Русские повести 15-18 веков, Неизвестные Авторы, Год: 1700

Проза
Время на прочтение: 304 минут(ы)
Скачать в PDF

Русские повести XV—XVII веков

Русские повести XV—XVII веков. ГИХЛ, М.—Л., 1958

СОДЕРЖАНИЕ

Повесть о московском взятии от царя Тахтамыша
Повесть о московском взятии от царя Тахтамыша и о пленении земли Русскыя
Повесть о Темир-Аксаке
Повесть о взятии Царьграда турками
Повесть о купце Дмитрии Басарге и сыне его Борзосмысле
Сказание о Вавилоне граде
Повесть о царице Динаре
Повесть о мунтьянском воеводе Дракуле
Повесть о Петре, царевиче ордынском
Повесть о Меркурии Смоленском
Повесть о Петре и Февронии Муромских
Повесть о Луке Колочском
Повесть о Тимофее Владимирском
Повесть об осаде Пскова Стефаном Баторием

ПОВЕСТЬ О МОСКОВСКОМ ВЗЯТИИ ОТ ЦАРЯ ТАХТАМЫША

В лето 6890… * царь Тахтамыш * посла на Волгу татар своих и повеле избивати вся гости русския, а суды их переимати на перевоз себе, дабы не было вести на Русь, и пришед к Волзе со всею силою своею, и перевезошася на сю сторону, и поиде изгоном на Русскую землю.
И то слыша князь Дмитрей Костянтинович * и посла к Тахтамышу сынов своих, Василья и Семена, * они же приидоша в орду, он уже пошол бе на Русь, и едва сустигоша его в рязанских приделех, борзо бо бяше иды. А князь Олег рязански * срете его, донележе не вниде в землю его, и обведе его около своей земли и броды указа ему все по Оце.
Князю же великому * едва весть прииде от некоторых доброхотяших хрестьяном, живущих в странах Татарских, иже бяху на то устроени сущи и поборници земли Руостеи. Он же нача полки совокупляти и поиде с Москвы, хотя противу татар, и бысть разно в князех русских: овии хотяху, а инии не хотяху, бяху бо мнози от них на Дону избиты, * а се царь на них идяше со многою силою и бяше близ уже, яко совокупитися некогда. Князь же великы в недоумении быв, а татаром уже близ сущим, иде за Волгу, в град свой Кострому, а во граде Москве мятеж бе велик: овии бежати хотяху, а инии в граде сидети. И бывши мятежи и распре велице, и паки народ, совокупльшеся, позвониша во все колоколы и сташа суймом, * а инии по вратом, а инии на вратех на всех, не токмо пущати хотяху из града крамольников и мятежников, но и грабяху их, ни самого митрополита * усрамилися, но на вся огрозишася, ни бояр великых устрашишася, и в вратех всех с оружии обнаженными стояху, и с врат камением шибаху, и никого же из града пустяху. Потом же едва народи умолени быша, вьгпустиша из града митрополита, прочих с ним ограбивше, а единако с ним мятяху, и се прииде к ним в град некий князь литовский Остей, внук Ольгердов, * и той окрепи град и затворися в нем со множеством народ.
А царь Тахтамыш, перешед Оку реку, взя преже всех Серпохов и пождьже и потом прииде к Москве, августа 23, и приехавше не мнози к граду, воспроcиша о великом князи, есть ли в граде, отвещаша же им з града: ‘нет его’, они же вокруг града всего объехаша, смотряще его, и тако отъидоша от града. И наутрии же сам царь прииде со всею силою под град, и приступиша ко граду со все стороны, стреляюще, бяху же стрелы их яко дождь умножены. А гражане противу их стреляху и камением шибаху, но сии с стен збиша гражан, еще бо граду тогда ниску сущу, * и начаху лествици приставливати к граду и ‘а стены хотяху взыти. И взвариша воду в котлех, льяху нань, а инии стреляху, тюфяки пущаху и пушки, * един же некто москвитин, суконник Адам, * с Фроловских ворот * пусти стрелу, напяв, уби некоего от князей ордынских, славна суща, иже велику печаль сотвори Тахтамышу и всем князем его. Стояв же царь у города 3 дни, многи брани сотворив, и на 4 оболга их князя Остея сице: приехаша бо под град в пол обеда повелением вси князи ордынстии я с ними шюрья великого князя, Василей да Семен Дмитреевичи, суздальского князя, глаголюще: ‘Вас, людей своих, хощет жаловати царь, неповинни бо есте, не достойни смерти, а ополчился есть на великого князя, а от вас ничего же иного требует, но токмо изыдете в стретение его со князем вашим, с легкими дары, хощет бо град сей видети, а вам всем дает мир и любовь’. А князи суздальстии правду хрестьяном даша, яко не блюстися ничего. Они же, емше сему веры и отверзше врата, выйдоша преже со князем лучший люди с дары многыми, а по них чин священническы. И тако погании преже убиша князя Остея тайно, а потом приидоша ко вратом града и начаша вся без милости сечи, священников и прочих хрестьян, а святыя иконы потопташа, и тако в все врата в град внидоша, а инии по лествицам, и тако вскоре град взяша, а хрестьяне вся изсекоша, множество бо их, и всем окаянным плеча измолкоша, секуще. И тако разграбиша вси церкви, а хрестьян прибегших изсекоша в них, такоже вся казны княжеския взяша, и всех людей, иже бяху со многых земль сбеглися, то все взяша. Взят же бе град августа 26, в 7 час дни, в четверг, и огнем попален, а люди изсечены, а инии пленены, а инии згореша, а инии истопопоша, а инии в трупьи и в крови издушишася, се же не токмо единой Москве сотвориша, но и в Володимери, и в Переславли, и в Юрьеве, и в Звенигороде, и в Можайсце, и во всех волостех все поплениша, а переславци сами на езеро бежаша, а град их, пришед, сожгоша, токмо в сих един сей не взят.
Князь же велики тогда бе со княгинею и с детьми на Костроме, а князь Володимер Андреевич * за Волоком стояше со многими людьми, и ту наехаша на них татары, он же удари на них, и тако многых избиша ту, а иных поимаша, а инии прибегоша к Тахтамышу, он же убояся и нача помалу уступати от Москвы. Кипреян же митрополит тогда во Тфери бе, а мати княжя Володимерова и княгини его в Торжку, а владыка коломенски Герасим в Новегороде Великом. А Тахтамыш, отшед от Москвы, и взя град Коломну, и перевезеся за реку, и взя всю землю Рязанскую, люди же поплени, а иных изсече, а Олег убеже. Поиде же царь от Рязани и отпусти князя Семена к отцу его Дмитрею с послом своим Шихоматом, а другово, Василья, поведе с собою в орду.
Посем же прииде князь великий и князь Володимер на Москву и видеша град пожжен, а церкви разорены, а трупия мертвых многа суща вельми, и многы слезы излияша, и повелеша телеса мертвых погребати, и даваша от 80 мертвецов по рублю, и выиде того 300 рублев. Посем же князь великы отпусти рать свою на Ольга рязанского, он же беже, а землю его пусту сотвориша, пуще ему бысть татарской рати…
Тое же осени прииде на Москву посол Карач с жалованием к великому князю от царя, он же повеле хрестьяном дворы ставити и город делати.

ПОВЕСТЬ О МОСКОВСКОМ ВЗЯТИИ ОТ ЦАРЯ ТАХТАМЫША И О ПЛЕНЕНИИ ЗЕМЛЯ РУССКЫЯ

В лето 6890 бысть некое проявление, по многы нощи являшеся таково знамение на небеси: на востоце, пред раннею зарею, звезда некая акы хвостата и акы копейным образом, овогда же в вечерней зоре являшеся, а овогда в ранней зоре являшеся, то многажды бываше. Се же знамение проявляйте злое пришествие Тактамышево на Русскую землю и горькое поганых татар нахожение на християн, якоже се бысть, гневом божиим, за умножение грехов наших.
Бысть в третие лето царства Тактамышева, царствующю ему в орде и в Сараи, и того же лета царства его посла татар своих в Болгары, * еже есть град на Волзе, и повеле торговци русскыя избити и гости грабити, а суды их и с товаром отъимати и попровадити к себе на перевоз, а сам потщався с яростию, собрав воя многы и поиде к Волзе со всею силою своею, я перевезеся на сю страну Волгы со всеми князи своими и с безбожною силою татарскою, и поиде изгоном на великого князя Дмитрия Ивановича и на всю Русскую землю: ведяше бо рать изневести внезапу, со умением и тацем злохитрием, не дающе вести пред собе, да не услышано будет на Русской земли устремление его.
И то слышав великый князь Дмитрий Костянтинович Суздальский и посла два сына своя ко царю Тактамышю, князя Василия да князя Семена, они же, пришедше, не обретоша его, бе бо грядый борзо на Русь, и гнаша в след его неколько дний, и переняша дорогу его на месте, нарицаемом Серначе, * и поидоша за ним со тщанием дорогою, и состигоша его близ предел Рязанскых. А князь Олег Рязанскый срете царя Тактамыша, преже даже не вниде в землю Рязанскую, и бив ему челом и бысть ему помощник на победу Руси, но и поспешник на пакость християном, и иная некая словеса изнесе о том, како пленити землю Русскую, и како без труда взяти камен город Москву, и како победити и изнимати великого князя Дмитрия Ивановича, еще же и царя обведе около своея отчины, земли Рязанскыя, хотяше бо добра не нам, но своему княжению помагаше.
А в то время неколи си едва прииде весть великому князю Дмитрею Ивановичи), возвещающе рать татарскую, аще бо и не хотяше Тактамыш, дабы кто принесл вести на Русскую землю о его приходе, того бо ради вси гости русскыя поимани быша и пограблени и удержани, дабы не было вести Руси, но обаче суть неции доброхоты на пределех ординскых на то устроени, поборници суще земли Русской. Великый же князь Дмитрий Иванович слыша таковую весть, оже идеть на него сам царь во множестве силы своея, и нача совкупляти свои полци ратных, и выеха из города Москвы, хотя итти противу ратных татар, и начата думати такову думу великий князь Дмитрей Иванович со всеми князи русскими, и обретеся разность в них, не хотяху помагати. Не помянуша Давыда пророка глаголюща: ‘се коль добро и коль красно, еже жити братии вкупе!’ и другому приснопомнимому рекшю: ‘друг другу пособляя и брат брату помагая яко град тверд есть’. Бывши же промежи ими неодиначству и неимоверству, и то познав и разумев великый князь Дмитрей Иванович и бысть в недоумении и размышлении, не хотя стати противу самого царя, но поеха в свой град Переяславль, и оттуду мимо Ростов, и пакы реку вборзе и на Кострому. А Киприян митрополит приеха на Москву.
В граде же на Москве бысть замятия велика, бяху людие смущени, аки овца не имуще пастыря, гражанстии народи возмятошася: ови хотяху сести в граде и затворитися, а друзии бежати помышляху, и бывши распре промежи ими велице, овии с рухлядию вмещающеся в град, а друзии с града бежаху, ограблени суще, и сотвориша вече, позвониша во все колоколы и сташа суймом народи мятежници, ‘рамольници: иже хотяху изъити из града нетокмо не пущаху из града, но и грабляху, ни самого митрополита не стыдешася, ни бояр великых не усрамишася, но на вся огрозишася, и сташа на всех воротех градских, сверху камением шибаху, а доле на земли со оружием стояху со обнаженым, не пущающе вылезти и едва умолены бывше, позде некогда выпустиша их из града, и то ограбивше. Граду же единаче мятущюся, акы морю в велице бури, ни откуду же утешения обретше, но паче больших зол ожидающе, потом же приеха к ним в город некоторый князь Литовскый, именем Остей, внук великого князя Ольгерда, и той окрепив народы и мятеж градный устави и затворися с ними в граде во осаде со множеством народа, с теми, елико ся их оста, и елико бе бежлян сбежалося с волостей, и от иных градов елико приключшихся в то время и от стран, бояре, и сурожане, и суконникы, и прочий купци, и архимандриты, и игумены, и протопопы, прозвитеры и дьяконы, и чернеци, и всяк возраст мужска полу и женскаго и со младенци.
Князь Олег обведе царя около своея вотчины, земли Рязанскыя, и указа ему вся сущая броды на реце на Оце. Царь же перешед реку Оку и преже всех взя град Серпохов и огнем пожже, оттуду же прииде к Москве граду, напрасно устремися, наполнися духа ратнаго, волости и села воююще и жгуще, а народ християнскый секуще и убивающе всяческыи, а иныя люди в полон емлюще. И прииде ратию к городу Москве, а сила татарская прииде месяца августа в 23, в понедельник, и приидоша не вси полци к городу, и начата кличуще вопрашивати, глаголюще: ‘Есть ли зде в граде великый князь Дмитрей?’ — они же с града, с забрал, глаголаху им: ‘Нету’. Татарове же отступиша и поехаша около города, обзирающе и разсмотряюще приступов, и рвов, и врат, и забрал, и стрельниц, и паки сташа зряще на град.
Тогда же в граде добрые люди моляхуся богу день и нощь и пристояще посту и молитве, ожидающе смерти, готовящеся с покаянием и с причастием и со слезами. Неции же недобрии человеци начата обходити по двором, и износяще из погребов меды господскыя и суды сребряныя и сткляници драгия, и упивахуся до великаго пияна, и к шатанию дерзость прилагаху, глаголюще: ‘не устрашаемся нахожения поганых татар, селик тверд град имуще, иже суть стены камены и врата железна, не терпят бо ти под градом долго стояти, сугуб страх имуще, изнутри града бойци, а внеуду града князей наших совкупляемым нахожения блюдутся’. И паки взлазяще на град, пияни суще, и шатахуся, и ругающеся татаром, образом безстудным досажающе, и некая словеса износяще исполнь укоризны и хулы кидаху на ня, мняхут бо толико силы татарскыя и есть, татарове же прямо к ним на град голыми саблями своими машуще, образом аки тинаху, накивающе издалеча.
И в той день те полци отступиша от града, наутрия же сам царь приступи ко граду со всею силою своею под град, гражане же узревше с града силу велику и ужасошася зело, татарове же паки поидоша к городу, гражане же пустиша на них по стреле, они же паче своими стрелами стреляху на град, аки дождь умножен зело, не дадуще ни прозрети, и мнози на градных заборолах стояху и от стрел падаху язвени, и одолевахут бо стрелы татарскые паче, нежели градскыя: бяхут бо у них стрелци горазди вельми, овии от них стояще стреляху, а инии скоро рищуще, изучени суще, а друзии от них на конех скоро ездяще, на обе руце, наперед и назад, скоро и улучно без прогрехи стреляху, а инии от них створиша лестници и присланяху ко граду и лазяхут на стену, гражане же воду в котлех варяще и кипятнею лияхут их, ти тако возбраняхут им.
Отшедшим же им и паки приступлешим, и тако по три дни бияхуся промеж себе, пренемагающе, егда бо татарове приступаху близ стен градских, тогда гражане стрегуще града и супротивящеся им, овии стрелами стреляху с заборол, овии же камением шибаху на ня, друзии же тюфякы пущаху на них, а инии самострелы напинающе пущаху и порокы пущаху, а инии великими пушками. В них же бе един гражанин, именем Адам, Москвитин бе суконник, иже бе над враты Фроловскими, приметив единого татарина нарочита и славна, еже бе сын некоторого князя ординского, и напя самострел и испусти напрасно стрелу на него, ею же уязви его в сердце его гневливое и вскоре смерть ему нанесе, се же бе велика язва всем татаром, яко и самому царю тужити о нем.
Сим же тако пребывающим, царь же стоя у города 3 дни, а на четвертый день оболга князя их Остея лживыми речми и лживым миром, и вызва его вон из града и уби его пред враты града, а ратем всем своим повеле приступить к городу со все стороны.
Какова же бысть облесть князю Остею и всем гражаном, сущим в осаде: понеже царю стоявшу 3 дни около города, а на четвертый день наутреи в полъобеда, по повелению цареву, приехаша под город татарове большие, и князи ординстии, и рядци его, с ними же два князя суздальскыя, Василей да Семен, сынове великого князя Дмитрия суздальского, и пришедше под город близ стен градных по опасу и начата глаголати к народу, сущему в граде: ‘царь вас, своих людей, хочет жаловати, понеже неповинни есте и ни есте достойни смерти, не на вас бо воюя пришел, но на великого князя Дмитрия Ивановича ополчился есть, вы же достойни есть милования, и ничто же иного не требует от вас, развие токмо изъидете противу ему в сретение с честию и с дары, купно же и с своим князем, хощет бо видети град сей и в онь внити и в нем побывати, а вам дарует мир и любовь свою, а вы ему врата градная отворите’, такоже и князи Нижнего Новагорода глаголаху: ‘имите нам веры, мы бо ваши есмя князи хриетианстии, вам то же глаголем и правду даем на том’.
Народи же християнстии веру яша словесем их, си помыслиша и прельстишася, ослепи бо их злоба татарская и омрачи я прелесть бесерменская, ни познаша, ни помянуша глаголющаго: ‘не всякому духу имите веры’, и отвориша врата градная, и выидоша со князем своим и с дары многыми ко царю, такоже и архимандриты и игумени и Попове со кресты, а по них бояре и большие люди, и потом народ и черные люди.
И в том часе татарове почали сечи напрасно, а князь Остей преже того убиен бысть пред градом, ту же почаша сечи архимандритов и игуменов и попов, аще и в ризах со кресты, и бояр и честных людей, и ту бяше видети святые иконы повержены на земли лежаща, и кресты честныя без чести небрегоми и ногами топчеми, ободраны и обоиманы. Татарове же такоже и поидоша в град секуще, а инии по лестницам на город взидоша, никому же бранящю им с города, ни забрал не имуще, не сущю избавляющю, ниже спасающю, и бысть внутрь града сеча велика и внеуду сеча, толико же сечаху, яко и рукы и плеща их измолкоша и сила их изнеможе, саблям же их острия притупишася. Людие християнстии, суще в граде, бегающе по улицам семо и овамо, скоро рыщюще толпами, вопиюще вельми и глаголюще, биюще в перси своя: несть где избавления обрести, и несть где смерти убежати, и несть где острия меча укрытися, оскуде князь и воеводы их, и все воинство их потребися, и оружия их до конца изчезоша, овии в церквах каменых затворяхуся, но и тамо не избыша, безбожний же силою двери разбита церковныя и сех мечи изсекоша, везде же крик и вопль велик и страшен бываше, и яко не слышати друг друга вопиюща, множеству народу кричащю, они же крестиян изводяще, лупяще, изобнаживше сечаху. А церкви соборныя разграбиша, и олтаря святая места попраша, и кресты честныя и иконы чудныя одраша, украшеныя златом и сребром и женчюгом и камением драгим, и пелены златом шитыя и женчюгом саженыя ободраша, и с святых икон кузнь содраша, и святыя иконы попраша, и сосуды святыя церковныя, служебныя и священныя, златокованыя и серебряныя многоценныя поимаша, и ризы поповския многоценныя расхитиша, и книг множестве снесено со всего града и из сел, в сборных церквах многое множество наметано, сохранения ради спроважено, то все безвестно сотвориша. Что же изорчем о казне великого князя, яко и тоя многа сокровища скоро истощиша и велехвальное богатство и богатотворное имение быстрообразно разнесоша? Приидем же о взискании прочих и многых бояр старейших, их же казны долговременством сбираеми и благоденством исполненыя, хранильница их исполнь богатства и многоценнаго имения неизчетна, то все взяша на расхищение, и паки другие суще в граде сурожане, суконници и купци, их же суть храми наполнени богатства, всякого товара, и та вся расхитиша, и многи монастыри разориша, и многи святыя церкви разрушиша, и много в них убийство створиша, и в священных олтарех много кровопролитие содеяша окаяннии, и святая места оскверниша. Якоже пророк глаголаше: ‘Боже! приидоша языци в достояние твое, оскверниша церковь святую твою, положиша Иерусалима яко овощное хранилище, положиша трупия раб твоих бращно птицам небесным, плоти преподобных твоих зверем земным, пролияша кровь их аки воду’, окрест Москвы не бе погребая их, ‘девица их не осетованы быша, и вдовица их не оплаканы быша, иерея и священници их оружием падоша’, была бо тогда сеча велика зело, и безчисленое множество паде ту избиеных муж и жен мертвых лежаще непокровены. Ту же убиен бысть Симеон архимандрит Спаскый, и другий архимандрит Ияков, и инии игумени, и попы и дьякони, и черноризци и черници, от уна и до стара, мужеска полу и женска, те все посечени, а инии в воде истопоша, а друзии огнем сгореша, а инии в полон множайши поведоша, в работу поганьскую и в страну Татарскую пленени быша. И бяше тогда видети в граде плач и рыдание и вопль мног, и слезы и крик неутешимый и стенание много, и печаль горькая и скорбь неутешимая, беда нестерпимая, нужа ужасная и горесть смертная, страх и ужас и трепет, и дряхлование, срам и посмех от поганых християном. Си вся приключися за умножение грех наших.
Тако вскоре злии взяша град Москву, месяца августа в 26, на память святого мученика Андрияна и Наталии, в 7 час дни, в четверг по обедех, и град огнем запалиша, а товар и богатство все раэграбиша, а людие мечу предаша, и бысть оттоле огнь, а отселе меч, овии, от огня бежачи, мечем помроша, а друзии, от меча бежачи, в огне сгореша, и бысть им четверообразна пагуба, первое от меча, 2-е от огня, третие от воды, четвертое в плен поведени быша. Бяше бо дотоле видети град Москва велик и чюден, и много людий в нем и всякого узорочия, и в том часе изменися, егда взят бысть и пожжен, не видети иного ничего же, развие дым и земля, и трупия мертвых многых лежаща, церкви святыя запалени быша и падошася, а каменыя стояща выгоревшая внутри и огрревшая вне, и несть видети в них пения, ни звонения в колоколы, никого же людей ходяща к церкви, и не бе слышати в церкви поющаго гласа, ни славословия, но все бяше видети пусто, ни единого же бе видети ходяща по пожару людей — и не един град взят Москва, но и прочий гради и страны попленения быша от поганых.
Великий же князь Дмитрей Иванович и со княгинею своею и с детьми бысть на Костроме, а брат его, князь Володимер Андреевич, на Волоце, а мати его и княгини его в Торжку, а владыка Герасим Коломенскый в Новегороде.
Ельма же царь распусти вой по всей земли Русской воевати княжение великое, овии шедше к Володимерю много людей посекоша и в полон поведоша, а инии ходиша к Звенигороду, а инии к Можайску, а друзии к Волоку, а инии к Переяславлю — и взяша его и огнем пожгоша, а гражане выбегоша на озеро в судех и тамо избыша, а град повергше, — а иные к Юриеву, мнози гради плениша, а християн посекоша, а иных в полон поведоша, а села и монастыри и церкви святыя огнем пожгоша, волости повоеваша, и много зла сотвориша земли Русской.
Князь же Володимер Андреевич стояше ополчився близ Волока, собрав силу около себе, и неции от татар, не ведуще его туто, ни познаша его и наехаша на него, он же, о бозе укрепився, удари на них, и такс милостию божиею иных изсекоша, а иных живых поимаша, а инии побегоша и прибежаша ко царю Тахтамышю и поведаша ему бывшее. Он же оттоле поча помалу поступати от града Москвы, и оттоле приступи ратию к Коломне, и взя град Коломну, и отъиде. Царь же перевезеся за реку за Оку и взя землю Рязанскую и огнем пожже, а люди посече, а иные разбегошася, а иных в полон поведоша в орду многое множество рязанцев, князь же Олег Рязанскый, то видев, побеже. Царь же поиде к орде от Рязани и отпусти посольством на Русь своего шурина, Шихомата, ко князю Дмитрею Костянтиновичю Суздальскому, вкупе с его сыном, со князем с Семеном, а другаго сына его, князя Василия, поя с собою в орду.
Отошедшим же татаром, и потом не по мнозех днех благоверный и великый князь Дмитрей Иванович и брат его, князь Володимер Андреевич, кыйждо с своими бояры старейшими, приехаста в свою отчину на Москву, и видеша град взят и пленен и огнем пожжен, а святыя церкви разорены, а людей изсеченых многое множество трупия лежаще мертвых, и о сем сжалился вельми великый князь Дмитрей Иванович, яко и расплакатися им вельми слезно. И кто не плачется таковыя погыбели градныя, или кто не жалует толика народа людей, или кто не потужит селика множества християн, и кто не сетует сицеваго пленения? И повелеша телеса мертвых хоронити, и даваста от осьмидесят человек мертвых по рублю тем, еже хороняху мертвыя, и сочтоша, того всего вдано бысть от погребения мертвых 300 рублев.
Не по мнозех же днех великый князь Дмитрей Иванович посла рать свою на князя Ольга Рязанского, князь же Олег не в мнозе людей убежа, а землю его до останку пусту ратнии учиниша, пуще ему бысть и татарскые рати. А Киприяну митрополиту, тогда сущю на Тфери, тамо избывшю ему ратнаго нахожения, и приеха на Москву месяца октября в 7.
Тое же осени прииде из орды посол Карач к великому князю Дмитрею Ивановичю, от царя Тактамыша, еже о миру. Великый же князь Дмитрей Иванович повеле християном дворы ставити и городы рубити.

ПОВЕСТЬ О ТЕМИР АКСАКЕ*

Бысть в пятое на десять лето царства Тахтамышева, * а в седьмое лето княжения великого князя Василия Дмитреевича, * индикта 3, * а в третее на десять лето по тотарщине, по Московском взятии, * бысть замятия велика в Орде. Прииде некый царь, именем Темирияксак, с восточныя страны, от Синие Орды, от Самарханския земли, * и велику брань сотвори и мног мятеж воздвиже в Орде и на Руси своим приходом. О сем убо Темир Аксаце некый поведаша, яко не царь бе рождением, ни сын царев, ни племени (царска, ни княжеска, ни боярска, но тако спроста един сый от худых людей, от Заицских татар, * от Самарханская Орды, иже бе за Железными враты, * ремеством же бе кузнец железный, обычаем же и делом немилостив и хищник, иже бе преже раб был у некоего у своего осподаря, его же за злонравие его осподарь отвержеся его, бив его и отслав его от себе. Он же, не имея чим питатися, пребываше тадьбою кормяся.
Единаче бо сущу еще ему и младу, в убожестве крадя и ядяше, иже некогда у некиих украде овцю, они же абие очютиша его. Он же мняшеся убежати от них, но скоро многыми постижен бысть и ят и удержан бысть крепко. И биша его нещадно по всему телу и умыслиша ему дати рану смертную, яко да убиють, и пребиша ему ногу и бедру его наполы и повергоша его як мертва, недвижющася и недышюща, мнях убо, якоже умре, оставиша его псом на снедение и отъидоша. И непоколици времени, едва воздавися от таковыя смертоносныя язвы и востав, перекова себе железом ногу свою пребитую, и такою нуждею храмаше, и того ради прозван бысть Темир Аксаком, темир бо зовется железом, а аксак зовется хромец, тако бо толмачат половецким языком, и таковою виною прозван бысть Темир Аксак, Железный Хромец, яко от вещи и от дел звание приим и по действу имя собе стяжа. Тоже потом, по исцелении от ран по великых тех побоех, не лишился бе лиха своего обычая перваго, ни смирился, ни укротился, но паче на горшее совратился и горее давнаго, пущи прежняго бысть лют разбойник. Потом же приложишяся к нему юноши немилостивии, мужи сурови и злии человеци, подобии ему, такови же разбойници и хищници, и умножишяся зело. И егда бысть их числом яко сто, и нарекоша его над собою старейшину разбойници, и егда бысть их числом яко до тысящи, тогда уже князем его зваху, и егда боле умножишяся паче числом и многи земли поплени и многы грады и страны и царства поймав, тогда убо уже и царя его у себе именоваху. Сий же Темир Аксак многы рати нача творити, многы брани воздвиже, многи сечи показа, многы беды учини, многым полком спротивным одоле, многы грады раскопа, многи люди погуби, многы страны и земли повоева, многы области и языкы поплени, многы княжения и царства покори под себе. А се имена тем землям и царством, иже бе попленил Темир Аксак и взял за себя: Самархант, Чагадие, Хорусани, Голустани и Китай, Синяя Орда, Шираз, Испаган, Орначь, Гилянсиз, Шабран, Шамахии, Савас, Арзунам, Тефлизии, Тевризии, Гурзустании, Обезии, Гурзи и Тагдат, Темиркабы, рекше Железная врата, * и Асирию и Вавилонское царство, идеже де был Навходносор царь, * иже пленил Иеросалим и три отрокы: Ананию, Озария, Мисаила, и Данила пророка, и Севастию град, * ‘деже было мучение святых мученик 40, иже в Севастии, и Армения, идеже был святый Григорей, епископ Великия Армения, * и Дамаск * великы и Сарай великый * и ины многы земли поплени. И сия имена тем землям и тем градом и тем царством, над ними же царствова Темир Аксак, и с всех тех земль дани и оброкы дают ему и на войну с ним ездят. И с всех сих преждереченных стран собрав полкы многы и тьмочисленыя своя воя подвиже и прииде рать преждею на царя Тахтамыша, и бысть им бой: и прогна царя Тахтамыша. И оттоле восхоте ити на Русскую землю, к Москве, хрестьян воевати, и пройде всю землю Татарскую и всю Орду и прииде близ предела Рязанския земля и взя град Елич и князя Елическаго изыма и многы люди помучи.
И ее слышав князь великый Василей Дмитреевич, собрав воя многы, поиде с Москвы к Коломне, хотя ити противу его в стретение его. И пришед ратаю и ста на брезе у рекы Окы. Темир Аксаку же стоящю в едином месте две недели, граду же Москве пребывающе возмущени и готовящюся седети в осаде и многу народу еущю отвсюду собравшюся, по вся дни частым вестем приходящим на Москву, возвещающе прещения и трози Темир Аксака, гонителя и мучителя, как готовиться воевати Русскую землю, как похваляться ити к Москве, хотя взяти ю, как хощеть люди руския пленити, а святыя церкви жещи, веру хрестьянскую искоренити, а хрестьян бити и гонити, томити и мучити и огнем печи и жещи и мечем сещи. Беше бо сей Темир Аксак вельми нежалостив, зело немилостив, лют мучитель, зол гонитель, жесток томоитель, всегда воздвиже гонение велико на крестьяны, якоже древний зловерни царие, прежние гонителие и мучителие хрестьяны, якоже Иулиан законопреступник и Диоклитиан, Максимиан и Деки, Ликиний * и прочи мучители, такоже Темир Аксак мучительски похваляшеся, воздвигнути хотя гонение велико на крестианы. Сия же нам страшныя и грозныя вести слышаще, вельми быша народи христьянстии в печали и с воздыханием и с слезами моляхуся богу, дабы избавил бог от таковыя скорби и беды.
Тогда Кипреан митрополит заповеда всем людем поститися и молитися, молебны пети. Вси людие народи хрестьянстии с радостью и с тщанием и с усердием и с верою сотвориша пост и молитву, покаяние, слезы, обещания, заветы, кто же по своей силе, от мала и до велика, и вси же моляхуся богу. Князь же великий Василей Дмитреевич, погадав с митрополитом Кипреаном и с всеми князьми и воеводами и с бояры старейшими подумав, восхотеша призвати на помощь святую богородицю, заступницю нашю и скорапомощницу нашю и в печали утешение наше, глаголюще: ‘Несть избавляя ин нас от таковыя нужда и печали, разве тое, та бо может преложити печаль нашу на радость, та может заступити нас и град наш Москву и всяк град и страну и всяко место, идеже с верою призывают ю на помощь, может избавити от глада и от пагубы и от погибели и от труса, от потопа и от огня и от меча и от нахождения поганых, от натечения поганых, от нападения вражия, от нашествия ратных и от межоусобныя брани и от кровопролития всякаго и от мирския печали и от напрасныя смерти и от всякого злого находящаго на ны, токмо аще быхом с верою призывали ее на помощь, с усердием молящеся ей, не погрешим надежда’. Да иже умыслиша, то и сотвориша: и послаша по икону в славный в старый во стольный град в Володимер. Сим же тако бываем, в то же время клирики и святыя великыя соборныя церкви святыя Богородица, иже в Володимери, протопоп совет сотвори с прочими попы и дьяконы и с клирошаны, пречистую и владычную икону пресвятыя Богородица взяша и понесоша ю от града Володимеря на Москву, страха ради татарска, паче же страха ради Темир Аксакова, его же иногда в повестех слышахом далече суща под востокы колечны, ныне же близ яко при дверех приближился есть и готовится и поощряется и вооружается на ны зело. И бысть тогда, месяца августа 15 день, в самый праздник честнаго Успения и преславнаго преставления пресвятыя владычица наша Богородица и присно девица Марий, собрався весь град Володимер, изъидоша на провождение чюдныя тоя иконы, юже проводиша честно, с верою и любовью, с страхом и желанием, с плачем и с слезами, далече шествия створиша, и от великий веры и от многыя любве многыя слезы излияша. Егда же принесена бысть икона сия близ града Москвы, тогда весь град изъиде противу ея на стретение ея. И сретоша и честно Кипреан митрополит и епископи и архимандриты, игумени и попы и дьякони и весь клирос, причет церковный, князи и бояре, княгини и боярыни, мужи и жены, уноши и девы и старци с юнотами, дети и младенци, сироты и вдовици, нищи и убози, чернеци и черницы, всяк возраст мужеск и женеск, от млада и до велика, и все много множество бесчисленое народ людей с кресты и с ыконами и с евангелием и с свещами и с кадилы, с епископы и песми и пени духовными, паче же рещи вси с слезами, больши и меньшие, и несть такова, иже бы не плакал, но вси с молитвою и с плачем, вси воздыхани немолчными и рыданием и благодарением, руце воздеюще на высоту, всии моляхуся к святей богородици, вопиюще и глаголюще: ‘О всесвятая владычице богородице, избави град сей от нахожения поганаго Темир Аксака, всяк град и страну нашю, защити князя и люди от всякого зла, заступи град наш Москву от нахождения ратных иноплеменник, избави от поганых пленения, от огня и от меча и напрасныя смерти, от нынешняя обержащия скорби и от печали, нашедшая ныне на нас, от настоящаго гнева, беды, нужда и от предлежащих сих искушений избави, богородице, своим богоприятными молитвами к сыну своему и богу нашему, иже своим пришествием к нам, к нищим и убогым и скорбящим и печалующим, умилосердися на скорбящая люди твоя, на тя бо надеющеся не погибнем, но да избудем тобою от враг наших. Не предай же нас, наша заступница и наша надежда, в руце врагом татаром, но избави нас от враг наших и противных советы разжени, супостат наших домы разори и козни их разруши, и во время се скорби нашея нынешняя нашедшая на ны буди нам теплая заступница и скорая помощница и предостательница, да от нынешняя беды тобою избывше, благодарно ти возопием: ‘Радуйся, заступница хрестьяном непостыдная!’ И тако божиею благодатию и неизреченною его милостию и молитвами святыя богородица Москва, град наш, цел схранен бысть, а Темир Аксак царь возвратися вспять и поиде во свою землю. О преславное чюдо! О превеликое удивление! О многое милосердие божие к роду хрестьянскому: в который день принесена бысть икона святыя Богородица из Володимеря на Москву, в той день Темир Аксак поиде во свою землю. В той же день изъидоша из града на поле градстии народи, хрестьянстии собори в стретение иконы святыя Богородица, с плачем и с молитвами и с верою и с слезами горущими. В тот же день Темир Аксак царь убояся и устрашися и ужасеся и смятеся, и нападе на ия страх и трепет, и вниде страх во сердце его и ужас в душю его, и вниде трепет в кости его, и скоро отвержеся и отречеся воевати Русскую землю и восхотешяся быстрее на потечение путняго шествия и скорее грядут к Орде, а к Руси тыл показующи, обратишяся сердци своими пакы в свояси, воспятишяся и возвратишяся без успеха, возмятошяся и восколебашяся, аки некто устраши их. Не мы бо устрашили, но бог, милосердый человеколюбец, молитвами святыя богородица невидимо силою своею устраши врагы наша, посла на ня страх и трепет, да ока’ менятся. Не мы же их прогнахом, но яко древле при Езеки цари пророке и при Исаи пророци Сенахирим, * царь Асурийскый, и прииде на Иерусалим ратию, зело похваляяся и в гордости велице на бога вседержителя хульныя глаголы вспущая. Царь же Иезекия тогда боляше, но аще и болен есть бе, но обаче помолися богу с слезами купно с пророком Исаием и с всеми людьми. И услыши бог молитву их, паче же Давида ради, угодника своего, и посла бог аггела своего, мню же великаго архаггела Михаила, и абие в ту нощь аггел господень уби от полк асирийскых 100 тысящ, 80 тысящ и 5000. Наутрия же воставши, обретоша трупия мертвых лежаща. Царь же асирийскы Сенахирим в ту нощь устрашися зело, убояся, с останочны своими вой скоро убежа в Ниневгию * и тамо от своих детей убиен бысть и умре. И да якоже тогда при Сенахириме было, тако и ныне при Темир Аксакы един той же бог и тогда и ныне, и едина благодать божия действует и тогда и ныне, милостив бо есть бог и силен, елико хощет и может, еще и ныне милость его велика есть на нас, яко избавил ны есть господь от рукы враг наших татар, избавил ны есть от сеча и от меча и от кровопролития, мышцею силы своей разгнал есть врагы наша, сыны Агаряны, рукою крепкою и мышцею высокою и устрашил есть сыны Измаилевы. * Не наши воеводы прогнаша царя Темир Аксака, ни наша воинства устрашили его, но силою невидимою, и нападе на них страх и трепет, и страхом божиим ужасеся и гневом божиим гоним бысть, потщався отъиде, от Русскыя земли отступив, поиде прочь, откуду же и прииде, а земля Русския отинуде не прикоснуся, ни оскорби, ни стужи, ни вреди ея, но поиде без вращения. Мы же востахом, прости быхом, сеть его скрушися, и мы избавлени быхом, помощь наша от господа, створшаго небо и землю.
Слышав же князь великый о Темир Аксаке, яко не бысть его, и вси князи прочи слышаша и вся воинства Руская и вси народи хрестьянстии слышаша, и просланиша бога и о сем велико благодарение возсылаху богу. Потом же митрополит с великым князем совет сотвориша, глаголюще: ‘Добро бы нам не забывати толикы милости божия и святыя богородица помоща и заступления’. И поставиша церковь на том месте, идеже сретоша икону святыя Богородица, принесеную от Володимеря, купно на воспоминание таковаго великаго, многаго благодеяния божия, да не забудут людие дел божиих. Бе же место то тогда на Кучкове поле, * близ града Москвы, на самой на велице дорозе Володимерской. Сию же церковь сам свяща митрополит во имя святыя Богородица честнаго устретения. Устави же ся таковый праздник праздновати февраля 2, а икону сретоша августа 26 день, на память святых мученик Андреана и Наталии. И тако ту бысть монастырь и в нем игумен и братия, чернеци живяху и Христе Иисусе.

