готце никто и не говорит. Во всех боях, где французы встречались с австрийцами, последние были биты, поражению же Корсакова никто не хочет верить…

Смеются чудо-богатыри над такими вестями.

— Корсаков разбит — пустое! — говорят в русском лагере. — Это нарочно пущено, чтобы нас запугать и назад заставить вернуться…

Не верит таким слухам и сам чудо-вождь. Все его мысли заняты только тем, как бы поскорее выбраться из Альторфа, перебраться через Росшток, а оттуда спешить на соединение с Корсаковым.

‘Нужно спешить, пока Массена занят в Цюрихе, — соображает Александр Васильевич, — мы разобьем его прежде, чем он успеет обратиться на нас… Мы поставим его, если поспешим, между собой и Корсаковым и разобьем его… Это так и будет…’

Расчет чудо-вождя верен. Поспей он несколькими днями раньше в Муттенскую долину, победа его над Массеной, несмотря на превосходство сил, была бы несомненна…

Идет под вечер чудо-вождь к своим ‘детушкам’, чтобы узнать, каковы они, не пугает ли их снежный великан Росшток с его обледенелыми, совсем пологими скатами, идет, чтобы ободрить оробевших, подвигнуть сильных духом на новые подвиги.

Ничего, чудо-богатыри веселы, смеются, зубоскалят…

Приветно трещат костры на бивуаках, около них кучки солдат. Даже и не подымаются ‘детушки’, когда мимо них проходит Александр Васильевич. Знают они, что ‘отец’ их не взыщет за это, не любит он, когда на отдыхе вскакивают да тянутся перед ним. Дело ему нужно, а не показное почтение…

— Ей, малый! — кричит Александр Васильевич барабанщику, останавливаясь у одного из костров. — Дай-ка сюда…

Тот быстро подставляет ему барабан, герой опускается на него.

Холодно. Костер едва-едва греет. Солдаты ежатся в своих шинелях. Суворов же даже ветхий ‘родительский’ плащ с плеча спустил — глядите, мол, старик, старик, а и вас, молодых, покрепче…

— Вечеряете, ребятушки! — говорил он, заметив, что солдаты, помочив в воде сухари, хлебают это кушанье, как суп. — Это что у вас такое, какое блюдо?..

— Солдатская тюря, отец! — слышны голоса…

— Тюря? Давно не едал! Дай-кось, молодцы, попробовать!

Ему подают манерку с накрошенным в воду хлебом и деревянную ложку. С восторгом видят солдаты, как начинает уплетать фельдмаршал их немудрое кушанье…

— Не побрезговал нашей скудостью! — переговариваются они.

— Он-то побрезгует! Да для нашего отца лучше солдатского питания и кушанья нет! — слышится ответ.

Голоса доносятся до Суворова. Он со своей стороны спешит утвердить это убеждение.

— Эх, вкусно, братцы, помилуй Бог, как вкусно! — говорил он. — Все бы ел, да зубов нет…

Он аппетитно облизывается. Солдаты хохочут.

— Вот, ребята, что жалко! — совершенно деловым тоном заговаривает Суворов. — Шли мы из России, а салазок с собой не захватили. Вот они, горушки-то! Лихо бы покатался с них, все равно как дома на масленой…

— И салазок не нужно! — грохочут солдаты. — И без них, прикажи, за милую душу перелетим…

— Ой ли!

— Право слово, перелетим… Единым духом…

— Ну, смотрите, чур, слово держать… Оно у русских крепче крепкого, здесь сидеть да засиживаться нечего, лететь так лететь… Завтра чем свет с Богом…

— Рады стараться, батюшка, родимый наш, ваша светлость! — гремят солдаты…

Они теперь уверены, что ‘перелететь’ Росшток — пустое дело.

Солдаты готовы к труднейшему небывалому переходу, Александр Васильевич принимается за их начальников.

Все они созваны к нему, и генералы, и полковники. С ними Суворов говорит по-другому. Он им приказывает. Здесь он главный, и даже мысли никому не приходит о том, чтобы критиковать распоряжения чудо-вождя.

Повеление Суворова устное. Приказ по армии Егор Борисович Фукс, гражданский секретарь фельдмаршала, ‘бумажный бригадир’, как его зовет Александр Васильевич, напишет после. Прежде всего для чудо-вождя важно личное воздействие на ближайших генералов.

— Князь Петр, — приказывает Суворов, — ты голова! Ваше превосходительство, — обращается он к Розенбергу, — будьте хвостом… Старичок! (Дерфельден) Ты грудь… Знаменитейшие, доблестнейшие, наитугутейшие цесарцы с его превосходительством храбрейшим и славнейшим Ауфенбергом будут брюхом. Так идти. Я с старичком. Тыла нет. Голова и хвост бьет врагов. Штыки, штыки, штыки! Назад ни шагу — назади смерть и что хуже смерти — позор! Все вперед! Впереди честь, победа, слава. Гор не бояться. Я на Кавказе горы видал повыше. Эти перейти можно. Мы — русские, с нами Бог, слава, штык!

Все это было сказано настолько смело, настолько уверенно, что даже генералы поддались обаянию этой речи. И им теперь переход через Росшток казался пустым делом. Но они все-таки понимали, какой ужас ждет их впереди… Понимали и забывали о нем — так велико было обаяние их чудо-вождя…

Проводники отказывались идти с русскими и показывать им путь. Только с помощью Гамбы удалось убедить некоторых из них сопутствовать армии…

В пятом часу утра 16 сентября начался знаменитейший в средней и новой истории целого мира поход.

Выступили войска налегке. На каждого солдата было всего только по три пригоршни муки… Надеялись найти провиант в Муттене. На свои запасы рассчитывать особенно не приходилось. Обоз растянулся так, что его не стоило и дожидаться. Да и дожидаться можно было не наверное. Французы, разбитые на Сен-Готарде и у Чертова моста, кинулись в ущелья и очутились теперь позади суворовской армии. Русский обоз постоянно мог стать их добычею.

Лекурб, отчаянный храбрец, оторопел, когда узнал о движении Суворова через Росшток, — так был смел этот переход. Но вместе с тем известно было французскому генералу и то, чего не знал русский вождь… О положении дел Лекурб был осведомлен превосходно и знал, что русские переходят Росшток только затем, чтобы в Муттенской долине попасть в ловушку, из которой уже положительно не было им выхода…

По расчетам Лекурба, в Муттенской долине непобедимой дотоле армии только и оставалось, что сложить оружие или погибнуть…

Французам для этого даже особых усилий не нужно было.

Но в своем блаженном неведении смело карабкались русские воины к вершине Росштока.

Чем выше поднимались они, тем все круче и круче взвивались едва заметные тропинки. Местами они совсем терялись на голых утесах. Переход возможен был только гуськом, то есть человек за человеком. Карабкаться приходилось по выступам, на которых едва-едва умещалась ступня ноги. Люди вязли то в рыхлом снегу, то в липкой глине. Мелкие камни с шумом осыпались под их ногами. Еще накануне пошел проливной дождь. Внизу он разрыхлил почву до топкости, зато выше дождевая вода подмерзла и скалы обледенели. Ноги так и скользили. Каждый неверный шаг, неловкое движение грозили смертью. Кто срывался, тот погибал. О спасении таких несчастных никто и не думал. Каждому было только до себя. Ружья обратились в альпийские палки. Там, где невозможно было переступить с гребня на гребень, солдаты вонзали штык в землю и поднимались на руках. Обувь, и без того не прочная, изорвалась вконец после нескольких часов такого похода. Приходилось ступать на землю босыми ногами. Голод уже давал себя чувствовать, чем выше, тем резче становился горный ветер. Промокшее платье обмерзало, становилось тяжелее, стесняло движение. Но никто из чудо-богатырей не отставал. Были погибшие, отставших не было. Непонятное удальство овладело всеми. Люди шли, так сказать, механически, без размышления, куда и зачем они идут. Проблески человеческой мысли вспыхивали только тогда, когда опасность сорваться грозила лошади с вьюками. Тогда, забывая о себе, кидались они на помощь животному, вытаскивали его прямо на руках с края бездны, не обращая внимания на то, что тут же срывались и гибли их товарищи. И тут чудо-богатыри заботились не о себе. Провианта в вьюках не было… Там были порох, пули, снаряды. О них-то и заботились более, чем о самих себе, эти беззаветные герои…

Все выше и выше поднимались они. Их окутали облака, туман сгустился, с поднебесной выси засверкало солнце, а внизу грохотал гром из плывших под ногами чудо-богатырей туч…

На вершине Росштока привал. Тут стала только часть войск. Остальные, как мухи, облепили пологие скаты. Где только оказывалась мало-мальски удобная площадка, люди становились на ней на отдых. В одно мгновение забывались ужасы пройденного пути. Солдаты приободрились, а если удавалось находить промерзлый кустарник, их счастью конца не было. Сейчас же приветным пламенем вспыхивал костер. Иззябшие чудо-богатыри быстро собирались вокруг него. Раздавались смех, прибаутки, вспыхивала лихая русская песня, ‘заливались рожки и самодельные кларнеты’*. У кого была мука, тот принимался печь лепешки. Уныния и тени не было между этими героями. Никто не роптал, никто не высказывал своего неудовольствия. Да и как было роптать? Все, начиная с великого князя Константина Павловича, генералов, офицеров и кончая последним ротным замухрышкой, несли одинаковые лишения, одинаковые труды. Офицерам даже приходилось труднее. Более грубые по своей природе солдаты-простолюдины все-таки не так были чувствительны к холоду, голоду и вообще лишениям. Они и сами понимали это. Один старослуживый, заметив, что у генерала Ребиндера так изорвалась обувь, что ему приходится идти босиком, на первом же привале приделал к генеральским сапогам подметки, употребив для этой цели захваченный в какой-то схватке французский кивер. У генерала Милорадовича, любимца, вернее, кумира солдат, не было даже сухаря, чтобы утолить голод, сейчас же это было замечено. Целое капральство сложилось по сухарику с брата, приложили сюда кусочек сухого бульона, найденного у убитого французского офицера, и один из солдатиков отнес все это в узелке к общему любимцу.

______________________

* Слова участника перехода.

______________________

Александр Васильевич все время перехода был на казацкой лошади и все труды делил наравне с своими чудо-богатырями. С солдатами он весело шутил, вызывая дружный их хохот, с офицерами говорил, как товарищ, и люди, видя среди себя семидесятилетнего старика, бодрого и веселого, ободрялись сами.

Что это был за путь, уже видно из следующего. Между Альторфом и Муттеном считались через Росшток 15 — 16 верст. Голова же багратионовского авангарда явилась в Муттен только через двенадцать часов по выступлении, ‘хвост’ суворовской армии прибыл туда лишь на другой день, а вьюки тянулись через Росшток двое суток.

‘Самый короткий’ путь оказался, вопреки правилам геометрии, очень далеким, по крайней мере по времени перехода. Суворовские солдаты прошли там, где и олень не проходил, но страшный след оставили они за собой на этом пути: путь русских через Росшток обозначен был трупами искалеченных, замерзших людей, лошадей и мулов…

И весь этот труд был предпринят затем, чтобы очутиться в ловушке!