ПОВЕСТЬ О ВЗЯТИИ ЦАРЬГРАДА ТУРКАМИ

В лето 5803 царствующу в Риму богосодетельному великому Коистянтину Флавию, со тщанием великим отвсюду собрах отземствованных християн, нача укрепляти и разширяти веру христьянскую, * церкви божия украшати, а ины преславны воздвизати, а идолы сокрушати и домы их в славу богу превращати. И к тому законы многы устави, яко идольская капища святителем Христовым и христьяном точию владети и рядити. В среду же и в пяток поститися страстей ради Христовых, а неделю празновати воскресения ради Христова. Жидом же отинудь жертвы не творити, и на распятие не осуждати никого же нечестия ради креста Христова, и раб им не покупати никому же, и на златнице образ его написати. И бысть радость велия повсюду христьяном.
В 13 же лето цесарства его, советом божиим подвизаем, восхоте град создати в имя свое и посла мужей достойных в Асию и в Ливию и в Европию на взыскание и изобрание преславна и нарочита места на создание таковаго града, онем же возвращающимся, сказаваху цесарю различныя места преславная, а наипаче похвалиша ему Макидонию и Визандию. * Он же больма прилежаше мыслию на Трояду, идеже и всемирная победа бысть греком на фряги, * и сие умышляюще царю в дни и в нощи, слыша в сне глас: ‘В Визандию подобает Костянтину граду создатись’. И абие цесарь возбудився от сна, вскоре посылает в Визандию магыстров * и градцкых делателей готовити место, сам же цесарь, оставив в Риму кесари: два сына, Консту и Констянтина, * а сыновца своего Адаманта в Бретанию * [послав], поиде с материю своею Еленою в Визандию, с нею же взят и жену свою Максимину, дщерь Диоклитиана царя, и сына своего Констянтина, и Ликиния, зятя своего, и два брата своих, Далмата и Констяндина, и Долматова сына, Далмата же, и Констянтиновых два сына, Галу и Улияна, * и пришед в Визандию, виде на том месте семь гор и глушиц морских много. И повеле горы рыти и нижняя места наполняти и на глушицах столпы каменные ставити и на них своды сводити и равняти место, а сам цесарь пребываше в Визандии. Егда же уготовиша место, собра цесарь вельмож и мегистан * и магистров и начат умышляти, како быти стенам и стрельницам и вратам градцким, и повеле размерити место на три углы, * на все стороны по семи верст, тако бо бе место то межи дву морь — Чернаго и Белаго. *
И се змий внезаапу вышед из норы, потече по месту, и абие свыше орел спад, змия похвати и полете на высоту, а змий начат укреплятись вокруг орла. Цесарь же и вси людие бяху зряще на орла и на змию, орел же возлетев из очью на долг час, и паки явися низлетающ и паде с змием на тож место, понеже одолен бысть от змия. Людие же текше змия убиша, а орла изымаше, и бысть цесарь во ужасе велицем и, созвав книжники и мудреци, сказа их зна,мение, они же, поразсудив, сказаша цесарю: се место седмохолмый наречется * и прославится и возвеличится в всей вселенней паче иных градов, но понеже станет межи дву морь и бьен будет волнами морскими, — поколебим будет. А орел — знамение крестьянское, а змий — знамение бесерменское, и понеже змий одоле орла, являет, яко бесерманство одолеет хрестьянства. А понеже крестьяне змия убиша, а орла изымаша, являет, яко напоследок пакы хрестьянство одолеет бесерменства и седмохолмаго приимут и в нем воцарятся. Великий же Констянтин о сем возмутися зело, но обаче словеса их веле написати, а магистры и градцкые делатели раздели на двое, ибо единой стране повеле размерити градские стены и стрельници и начати град делати, * а другой стране повеле размерити улицы и площади на римский обычай, и тако начата делати церкви божия и двор цесарский и иные домы славны — вельможам и мегистаном и всем сановником, и воды сладкие приводити.
В седьмое же лето виде цесарь мало живущих в граде, зане велик бо бе зело, и тако сотвори, послав из Рима и от иных стран собрав достославных вельмож и мегистан, рекша, сановник, с множством людей их ту приведе и, домы велия создав, даст им жити в граде со устроением великим и цесарскьгми чины, яко и своя домы и отечества им забыти. Созда же цесарь и полату великую, иподрому предивную и две поле устрой,* рекше, улицы покровены на торгование. И назваград Новый Рим. * Потом же созда церкви преславные: Софею великую, святых Апостол и святыя Ирины, и святаго Мокия и архангела Михаила, * постави ж и пречюдный он столп багряный, его же из Рима принесе морем трею леты до Царяграда, зане велик бе зело и тяжек, от моря ж до торгу летом единым привезен бысть. Цесарю часто приходящу и злато много дающу людем брежения ради, и положи [в] основания 12 кош, их же благослови Христос, и от древа честнаго и святых мощей на утвержение и сохранение предивнаго и единокаменнаго онаго столпа, и постави на нем кумир, * еже принесе от солнечнаго града Фругийскаго, имущаго на главе семь луч, також и ины вещи предивны и достохвальны принесе из многих стран и градов. И, преукрасив град, возда ему честь велик) обновлением и праздникы и торжествы великими на многие дни, и так устави, да ся зовет град той Царьградом, и бысть радость велия во всех людех.
Днем же минувшим пакы цесарь с патриархом и с святители собрав весь священнический чин, также и весь сингклит цесарскый и множество народа, сотвориша литию [и] мольбы, молением дающе хвалу и благодарение всемогущей и живоначальной троици, отцу и сыну и святому духу, и пречистые богоматери. И предаша град и всяк чин людцкый в руце всесвятей богородицы и Одигитрие, глаголюще: ‘Ты убо всенепорочная владычица и богородица человеколюбивая естеством сущи, не остави град сей, достояния твоего. Но яко мати крестьянскому роду заступи и сохрани и помилуй его, наставляя и научая во вся времена, яко человеколюбивая и милостивая мати: яко да и в нем прославится и возвеличится имя великолепия твоего во векы’. И все людие рекоша: ‘аминь’, и благодариша цесаря и похвалиша добрый его разум и еже к богу желание. Цесарь же понужаше стратиг * и градцких наказателей храмы святых я домы мирския созидати на исполнение града, вельможам же и мегистаном и всем нарочитым людем тако заповеда: аще кто сподобится коей степени цесарского чина, да сотворит себе память достойну, дом да воздвигнет, или обитель славну, или иное здание дивно, яко да населится град преславными делесы.
Такоже и по нем цесарствующеи цесари и цесарици, кыйждо в свое время, подвизашесь вещь преславну сотворити: овые бо на взыскание и собрание страстей господних, и пречистые богоматери ризы и пояса, и святых мощей, и божественых икон, но и того самого богомужнаго нерукотвореннаго образа, иже от Едеса, * овыи же на прибавление града и домов великых, ины пакы на воздвижение святых обителей и храмов божиих, якоже великий Иустиниян цесарь* и Феодосии Великий * и цесарица Евдокия * и ины мнози. И тако наполниша град преславными и дивными вещми, ими же и блаженный Андрей Критцкий * удивися рече: ‘Во истину град сей выше слова и разума есть’. К сим же и пренепорочная владычице мати Христа бога нашего во вся времена бяше цесарствующий град сохраняюще и покрывающе и от бед спасающе и от неисцельных напастей пременяюще. Такыми убо великими и неизреченными благодеяньми и дарованьми пресвятыя богородица сподобися град сей, яко и всему миру, мню, недостойну быти тому.
Но убо понеже естество наше тяжкосердно и нерадиво, и, яко неистовы, еже на нас милость божью и щедрот отвращаемся и на злодеяния и беззакония обращаемся, ими же бога и пречистую его матерь разгневаем и славы своея и чьти отпадаем, якоже есть писано: ‘злодеяния и безакония превратят престолы сильных’, и паки: ‘расточи гордыя мысли сердца их и низложи сильныя с престол’, такоже и сий цесарствующий град неисчетными согрешеньми и безаконьми от толиких щедрот и благодеяний пречистые богоматери отпадшесь, тьмочисленными бедами и различными напастьми много лета пострада.
Також и ныне, в последняя времена, грех ради наших, овогда нахождением неверных, овогда гладом и поветреи частыми, овогда же межусобными браньми, ими же оскудеша сильнии и обнищаша людие и преуничижися град и смирися до зела, и бысть яко сень в винограде и яко овощное хранилище в вертограде.
Сия убо вся уведев тогда властвующей туркы, безбожный Магумет Амуратов сын, * в миру и в докончанье сыи с цесарем Констянтином, * абие збирает воя многа землею и морем и, пришед внезаапу, град обступи со многою силою. * Цесарь же с прилучившимися вельможами и вси людие града не ведяху что сотворити, понеже людцкаго собрания не бе и братиям цесаревым не сущим, * и послаша к Магумету салтану посланники, хотя уведати бывшее и о миру глаголати. Он же, безверен сый и лукав, посланникы отосла, а град повеле бити пушками и пищальмй, а ины стенобьеные хитрости нарежати и приступы градцкие уготовляти. Сущие же людие во граде, грекы и фрягове, выеждая из града, бьяхуся с турки, не дающе им стенобьеныя хитрости нарежати, но убо силе велице и тяжце сущи, не возмогоша им никоея пакости сотворити, зане един бьяшесь с тысящею, а два с тьмою. Сие же видев, цесарь повеле вельможам и мегистаном разделити воином градцкия стены и окны и врата, также и всих людей и клаколы ратные на всех странах изставити, да койждо их весть и хранить свою страну, и вся яже на бранную потребу устраяет, и да бьется с турки со стены, а из града не выезжати. Також и пушки и пищали уставити по приступным местам, на обранение стенам. А сам цесарь с патриархом * и святители и весь священный собор и множество жен и детей хожаху по церквам божиим и мольбы и моления деюще, плачуще и рыдающе и глаголюще: ‘Господи, господи, страшное естество и неисповедимая сила, юже древле горы видевше, возтрепеташа и тварь потрясеся, солнце же и луна ужасшесь блистанием их погибе, и звезды небесныя спадоша, мы же окаянный, тая вся презрев, согрешихом и беззаконовахом, господи, пред тобою, и тьмократне разгневахом и чзлобихом божества, забывающи твоих великих дарований и препирающе твоих повелений и, яко неистови, еже иа нас милости и щедрот твоих отвратихомся и на злодеяние и беззаконие обратихомся, ими же далече от тебе отступихом. Вся сия, иже наведе на ны и на град твой святый, праведным и истинным судом сотворил еси грех ради наших, и несть нам отверсти усты что глаголати, но, убо всепетый и преблагословенный господи, создание и творение еомя твое и дело рук твоих, — не предай же нас до конца врагом твоим, и не разори достояния твоего, и не [от]стави милость твою от нас, и ослами нам во время се, во еже обратитися нам и покаятися твоему благоутробию, сам бо владыка рекл есть: ‘Не приидох праведных спасти, но грешным на покаяние, во еже обратитися им и живым быти’. Ей, господи царю небесный, ослаби, ослаби ныне, пречистыя ради богоматере твоея и святых патриарх и цесарей, преж угодивших твоему божеству в граде сем. Сия вся и ина многа изрекшим, такоже и пренепорочней богородице от среды сердца стонанием и рыданием по вся дни моляхуся. Цесарь же объеждаше вокруг града почасту, укрепляя стратег и воин, такоже и всех людий, да не отпадут надежею, ни ослабляют сопротивлением на врагы, но да уповают на господа вседержителя, той бо наш помощник и защититель есть, и паки обращашесь на молитву. Турки же по вся места бьяхуся без опочивания день и нощь пременяющеся, не дающе нимала опочити градцким, но да ся утрудят, понеже уготовляхуся к приступу, и тако творяху отбои до 13 дне.
В 14-й же день * турки, откликнувше свою безбожную молитву, начата сурны играти и в варганы и накры бити * и, прикативши пушки и пищали многие, начата бити град, такоже стреляти и из ручных и из луков тьмочисленных, гражане же от безчисленнаго стреляния не можаху стояти на стенах, но, западше, ждаху приступу, а инии стреляху из пушек и из пищалей, елико можаху, и многы туркы убиша. Патриарх же и святители и весь священническый чин бяху непрестанно молящеся о милости божий и о избавлении града. Егда же турки начаяху — уже всих людии с стен збиша, абие вскрычавши все воинство и нападоша на град вкупе со всех стран, кличюще и вопиюще, овыи со огни различными, овыи с лествицами, овыи со стенобитными хитростьми и иными многы козни на взятие града. Грацкие же люди такоже вопияху и кричаху на них, бьющеся с ними крепко. Цесарь же объежаше по всему граду, понужая люди свои, дающе им надежу божию, и повеле звонити по всему граду на созвание людем. Турки ж паки, услышавше звон велий, пустиша сурныя и трубныя гласы и тумбан * тьмочисленных, и бысть сеча велия и преужасна: от пушечнаго бо и пищальнаго стуку и от зуку звоннаго и от гласа вопли и кричания от обоих людей и от трескоты оружия: яко молния бо блистаху от обоих оружия, также и от плача и рыдания градцкых людей и жен и детей, мняшесь небу и земли совокупитись и обоим колебатись, и не бе слышати друг друга что глаголет: совокупиша бо ся вопли и крычания и плач и рыдания людей и стук дельный и звон клакольный в един зук, и бысть яко гром велий. И паки от множества огней и стреляния пушек и пищалей обоих стран дымное курение згустився, покрыло бяше град и войско все, яко не видети друг друга, с кем ся бьет, и от зелейнаго * духу многим умрети. И тако сечахуся и маяся на всех стенах, дондеже нощная тьма их раздели: турки убо отыдоша в свои станы и мертвыя позабывше, а градцкие людие падоша от труда яко мертвы, токмо страж единых оставиша по стенам.
На утрия же повеле цесарь собрати трупия, и не обретоша людей: вси бо бяху спяща утрудився, и посла цесарь к патриарху, да повелит священником и дьяконом собрати мертвыя и погрести я, и абие собрашася множество священник и дьяконов и взяша мертвыя и погребоша их: бяху же число греков 1740, а фряг и армен 700.
Цесарь же, вземь боляр, поиде по стенам града, хотяще видети ратных, понеже не бе от них ни гласа, ни послушания, вси бо бяху опочивающе, и видеше полны рвы трупия, а ины в потоцех и на брезех, и пометиша всех убьенных до 18 тысяч и стенобитныя сосуды мнози, их же повеле цесарь пожещи. И тако поиде с патриархом и со святители и со всеми соборы во святую великую церковь * мольбы и благодарение воздаяти всесильному богу и пречистые богоматере, чаяху бо уже отступити безбожному, толико падение видев своим.
Он же, безверный, не тако помышляше. Но во второй день посла видети мертвыя своя, и яко сказаша ему много мертвых, вскоре посла мнози полки взяти трупия своя. Цесарь же заповеда, да не деют их ни которою бранью, яко да очистят рвы и потоци. И тако взяша своя трупы безбранно и пожгоша и.
Видев же безбожный турок, яко не успе ничтоже, но паче своих погуби, и повеле магистром вскоре прибавити пушки и пищали мнози на биение града и ины стенобитныя козни готовити, и в седьмый день * паки безверный повеле ити войску и тако ся бити якоже и первие, без опочивания.
Цесарь же Констянтин посылаше по морю и по суху, в Аморею к братии своей, и в Венецию и в Зиновию * о помощи, и братия его не успеша, понеже распря велия бе межу ими и с арбанаши * ратовахуся, и фрягови не восхотеша помощи, но глаголаху в себе: ‘не дейте, но да возьмут и турки, а у них мы возьмем Царьград’. И тако не бысть ни откуда помощи: един токмо Зиновьянин князь именем Зустунея * прииде цесарю на помощь на дву кораблях и на дву катаргах * вооруженных, имея с собою 600 храбрых, и пройде сквозе все рати морския турского * и дойде до стены Царяграда, его же видев, цесарь обрадовася зело, дающе ему честь велию, понеже ведом бяше цесарю. И тако испроси у цесаря хужшее место града, идеже больши приступают туркове. И придаде ему цесарь людий сво’ их на исполнение двою тысящ. И бьяшася с туркы тольма храбро и мужественне, яко отступити от того места всем турком и к тому не приходити на то место. Зустунея же не токмо свое место снабдяше, но и по стенам града обхожаше и укрепляше и наставляя люди, да не отпадут надежда, и на бога упование неподвижно держати, и не ослаблятися в делех, от всея душа и от всего сердца братися с неверными, и господь бог поможет ны. Таковыми убо словесы многими уча люди и наставляя их, яко изнаказан бе до зела ратному делу, и возлюбиша его вся людие и послушаху его во всем, [иже сказываше им]. Туркы же бьяшеся по всем местом, якоже преди рекохом, без опочивания пременяющеся, занеже множество тем бяху их.
В 30-й же день по первом приступе * паки прикатиша пушкы и пищали и ины стенобитный сосуды, и им же не бе числа всеми силами, в них же пушкы бяху 2 велице, иж ту сольяны: единой ядро в колено, а другой в пояс, * и начата бити град непрестанно со все страны польные, а противу Зустунея навадиша пушку большую, зане на том месте бе стена градцкая и ниже и хуже, и яко удариша по тому месту, начат стена колебатися, а в другые удариша, и сбиша стены сверху яко саженей пять, в третий же не успеша, зане ночь успе. Зустунея же то место ночью задела и другою стеною древяною с землею снутри подкрепи, но что мочно бе учинити против такые силы? На утрия же пакы начата бита то же (место из многых пушек и пищалей, и яко утрудиша стену, навадив стрелиша из большие пушкы, уже чаяху разорити стену, и божиим велением поиде ядро выше стены, токмо семь зубов захвати, и. ударися ядро по церковной стене и распадеся яко прах. И видевше ту сущие людие благодариша бога, и яко уже о полудне навадиша в другые. Зустунея же, навадив пушку свою, удари в тое пушку, и разседеся у ней зелейник, * се же видев, безверный Магмет взъярися до зела и возопи велицим гласом: ‘ягма, ягма!’ * сиречь — на разграбление града. Абие вскрича воинство все, приступиша к граду всеми силами, по земле же и по морю всякими делы и хитростьми на взятие града, градцкые же люди вшед на стенах от мала и до велика, но и жены мнози противляхуся им и бьяхуся крепце, яко патриарху и святителем и всему священническому чину токмо остатись по церквам (божьим и молитись с рыданием и стонанием. Цесарь же паки объежаше по всему граду, плачуще и рыдающе, моля стратиг и всех людей, глаголюще: ‘господа и братия, малы и велици, днесь прииде час прославити бога и пречистую его матерь и нашу веру христьянскую: мужайтеся и крепитеся и не ослабляйте в трудех, ни отпадайте надежею, кладающе главы своя за православную веру и за церкви божия, яко да и нас прославит всещедрый бог’. Сия и иная многа вопиюще цесарю к людем, и повеле звонити по всему граду, такоже и Зустуней, рыщуще по стенам, укрепляше и понужаше люди. И яко слышаша люди звон церквей божьих, абие укрепишася и охрабришася вси и бьяхуся с туркы крепчае перваго, глаголюще друг другу: ‘днесь да умрем за веру христьянскую’. И якоже преди писахом: кый язык может исповедати или изрещи тоя беды и страсти: падаху бо трупия обоих стран, яко снопы с забрал, и кровь их течаше, яко рекы по стенам, от вопля же и ‘рычания людцкаго обоих, и от плача и рыдания градцкаго, и от зуку клакольнаго, и от стуку оружия и блистания мняшеся всему граду от основания превратитися, и наполнишася рвы трупия человеча до верху, яко чрез них ходити турком, акы по степенем, и битись: мертвыя бо им бяху мост и лестница к граду. Тако и потоци вси наполнишася и брегы вкруг града трупия, и крови их акы потоком сильным тещи, и пажушине галатцкой, сиречь Ильменю всему, * — кроваву быти, и воблизу рвов по долиям наполнитись крови: тако сильне и нещадне сечахуся, и аще не бы господь прекратил день той * — конечная бо уже бе погибель граду, понеже гражане вси уже бяху изнемогше.
Нощи же наставши, туркы отступиша к станом своим, акы уставше, а градцкие люди падоша кои же и где успе от труда. И не бе тоя нощи слышати ничто же, разве стонание и вопль сеченых людей, но и еще живи бяху.
На утрия же цесарь повеле священником и дьяконом також собрати трупия и погрести я, а иже еще бяху живы раздати врачем. И собраша мертвых греков и фряг и армен и иных пришлых людей 5700, Зустунея же и вси вельможи поидоша по стенам града, смотряюще стен и трупия неверных, и тако сказаше цесарю и патриарху до 35.000 убьеных.
Цесарь же бе плача и рыдая не престаше, видяще падение своих людей, а помощи ниоткуду чающе, и неотступное дело неверных. Патриарх же и весь клирик, тако и весь синклит цесарский, взяша цесаря и поидоша, утешающе его, к великой церкве на молитву и благодарение всемилостивному богу, такоже и множество благородных жен и детей с царицею, понеже вси людие бяху еще опочивающе от безмерныя и неприемныя истомы. И повеле патриарх позвонити по всему граду, заповедая всем людем, иже не бяхуть на брани, и женам и детям коиждо их, да пойдут к своему приходу, молящеся и благодаряще бога и всенепорочную его матерь, владычицю нашу богородицу и приснодеву Марию. И бяше видети по всем граде всем людем и женам притичющим к божиим церквам, со слезами хваляще и благодаряще бога и пречистую богоматерь, и тако проводиша день той и всенощное пение.
Безверный же трушия своих людей не восхоте взяти, помышляше метати их порокы * в град, да согниют и усмердят град, неции же в них, знающе град, сказоваху им величество града и пространства и яко не коснется им смрад. И абие пришед со многою силою, взяша их и пожгоша, крови же вставшей в рвех и в потоцех сгнившеся — смрад приношаше велий, но обаче граду не повреди, ветру относящу.
И сим тако бывающим, никако не ужасеся безбожный, но в 9-й день * потом паки повеле всему воинству приступити к граду и брань створити по вся дни, а пушку ону велию паки пдгеле переделати того крепчае.
Сия же уведав, вельможи и Зустунея, собрався вкупе с патриархом, начаша увещавати цесаря, глаголюще: ‘Видим, цесарю, яко сей безверный не ослабеет делом, но паче готовится на большее дело, и что сотворим, помощи ни откуду чающе? Но подобает тобе, цесарю, изыти из града на подобное место, и услышавше людие твои и братия твоя к тебе приидут на помочь, но и арбанаша, убоявся, прийдут к сим же, еда како и он безбожный, устрашився, отступит от града’. Сия и ина многая изрекше цесарю и корабли и катаргы даяхуть ему Зустунеевы. Цесарь же на долг час умолча, испущая слезы, и тако рече им: ‘Хвалю и благодарю совет ваш и вем, яко на пользу ми есть сия вся, понеже могут сия тако быти, но како аз се сотворю и оставлю священство, церкви божия и цесарство и всих людей? и что ми сорчет вселенная, молю вы, рцете ми? Ни, господии мои, ни, но да умру зде с вами’. И, пад, поклонися им, плачуще горько. Патриарх же и вси ту сущие людие восплакаша и прекратиша речи, да не паче молва будет в людех. И послаша паки в Амморею и во все острови и в фрязех о помощи. Гражане же в день бьяхуся с туркы, а ночи влязаху в рвы и пробиваху стены ровныя от поля и изныряху землю по застенью в многые места, заделающе многы сосуды с зелием с пушечным, такоже на стенах уготовляху многые сосуды, наполняюще смолья и серы горючее со смолою и с посканию и с зелием с пушечным.
Днем же минувшим 25, * тако бьющеся по вся дни, паки безбожный повеле прикатити ону пушку велию, бе бо увязана обручи железными, чаяху укрепити ю, и яко пустиша ю впервие, абие разсядеся на многыя части. Он же, безверный, мняшеся поруган быти, и вскоре заповеда туры * прикатити к граду всеми силами, иже бяху велици и покровены, и егда уставиша туры по всему брегу рва, хотяху, наполвивше рвы древесы и хврастием и землею, придвинути и приклонити туры к граду и тако подкопавати стену в многые места и извернути на землю. И яко приступиша множество людей рвы засыпати, абие гражане зажгоша сосуды зелейныя, иже бяху заделаны вне рва, и внезапу возгреме земля, акы гром велий, и подъяся с турами и с людьми, яко буря сильная до облакы, и бе слышати трескот и сотрение тур и вопль и стонание людцкых страшно, яко обоим бежати: гражане убо с стен в град, а туркы от града далеча, и падаху с высоты людие и древеса: ины в град, а ины в враги, и наполнишася рвы туркы, и яко взыдоша паки гражане на стену и видеша во рве множество турок, абие зажигаху бочкы с смолою и пущаху на них, и погореша вси. И тако божиим промыслом в той день избавися град от безбожных турок.
Злонравный же Магумет со множеством воин своих издалеча бяше смотря бывшее и помышляюще что сотворити, такоже и ратные вси убоявшеся — отступиша от града. Греки же, вышед из града, побиваху во рвех туркы, кои еще живи бяху, и, собравше их в многые кучи, сожигахут их вкупе со оставшими турами. Цесарь же с патриархом и весь священный клирик бяху по всем церквам молящеся и благодаряше бога, чающе уже конец бранем. Такоже и той зловерный Магумет много дний советовавше, преложиша отступити в свояси, зане уже морскый путь приспе, и чаяху отвсюду помочь граду, но убо понеже беззакония наша превзыдоша главы, и грехи наша отяготеша сердца наша, в еже заповедей божиих не послушати [и в путех его не ходити], гнева его камо убежим? Цесарю убо во граде с патриархом, тако и вси людие совет совещаша не благ, глагдлюще: ‘понеже он, зловерный, тако миога дни стоит безбранно, паки готовится, но да пошлем к нему о миру, еже и сотвориша’. Он же, лукавый, се слышав, порадовася в сердци своем, чающе, нужа некая прииде граду, и отложше свое отступление, нача совещевати о миру. * И тако отвеща посланникам: ‘Понеже цесарь так благо совеща и просит мир, и аз се сотворю, но да изыдет цесарь из града в Амморею, такоже и патриарх и вси людие, иже восхотят, без вреда, оставивше мне град пуст, и аз мир вечный сотворю, да не вступлюся в Амморею, ниже в островех его, никоторою хитростию в векы. А иже не всхотят изыти из града, да будут во имени моем без вреда и без печали’. Сия вся слышавше, цесарь и патриарх и вси людие абие встенавше от среды сердца и руце на небо воздвигше, глаголаху: ‘Заступниче наш господи, призри от высоты славы твоея, низложи гордыню сквернаго сего и избави град достояния твоего, ибо людие есмя владычества твоего и овча пожити твоея, живущей в дворе твоем в единое стадо, и камо изыдем, оставивше пастыря и наставника своего? Ни, господи цесарю, ни, но да умрем вси зде в святем дворе твоем и в славу величествия твоего’. Сия вся изрекшим, паки уготовляхуся на брань, кающейся о послании к Моаметю, зане тем удержаху его.
Днем же трием минувшим * сказаша окаянному турку, яко пушка она велия слияся добре, * и тако совещаше безбожный еще поискусити ю и повеле паки воинству всему пойти к граду и брань творити по вся дни. Се же бысть за наши грехи божие попущение, яко да сбудутся вся прежереченная о граде сем при Костянтине велицем цесаре и Льве премудрей и Мефодием Паторомским.*
Убо в 6-й день майя месяца паки безверному повелевшу бити града в то ж место, идеже и первее, бьяхут и изо многых пушек по три дни и, яко утрудиша стену, и удариша из большие пушкы, и спаде камение много. В другие удариша, и распадеся стены великое место, но уже вечеру наставшу, туркы начата стреляти из многых пушек в то же место, тако и чрез всю нощь, не дающе гражаном заделывати того места. Грекы же тоя ночи уготовиша башту велию против того всего места. На утрия же пакы турки удариша из большие пушкы пониже того места и вывалиша стены много, и тако в другое и в третее. И яко уже учиниша место велико, абие вскрычав множество людии, вскочивше на то место, друг друга топчюще, такоже и грекы из града: и сечахуся лицем к лицу, рыкающе, акы дивии звери. И бе страшно видети обоих дерзости и крепости. Зустунея же паки собра многые люди, воскрычав нападе на туркы тако мужествене, яко в мгновении ока сби их [с] стены и наполни ров мертвых. Амурат же, некый янычанин, * крепок сый телом, смешався с грекы, дойде Зустунея и начат сещи его люте. Гречин же некый, скочив [с] стены, отсече ему йогу секирою и тако избави Зустунея от смерти. Флабурар * же паки западный, Амарбей, с своими полкы нападе на грекы, и бысть сеча велия. Такоже из града Рахкавею стратигу со многими людьми преспевшу на помочь греком, бьяшесь крепко с туркы и прогна их даже до самаго Амарбея. Он же, видев Рахкавея люте секуща турок, обнажив меч, нападе на нь, и сечахуся обои люте. Рахкавей же, наступив на камень, удари его мечем по плечю оберучь и разсече его на двое: силу бо имяше велию в руках. Турки же, вскрычавше злостию, окружиша его тьмочисленне и сечаху его, греки же нужахуться крепко отъяти его, и не возмогоша, но и падоша мнози, и разсекоша турци Рахкавея на части, и тако прогнаша греков в град, и бысть греком плач и ужасть велия о Рахкавее, понеже ратник бе велий и мужествен и цесарю любим.
И уже ночи наставши, преста сеча, и разъидошася обои, и туркы убо начата пакы стреляти из пушек на разрушенное место, а гражане начата битву ширити и делати крепко о всей прогалине и навадиша в ню пушкы многие тайне, зане башта бе извнутри града.
На утрия же, яко видеша туркы стену незаДелану, вскоре наскочиша и бьяхуся с греки: грекы же бьющеся с ними, побегаху от них, а турки вскрычаху на них, и вскоре нападоше множество их, чающе уже одолевше, сгустившим же ся многим турком, греки же разбегоша и пустиша на них пушкы и побита много турок. И яко испустиша пушкы, внезапу нападе на них из града Палеолог стратиг Сингурла * со многыми людьми и бьяше их крепко, восточный же флабурар Мустафа * вскоре найде на грекы со многою силою, и сечаше их сурово, и прогна их в град, и уже хотяху стену отъяти, Феодор же тисячник * совокупився с Зустунеем, поскориша на помощь, и бысть сеча велия, но убо туркы оеиловахуть их. Цесарь же, бяше в притворе великия церкви со всеми боляры и стратиги, советуя о устремлении безбожнаго, глаголюще: ‘Се уже по всяя дни непременно секущеся с туркы, колико тысящ погибе нашего люду, и аще вперед також будет, — всех нас погубят и град воспримут. Но, собравшеся с избранными и назнамшавшеся, изыдем из града ночию в подобное время и, богу помогающу, нападем на них, якоже иногда Гедеон на мадиямлян, * или да помрем за божия церкви, или да избавление получим’. Тако убо советующе, мнози на то укланяхуся, надеяхубося на цесаря, зане ведяху храбрости и силу его, велик бо бе зело и исполин силою. Кир Лука же и архидукс * и Николай епарх * умолчаша на долг час и тако рекоша: ‘Се уже пять месяц прошли, отвели же начахом братися с туркы, просяще милость божию, и аще будет воля его, еще можем и ины пять месяц братися с ними. Аще ли же не будет божией помощи, и тако сотворим — единым часом вси погибнем и град погубим’. Великий же доместик и с ним логофет * и ини мнози вельможи совещаху, да изыдет цесарь из града, взем с собою избранных колико мочно, на отсеку града, не дающе турком толико дерзостне приступати к граду, и издалече потребная провадити: и паки, да услышав христьяне, зберутся к нему многые люди. И так умышляющим им сказаша цесарю, яко уже туркы взыдоша на стену и одолевают гражан, цесарю же погнавшу напрасно и всем вельможам и стратигом, и минувше цесаря и вельмож, стратиги поскориша на помощь, и стретоша народ мног бегающе и бья, возвращаху их, Зустунея же с инемы стратиги бьяхуся с турки уже в граде, овогда побегающе пред туркы, овогда окрепльшеся, возвращахуся и боряхуся с ними, а ини турки мнози мосты сотворше, на конях въезжаху. Стратигом же всем снемшимся с Зустунеем, нападаху на турки сурово и возратиша их до стены, но убо турком многым вшедшим в град, конным и пешцем, возвратиша паки стратиг и бьяху их нещадне, соваху бо ся на них, аки дивии звери. И аще не бы ускорил цесарь к ним, конечная уже бе погыбель граду, достигшу же цесарю вопияше на своих, укрепляя их, и, возрыкав яко лев, нападе на туркы со избранными своими песца (sic) и конникы и сечаше их крепко: их же бо достижаше, разсекаше их надвое и иных пресекая на-полы, не удержаваше бо ся меч его ни о чем. Турки же скликахуся против крепости его и друг друга понюкаше на нь и всяким оружием суляху его, и стрелы безчислены пущаху на нь, но убо якоже речеся, бранный победы и цесарское падение божиим промыслом бывает: оружия бо вся и стрелы суетно падаху и мимо его летающе, не улучахут его. Он же един, имея меч в руце, сечаше их и на них возвращашеся, бежаху от него и путь ему даяху, и погна их к разрушенному месту и ту затеснившимся побиша их много, а иных збиша из града и за рвы. И тако божиею помощию в той день цесарь избави град, и уже вечеру бывшу турки отступиша.
На утрия же епарх Николай повеле гражаном избьенных турок выметати из града и за рвы, на показание безбожному: и бысть их числом, якоже рекоша, до 16 000, и по совещанию взяша их туркы и пожгоша. Епарх же паки повеле разрушеное место все заставити древом и башту делати, чающе има уже отступите, окаянным. Безбожный же Магумет не тако совеща, но по три дни собра баши свои и санчакбиев, тако рече им: ‘Видим убо, яко гаурове охрабришася * на нас, и тако браняще с ними не одолеем их, понеже о единем месте токмо братися, о разрушимем — многыми людьми невместно, а малыми людьми премогают нас, и так одолеют нас, но да сотворим пакы ягму, якоже и первие, придвинувше туры и лестница к стенам града на многые места и разделившимся гражаном по всем местом на сопротивление, абие приступим крепко к разрушимому месту’. И еже совеща окаянный, божиим попущением тако и сотвори: туры убо и лесници и ины козни м’огы преступные повеле уготовляти, а воином паки повеле братися с гражаны, и тако бьяхуся по вся дни, не дающе гражаном опочивания.
В 20 же первый день майя, грех ради наших, бысть знамение страшно в граде: нощи убо против пятка * освятися град весь, и видевши стражи, течаху видети бывшее, чаяху, бо туркы зажгоша град, и вскликаше велиим гласом, собравшим-же ся людем мнозем видеша у великия церкви Премудрости божия у верха из вокон пламеню огненну велию изшедшу, окружившу всю шею церковную на долг час, и собрався пламень в едино пременися пламень, и бысть яко свет неизреченный, и абие взятся на небо, онем же зрящим начата плакати, горько вопиюще: ‘Господи помилуй!’ Свету же оному, достигшу до небес, отверзошася двери небесный и, приявше свет, пакы затворишась. На утрие же шедше сказаша патриарху. Патриарх не собрав боляр и советников всех, поиде к цесарю и начаше увещавати его, да изыдет из града и с царицею, и яко не послуша их цесарь, рече ему патриарх: ‘Вести, о царю, вся прежереченная о граде сем, и се ныне пакы ино знамение страшно бысть: свет убо он неизреченный, иже бе содействуя в велицей церкви божия Премудрости с прежними светильникы и архиереи вселенскими, такоже и ангел божий, его же укрепи бог при Устиниане цесари на сохранение святыя великия церкви и граду сему, в сию бо нощь отъидоша на небо: и се знаменует, яко милость божия и щедроты его отъидоша от нас и хощет бог предати град наш врагом нашим’. И тако представи ему онех мужей, иже видеша чюдо, и яко услыша цесарь глаголы их, паде на землю, яко мертв, и бысть безгласен на мног час, едва отольяше его араматными водами. Воетавшу же ему рече патриарху и всем боляром, да запретят с клятвою онем людем, да не возгласят сия народом, яко да не отпадут в отчаяние и ослабеют делам. Патриарх же паки начат крепко увещевати цесаря, да изыдет из града, такоже и боляре все глаголюще ему: ‘Тебе, цесарю, изшедшу из града с елицыми восхощеши, паки, богу помогающу, мочно есть и граду помощи и ины грады и вся земля надежу имеюще, тако вскоре не предадутся безверным’. Он же не уклонися на то, отвещаваше им: ‘Аще господь бог наш изволи тако, камо избегнем гнева его’, и паки: ‘Колико цесарей преже мене бывшей, велицы и славны, тако пострадаша и за свое отечество помроша, аз ли паки последней сего не сотворю. Ни, господии мои, ни, но да умру зде с вами’, и отступи от них. Зустунея же паки, пришедше со инеми боляры, много увещеваху цесаря со слезами и рыданием, да изыдет из града, и не послуша их.
Во вторый же день, егда услышаше людие отшествие святаго духа, абие растаяшаяся вей, и нападе на них страх и трепет. Патриарх же бяше укрепляя их и учаще не отпасти надежию, но: ‘Дерзайте убо, чада, дерзайте, — глаголаше, — и на господа бога спасения нашего возложим и к нему руце и очи от всея душа возведем, и той нас избавит от врагов наших и вся сущая на нас вражия совещания ражденет’. Сицевыими и ины многыми бяше укрепляя народа. И тако с святители и всеми соборы, вземше евященныя иконы, обхожаху по стенам града по вся дни, просяще милость божию, со слезами глаголюще: ‘Господи боже наш, безсмертный и безначальный, содетелю всея твари, видимыя и невидимыя, иже нас ради, неблагодарных и злонравных, сшед с небесе, воплотився и кровь свою за ны пролия: призри убо и ныне, владыко и царю, отсвятаго жилища твоего на смиренный рабы твоя, и приими грешное наше моление, и приклони ухо твое и услыши глаголы наша, конечне погибающих. Согрешихом бо, господи, согрешихом на небо пред тобою, и мерскими делы и студными всячески себе непотребны сотворше небу и земли, и тоя самыя временный жизни, и несмя достойны возрети на высоту славы твоея, озлобихом бо твою благодать и разгневахом твое божество, преступающе и попирающи твоих заповедей и не послушающи твоих повелений. Но убо сам, царю и владыко, человеколюбец и незлобив сын, долготерпелив же и многомилостив, пророком своим рек: ‘яко хотением не хощу смерти грешнику, но яко еже обратитися и живу быти’, и пакы: ‘не приидох праведных призвати, но грешных на покаяние’, не хощеши бо, владыко, создание твоих рук погубити, ниже благоволиши о погибели человечестей, но хощеши всем спаетися и в разум истинный прийти. Тем же и мы, недостойнии, создание и творение твоего божества быв, не отчаваемся своего спасения, на твое же безчисленное благоутробие надеяся, припадем и воследуем всем сердцем и ищем милость твою. Пощади, господи, пощади, их же искупил еси животворною кровию своею, и не предай же нас врагом и супер’ ником владычествия твоего, и избави нас от состояния днешняго и обышедших ны зол и напастей, свобода по множеству милости твоея, и изми нас по чюдесем твоим, и даждь славу имени твоему, да посрамятся врази твои ‘ да постыдятся от всякыя силы, и крепость их да сокрушится, да разумеют, яко ты еси бог наш, господь Иисус Христос, в славу богу отцу’. Таковыми убо и иными многими молебными глаголы по вся дни молящеся, чаяху спасения своего, тако и вси людие бяху притычюще к святым божиим церквам, плачуще и рыдающе и руце на небо воздеюще, просяще у бога милость. Но убо елико преже благодатей и даров божиих и пречистыя богоматери благодеянии сподоблени быхом, толико ныне, грех ради наших, помилования и щедрот божиих лишены быхом. ‘Егда бо, рече, прострете рукы ваша ко мне — отовращу очи мои от вас и аще придете явитимися — отовращу лице свое от вас’, и паки: ‘елико сотвориши, елико делаеши — ненавидит сия душа моя’, таковым убо ответом и мы ныне грех ради наших уподобихомся, и мольбы и моления наша неприятна суть богови. Туркы же, якоже пред рекохом, по вся дни брань творяще гражданом, не почиваху. А окаянный Магумет собрав воин своих, раздели им места к приступу: убо Карач-бею противу цесарских палат и деревяных врат и Калисария, * а Бегилар-беем: восточному — противу Пигии и Златаго места, а западному — против Хорсуни всея,* сам же безверный нарек себя посреди их, противу врат святаго Романа и разрушенного места, столу же морскому Балтауглию и Загану — обе стене от моря, * яко да окружат весь град в едино время и в един час ударити бранию на град по земли и по морю.
И тако урядив скверный в 26 день майя, проповедником их откликавше скверную свою молитву, абие, взкрычавше, все воинство скакаху к граду и прикативше пушкы и пищали и туры и лесница и грады древяные и ины козни стенобитныя, им же не бе числа, такоже и по морю придвинувше корабли и катаргы многыя и начаху бити град отвсюду и мосты на рвех наряжати, и яко уже забиша со стен гражан, вскоре придвинувше грады древяные и туры высокия и лесница тьмочисленыя, нужахутся. силою взойти на стену, и не даша им грекы, но сечахуся с ними крепко. Баши же и воины и нарадчики их понужающе турок и бьюще их, воскликаху и вопияху на них. Магумет же окаянный со всеми чины врат своих заиграв во все игры и в тумбаны, и вопли великими возшумеша, аки буря сильная, и прииде на полое место, и таким суровством мняше бо внезапу похитити град, стратигом же многим, приспевшим з Зустунеею на помощь, бьяхуся с турки крепко, и бысть пагуба велия гражаном. Но убо еще часу суда не приспевшу, премогахуся с ними, цесарь же и вельможи с ними скакаху по всему граду, плачуще и рыдающе молящеся боляром и стратигом и воином всим, тако и всему народу, да не отпадут надежею, ни да ослабеют делом, но дерзностию и верою несумнено братися с врагы, и господь бог поможет ны, и повеле звонити по всему граду на собрание людем, и собравшеся всем людем по стенам бьяхуся с туркы, и бысть сеча велия, яко страшно и жестоко видети обоих дерзость и мужества. Патриарх же со всеми соборы бяше во святей велицей церкви и неотступне моля бога и пречистую его богоматерь о поможении и укреплении на врагы. Егда же услыша звону, вземше божественныя иконы, изыде пред церквою и ста на молитву, осеняюще крестом весь град, и рыдающе и глаголюще: ‘Воскресни, господи боже, и помози нам конечне погыбающим, и не отрыни людий своих до конца, и не дай же достояния твоего в поношение сыроядцем сим, да не рекут: ‘где есть бог их’, но да познают, яко ты еси бог наш, господь Иисус Христос, в славу богу отцу. Сице и к святей богоматере возглашающе: ‘О всесвятая владычице, стани, руце воздев к сыну своему, богу нашему, и утиши, владычице, иже на нас гнев божий и пагубу, уже бо, пресвятая госпоже, при устех адовех есмя: поскори, о всемилостивая и человеколюбивая мати, и изми нас, объемше десною ти рукою, преже даже не пожрет ны ад, яко да и всем прославиться и возблагодарить всесвятое и великолепное имя твое». Сицево вопиюще и моляся непрестаху, царю же приспевшу к полому месту и видев брань тяжчайшу, ста и сам ту и вси вельможи, и яко сказаша ему безбожнаго устремленье, абие возопи воином, плачюще: ‘О братия и друзи, ныне время обрести славу вечную за церкви божия, за православную веру, и сотворити что мужественое на память последним’. И, ударив фарис, * хотяще бо проскочити разрушеное место, доступити Магумета, на отмщение крови Христьянские, и яша его вельможи и оружники песца нужею, зане невместно бо дело, |Могумету безбожному в силе тяжеце сущу. цесарь же, обнажив меч, обратися на туркы и якоже кого достигайте мечем по раму или по ребром — пресекаше их, Туркы же, ужасшися крепости царевы, бежаху и разлучахуся, стратиги же и воины и вси людие очютивше своего цесаря, охрабришася вси и скакаху на туркы акы дивии звери. И тако пробиша и за рва, Магумет же ста крепко и иовеле турок бьяше возвращати на грекы, и бысть сеча премрачна, зане стрелы их помрачи свет. Грекы же пакы с обеих стран стены метаху на туркы смолы горячие и смолья пучмы великыи зажигающе, * и уже солнцу зашедшу и ночи наставши, сеча же не преста, но огни безчисленные безбожный сотворше, сам скакаше по всем местом, крыча и вопия понужающе своих, чаяше иже пожрети град, но убо греки и прочие люди сущей на стенах, огражьшеся дерзостию, вопияху друг другу: ‘поскорим, братие, на осуженое место и помрем за святыя церкви’. И тако сечахуся крепко с турки до полунощи и согнаша их с забрал * и с градов их на землю, и преста сеча, но не отступиша от града окаянный, брегуще своих градов и иных козней.
На утрия же греки восхотеша зажещи в многих местах козни их и грады древяные, и не даша им турки стрелянием многым из луков и из пищалей. Падение же обоих стран, а наипаче ранных — кто может исчести.
От девятое же годины того дни паки безверный повеле бити град возле разрушенного места изо многых пушек и пищалей, и, навадивше пушку большую, удариша в башту, тако в другие и в третьи, и разбиша башту, и тако пройде той день, ночи же наставши, Зустунея паки с всею дружиною и фряги все начата башту созидати. Христьянское же согрешение не воахоте се, но прилетев ис пушкы ядро каменное на излете, и ударив Зустунея по персем, * и разрази ему перси, и паде на землю: едва его отольяша и отнесоша и в дом его. Боляре же и вси людие и фрягове, иже беша с ним, растаяху и не ведаху, что сотворити. Се же бысть изволением божиим на конешную погибель граду, понеже полое оно место он храняше великою силою и мужеством, храбр бо бе и мудр и ратному делу преискушен. Егда же сказаше цесарю, абие распадесе крепостию и истаяше мыслию и скоро поиде к нему, такоже патриарх и вси вельможи и врачеве утешающе его, хотяху бо аще бы мощно было душа своя вдунути в него, объяше бо их скорбь и печаль велия о нем, занеже братом его имеяше цесарь, многая ради веры его и бодрости. Врачеве же чрес всю оную нощь тружахуся о поможеиии его и едва исправиша ему грудь, вшибленое место от удара. И абие отдохнул от болезни. И даша ему мало брашна и питие, и тако почи [той нощи] мало, оставшей же дружине его у башты созидаху башту, но не успеша ничтоже. Зустунея же пакы повеле себя нести тамо и начат делати башту с усердием великим, но дню еже преспевшу, егда видеша туркы башту делающих, вскоре пустиша на них изо многых пушек и не даша им делати, онем же постранившимся от пушек, вскоре наскачиша множество турок на полое место, також и греки против, и бысть брань велия. Флабурар же некый со многыми срачины * яростне нападе на греки, в них же бяху пять страшных возрастом и взором, и бьяху гражан нещадно, такоже из града протостратор * и сын его Андрей со многими людьми поскориша на туркы, и бысть сеча ужасна. Видевша же со стены три братеники пять мужей онех срачин бьюще тако сильне гражан, скачиша со стены, нападоша на них и сечахуся с ними люте, яко удивитися турком, и не деяти их, чающе убиеным быти от срачин. И убиша гражане дву срачин, тако воскричав, нападоша на них множество турок, онем же обранающеся от них, уйдоша в град, бяху же трие ты инафтыи: * один гречин, другый угрин, а третий арбонаш. О полом же месте сеча не иреста, но паче растяше, турком бо велицей силе приступльше сечахуся и погоняху гражан сурово, стратиги же и вельможи вкупе с Зустунеем мужествоваху крепко, и падоша множество людей от обоих стран. Но еже бог изболи, тому не прейти: прилетевшу убо склопу и удари Зустунея * и срази емо десное плечо, и паде на землю аки мертв, и падоша над ним боляре и людие, крыча и рыдая, и поношаше его прочь, тако и фрягове вси пойдоша за ним. Туркы же, слышав рыдание и смятение людцкаго, абие, возкличав, напустиша всеми полкы и потопташа гражан и возгнаша их в град, бья и сеча их. Видев же стратигы и вси гражане больма прибывающих турок, начата бежати, и егда постигахуть их нужею — возвращахуся и боряхуся с ними, и погыбель конечная уже бе постигла град, аще бы не поскорил цесарь с избранными своими. Царю же приспевшу, орете Зустунея еще жива суща, * восплакася о нем горько, и начаша возвращати фряг с молением и рыданием, и не послушаше его, и, пришед, поношаше своих о слабости их и немужество, и абие возвращаше бегающих, а сам нападе на туркы и, понюкнув своим, вниде вратных, бьяше их мечем по плещу и по ребром, аще и по коню ударить — падаху под ним, и не удержеваше бо меч его ни збруи, ни конская сила. Туркы же искликахуся и друг друга понюкаша на нь, сам же не смеяше, оружия же, иже метаху на нь, якоже преди рекохом, вся суетно нападаху, мимо его летающе, не улучахут его, еще убо часу не приспевшу. Он же на них возвращашеся, бежаху от него и разлучахуся и даяхут ему путь, и тако прогнаша турков к полому месту, и спустившимся ту множеству народу, побита их гражане безчислено, закалаху бо их аки свиней, дондеже пройдоша полое место, а иже бежаша на сторону по улицам — тамо побьени быша, И тако божиим промыслом в той день избавися град: турки бо отьидоша от града, а гражане же падаху опочивати, и не бе тоя нощи ничесоже.
Цесарь же с патриархом и вси воины поидоша в великую церковь и возблагодариша бога и пречистую его матерь. И похваляху цесаря и тако неции сказаша, яко и сам цесарь в сердци своем вознеееся, но и отшествие поган чаяху, не ведаху бо божие изволение.
Матумет же, видев толикое падение своих и слышав цесареву храбрость, тоя ночи не спа, но совет велий сотвори: хотяше бо тоя ночи отступить, зане уже и морекий путь преспе и корабли многые придут на помощь граду, но да сбудется божие изволение, совет той не свершися, и яко уже о семой године тоя ночи начат наступати над градом тьма велия: воздуху убо на аере огустившуся, нависеся снад градом плачевным образом, ниспущаше, аки слезы, капли велицы, подобные величеством и взором буйвальному оку, черлены, и терпяху на земли на долг час, яко удивитися всем людем и в тузе велицей и во ужасе быти. Патриарх же Анастасие вскоре собрав весь клирик и синклит, поиде к цесарю и рече му: ‘Светлейший цесарю, вся прежереченная о граде сем добре веси, тако и отшествие святаго духа виде и се пакы ныне тварь проповедует погибели града сего, молим тя: изыди из града, да не вси вместе погибнем, бога ради изыди’, и поведаша ему много деяний прежних цесарей сим подобна, такоже и клирик весь и сунклит много глаголаше ему, да изыдет из града, и не послушаше их, но отвещаваше им: ‘Воля господня да будет!’ Магумет же окаянный, яко виде тьму велию над градом, созва книжники и моля и вопроси их: ‘Что есть сия тьма над градом?’ и рекоша ему: ‘Знамение велико есть и граду пагуба’.
Он же, безбожный, повеле вскоре уготовити вся воя, и пусти напред тьмочисленныи оружникы песца, и пушки и пищали, и за ними все войско, и прикатив против полаго места, начата бити о всем том месте, и яко етступиша далече гражане, поскориша песца очистити путь ратным и рвы изровняти, и тако напустиша туркы всеми полкы и потопташа гражан конником мало сущим, стратигом же и мегистаном и всим конником приспевшим, покрепиша народ и боряхуся с турки. Цесарю же пригнавшу со всеми вельможи и со избранными своими конники и песца оружники и нападе на турки, уже многу сущу войску внутри града, и смешався с ними, сечахуся тяжким И зверообразным рвением и прогнаша их к полому месту. Бегилар-бей же восточный, велику сущу и мощну, воскричав со всею силою восточною и нападе на греки, и размеси полки их, и прогна их, и, взем копие, напусти на цесаря. Цесарь же, подав ему щит, отведе ему копие, и ударив его мечем в главу, и разсече его до седла, и абие возопиша турки многими гласы и падши отъяша его и отнесоша. Цесарь же, пригласив своих со восклицанием многым, внидоша во все полки их и, бья их, прогнаша из града. Но Карач-бею баше, собравшу множество войска, приде гуфою и гордостию великою * на полое место, и вниде в град, и прогна цесаря и всих гражан. Цесарь же паки помолився стратигом и всим мегистаном и вельможам, тако и народу, укрепи их и возвратився нападоша на турки, уже отложше живота, и паки прогнаша их из града. Но аще бы горами подвизали, божие изволение не премочи: аще бо, рече, не господь созиждет храм, всуе тружаемося жиждущеи. Турком убо множеством много суще пременяхуся на брань, гражаном же всегда единым — от многаго труда изнемогаху и падаху, аки пияни, такоже и цесарю и всим воином, ни откуду ж помочь чающе, разпадоша крепостию и истаяша мыслию, объята бо их скорбь и печаль велия. Магмет же окаянный, слышав восточнаго бегилар-бея убийство, плакате много: любяше бо его, мужества ради его и разума, и возъярився поиде сам своими враты и со всеми силами, а на цесаря повеле навадити пушки и пищали, бояше бо ся его, да не изыдет из града со всеми людьми и нападет напрасно на нь. И пришед, безбожный ста против полаго места и повеле первое бити из пушек и [из] пищалей, да отступят гражане, таче напусти Балтавулия башу со многыми полкы и три тысяща избранных и заповеда им, да улучат цесаря, аще и до смерти постражут или да из пищали убьют его. Стратиги же и мегистаны и вси вельможи, видев устремление безвернаго, пришедша в силе тяжше, и стреляния зельнаго, отведоша цесаря, да не всуе умрет, он же, плача горько, >рече им: ‘Помните слово, еже рех вам и обет положих: не дейте мене, да умру зде с вами’. Они же отвещаваху: ‘Мы вси умрем за церкви божия и за тебя’. И взем отведоша его от народа и много увещаху его, да изыдет из града, и дав ему конечное целование, стоня и рыдая возвратившася вси на уреченное место. Балтауглию же приспевшу со многою силою, стретоша его стратиги на полом месте, но не возмогоша удержати его, и ввиде в град всеми полки и нападе на гражан, и бысть сеча крепчайшая всех прежних, и падоша стратиги и мегистаны и вси вельможи, яко ото многых мало отъидоша на извещение цесарю, тако и гражан и турков, им же не бе числа, тритысячники же рыстаху и совахуся на все страны, аки дивии звери, ища себе лову цесаря. Магмет же окаянный паки вскоре урядив, разсылаше всю свою рать по всем улицам и по вратом цесаря бречи, а сам ся оста токмо с яничаны, обрывся в обозе и пушки и пищали уготовив, бояшебося цесаря. Цесарь же, яко слыша божие изволение, поиде в великую церковь и паде на землю, прося милость божию и прощение согрешением, и шростився с патриархом и со всеми клирики и с цесарицею и поклонився на все стороны, поиде из церкви, и абие возопиша весь клирик и весь народ сущий ту, и жены и дети, им же не бе числа, рыданием и стонанием, яко мнетися церкви оной великой колебатися и гласи их, мню, до небес достигаху. Идущу же цесарю из церкви сей едино прирек: ‘Иже хочет пострадати за божия церкви и за православную веру, да пойдет со мною’, и всед на фарис, пойде к Златым вратам, чаяше бо стретити безбожнаго. Всех же воин собрашеся с ним до трею тысящ, и обрете во вратех множество турок стрегущи его, и побиваше их всех, поиде во врата, но не можаше пройти от многаго трупия, и паки сретоша их множество турок и сечахуся с ними и до нощи. И тако пострада благоверный царь Костянтин * за церкви божия и за православную веру, месяца майя в 29 день, убив своею рукою, яксже оставшеи сказаша, больма 600 турков, и збыстся реченное: ‘Костянтином создася и паки Костянтином и скончася’.
Зане согрешением осуждение судом божийм временем бывают, злодеяние бо, рече, и безаконие превратит престолы сильныих. О, велика сила греховнаго жала, о, колико зла творит преступление! О, горе тобе, седмохолмии, яко погании тобою обладают, ибо колико благодатей божиих на тебе возсияша, овогда прославляя и величая паче иных градов, овогда многообразие и многократне наказая и наставляя благыми делы и чюдесы преславными, овогда же на врагы победами прославляя, не престаше бо поучая и к спасению призывая и житейским изобилием утешая, но украшая всяческы, такоже и пренепорочная мати Христа бога нашего неизреченными благодеянии и неизчетными дарованьми помиловаше я храняше во вся времена. Ты же, яко неистовей, еже на тебе милость божию и щедрот отвращашесь и на злодеяние и безаконие обращашеся, и се ныне открыся гнев божий на тебе и предаст тебе в руце врагов твоих, и кто о сем не восплачется или ие возрыдает?
Но убо паки да придем к прележащему. Царица же в онь же час прият прощение от цесаря и иночество прия. * Оставшии же стратиги и боляре взем царицю и благородных девиц и младых жен многых, отпустиша в Зустунеевы карабли и катарги во островы и в Амарию к племянам. Народи ж по улицам и по двором не покаряхуся турком, но бьяхуся с ними, и падоща того дни от них много людии и жен и детей, а иных полоняху, такоже и в окнах сущей воини, не предаше окны, но бьяхуся с двоими туркы, вне града сущими и внутри града, и в день одолеваеми бежаху и скрывахуся в пропастех, а ночи вылазяху и побиваху турков, а инии людии и жены и дети метаху на них сверху полат керамиды и плиты * и паки зажигаху кровли палатные древяные и метаху на них со огни, и пакость им деяху велию, и ужасахуся баши и сензяк-беи и не ведяху, что сотворити, но послаша к салтану: аще не сам внидеши в град, не одолен будет град.
Он же взыскание сотвори велие о цари и о царици, и не смеяше в град ити, и бысть в размышлении в великом, и позва боляр и стратиг, их же поимаше на боех и их же баши взяша на свои руки, и вда им слово свое крепкое и дары, посла их с баши и санчак-беи рещи гражаном по всем улицам и сущим в окнах слово салтаново с клятвою: ‘да престанет брань без всякого страху и убийства и пленения, аще ли же ни — всих вас и жены и дети ваши меч пояст’. И сему бывшу, преста брань, и вдашася вси боляром и стратигом и башам на руки, и, се слышав, салтан возрадовася и посла град чистити, улицы и поля, в 11 же день посла санчак-беев по всем улицам с многими людьми бречи израды. * А сам поиде со всеми чины врат своих в врата святаго Романа к великой церкве, в ню же бяху собраны патриарх и весь клирик и народу безчислено, и жен и детей, и, пришед на поле у великия церкви, слезе с коня и над на землю лицем — взят персть и посыпа главу, благодаряще бога, и почюдився оному великому зданию, тако рече: ‘воистину людие сии быша и преидоша, а ини по ним сим подобии не будут’, и поиде в церковь, и вниде мерзость запустения в святилище божие и ста на месте святем его. Патриарх же и весь клирик и народ возопиша слезы и рыданьми и падоша пред ним, он же помаяв рукою, да престанут, и рече им: ‘Тобе глаголю, Анастасие, и всей дружине твоей и всему народу: з днешняго дне да не убоятся гнева моего, ни убийства, ни пленения’. И, обратився, рече башам и санчак-беем, да запретят всему войску и всякому чину моих врат, да не деют весь народ градцкий и жен и детей ни убийством, ни пленением, ‘и иною враждою никоторою, аще ли же кто преступит нашего повеления — смертию да умрет. И повеле выслати вон, да пойдут койждо в свой дом, хотяше бо видети уряд и сокровища церковная, да сбудется реченное: ‘и вложит руце своея в святая жертвенная, и святая потребит, и даст сыновом погибели’. Народу же идущу до девятыя годины и еще многым сущем в церкве не дожда — изшед из церкве. Видев исшедших полно поле и во все улици идущих много, и удивися толику народу от одноя храмины изшедчим, и поиде к царскому двору, и ту срете его некый сербин, принесе ему цесареву главу. Он же возрадовася зело и вскоре позва боляр и стратиг и спроси их, да рекут ему истину, аще то есть глава цесарева. Они же, страхом одержими, рекоша ему: ‘То есть сущая глава цесарева’. Он же облобыза ю и рече: ‘Явна тя бог миру уроди, паче же и цесаря, почто тако всуе погибе’. И посла ем к патриарху, да обложит ю златом и сребром и сохранит ю, якоже сам весть. Патриарх же, взем, положа ю в ковчезец сребран и позлащен и скры ю в великой церкви под престолом. От иных же паки слышахом, яко оставшей от сущих с цесарем у Златых врат украдоша его тоя нощи и отнесоша его в Галату и сохраниша его. О цесарице же бывшу велику испытанию, сказаша султану, яко великий дукас и великий доместик и анактос * и протостраторов сын Андрей и братанич его Асан Фома Палеолог * и епарх грацкий Николай отпустиша цесарицю в карабли, и абие повеле их, истязав, посещи.
И сим сице бываемым и тако совершаемым, грех ради наших, беззаконный Магумет седе на престоле царствия благороднейша суща всех иже под солнцем и изобладаше владеющих двема части вселенныя и одоле одолевших гордаго Артаксерксия, * невместима пучинами морскими и вояводя ширя земля и потреби потребивших Трою предивну и семьюдесятьми и четырьмя крали обороняему. Но убо да разумевши, окаянне, аще вся прежереченная Мефодием Патаромскым и Львом Премудрым и знамения о граде сем совершишася, то и последняя не прейдут, но такоже совершитися имут. Пишет бо: ‘Русии же род с прежде создательными всего измаильта победят * и Седмохолмаго приимут с прежде законными его и в нем воцарятся и судержат Седмохолмаго русы, язык шеетый и пятый, и насадит в нем зелие, и снедят от него мнози в отмщение святым’. И пакы в последнем видении Данилове: * ‘И востанет великый Филипп с языкы оемьнадесят, и соберутся в Седмохолмом, и сразится бой, иже не бысть николи же, и потекут по удолием и по улицам Седмохолмаго яко реки крови человеческыя, и возмутится море от крови до Теснаго устия. * Тогда Вовус возопиет и Скеролаф восплачет и Стафорин речет: ‘Станите, станите, мир вам, и отмщение на непослушных. Изыдите на десные страны Седмохолмаго и обрящете человека у двою столпов стояща, сединами праведными и милостива, носяща нищая, взором остра, разумом же и кротка, средняго верстою, имеюща на десней нозе посреди голение белег: возьмите его и венчайте цесарем’. И вземше четыре ангела живоносны и введут его в святую София и венчают и цесаря и дадят в десную руку его оружие, глаголюще ему: ‘мужайся и побежай враги своя’. И восприем оружие от тоя ангела и поразит измаильты и ефиопы, фругы и татаре, и всяк род. И убо измаильты разделит на трое: первую часть победит оружием, вторую крестит, третью же отженет с великою яростию до Единодубнаго, * и в возвращение его открыются сокровища земная, и все обогатеют и никто же нищ будет, и земля даст плод свой седмерицею, оружия ратная сотворят серпове, и царствует лет 32, и по сем востанет ин от него. И тако, поувидев смерть свою, идет во Иерусалим, да предаст цесарство свое богу, и оттоле воцарятся четыре сынове его: первый в Риме, а вторый в Александрию, третий в Седмохолмом, четвертый в Селуни. * Сия убо вся и ина многая прорицания и знамения писания содержит о тебе, граде божий, их же всещедрый и всеблатий бог да совершит на пременение и на попрание скверныя и безбожныя сея веры атаманскыя и на обновление и укрепление всея православныя и непорочныя веры християнстей, ныне и присно и в веки веком аминь.
Списатель же сим аз многогрешный и безаконный Нестор Искандер, * из млада взят быв и обрезан. Много время пострадах в ратных хожениих, укрывался семо и онамо, да не умру в окаяной сей вере. Тако и ныне в сем великом и страшном деле ухитряяся овогда болезнию, овогда скрыванием, овогда же совещанием приятелей своих. Уловляя время дозрением и испытанием великым, писах в каждый день творимая деяния вне града от турков. И пакы, егда попущением божиим внидохом в град, времянем испытах и собрах от достоверных и великих мужей вся творимая деяния во граде прохиву безверных. И вкратце изложих и християном предах на вспоминание преужасному сему и предивному изволению божию.
Всемогущая же и животворящая Троица да мя приобщит пакы стаду своему и овцам пажити своея, яко да и аз препрославлю и возблагодарю великолепное и превысокое имя твое. Аминь.