Едва авангард Багратиона спустился в Муттенскую долину, он уже наткнулся на передовой пост французов. Они не ожидали столь скорого появления русских. Егеря и казаки бросились на них так стремительно, что в несколько минут все сто пятьдесят человек неприятелей были ими переколоты или взяты в плен…

От последних узнали, что дорога от Муттена на Швиц была занята огромными силами французов…

Едва спустившись в Муттен Суворов отправил на разведку казаков. Они вернулись и принесли страшные вести… Корсаков и Готце за несколько дней до того были разбиты маршалом Массеной наголову и далеко отброшены за Рейн. Австрийский генерал Елачич после этой катастрофы ушел тоже на Рейн, другой австрийский генерал Линкен, на соединение с которым так рассчитывал Суворов, поступил еще хуже. Он не только не попытался облегчить русским выход из Муттенской долины в Гларисс, для чего имел полную возможность, но ушел, уступив место свое французскому генералу Молитору, которого превосходил силами… Массена же с огромными силами запер русским дорогу на Швиц…

Австрийцы выдали Суворова и русских французам, что называется, головой… Положение суворовской армии стало отчаянным.

А пока приходили эти вести, мало-помалу вся русская армия втягивалась в ловушку…

Путь русских через Росшток до сих пор еще живет в памяти местных жителей, как почти баснословное предание. Показывая едва заметную тропинку, вьющуюся через этот снежный хребет, швейцарцы с благоговейным восторгом говорят: ‘Здесь проходил Суворов’. Та же тропинка на картах Швейцарии обозначается просто: ‘Путь Суворова в 1799 г.’

Лекурб дважды кидался на арьергардную колонну Розенберга после выступления ее из Альторфа, но оба раза русские отбивали его с большими потерями, даже не прерывая при этих схватках своего движения.

17 сентября вся суворовская армия собралась в Муттенской долине. Что это была за армия! Люди едва держались на ногах от утомления и истощения, одежда и обувь изорвалась в лохмотья, в сухарных мешках не было ровно ничего. Великий князь за свой счет приказал скупить в деревушке Муттен все, что только найдется там, в надежде утолить первый голод людей до прибытия вьюков с сухарями. Муттенцы не упустили случая поживиться. Цены на все были небывалые. Две гряды картофеля покупали за сорок червонцев, заплесневелый сыр шел чуть не на вес золота, монахини местного католического монастыря продавали по червонцу копеечные булки… Но все еще оставалась надежда на припасы во вьюках… Вьюки подошли, и, эта последняя надежда рушилась… Для похода запасены были пресные сухари из белой муки. Под дождем они намокли и сгнили, употреблять их в пищу было невозможно…

А голод давал себя знать… Солдаты выкапывали в долине какие-то коренья и питались ими. На огне палили кожу, навернув на шомпола, и глодали ее… И всех давило сознание, что, не задержись армия по милости австрийцев на пять суток в Таверно, ничего бы этого не было…

Горше всех приходилось чудо-вождю…

Участь армии, военная честь России, вся его прошлая слава должны были здесь погибнуть…

Суворов заплакал от волнения, когда узнал о поражении русских под Цюрихом.

— Готце! — воскликнул он с горечью. — Готце! Да они привыкли — их всегда били… Но Корсаков, Корсаков!

И сейчас же все еще не отстававшие от русских австрийские советники явились к чудо-вождю, намереваясь воспользоваться его угнетенным состоянием…

Они предложили не более не менее как прогнать Массену с его шестидесятитысячной армией от Швица и зайти в тыл неприятелю…

Но теперь Александр Васильевич по опыту знал цену австрийским советам. Ему предлагали сразу в одной битве положить на месте всю армию… С негодованием отверг чудо-вождь эти предательские советы и призвал к себе всех своих соратников.

В Муттене Александр Васильевич вместе с великим князем занял для ночлега полуразрушенный свиной хлев. В нем-то и произошел знаменитый военный совет, на котором чудо-герой выказал себя полным властелином людской энергии…

На совет были созваны все русские генералы и штаб-офицеры. Австрийцев же, даже и Ауфенберга, не только не пригласили, но даже не уведомили…

Первым, как и всегда, прибыл на совет князь Багратион. Александр Васильевич не обратил внимания на своего любимца, будто и не заметил его. Он был одет в полный фельдмаршальский мундир, со всеми орденами, какие только у него были. Лицо героя было полно такой важности и величия, что Багратион, по его словам*, никогда, ни прежде, ни после, не видал таким своего вождя.

______________________

* ‘Рассказы старого воина’. Вся дальнейшая сцена из того же источника.

______________________

Александр Васильевич, не обращая внимания на Багратиона, быстро ходил взад и вперед по хлеву, озлобленно выкрикивая:

— Парады!.. Разводы!.. Большое к себе уважение… Обернется, шляпы долой… Помилуй, Господи!.. Да и это нужно, только вовремя… А нужнее того — это знать, как вести войну, уметь расчесть, уметь не дать себя в обман, знать местность, уметь бить… А битому быть немудрено… Погубить столько тысяч! И каких!.. И в один день… Помилуй, Господи!..

Багратион тихо вышел, оставив фельдмаршала одного.

Начал собираться военный совет. Одним из первых, после Багратиона, прибыл великий князь.

Суворов встретил вошедших низким поклоном, потом закрыл глаза, словно собираясь с мыслями. Через секунду он выпрямился и взглянул на своих соратников так, что этот взгляд поразил их…

Столько было в нем величавой тоски…

Это был теперь уже не тот Александр Васильевич, который в одной рубашке бегал по бивуакам, балагурил с солдатами, пробовал их пищу, пел петухом, это был не тот Александр Васильевич, который с высоким самоотвержением вел своих чудо-богатырей в кровавый бой, воодушевляя их к совершению изумительных подвигов. Нет, — говорит участник знаменитого совета, князь Багратион, — это был величайший человек, гений… Он весь преобразился…

Миг помолчав и снова окинув всех быстрым огненным взглядом, Суворов торжественно, с воодушевлением заговорил:

— Корсаков разбит и прогнан за Цюрих, за Рейн. Готце пропал без вести, и корпус его рассеян. Австрийские войска Елачича и Линкена, шедшие на соединение с нами, разбиты, откинуты от Гларисса и прогнаны. Весь наш план изгнания французов из Швейцарии расстроен.

Затем, приписывая весь этот оборот дела коварной политике венского кабинета, фельдмаршал в сжатых, но резких выражениях представил полную картину козней и происков союзников. Он приводил старания Тугута удалить из Италии русскую армию, указывал на преждевременное выступление из Швейцарии армии эрцгерцога Карла, как на единственную причину поражения Корсакова, наконец и бедственное положение собственной армии приписывал не чему иному, как опять-таки проискам австрийцев.

— Если бы не потеряны были нами в ожидании мулов, — говорил он, — обещанных нам австрийцами, пять дней в Таверно, то случившиеся несчастия были бы предупреждены и Массене не удалось бы одержать побед, подготовленных ему коварною политикою нашего союзника.

Чем дальше говорил фельдмаршал, тем больше одушевлялся, тем более выражалось взволнованное состояние его души, и мысли, затаенные им в течение полугода, неудержимым потоком лились из его уст.

— Теперь идти нам на Швиц невозможно — у Массены свыше шестидесяти тысяч человек, а нас нет полных и двадцати… Идти назад — стыд… Это значило бы отступить… а русские… и я… никогда не отступали! Мы окружены горами, мы в горах! У нас мало осталось сухарей на пищу, а еще менее того боевых артиллерийских снарядов. Мы будем окружены врагом сильнейшим, врагом, возгордившимся победою… победою, устроенной коварною изменой.

Александр Васильевич остановился, взглянул на собравшихся и продолжал с новой силой:

— Со времени дела на Пруте, при государе императоре Петре Великом, русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении, как мы теперь… Никогда… Ни на мгновение… Повсюду были победы над врагами, и слава России с лишком восемьдесят лет сияла на ее воинственных знаменах, и слава эта неслась гулом с востока до запада. И был страх врагам России и защита и верная помощь ее союзникам. Но Петру Великому, величайшему из царей земных, изменил мелкий человек, ничтожный владетель маленькой земли, зависимый от самого властелина, — грек! А государю императору Павлу Петровичу, нашему великому царю, изменил… Кто же? Верный союзник России — кабинет великой и могучей Австрии или, что все равно, правитель дел ее — министр Тугут с его гофкригсратом… Нет! Это уже не измена, а явное предательство по отношению к нам, столько крови пролившим за спасение Австрии.

Великий полководец поник головой и после некоторого молчания заговорил, повышая еще более голос:

— Помощи нам ждать не от кого, одна надежда на Бога, другая — на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых. Это одно остается нам. Нам предстоят труды величайшие, небывалые в мире… Мы на краю гибели!..

Александр Васильевич опять смолк, но потом с силою воскликнул:

— Но мы — русские! С нами Бог!

И новый быстрый величественный взгляд переполнил жар, кипевший в сердцах русских военачальников.

Все молчали, понимая, что герой не закончил своей речи, и ожидали, что будет далее.

— Спасите! — услыхали они громкий вопль любимого вождя. — Спасите честь и достояние России и ее самодержца и отца нашего, государя императора. Спасите сына его, великого князя Константина Павловича, залог царской милостивой к нам доверенности!

И с последним словом великий полководец пал к ногам Константина Павловича.

‘Мы, сказать прямо, остолбенели, — рассказывает князь Багратион, — и невольно двинулись, чтобы поднять старца героя от ног великого князя, но Константин Павлович тогда же быстро поднял его, обнимал, целовал его плечи и руки, и слезы лились из глаз его… О, я не забуду до самой смерти этой минуты, — продолжает любимый сподвижник героя и сам герой, — у Александра Васильевича слезы капали крупными каплями. Слезы эти мои товарищи и я пред Богом завещали потомству… У меня происходило необычайное, никогда не бывалое волнение в крови, меня трясла от темени до ножных ногтей какая-то могучая сила. Я был в каком-то незнакомом мне положении, в состоянии восторженном — в таком, что, если бы появилась тьма-тьмущая врагов или тартар с подземными духами злобно предстал предо мной, я готов был бы с ними сразиться! Так было со мной, ей-Богу, так! То же было и со всеми тут бывшими, как и они мне после говорили. Все мы будто невольно силою невидимою обратили глаза свои на Вилима Федоровича Дерфельдена*, и взгляд наш ясно сказал ему:

______________________

* Старший после Суворова генерал в армии.

______________________

— Говори же ты, благороднейший храбрый старец, говори за всех нас!’

Дерфельден вышел и, даже не стараясь скрыть своего волнения, заговорил:

— Отец, Александр Васильевич! Мы видим теперь и знаем, что нам предстоит, но ведь ты знаешь нас, знаешь, отец, преданных тебе душою, безотчетно любящих тебя: верь нам! Клянемся тебе перед Богом за себя и за всех: что бы ни встретилось, в нас ты, отец, не увидишь ни гнусной, незнакомой русским трусости, ни ропота. Пусть сто вражьих тысяч станут перед нами, пусть горы эти втрое, вдесятеро представят нам препон, — мы будем победителями того и другого и не посрамим русского оружия, а если падем, то умрем со славою! Веди нас, куда думаешь, делай, что хочешь, мы твои, отец, мы — русские!

— Клянемся в том всемогущим Богом! — в один голос воскликнули все собравшиеся вокруг Суворова.

Александр Васильевич слушал речь Дерфельдена с закрытыми глазами, поникнув головой.

После восклицания ‘клянемся’ он поднял голову, глаза его так и светились блестящей радостью.

— Надеюсь! Рад! Помилуй Бог! Мы — русские! — заговорил он торопливо. — Благодарю! Спасибо! Разобьем врага, и победа над ним — победа над коварством… Будет победа!

Потом, подбежав к столу, на котором была разложена карта Швейцарии, Суворов начал говорить, указывая на ней:

— Тут и здесь французы… Мы их разобьем и пойдем сюда… Пишите!

Он стал диктовать приказ, который заключил следующими словами:

— Все, все вы — русские! Не давать врагу верха, бить его и гнать его по-прежнему! С Богом! Идите и делайте все во славу России и ее самодержца царя-государя!

Он в пояс поклонился военному совету.

‘Мы вышли, — рассказывает Багратион, — от Александра Васильевича с восторженным чувством, с самоотвержением, с силой воли духа: победить или умереть, но умереть со славою, закрыть знамена наших полков телами своими…’

Главная цель была достигнута Суворовым: нравственная связь между войсками и предводителем скреплена и удостоверена на жизнь и смерть…

Наэлектризованные сами, генералы сумели наэлектризовать и своих солдат…

— Эх! Умирать все равно, что с голодухи, что в бою! — говорили солдаты. — В бою-то даже веселее.

— Еще бы! Да с тем, кто в битве пал, сам Христос, Царь небесный, в Светлое Свое Воскресение в раю красным яичком христосуется!

— А вот зарядов у нас мало, чем только француза доймем?

— Да на что и заряды-то! Только бы добраться, а там и штыками отпотчуем.

Решено было идти на Гларисс, ближайший пункт, где можно было найти продовольствие, да, кроме того, еще путь на Гларисс прегражден был всего одной дивизией Молитора, тогда как у выхода в Швиц стоял сам Массена со всеми своими силами.

В авангарде приказано было выступать австрийской колонне Ауфенберга, перейти гору Брагель и сбить неприятельские аванпосты.

Австрийцы хотя нехотя, но повиновались и в тот же день выступили вперед. На Брагеле, который они перешли благополучно, был ими застигнут врасплох ничтожный сторожевой пост. Победа над несколькими десятками людей целой колонны была блестящая. Французы были задавлены массой. Ауфенберг, торжествуя, спустился в Кленталь и стал на ночлег. Но он еще не успел написать в Вену реляции о своей победе, как явился Молитор со всею дивизией. ‘Победитель’ так испугался, что, позабыв со страху о следовавшем за ним отряде Багратиона, сам предложил французскому генералу сдаться на его милость…

Но пока велись переговоры, Багратион стал спускаться с Брагеля, который после Росштока казался русским пустяком. Русский герой был так возмущен поведением Ауфенберга, что, не дожидаясь даже просьб его, скрытно пробрался болотистым лесом к неприятелю и бросил на него весь свой отряд.

Никак не ожидали французы так скоро встретить грозного противника. Напрасно старались они удержаться. Багратион не давал им опомниться и, возобновляя атаку за атакой, гнал их…

Молитор отступил, усилился подкреплениями, явившимися от Гларисса, и засел у Клентальского озера в сильной позиции посредине крутых гор, справа были отроги, слева озера, а с фронта дорога, по которой рядом могли идти только два человека. И по этой скорее тропинке, чем дороге, французы успели навалить огромные камни, накидать срубленные деревья, но русских ничто не сдерживало: они шли на штурм…

Пущенный вперед австрийский отряд разбежался при первом залпе французов, протиснувшийся вперед русский батальон бросился в атаку, но был, несмотря на дерзкую свою храбрость, отбит. Несколько раз возобновлялись атаки, но по-прежнему безуспешно. Узкая дорога была завалена телами павших. Груды трупов стесняли движение. Оставшиеся в живых после двадцативерстного перехода по горным высям выбились из сил и нуждались в отдыхе. Багратион приказал остановить бой, тем более что уже наступала ночь. Но что это был за ночлег! Непроницаемый туман окутывал голодных, босых, полуголых людей. Снежные хлопья перемежались с крупными каплями дождя. Огня ввиду близости неприятеля развести было невозможно, о том, чтобы уснуть, и думать не приходилось.

Но все-таки отчаянная храбрость Багратиона, даже при полной безуспешности его атак, принесла русским большую пользу. Французы, занятые смельчаками, допустили главные силы армии спуститься к Клентальскому озеру, в Муттене остался пока только арьергард Розенберга — один против всей армии Массены…

Завернувшись в бурку, лежал прямо на голой земле Багратион, размышляя о предстоящей наутро битве.

Вдруг близко, совсем близко от него послышался старческий дрожащий голос, говоривший:

— Князь Петр? Где ты, Петр!

Багратион сейчас же узнал по голосу Суворова, вскочил на ноги и кинулся ему навстречу.

Перед ним был сам великий чудо-вождь, дрожавший от холода. Вымокший ‘родительский’ плащ едва-едва прикрывал его.

Суворов тоже узнал Багратиона и подбежал к нему.

— Князь Петр! — заговорил измученный герой тоном капризного ребенка. — Слушай, я хочу, непременно хочу завтра же ночевать в Глариссе… Хочу, князь Петр! И они хотят! — кивнул Александр Васильевич на солдат. — Нам пора отдохнуть, нам холодно, князь Петр! Слышишь ли ты это? Я уже стар… Мне очень, очень неудобно в хлеву… Подумай о нас, Петр, позаботься… Я хочу ночевать в Глариссе…

— Головой ручаюсь, ваша светлость, — с воодушевлением отвечал Багратион, — что вы будете там завтра!

— Ты думаешь, Петр? Слышите, ребятушки, князь Петр обещает, что мы завтра будем в Глариссе… Спасибо, Петр, великое спасибо! Хорошо, Петр! Помилуй Бог, хорошо!

И он вприпрыжку побежал, громко, так, чтобы его слышали солдаты, приговаривая:

— Завтра ночлег в Глариссе. Князь Петр обещал, стало быть, верно!

— Надобно уважить старика, — так и пробежал по рядам солдат шепот, — и в самом деле ему холодно… Дрожит… В такие годы — это сущая беда…

Появление дрожащего от холода, чуть не плачущего старика героя, в течение сорока с лишком лет несокрушимого и непобедимого, произвело на всегда сумрачного Багратиона подстрекающее действие. Под влиянием неожиданно овладевшего им чувства жалости герой дал слово совершить то, что казалось невозможным, и теперь ему оставалось или пробиться в Гларисс, или погибнуть тут, в Клентальской долине, со всем своим отрядом…

Погибнуть нетрудно, несколько атак на французскую позицию у озера — вот и смерть, но с гибелью авангарда погибнет и вся армия, погибнет и русская слава…

Нет, славной смерти мало! Нужно, чтобы гибель авангарда открыла остальным колоннам сообщение с Глариссом… Только тогда честь русских будет спасена…

Багратион решился вторично на маневр, который ему удался так блестяще во время штурма Сен-Готарда. Отряд из двух батальонов, четырех австрийских рот и двух сотен спешенных казаков был отдан под начальство полковника графа Цукато, которому приказано было во что бы то ни стало пробраться вперед и занять отвесные утесы над головами французов.

Проделать это приходилось хотя и в ночной тьме, но почти на глазах бодрствовавших, как и русские, французов.

Но за успех русских говорила смелость предпринятого подвига… Враги были уверены, что суворовская армия заперта в ловушке, и оказались порядочно беспечными. Шум дождя и завывание ветра помогли суворовским смельчакам. Только когда они забрались уже на кручи, французы, заслышав подозрительный шум в горах, послали свои патрули на разведку. Патрули скоро наткнулись на выставленный уже занявшими позиции смельчаками казачий пикет. После нескольких выстрелов французы вернулись к своим, но обстоятельного донесения Молитору они сделать не могли. Известно стало, что русские близко, но как велики их силы, какова их позиция — ничего этого патрули не узнали.

Молитор не на шутку встревожился. Еще рассвет не начался, он уже послал сильный отряд занять позиции на вершинах круч и выбить оттуда русских.

Нет… раз русские заняли необходимый им пункт, никакая сила человеческая не заставит их покинуть его… Французы, подойдя к отряду полковника графа Цукато, не осмелились даже ударить на него, а открыли в ночной темноте сильный ружейный огонь. Это как бы подало сигнал Багратиону. Треск выстрелов, смешавшись с шумом дождя и воем ветра, заглушал шаги людей и позволил Багратиону с остальными людьми совсем близко подойти к неприятелю. С громом ‘ура’ снизу и сверху кинулись чудо-богатыри на французский правый фланг, в то же время батальоны Дерфельдена ринулись на фронт неприятеля на огни вспыхивавших выстрелов. Предрассветную тишину нарушил шум кровавого боя. Люди с обеих сторон гибли десятками. Не столько падало от пуль, сколько срывалось с круч и разбивалось в пропастях. Где на крутизнах чудо-богатыри встречались с врагом, начинался сейчас же штыковой бой. Молцтору приходилось обороняться сразу с трех сторон. Как ни храбры были французы, но к такому положению битвы они не привыкли. Их генерал приказал отступать, и вся дивизия, неистово преследуемая Багратионом, ушла в деревушку Нетсталь.

Как ни были утомлены ночным боем чудо-богатыри, они по пятам преследовали французов, выбили их штыками из Нетсталя, отняв пушку, знамя и до двух сот пленных. Молитор тогда перешел реку Линту и укрепился в местечках Нефельс и Моллис, в шести верстах от Нетсталя. Всю эту дорогу русские штыками гнали его, не давая опомниться. Тут к Молитору подошел на помощь корпус генерала Газана с свежими, неутомленными людьми. Число французов возросло таким образом, русская же армия все уменьшалась и уменьшалась при каждой атаке, при каждом переходе…

Но ничего не остановило героев… Багратион сразу кинулся на оба местечка. Было что-то стихийное в этой атаке. Гренадеры и егеря, не дожидаясь даже команды, но предугадывая ее чутьем, выработанным за столько битв, сами кидались вперед со штыками наперевес. Казаки, хотя и пешие, с диким гомоном не отставали от них. Молитор был бы разбит, если бы как раз в это время не подоспел к нему с своими солдатами Газан…

Атака чудо-богатырей была отброшена. Они отбежали и снова построились в боевой порядок… Вдруг и солдаты, и офицеры побледнели, задрожали… Ветер донес к ним издали сзади грохот канонады…

— Господи многомилостивый, — тихо раздалось в рядах, — спаси наших и помилуй!

Канонада все усиливалась и усиливалась… Это сам Массена опрокинулся с своими шестьюдесятью тысячами на крошечный арьергардный отряд Розенберга…

Тяжелое дело выпало на долю этого не особенно любимого Суворовым генерала… В его отряде было всего три-четыре тысячи человек вместе с пешими казаками. Три полка тянулись еще через Росшток, оберегая путь вьюков. Пока вся армия и весь обоз не собрались в Муттенской долине, Розенбергу нельзя было уйти, а держаться приходилось против превосходивших сил неприятеля…

И Розенберг в этом случае доказал, что к концу кампании он стал настоящим суворовцем…

Только к ночи 19 сентября остатки русской армии сошлись в Муттенской долине, и у Розенберга оказалось до 6 — 7 тысяч человек.

В этот же день суворовцам впервые удалось переведаться с солдатами непобедимого дотоле Массены.

Знаменитый маршал, соперник Наполеона на полях битв, прибыл к своим именно в этот день. Во французском лагере еще не было известно, что Суворов уже ушел за Брагель в Кленталь, а в Муттене остается только незначительный арьергардный отряд. Массена сейчас же произвел рекогносцировку и отдал приказ наступать. С барабанным боем, распущенными знаменами стойко шли французские колонны, вполне уверенные в своей победе над противником, четыре месяца непрерывно бившим победоносные до тех пор войска Французской республики. Шли французские солдаты с тем большей уверенностью, что известно им было малое число русских. Выступали они картинно, как на смотру в Париже, и вдруг весь эффект их марша был нарушен… Ничтожный по численности авангард Розенберга всего только в два полка, под командою лихого генерала Ребиндера, с безумною дерзостью бросился на них в штыки… Да, эффект был испорчен, но и только… Слишком мало было чудо-богатырей, чтобы разбить наголову сильного врага, шесть раз кидались они на французов, и каждый раз их отбрасывали. Однако выходило все-таки, что нападал не наступавший, а защищавшийся…

Наконец Ребиндер, видя бесполезность атак, приказал солдатам отходить. Тихо, в полном порядке, с штыками наперевес отступали русские. Французы замерли на месте и при виде такого зрелища разразились аплодисментами… Они даже не решались помешать горсти героев в их отступлении…

Французы аплодировали, не зная, что будет через несколько минут…

Перед русскими вдруг появился Ребиндер.