ПОВЕСТЬ О КУПЦЕ ДМИТРИИ БАСАРГЕ И СЫНЕ ЕГО БОРЗОСМЫСЛЕ *

Повесть о Дмитрие купце и о премудром слове сына ево

Бысть неки купец богат зело в Русской земли во граде Киеве, именем Дмитрей. И некогда прилучися ему отплыти от славного Царяграда. И взя с собою рабов много и единаго сына своего, возрастом седми лет. Плывшим же им по морю, и внезапну воста ветр велик и носяще корабль по волнам тридцать дней. И узрев Дмитрей издалечя град велик, и возрадовася, и обрати корабль ко граду тому, и присташа ко брегу, и видеша триста тридцать кораблей стоящих тут. Купец же рече: ‘Что сии корабли стоят? Мняся же, яко земля богатая, торгуют в ней купцы’.
И сниде с корабля купец, иде во град. И сретоша его граждане и рекоша ему: ‘Откуда еси, купче, и коея веры?’ Он же рече: ‘Аз есть руския страны, верую во святую троицу, отца и сына и святаго духа’. И рекоша ему граждане: ‘Брате купче, единыя веры с нами! Но токмо за наше согрешение послал нам бог царя законопреступника еллинския веры, хощет нас привести к своей вере. Видиши ли, купче, приходят купцы со всех стран и хотяще торговать в сем царстве, и царь им загадал: три загатки велел отгадать. А все приводит к своей вере! Сих ради загадок триста тридцать кораблей стоят, а купцы сидят в темнице, а царь не велит на торгу хлебов печь, дабы гладом измерли’. Сие же Дмитрей услыша от граждан, возвратися на корабль свой, хотя отплыти от града того.
И прииде на корабль свой, ажно на корабле стоят царевы стражи. Таков закон от царя: каков приидет корабль, а царь повелит стражам своим стрещи, дабы прочь не отошел.
Купец же Дмитрей взяв дары и поиде ко царю и ста пред царем и рече: ‘Государь Несмеян Гордой, пришел купец из руския страны, чтоб ты, государь, дары принял, а торговать велел во своем царстве всяким товаром’. И рече царь купцу: ‘Буди, купче, ко мне обедать, а дары у тебя по времени прииму’.
И приде купец обедать и обеда у царя. Царь же рече: ‘Купче, коея веры?’ Купец же рече царю: ‘Аз есть земли руския, верую во святую троицу, отца и сына и святаго духа’. Царь же рече ему: ‘Аз чаях, купче, единыя веры со мною. Аз хотел тебе власть дати, торговать велел в своем царстве всяким товаром, з дары бы тя и с проводники отпустил. А ныне сказываешь про себе, что не моея веры, но руския. Ведомо тебе буди, купче, отгадай мне три загатки, что я тебе загадаю. Аще ли отгадаешь, и аз тебе велю торговать в своем царстве безданно и безпошлинно, з дары и с проводники отпущу тя. Аще ли не отгадаешь единыя загатки, и ты пребывай в моей вере, и аз тебе воздам велию честь. Аще ли загадок моих не отгадаешь и в вере моей не пребудешь, ведомо ти буди, купче, яко главу твою отсеку мечем!’ Купец же, слыша, пониче главу свою и, не смея что отвещати царю, тако рек: ‘Царю, державе твоей тако буди! Только дай мне сроку на три дни,в четверты день отгадаю твоизагатки’.Царь же даде емусроку.
И приде купец на корабль свой, плача, смертного часа чая. А сын ево играет на корабле на деревце, рукою держит, а другою погоняет, творяще на коне. И, виде отца своего печальна, остави игру свою, притек ко отцу своему и рече: ‘Что тя вижу, отче, печальна, и кое зло прилучися тебе от царя?’ И рече отец сыну своему: ‘Чадо мое милое! Играешь ты по децки, а отцовы кручины не ведаешь: и что отвещать царю, того ты не знаешь. Ты еще млад и несмыслен, аз есть и смыслен, а не умею, что отвещать царю!’ Отрок же рече отцу своему: ‘Отче, скажи мне, что тебе царь рек: яз помогу ти!’ Он же воздохнув из глубины сердца своего и рече: ‘Немочно тебе помочи, младому отрочяти!’ Рече сын отцу своему: ‘Отче, поведай ми, аз помогу ти! Ведомо ти буди, отче: доброй конь на езде познаваеца, а милый друк по любви! Скажи ми, отче, что тебе царь рек и какую речь. Аще ли не скажешь, то от царя смерть примешь и меня погубишь!’ Отец же слыша мудрыя глаголы сына своего и рече: ‘То мне царь рек: велел у себя отгадать три загатки. И тех ради загадок триста тридцать кораблей стоят, а купцы сидят в темнице, терпят нагату и скорбь и жажду имени ради Христова. А царь не велит на торгу хлебов печь, дабы гладом померли. Аз же, страха ради царева, взял сроку на три дни, а в четверты день хощет царь главу мою отсещи, а товар мой на себя хощет взять!’ Отрок же рече отцу своему: ‘Повели ми, отче, глаголати пред собою. Безумных мужей рыдание твое, хощет един печаль свою утаить, а мне, возлюбленному сыну своему, не поведаешь. Аз, отче, помогу ти! Возверзи на господа печяль твою, и той тя препитает, молися богу, а царевы загатки отгадаю’. И, взем игру, начя играти. Отец же приим от сына своего малу утеху, но мня во уме своем: ‘Он меня тешит, а то ему пред царем глаголати невозможно!’ И плакася всю три дни.
Уже свитающу четвертому дни, и призва купец сына своего и рекл: ‘Сыне мой, той день пришел, котораго есть прошал! Что мне велишь глаголати пред царем?’ Отрок же рече: ‘Отче, пойдем мы с тобою пред царя, и возьмем мы с собою единаго раба. Воля господня да будет, буди имя господне благословенно от ныне и до века!’ Отец же дивися разуму ево и поиде ко царю с сыном и с рабом.
И прииде и поклонишася вси равно до земли. Царь же рече купцу: ‘Купче! Сей день пришел, его же ты у меня просил: отгадай загатки?’ Отрок же рече: ‘Дай ми пить меду, я твои загатки отгадаю’. Царь же рече детищу: ‘Где тебе мои загатки отгадать, а я загадываю сему купцу, а не тебе!’ Отрок же рече: ‘Аз есть сего купца сын, отгадаю загатки за отца своего’. И царь налив чашу златую меду. Он же даде отцу своему. И рече: ‘Отче, скрый чашу в недра своя: царево даяние не отходит вспять!’ Отец послушал сына своего, скры чашу в недра своя. Царь же налив чашу другую и подаде отроку. Отрок же испив и скры, тако же и рабу повеле скрыта и рече: ‘Царево даяние не отходит вспять!’ Царь же рече отроку: ‘Скажи ми, детище, первую мою загатку: много ли тово или мало от востока и до запада?’ Отрок же рече: ‘Ни мало, ни много: день с нощию, царю! Солнце прейдет весь круг небесной и от востоку и до западу единым днем, а нощию приидет от севера и до юга. То тебе, царю, отгатка!’ И дивися царь разумному ответу: детищ, что разумно отвещает. Царь же налив чашу и даде отроку, тако же отцу и рабу. Отрок же рече: ‘Отче, скрый чашу в недра своя!’ Тако же и рабу повеле скрыта. И рече: ‘Царево даяние не отходит вспять!’ Царь же рече отроку: ‘Отгадай мне другую загатку во утри день, а ныне повеселимся!’ Царь почти их и отпусти. Они же поидоша на корабль свой.
На утрии же повеле царь собрати попы и дьяконы, князи и бояра и всех граждан на предивное чюдо, что седми лет отрок царевы загатки отгадывает. Царь же седя на престоле своем. Купец же приде с сыном и с рабом, а царь седит на престоле среди двора своего. И рече царь: ‘Младый отрок и разумный, отгадай мне сего дня другую загатку: что днем десятая часть в миру убывает?’ И рече детище царю: ‘Сих ради загадок триста купцов сидят в темнице, царю! Десятая часть днем воды усыхает от солнца из моря, из рек, из озер, а нощию десятая часть в миру прибывает, на тот час воды исполняютца, зане солнцу зашедшу и несияющу. То тебе, царю, отгатка!’ Царь же дивися разумному ответу детища, что разумно ему отвещает. И рече царь: ‘Отгадай мне, детище, третию загатку, чтоб я поганой вам християном не смеялся’. Отрок же рече: ‘Теперво, царю, не отгадаю, потому что не перет кем мне сказать. Дай мне сроку на седмь дней, а в седмый день повели, царь, кликати, дабы шли на царев двор попы и дияконы, князи и бояря, мужи и жены и вдовицы’.
Царь же держа в руках своих меч и жезл, хотя главу отсечь купцу, сыну и рабу. И прииде же купец с сыном и с рабом, сташа у престола царева и поклонишася вси равно до земли. Царь же рече: ‘Отгадай мне сего дни третию загатку, чтоб я поганой вам християном не смеялся’. Отрок же рече: ‘Ты, царю, велик, сидишь на престоле высоце, аз есть отрок млад, стою у престола твоего. И ты пусти мя на престол свой и дай мне с себя одеяние свое и жезл и меч своими руками, и я тебе отгадаю загатку’. Царь же, слыша глаголы, ста во отступлении ума своего и, востав, сниде с престола своего и пусти детища и даде ему свое одеяние, меч и жезл. В себе же мысля: ‘Что ему, младому отрочати, зделать?’ Бысть же молва велика в людех. Отрок же рече царю: ‘Повели молчать!’ И бысть вельми тихо. И возопи детище и рече: ‘Попы и дияконы, князи и бояра! В котораго бога хощете веровать?’ Возопиша вси людие: ‘Хотим веровать во святую троицу, отца и сына и святаго духа, — помози нам!’ Детище же извлекши меч и отсече главу царю: ‘То тебе моя третия отгатка, не смеялся б поганой нам християном!’ И бысть молва велика в народе том. И рече детище: ‘Повелите молчати народом!’ И бысть тишина велика в народе том. И рече детище: ‘Попы и дияконы, князи и бояре и вси людие! Кого себе царем поставите?’ И возопиша вси людие: ‘Ты нас избавил от гордаго сего мучителя, ты у нас и и царь буди!’ Он же рече: ‘А коли есть меня произволили над собою царем быти, не вашим то изволением. Аще бы не господь предал мне, младому отрочати, кому б мочно зрети на таковое величество и гордость? Царь бо именуется, и все царство покорено суть ему, а ныне предал бог в руки мои! Возвеличим господа и прославим милосердие его, давшаго нам победу на врага наша, и избавил есть господь отца моего и меня, возлюбенного раба своего, от лютаго сего мучителя и горькия смерти. Подобает славити святую троицу, отца и сына и святаго духа!’ И вси людие возопиша с великою радостию: ‘Много лет государю нашему, царю новому, Борзоемыелу Дмитриевичю!’ И дивишася вси людие мудрости ево и младости. И рече царь Борзосмысл Дмитревич: ‘Взыщите мне потриярха!’ Они ж ему рекоша: ‘Государь царь, патриярх, наш учитель, изгнан бысть злым сим отступником царем в заточении’. И повеле царь вскоре выпустить, да благословит ево на царство и приимет свой престол, яко же исперва, и нача учить людей закону божию и заповедей божиим. И бысть радость велия в царстве том.
Они же с радостию — князе и бояре — послаша много посланников взыскати патриярха в заточении. Сказаша все по ряду патриярху, что содеяша в царстве том и како по нево послал новы царь, Борзосмысл Дмитриевич. Патриярх же, слыша, прослезися и руце воздев на небо: ‘Владыко, что воз дамы милосердию твоему, иже нам даровал еси в последней времена и лета наша, не предал еси в руце беззаконному царю и избавил еси царство и люди от горькаго сего мучителя!’ И поиде патриярх с радостию великою и с посланники к царству и возвестиша царю приход патрияршеский. Царь же повеле всему царству встретити патриярха с великою честию, со кресты и со иконы и со священники и с клиросы. Стары и велики, мужи и жены и вси людие встретоша патриярха, и не обрести такова человека, еже не плачюща, но вси плачют от великия радости. Патриярх же поклонися новому царю, Борзосмыслу Дмитриевичи}, и весь град слезами исполнися. И кликнуша вси людие от великия радости: ‘Много лет государю нашему царю! Тебе много лет царствовать, тебе господь послал избавить нас и град наш от горькаго сего мучителя!’ И подивися патриярх возрасту и смыслу его, и вниде в церковь, и сотвори молитву, яко же и первее подобает патриярхом, постави на нем рог и масло древяное. И воскипе на нем рог, и благослови ево патриярх на царство. И вси людие кликнуша от мала и до велика: ‘Много лет государю нашему, царю новому, Борзосмыслу Дмитревичю!’
Царь сотвори пир велик в то время и созва патриярха и всех людей, попов и дьяконов и всех князей и бояр. И повеле царь привести прежняго царя царицу, и рече царь: ‘Есть ли у тебя сын или дочь?’ И рече царица: ‘Нет у меня сына, есть у меня дочь осьми лет, лепа и мудра вельми’. И рече царь: ‘В котораго бога хощете веровать?’ И рече царица: ‘Дай ми сроку, царю, на седмь дней, в осьмый день прииду к тебе и скажу’. Царь же даде ей сроку на седмь дней.
В осьмый же день прииде царица со дощерью своею и рече: ‘Хощу веровать богу твоему!’ Царь же повеле патриярху крестит’ царицу со дщерю ея вскоре, и венчася царь на той девице. Бысть паче радость велия в царстве том.
И повеле царь [привести] купцов ис темницы. И приведени быша пред царя. И царь, зря на них, прослезися. Лица их быша яко земля, а тела их прилепоша х костям, а власы их и брады отрастоша до раму, от глада и от наготы ризи их распадошася. Восплакася царь, на них смотрючи, и учреди их у себя три дни и роздав им имения их на корабли. Они же поидоша кождо во свою землю, славяще и молящеся бога за новаго царя, Борзосмысла Димитриевича.
И рече царь отцу своему: ‘Поди ты, господине отче, на свой корабль и привези мать мою и родителей моих!’ Послушав отец сына своего и поиде на корабль свой, поплы во свою землю, иде же живяше. И прииде во свою землю с радостию великою и приде к жене своей и ко племяни своему и поведа им вся, елика случися ему злая и благая на пути, и како избави их бог от смерти, и како их сын царствует. Мати же ево, слыша сие чюДо, что сын ее царствует, исполнися великия радости, и весь дом ево возрадовася зело. И собрашася вси сродницы его и весь дом ево на корабль и поидоша с радостию великою ко царству, где же сын ево царствует. И прииде к сыну своему отец ево со всем родом своим. Царь же встрети их с великою честию. И нача царь царствовать со отцем своим добре. Отец же ево под ним бысть вторым царем. И тако скончася добре отец ево, и погребе ево сын своими руками. Богу нашему слава ныне и присно и во веки веков. Аминь.

СКАЗАНИЕ О ВАВИЛОНЕ ГРАДЕ

Слово о Вавилоне о трех отрок. Послание от Леукия * царя, а во крещеньи

нареченаго Василея, еже посла в Вавилон испытати знамения у святых трех отрок — Онаньи, Озарьи, Мисаила*

А первое посла 3 человекы крестьянскаго роду и сурскаго. * Они же рекоша: ‘Неподобно нам тамо ити, но поатли из грек гречина, из обез обяжанина, из Руси русина’. И посла, яко хотяхут.
Бяше близ Вавилона за 15 дний, рече им царь Василей: ‘Аще будет знамение святых зде, да не отлучюся от Ерусалима, но буду подобник вере хрестьянстей и поборник на врагы иноверныя за род хрестьянскый’.
И поидоша три мужи, Гугрий грецин, Яков обежанин, Лавер русин, и ехали три неделе до Вавилона. И приидоша тамо и не видиша града: обросл бо бяше былием, яко не видити полаты. Они же пустиша кони и нашли бо бяху путец, малаго звери хождение. Бяше бо в былии том елико трава, а две части гада. Но не бысть им страха, и поидоша путем тем и приидоша ко змию.
Бяшет ту лествица от древа купариса прилождена чрес змея, а написано бо бяше на ней три слова: греческы, обезскы, рускы. Первое слово греческы: ‘котораго человека бог принесет к лествице сей…’ Второе слово обезскы: ‘да лезет чрес змея без боязни…’ Третьее слово рускыи: ‘да идет с лествице чрес полаты до часовнице’. Бяшет бо лествиця та 18 степеней, така бяшет толстота змея того. Взидоша горе, аже тамо другая лествиця внутрь, написано тако же. И преидоша чрес полаты, бяху бо полаты полны гада, но не створиша им ничто же.
Они же пришедше и влезоша в церковь, и наполнишься благоухания уста их. Бяху бо много деяний в церкви написана. И поклонишася гробом святых трех отрок — Онаньи, Озарьи и Мисаила, и ркоша: ‘Приидохом к вам по божию изволению и великаго царя Василея богохранимаго просить от вас знамения’. И стояше кубок на гробе Онаньине злат с камением драгым с жемцюгом украшеным, полн мура и ливан, и стекляницю того не видихом. Мы же, вземше ис кубка того, быхом веселе. И, воставше от сна, мыслихом взяти кубок с вином и нести ко царю. И бысть нам глас от гроба в девятый час дни: ‘Не возьмете знамения зде, но идите в царев дом, возьмите знамение’. Они же ужасны быша вельми. И бысть им глас второе: ‘Не ужасайте, идите’.
Они же, вставше, идоша. Бяше бо царева полата от часовнице и внидоша в цареву полату, и видиша ту одр стоящ и ту лежаше два венця — царя Навходоносора * и царице его. Они же вземше, видиша грамоту, написано греческым языком: си венци створене бысть, егда Навходоносор царь створи тело златое и постави на поле Дирелмсте. И бяху бо венци те от камени самфира, измарагды и жемчюга великаго и злата аравита. Си венци створены бысть доселе, а ныни положена бысть и на царе богохранимом Василеи и царици блажений Александре молитвами святых трех отрок.
И вшед в вторую полату и видеша запоны и памфиры царскыя, идеже прияша руками, и бысть все акы прах. И бяхут ту ларци со златом и сребром, и отвергше, видиша злато и сребро и камение многоценное и драгое. И взяша камень великых числом 20 донести цареви, а собе, яко могут отнести, и взяше кубок таков же, яко же у трех отроков.
И приидоша к церкви и, вшедше, поклонишася трем отроком, и не бысть им глас. И начаша тужити, и вземше от кубка того испивше и быхом весели. И бысть им глас заутра свитающи дни недельному и ркошач[и] им: умыем лице свое. И узревше кубок церковний с водою и умывше лица своя и воздаша хвалу богу и трем отроком. Отпевше и заутренюю и часы, и бысть им глас, яко: взясте знамение, пойдите путем своим, богом водими, к царю Василею. Они же, поклонишася, испивше по три стеклянице и поидоша к змии и, прислонивше лествицю, полезоша чрес змея и принесоша все, еже имеяху. Сын ж обежанин, именем Яков, запенен с 15 степени и полете долу и убуди змея. И восташа на змеи чешуя, акы волны морскыя. Они же, вземше друга своего, поидоша сквозе былие с полу дни и видеша коня и другы своя. Егда начаша вскладывати бремя на своя коня, и свистну змей. Они же от страха быша акы мертвии.
А где стояще царь Василей, ожидая детей своих, — бяшет, я нарек собе, акы детей, — бяше бо змея того свист и тамо. И падше от свиста того, ослепли бяхут, и мнози от стад их изомраша яко до 3000, подошел бо бяше за 15 дний. И отступиша от того места за 16 дний и рече, ‘Уже мои дети мертви’. И пакы рете, ‘Еще пожду мало’, Сии же воставше, яко от сна, и поидоша, и постигоша царя за 16 дний, и, пришедше, поклонишася цареви. И рад быеть царь и вси вой его. И сказавше ему по единому. Патриарх же взем два венца и, прочет грамоту, возложи на царя Василея и на царицю на Александрию, родом арменина нэречеся. Царь же, взем кубок, повеле наполнити сухим златом. А камений пять драгих посла в Ерусалим к патриарху. А что собе принесоша, поведавше цареви злато и сребро и камение драгое и жемчюг великый, царь же не взяше ничего же, но еще даст им по три верапра злата. И отпусти я и рече им: ‘Пойдета с миром, где суть отци ваши и матери, и прославите бога и 3 отрокы и царя Улевуя, а во крещеньи нареченнаго Василея’.
Царь же оттоле восхоте ити во Индию. Давид же царь критскый рече: ‘Пойди на страны полунощныя, на врагы иноверныя, за род крестьянеск’.

ПОВЕСТЬ О ЦАРИЦЕ ДИНАРЕ

Слово и дивная повесть зело полезно о девице, Иверскаго царя дщери, Динары царици *

Умершу Иверскому властодержцу Александру Мелеку и неимеющу детища мужеска полу, но едина дщерь остася 15 лет, зело разумна и мужествена, и непосягну присовокупитися мужеви. И предаде ей отец ея властодержство свое. Она же бе мудра. И нача владети по преданию отца своего. В дни перскаго царя первие показа любовь к властодержцем своим и милость к народом и праведный суд. И паче всего прилежание имеяше к божественному писанию. И о предних царех и властодержцех, какова пребывания в них и времен прехождения: и от того навыче воинской храбрости. Яко же пчела собирая от цветов мед, тако и сия Динара царица от памятных книг. И с многою кротостию правяше державу свою и попечение велие имеяше о своем властодержстве. Яко бы добрый кормчий преплавати корабль через морскую пучину, и госпожа же сия печашеся, како бы ей быти в тихости.
И доиде слух перскому царю, яко умре Александр и прия власть иверскую дщи его царица Динара. И умысли персин прияти Иверию и попрати веру их и посла к ней: ‘Аще хощеши от меня милости и державствовати, да сугубыя дары подаси нашему величеству. Аще ли не тако, не повелеваю ти власти держати, но отъиди. А еже нескоро послушаеши и величество мое на ся возъяриши, и милости не имам дати ти!’
Динара же царица видев посланники перския, с таковымв глаголы пришедшая, и посла к персину своя послы и дары, свыше отца своего, и глаголя: ‘Еже ми повелеваеши не держати власти, но не от тебе бо приях, но от бога ми дано свыше. И ты како имаши часть в жеребий богоматери? Но не того ради послах дары сия к тебе. Вы убо бесерменский закон, мы же истиннаго бога закон имамы. И како глаголеши и величаешися, яко плениши мя, не дано ти будет свыше!’
И видев персин посланники ея, с таковыми глаголы пришедша, и не восприят даров, но с зверозлобством своим отпусти посланники ея бездельны, глаголя им: ‘Милость даю вам: аще хощете царствовати, но во единых срачицах повелеваю вам остатися, аще же не тако, иду на вас с величеством воинства моего и восприиму тя и вся вельможа твоя с тобою!’
Динара же царица слышав таковыя глаголы от перскаго царя и отосла посланники его и рече: ‘С таковым ополчением вооружаешися на мя, противо немощной чади, девици! Аще и победиши мя, но без чести будеши, яко немощную чадь победил еси. Аще ли восприиму от бога моего победу и от богоматери его помощь и женскою вступлю ногою на царское тело и отъиму главу твою, и каковой чти сподоблюся, яко царя перскаго побежду женскою храбростию: иверским женам нанесу похвалу, а перским царем наведу срам!’
И слышав персин, возъярися люте. И поиде с многим ополчением на страну ея.
И вача Динара царица посылати вельможа своя против перскаго воинства. Они же рекоша к ней: ‘И како можем стати против многаго воинства и таковаго перскаго ополчения!’ Динара же царица отвеща к ним: ‘Вспомяните Девору и Гедеона * со многими вой мадеямляны победи. Не бог ли дарова им победу? И ныне той же бог и наша заступница пречистая богородица! Но не отягчаете! Аще ныне не вооружимся против иноверных и за свою веру не умрем, умрем же всякой, предамы собя в работство! И кою славу воздадим своему благочестию? Но посрамлени и безпамятни погибнем! И восприимете мужество и отверзете от себе женочревство! Егда убо наполнившимся долинам от дождевныя туча воды и преизлишную имуще мокроту и помалу от великого жжения солнечнаго насушит мокроту, и много время пребудет земля суха, но и безплодна, — и нужно собрание плодов ея, тако же и в нашей земли державе умножившимся народом и распространившимся, егда же ли возьмут ны персы и разпленят, како можем собрани быти и коей чти достойни будем, аще не возприимем храбрости и дадим себе в страхование и поверзем свое благочестие. И отженем от себе женство и восприимем попечение о своих сокровищех! Егда убо жена зачав в чреве и нача готова ей быти, тако же и вам, богатство и честь восприимшим и гордости наполнившимся: поверзаете народ, единоверных своих, и оставляете любовь к единородным своим! Последи же и сами возрыдаете и повержени будете, яко худый раб, на землю и потоптаем ногами и никим же небрегом. Отложите гордость и отверзете от собя страхование, и облецетеся во храбрство! Ежели пленят вы персы, и расточат вы и расхитят богатство ваше! Но что ради тако закосняем? Но ускорим против варвар! Яко же и аз иду, девица! И восприиму мужскую храбрость, и отложю женскую немощь, и облекуся в мужскую крепость, и препояшу чресла своя оружием, и возложю броня и шлем на женскую главу, и восприиму копие в девичи длани, и возступлю во стремя воинскаго ополчения. Но не хощу слышати врагов своих, пленущих жребий богоматери и данный нам от нея державы! Та бо царица подаст нам храбрость и помощь о своем достоянии. Онем же убо персом борзящим и без сна пребывающим и конем их томящеся день и нощь и в великом труде пребывающим. Яко же жене, приближающися к часу рожения чада своего, в великом растаянии тела своего пребывает, тако же и перси во многом истомлении. Но ускорим противо им и не дадим внити им во страну свою, идем на них богоматерью помощью! Аще возхощет владычице подати нам победу над враги своими, вся убо ей возможна. Но не отягчаетеся своего ради благочестия, идем и начнем, богомати свершит. Аз же вопред вас начну с враги братися!’
Вельможи же слышащи таковая от уст ея, и охрабрившася, и собрашася вси и рекоша: ‘Дерзай, госпоже, дерзай!’
И повеле Динара царица собрати и вся воя своя. И поиде самодержательница к Тевризу в Шарбенский монастырь * пречистой богоматери помолитися о даровании помощи, пешей, необувенными ногами по острому каменю и жестокому пути. И пришед в пречистый храм и паде пред образом ея и рече: ‘Владычице, госпоже, дево богородице! В твоем жребии державствую по твоему преданию, еже ми еси предала своим милосердием. Отца моего возприяла еси, мне же, властонемощной чади, вручила еси над своим достоянием державствовати. Но виждь. госпоже, гордаго сего персина, надеющися на ся и уповающаго на множество воинства своего. Аз же, царица, надеюся на тя и уповаю на милосердие твое и помощи от тебя прошу. Не дай, госпоже, своего достояния в попрание врагом своим, но стани в помощь нашу, и не возвыси надеющихся на ся, и не уничижи уповающих на тя! Но, о владычице, подщися на враги, и ускори на помощь нашу, и даруй храбрство немощной чади, и сокруши враги своя и покори под ноги верующим в тя. Аще, госпоже, твоим посещением и непобедимым воеводством богоматери побежду враги твоя, и вся нам предавая тобою от перских сокровищ да не возприиму на расхищение, но дам, госпоже, в домы твоя на украшение церквам твоим и на воспоминание твоея помощи и заступления, еже показала еси милость во своем жребии!’
И изыде из церкви и сяде на конь свой и рече к всем воеводам своим: ‘Друзи и братия! Аз главу свою положити напред вас хощу за достояние богоматери и за свое благочестие и за все православие нашея державы. Аще ли и вы тако же сотворите, бог да поспешит нам и пречистая мати его да подаст нам помощь. Аще ли же того не сотворите, бог сокрушит вас и пречистая мати его да предаст вас в работу и в расхищение, яко же израильтеских иереов!’
И поиде из своея державы в стретение персина, и приближися к полком к перским, и взем копие и удари скоро на перские полки, и возопи гласом великим в ослушание обоим полком: ‘Господа нашего Иисуса Христа силою и пречистыя матери его помощию бежат перси!’ И удари персина копнем и пронзе.
И от гласа таковаго побегоша персы. Она же и вся воя ея с нею погнаша их и сечаху без милости, и ят царя перскаго. И отъят главу его Динара царица и вонзе на копие свое и несе ю во град Тевриз перский. И прият град и плени. * И взяв вся сокровище предних царей: камение многоценное и блюдо лальное, на нем же Навходонасор царь ядяше, и бисеру драгаго, злата же многое множество. И возложи дань на Тевриз на свою потребу, на масти драгия, а Шамахи повеле * на свои конские подковы имати. А прочий грады раздаде вельможем своим.
И возвратися во свою страну, показавый славную победу богоматерию, непобедимую победительницу, враги гордыя победи. Такову бо пречистая дарова помощь немощной чади, и таково храбрство показа женским ополчением, и от таковаго гласу девицы толикое множество перских вой устрашишася, и таковым девицы пронзением копия смути, и таковою скоростию девичьяго гласа от страха персы омертвеша, и таковое дерзновение девице дарова в чужую страну [итти], и такову державу немощной чади вручи, и таков разум дарова богомати.
И пришед Динара царица во свою страну и преданное ей богоматерию сокровища царская обещание свое исполни: блюдо лальное, и камение драгое, и бисер, и злато, и вся царския потребы, еже взят от персов, раздаде в домы божия во своей области и не прикоснуся ни ко единому от царских сокровищ на воспоминание богоматере, еже дарова ей такову помощь.
И нача держати властодержство свое тихо и немятежно и с перс имаше дань и до преставления своего. И никто же смеяше от того времяни дерзнути на ню от окрестных ея стран, и всегда под пречистыя заступлением пребывают, никим же обладаеми.
И правяще власть тридесят и осмь лет и шесть месяц. И предаст власть сродником своим по преставлении своем. И погребена бысть в Шарбенском монастыре. * Даже и до днесь нераздельно державство Иверское пребывает, а нарицается от рода Давида царя еврейскаго от царскаго колена. Богу нашему слава и пречистой богоматере. Аминь.