— Ребята! — закричал он таким громовым голосом, что его услышали все. — Наша пушка осталась у французов… Выручай царское добро… вперед!..

Словно что толкнуло чудо-богатырей… В одно мгновение они из отступления перешли в бешеную атаку. Не ожидавшие ничего подобного французы смешались, дрогнули. Не успели они еще прийти в себя, как вместе с полками Ребиндера кинулся на них безумно храбрый Милорадович с остальными силами отряда. Очевидцы рассказывают, что его люди буквально растолкали ребиндеровских утомленных солдат и вперед них кинулись на французов. Одновременно с ними с невозможным гиканьем ударили на фронт неприятеля казаки. Все сразу перемешалось, фронт французов был расстроен, они не выдержали такого безумного натиска и ударились в беспорядочное бегство. Русские гнали их четыре версты. Ущелье до самого Швиц а было занято сплошной толпой бегущего неприятеля. Только ночь остановила преследование…

Но за эту ночь французы успели усилиться… К Массене подошли новые подкрепления, и он решил с своими генералами покончить с русскими во что бы то ни стало…

В два часа дня 20 сентября тремя колоннами с артиллерией и застрельщиками стали подходить со стороны Швица французы к отряду Розенберга. Как и накануне, шли они бойко, соблюдая фронт и картинность построения. Сам Массена, ‘любимое дитя побед’, вел их.

Розенберг вытянул свой отряд в две линии и, подражая Суворову, сам объезжал ряды.

— Братцы! Молодцы! — говорил он солдатам. — Постараемся, покажем французу, что мы русские… Будем работать по-суворовски… штыком…

— Да уж сами знаем! — отвечали солдаты. — Зарядов в сумках и так один-другой, да и обчелся… только и надежды, что на штык…

С удивлением смотрели французы на стоявший в величавом безмолвии русский отряд. Они не обратили даже внимания на то, что авангард колонны оказывал им слабое сопротивление и отступал перед ними… Честолюбивая мечта овладела Массеной… ‘Русские поняли, что сопротивление невозможно, — думал он, — их безмолвие свидетельствует только о том, что они готовы сдаться на милость победителя… Когда мы подойдем, они сложат оружие…’

Напрасно думал так победитель Корсакова и Готце… Перед ним были суворовцы… Этого он не принял в расчет…

Французы были совсем близко от русских, когда авангард, отступавший перед ними, вдруг рассеялся по флангам, и они очутились всего только в шестидесяти шагах от грозного строя, стоявшего двумя линиями во всю ширину долины…

Грянул по команде один только залп, и гром его не успел еще затихнуть, как словно грохот морского прибоя раздалось русское ‘ура’ и чудо-богатыри, закутанные клубами порохового дыма, кинулись в штыки на неприятеля…

Что только произошло тут…

Пороховой дым окутывал долину. Серо-зеленоватые рваные мундиры чудо-богатырей смешались с синими мундирами французов. Надорвавшиеся люди хрипло кричали, не видя ничего в дыму перед собой. Они бежали, спотыкались, падали, поднимались опять на ноги и снова с хриплым криком мчались дальше… Линии смешались, русские солдаты второй линии были впереди… Куда они стремились, они не знали сами… Более сотни шагов уже было пройдено, а неприятеля все еще не было.

Дым наконец рассеялся…

Что за чудо! Суворовцы уже вдали увидали перед собой французов. В паническом ужасе бежал неприятель, даже не дождавшись натиска чудо-богатырей… Бежал так, что русские не могли догнать его…* Смертельный ужас овладел французами. И солдаты и офицеры перемешались в беспорядочную толпу. Бежал без оглядки сам Массена. Унтер-офицер Махотин схватил его, но маршал выскользнул из совсем не дружеских объятий чудо-богатыря и убежал, оставив в его руках свой золотой эполет…

______________________

* Исторически верно.

______________________

В ущелье горсть французов пришла было в себя. Тут еще до боя была поставлена батарея, но только что французы намеревались открыть артиллерийский огонь, на них кинулись с тылу обошедшие их донцы.

Подоспевшие пехотинцы ударили в штыки и прогнали неприятеля. Французские пушки были повернуты, и из них русские провожали ядрами их же бывших хозяев…

Разбитые наголову французы были приведены в такое расстройство, что ушли далеко за Швиц, который и заняли русские…

До четырех тысяч человек потерял в этом бою Массена одними только убитыми и ранеными. Пленных русские взяли до тысячи человек, и в том числе был храбрый противник Суворова генерал Лекурб, мечтавший победить непобедимых…

Потери русских были сравнительно ничтожны…

— За один Швейцарский поход Суворова, — говорил впоследствии Массена, — я отдал бы все победы моей жизни.

А их у него было очень немало.

Праздником был этот день для голодных героев Розенберга.

У убитых и раненых французов солдаты нашли немало съестного: водку, вино, сыр, сухари. Казаки, преследуя беглецов, отбили маркитантский обоз с сорочинским пшеном, сыром, колбасами. Наконец, в Швице можно было достать все, что нужно… Впервые после нескольких дней голодухи разговелись отощавшие после невольного поста чудо-богатыри горячей пищей — похлебкой из разных разностей, сваренной в манерках. Повеселели герои. Шутки-прибаутки, веселый смех так и раздавались по бивуакам…

За этот день Суворов от души простил Розенбергу все его прошлые промахи, и теперь нелюбимый до того генерал стал другом чудо-вождя…

А в это же самое время другой суворовский орел — Багратион выполнял свое обещание…

Шесть раз кидался он на Молитора и Газана, укрепившихся у Нефельса.

Австрийские советники были тут как тут. Видя, что атаки на Нефельс безуспешны, и в то же время будучи уверены, что Массена заставит Розенберга положить оружие, они, помимо Суворова, явились со своими уроками к великому князю Константину Павловичу и стали ему доказывать, что, по правилам военного искусства, русским непременно должно положить оружие…

Но великий князь во время похода стал тоже истым суворовцем.

Он запыхтел всей грудью, засверкал глазами и, крикнув непрошеным учителям: ‘Сейчас вы узнаете мой ответ’, — вихрем вынесся на боевую линию пред фронтом, готовившимся к шестой атаке.

— Товарищи! — закричал он солдатам. — Завтра день рождения нашего государя и моего родителя! Прославим этот день победой или умрем.

Он кинулся в атаку первым…

Но и на этот раз успеха не было. Французы занимали позицию, в которой за несколько месяцев перед тем маленький отряд швейцарских ополченцев, то есть людей, несведущих в военном деле, задержал там их корпус.

Багратион приказал готовиться к новой атаке. В сущности, это упорство было совершенно бесполезно. Нефельс лежит гораздо севернее Гларисса, уже очищенного французами. Слово свое князь Петр сдержал: Александр Васильевич уже был в Глариссе.

Чудо-вождь сам отдал приказание прекратить бесполезные атаки и повелел всем войскам сходиться в Гларисс.

Но и здесь, после стольких геройских подвигов, положение суворовской армии по-прежнему было отчаянное. Швиц был очищен от французов, но после погрома Корсакова он был Суворову не нужен совсем. В Глариссе Суворов рассчитывал найти Линкена, командира австрийского корпуса, а тот без всякой надобности ушел далеко в Граубинден. Массена, хотя и разбитый, был силен. Дальнейший путь вперед, единственный свободный от неприятеля, шел через снеговой хребет Рингенкопф (Панике). Ценою всех своих небывалых трудов, лишений, подвигов, побед суворовская армия достигла только того, что с одного края ловушки дошла до другого… По-прежнему она была в положении мыши в мышеловке, около которой сидит и ждет своей добычи кошка…

Все это ясно понимал чудо-вождь…

Но он не трогался из Гларисса, давая своим богатырям время отдохнуть пред новым подвигом…

Розенберг между тем, получив приказание Суворова явиться с отрядом в Гларисс, выказал себя не только храбрецом, но и умником, каких мало. Он сообразил, что стоит только ему двинуться через гору Брагель, Массена бросится на растянувшийся отряд и по частям перебьет его. Силою тут ничего нельзя было поделать. Розенберг прибегнул к хитрости. Он послал в Швиц повеление заготовить хлеба, мяса и вина на двенадцать тысяч русских, которые вступят в этот город на следующий день. Массене, стоявшему за Швицем, это распоряжение, конечно, было передано. Он рассчитал, что русские, войдя в город, окажутся в западне: их можно окружить там со всех сторон и принудить к сдаче, и стал готовиться к осаде… Целый день ждал он суворовцев, а Розенберг в это время успел перейти Брагель и соединиться с чудо-вождем…

Хитрость удалась вполне…

Когда обманутый Массена явился в Муттен, он нашел там только оставленных на его милосердие раненых при одном только офицере, штабс-капитане Сенявине, которому поручено было объяснение с Массеною. Да и то в госпитале было всего только 600 русских, французских же солдат было там более тысячи…

Переход через Брагель достался отряду Розенберга гораздо труднее, чем остальным колоннам. Выпал снег, затем пошел дождь. Тропы, по которым шел путь, обледенели, топлива достать было негде, приходилось мерзнуть, да еще на долю солдат выпала другая лишняя работа: через весь Брагель шли следы недавних побоищ, везде были трупы храбрецов, и чудо-богатырям пришлось предавать земле много павших товарищей.

Наконец 23 сентября вся суворовская армия собралась в Глариссе. Суворов не потерял напрасно трех дней стоянки. Удалось собрать кое-как провиант, так что солдаты получили понемногу пшеничных сухарей и по фунту сыра.

Австрийский генеральный штаб и здесь, видя свою прежнюю неудачу, попытался расставить новую западню Суворову. Австрийцы советовали чудо-вождю идти из Гларисса таким путем, где чуть не на каждом шагу пришлось бы брать штурмом французские позиции, биться с неприятелем по нескольку раз в день, то есть уложить всю суворовскую армию. Советники считали русского чудо-вождя настолько наивным, что предлагали ему начать этот путь атакой на деревню Моллис, соседнюю с Нефельсом, откуда шесть раз напрасно старался выбить неприятеля Багратион…

Великий князь первый с явным негодованием отверг этот предательский совет, и все вожди армии согласились с ним.

Тогда Суворов объявил, что он пойдет через снежный хребет Рингенкопф, на Иланц и Кур к Фельдкирху, откуда был уже свободный выход из Швейцарии.

Путь через Рингенкопф был в обыкновенное время гораздо легче пути через Росшток. Незадолго до того его совершенно легко дважды перешел австрийский корпус Липпена, но в Швейцарском походе русским сама природа ставила невообразимые препятствия. Выпавший, а затем обледеневший снег сделал дорогу непроходимою. Тропа шла большею частью по косогору, иногда вилась по обрыву над бездною, то спускаясь в пропасти, где шумели горные водотоки, то подымаясь на крутизны…

По этой-то тропе и должны были пройти русские орлы…

В ночь с 23-го на 24 сентября Багратион, как и всегда, выступил вперед с авангардом. Французы из Нефёльса и Моллиса сейчас же кинулись на него. Чтобы обеспечить путь вьюкам, Багратион четыре раза принимал бой, и каждый этот бой был целым сражением. Французы поражали русских артиллерийским огнем, русские, у которых не было пушек, кидались на них в штыки и прогоняли их.

Не было пушек!

Чудо-вождь еще в Глариссе понял, что невозможно было взять с собою на Рингенкопф остатки горной артиллерии. Но разве мог он оставить русские пушки неприятелям… Нет, чудо-вождь на это был не в состоянии решиться. Своих орудий он не взял с собой, но и не оставил их врагу… Выкопана была глубокая большая могила, и все пушки с военными почестями, воздаваемыми при похоронах воинов, были погребены в ней… Над могилой был водружен крест, и плакавшие солдаты видели, как их непобедимый чудо-вождь со стоном бросился целовать землю надмогильного кургана, как бы прощаясь с теми своими товарищами, гром которых возвещал ему победу во всю эту кампанию…

Уже много спустя, по указаниям местных жителей, французы раскопали могилу и, вынув суворовские пушки, не постыдились этих чугунных мертвецов включить в число своих победных трофеев…

Геройские усилия Багратиона и его отряда дали возможность всей армии выступить и начать поход…

Армии! Что это была за армия…

Это по внешнему виду была не армия, а сброд голодных жалких нищих… И солдаты, и офицеры, и генералы были в отрепьях вместо мундиров. Голое тело просвечивало через прорехи и плохо зачиненные заплаты. Обуви ни у кого не было. У генералов ноги были обернуты в отрезанные фалды мундиров, иначе пришлось бы ступать по земле прямо голыми ногами… Сухарей было мало. Пускаясь в трудный переход, люди были голодны. И при всем этом они были беззащитны. Только у немногих в сумках были патроны, у большинства ружье превратилось бы в безобидную палку, если бы на нем не было штыка.

В таком жалком виде была армия, не знавшая поражений…

Но жалок был только этот наружный вид.

В душе чудо-богатыри остались прежними. Суворовский дух жил в их сердцах. Они по-прежнему оставались прекрасно организованной, дисциплинированной, храброй и грозной армией. Труды и лишения закалили их, а постоянные победы над равным им по мужеству противником развили в них полную уверенность в своих силах…

Отряд Багратиона доказал это воочию. Суворовские батальоны не только сдерживали врага, но то и дело сами переходили в дерзкие атаки и одними только штыками осаживали назад и прогоняли более сильного неприятеля…

Но когда солдаты начали переход через Рингенкопф, пройденный уже путь через Росшток показался им пустяком.

Узкая тропинка обратилась в обледенелый карниз, едва запорошенный снегом. Ненастье продолжалось. В одно время валил хлопьями снег и шел дождь, путь портился все более и более.

Теперь в авангарде шел Милорадович, Багратион продолжал отбивать натиски французов.

Сам Милорадович, этот храбрец, для которого жизнь, казалось, ничего не стоила, начал подъем. Его люди смело пошли за ним. Чем выше взвивалась тропинка, тем невозможнее становилась дорога. Снег занес тропу. Тучи заволокли шедших, как и на Росштоке, гуськом людей. Проводники в ужасе разбежались. Карабкаться приходилось наобум, ничего не видя пред собой. Нельзя было, как на Росштоке, прибегать к штыку — он не входил в голый камень. Нужно было уже не идти, а ползти на четвереньках. Кто был верхом, тот вынужден был бросить лошадь, но и сойти с нее удавалось только с великим трудом, не иначе как сзади, через круп, а затем продолжать путь, держась за хвост животного, которым все-таки руководил инстинкт. Если подходили к обрыву и нужно было спускаться в него, спускались вниз сидя. Сумы, ранцы, все лишнее было брошено. Чудо-богатыри берегли одни только ружья.

И в довершение этого ужаса вдруг вокруг них загрохотал гром, раскат за раскатом, зазмеилась ослепительно яркая молния… Чудо-богатыри проходили область горных гроз…

Но это только заставило их идти вперед скорее. Скоро громовые раскаты раздавались внизу — грозовой пояс был пройден.

К ночи авангарду Милорадовича удалось преодолеть кручи Рингенкопфа и спуститься вниз в деревушку Панике. Большая же часть армии заночевала в ледниках горы…

Навсегда остался памятным этот ночлег для участников перехода. Ночь под облаками тянулась невыносимо медленно. Стужа стояла невозможная, топлива не было. Только казаки ухитрились развести костры, разломав для этого свои пики. По очереди подбегали люди к этим кострам, грелись с минуту и уступали место другим.

Для многих эта ужасная ночь была последнею… К утру было порядочно замерзших. Пленные французы, которых приходилось вести с собой, не выдерживали ужасов ночлега. Русские солдаты замерзали безмолвно. Французы сыпали проклятьями, некоторые из них сошли с ума… Их безумный, вой и горячечный бред сливался с воем ветра и нагонял смущение на живых героев.

Александр Васильевич был среди своих солдат. Он даже не подходил к костру, а, завернувшись в свой ‘родительский’ плащ, примостился прямо на снегу. Напрасно звали его обогреться. Чудо-вождь упорно отказывался, желая сам показать пример. И тут выразилась любовь к нему его богатырей. Несколько казаков явились к фельдмаршалу и тесно легли около него прямо в снег, стараясь согреть его старое тело теплотою своих тел…

Напрасно приказывал Александр Васильевич им уйти. Молодцы не повиновались и только не в особенно почтительных выражениях убеждали фельдмаршала лежать…

— Ты отец, а мы — твои дети! — приговаривали они.

Но вот засветлело. На соседнем высочайшем пике зазолотился его снежный венец. Заблестели лучи, выплыло солнце…

— Ку-ка-ре-ку! — раздалось с той стороны, где был Суворов.

Вмиг все зашевелились.

— Вставайте, курицыны дети, нечего на пуховиках нежиться, старый петух закукарекал… Ишь, слышите, батька наш благим матом орет, — будили друг друга солдаты…

Где царил ужас, теперь раздавался веселый смех…

Трудно было подниматься, спуск был еще труднее. Сильный ветер за ночь сдул весь снег, и осталась только ледяная поверхность, на которой сглажены были все малейшие неровности, где могла бы утвердиться и удержаться нога. Тут уже перемешались все полки. Чинов тоже не разбирали. Подходя к круче, генерал и солдат скатывались вниз, держась друг за друга. Лошадей приходилось прямо сталкивать, потому что их невозможно было заставить спускаться. Все вьюки погибли в этом переходе. Потерь людьми сосчитать было нельзя. Уставшие, измученные солдаты присаживались отдохнуть, засыпали от переутомления и замерзали на месте.

Суворов спускался с Рингенкопфа на казачьей кляче. Два дюжих казака шли по обеим сторонам его и поддерживали, не позволяя сойти с лошади, как ему ни хотелось этого.

— Пустите меня, пустите, — кричал, стараясь вырваться от них, великий старик, — я сам пойду, как они идут!

Но молодцам строго-настрого было приказано не пускать Александра Васильевича, несмотря на все его просьбы и угрозы.

Они молча придерживали старика и только, когда Суворов начинал слишком сильно рваться, приговаривали:

— Сиди, батька, знай сиди! И без тебя дело обойдется… Никто, как Бог… Сумели забраться, сумеем и слезть.

Так и не пустили, пока не миновала последняя опасность.

— В самом деле это Рюбецаль! — говорили суеверные швейцарцы про Суворова. — Только он мог провести столько людей через Рингенкопф в эту пору…

И долго-долго, даже много уже лет спустя после смерти Александра Васильевича, ходила в горных кантонах Швейцарии легенда о том, что появляется он то на неприступных высотах Сен-Готарда, то в ущельях Рейса, то на ледяных вершинах Росштока, Рингенкопфа. Не раз запоздавшие горные охотники видали там тень седого старика, без шляпы, в развевавшемся плаще. На серой лошади скакал он непроходимыми тропинками по обрывам пропастей, осматривая огненными глазами обагренные русскою кровью места и вызывая из бездн своих погибших там чудо-богатырей…

К полудню 26 сентября собралась русская армия в Паниксе…

Здесь русские уже были в безопасности, впереди французов не было, а те, которые были позади, не осмелились пойти за чудо-богатырями через Рингенкопф.

Быстро разобрались по полкам победители и людей, и природы и стали в ряды. Сейчас же появился среди них великий старик, сияющий от счастия. Он перед фронтом сорвал с головы шляпу и, воздев руки к небесам, громко запел:

— Тебе, Бога, хвалим!

Восторг, овладевший спасенными наконец от ужасов ловушки чудо-богатырями, вырвался наружу. Они плакали, смеялись, лобызали друг друга, а их чудо-вождь, размахивая своей широкополой шляпой, мчался по их рядам, громко крича:

— Здравствуйте! Здравствуйте, родные мои, здравствуйте, чудо-богатыри, орлы, витязи русские! Чада Павловы, здравствуйте…

— Здравия желаем, батюшка, отец родной, Александр Васильевич, здравия желаем! Ура! — рвался восторженный клич из каждой груди…

Из Панике а суворовская армия прошла в Иланц, где находился вовсе не ожидавший встретить их австрийский генерал Линкен…

На другой день русские были уже в Куре, где нашли запасы…

Швейцарский поход был кончен…

Суворов одолел коварство предателей, храбрость противников и самое природу…

Глава семнадцатая
ПОСЛЕДНЕЕ ‘ВПЕРЕД!’

Вся Европа с напряженным вниманием следила за русской армией… В Петербурге беспокойство государя достигло крайних пределов. ‘Вы должны были спасать царей, — писал император своему чудо-вождю, — теперь спасите славу русских воинов и честь вашего государя’.

Негодование императора Павла против австрийского правительства вышло из всяких границ.

— О цесарских победах не служить более молебнов, — отдано было высочайшее повеление, — венскому кабинету объявить, что, доколе барон Тугут будет в делах, то связи никакой с ним быть не может.

Австрийскому послу Дидрихштейну, явившемуся в Петербург с целью сватовства одной из дочерей императора Павла, предложено было вернуться в Вену, на том основании, что ‘император не любит ветрогонов’…

Но, поступая так круто со своим недавним союзником, впечатлительный государь не забывал, что он предложил Суворову отказаться от австрийского фельдмаршальства…

Только в 20-х числах октября в Петербурге были получены известия из Швейцарии.

Чуден был этот поход…

Он, кроме славы, ничего не принес России… Из двадцати одной тысячи человек, вышедших 10 сентября из Таверно, пришли в Кур неполных пятнадцать тысяч. Но хотя столько, да пришли… Суворов в семнадцать дней похода потерял треть своей армии, тогда как, по расчетам всех выдающихся стратегов того времени, она должна была быть потеряна вся… И что замечательнее всего — в эту кампанию Суворов действовал без всякого плана… Неожиданности разрушали его предположения, и план действия приходилось создавать на месте… Гений этого человека явился здесь во всем ослепительном блеске. Семидесятилетний старик выказал юношескую энергию. Он затмил своими подвигами не только славу знаменитых полководцев прошлого, но и будущую славу другого гения войны — Наполеона… Слава Наполеона впоследствии была помрачена 12-м годом. Если он одерживал победы, то был разбиваем и сам… Суворов же во всю свою жизнь не знал ни одного поражения…

Но, одерживая победы на полях битв, преодолевая самое природу, никогда Александр Васильевич не выходил победителем из борьбы с низкой завистью и клеветою…

За Швейцарский поход Суворову пожаловано было звание генералисимуса, и военной коллегии поведено было относиться к Суворову не указами, а сообщениями. Вместе с тем приказано было составить проект статуи-памятника великому полководцу и немедленно приступить к ее сооружению.