ПОВЕСТЬ О МУНТЬЯНСКОМ ВОЕВОДЕ ДРАКУЛЕ

Бысть в Мунтьянской земли * греческыя веры христианин воевода, именем Дракула * влашеским языком, а нашим диавол. Толико зломудр, яко же по имени его, тако и житие его. Приидоша к нему некогда от турскаго поклисарие, и егда внидоша к нему и поклонишася по своему обычаю, а кап своих з глав не сняша. Он же вопроси их: ‘Что ради тако учинисте, ко государю велику приидосте и такову срамоту ми учинисте?’ Они же отвещаша: ‘Таков обычай наш, государь, и земля наша имеет’. Он же глагола им: ‘И аз хощу вашего закона подтвердити, да крепко стоите’, и повеле им гвоздием малым железным ко главам прибити капы и отпусти их, рек им: ‘Шедше скажите государю вашему, он навык от вас ту срамоту терпети, мы же не навыкохом, да не посылает своего обычая ко иным государем, кои не хотят его имети, но у себе его да держит’.
Царь же вельми разсердити себе о том и поиде воинством на него * и прииде на него со многими силами. Он же собрав елико имеше у себе войска и удари на турков нощию, и множство изби их, и не возможе противу великого войска малыми людьми, и возратися. И кои с ним з бою того приидоша, и начат их сам смотрити: кои ранен спереди, тому честь велию подаваше и витязем его учиняше, кои же сзади, того на кол повеле всажати проходом, глаголя: ‘Ты еси не муж, но жена’. А тогда, коли поиде на туркы, тако глаголя всему войску своему: ‘Кто хощет смерть помышляти, той не ходи со мною, остани зде’. Царь же, слышав то, поиде прочь с великою срамотою, безчислено изгуби войска, не сме на него пойти.
Царь же поклисаря посла к нему, да ему даст дань. Дракула же вельми почести поклисаря оного и показа ему все свое имение и рече ему: ‘Аз не токмо хощу дань давати царю, но со всем своим воинством и со всею казною хощу к нему ити на службу, да како ми повелит, тако ему служу. И ты возвести царю, как пойду к нему, да не велит царь по своей земли никоего зла учинити мне и моим людем, а яз скоро хощу по тебе ко царю ити, и дань принесу, и сам к нему прииду’. Царь же услышав то от посла своего, что Дракула хощет прийти к нему на службу, и посла его почести и одари много. И вельми рад бысть, бе бо тогда ратуяся со восточными. И посла скоро по всем градом и по земли, да когда Дракула пойдет, никоего же зла никто дабы Дракуле не учинил, но еще и честь ему воздавали. Дракула же поиде, собрався с всем воинством, и приставове царетии с ним, и велию честь ему воздаваху. Он же преиде по земли его яко 5 дни и внезапу вернуся и начат пленити градове и села * и множество много поплени и изсече, овых на колие сажаху турков, а иных на полы пресекая и жжигая и до ссущих младенец. Ничто же остави, всю землю ту пусту учини, прочих же, иже суть християне, на свою землю прегна и насели. И, множество много користи взем, возвратися, приставов тех, почтив, отпусти, рек: ‘Шедше повеете царю вашему, яко же видесте: сколько могох, толико еемь ему послужил. И будет ему угодна моя служба, и аз еще хощу ему тако служити, какова ми есть сила’. Царь же ничто же ему не може учинити, но срамом побежен бысть.
И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татьбу или разбой или кую лжу или неправду, той никако не будет жив. Аще ли велики болярин, или священник, или инок, или просты, аще и велико богатство имел бы кто, не может искупитися от смерти, и толико грозен бысть. Источник его и кладязь на едином месте. И к тому кладязу и источнику пришли путие мнози от многых стран, и прихождаху лгодие мнози и пияху от кладязя и источника воду, студена бо бе и сладка. Он же у того кладязя на пустом месте постави чару велию и дивну злату, и хто хотяще воду пити, да тою чарою пиет, на том месте да поставит, и, елико оно время пребысть, никто же смеяше ту чару взяти.
Единою же пусти по всей земли своей веление, да кто стар и немощен или чим вреден или нищ, вси да приидут к нему. И собрашася бесчисленное множество нищих и странных к нему, чающе от него великия милости. Он же повеле собрата всех во едину храмину велику, на то устроену, и повеле дати им ясти и пити довольно, они же ядше и возвеселишася. Он же сам приде к ним и глагола им: ‘Что еще требуете?’ Они же вси отвещаша: ‘Ведает, государю, бог и твое величество, как тя бог щразумит’. Он же глагола к ним: ‘Хощете ли, да сотворю вас беспечальны на сем свете, и ничим же нужни будете?’ Они же, чающе от него велико нечто, и глаголаша вси: ‘Хощем, государю’. Он же повеле заперети храм и зажещи огнем, и вси ту изгореша. И глаголаше к боляром своим: ‘Да весте, что учиних тако: первое, да не стужают людем, и никто же да не будет нищ в моей земли, но вси богатии, второе, свободих их, да не стражут никто же от них на сем свете от нищеты или от недуга’.
Единою же приидоша к нему от Угорскыя земли два латинска мниха милостыни ради. Он же повеле их развести разно, и призва к себе единого от них, и показа ему округ двора множество бесчисленное людей на колех и на колесах, и вопроси его, добро ли тако сотворих, и како ти суть, иже на колии. Он же глагола: ‘Ни, государю, зло чиниши, без милости казниши, подобает государю милостиву быти, а ти же на кольи мученици суть’. Призвав же и другаго и вопроси его тако же. Он же отвеща: ‘Ты, государь, от бога поставлен еси лихо творящих казнити, а добро творящих жаловати. А ти лихо творили, по своим делом восприяли’. Он же, призвав перваго, и глагола к нему: ‘Да по что ты из монастыря и ис келий своея ходиши по великым государем, не зная ничто же, а ныне сам еси глаголал, яко ти мученици суть. Аз и тебе хощу мученика учинити, да и ты с ними будеши мученик’. И повеле его на кол посадити проходом, а другому повеле дати 50 дукат злата, глагола: ‘Ты еси разумен муж’. И повеле его на возе с почестием отвести и до Угорскыя земли.
Некогда же прииде купец гость некы от Угорскыя земли в его град. И по его заповеди остави воз свой на улици града пред полатою и товар свой на возе, а сам спаше в полате. И пришел некто, украде с воза 160 дукат злата. Купец же иде к Дракуле, поведа ему изгубление злата. Дракула же глагола ему: ‘Пойди, в сию нощь обрящеши злато’. И повеле по всему граду искати татя, глаголя: ‘Аще не обрящется тать, то весь град погублю’. И повеле свое злато нести и положити на возе в нощи и приложи един златой. Купец же востав, и обрете злато, и прочет единою и дващи, обреташеся един лишний златой, и шед к Дракуле, глагола: ‘Государю, обретох злато. И се есть един златой не мой, лишний’. Тогда же приведоша и татя оного и с златом, и глагола купцю: ‘Иди с миром, аще бы ми еси не поведал злато, готов бых и тебе с сим татем на кол посадити’.
Аще жена кая от мужа прелюбы сотворит, он же веляше срам ей вырезати и кожю содрати, и привязати ея нагу, и кожу ту на столпе среди града и торга повесити, и девицам, кои девства не сохранят, и вдовам також, а иным сосца отрезаху, овым же кожу содравше со срама ея, и, рожен железен разжегши, вонзаху в срам ей, и усты исхожаше, и тако привязана стояше у столпа нага, доньдеже плоть и кости ей распадутся или птицам в снедь будет.
Единою же яздящу ему путем, и узре на некоем сиромахе срачицю издрана худу, и вопроси его: ‘Имаши ли жену?’ Он же отвеща: ‘Имам, государю’. Он же глагола: ‘Веди мя в дом твой, да вижю’. И узре жену его младу сушу и здраву и глагола мужу ея: ‘Неси ли лен сеял?’ Он же отвеща: ‘Господи, много имам льну’. И показа ему много льну. И глагола жене его: ‘Да почто ты леность имееши к мужу своему? Он должен есть сеяти и орати и тебе хранити, а ты должна еси на мужа своего одежю светлу и лепу чинити, а ты и срачици не хощеши ему учинити, а здраву сущу телом, ты еси повинна, а не муж твой: аще ли бы муж не сеял льну, то бы муж твой повинен был’. И повеле ей руце отсещи и труп ея на кол всадити.
Некогда же обедоваше под трупием мертвых человек, иже на колие саженых, множество бо округ стола его, он же среди их ядяше и тем услажашеся. Слуга же его, иже пред ним ясти ставляше, смраду оного не моги терпети и заткну нос и на страну главу свою склони. Он же вопроси его: ‘Что ради тако чинишь?’ Он же отвеща: ‘Государю, не могу смрада сего терпети’. Дракула же ту и повеле его на кол всадити, глаголя: ‘Тамо ти есть высоко жити, смрад не может тебе дойти’.
Иногда же прииде от угорского короля Маттеашя * апоклисарь до него, человек не мал болярин, в лясех родом, и повеле ему сести с собою на обеде среди трупия того. И пред ним лежаше един кол вельми дебел и высок, весь позлащен, и вопроси апоклисаря Дракула: ‘Что ради учиних сей кол? Тако повеж ми’. Посол же той вельми убояся и глагола: ‘Государю, мнит ми ся тако: некий великий человек пред тобою согреши, и хощеши ему прчтену смерть учинити паче иных’. Дракула же глагола: ‘Право рекл еси, ты еси велика государя посол кралевскый, тебе учиних сей кол’. Он же отвеща: ‘Государю, аще достойное смерти соделал буду, твори еже хощеши, праведный бо еси судия, не ты повинен моей смерти, но аз сам’. Дракула же расмияси и рече: ‘Аще бы ми еси не тако отвещал, воистину бы был еси на сем коле’. И почти его вельми и, одарив, отпусти, глаголя: ‘Ты в правду ходи на поклисарство от великых государей к великым государем, научен бо еси с государьми великыми говорити, прочий же да не дерзмут, но первое учими будут, как им с государьми великыми беседовати’. Таков обычей имеше Дракула. Отколе к нему прихождаше посол: от царя или от короля, неизящен и не умеше против кознем кто отвещати, то на кол его всажаше, глаголя: ‘не аз повинен твоей смерти, или государь твой или ты сам, на мене ничто же рци зла: аще государь твой, ведая тебе малоумна и не научена, послал тя есть ко мне, к великоумну государю, то государь твой убил тя есть, аще ли сам дерзнул еси, не научився, то сам убил еси себя’. Тако поклисарю учиняше кол высок и позлащен весь и на него всаждаше и государю его те речи отписоваше с прочими, да не шлет к великоумну государю малоумна и ненаучена мужа в посольство.
Учиниша же ему мастери бочкы железны, он же, насыпа их злата, в реку положи, а мастеров тех посещи повеле, да никто же увесть соделаннаго им окаянства, токмо тезоименитый ему диавол.
Некогда же поиде на него воинством король угорскы Маттеаш, он же поиде против ему, и сретеся с ним, и ударишася обои, и ухватиша Дракулу жива от своих издан по крамоле. * И приведен бысть Дракула ко кралю, и повеле его метнути в темницю. И седе в Вышеграде на Дунай выше Будима * 12 лет, а на Мунтьянской земли посади иного воеводу. * Умершу же тому воеводе, и краль пусти к нему в темницю, да аще восхощет быти воевода на Мунтианской земли, яко же и первие, то да латинскую веру приимет, * аще ли же ни, то умрети в темници хощет. Дракула же возлюби паче временнаго света сладость, нежели вечнаго и бесконечнаго, и отпаде православия, и отступи от истинны, и остави свет, и прия тьму, увы не возможе темничныя временныя тяготы понести, и уготовася на бесконечное мучение, и остави православную нашу веру, и прият латыньскую прелесть. Краль же не токмо даст ему воеводство на Мунтьянской земли, * но и сестру свою родную даст ему в жену. От нея же роди два сына, пожив же мало яко 10 лет и тако скончася в той прелести.
Глаголют же о нем, яко и в темници седя, не остася своего злаго обычая, но мыши ловя и птици на торгу покупая и тако казняше их, ову на кол посажаше, а иной главу отсекаше, а со иныя перие ощипав пускаше. И научися шити и тем в темници кормляшеся. Егда же краль изведе его ис темници и приведе его на Будин, и даст ему дом в Пещи противу Будина, и еще у краля не был, случися некоему злодею уйти на его двор и сохранися. Гонящий же приидоша и начата искати и наидоша его. Дракула же, востав, взем меч свой и скочи с полаты и отсече главу приставу оному, держащему злодея, а злодея отпусти, прочий же бежаша и приидоша к биреву* и поведаша ему бывшее, бирев же с всеми посадникы иде ко кралю, жалуяся на Дракулу. Король же посла к нему, вопрошая: ‘Что ради таково зло учини?’ Он же тако отвеща: ‘Зло никое же учиних, но он сам себе убил. Находя разбойническы на великого государя дом, всяк так погибнет. Аще ли то ко мне явил бы, и аз во своем дому нашел бы того злодея, или бы выдал, или простил его от смерти’. Кралю же поведаша. Король же нача смеятися и дивитися его сердцю.
Конец же его сице: живяше на Мунтианской земли, и приидоша на землю его турци, * начаша пленити, он же удари на них, и побегоша турци. Дракулино же войско без милости начаша их сещи и гнаша их. Дракула же от радости взгнав на гору, да видить, како секут турков. И отторгся от войска. Ближний его мнящися, яко турчин, и удари его един копнем. Он же, видев, яко от своих убиваем, и ту уби своих убийц мечем своим. Его же мнозими копии сбодоша, и тако убиен был.
Король же сестру свою взят, и со двема сынми, в Угорскую землю на Будин. Един при кралеве сыне живет, а другий был у варданского бископа * и при нас умре, а третяго сына старейшаго Михаила * тут же на Будину видехом, от царя турскаго прибег ко кралю, еще не женився, прижил его Дракула с единою девкою. Стефан же молдовскый * з кралевы воли посади на Мунтьянской земли некоего воеводского сына, Влада именем. * Бысть бо той Влад от младенства инок, по том и свещенник и игумен в монастыри, по том ростригся и сел на воеводство и женился, понял воеводскую жену, иже после Дракулы мало побыл, и убил его Стефан волосскый, того жену понял, и ныне воевода на Мунтьянской земли Влад, иже бывы чернец и игумен. В лето 6994 февраля 13 прежде писал, та же в лето 6998 генваря 28 в другое преписах аз грешный Ефросин. *

ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ, ЦАРЕВИЧЕ ОРДЫНСКОМ

Житие блаженного Петра, братанича царя Берки, * како прииде в страх божий и умилися душею, и пришед из Орды в Ростов * в лето 6761, и крестися, и како видение виде святых апостол Петра и Павла на поли, иде же ныне церковь стоит святых апостол Петра и Павла и монастырь сотворен. Благослови, отче.

Святому епископу ростовскому Кирилу * ходящу в татары с честию к Царю Берке за дом святыя богородица. Царь же слышав от него о святем Леонтии, * еже от греческия земля родом, како крести град Ростов, како увери люди, како благословением патриарха прииде, и како честь прия от русскых князий и от греческаго царя и патриарха и от всего вселенскаго собора, и како по преставлении его содеваются чюдеса от ракы мощий его и до сего дни, и ина многа поучения от евангельских святых указаний.
И слышав царь Берка от епископа, возрадовася и почти и вдаст ему, его же требует, и отпусти его, да смею рещи, царь Берка повеле по его бо животе князи ярославстии * годовнии оброкы носят над гроб его. В то же лето разболеся сын его, един бо бе у него. Царь же от врачев не обрете никоея пользы, но умысли сице: послав в Ростов по святаго владыку и обеща ему дары многы, да исцелит сына его. Владыка же повелев пети молебены в Ростове по всему граду, освятив воду и, пришед в татары, исцели сына царева. Царь же врадовася с всем домом и со всею ордою своею и повеле давати владыце оброкы годовнии в дом святыя богородица. * Некто же отрок, брата царева сын, юн сый, предстоя пред царем всегда, слыша поучения святаго владыкы, умилися душею и прослезися, выходя на поле уединялся и размышляя: ‘Како си веруют цари наши солнцу сему и месяцу, и звездам и огневи. И кто сей есть истенный бог’. Размышляя, акы древний Аврам, от благаго корене леторасль блага, а сей отрок от злаго корене леторасль блага. И умысли сице: ити с святым владыкою и видети божницу русский земля и чюдеса, бываема от святых. И глаголаше: ‘В наших странах от солнца сего и от месяца и от звезд и от огня чюдеса не бывают’. Бе то тогда отцю его, брату цареву, умершу, а матери его держащи многа имения ему. Он же вся та ни во что же мняше душею своею, разве единоя веры. Мати же вся слезящи о размысле отрока и показа ему имения многа отца его. Он же вся та разда нищим татарскым требующим и многа имения владыце вдав.
И утаився всех. Акы древний Мельхиседек, * сын царев, избежа, велию себе благодать прежде крещения приобрете, иерей саном почтеся, тако и сей отрок прежде крещения сице в разум, О таковых бог в евангелии рече: ‘Мнози будут первии последний, а последний первии’. И прииде с владыкою в Ростов, виде церковь, украшену златом и жемчюгом и драгым камением, акы невесту украшену. В ней пения доброгласная, яко же ангельска: бе бо тогда в церкви святыя богородица левый клирос греческы пояху, а правый русскыи.
Слышав же сия отрок, сый в неверии, и огнь возгореся в сердци его, взыде луна в уме его, возсия солнце в души его, припаде к ногама святаго владыкы и рече: ‘Господи, святче божий, аз размышлях о бозех царевых и о родительскых, и о солнци и о луне, и о огни, яко тварь суть, а ваша вера права и добра, ваш бог истинный. Молю тя, да бых и аз приял святое крещение’. Владыка же почти его и повеле ждати, бе бо размышляя о искании отрока.
И по мале времени царю Берке умершу, Орде мятущеся и искания отроку не бе, крести сего отрока святый владыка * и нарече имя ему Петр. И бе Петр в учении господни по вся дни. в святилище у владыки. И преставися святый владыка Кирил, и погребоша его честно с песньми, вечная ему память. И прия престол святый владыка Игнатий * и нача крыти оловом и дно мастита мрамором храм святыя богородица ростовския, в Орду ходя, емля оброкы царския. Петр же яко навыче у владыкы молитвы плачевныя, дневныя и нощныя приносити к богу и непристаннаго поста не оставался.
И царския своея не преставая утехы: бе выездя при езере ростовстем * птицами ловя. И единою же ему при езере ловящу, по обычней молитве усну. И вечеру глубоку сущу, и приидоста к нему два мужа светла сущу, акы солнце, и возбудиста и глаголюще: ‘Друже Петре, услышана бысть молитва твоя, и милостыня твоя взыдоша пред богом’. Оле чюдо, брате, како не удивимся милостивней силе, в неверии раздаянне, а в вере услышанной быти. Аки древний Евстафий Плакыда * в неверии милостыня дая бе, а в вере, како и сий, сугубы и аде прия мзды многи и по труде царствие небесное. О сей бо милостыни господь рече своими усты: ‘Не пять ли птиц на единой цениста цате, ни едина их не забвена есть пред богом’. Тако ти и сего блаженнаго Петра милостыни в неверии раздаянна, а в вере и молитве услышана бысть. Петр же, возбнув, виде два сия мужа, паче возраста человечя, мнети ему от ужасти аки до облак, а светлостию акы весь мир осияющи. В ужасти востав и падеся дващи, воста и падеся и в третий такожде. Сия же светлая мужа яста и за руку и глаголаста ему: ‘Друже Петре, не бойся, ве есве послани к тебе богом, во нь же верова, крестися, укрепит род твой и племя и внуци твои до скончания мира и воздати тебе мзду милостыня твоея, а противу трудом твоим вечная благая приимеши’. И вдаста ему два мешца и глаголаста: ‘Возьми сия мешца, в едином ти злато, а в другом сребро. Утро да идеши в град, вымени три иконы — икону святыя богородица с младенцем, икону святаго Дмитрия и святаго Николы — и вдаси на них, еже просят менящи’. Петр же возрев на ня и видя акы человека, и взя мешца и мнев, акы в татарех племя его укрепляета, не разуме глаголемаго им. И, собра ума, рече има: ‘Господия моя, аще воспросят менящии из мешец от икон, что сотворю. А вы кто есте’. И реста ему два светлая мужа: ‘Мешца сия да держиши у собе в запазусе, инеми и неведоми, а вопросят менящии девять сребряных, а десятый злат, и ты даждь по единому, и взем иконы да иди ко владыце и рци ему: ‘Петр и Павел, Христова апостола, посласта мя к тобе, да устроиши церковь, идежеазспах при езере’. А се знамение ею иконы сия вымених, а мешца сия вдаста ми, да что ми велиши сотворити. И елико ти речеть сотворити, сотвори. А ве есве Христова апостола Петр и Павел’. И невидима быста. Смотрите, братие, не ложь есть рекый, прославляюща мя, рече, прославлю, како ти сего Петра бог прослави милостыня его ради.
Той же нощи и владыце явистася страшна святая апостола и реста ему: ‘Да устроиши церковь из епископия слузе нашему Петру, много бо владыце злата в епископию вдал, и освятиши ю в наше имя. Аще ли сего не сотвориши, то смертию умориве тя’. И, се рекша, невидима быста. И святый Игнатий востав от сна и размышляя о видении, злата и сребра многа в епископии бе.
Призва князя * и рече ему: ‘Что сотворю, не веде. Явиста ми ся Петр и Павел, акы на иконе зрак ею, устраши мя, а глаголы ею: устроити церковь свою. Не вем: где, камо’. Князь же рече ему: ‘Вижду тя, господине, ужасна суща’.
Сия же им беседующим в епископии, и узре князь Петра идуща от церкви святыя богородица в епископию, и свет сияюще от икон его выше церкви, паче огня, и ужасеся и рече: ‘О владыко, что есть сий огнь’. Сии мнети им человека горяща, ин же никто же не видяще огня. Петр же утро иде в град, взем иконы пред князем и пред владыкою и поклонися до земли и рече: ‘Владыко, Петр и Павел, Христова апостола, посласта мя к тебе, да устроиши церковь, иде же аз спах при езере, а се ти есть знамение их, а мешца сия вдаста ми, и да что ми велиши сотворити’. Бе же в то время пред службою. Князь же и владыка встаста и поклонистася святым иконам и не ведяху, откуду суть, писца в граде не бысть их, Петра знаяху уна суща и от тотар. И вопрашахут его: ‘Кто суть менящий иконы сия’. Петр же рече: ‘На торгу вымених аз, господии’. И размышляху о видении, аще сему быти. Свет же в храмине от икон иде же беяху, акы солнце, и вси предстоящи ужасошася. И по службе пев молебны владыка Игнатей святей госпожи богородици и святому Димитрию и святому Николе, и почти святый Игнатей Петра и повеле взыти на колесницу с иконами и повеле ити до места, иде же спа Петр. Владыка же и князь и весь град проводиста с песньми иконы до места Петрова, и на месте спания его пояста молебны святым апостолом. Князь же и владыка на молебене с слезами и радостию призываста имя святых апостол Петра и Павла и обрекоста им домы и села. Сий молебен пояху, и людие соградиша повелением князя, привезши из града и оплотом оградивше, и возвратишася, и ту Петр иконы постави.
Князь же всед на конь и, глумяся, рече Петру: ‘Владыка тебе церковь устроит, а аз места не дам. Что сотвориши’. Петр же рече: ‘Повелением, княже, святых апостол аз куплю у тебя, елико отлучит благодать твоя от земли сия’. Князь же, яко виде мешца Петровы в епископии, помолча, помысли: ‘У тебе колико отлучить от ужасти владыкы, от святых апостол’. И рече к себе: ‘Аще мощно сему быти, яко при Илии бысть: горсть мукы не оскудеет, водонос воды не погибнет, чванец масла не умалится’. И рече, играя, Петру: ‘Петре, вопрошу тя: яко же вдал еси на иконах, тако же по моей земли кладеши ли девять литр сребра, а десятую злата. Сотвориши тако?’ Петр же рече: ‘Святии апостоли рекоша ми, яко же владыка ми повелит сотворити, сотворю. Да вопрашаю, господин’. И вопроси владыкы. Владыка же взем крест, благослови Петра и рече: ‘Чадо Петре, господь рече своими усты: ‘Всякому просящему у тебе дай’, и ты убо, чадо, не пощади имения родитель, пишет бо ся: ‘Чванец масла не умалится, горсть мукы не оскудеет’. Молитвою, чадо, святых апостол род твой благословен будет, дай же князю волю, яко же хощет’. Петр же поклонися владыце до земли и, верова глаголом его, пришед к князю и рече ему: ‘Да будет, княже, воля святых апостол и твоя’.
И повеле князь изврещи вервь от воды до ворот и от ворот до угла, от угла возле езеро — се место великое. Петр же рече: ‘Да повелиши, князь, ров копати, яко же в Орде бывает, да не будет погибения месту тому’. И бысть тако. И гражане, иже провожаху иконы, в той час ископаша ров, иже есть доныне. Петр же нача от воды класти, емля из мешец по единому, девять литр сребра, а десятую злата, и наполниша возила Петровых кун, и ти колесници, на них же клеть возими, едва можаху како двизатися им. Видев же князь и владыка множество злата и сребра, еже бы десять выход дати, а мешца целы, и реша к себе: ‘Что се есть, господи, не по нашим грехом сея сотвори, велию бо благодать человек сий обрете пред богом, дивимся милости твоей и силе святых апостол’. И поставиша стражы у двора Петрова обещанныя люди, иже на молебене, и повелеша Петру ити на конь. И бысть радость велика в граде, почтиша Петра великою честью и многими дары и на многи дни поюще молебены, прославляху бога и святых апостол о чудеси, бывшим в наша дни, и многу даянию бывшу милостыня и кормление нищим.
Не ведяше же Петр, что се сотворися о чюдеси сем и бе молча, уединялся. И видев же владыка и князь Петра умолкающи и реша к себе: ‘Аще сей муж, царево племя, идет в Орду, и будет спона граду нашему. Бе бо Петр возрастом велик, а лицеи красен’. И реша ему: ‘Петре, хощеши ли, поймем за тя невесту’. Петр же, прослезися, отвеща князю и владыце: ‘Аз, господин, возлюбих вашу веру и оставих родительскую веру, приидох к вам. Воля господня да ваша буди’. Князь же поя ему от великих вельмож невесту, беша бо тогда в Ростове ординстий вельможа. Владыка же венча Петра и устрой церковь ему и святи ю по заповеди святых апостол.
Князь же поимаше Петра на царскую утеху, около озера с ястребы тешаше его, дабы ся в нашей вере удержал. И рече ему князь: ‘Велию бо ты благодать обрете пред богом и граду нашему. Писано бо есть, что ‘воздам господеви от всех, яже воздаст нам’. Приими, Петре, малое се земли нашея вотчины противу дома святых апостол от езера сего. Аз тебе грамоты испишу’. Отвеща же Петр: ‘Аз, княже, от отца и от матери не знаю землею владети и грамоты сия чему суть’. Князь же рече: ‘Аз тебе все уряжу, Петре. А грамоты суть на се: да не отъимают тех земель мои дети и внуци у твоих детей к внуков по нас’. Петр же рече: ‘Да буди, княже, воля господня’. И повеле князь пред владыкою писати грамоты множество земель от езера, воды и лесы, яже суть и доныне. И урядиша Петру домы по его землям. Орда же тогда тиха бе на многа лета.
Бяху бо Петрови сладци ответи и добрыя обычая во всем. И тольми любляше князь Петра, яко и хлеба без него не яст, яко владыце братати их в церкви с князем. И прозвался Петр братом князю. И родишася Петру сынове в него место.
И по малых летех святый епископ Игнатей преставися и прият царство небесное, и вечная ему память. Старый же князь по владыце не по мнозех днех преставися. И сего князя дети зваху Петра дядею и до старости. И мирна лета много живша, преставися Петр же в глубоце старости, в мнишеском чину к господу отъиде, его же возлюби, и положиша у святаго Петра и Павла у его спалища. И от того дне уставися монастырь сей. * Внуци же стараго князя * забыша Петра и добродетель его и начата отъимати лузи и украины земли у Петровых детей. Сын же Петров шед в Орду, еказася брата царева внук. Возрадовашася дяди и почтиша его и многы дары даша ему и посол у царя исправиша ему. Пришед же посол царев в Ростов и возрев грамоты Петровы и стараго князя и суди их. И положи рубежы землям по грамотам стараго князя и оправи Петрова сына и дав ему грамоту с златою печатаю, еже у младых князей и внук стараго князя по цареву слову. И оттоиде. И младыи же князи к собе и к своим бояром начата глаголати: ‘Слышахом, еже родители наши зваху дядею сего отца Петра, дед бо наш много у него сребра взя и братася с ним в церкви, а род татарскый, кость не наша. Что се есть нам за племя. Сребра нам не остави ни сей, ни родители наши’. И такими беседами беседующим им и не искаху чюдотворения святых апостол, а прародитель забыта любовь. И тако пожиша лета многа, зазирающим Петровым детем, еже в Орде выше их честь приимаху. Сыну же Петрову родишася сынове и дщери, и в глубоце старости к господу отъиде.
Внук же Петров, именем Юрие, яко же навыче у родитель своих честь творити святей госпоже богородице в Ростове и гривны на ню возлагати и пирования владыкам и клиросу и собору церковному и праздником святых апостол Петра и Павлова их памяти ради, и творити родитель и прародитель вечная их память по вся лета. Ловцем же их задевахутся рыбы паче градских ловцев. Аще бы играя, петровстии ловци ввергли сеть, то множество рыб извлечаху, а градстии ловци, труждающеся много, оскудеваху. И реша же ловци князем: ‘Господие князи, аще петровстии ловци не престанут ловити, то езеро наше будет пусто. Они бо вся рыбы поимаху’. Правнуци же стараго князя глаголаша Юрию: ‘Слышахом исперва, еже дед ваш грамоты взя у прародитель наших на место монастыря вашего и рубежи землям его, а езеро есть наше, грамоты нань не взясте, да уже не ловят ловци ваши’. И сбыстся пророчество стараго князя, брата Петрова, иже рече о обиде внук пред грамотою.
Слышавше сия Юрие, внук Петров, и поиде в Орду, сказася правнук брата царева. Дяди же его честьми мнозими почтиша и дары многы даша ему и посол у царя исправиша ему. Прииде же посол в Ростов и седе при езере у святаго Петра и Павла, и бысть боязнь князем царева посла, и суди их со внукы Петровыми. Юрий же пред послом положи вся грамоты, и посол возрев на грамоты и рече князем: ‘Не ложь ли суть грамоты сия купля, ваша ли есть вода, есть ли под нею земля, можете ли воду снята с земли тоя’. И отвещаша князи: ‘Ей, господине, не ложь грамоты сия, а земля под нею есть, вода наша есть отчина, господине, а сняти ея не можем, господине’. И рече посол царев, судия: ‘Аще не можете сняти воду с земля, то почто своею именуете. А се творение есть вышняго бога на службу всем человеком’. И присуди по земле и воду внуку Петрову Юрию посол царев: ‘Како есть купля землям, тако и водам’. И вдаст Юрию грамоту с златою печатию по цареву слову и отъиде. Князи же ростовстии не можаху зла сотворити ничто же Юрию. И утишися житие их на многа лета и славяху бога, яко же навыкоша у родитель и творити память святым апостолом с слезами и радостию, поминающе с воздыханием чюдеса их, и памяти поминати годовнии родитель с великыми милостынями.
И вырасте же правнук Петров — у Юрия сын Игнат. И при его животе содеяся се. Прииде Ахмыл на русскую землю * и пожже град Ярославль и поиде к Ростову с всею силою своею, и устрашися его вся земля, и бежаша князи ростовстии, и владыка побеже Прохор. Игнат же извлек меч и угна владыку и рече ему: ‘Аще не идеши со мною противу Ахмыла, то сам посеку тя. Наше есть племя и сродичи’. И послуша его владыка и с всем клиросом, в ризах, взем крест и хоруговь, поиде противу Ахмыла. А Игнат пред кресты с гражаны и, взем тешь царскую, кречеты, шубы и питие, край поля и езера, ста на колену пред Ахмылом и сказася ему древняго брата царева племя. ‘А се есть село царево и твое, господине. Купля прадеда нашего, идеже чюдеса сотворяхуся, господине’. Страшно же видети рать его вооружену. И рече Ахмыл: ‘Ты тешь подаеши, а сии кто суть в белах ризах и хоруговь сия, еда сещися с нами хотят’. Игнат же отвеща: ‘То богомольци царевы и твои суть, да благословят тя, а се ношаху божницу по закону нашему’.
В то же время у Ярославля в тяжце недузе бысть сын Ахмылов, вожахут его на возилех. И повеле привести сына, да благословит и Владыка же Прохор * святив воду и вда ему пити и благослови его крестом. И бысть здрав. Ахмыл же видев сына здрава и сниде с коня противу крестов и воздев руце на небо и рече: ‘Благословен бог вышний, иже вложи им в сердци ити дозде. Праведен еси, господине епископ Прохор, яко молитва твоя воскреси сына моего. Благословен же и ты, Игнате, иже упасе люди своя и соблюде град сей. Царева кость, наше племя, еже ти зде будет обида, да не ленися ити до нас’. Ахмыл же, взем 40 литр сребра, вдаст владыце, а 30 литр вда клиросу его, и взя тешь у Игната, целова Игната, и поклонися владыце, и взыде на конь и отъиде восвояси. Игнат же проводи Ахмыла и возвратися с владыкою и с гражаны, возрадовася и, пев молебены, прославиша бога.
Дай же, господи, утеху почитающим и пишущим древних сих прародитель деяния и зде и в будущем веце покой. А Петрову всему роду соблюдение и умножение животу. И не оскудеет радость бес печали, вечная их памяти до скончания мира. И о Христе Иисусе господе нашем, ему же слава и держава, честь и поклонение и ныне и присно и в векы веком. Аминь.