— Для других это чересчур много, — сказал государь Ростопчину, отдавая эти приказания, — а Суворову мало!

Все представленные Суворовым получили награды. Великому князю, которого Александр Васильевич расхвалил государю, был пожалован титул ‘цесаревича’. Одних орденов св. Анны второй и третьей степени роздано было до двухсот. Нижним чинам было пожаловано по два рубля — сумма по тому времени не совсем маленькая.

А между тем, едва Суворов вышел из Альп, вся Швейцария снова оказалась во власти французов. Луазон прогнал оставленного Суворовым на Сен-Готарде австрийского генерала Штрауха, и не только с Сен-Готарда, но и совсем из долины Рейса. Молитор прогнал Елачича и Линкена от Боденского озера, Конде тоже был разбит и бежал, потеряв в битве тысячу человек. Даже русский Корсаков вторично был разбит Менаром в то время, когда, желая отвлечь французов от Суворова, храбро напал на них.

Но более всего перепугало австрийцев возвращение в Париж из Египта Наполеона.

Тот был уже тогда в такой силе, что мог разговаривать с Директорией, правившей Францией, по-своему.

— Что вы сделали с Францией! — громил он правительство. — Я оставил вам ее цветущую — нахожу разоренною, я оставил вам( мир — нахожу войну, я оставил вам победы — нахожу поражения… Где сто тысяч французов, которых я считал участниками моей славы?

Он быстро стал набирать армию, чтобы возвратить французам все, что отняли у них победы русского чудо-вождя.

Австрийцы перепугались. Позорно бросивший русских в Швейцарии австрийский главнокомандующий, эрцгерцог Карл, предложил Суворову охранять Граубинден.

Суворов разгневался, как никогда в жизни.

— Воинов, увенчанных победами и завоеваниями, дерзают назначить сторожами австрийских границ! — отвечал он и быстро ушел сперва в Фельдкирху, а потом в Линдау на соединение с Корсаковым.

Из Фельдкирха Александр Васильевич послал императору Павлу подробное донесение о своем походе.

‘Подвиги русских на суше и на море надлежало увенчать подвигами на громадах недоступных гор. Оставя за собою в Италии славу избавителей и освобожденные народы, мы перешли цепи швейцарских горных стремнин. В сем царстве ужаса на каждом шагу зияли окрест нас пропасти, как отверстые могилы. Мрачные громы, беспрерывные дожди, туманы при шуме водопадов, свергающих с гор огромные льдины и камни, Сен-Готард, колосс, ниже вершины которого носятся тучи, — все было преодолено нами, и на недоступных местах не устоял перед нами неприятель. Русские перешли снежную вершину Битнера, утопая в грязи под брызгами водопадов, уносивших людей и лошадей в бездны. Слов недостает на изображение ужасов, виденных нами, среди коих хранила нас десница Провидения’.

— Старик неразлучен с победой! — сказал государь, получив это донесение.

— Россия имеет своего Аннибала! — восклицали про Суворова льстецы.

Эрцгерцог тем временем приставал к Суворову с просьбами о помощи.

— Скажите ему, пусть идет и освободит снова Швейцарию, — велел передать ему Суворов, — тогда и я готов…

Но на перепуганного вестями о погромах австрийских войск главнокомандующего их не подействовал и такой резкий ответ.

Он стал добиваться личного свидания с чудо-вождем.

— Эрцгерцог Карл, — ответил посланному Александр Васильевич, — если он не при дворе, а в лагере, — такой же генерал, как и Суворов, кроме того, Суворов гораздо старше его своею опытностью. Скажите его высочеству, что в Вене, во дворце, я буду у его ног, а здесь, на войне, я, по меньшей мере, равен ему и ни от кого не приму уроков!

Но в душе Суворов все-таки мечтал о продолжении кампании.

В Фельдкирхе был произведен размен пленных. Здесь Александр Васильевич простился с недавним противником своим Лекурбом, с которым он успел подружиться, и, узнав, что тот женат, передал его супруге розу. Лекурб с восторгом принял этот дар, и роза Суворова хранилась в его потомстве.

Как относились к Суворову французы, лучше всего свидетельствует следующее.

Спустя двенадцать лет после его кончины, в великую Отечественную войну, когда Москва была во власти французов, дочь Александра Васильевича, знаменитая ‘Суворочка’, графиня Наталья Александровна Зубова, уже вдова в то время, проезжая с детьми из Москвы в именье, была остановлена отрядом французских солдат. Когда те узнали, что это дочь великого героя, не только немедленно отпустили экипаж графини, но, выстроившись по-военному, при проезде воздали ей воинские почести…

В Линдау к чудо-вождю явились побитые французами генералы: австрийский принц Конде и русский — Корсаков.

Первого из них Александр Васильевич встретил хотя сухо, но вежливо и даже удержался от своих обычных резких причуд, зато Корсаков встречен был Суворовым по-другому.

Александр Васильевич незадолго до прибытия Корсакова вышел в приемный зал, где собрались генералы главной квартиры, и, большими шагами расхаживая из угла в угол, делал вид, что охорашивается.

— Александр Михайлович (Корсаков), — громко говорил он, ни к кому не обращаясь, — человек придворный, учтивый, он делал французам ‘на караул’, надо принять его с почетом.

Когда явился Корсаков и смущенно подал генералиссимусу строевой рапорт, Суворов, не взяв его, отскочил на шаг назад, выпрямился и, в упор глядя на побледневшего генерала, скороговоркой спросил его:

— Адда, Треббия, Нови — родные сестры, а Цюрих? — и потом, схватив эспонтон, начал выделывать им приемы, продолжая в то же время язвительно спрашивать: — Как вы делали Массене ‘на караул’ — так или этак?

Корсаков то бледнел, то краснел, а Суворов, отпрыгнув к дверям кабинета, указательным пальцем манил его к себе.

Что они говорили — неизвестно, но Корсаков уехал от Суворова чуть не плача.

Впрочем, этим для него все и кончилось. Суворов оправдал его перед императором, и поражения не повредили этому генералу.

— Он более несчастен, чем виновен, — сказал про Корсакова Александр Васильевич, — пятьдесят тысяч австрийцев шагу не сделали, чтобы поддержать его. Они хотели его погубить, как хотели погубить и меня! — И тут же чудо-вождь приказал передать эрцгерцогу, ‘что он ответит перед Богом за кровь, пролитую под Цюрихом’.

Вся армия разделяла негодование своего вождя на австрийцев.

Суворов все еще лелеял тайную надежду поратоборствовать с французами, тем более что в Голландии, где русская армия действовала под начальством Германа, сам главнокомандующий попал в плен. Это так подействовало на старика, что все его недомогания, которые уже давали себя знать, прошли… Очень хотелось Александру Васильевичу встретиться с достойным соперником — Наполеоном, и встреча казалась близкою…

Но — увы! — судьба не исполнила его надежд.

Последовал окончательный и форменный разрыв с Австрией, и всем русским войскам повелено было возвратиться в пределы родины.

Александр Васильевич сдал командование Розенбергу и отправился домой через Германию.

Путь его был сплошным триумфом. Знатные иностранцы спешили отовсюду, чтобы только взглянуть на великого русского. Дамы добивались чести поцеловать ему руку. В Аугсбурге выставлена была почетная стража, которую, впрочем, Суворов отослал, говоря, что его охраняет любовь народная. В Вишау встретили его с музыкой. Во время обеда дети спели герою кантату, сочиненную в честь его. Суворов прослезился, перецеловал маленьких певцов, усадил их с собою за стол. В Гогенмауте приветствовали героя пушечной пальбой. Молодая девушка поднесла ему от населения лавровый венок. В Пильзене Александра Васильевича просили записаться в стрелковое общество, в Праге обращались с ним, как с особой царского дома…

Но более всего, конечно, дорого было чудо-вождю внимание его соотечественников. Выразителем чувств своего народа явился сам император.

‘Спеши ко мне, — писал Александру Васильевичу государь, — не мне тебя награждать, герой, ты выше мер моих, но мне чувствовать сие и ценить в сердце, отдавая тебе должное…’

Поздравляя своего героя с днем Нового (1800) года, государь простер свою любезность до того, что просел передать его добрые пожелания войскам только в том случае, если он, государь, того стоит…

Чудо-герой был в зените своей славы…

А неумолимая смерть уже подкрадывалась к нему…

Возвратившись в Россию, Александр Васильевич проехал в свое Кобринское имение и почувствовал себя не на шутку нездоровым.

— Великий чин меня придавил, — говорил он, — недолго жить мне.

В Петербурге переполошились, узнав о болезни Суворова.

Государь сейчас же послал к нему в Кобрин своего лейб-медика Вейкарта. ‘Молю Бога, — писал при этом император, — да сохранит он мне моего героя Суворова. По приезде в Петербург увидите вполне признательность вашего государя, которая никогда не сравнится с подвигами и заслугами вашими…’

Суворов же так надеялся на свое здоровье, что отказывался от лечения.

— Посылайте на воды, — говорил он советовавшим это докторам, — здоровых богачей и интриганов, я болен не шутя. Мне нужны деревенская изба, молитва, кашица да квас.

Вейкарт не только не мог заставить его принимать лекарство, но даже не успевал уговорить хотя сколько-нибудь беречься. Несмотря на явно развивавшуюся болезнь, Александр Васильевич в легкой одежде ходил в холодную церковь, пел, молился, читал на клиросе, бегал на колокольную вышку звонить в колокола. Напрасно Вейкарт просил Суворова хотя бы одеваться потеплее.

— Не могу! — отвечал великий старик. — Я солдат!

— Вы генералиссимус! — возражал ему Вейкарт.

— Это так, да только солдат с меня пример берет!

Болезнь между тем все усиливалась и усиливалась. Старые раны давали себя знать, мучительный кашель разбил грудь старику, на его иссохшем теле появились не дававшие ему покоя нарывы, силы падали, наконец Суворов слег…

Тоска объяла его… Теперь он страшился, что не доедет до Петербурга…

— Дайте, дайте мне увидеть моего государя! — восклицал Суворов.

Наконец последовало некоторое улучшение в здоровье Александра Васильевича, и Вейкарт разрешил ему ехать в Петербург.

А там готовился герою триумф.

Помещение Суворову было приготовлено в Зимнем дворце. Войска приказано было выстроить шпалерами по обеим сторонам улиц, где приходилось проезжать генералиссимусу. Они должны были встретить его барабанным боем и кличем ‘ура’, с крепости приказано было при въезде Суворова произвести пушечный салют. При проезде мимо церквей героя предполагалось встретить колокольным звоном. Сам государь объявил, что он при встрече первый выйдет из экипажа и подойдет к Александру Васильевичу…

Как дитя, радовался великий старик, слыша об этих приготовлениях. Он плакал, когда читал письмо императора, в котором государь писал, что ‘радуется приближению часа, когда он обнимет героя всех веков…’. И вдруг в Вильне старик узнал, что в Петербурге его ждет не милость государя, а новая опала…

20 марта при короле отдано было высочайшее повеление, которым давалось на замечание всей армии, что Суворов в последнюю кампанию, вопреки уставу, имел при себе, по старому порядку, дежурного генерала… Вслед за этим государь грозным рескриптом потребовал от генералиссимуса объяснений по этому поводу.

Нарушение устава было так незначительно, что не оно являлось причиною опалы после стольких милостей. Что же именно — точно неизвестно. Из всех причин наиболее вероятною является та, что государю напомнили о неисполнении Суворовым его желания отказаться от фельдмаршальства австрийского.