ПОВЕСТЬ О МЕРКУРИИ СМОЛЕНСКОМ

Бе убо некто человек млад верстою именем Меркурий во граде Смоленске. Благочестив сый. В заповедех господних поучаяся день и иощь, цветый преподобным житием. Постом и молитвою сияя бо, яко звезда богоявленна посреде всего мира. Бяше бо умилен душею и слезен. Часто прихождаше ко кресту господню молитися за мир. Зовомый Петровскаго ста. *
Бе бо тогда злочестивый царь Батый пленил Рускую землю, * безвинную кровь пролия, аки воду сильну, и християн умучи. И пришед той царь с великою ратию на богоспасаемый град Смоленск, и ста от града за 30 поприщ, и многи святыя церкви пожже и християн поби и твердо вооружашеся на град той.
Людие же бяху в велицей скорбе, неисходно пребывающе в соборной церкви пречистыя богородицы, * умильно вопиюще с плачем великим и со многими слезами ко всемогущему богу и пречистей его богоматере и ко всем святым, еже сохранитися граду тому от всякого зла.
Се же бысть некое смотрение божие ко гражаном. Вне града бысть близ за Непр рекою в Печерстем монастыри * преславно явися пречистая богородица понамарю тоя церкви и рече: ‘О человече божий, скоро изыди ко оному кресту, идеже молится угодник мой Меркурий, и рцы ему: ‘Зовет тя божия мати». Он же шед тамо и обрете его у креста молящася богови и возва его именем: ‘Меркурие!’ Он же рече: ‘Что ти есть, господине мой!’ И глагола ему: ‘Иди скоро, брате, зовет тя божия мати в печерскую церковь’.
Паки же вшед богомудрый во святую церковь и виде пречистую богородицу на злате престоле седяща, Христа в недрех имуща, обстоима ангельскими вой. Он же, паде пред ногама ея, поклонися с великим умилением, ужасен бысть. Востави его от земля пречистая мати божия и рече ему: ‘Чадо Меркурие, избранниче мой, посылаю тя, иди скоро сотвори отмщение крови християнская. Шед победи злочестиваго царя Батыя все войско его. Потом приидет ти человек, красен лицем, вдай же ему в руце все оружие свое, и усечет ти главу. Ты же ю возьми в руку свою и прииди во свой град, и тамо приимеши кончину, и положено будет твое тело в моей церкви’. Он же зело о том востужи и восплака и глагола: ‘О пресвятая госпоже владычице, мати Христа бога нашего, како аз окаянный и худый, непотребный раб твой, на толикое дело твое силен быти? И не достало ли ты небесныя силы, владычице, победита злочестиваго царя!’ И взем благословение от нея, и весь вооружен бысть, и отъиде, поклонився до земля, и изыде из церкви. И обрете ту прехрабра коня стояща, и воссед нань, и исшед из града. И, дошед полки злочестиваго царя, божиею помощию и пречистыя богородицы побивая враги, собирая християн пленных и отпущая во град свой, прехрабро скакаше по полком, яко орел по воздуху летая.
Злочестивый царь, ведев таково побеждение людей своих, велиим страхом и ужасом одержим бысть и скоро отбежа града того без успеха в мале дружине. И пришед во Угры, и тамо злочестивый Стефаном царем убиен бысть. *
Таже предста Меркурию прекрасен воин. Он же поклонися ему и вда все оружие свое и яреклонь главу свою, и усечен бысть. И тако блаженный взем главу свою в руку свою, а в другую руку коня своего, и пришед во град свой беэгларен. Людие же, видевше тако, удивляющеся божию строению. И дошед врат Мологинских, * ту же вышла по воду некая девица и зря святаго без главы идуща и начат святаго нелепо бранити. Он же в тех ератех возлеже и предаст честне душю свою господеви. Конь же той не видим бысть от него.
Того же града архиепископ пришед со кресты со множеством народа, хотя взяти честное тело святаго. И не вдася им святый. Тогда бысть велий плач в людях и рыдание, что не восхоте поднятися святый. Таже бысть архиепископ в велице недоумении, моляся богови о том. И се глас бысть к нему, глаголя: ‘О слуго господень, о сем не скорби: кто посла на победу, той и погребет его’. Святому же ту лежащу 3 дни непогребенну. Архиепископ же той всю нощь без сна пребываше, моляся богови, да явит ему бог тайну сию. И зря во оконце свое опасно прямо соборный церкве. Се же видит ясно в велицей светлости, аки в солнечной зари, исшедши ис церкви пречистая богородице со архистратиги господни Михаилом и Гавриилом. И дошедше места того, идеже лежаше тело святаго, взем же пречистая богородица в полу свою честно тело святаго и принесите во свою соборную церковь и положи на месте своем во гробе, идеже есть и до ныне всем видим бысть, содевая чюдеса в славу Христу богу нашему, благоухая яко кипарис.
Архиепископ же ко утренней вшед в церковь, виде чюдо преславно — святаго лежаща на своем месте почивающа. Таже стекшеся людие и видивше чюдо то и прославиша бога.

ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ МУРОМСКИХ

Сей убо русийстей земли град, нарицаемый Муром. * В нем же бе самодержствуяй благоверный князь, яко же поведаху, именем Павел. * Искони же ненавидяй добра роду человечю диавол всели неприязненнаго летящаго змия к жене князя того на блуд. И являшеся ей своими мечты яко же бяше и естеством, приходящим же людем являшеся, яко же князь сам седяше з женою своею. Теми же мечты многа времена преидоша. Жена же сего не таяше, но поведаше князю, мужеви своему, вся ключшаяся ей. Змий же неприязнивый осиле над нею.
Князь же мысляше, что змиеви сотворити, но недоумеяшеся. И рече к жене си: ‘Мыслю, жено, но недоумеюся, что сотворити неприязни тому. Смерти убо не вем, каку нанесу нань. Аще убо глаголет к тебе какова словеса, да воспросиши и с лестию о сем: весть ли сей неприязнивый духом своим, от чего ему смерть хощет быти. Аще ли увеси и нам поведавши, свободишися не токмо в нынешнем веце злаго его дыхания и сипения и всего екарядия, еже смрадно есть глаголати, но и в будущий век нелицемернаго судию Христа милостива себе сотвориши’. Жена же мужа своего глагол в серцы си твердо приимши, умысли во уме своем: ‘Добро тако быти’.
Во един же от дний неприязнивому тому змию пришедшу к ней. Она же, добру память при сердцы имея, глагол с лестию предлагает к неприязни той, глаголя многи иныя речи, и по сих с почтением воспросив его, хваля, рече бо, яко ‘много веси, и веси ли кончину си, какова будет и от чего?’ Он же, неприязнивый прелестник, прельщен добрым прельщением от верныя жены, яко непщева тайну к ней изрещи, глаголя: ‘Смерть моя есть от Петрова плеча, от Агрикова меча’. *
Жена же, слышав такову речь, в сердцы си твердо сохрани и по отшествии неприязниваго того поведа князю, мужеви своему, яко же рекл есть змий. Князь же, то слышав, недоумеяшеся, что есть смерть от Петрова плеча и от Агрикова меча. Имеяше же у себе приснаго брата, князя именем Петра, * во един же от дний призва его к себе и нача ему поведати змиевы речи, яко же рекл есть к жене его.
Князь же Петр, слышав от брата своего, яко змий ‘арене тезоименита ему исходатая смерти своей, нача мыслити, не сумняся мужествене, како бы убити змия. Но и еще бяше в нем мысль, яко не ведый Агрикова меча.
Имеяше же обычай ходит’ по церквам уединяяся. Бе же вне града церковь в женстем монастыри воздвижения честнаго креста. И прииде ту един помолитися. Яви же ся ему отроча, глаголя: ‘Княже! Хощеши ли, да покажу ти Агриков меч?’ Он же, хотя желание свое исполнити, рече: ‘Да вижу, где есть!’ Рече же отроча: ‘Иди во след мене’. И показа ему во олтарной стене межу керемидами скважню, в ней же лежаше меч. Благоверный же князь Петр взем меч той, прииде и поведа брату своему. И от того дни искаше подобна времени, да убиет змия.
По вся же дни ходя к брату своему и к сносе своей на поклонение. Ключи же ся ему прийти во храмину ко брату своему. И в том же часе шед к сносе своей во храмину и видев у нея седяща брата своего. И, паки пошед от нея, вострете некоего от предстоящих брату его и рече ему: ‘Изыдох убо от брата моего к сносе моей, брат же мой оста в своем храму. Мне же, не косневшу ни камо же, пришедшу ко сносе моей и не свем и чюжуся, како брат мой напреди мене обретеся у снохи моей’. Той же человек рече ему: ‘Никако же, господи, по твоем отшествии не изыде брат твой из своея храмины’. Он же разумев быти пронырство лукаваго змия. И прииде к брату, рече ему: ‘Когда убо семо прииде? Аз бо от тебе из сея храмины изыдох, и нигде же ничесо же помедлив, приидох к жене твоей в храмину и видех тя с нею сидяща и чюдився, како напреди мене обретеся тамо. Приидох же паки скоро семо, ты же не вем како мя предтече и напред мене зде обретеся’. Он же рече: ‘Никако же, брате, ис храма сего по твоем отшествии не изыдох и у жены своея никако же бех!’ Князь же Петр рече: ‘Се есть, брате, пронырство лукаваго змия, да тобою ми ся кажет, аще не бых хотел убити его, яко неищуя тебе своего брата. Ныне убо, брате, отсюду никако же иди. Аз же тамо иду братися с змием, да некли божиею помощию убиен да будет лукавый сей змий’.
И взем меч, нарицаемый Агриков, и прииде в храмину к сносе своей и виде змия зраком аки брата си и твердо уверися, яко несть брат его, но прелестный змий, и удари его мечем. Змий же явися, яко же бяше и естеством, и нача трепетатися и бысть мертв и окропи блаженнаго князя Петра кровию своею. Он же от неприязнивыя тоя крови острупе, и язвы быша, и прииде нань болезнь тяжка зело. И искаше в своем одержании ото мног врачев исцеления и ни от единого получи.
Слыша же, яко мнози суть врачеве в пределех Рязанския земли, и повеле себе тамо повести, не бе бо сам мощен на кони сидети от великия болезни. Привезен же бысть в пределы Рязанския земли и посла синклит свой весь искати врачев.
Един же от предстоящих ему юноша уклонися в весь, нарицающу[ю]ся Ласково. И прииде к некоего дому вратом и не виде никого же. И вниде в дом и не бе, кто бы его чюл. И вниде в храмину и зря видение чюдно: сидяще бо едина девица, ткаше красна, пред нею же скача заец.
И глаголя девица: ‘Нелепо есть быти дому безо ушию и храму безо очию!’ Юноше же той не внят в ум глагол тех, рече к девице: ‘Где есть человек мужеска полу, иже зде живет?’ Она же рече: ‘Отец и мати моя поидоша в заем плакати. Брат же мой иде чрез ноги в нави зрети’.
Юноша же той не разуме глагол ея, дивляшеся, зря и слыша вещь подобну чюдеси, и глаголя к девицы: ‘Внидох к тебе, зря тя делающу и видех заец пред тобою скача и слышу ото устну твоею глаголы странны некаки и сего не вем, что глаголеши. Первие бо рече: ‘нелепо есть быти дому безо ушию и храму безо очию’. Про отца же своего и матерь рече, яко ‘идоша в заим плакати’, брата же своего глаголя ‘чрез ноги в нави зрети’, и ни единого слова от тебе разумех!’ Она же глагола ему: ‘Сего ли не разумевши, прииде в дом сий и в храмину мою вниде и видев мя сидящу в простоте? Аще бы был в дому наю пес и, чюв тя к дому приходяща, лаял бы на тя: се бо есть дому уши. И аще бы было в храмине моей отроча и, видев тя к храмине приходяща, сказало бы ми: се бо есть храму очи. А еже сказах ти про отца и матерь и про брата, что ‘отец мой и мати моя идоша в заем плакати’ — шли бо суть на погребение мертваго и тамо плачют. Егда же по них смерть приидет, инии по них учнут плакати: се есть заимованный плач. Про брата же ти глаголах, яко отец мой и брат древолазцы суть, в лесе бо мед от древня вземлют. Брат же мой ныне на таково дело иде и яко же лести на древо в высоту, чрез ноги зрети к земли, мысля, абы не урватися с высоты. Аще ли кто урвется, сей живота гонзнет: сего ради рех, яко чрез ноги в кави зрети’.
Глагола ей юноша: ‘Вижу тя, девице, мудру сущу. Повежь ми имя свое’. Она же рече: ‘Имя ми есть Феврония’. Той же юноша рече к ней: ‘Аз есмь муромскаго князя Петра, служай ему. Князь же мой имея болезнь тяжку и язвы. Острупленну бо бывшу ему от крови неприязниваго летящаго змия, его же есть убил своею рукою. И в своем одержании искаше исцеления ото мног врачев и ни от единого получи. Сего ради семо повеле себе привести, яко слыша зде мнози врачева. Но мы не вемы, како именуются, ни жилищ их вемы, да того ради вопрошаем о нею’. Она же рече: ‘Аще бы кто требовал князя твоего себе, мог бы уврачевати и’. Юноша же рече: ‘Что убо глаголеши, еже кому требовати князя моего себе. Аще кто уврачюет и, князь мой даст ему имение много. Но скажи ми имя врача того, кто есть и камо есть жилище его’. Она же рече: ‘Да приведеши князя твоего семо. Аще будет мяхкосерд и смирен в ответах, да будет здрав!’ Юноша же скоро возвратися к князю своему и поведа ему все подробну, еже виде и еже слыша.
Благоверный же князь Петр рече: ‘Да везете мя, где есть девица’. И привезоша и в дом той, в нем же бе девица. И посла к ней ото отрок своих, глаголя: ‘Повежь ми, девице, кто есть, хотя мя уврачевати? Да уврачюет мя и возьмет имение много’. Она же, не обинуяся, рече: ‘Аз есмь хотяй врачевати, но имения не требую от него прияти. Имам же к ‘ему слово таково: аще бо не имам быти супруга ему, не требе ми есть врачевати его’. И пришед человек той поведа князю своему, яко же рече девица.
Князь же Петр, яко не брегий словеси ея, и помысли: ‘Како, князю сущу, древолазца дщи пояти себе жену!’ И, послав к ней, рече: ‘Рцыте ей, что есть врачевство ея, да врачюет. Аще ли уврачюет, ямам пояти ю себе жене’. Пришедше же, реша ей слово то. Она же взем сосудец мал, почерпе кисляжди своея и дуну и рек: ‘Да учредят князю вашему баню и да помазует сим по телу своему, иде же суть струпы и язвы. И един струп да оставит не помазан. И будет здрав’. И принесоша к нему таково помазание. И повеле учредити баню.
Девицу же хотя в ответех искусити, аще мудра есть, яко же слыша о глаголех ея от юноши своего. Посла к ней с единым от слуг своих едино повесмо льну, рек, яко: ‘Си девица хощет ми супруга быти мудрости ради. Аще мудра есть, да в сем льну учинит мне срачицу и порты и убрусец в ту годину, в ню же аз в бани пребуду’. Слуга же принесе к ней повесмо льну и даст ей и княже слово сказа. Она же рече слузе: ‘Взыди на пещь нашу и, снем з гряд поленце, снеси семо’. Он же, послушав ея, снеее поленце. Она же, отмерив пядию, рече: ‘Отсеки сие от поленца сего’. Он же отсече. Она же глагола: ‘Возьми сий утинок поленца сего и шед даждь князю своему от мене и рцы ему: ‘В кии час се повесмо аз очешу, а князь твой да приготовит ми в сем утинце стан и все строение, киим сотчется полотно его’. Слуга же принесе ко князю своему утинок поленца и речь девичю сказа. Князь же рече: ‘Шед рцы девицы, яко невозможно есть в такове мале древце и в таку малу годину сицева строения сотворити’. Слуга же, пришед, сказа ей княжу речь. Девица же отрече: ‘А се ли возможно есть человеку мужеска возрасту в едином повесме льну в малу годину, в ню же пребудет в бани, сотворити срачицу и порты и убрусец?’ Слуга же отоиде и сказа князю. Князь же дивляся ответу ея.
И по времени князь Петр иде в баню мытися и повелением девици помазанием помазая язвы и струпы своя и един струп остави непомазан по повелению девицы. Изыде же из бани, ничто же болезни чюяше. На утрии же узрев си все тело здраво и гладко, развие единого струпа, еже бе непомазан по повелению девичю. И дивляшеся скорому исцелению. Но не восхоте пояти ю жену себе отечества ея ради и послав к ней дары. Она же не прият.
Князь же Петр поехав во отчину свою, град Муром, здравствуяй. На нем же бе непомазан един струп повелением девичим. И от того струпа начата многи струпы расходитися на теле его от перваго дни, в онь же поехав во отчину свою. И бысть паки весь оструплен многими струпы и язвами, яко же и первие.
И паки возвратися на готовое исцеление к девицы. И яко же приспе в дом ея, с студом посла к ней, прося врачевания. Она же, нимало гневу подержав, рече: ‘Аще будет ми супружник, да будет уврачеван’. Он же с твердостию слово даст ей, яко имать пояти ю жену себе. Сия же паки, яко и преже то же врачевание даст ему, еже предписах. Он же вскоре исцеление получив, поят ю жену себе. Такою же виною бысть Феврония княгини.
Приидоста же во отчину свою, град Муром, и живяста в всяком благочестии, ничто же от божиих заповедей оставляюще.
По мале же дний предреченный князь Павел отходит жития сего. Благоверный же князь Петр по брате своем един самодержец * бывает граду своему.
Княгини же его Февронии боляре его не любяху жен ради своих, яко бысть княгини не отечества ради ея. Богу же прославляющу ю добраго ради жития ея.
Некогда бо некто от предстоящих ей прииде ко благоверному князю Петру навадити на ню, яко ‘от коегождо, — рече, — стола своего без чину исходит: внегда бо встати ей, взимает в руку свою крохи, яко гладна!’ Благоверный же князь Петр, хотя ю искусити, повеле, да обедует с ним за единым столом. И яко убо скончавшуся обеду, она же, яко же обычай имеяше, взем от стола крохи в руку свою. Князь же Петр приим ю за руку и, развед, виде ливан добровонный и фимиан. И от того дни остави ю к тому не искушати.
И по мнэзе же времени лриидоша к нему с яростию боляре его, ркуще: ‘Хощем вси, княже, праведно служити тебе и самодержцем имети тя. Но княгини Февронии не хощем, да господствует женами нашими. Аще хощеши самодержцем быти, да будет ти ина княгини. Феврония же, взем богатество довольно себе, отойдет, амо же хощет!’ Блаженный же князь Петр, яко же бе ему обычай, ни о чесом же ярости имея, со смирением отвеща: ‘Да глаголита к Февронии, и яко же речет, тогда слышим’.
Они же, неистовии, наполнившеся безстудия, умыслиша, да учредят пир. И сотвориша. И, егда же быша весели, начата простирати безстудныя свои гласы, аки пси лающе, отнемлюще у святыя божий дар, его же ей бог и по смерти неразлучна обещал есть. И глаголаху: ‘Госпоже княгини Феврония! Весь град и боляре глаголют тебе: ‘дай же нам, его же мы у тебе просим!» Она же рече: ‘Да возьмета, его жепросита’. Они же, яко единеми усты, ркоша: ‘Мы убо, госпоже, вси князя Петра хощем, да самодержствует над нами. Тебе же жены наши не хотяхут, яко господетвуеши над ними. Взем богатество довольно себе, отоидеши, амо же хощеши’. Она же рече: ‘Обе’ щахся вам, яко, елика аще просите, приимете. Аз же вам глаголю: ‘дадите мне, его же аще аз воспрошу у ваю». Они же злии ради быша, не ведуще будущаго, и глаголаша с клятвою, яко ‘аще речеши, единою без прекословия возьмеши’. Она же рече: ‘Ничто же ино прошу, токмо супруга моего князя Петра’. Реша же они: ‘Аще сам восхощет, ни о том тебе глаголем’. Враг бо наполни их мыслей, яко, аще не будет князь Петр, да поставят себе инаго самодержцем: кииждо бо от боляр в уме своем держаше, яко сам хощет самодержец быти.
Блаженный же князь Петр, не езлюби временнаго самодержавства, кроме божиих заповедей, ‘о по заповедей его шествуя, держашеся сих, яко же богогласный Матфей в своем благовестим вещает. Рече бо, яко ‘иже аще пустит жену свою, развие словеси прелюбодейнаго, и оженится иною, прелюбы творит’. Сей же блаженный князь по евангелию сотвори: одержание свое, яко уметы вмени, да заповеди божия не раздрушита.
Они же злочестивии боляре даша им суды на реце, — бяше бо под градом тем река, глаголемая Ока. Они же пловуще по реце в судах. Некто же бе человек у блаженныя княгини Февронии в судне, его же и жена в том же судне бысть. Той же человек, приим помысл от лукаваго беса, возрев на святую с помыслом. Она же, разумев злый помысл его, вскоре обличи и. Рече ему: ‘Почерпи убо воды из реки сия с сю страну судна сего’. Он же почерпе. И повеле ему испити. Он же пит. Рече же паки она: ‘Почерпи убо воды з другую страну судна сего’. Он же почерпе. И повеле ему паки испити. Он же пит. Она же рече: ‘Равна ли убо си вода есть, или едина слажши?’ Он же рече: ‘Едина есть, госпоже, вода’. Паки же она рече сице: ‘И едино естество женское есть. Почто убо, свою жену оставя, чюжия мыслиши!’ Той же человек, уведе, яко в ней есть прозрения дар, бояся к кому таковая оомыш-ляти.
Вечеру же приспевшу, чаша ставитися на брезе. Блаженный же князь Петр яко помышляти начат: ‘Како будет, понеже волею самодержства гонезнув?’ Предивная же Феврония глагола ему: ‘Не скорби, княже, милостивый бог, творец и промысленник всему, не оставит нас в нищете быти!’
На брезе же том блаженному князю Петру на вечерю его ядь готовляху. И потче повар его древца малы, на них же котлы висяху. По вечери же святая княгини Феврония ходящи по брегу и, видевши древца тыя, благослови, рекши: ‘Да будут сия на утрии древне велико, имущи ветви и листвие’. Еже и бысть. Вставши бо утре, обретоша тыя древца велико древне, имуще ветви и листвие. И яко уже хотяху людие их рухло вметати в суды с брега, приидоша же вельможа от града Мурома, ркуще: ‘Господи княже, от всех вельмож и ото всего града приидохом к тебе, да не оставиши нас сирых, но возвратишися на свое отечествие. Мнози бо вельможа во граде погибоша от меча. Кииждо их хотя державствовати, сами ся изгубиша. А оставшии вси с всем народом молят тя, глаголюще: ‘Господи княже, аще и прогневахом тя и раздражихом тя, не хотяще, да княгини Феврония господствует женами нашими, ныне же с всеми домы своими раби ваю есмы, и хощем, и любим, и молим, да не оставита нас, раб своих».
Блаженный же князь Петр и блаженная княгини Феврония возвратишася в град свой.
И беху державствующе в граде том, ходяще в всех заповедех и оправданиих господних бес порока, в мольбах непрестанных и милостынях и ко всем людем, под их влаетию сущим, аки чадолюбивии отец и мати. Беста бо ко всем любовь равну имуще, не любяще гордости, ни грабления, ни богатества тленнаго щадяще, но в бога богатеюще. Беста бо своему граду истинна пастыря, а не яко наимника. Град бо свой истинною и кротостию, а не яростию, правяще. Страяныя приемлюще, алчныя насыщающе, нагия одевающе, бедныя от напасти избавляюще.
Егда же приспе благочестное преставление ею, умолиша бога, да в един час будет преставление ею. И совет сотворше, да будут положена оба в едином гробе, и повелеша учредити себе в едином камени два гроба, едину токмо преграду имущи межу собою. Сами же в едино время облекошася во мнишеския ризы. И наречен бысть блаженный князь Петр во иноческом чину Давыд, преподобная же Феврония наречена бысть во иноческом чину Еуфросиния.
В то же время преподобная и блаженная Феврония, нареченная Еуфросиния, во храм пречистыя соборный церкви своима рукама шиаше воздух, на нем же бе лики святых. Преподобный же и блаженный князь Петр, нареченный Давид, прислав к ней, глаголя: ‘О сестро Еуфросиния! Хощу уже отойти от тела, но жду тебе, яко да купно отойдем’. Она же отрече: ‘Пожди, господине, яко дошию воздух в святую церковь’. Он же вторицею послав к ней, глаголя: ‘Уже бо мало пожду тебе’. И яко же третицею приела, глаголя: ‘Уже хощу преставитися и не жду тебе!’ Она же остаточное дело воздуха того святого шиаше, уже бо единого святого риз еще не шив, лице же нашив, и преста и вотче иглу свою в воздух и преверте нитью, ею же шиаше. И послав ко блаженному Петру, нареченному Давиду, о преставлении купнем. И, помолився, предаста святая своя душа в руце божий месяца июня в 20 пятый день.
По преставлении же ею хотеста людие, яко да положен будет блаженный князь Петр внутрь града у соборныя церкви пречистыя богородицы, Феврония же вне града в женстем манастыри у церкви Воздвижения честнаго и животворящаго креста, ркуще, яко ‘во мнишестем образе неугодно есть положити святых в едином гробе’. И учредиша им гроби особны и вложиша телеса их в ня: святаго Петра, нареченнаго Давида, тело вложиша в особный гроб и поставиша внутрь града в церкви святыя богородицы до утрия, святыя же Февронии, нареченныя Еуфросинии, тело вложиша в особный гроб и поставиша вне града в церкви Воздвижения честнаго и животворящаго креста. Общий же гроб, его же сами повелеша истесати себе в едином камени, оста тощ в том же храме пречистыя соборныя церкви, иже внутрь града. На утрии же вставше, людие обретоша гроби их особныя тщи, в ня же их вложиста. Святая же телеса их обретоста внутрь града в соборней церкви пречистыя богородицы в едином гробе, его же сами себе повелеша сотворити. Людие же неразумнии, яко же в животе о них мятущеся, тако и по честнем ею преставлении: паки преложиша я в особныя гробы и паки разнесоша. И паки же на утрии обретошася святии в едином гробе. И к тому не смеяху прикоснутися святем их телесем и положиша я в едином гробе, в нем же сами повелеста, у соборныя церкви Рожества пресвятыя богородица внутрь града, еже есть дал бог на просвещение и на спасение граду тому: иже бо с верою пририщуще к раце мощей их, неоскудно исцеление приемлют.

ПОВЕСТЬ О ЛУКЕ КОЛОЧСКОМ

Влета 6921 правящу тогда скипетры всероссийскаго державствия христолюбивому великому князю Василию Дмитриевичу. * Бысть во области брата его, князя Андрея Дмитриевича, в пределах града Можайска, * яко пятнадесять поприщ, на месте, зовомо Колочка, идеже жилище имый некий человек, земледелец прост, поселянин и убог сый, именем Лука. И ходящу ему в лесе близ жилища своего и обрете на некоем древе стоящу икону со двема затворцы. На ней же написан образ пресвятыя богородицы, на руку держащу предвечнаго младенца господа нашего Иисуса Христа. На затворцех же на едином бяше образ божия ревнителя и великого пророка Илии, а на другом затворце — святителя и чюдотворца Николая.
Земледелец же той, поклонение пред нею сотворя, снят ю со древа и, верою многою любезно облобызав, изнесе ю из леса и поставив у своей нивы на древе на месте просте. Посем прииде ин некий человек, такожде убог, и взят ю оттуду к себе. Лука же умолив его, и дав ему хлеб овсяный, и паки взят у него тое икону к себе и принес ю в дом свой.
В дому же его бяше человек разслаблен, лежаще много лет. Ему же той поселянин Лука сказа вся подробну, како обрете святую ту икону. Разслабленный же почюдився таковому дивному изобретению и моляше его, да принесет близу его тое святую икону. И егда донесе ю к нему, разслабленный же, верою утвердився и знаменався иконою божий матери по челу, и по очима, и по устама, и в той час здрав бысть, яко николи же болев. Слышано же бысть сие от всех, иже тамо живущих людей, и вскоре снидошася людие мнози и принесоша болящих различными недуги, и вси здрави быша. И тако начаша отвею ду приносити множество недужных и исцелевахуся. И оттоле многая и безчисленная чюдеса бываху от образа пресвятыя богоматери в дому того поселянина Луки, и того ради начата вей людие того поселянина Луку вельми чтити, яко пророка или яко апостола божия.
Поселянин же той Лука взем чюдотворную икону богоматери и понесе ю прежде ко граду Можайску. Ей же во сретение изиде сам благоверный князь Андрей Дмитриевич со кресты со всем освященным собором и с своими боляры и со всем народом града того от мала и до велика. И быша чюдеса многа от иконы богоматери. Таже оттуду понесе ю Лука к Москве, и сретоша ю сам преосвященный Фотий, * митрополит всея Росии с епископы и со всем освященным собором со кресты. Такожде и боляре и жены и чада их и все воинство и народное множество безчисленно з женами и з детьми, и страждущий различными недуги исцеление от иконы богоматери приимаху: слепии прозираху, хромии хождаху, разслабленнии востаяху, немии глаголаху, глусии слышаху и всякими недуги одержими здрави бываху. Толико безчисленное и неизреченное тьмами тем безпрестани тогда чюдеса быша, яко ум человеческий не может изрещи. Поселянин же Лука с иконою божия матере хождаше от града во град, от нея же везде неизреченный чюдеса содевахуся, и вси даяху многую милостыню в руце тому Луке.
Он же аще и прост человек и последний поселянин, но обаче добродетелен бяше, возвратився паки в Можайский предел, во свое пребывание, имея с собою чюдотворный образ богоматери, ея же милосердием много и безчисленно богатство собра и церковь поставив во имя пресвятыя богородицы честнаго и славнаго ея успения, в ней же чюдесную ту икону богородицыну поставив, идеже есть иыне монастырь Колоческий. *
Себе же дом созда велий. В нем же учинив храмины светлы и велицы. И многие рабы и рабыни притяжа и отроки предстоящий ему и предтекущия и светлыми одеждами оболченныя. И трапеза его бяше драгаго брашна и много пития благовоннаго исполнена, и всегда ему в пищи и питии веселящуся со служащими своими. И ловы деющу со птицы и со псы, ухващши суетную себе утеху полковыми ловитвами содевая. И тако Лука от препростия в суровство пременися, и не токмо вельможам и властем и сановником супротивен являшеся, но я самому князю Андрею Дмитриевичю жесток и непокорен бываше. Еще же, егда ему ловы деющу, самого князя соколы и ястребы грабляше и к себе взимая. Князь же вся сия терпяше образа ради пречистыя богородицы.
Человеколюбивый же бог судьбами своими всем хотяй спастися и в разум истинный прийти, тако и сего Луку не презрев в нечестии пребывающа, но прежде конца на покаяние обратив его сицевым образом. Некогда ловцы благочестиваго князя Андрея Дмитриевича уловили медведя люта и везяху его в ларе мимо дом Лукин. Его же узре Лука и повеле медведя того выпустить из ларя на своем дворе. Медведь же выпусчен со многими людьми и, мимо всех самого Луку достигши, смяте, и еле жива отнята его.
Князь же увидев сия и в тот час потщався скоро прииде от града и посети его. И виде его едва дышуща и глагола ему: ‘О, како неразумен еси, человече. Видя, како тя бог прослави чюдотворением от святыя иконы пречистыя его матери, и почто о суетных потщался еси и вдался еси мирским позором и глумлением и пьянством, к неполезному житию сшел еси. Того ради сице тебе и случишася таковая искушения, да не уповаеши на множество богатства своего, но бога себе помощника (и не хотя пути спасенаго) взыщеши’. Лука же, яко от сна возбнув и в чювство и в покаяние пришед, раскаявся о непотребном житии своем, поминая пресвятыя богородицы чюдотворнаго образа великия и неизреченный чюдеса, такожде и свое первое добродетельное житие. И плакався со слезами, горце рыдая и моляше князя Андрея Дмитриевича, да сотворит с ним милость, богатством его промыслит, яко богу угодно и пречистой его матери богородице. Еже на пользу души его, тако да устроит.
Князь же Андрей Дмитриевич, боголюбив сый, нимало закоснев, но вскоре таковым его безчисленным богатством монастырь создав пресвятыя богородицы, глаголемый Колоческий, идеже церковь Лукою прежде поставлена бысть, в ней же бяше чюдотворяая икона божия матере, от нея же многая чюдеса содевахуся и до сего дни. Боголюбивый же князь Андрей Дмитриевич моляся чюдотворному образу пречистыя богородицы и глаголя: ‘Посетил мя господь бог своею неизреченною милостею таковым чюдотворным образом и град сей и окрестная веси и пределы града моего — благословение прадед моих’. И глаголя, моляся: ‘Державная моя помощница и великая воеводо и надеждо всем христианом, не остави нас, всегда надеющеяся на тя’. И, совершив молебная пения, даде в дом чюдотворного образа пречистыя богородицы на пропитание братии села и имения множество и глаголя: ‘Бог с нами, никто же на ны’. Тогда в том монастыре и Лука пострижеся в монашеский образ и поживе в нем неколико лет во умилении и в слезах и в покаянии дондеже и преставиея о господе. Честнаго же чюдотворнаго явления образа богоматере торжественное празднество совершается месяца июля в девятый день.

ПОВЕСТЬ О ТИМОФЕЕ ВЛАДИМИРСКОМ

О некоем презвитере, содеявшем грех з девицею в церкви, И отъехав в Казань, порудив христианскую веру. И гонитель християном. И тако, покаявшеся, умре

Бысть в державе Российского государства в княжение царя и великого князя Иванна Василивича Московского и всея Росии* и при митрополите Филиппе.*
Бе во граде Владимере презвитер некий живяше, именем Тимофей. Случися ему, быть по божию попущению, искус сицев на пагубу души его.
В первую убо неделю святаго и великого поста обычай имеют православнии християне, боголюбивии людие, мужие и жены и младые дети, поститися всю неделю. И постившися в пяток вечер ко отцем духовным на покояние приходити и от гресех своих очищатися, и в субботу на литургии приимати пресвятое тело и кровь Христа бога нашего. Тако ж и к сему попу Тимофею прииде на исповедание грехов девица некая, красна зело, дщи от славных града того. И бывшим им на едине в церкви двема, и начат священника диявол на девицу неутолимою похотию разжигать. Священник же, немогши терпети разгорения плоти своея, и падеся над девицею в церкви, не убояся божия суда и вечного мучения лютого.
И сотворив грех со девицею, и убоявся изымания, и бежа из церкви вон в дом свой, утаяся всех людей, да неявлен будет властем града того, и про то б ему злою смертию не умереть. И оседла конь свой, и премени свой образ поповский, и оболокся в воинскую одежду, и неявився ни сказався жене своей, ни детем своим, и всед на конь свой и скоро погна из дому своего. И из града своего бежаше на чюжую страну, в поганскую землю Татарскую, в Казань. *
И тамо в орду прибежав и вдастся царю казанскому служити и отвержеся веры християнския и священнический чин попра, и босурманскую злую срачинскую веру прият, и поят себе две жены.
Ох, увы ему! первие бе чиститель и говеин священник и предстатель престолу божию и споручиик грешных душ, и потом зол гонитель бысть и лют кровопийца християнеск и воивода в Казани храбр. И часто его посылаше царь с татары своими воевати страну отечества его, Русския земли християн. И живяше он 30 лет в Казани и царю служа и разбогател вельми.
Бог же, нехотя грешнику смерти, но хотя обратитися ему и живу быти, восхоте же и сего преступника в первое благочестие ввесть.
По времени ж посла его царь на то ж обычное злое и беззаконное дело, яко ж и преже, пролияти неповинныя крови русских людей. Он же иде по словеси царя и повоева некую часть Русския земли, и возвратися в Казань с руским полоном. Едущу ж ему чистым великим полем х Казани, и пусти полк свой впреде себе, сам же един остася назаде, ездяше некоего ради орудия. Едущу ж ему на коне своем в полудни после полка своево далече, и воспомянув согрешения своя, и пояше умильно красный стих любимый пресвятей богородице: ‘О тебе радуется обрадованная всякая тварь’.
Тогда ж по случаю бежа ис Казани пленник некий, отрок руской, и западше лежаше утаяся в дуброве три дни в траве по страну путя того, ждущий докуды минет весь полк татарский, чтоб, востав от места того, и паки побежати путем татарским, не блудяся, к Руси.
И егда отрок слыша поюща стих и, востав от лежания своего и мнев поющаго стих быти руского человека, и нестрашася, радостен изыде оттуду и потече от дубравы на путь и явися тому окоянному варвару, преже бывшему попу. Он же видев отрока ярыма своима очима звериныма и похватив меч свой наг и хоте отроку главу отсещи. Пленник же паде на землю з горькими слезами, милости прося у него, чтобы не убиен был от него. И сказа ему о себе, яко ‘пленник есть, русин, бежа ис Казани на Русь, и слышах тебе по руски поюща великий стих богоматере, еже есть богородичен, любезнейший есть той стих всех стихов богородичных, и у нас его на Руси поют честно, славящий пресвятую богородицу нашу молитвенницу и заступницу. И чаях тебе русина быти и явися, господине, лицу твоему, не бояся’. Преступник же то слышав, и жестокое и каменое свое сердце во умилении положи, и начаша великим гласом жалостно плакати и рыдати, и сшед с коня о землю убиватися, яко устрашитися отроку тому, и в мале не побежа от него, диеяся в себе, что се таково есть сотворится, бе бо и отрок той грамотен же бе. И плакася от полудне того до вечера, доколе же премолче гортань его и слезы исчезосте от очию его. И обозревся со отроком ту и спа до утра на траве, дав отроку нечто мало снести, сам же ничего не вкуси.
Пленник же нача прилежно спрашивати его, глаголя: ‘Что се, господине, есть, и что печаль твоя, и про что столь горько плачеши, повеждь ми рабу своему’. Он же утишився от плача и мало пришед в себе, и вся отроку вышереченная поведа, яко поп на Руси быв. Пленник же увещеваше его на покояние обрати’ тися, яко бог наш милостив есть и кающихся от грехов очищает. Он же рече отроку: ‘Молю же тя, отроче, и заклинаю тя великим богом нашим Исус Христом, пришедшим в мир грешники спасти, да сотвориши ми любовь духовную, иди отселе ныне от мене без боязни на Русь к Москве, и пришед возвести о мне вся митрополиту вашему, еже сказах тебе. Аще есть такому грешнику покояние, и о’ бы мя восприял и запретил и простил, како подобает по заповеди господа бога и спаса нашего Иисуса Христа, дабы и печаловался о мне великому князю Московскому, дабы мя и он простил во всем моем зле, еже много лет воевах землю его и християнство губя. Да рукописание бы прощение мне во всем написал, и двема печатьми запечатав, великого князя печатаю да своею печатню другою, да тогда веры иму. Да по двою месяцу писание прислал бы ми с тобою на се ж место, и аз бы с радостию и без сумнения к Москве ис Казани приехал, и вдал бы ся в монастырь плакатися грехов своих. Ты ж, брате, потрудися бога ради о мне всем сердцем своим без лености, да воздаст тебе господь труда твоего ради многу мзду во царствии своем’. И одари отрока сребром немало. И обещася ему отрок истинно и неленостно повеленная им сотворити.
И воставше заутра и тако ж много плакався босурманин, и целовавшеся оба разъехавшеся. Отрока отпусти к Руси, а сам х Казани за полком своим скоро погна.
Отрок же к Москве пришед, и скоро сказа вещь сию митрополиту Филиппу. Истинны ж пастырь церкве Христове в той ж час скоро шед в полату и возвести сыну своему духовному, великому князю, все подробну, еже ему отрок что сказал. Князь же великий и митрополит умилишася зело, и в размышлении оба надолзе быша, и призваше отрока паки пред себя, вопрошающе его паки о вещи сей, аще истинна ли тако есть. Отрок же и паки тож сказа им истинну подробну. И помянуша они евангельское слово реченное: ‘Аще изведеши достойного от недостоинства, яко уста моя будеши’. И советовавше между себе князь и митрополит, и написавше грамоту и запечатавше своими печатьми, и послаша со отроком к босурману тому, и прощение ему, покаявшемуся от тьмы в свет, сказаше, и во всем его простиша и наказавше звати его, чтоб ехал к Москве безо всякия боязни, и да будет честен службе великому князю.
Наставшу ж третьему месяцу пленник же, отрок той, тщася безо лжи любовь божию сотворити и тамо итти, то бо есть истинная любовь, кто положит душу свою за брата своего. И доиде отрок полем многия дни до уреченного места того. И поспе на срок свой, и ту пришед, ждаше бесермана два дни и мнев, яко уже не быти ему.
В третий ж день зряше отрок прилежно х Казани, прямо на горе высоце на древе возлежши, и узрел: се гнаше полем един человек от Казани путем на двух скорых драгих конех своих к месту тому, вельми спеша. Отрок же позна, яко той есть друг его босурман, и в мале скрыся от него, искушая его. Он же прискочи на место то и невиде отрока, чаях, солгаше ему и непришедша во уреченный день и час. И свержеся с коней долу на землю и вопияше со слезами и плакашеся вельми, яко могуща той и самое камение с собою на плач подзигнути, и неможаше от плача утешитися, верстою бо он в пятьдесят лет быв. Тако ж скоро отрок явися ему, борзо к нему з горы идя. Он же видев его издалеча грядуща к себе и тако ж позна его, и потече скоро против его, и объем паде на выю отроку, целуя его и плачющи з горькими слезами и глаголя ему: ‘Что ти воздам, любимый брате и нельстивый друже и верный посланниче и великотрудниче, еже мне поганому сотворил еси’. Отрок же взем влагалище из-за пазухи своя и разверз и выняв из него грамоту, за двема печатьми запечатану, и вдаст ему. Босурман же приим ю и прочет со многими слезами и вопияше непрестанным гласом мытаревым: ‘Боже, милостивый буди мне грешному, безаконному преступнику. Боже, очисти грехи моя. Боже, прости беззакония моя и помилуй мя’. И простер руце свои на небо и рече: ‘Боже щедрый, благодарю тя, человеколюбче, грешным милостив, яко сподобил мя еси, окоянного, от начального пастыря моего беззаконию моему прощение прияти’. И абие внезапу паде на землю тихо. И нозе свои, яко жив, простре и обретеся мертв.
Отрок же во ужасе надолзе быв. И разуме истинно, яко умер есть. Отрок же взя с него драгия ризы и всю воинскую збрую, и облече его в смиренныя своя одежды, и ископа землю, и погребе его ту со слезами, и нощь ту преспа у гроба его. Тимофей же явися во сне у гроба своего отроку тому: ‘Благодарю тя, яко тебе ради приях от бога прощение грехов своих. Да взем коня мои со всем, еже на них за труды своя, иди отсюду на Русь и поминай мя до живота своего молением и милостынею и прошением’.
Отрок же на утрие простився у гроба его, и взят коня оба драгия Тимофеевы со всею драгою збруею, и обрете на них басмаги великия, полны злата и сребра и драгова камения. И всед на них и поеде, радуяся и веселяся, на Русь.
И приехав к Москве и подробну поведа о Тимофее случившееся великому князю московскому и митрополиту яко: ‘Умре и погребен бысть от мене’, и како видеся во сне. И оставшая Тимофеева вся показа им. Князь же и митрополит удивишася о сем и прославиша бога и разсудиша, яко прият его бог на покояние, и слезами очистися, и простишася греси его, и душа его спасеся. Отроку ж тому князь и митрополит все имение Тимофеево отда, великое богатество. Е[ще] ж к тому князь великий и земли удел даде ему.
Сия ж повесть много лет ненаписана бысть, но так в людех в повестех ношашеся. Аз же слышах от многих сие и написах пользы ради прочитающим, да не отчаются грешнии спасения своего, но притекут ко всемилостивому господу истинным покоянием, и отпущение грехов получат, и жизни вечней сподобятца, и в бесконечный веки на небеси с праведными имут царствовати.

ПОВЕСТЬ ОБ ОСАДЕ ПСКОВА СТЕФАНОМ БАТОРИЕМ

Повесть о прихожении литовского короля [Стефана] великим и гордым воинством на великий и славный богоспасаемый град Псков, * откуды и како и коим образом попусти его бог на Рускую землю, грех ради наших, и како великою милостию пребезначальныя Троицы к нам грешным християном ото града Пскова со студом многим и великим [срамом] отъиде