Впечатлительный Павел Петрович принял это за пренебрежение со стороны своего подданного, ради которого он не пожалел принести в жертву и политический союз с Австрией и родственный — с австрийским царствующим домом.

Завистники и клеветники одолели героя…

Какие душевные муки перенес великий старик! Ни одной, впрочем, жалобы у него не вырвалось, но сейчас же здоровье его настолько ухудшилось, что он стал впадать в беспамятство. Силы настолько оставили его, что невдалеке от Вильны поезд должен был остановиться около бедной литовской корчмы. Великого старика вынесли из кареты и уложили на грязной лавке. Боли были так сильны, что Суворов метался и стонал…

— Боже великий, — лепетал он, — зачем я не умер в Италии…

В Риге Александр Васильевич сделал над собой огромное усилие. Был праздник Пасхи, особенно чтимый Суворовым. Великий старик встал с постели, надел на себя полную парадную форму, отстоял заутреню и литургию и разговелся у генерал-губернатора.

Но после этого он слег, чтобы не вставать более…

Две недели ехал чудо-герой от Риги до Петербурга… В Стрельне его встретил чуть не весь Петербург, несмотря на то, что в столице было известно о постигшей его немилости. Дормез, в котором был Суворов, окружила сплошная толпа. Герою подносили фрукты, цветы, матери поднимали детей под его благословение. Суворов был тронут, но не такой встречи ждал он… Не было ни войск, не слышалось ни приветного ‘ура’, ни пушечной пальбы, ни колокольного звона. Не триумфатором въехал герой в столицу, нет, в полночь, тихо, крадучись, провезли великого русского человека через заставу, где для его встречи вышел караул, согласно уставу того времени, за поздним часом без ружей даже… Не в Зимний дворец отвезли его, а в пустынную Коломну, в маленький домик на Крюковом канале, принадлежавший его племяннику графу Д.И. Хвостову.

‘Сердце царево в руце Божией!’ — сказал псалмопевец.

— Я всю жизнь гонялся за славой, — сказал перед своим концом Александр Васильевич, — и вот теперь убедился, что слава — дым…

Почти полмесяца умирал великий русский, оставленный в опале всеми, он то впадал в забытье, бредил, то сознание на несколько часов возвращалось к нему, и он приказывал посадить себя в кресло, начинал учиться турецкому языку… Однако немногим из окружавших Суворова было ясно, что конец его с часу на час все ближе…

Плакали, когда в бреду Суворов вдруг начинал лепетать:

— Вперед, чудо-богатыри, чада Павловы! Вперед! С нами Бог! Победа — слава.

Или когда он, придя в себя, жалобным голосом спрашивал: не присылали ли за ним из дворца?

Из дворца был действительно прислан государем любимец Суворова, его храбрейший соратник, князь Багратион, но не затем, чтобы объявить ему царскую милость, а только затем, чтобы стороной выказать старику соболезнование.

Багратион застал Суворова почти в агонии. Александр Васильевич едва-едва узнал его.

Но когда узнал, все его лицо оживилось радостью.

— Скорее, Петр, спеши скорее к государю… Поклон мой… Поклон мой царю в ноги сделай за меня, Петр, — пролепетал умирающий и впал в забытье.

— Жаль, и искренно жаль! — сказал император, выслушав донесение Багратиона. — С ним Россия и я теряем многое. Европа — все.

Еще одна, и уже последняя, радость ждала умиравшего героя.

Незадолго до смерти к нему явился другой его любимец и горячий поклонник — Ростопчин. Он привез ему собственноручное письмо бывшего короля французов, которого приютил у себя российский император. При письме были приложены ордена св. Лазаря и Св. Богородицы Кармельской.

— Откуда присланы? — спросил Александр Васильевич.

— Из Митавы, — ответил Ростопчин.

— Как из Митавы? — удивленно проговорил герой. — Король французский должен быть в Париже!.. — Потом вспомнив, он грустно улыбнулся, покачал головой и промолвил: — Я бил французов да не добил… Мой пункт Париж, беда — Европе!..

Он поцеловал ордена и впал в забытье.

Последнюю свою награду герой получил от чужого и притом свергнутого с престола государя.

Жизнь великого человека медленно угасала. Он все чаще и чаще впадал в забытье. На местах старых ран открылись язвы, перешедшие в гангрену…

Как истинный христианин Александр Васильевич исповедался и приобщился…

— Покой души — у престола Всемогущего, — сказал он по окончании святого таинства.

Жизнь угасала в одряхлевшем теле, но гениальный мозг продолжал без устали работать.

— Вперед… Заманивай… С нами Бог… Чудо-богатыри… Ура! Коли, бей, руби!., просящего пощады милуй… Вперед… Париж… А, мальчишка… ты… ты… ты здесь… Унять… Унять мальчика, широко шагает! — бредил герой.

Во втором часу дня 6 мая, в день, когда празднуется церковью память Иова Многострадального, много на своем долгом веку выстрадавший великий человек русский весь приподнялся, открыл глаза и громко, внятно сказал:

— Сражение… Генуя… Вперед!

С этим последним ‘вперед’ перешел в вечность не знавший отступлений герой…

Так кончил жизнь Александр Васильевич Суворов…

Тщедушный ‘недоросль из дворян’, простой рядовой Семеновского полка Александр Суворов стал к концу своей жизни князем Италийским, графом Российской и Римской империй, генералиссимусом российских сухопутных и морских войск, фельдмаршалом австрийских и сардинских войск, Сардинского королевства грандом, принцем королевского дома, кавалером орденов российских: св. Андрея Первозванного, св. Георгия всех степеней, св. Владимира I степени, св. Александра Невского, св. Анны, св. Иоанна Иерусалимского Большого креста, австрийского: Марии-Терезии 1-го класса, прусских: Черного Орла, Красного Орла и ‘За достоинство’, сардинских: Благовещения и св. Маврикия и Лазаря, баварских: св. Губерта и Золотого Льва, французских: Лазаря и Св. Богородицы Кармельской, польских: Белого Орла и св. Станислава, был удостоен многих других знаков отличия и почетных наград, среди которых важнейшею была та, что все русские сухопутные и морские войска должны были воздавать ему царские почести даже в присутствии самого государя императора…

И всего этого Александр Васильевич достиг одним только своим упорным трудом, без всякой посторонней помощи.

Он трудился всю свою долгую жизнь без устали, и труд все дал ему…

Великий пример! Святой пример!

12 мая хоронили Суворова…

Весь Петербург сошелся проводить своего любимого героя, которого приказано было хоронить не с почестями, воздаваемыми праху генералиссимуса, а только фельдмаршала. В церемониале участвовали одни армейские полки, гвардия не оправилась еще от усталости после бывшего за несколько дней перед тем парада… Тысячи шли за гробом. Государь с небольшой свитой встретил погребальную процессию на углу Невского и Садовой. Когда траурная колесница приблизилась, император снял шляпу. Очень близко за ним раздалось рыдание. Он оглянулся и увидал генерал-майора Зайцева, участника Итальянского похода, плакавшего навзрыд.

— Прощай! Прости! Мир праху великого! — вне себя лепетал Зайцев.

Государь нахмурился, но и сам не мог удержаться от слез. Весь этот день он был мрачен, в волнении ходил по своему кабинету, повторяя только одно слово:

— Жаль!

Печальная процессия подошла к Александро-Невской лавре. У ворот колесница остановилась. Казалось, что слишком высокий балдахин не пройдет под сводами. Его решили снять.

— Вперед! — раздался вопль. — Не бойтесь: Суворов везде проходил, пройдет и здесь…

Это крикнул в исступлении гренадерский унтер-офицер, старик инвалид, бывший с чудо-вождем во всех его походах.

Народ сплошной толпой двинул колесницу, и она свободно прошла под воротами…

Гроб внесли в верхнюю монастырскую церковь. Митрополит Амвросий совершал заупокойную литургию. В церкви все плакали и ‘только рыдать не смели’, — говорит очевидец.

Никто не сказал надгробного слова, но лучше всякого панегирика был пропетый певчими 90-й псалом: ‘Живый в помощи вышняго, в крове Бога небеснаго водворится…’ Никто не обмолвился и на могиле, зато после напутственных слов ‘земля и в землю отыдеши’ загрохотали пушки, как бы посылая последнее ‘прости’ великому чудо-вождю…

Суворов ушел в недра земли… Простая плита с надписью: ‘Здесь лежит Суворов’ — скрыла собою прах великого русского человека.

Русский чудо-вождь кончил свое земное поприще, но и после смерти своей он остался в рядах русских войск…

По крайней мере, через сто лет после своей кончины, в мае 1900 года, он не был еще исключен, как умерший, из списков русской армии…

Русский народ тоже в своих легендах не считает его умершим…

В дремучем лесу, среди болот, лежит огромная каменная глыба с пещерою внутри, — рассказывает одну из таких легенд биограф героя, А. Петрушевский, — ход в нее из-под болота. Дурная слава про это место: там блуждают синие огоньки, носятся бледные тени, слышатся тоскливые, жалобные стоны. Филин не пролетает над седым мшистым камнем, волк на нем не воет, крестьянин, невзначай сюда попавший, обходит дикое место, кладя на себя крестное знамение. Всегда здесь тихо и мертво. Только ворон каркает по временам над каменной глыбой, да вьется хищный орел, успокаивая клекотом своим старца, почивающего неземным сном в пещере, внутри камня. Через малое отверстие брезжит оттуда тусклый, слабый свет неугасимой лампады, да доносится глухое замогильное поминовение князю рабу Божиему Александру. В глубине скалы спит сам дедушка, склонив седую голову на уступ камня. Давно он спит и долго спать будет. Только когда покроется русская земля кровью боевому коню по щиколотку, проснется великий русский воин, выйдет из своей усыпальницы и избавит отечество от лютой невзгоды…

Да! Умерший телом герой духом не умрет в памяти того народа, из которого он вышел и который он прославил своими чудесными подвигами… В годину тяжелых испытаний его пример великой любви к родине вдохновит каждого русского, как он уже вдохновил знаменитого ‘певца в стане русских воинов’, певшего, когда святая Русь переживала страшное нашествие грозных противников чудо-вождя — французов, так:

Кто сей рьяный великан,

Сей витязь полуночи?

Друзья, на спящий вражий стан

Вперил он грозны очи!

Его завидя в облаках,

Шумящим смутным роем

На снежных Альпов высотах

Возникли тени с воем.

Бледнеет галл, дрожит сармат

В шатрах от гневных взоров…

О, горе, горе, супостат! —

То грозный наш Суворов!..

Хронологический указатель событий из жизни графа А.В. Суворова-Рымникского

1730 г., 13 ноября ……. День рождения Суворова. Москва.

1742 г……… Записан Суворов в Семеновский полк.

1745 г……… Поступление Суворова в полк на действительную службу. Кончина матери Суворова (послед, приблизительно).

1747 г……… Производство Суворова в капралы.

1750 г……… Производство Суворова в подпрапорщики.

1751 г……… Производство в сержанты.

1752 г……… Поездка с депешами в Дрезден и Вену.

1754 г., 15 апреля ……… Производство в офицеры.

1756 г……… Назначение обер-провиантмейстером и командировка в Новгород.

1756 г……… Появление в печати литературных произведений Суворова.

1757 г……… Назначение обер-провиантмейстером в тыл действующей армии в Семилетнюю войну.

1759 г……… Назначение генеральным дежурным к гр. Фермору.

1759 г., август….. Кунерсдорфская битва.

1760 г……… Суворов в Берлине.

1761 г……… Кончина императрицы Елизаветы. Окончание Семилетней войны.

1762 г., 26 августа . . .. . . Производство в полковники и командование Астраханским полком.

1763 г., 6 апреля …… Назначение командиром Суздальского полка.

1765 г., март…… Представление наследнику престола.

1765 г., июль…… Маневры в Красном Селе.

1765 г., июль…… Возвращение Суздальского полка в Ладогу.

1768 — 1772 гг…… Первая польская война.

1768 г., 29 февраля . …. . Образование Барской конфедерации.

1768 г., 28 сентября . . .. . Суворов произведен в бригадиры.

1768 г., ноябрь….. Выступление суздальцев в Польщу.

1769 г., август….. Поиск Суворова на Котлубовского.

1770 г., 1 января ….. Суворов произведен в генерал-майоры.

1770 г., весна….. Поиск на Мощинского и Коробовского, болезнь.

1771 г., 18 января …… Конфедераты отбрасывают русских за Вислу.

1771 г., 16 — 17 февраля …. . Поиск Суворова к Рахову. Битва под Тинцем.

1771 г., 10 мая….. Битва при Ланцкороне.

1771 г., 30 августа ……. Восстание Огинского.

1771 г., 5 сентября. …. . . Суворов в Бяле.

1771 г., 12 — 13сентября. ….. . Битва при Столовичах.

1771 г., декабрь….. Суворов награжден орденом св. Александра Невского.

1772 г., 21 — 22 января . … . Конфедераты захватывают Краков.

1772 г., 24 января …… Суворов является к Кракову.

1772 г., 18 февраля . . .. . Неудачный штурм Кракова.

1772 г., 12 апреля …… Капитуляция Кракова.

1769 — 1774 гг…… Первая турецкая война.

1773 г., апрель….. Суворов отбывает на Дунай.

1773 г., 5 мая….. Суворов принимает командование в Нигоешти.

1773 г., 8 мая ночью . .. . . Нападение турок на Нигоешти.

1773 г., 9 мая ночью . …. . Первое взятие Туртукая.

1773 г., 7 — 8 июня . … . . . Отказ от вторичного поиска на Туртукай.

1773 г., 16 — 17 июня . .. . . Вторичное взятие Туртукая.

1773 г., 22 июня …… Битва при Кучук-Кайнарджи.

1773 г., август….. Суворов получает орден са Георгия 2-го класса.

1773 г., 7 июля….. Назначение Суворова в отряд Потемкина.

1773 г., 4 августа …… Назначение Суворова в Гирсово.

1773 г., 3 сентября . . .. . Битва под Гирсово.

1774 г. январь….. Свадьба Суворова.

1774 г., 28 — 30 мая . .. . . Поиск на Шумлу.

1774 г., 9 июня . . .. . . Битва при Козлуджи.

1774 г., 10 июля …… Кучук-Кайнарджийский мир.

1774 г., 24 августа …… Суворов отправляется за Пугачевым.

1775 г., 1 августа …… Рождение дочери Суворова Наталии.

1775 г., осень….. Кончина отца Суворова.

1776 г., осень….. Назначение Суворова в Крым.

1777 г., 17 января …… Суворов принимает главное начальство над отрядом в Крыму.

1778 г……… Суворов в Крыму.

1779 г., март…… Утверждение Кучук-Кайнарджийского трактата и признание Шагин-Гирея крымским ханом.

1779 г……… Назначение Суворова в Астрахань.

1781 г., декабрь….. Увольнение Суворова из Астрахани.

1782 г., август….. Назначение Суворова в Крым.

1783 г., 28 июня …… Присяга кубанцев на верность России.

1783 г., 31 июля….. Погром кубанцев на м. Ей.

1783 г., 30 сентября . …. . Погром кубанцев близ уроч. Керменчик.

1784 г., февраль ….. Признание подданства Крыма и Кубани.

1785 г……… Суворов назначен командиром Петербургской дивизии.

1786 г., октябрь …. Производство в генерал-аншефы.

1787 г., январь….. Начало путешествия императрицы Екатерины по Крыму.

1787 г., 4 августа …… Рождение сына Суворова, Аркадия.

1787 — 1790 гг…… Вторая турецкая война.

1787 г., 13 августа ….. Объявление Турцией войны России.

1787 г., 22 августа …..Назначение Суворова в действующую армию.

1787 г., 1 октября ….. Сражение на Кинбурнской косе.

1788 г., 17 июня ….. Вторичное сражение у Кинбурна.

1788 г.., 27 июля….. Вылазка турок из Очакова и рана Суворова.

1788 г., 18 августа ….. Взрыв в Кинбурне.

1788 г., 6 декабря ….. Взятие Очакова.

1789 г., 20 июля ….. Дело при Путне.

1789 г., 22 июля ….. Победа при Фокшанах.

1789 г., 11 сентября . .. . . Победа при Рымнике.

1790 г., 18 октября . … . Взятие Килии.

1790 г., 27 ноября ….. Предписание Суворову взять Измаил.

1790 г., 11 декабря. . … . Штурм и взятие Измаила.

1791 г., февраль …… Суворов в Петербурге.

1791 г., апрель….. Назначение Суворова в Финляндию.

1791 г. 25 апреля …… Праздник во дворце Потемкина.

1791 г., 31 июля …… Переговоры о мире с Турцией.

1791 г……… Смерть Потемкина.

1791 г., декабрь….. Заключение мира с Турцией в Яссах.

1792 г., 10 ноября …… Назначение Суворова в Херсон.

1794 г……… Польская война.

1794 г., сентябрь …… Победа под Крупчицами.

1794 г., 8 сентября …… Победа под Брестом.

1794 г., 28 сентября . … . . Победа под Мацейовицами, взятие в плен Костюшко.

1794 г., 15 октября . … . Победа у Кобылки.

1794 г., 23 — 24 октября . … . Штурм и взятие Праги.

1794 г., 25 октября . . .. . Сдача Варшавы.

1794 г., 20 ноября ….. Назначение Суворова фельдмаршалом.

1795 г., 17 октября . … . Благодарность императрицы Суворову за мирную деятельность в Польше.

1796 г., 3 — 4 января . . .. . Торжественный въезд Суворова в Петербург.

1796 г., март…… Назначение Суворова командовать войсками на юге.

1796 г., 6 ноября …… Кончина императрицы Екатерины II и вступление на престол императора Павла I.

1797 г., 6 февраля …… Отставка Суворова.

1797 г., 27 апреля …… Указ о ссылке Суворова в Кончанское.

1797 г., 8 мая….. Прибытие Суворова в Кончанское.

1798 г., 12 февраля . …. . Вызов Суворова в Петербург и возвращение затем в Кончанское.

1799 г., 6 февраля …… Второй вызов Суворова в Петербург.

1799 г., 9 февраля …… Назначение в Италийскую действующую армию.

1799 г., 14 марта . ….. Прибытие Суворова в Вену.

1799 г., 3 апреля …… Прибытие Суворова в Верону.

1799 г., 4 апреля …… Суворов в Валеджио открывает Италийскую кампанию.

1799 г., 8 апреля …… Взятие Бреши.

1799 г., 15 апреля ….. Победа при Лекко, сражение при Ваприо-Кассано, переход через Адду.

1799 г., 18 апреля …… Занятие Милана.

1799 г., 26 апреля …… Прибытие в действующую армию е. и. в. вел. кн. Константина Павловича.

1799 г., 1 мая….. Неудачное дело при д. Басиньяно.

1799 г., 5 мая….. Победа при Маренго.

1799 г., 14 мая….. Занятие Турина и сдача Алессандрии.

1799 г., 6, 7, 8 июня . …. . Битва при Тиддоне — Треббии.

1799 г., 6 августа …… Возведение Суворова в княжеское достоинство с титулом Италийского.

1799 г., 4 августа …… Сражение при Нови.

1799 г., 30 августа . . … . Выступление русских войск в Швейцарию.

1799 г., 4 сентября . . … . Прибытие русских войск в Таверно.

1799 г., 10 сентября . . … . Выступление русских войск из Таверно.

1799 г., 13 сентября . . … . Штурм С.-Готарда.

1799 г., 14 сентября . . . Бой на Чертовом мосту.

1799 г., 15 сентября . . … . Занятие Альторфа. Поражение Корсакова.

1799 г., 16 сентября . . …. . Переход через Росшток.

1799 г., 18 сентября . . … . Совет в Муттенской долине.

1799 г., 19 — 20сентября….. . Бой с французами в Муттенской долине у Кленталя.

1799 г., 23 сентября . .. . . Прибытие русских войск в Гларисс.

1799 г.,24 — 26 сентября . … . Переход через Рингенкопф.

1799 г., 27 сентября . …. . Прибытие в Кур.

1799 г., 8 октября …..Высочайшее повеление о возвращении войск в Россию.

1799 г., 28 октября . … . Назначение Суворова генералиссимусом.

1799 г., 15 ноября …..Выступление русских войск из Аугсбурга обратно.

1800 г., январь….. Начало болезни Суворова в Кобрине.

1800 г., 20 марта …… Опала Суворова.

1800 г., 20 апреля …… Прибытие Суворова в Петербург.

1800 г., 6 мая….. Кончина Суворова.

1800 г., 12 мая….. Погребение Суворова.

Пособиями при составлении настоящего очерка главным образом служили:

А. Петрушевский. Генералиссимус князь Суворов.

Д. Милютин. История войны 1799 г.

Н. Орлов. Штурм Измаила, штурм Праги, Разбор военных действий Суворова в 1799 г. в Италии.

Полевой. История графа А.В. Суворова.

Е. Фукс. История и анекдоты князя Италийского, графа Суворова-Рымникского.

Е. Васильев. Суворов. Очерк его военной деятельности, и многие другие.

———————————————————-

Опубликовано: Красницкий А.И. Русский чудо-вождь: Граф Суворов-Рымникский, князь Италийский, его жизнь и подвиги. Спб., 1900.

Исходник здесь: http://dugward.ru/library/krasnickiy/krasnickiy_russkiy_chudo_vojd.html

А. И. Красницкий

Русский чудо-вождь

Граф Суворов-Рымникский, князь Италийский, его жизнь и подвиги

От автора

Глава перваяМаленький стратег

Глава втораяПервая победа

Глава третьяНа пути к фельдмаршальству

Глава четвертаяШкола войны

Глава пятаяПовторительный курс

Глава шестаяБоевой экзамен

Глава седьмаяНа новых местах по-старому

Глава восьмаяНа чужой ниве

Глава девятаяСуворовские чудеса

Глава десятаяДело не по душе

Глава одиннадцатаяНовые лавры

Глава двенадцатаяТернии лаврового венца

Глава тринадцатаяПод голубым небом Италии

Глава четырнадцатаяСолнца суворовской славы

Глава пятнадцатаяПоход титанов

Глава шестнадцатаяВ ловушке

Глава семнадцатаяПОСЛЕДНЕЕ ‘ВПЕРЕД!’

Хронологический указатель событий из жизни графа А.В. Суворова-Рымникского

Читайте также:

Глава первая
Маленький стратег

Глава вторая
Первая победа

Глава третья
На пути к фельдмаршальству

Глава четвертая
Школа войны

Глава пятая
Повторительный курс

Глава шестая
Боевой экзамен

Глава седьмая
На новых местах по-старому

Глава восьмая
На чужой ниве

Глава девятая
Суворовские чудеса

Глава десятая
Дело не по душе

Глава одиннадцатая
Новые лавры

Глава двенадцатая
Тернии лаврового венца

Глава тринадцатая
Под голубым небом Италии

Глава четырнадцатая
Солнца суворовской славы

Глава пятнадцатая
Поход титанов

Глава шестнадцатая
В ловушке

Глава семнадцатая
ПОСЛЕДНЕЕ ‘ВПЕРЕД!’