Бе же сие в лето 7085-го, во царство благовернаго и христолюбиваго государя нашего, царя и великого князя Ивана Васильевича, всея Русии самодержца, * и при благоверных его царевичех, царевиче князе Иване Ивановиче и царевиче князе Федоре Ивановиче. * Правящим и[м], государем нашим, добре православный християнство Росийское царство, от окольных же неверных царей и королей и всяких начальник, воюющих и насилующих его, государя, Росийское царство, православных, и яже под его царскою десницею всех живущих обороняше и защищашя. Наипаче за святыя церкви и честныя монастыри и за святую православную християнскую веру изрядно на враги стояще и побораху.
Бе бо от бога первопрестольный християнский царь во вся четыре конца вселенныя [именовашеся], совершенные его ради святыя християнския веры хранящего и тверде сию держати и хранити непорочней повелевающего.
В та же времена на его государство прииде к нему, государю, весть от полунощныя страны Росийского его царства о насилии и о нахожении вой худейших, паче иных земли, от Вифлянския земли немец: * не токмо же многим государевым страны тоя градом и весем многа зла сотворяют и насилуют, но и чюдотворное и святое место Успение пречистыя богородицы Печерского монастыря * около все обвоеваша и запустошиша и многозельная злая монастырю творяху. Слышав же сие, христолюбивый царь и государь, князь великий Иван Васильевич всея Русии, яко не токмо его государевым градом и всем тамо приближным насилуют, но и [на] чюдотворное Печерское место крепце вооружаютца, утесняют. Сего ради не токмо во отмщение вое посылает на вифлянския немцы, но и сам царь государь за богородицын дом на враги воополчаетца и со благоверным своим царевичем со князем Иваном Ивановичем. Приемши же царь государь благословение от отца своего Антония митрополита, пути ся касает. *
Достигшу же государю нашему своея вотчины, славнаго града Пскова, в том же граде Пскове благоверный царь государь по чину устраяет своих бояр и воивод, коегождо над поведенным его полком воиводствовати и по чину правити: бе бо той град на рубеже от неверных градов насилующих враг.
Пути же шественну на враги начинающуся из славнаго града Пскова.
Приходит же благоверный царь государь в соборную церковь Живоначальныя Троица * и припадает со слезами пред святым образом живоначальней троицы и молит в троицы славимаго бога, дабы ему, государю, бог подал милость свою свыше и победу на неверные враги и насилующих во Христа верующему народу.
Такоже приходит пред чюдотворную икону пречистыя богородицы, слезы же многи проливает пред святым ея образом. ‘Вем бо, — рече, — госпоже богородице, яко елика просиши у сына своего и бога, и не презрит моления твоего. Молися, госпоже богородице, о рабе своем, и да исполнит бог желание сердца моего, яко да возвысит десницу мою грешнаго раба твоего на враги насилующих на християны, наипаче на святое место, в нем же изволитися тебе и славитися имени твоему святому и за живущее в нем рабы сына твоего и бога, и словославящих и возвеличающих е’.
Такоже приходит к сроднику своему, к благоверному великому князю Гаврилу Всеволоду, * псковскому великому чюдотворцу, к чесныя его раки. Сего же на мнозе со слезами на молитву [и на помощь] призывает.
Знаменавше же ся силою воображения креста Христова от печерского игумена Селивестра. * Такоже по чюдотворным иконам знаменавшися и многия обеты святым местом и чюдотворным и святым иконам воздати обещавшеся, наипаче Печерскому манастырю, в дом пресвятыя богородицы.
Такоже благоверный царь государь настоящему своему пути касаетца. *
Достигало же ему, государю, Вифлянские земли. * Слышав же сие, жители Вифлянския земли, немцы царское на них нашествие и разумеюще его в воинстве крепко сильна, немощь же свою знающе, возмятошася и восколебашася, яко пьянии. Овии же от них во ины страны бегаяше, * инии же во градех своих затворишася, на твердости же града надеющеся, овии же смущающеся: во градех ли седети крепко, или покоритися и з дарми руского царя, великого князя, государя срести, ведуще, яко твердоя их укрепленныя каменныя стены против руских стенабитных сосуд отстояти не могут.
Божиею же милостию и пречистыя богородицы молением и святых великих чюдотворцов, царь государь и великый князь Иван Васильевич всея Русии не токмо отмстителем врагом божий явися, но и государь всей земли той Вифлянской по достоянию прославися.
Овии же их грады за щитом восприимаша, сии же никоея милости ни живота не получиша. * Инии же немцы из своих градов за многия поприще схожаша и со многими дарми, и з женами своими, и з детьми царю государю поклонишася. Милосердие же своего государь над таковыми показоваша. Елицы же их на многолюдие или на твердости града надеющеся, крепцы вооружишася, сидети, у них же стены даже и до основания разрушити повеле, самих же розными горькими розличными смертьми их и жены их и дети умрети повеле, да и прочий страх примут.
Слышав же сие от [о]крестныих суседех, суседи, курланския немцы, * яко от росийского царя государя никоя же твердость отстоятися не может, а приходящий к нему, ко государю, з дары и с честию великую ослабу приемлют, собравши же ся начальницы страны тоя курланских немец совет сотворше. Да пошлют к нашему государю со многими дарми послы своя, и да и милость руский государь да покажет над ними и над их землею милость и наложит по своему государеву хотению на них повселетную дань. Совету же их тако сотворившу. Умилостиве же ся государь до них, дары у них восприя, и им же повеле на старых своих местех жити, дани же на них повселетныя уложи и паки во свою землю отпусти их.
Вифлянскую же землю до конца повоива, * многия грады восприя, живущее в них в плен отведе, богатество же их и безчисленное злато и сребро и узорочья всякия в царствующей град Москву прикати. Сам же царь государь, добр, здоров, славен победитель, во свою отчину на Рускую землю возвратися.
Приходит же государь первие в дом пречистыя богородицы честнаго и славнаго ея Успения Печерского монастыря и припадает к пречистой богородицы чюдотворныя иконы в подножие на мрамор помоста церковнаго, слезы же яко струя ото очию испущающе, от уст же своих благодарныя песни богородицы возсылающе, обеты же своя вся богородицы устраяюще, отдающе безсчисленное множество злато и сребро пречистой в дом отдав. Многия села и узорочья но[во]плененныя к монастырю присовокупляет.
И тако паки Пскова достизает, в соборную же церковь Жи~ воначальныя Троицы паки приходит и пред святыми иконами благодарныя слезы проливает, богу же и пречистой богородицы и всем святым и благоверному князю Гаврилу Всеволоду многорадостно сплетенныя хвалы возсылающе, обеты же своя вся исправляюще.
Паки же славнаго своего града Москвы достизает и тамо велехвален победитель ото всех показася: не токмо в Русийском его царстве, но и по всем окрестным царством и королевством произнесеся высокое [его] над вифляны победительство.
Паки же, по возвращении его государеве, во свою ему, государеву, вотчину, в славный царствующий град Москву, слышавше же сия курланския немцы царево от них отшествие и воя своя по домом своим упокоиватися распустившу, разстояние же многое от их земли знающе, в сопротивен же совет первому сотворяют со избегшимися к ним достальными вифлянскими немцы. К себе же присовокупляют и Литовския земли люди и вместо дани воинством на новоприемные государем грады воополчаютца: многим же градом пакости сотворше, онии же от ‘их паки восприемше. *
Паки же сие слышав руский государь, яко не токмо обетов своих и по своим законом забыша, но и на брань воополчишася и грады паки восприемлют, розгневавшеся на них царь государь, паки в третее лето первого своего походу во отмщение на них пути ся приемлет. *
Слышавше же [сие] враги и лестицы немцы царское на них свирепое ополчение и кийждо во своем помысле помощи иска’ ша, страхом же и трепетом многим восколебашася, безсильнии же себе, яко мравье знающе. Приходят же в Литовскую землю, к литовскому королю Степану, от сего же помощи своей погибели увидети молят, вкупе же и совоспримают его на воспротивление брани с российским царем. Молебники же от себя к нему предпосылают богомерские христоненавидцы и поругателие Христовы вере и силы креста Христова, вере не сохранителие, но преступницы целования на вере креста Христова, росийского государя нашего изменников, князя Ондрея Курбского с товарыщи. *
Сии же християн [н]енавистьцы, моления их слышав, яко желательно елени по писанию, на християнского государя помыслы воополчаютца, июдейским советом на владыку своего воздвигнути ков обещеваютца, тщательне же и изрядно к литовскому королю приходят, на росийского государя воинством подъемлют.
Сей же всегорделивый совет их радостно приемлет: бе бо и сам той литовский король, неистовый зверь и неутолимый аспид, люторския своея веры воин, и рад бе всегда кровопролитию и начинания бранем. Лютый свирепый змеиный яд от своея несытыя утробы отрыгнув, войску же своему вооружатися повеле и готовитися, и с ними на Рускую землю устремися, * к старому Литовския земли их граду к Полоцку * в седьмое на-десять лето, отнележе взял его от Литвы государь наш.
Рускому же государю нашему шествие пути и а немцы творяще, достигшу же ему, государю, славнаго града Пскова, вестницы же прибежах ис Полоцка, яко литовский король Степан со многим воинством идет на Полоцкий град. * Слышавше же сия царь государь и великий князь Иван Васильевич всея Русии напрасное его и татебное звериное устремление, воиводы же своя и многи воя во окрестныя грады Долотцку граду посла, воинские люди и стрельцы в Полотцко на осаду в прибавку посла: * бе бо ис тое украины людие с государем в воинском великом его собрании.
Богу же попустившу крепкого сего врага на християны грех ради наших, весть же к государю нашему во Псков прииде, яко литовский король Полотцко взял и со окрестными его грады. * Многие же и бесчисленыя государевы воиводы и вой в Полотцки и во окрестных градех храбро мужествовавше, и крови своя за Христову веру излиявше, наипаче во граде Соколе изряднее паче ниже в ыных градех. Слышавша же сие, царь государь кручиною объят быв, но токмо глаголаше: ‘Воля господня да будет, якоже господу годе, такоже и бысть’. Сам же царь государь возвратися к царствующему граду Москве.
По сем 87-го году под седьмою тысещею, во второе лето по Полотцком взятии, разсвирепися и розгордися лютый той варвар, литовский король Степан, паки устремление пути показует на Рускую землю, * попущением же божиим, грех ради наших. И начало болезнем Руские земли, тамошныя украйны приемлет, яко забывше бога и возвратившеся на грехи, {В рукописи — враги. Исправлено по списку В.} яко же рече писания. Под Великия же Луки паки помышляет прийти. *
Слышав же сие царь государь и великий князь Иван Васильевич всея Русии свирепое его нашествие, великою же кручиною объят быв. В Великий же Луки воевод своих посылает и во окрестные его грады многое войско во осаду приготовляет, к нему же послы своя посылает, * дабы з государем нашим мирен был.
Он же, всегорделивый, ни ко ушесам {В рукописи ошибочно — никому же сам. Исправлено по списку В.} своим слышати о миру хотяще, государевых же послов безчестными и бездельными словесы своими отказав. К сему же и всезакрытый и зло-ядовитый, яко от адовы утробы, яд отрыгнув, яко не токмо на Луки Великие свирепство свое и на окрестный ему грады покозаваше, но сотонинским своим превозношением превознесеся на Великий же Луки и на славяый град Псков. Яко ‘не токмо, — рече, — Луки Великие восприиму со окрестными его грады, но и славный ваш великий Псков, яко же каменем жерновыим обратите сего имам и государь сему именоватися’. Также и о Великом Новеграде многогорделивая изрече. Яко ‘не может, — рече, — ни един град укрепитися или отсидетися от великого польскаго краля и от множества храбрых литовских вой. О миру же никако ни в помысле, — рече, — прииму’. Послы же государевы с собою и под Луки повеле взяти. ‘Да смотрите, — рече, — како грады государя вашего восприму и попленю’.
Прииде же та весть к государю нашему, яко не токмо о миру от него прияти, ‘о я послы его государевы бездельно с собою под Луки повезли, но и велехвальный свой помысл не токмо на Луки изрыгну, но вельми превознесеся гордостию на Великий Новград, паче же и преболее же на славный и богоспасаемый Псков град: ‘Той бо, — рече, — слышах, Псков град его превелик в земли вашей, каменооградными кредостьми преболе и паче иных утвержден. Сего ми, — рече, — преже подобает взяти: Великий Новград ни единаго дни противу меня постояти не может’.
Государь же, се слышав, вельми воздохнув из глубины сердца. ‘Воля, — рече, — господня да будет’. В Великий же Новград воиводы посла. Во славный же и великий богоспасаемый град Псков посылает благоверный царь, государь я великий князь Иван Васильевич всея Русии боярина своего и воиводу, князя Василья Федоровича Шуйского-Скопина, * да боярина своего и воеводу, князя Ивана Петровича Шуйского, да воеводу Никиту [Ивановича] Очина-Плещеива, князя Ондрея Ивановича Хворостинина, князя Володимера Ивановича Бохтеярова-Ростовского, князя Василья Михайловича Ростовского-Лобанова и с ними воя многи.
Сих же предпомяyутых бояр своих и воивод государь царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии отпущаючи во Псков, наказует их своими царскими наказаньми, како им за православную веру християнскую, и за святыя церкви, за его, государя, и за его государевы дети, и за все православное християнство на враги стояти и битися с ними от всея душа и сердца и от всея крепости и с подручными вой, даже до смерти, и како всякими крепостьми утвердити града Пскова стены и бой учинити по чину, яко же подобает осаде крепце быти. Сими же многими наказаньми царскими наказав их царь государь и обеты царскими обещася им: аще господь бог избавит нас и вашим боярским и воиводским домыслом господь бог град Псков утвердит пожаловати обещеваетца их государь, яко ни на сердце у них кому чаянием таковыя от него милости.
Бояре же и воиводы, яко истиннии раби, обещеваютца своему владыце творити по его наказанью, на том же и християнскою верою веровашася ему. И тако отпусти их в богоспасаемый град Псков: ‘Бог, — рече, — и богородица и вей святии с вами да будут’.
Бояре же и воиводы, приехав в богоспасаемый град Псков, по государеву приказу вся начата творити: градовныя стены утвержати каменными же и деревяным [я земляным] и всяким утвержением, елико им бог в сердце влагаше, и осаду крепце утвержаше. Головы же и дети боярские, и головы стрелецкие и стрельцы, и псковичи от мала и до велика, и всех избегшихся людей, иже во осаде быти, приводяще их к вере, рекше х крестному целованью.
Королю же литовскому Степану под Луки Великия пришедшу, послы же государевы с собою приведшу. Многозельнаго нашего греха и многонеправдиваго ради ума беззаконнаго нашего, и за вся неправды наша пред богом и человеки, и всех злых грех ради наших предаде бог сему агарянину Луки Великие и со окрестными грады, лета 7088-го. * И паки возвратися в Литовскую землю, по Великих Луках взятья, со многим разгордением и возвышением, воя же своя упокоиваша, роспустившю.
На весну же паки готовитися повелевает: ‘Славнее же и похвальнее, — рече, — прежних к нынешнему моему устремлению на Рускую землю быти подобает, занеже на славный град Псков итти. Вы же, любимая моя и храбрый воя и всего высокаго моего польского королевства и великого княжества литовского, со всеми моими подручными землями преудобрена и храбре утверженая, рыцарския отроки и непобедимыя витези, кийждо по своим отчинам и панствам розъежжаетеся, телеса своя и крепкия мышца утвержаете, великия же своя кони упокоивайте, ратныя же своя броня отделывайте и укрепляйте, на славный град Псков ратью всячески со мною уготовляйтеся! Имущий жены и хотяще с ними во Пскове панствовати, сии же со своими паньеми и з детьми во Псков да приуготовляютца’.
Сими же словесы лукавыми наказав и вышних своих гетманов и рохмистов и всего войска своего, и тако роспустив их, коегождо на свое панство. Сие же гарирече им: яко ‘по времени шествие пути листы возвещательныя {В рукописи — развращательная. Исправлено по списку В.} к вам имаю прислати’. Сии же начальныя волки ко кровопролитию, извычнии его гетманы с подручными им мертвотрупаядательными псы, немилостивый их [вой] обещаваютца к своему королю, яко к неутолимому аспиду, по его повелению совершити, и розъехашаея кождо во свояси.
Государю же нашему, царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии, сие слышавши совершенное ему устремление на его государеву отчину, на славный град Псков уготовляющуся: времени же сего свирепству приспевающу, нашим христианским законом святому великому посту приходящу. Благоверный царь государь в преславный град Псков посылает по боярина своего и воиводу, по князя Ивана Петровича Шуйского. Сему же к нему, ко государю, к Москве приехавшу, роспрашивает же сего царь государь о градоукреплении {В рукописи — о граде укреплении.} великого града Пскова, како от них укрепишася великия крепости граду, и колицему наряду и в коих местех угодно стояти, и для которыя обороны коему от которого места быти, и всяческими людцкими укрепленьми колицем осаде крепце быти.
Боярин же и воивода князь Иван Петрович Шуйский вся о том царю государю, порознь и по чину, и богонадежныя сотворенныя от них всякия крепости розказав, к сему же и присовокупляет богонадежныя слова, рече: ‘Надеемся, государь, свершенно надежею крепце на бога и на необоримую крепкую стену и покров, християнскую нашу заступницу, истинную богородицу, и на вся святыя и на твое государево царское высокое имя, яко Псков град от литовского короля всякими укрепленьми может отстоятися’. Еже и бысть Христовою благодатию.
Слышав же сия благоверный царь государь от боярина своего и воиводы, от князя Ивана Петровича Шуйского, многоукрепланыя от них во граде Пскове всякие крепости, боярское же и воиводское и всех подручных им вой, и крепкое и неослабное во осаде сидения, и всех жителей богохранимаго града Пскова непреклонную их веру, и всяким строением тщащеся за бога, и за своего государя, и за его государевы дети, и за православную Христову веру, и за своя домы и жены и дети умрети всем произволяющим за град Псков от литовского короля, нежели литовским королем при их животе взяту быти граду Пскову.
По сему же разсмотрительне боярина своего богонадежное о отстоянии от литовского короля града Пскова царь государь слово слышит. Слезами же свое лице царское омакаше: ‘Богу, — рече, — богородицы и святым великим чюдотворцем град сей Псков в руце предаю, наипаче сроднику своему, благоверному князю Гаврилу Всеволоду, еже сам изволи в том богоспасаемом граде Пскове, в соборной церкви Живоначальныя Троица, честным его мощем положеным быти. Своею же милостию избавити имат сего от находящих враг на нь и сего ему в руце предаю. Потом же и вам, бояром своим и воиводам, всем воем и псковичем, аще по своему обещанию сотворите, еже к богу и ко мне обещастеся, яко истинным рабом на руки того града Пскова предаю, яко да господь бог наставляя всякими домыслы, елико коего бог вразумит, да утвержаютца во граде Пскове’.
Благоверный царь государь и великий князь Иван Васильевич всея Русии боярина своего и воеводу князя Ивана Петровича Шуйского паки отпущает в богоспасаемый град Псков. Сего же паки наказует всякими царскими наказаньми и ученьми, сему же едино вручает от своих царских уст и письменный наказ, высокою его царскою десницею утвержен. К сему же и приглашает царь государь, яко ‘yа тебе ми, [рече], на едином подобает всее тоя службы пытати, неже на иных товарыщех твоих и воиводах’.
Он же сия внят, яко ‘на тебе ми, — рече, — и мимо всех искати, еже во Пскове всего осады и службы’, внятне же сия слова в сердцы восприят. Рабски же противу своего государя никако же вещати смеяше, ниже за многое наложенье от него государя толико бремя ни единаго слова отрицатися нача, но токмо царю государю отвеща: ‘Еже бог благоволи и тебе, государю, изволися, всячески по повелению твоему тобе, государю, раб еоми яз. И елико господь и богородица наставит, вседушевне сию врученную службу всесердечне истинно рад служити за град Псков’.
Наипаче сих, премногими словесы и великими обеты в царствующем граде Москве, в соборной церкви Пречистыя богородицы, * пред чюдотворным святым образом [пречистыя богородица], государю обещеваетца на том же вся творити по государеву наказу, и еже держати и сидети во осаде крепко со всеми пребывающими во граде Пскове християнскими народы и битися во Пскове за град Псков безо всякого порока с Литвою, даже до смерти. Еже и бысть благодатью Христовою. И паки отпущает его во Псков.
Государев же боярин и воевода, князь Иван Петрович Шуйской, приехав во Псков паки з боярином и с воеводами, со князем Васильем Федоровичем Шуйским-Скопиным с товарыщи о укреплении града Пскова всякое тщание показоваше и непрестанно около града Пскова объезжая и веляше утвержати всякими крепостьми стены града.
И паки, второе, приводят всех голов боярских и детей боярских, и голов стрелецких и сотников и стрельцов, и всех пскович к вере, рекше, х крестному целованью, яко же преже, абы за бога и за своего государя, царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии, и за его государевы дети, и за святыя церкви, и за православную християнскую веру, и за град Псков битися с литвою до смерти безо всякия хитрости. Во окольние же псковския пригороды тако же непрестанно з гонцы з грамоты розсылаше о укреплении градов, всякому утвержению веляше. По окольным же селам и волостем тако же посылаше, дабы кождо во свои приближные городы ехали з женами и з детьми и со всеми животы во осаду. И сицевым образом в богоспасаемом граде Пскове и по окольным пригородом всякое утвержение по бозе творяшеся.
Искушению же божию, грех ради наших, на христианский род всячески попущающуся, высокогорделивому литовскому королю Степану всячески сердцем на богоспасаемый град Псков надымяшеся. Распалением же сердца и розгордения ради своея неутолимыя утробы вред своея лютости горлом и языком наружу изрыгаяся, время же своего походу на Рускую землю, на богоспасаемый град Псков все[м] объяви, листы возвательныя во всю Литовскую землю посылает.
Во иныя же страны и во многие языки молебносовещательными грамоты, начальником коеяждо земля и их воином посылает, образом имуще писание сицево: ‘Король польской, князь великий литовский, руский, пруский, жемодцкий, мозовецкий, князь седмиградцкий и иных Степан. * Ближним моим другом и суседом, по имени начальному коегождо, на своем державстве радоватися! Да весте и еже извесно слышасте, елико мимошедшея два лета рускому царю пакости сотворих и колицы его грады приближныя к моей земли от власти отнях и своему высокому присовокупих державству, и елико во сразительном бою над его войском одоления покозовах, и елицем руским богатеством обогатихся и воины своя обогатих, в землю мою накатих всяким преизобилованьем Руския земли [сокровищ, и колико уничижение и страх Руския земли] нанесох и колику славу высокому своему королевству польскому и великому княжеству литовскому и всем моим подручным великим паном и гетманом и всем безчисленым воином приобретох. Сим же мимоходящих на прежняя простиратися начинаю. На высоком же степени стою, на высочайшая же и превысокая простираюся, яко же хитрословцы науча[ю]т и пишут: ‘На высоком ли холму стоиши, высочайше же того и преизобительнейшу гору ищу и среде ю владети начинай. Яко же и лев аще держит зайца [и видит верблюда, оставляет зайца] и гонит верблюда’.
Сицевым образом, всемудре и разсудительне усмотрех в нынешнее третьее лето, паче прежних, многосильным подъемом подымаюся на Рускую землю. Сам же, своим другом и соседом ближним, мудродруголюбныя советы совещаю, да аще хощете вкупе совещавшеся, да подыметеся со мною кождо со всесильным своим войском, и вкупе устремимся на Рускую землю, наипаче на славные Руския земля великий град, именуемый Псков.
О сем же граде Пскове именно с[о]вещеваю вам и поведаю вам, яко же о нем слышахом. Первие зело превеликого сказываху, паче же четвероограден всекаменными стенами, * многославен же в земли той и многолюден. Чрез сего великого града Пскова, поведаху, реце текущей, скрозе каменныя стены, * по реце же той во граде многопотребныя вещи стояху. Богатеством же паче меры сего сияти, сказываше.
Сего же ради великаго и славнаго града Пскова всех вас, другов своих, созываю и сего же града великаго восприиму и со окрестными его грады, превеликою же и многославною славою облекуся и вас с собою возвеличю, яко советников моих и другов. Богатеством же многим во граде Пскове безчислено обогащуся, и вы, мои друзи, и вся наша великая и храбрая безчисленное войско обогатятца. Многолюдный же и благородный в великом том граде Пскове плен всякия по чину беззавистно розделим, непокоривыи же во граде и многолюдный народы мечю предадим, великия же своя гетманы во граде Пскове устроив, и здравы и высокия победителя в Литовскую землю возвратимся, и кийждо [с] великим богатеством и пленом на свои панства розъедемся. Рускому же великому князю конечное безчестие и срам нанесем и великую кручину и вред в сердце о таковем великом граде жалостно ему принесем. Мы же во всю вселенную прославимся, яко руского великого князя и славный его град Псков возприяли есмя’.
И тако написав и розослав многогорделивое и безбожное свое послания во многия страны и языки.
Сие же послание прииде от литовского короля Степана во многия земли и начала. О нем же сия прочетшу, и пакы кождо от себя отписывают, образом имуще писания сицево: ‘Чеснейшему высокостольнийшему королю польскому и великому князю литовскому радоватися. Мудросложныя и друголюбныя и советовальная твоя к нам послания любезно прием и прочтох и разумех писания, к тебе же совета своего не отрицаемся, но и паче любезно предпосылаем. Сами же и со своими войсками с тобою итти на Псков град готови есмя и идеве. А яже писал еси о граде том Пскове, яве толико же и во всех наших странах и о багатестве его слава ношашеся. А яже о четверокаменных оградных стенах града того крепости писаше, и мы то ведаиве. Аще и десять или дважда толико каменных стен во граде Пскове будет, но и толицеми крепостьми противу твоего великого и высокого имени пикая же твердость отстоятися не может и всякими хитростьми и мудрыми умышленьем сего может взяти’.
И тако все совершают и посылают х королю своя хвалебная послания. Вкупе же и сами многочисленныя земли в Литву х королю Степану собираютца, на славный Псков град безчисленою ратью вооружаютца. Многий же орды и многия земли с литовским королем Степаном подымаютца на славный град Псков. Славы ради града собираютца языцы мнозии, им же имена суть сия: литовские люди, польския люди, угорския люди, мозовшаня, немцы цысарския, датцкия, свитцкия, шлоцкия, бруцвицкия, любския. * И всяких наемных людей шестьдесят тысещ,, а своих у него людей собрано сорок тысещ, и всего у него войска сто тысещ, опричь торговых людей.
Собравшим же ся сима многима земляма в Литву х королю Степану. Тогда видев всегорделивый той король много собравшуюся у себя великую силу, тогда больма разгордеся во своем высоком безбожном помысле, глаголя, яко ‘не токмо Псков град толикою силою возьму, и с его пригороды, но и Великий Новград и со всеми приделы ноугородцкими’.
Тако же и приближныя его изналепшии гетманы сицевоя же глаголаху: ‘Милостивый государь, королю Степане, толико видев твое безчисленое войско вся пребывающей люди во граде Пскове, государь, вси убоятца и устрашатца и не имут против толикия силы и сами стояти. Кая ли гора от таковы {В рукописи ошибочно: каковы.} воды многи отстоятися может, или, государю, кая градостеновная крепость против твоих великих стенобитных сосуд укрепитца? {В рукописи ошибочно: крепятца.}
Или, государю, еще к тому тобе воспоменем наизрядние сию речь: ‘Милостивый государю король Степане, кий домысл таков будет в руских во Пскове воивод или всяких хитрецов, иже домыслитца против твоего великого разума и твоих великих гетманов мудроумышленного ума? Или, государь, кий град или коя осада, преже и ныне, от наших крепких, храбрых и непобедимых витез и мудрых градоемцов отстоятца? Ныне же, государь, изрядне поспешествуй на путь на град Псков, и здрав буди, в славном граде Пскове владычествуй. Тако же и до нас буди милостив, яко сердечне с тобою бехом ко взятью толика града трудивеся».
Сия же многопохвальныя речи слышав король от своих первосоветников, тольми же паче гордынею и превознесеся на град Псков, яко же древний горделивый Сенахирим, * царь асир[ий]ский. Егда многия грады окрестныя ерусалимекии за себя взя, тогда высотою помысли и на Ерусалим устремися, тако же на свою силу многую надеяся, яко же рече: ‘Не токмо града Иерусалима от меня царю Езекею с народы отстояти, но и богу невозможно пособити против моея безчисленыя силы!’ Сего же горделивое превозношения и многобогухульныя глаголы услыша бог сицевым образом. Егда прийти ему под Ерусалим град и град осадившу, на утрие же воставшу Сенахириму {В рукописи ошибочно — Асихириму.} царю асирийску и обрете убитых своих вой сто восемьдесят пять тысещ, и се увидев, вмале дружине в Ниневгию убежа я тамо от своих детей убиен бысть. Тако же и сему горделивому королю Степану случися подо Псковом неизреченным промыслом божиим, яко и Сенахириму {В рукописи ошибочно — Насихириму.} царю. О нем же пространно впереди скажем, ныне настоящее да глаголетца.
Король же литовской Степан [сед] на прегорделивом своем месте, рядные же своя паны с собою посади и начаша полки розряжати, коим его великим паном и гетманом, в коем полку воиводами быти.
Первое же поставляет передовой полк. В передовом полку поставляет пана Миколая Родивила, * виленсково воиводу, гетмана великого литовского, да пана Остафья Воловича, * пана виленского, да пана Яна Дорогостайскаго, * воеводу полотцкого.
Правая рука. В правой руки поставляет пана Яна Тишку Жемоцкого, * да пана Мерихоря Шеметя, кухвиста литовского.
Левая рука. В левой же руке поставляет пана Яна Глебова, * пан менской, подскарбей земской и литовской,да пана Миколая Сапегу, * воеводу менского, да пана Хриштофа, воеводу ноугородцкого. *
Сторожевой полк. В сторожевом полку поставляет пана Троцкого, Миколая Радивила, * да пана Филона Хмиту, * старосту оршинского.
Большой полк. В большом полку поставляет пана канцлера, гетмана великого польского,* а с ним многия рохмисты: и то словет большой полк польской.
А сам король пошол за канцлеровым полком. А у короля приближныя люди с ним пошли: пан Тишка, воивода польской, пан Бекеш, гетман угорский, * пан Миколай Хриштопов, * моршалок великий литовский, пан Онбрихт Радив, * староста ковенский. А у наряду велел быти воиводе угровецкому, пану Юрью Зиновьиву, старосте чечерскому.
Сих же своих великих панов [и гетманов] розрядив и наказав, литовский король Степан горделивому своему настоящему пути ся касает, на славный великий град Псков.
В преименитом же и богоспасаемом граде Пскове государевы бояре и воеводы слышав, яко уже литовский король идет на Псков град, всячески неослабно по прежнему богомудрене во граде Пскове осаду укрепляя. В волости же и в села и в засады непрестанно посылая, всякия запасы веляше в город возити, дворы же и достальныя кормовыя запасы жещи повелевая, да не како врагом домы будут: в живущих же в селех, тех всех во Псков в осаду со многим запрещением бежати веляше.
Тако же и православный царь государь и великий князь Иван Васильевич всея Русии, то слышав, яко совершенное, {В рукописи ошибочно — сверженное.} литовский безбожный король на его государеву отчину на Псков град со многогорделивою и великою силою устремися. Сие же слышав, государь паки во Псков к боярам своим и воиводам и всем воинским людем и псковичем умильне и благомудрене свои царские грамоты пишет: неослабно и мужествене во осаде быти и до последния смерти невозвратно с литвою за Псков град битися веляше.
Тако же и преосвещенный архиепископ Александр Великого Новаграда и Пскова, во свое святительство, в преименитый град Псков, ко государевым бояром и воиводам и всем воям и псковичем благославения предпосылает. Вкупе же и той всяческий благоумильне, яко богомудрый врач и чадолюбивый отец, мужествовати на подвиг велит и благословляет и укрепляет и святительскую свою молитву и честным своим прозвитерством и еже о Христе дьяконством, яко победительную руку помощи предъявляет. Тако же и ко освещенному всему священноиноческому и священническому и дьяконскому чину и всему причету церковному пишет.
Тогда бяше в преименитом и богоспасаемом граде Пскове от священных начальник Успения пречистыя богородицы Печерского манастыря игумен Тихон, в соборной церкви богохранимаго града Пскова пребожественей и неразделимой Троицы настоятель протопоп Лука, протодиакон Алексей.
Сим же предпомянутым начальником священнического чину, и всему священническому и дьяконскому чину, и всему причету церковному преосвященный архиепископ пишет, дабы беспрестанно в соборе неослабно молебны пели, тако же и по домам день и нощь бога молили за православнаго царя государя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии, и за его государевы дети, и за все православное християнство, дабы господь бог отвратил праведный свой належащий гнев грех ради наших на все православное християнство, и призрел бы господь бог неизреченным своим милосердием на честное то место, на град Псков, и не предал бы господь бог его в руце враг, насилующих во Христа верующему народу. Тако же и на пост, и на коленное поклонения, и безпрестанное к богу моление, и чистоту, и целомудрия, и братолюбие, и на вся благия детели научает, и детей своих духовных научати повелевает, и так мир и благословение дает. Настоящее да глаголетца.
Времени же того свирепству приспевающу, литовскому королю Степану со многою своею силою на рубежи Руския земля пришедшу, слухи же всячески во Псков про то приходящи, яко уже литовский король на Псковскую землю, на Вороноч город пришол, * за сто поприщ ото Пскова града.
Приближение же свое до Пскова увидевши, яко несытый ад пропастныя своя челюсти роскидаше и оттоле града Пскова поглатити хотяше. Спешне же и радостнее ко Пскову, яко из великих пещер лютому и великому змию летяще, страшилищами же своими, яко искры огненными [и] дым темен на Псков летяще, не долетев, во утробе у себя того града Пскова слышати сказываше. Аспиды же свои и приближныя змии и скорпеи великий той литовский король блеваньем насытити хваляшеся. И тако все, яко змий, на крылех на Псков град леташе и сего горделивством своим, яко крылами, [повалити хотяше, змеиными] языки своими вся живущая во граде Пскове, яко жалами, уморити мняшеся. Вся же в нем благая во своих адовых утробах во свою Литовскую землю отнести хваляшеся, достальныя же живыя люди, яко сокровище, на хоботех по собе в домы своя принести глаголаху. И тако победитель змий мняшеся над Псковом быти.
В богоспасаемом же граде Пскове государевы бояре и воиводы, и все вой, и псковичи, и весь яже о Христе освященный собор, церковнаго кормила правителе, сие слышавше: первие, яко уже приближаютца ко граду Пскову, второе, яко лев ревый, живии поглотити хотят. Богомудрене же совещавшеся, государевы бояре и воиводы с печерским игуменом Тихоном и с протопопом Лукою и со всем освященным собором, обходя около всего града Пскова с честными кресты и с святыми чюдотворными иконами и святыми чюдотворными мощьми благовернаго великого князя Гаврила Всеволода псковскаго чюдотворца и со иними многими святыми, молебноя же к богу умильне и чиновне совершающе.
По них же шествующе псковстии народи, мужы и жены и с малыми младенцы, с плачем и рыданием о избавлении града Пскова молящеся, и вкупе вси братолюбие, священнический чин и воинские и весь мужеский пол и женский, от мала и до велика, смиренномудрием и братолюбием непрестанно в сердцых своих богу моляше и смиренномудростию умудряшеся.
Не высока мысляше, ниже горделиве в сердцых своих вознашашеся, ниже на что надеятися хваляшеся, но токмо всем вкупе и сердце и уста глаголаху: ‘Надежа наша и упование, живоначальная и нерозделимая троица, и стена наша и заступления и покров пренепорочная богородица. Способники нам и молитвеники о нас к богу вси избраннии божий святии: первейшего у себе имеем воиводу, великого чиноначальника, архангела Михаила и со всеми святыми безплотными силами’.
Сими же словесы и благоумными советы в богоспасаемом граде Пскове осада составляшася. Благодать же божия и упования на всесильную помощь, всем сердца на подвиг подвизашеся: ле[д] таяния отчаянием надежи ни единому во Пскове коснутися, огнь же благодати Христовы всем сердца на подвиг возвари, вера на честное то дело еже за Христову веру умретя, все телеса адаманта утвержая умрети. И тако благодатью Христовою коемуждо во своем чину всячески на подвиг неослабно и безо всякого розмышления готовящуся.
Паки же слышав во Пскове, яко же литовский король Степан под Остров, пригород [псковской], пришол, * за пятьдесят поприщ от Пскова, и по Острову по городу из норяду уже бьет. Сие же слышав, государевы бояре и воиводы ничто же усумнешася или коему страху коснутися сердец их, но токмо на бога надеющеся. Государевы же бояре и воеводы своя дела безпрестанно творяше, наряду места творяше и наряд розстовляше, где в коем месте угодно стояти. Тако же государевы бояре и воиводы промеж собя всю Окольную стену во Пскове на места розделиша, в коем месте коему воиводе быти, тако же кождо у собя детей боярских и голов стрелецких и стрельцов, потому же и всех посадцких псковских, наровцких стрельцов и всех пскович, по чину розчитав, поставиша. Всю же стену вооружиша людьми и наряды — пушки и пищали и ручницы, и всякими укрепленьми, против государева недруга уготовившеся. Сим же всем, по писаным [сим] речем, тако бывающим.
От полуденныя страны богохранимаго града Пскова дым темен: литовская сила на черность псковския белыя каменныя стены предпослася, ея же ни вся Литовская земля очернити неможет, сему же дыму, литовскому воинству пришедшу, за пять поприщ до Пскова града. Государевы же дети боярския на том месте, на Черехи реки, на заставе бяше, для тое вести приходу литовских людей, увидевше же приход их на Череху реку и во Псков прибежавше, {В рукописи ошибочно: прибежавшу.} возвестиша государевым бояром и воиводам, что уже литовския люди первыя на Череху пришли. * Государевы бояре же и воиводы повелеша во осадной колокол звонити, за Великою же рекою повелеша досталь посаду зажещи, да некогда врагом жилище будет. И тако в богоспасаемом граде Пскове первое начало осаде явися.
Начало: лета 7089-го, августа 18 день, на память святых мученик Фрола и Лавра.
Потом же начата литовские люди и реку перевозитися Череху, тако же и под город являтися полками начаша.
Государевы же бояре и воеводы противу выласку сотворяют. Сии же начало своим болезнем предпоказоваше, беготворным образом всячески начинаше, к городу же ни приступити смеяше.
И сий, яко дивий вепрь ис пустыни, прииде сам литовский король со всеми своими многими силами, того же месяца августа 26 день, на память святых мученик Ондреяна и Натальи. Сий же неутолимый лютый зверь, несыт своею гладною утробою, пришед, яко видев великого града Пскова, яко великую гору неудобь восходимую, ниже величеством круглости скоро обходну, всячески умом роспаляшеся, войску же своему около всего града Пскова объехати и осадити веляше. Им же, сице повеления, начинающим подалее града объезжати.
Государевы же бояре и воиводы из наряду по них стреляти веляше, пушкарем же по них стрелявшим, многия полки возмути и многих людей у них нарядом прибив. Они же королю, приехав, известиша, яко не мошно около града Пскова объехати досегновения ради и великаго многаго бою из града от наряда. Король же повеле подалей града лесами объезжати. Они же, егда поехаша, з города же токмо черности [в лесе] идущу видев. Государевы же бояре и воиводы из большово наряду и тамо по них стреляти веляше, и тако же от псковского наряду лесы преклони и многие полки прислонив. Королю же и сие сказав. Он же глагола: ‘Кто ли водители мои, иже на Псков ведеху мя, иже глаголаху, яко во Пскове большого наряду нет, яко князь великий весь наряд изо Пскова вывести повеле вон? Что же се вижу и слышу? Яко ни у меня с собою нет, ни в Литве не остася, такова хоти едина пищаль, еже столь далече шествия пути кажет’.
Единому же полку станом начаша ставитися и многия шатры розставившим. Про се же глаголаху, яко королевскому [стану] быти у Николы чюдотворца на Любятове, * на Московской дороге. Государевы же бояре и воиводы не повелеша по них днем стреляти, но весь наряд днем по них приготовити. Егда же многий шатры изставили, нощи же приспевши, часу яко на третьем, повелеша по них ударити из большого наряду, на утрии же ни единаго шатра увидевши и многих, сказывали языки, ту панов добрых побили.
Сие же видев, король паки побеже к Черехе реке и тамо став своими станами за великими и высокими горы, на Промежицы. * Несытости же своея алчбу всяческий начала накормите искаше, ко граду градоемного умышления места искаше, и со всеми своими приближными первосоветники усоветовав и [у]смотрев место Угол града, от Великия реки, от Покровских [водяных ворот да до польских Свиных ворот], * и сие место из наряду розбив и тако взяти град Псков. Сему же его совету твердо уложившуся.
И тако повеле лукавый литовский король Степан градоемное дело начинати. Сверепии же его и лютии градоемцы радостно сие повеление восприемше о градовзятии и всяко тщания показоваше. Первие дело начинают в начале индикта, сентября в первый день начальный девятьдесятого лета, под седьмою ты’ сещею, * начаша ко граду копати великие борозды от своих станов noi большой по Смоленской дороге к Великим воротам, к человеку божию Олексею, * таже от Лексея к городу, к Великим и к Свиным и к Покровским воротам. И выкопаша в три дни пять борозд великих, больших, да поперечных семь борозд. А в тех бороздах, яко же после ходивше и счет обретоша, дворов больших в земли выкопано, сиречь, яко избушек и с печками сто тридцать две избы, да девять сот четыре меньших: в большия же те дворы рохмисты и с сотники сходилися, в меньшие же гойдуки жыти себе устроиша.
И тако, землею окопася, лукавым своим умышлением вельми блиско города прикопашася, яко единому городовому рву токмо меж ими и градныя стены быти. Злоумышлено же и люте лукаво ко граду приближашеся, коплюще и рьюще землю, яко кроты, от града же и[з] ровов тех выкопая, великия горы в земли соградиша, дабы не видети ходу их со градныя стены. Высыпаныя же тыя земли многия и безсчисленныя окна провертеша, из них же стреляти уготовившеся для градоемства и для вылазок на них из града.
Потом же, того месеца, сентября в четвертый день, в ночи, прикатив, поставиша туры. * Первыя у Олексея человека божия, от града Пскова яко полпоприща, — туто повеле съезжемуся двору быти, таже другой двор поставили в турах против того же, к Великой реке, да двои туры бойчие: одны против Свиных ворот, вторыя туры против Покровской наугольной башни: третие туры, бойчие, — против того же Угла, за Великою рекою. Все те туры, пятеры, тое же ночи и землею насыпали. В пятый день сентября в бойчие те трои туры и наряд приволокли и поставили. И так всякими градоемньши образы лютии литовские градоемцы утвердишася, на богоспосаемый град Псков вооружишася.
Государевы же бояре и воиводы сия вся литовское умышление над градом Псковом увидевше, тако же бога на помощь призвавше и богородицу и заступницу имуще и вся святыя ко богу молебники, тако же против их в том же месте, по бозе, утвержение творяще. Первие, печерский игумен Тихон, со всем освященным собором, с честными кресты и с чюдотворными образы и со святыми мощьми благовернаго великого князя Гаврила Всеволода, на то место приходят в Угол, во храм Пречистыя богородицы честнаго и славнаго ея Покрова, против того места, идеже те лютии литовские градоемцы многое градоемное умышление творяше. Молебное же к богу и к богородицы туто пеша, и тако [та] место крестом оградиша и святою водою окропиша. Тако же государевы бояре и воиводы крестом благославиша и святою водою окропиша и на подвиг вооружиша, тако же и всех вой и пскович вооружиша силою воображенья креста Христова и все на подвиг готовившеся.
Государевы же бояре и воиводы повелеша противу того места всякими укрепленьми стены града утвержати. Против каменныя стены, подалея, древяную [стену] делати начаши и всякий крепости уготовляя для пробития от норяду каменныя стены от литовских людей. И наряд уставиша и дети боярския и стрельцы, с их головами, против того места уготовавшеся и псковския посадцкия стрельцы писаныя на том же месте поставиша, идеже начаяшеся от литовских людей, в Покровских ворот, приступу быти. И тако всякими образы в том месте приготовишеся. Тако же и около всего Пскова града, на Большой окольной стены и в Середнем городе, который же воивода в своем прясле по стене утвержая и назирая и людьми и сторожами, неослабно день и нощь укрепляя.
В том же Покровском Угле и Свиных ворот, у того прясла, бяше государев воивода, князь Ондрсй Иванович Хворостинин, изряднее же поилежа к тому месту государев боярин и воивода, князь Иван Петрович Шуйской. Тако же и все государевы бояре и воиводы на то место на совет съезжался. Советоваху с ними же государевы дьяки богохранимаго того града Пскова: Сульмен [Тимофиевич] Булгаков да Офонасей [Викулин], сын Малыгин, с ними же и Пушечнаго приказу [государев] дьяк Терентей Лихачев на совет к воиводам съезжайся. И богомудрене о градоукреплении смышляху, коего коим образом в совете бог вразумит, понеже не множеством владелец исправляютца начинании, но добрым советом, паче же богу помогающу и благому их совету крепце на добрыя подвиги утвержающеся, градному укреплению всяческий богом креплящеся.
Литовского же короля гетман, которой же приставлен у наряду, пан Юрьи Зиновьив угровецкий и староста чечерский, приехав х королю, возвести ему, яко ‘уже, государю кралю Степане, вся градоемныя вещи готовы суть, и наряд изготовлен и по надобным местам бити по граду уставлен’. Король же, сие слышав, радостен бысть и повеле пану Юрью угровецкому по городу из норяду бити и великие проломы не в одном месте сотворити, для взятья Пскова града. Он же повеление от короля прием.
Того же месяца сентября в 7 день, в четверг, на первом часу дни, начата бити из норяду по городу ис троих туров, из двадцати пищалей, и биша по граду безпрестанно весь день до ночи. Тако же и наутрие пять часов безпрестани по граду из норяду биша и выбиша у града городовыя стены, двадцать четыре сажени до земли, да Покровскую башню всю до земли, да [Свиной] наугольной башни охаб * весь до земли, да Свиной башни половину до земли же збиша, [да местами стены городовые збиша], шестьдесят девять сажен с нею же сбиша. [Сие же избиша], и городовую стену во многих местех испроломаша. И сие же королю своему известиша. Он же вельми о сем радостен бысть, и повеле своим гетманом и рохмистом и з своими гайдуки и всем воинским людем у себя на раде {В рукописи ошибочно — в наряде. Исправлено по списку В.} быти.
Сим же всем х королю сшедшимся. Тако же литовской король Степан сед на своем горделивом королевском месте, гетманы же своя и великия паны и вся своя первыя советники, и все рохмисты и все воинския люди, и градоемцы и гайдуки — на обед к собе паки всех созва. По обеде же город Псков взяти уготовитися повеле. Они же радостно и похвально сшедшеся х королю, совершенно и похвально сказывашеся, яко ‘тепере, государю кралю, милостивою ласкою обедаиве и пируиве в обозе у тебя, сего же дни, государю, в замце во Пскове вечеровати у тебя требуиве и здравуем тебя с великим и прекрасным градом Псковом’.
Король же сие слышав, всех гетманов и рохмистов и всех воинских людей на обеде у собя велием учрежением учреди, И друголюбне и молебне о градоемстве конечне и безотступно сладко словесаваше и великими обеты всем воинским людем милость свою и ласку показати обещавшеся, и все богатство псковское и весь плен и корысть беззавистно по чину с ними розделити сказываше. Они же противу его отвещаваше, яко: ‘государю, совершение сего дни замок Псков за щитом возьмеве, или, государю, они сами имени твоему покорятца: не возмогут против твоея безчисленныя силы и мудрых градоемец отстоятися’. Тако же и своим паньям из замка Пскова радостно и с корыстью собя стретати повеляше. И тако литовский король Степан гетманов своих и рохмистов и всех градоемец отпущает Псков взяти.
Того же месеца, сентября в 8 день, в праздник Рожества пречистыя богородицы, в пятом часу дни, — тогда той седмичный день пяток бяше, — литовския же воиводы и рохмисты и все градоемцы и гайдуки спешне и радостне и надежне взяти град Псков идяше.
Государевы же бояре и воиводы и все воинские люди и псковичи увидевше ис королевских станов великия многия полки и з знаменами к городу идяше и все в борозды утеснене наполняшеся литовских гайдуков, уразумевше же, яко градоемством на проломныя места идяше, в осадный же колокол зазвонити веляше в Среднем городе, на стене градовней, у Великого Ваеилья на Горке, * весть дающе литовского к городу приступу всему псковскому множеству народному.
Сами же государевы бояре и воиводы со всеми воинскими людьми и с стрельцами, коим приказана в том месте быти, все наготове стояху, из норяду же изо многого по полком стреляти веляше. Из норяду же по полком безпрестанно стреляюще, многие же полки побивающе, безчисленныя же многие литовские люди из норяду побивающе и сими поля пристилающе. Они же напорне и дерзостне и надежне к городу идяше [яко многая вода к городу льяшеся], страшилищами же своими, яко волнами морскими, устрашающе, [саблями же своими, яко молниями бесчислеными, на город свекчюще].
[У] Живоначальней же Троицы, в соборней церкви, освященный собор с плачем и со слезами и с воплем многим молебная совершающим, о избавлении града Пскова бога моляще. Псковстии же народи, з женами и з детьми простившеся, на проломное место все сбежавшеся и крепко на враги на бой уготовившеся и всем сердцем богу обещавшеся за Христову веру и безвыдачно друг з другом умрети за Псков град, и за своя домы, и за жены и дети. Сим же тако бывающим.
Того же дни, в 6-й час, яко многая вода возшуме и многий гром возгреме и все безчисленное войско возвижавше, на проломныя места на градовную стену скоро и спешне устремившеся, щитами же и оружием своим и ручницами и безсчисленно копьеми, яко кровлею, закрывающееся.
Государевы же бояре и воеводы и со всем многим воинством тако же бога на помощь призывающе, крикнувше християнским языком, руский ясак возвавше, тако же на стены града с ними крепко сразишеся.
Литовская же безечисленная сила на градовую стену яко вода многа льющеся: христьянское же множество вой яко звезды небесные противу крепящеся, возхода на стену не дающе. И бе яко гром велик и шум мног и крик несказанен от множества обсиво войска, и от пушечнаго звуку, и от ручн[ич]ного обоих войск стреляния, и от воинского крика.
Псковскому же воинству восходу на градовную стену литовскому воинству не дающе. Онем же, беззаконному литовскому войску, крепко и дерзостно на стену лезущим. Пролому же и восходу во град от литовского наряду велику пробиту и удобвосходну, яко и на конех на градовную стену возможно ездити, защищения же и затулы никоея же в тех проломных местех от литовского наряду у Покровских и у Свиных ворот, за чем стояти, ни что же не оставлено бяше. Против же проломных [тех] мест, защищения ради с литовскими о градоемстве бою, во граде стена деревеная со многочисленными бои в то время вся несогражена бяше, безсчисленого ради и безпрестанного бою ис норяду литовских людей, но токмо основанию основающюся.
Того ради литовские люди многие на стены воскочиша града Пскова и многие рохмистры и з гайдуки и з своими знамены в Покровскую и в Свиную башню влезше, из-за щитов же своих, из [за] [о]кон в город по крестьянскому войску стреляющее беспрестанно. Все же надежныя, первовоскочившие первово на стену, лютии литовские градоемцы, железы и бронями крепце окованы и вооружени бяше. Государевы же бояре и воиводы со всем христьянским воинством противу их непрестанно и безотступно крепко стояще, изрядне же и мужественне бьющеся, входу врагом во град не ослабными образы не дающе.
Литовский же всехвальный король Степан, видев своих рохмистов и надежных градоемцов и гайдуков, яко влезше на стены града и в башнех и з знаменами уже стоящих и во град по народу безчисленно стреляюще, ко взятью града путь очищающе, несказанныя радости исполнися и надежею ко взятью града збытья смотряюще. Сам же король ко граду приближися, во храм великого мученика Христова Никиты, * от града яко поприще едино. Тако же и приближние его первосоветники и его любимыя избранныя дворяне, радостне приступльше х королю, надежно и похвально глаголаху: ‘Свершен еси, государь наш, милостивый король Степане, владелец и победительный восприимник славному граду Пскову, прославися! Молим же твою преумноженную ласку, да отпустиши и послеши нас напред в замок Псков и да не похвалятца пред тобою рохмисты, яко мы едины з гайдуки Псков град восприяли есмя’.
Король же, сие слышав от своих дворян и первосоветник, яко и те радостно и своим промыслы сами его желание исполнити хотят, тогда король больми {В рукописи ошибочно — вельми, Исправлено по списку В.} радости наполнися. Веселым же лицем и радостным сердцем к ним, яко к своим братом, отвещеваша: ‘[Аще] вы, мои друзи, сицевая друголюбная советы возвещаете, то и яз с вами иду и другов своих вас не остану’.
Они же ему отвещаша: ‘Ты, государь, король Степане, своим великим и славным королевским входом в таковый великий град Псков да не внидеши, яко же великий царь Александр Макидонский и всее вселенные владелец в Рим великий и славное свое вшествие показа. Мы же, государю, твоя рабы, яко же Александра царя из Рима, из твоего великого града Пскова славна же стретем и победныя, многохвальныя песни принесем и преумноженное псковское богатество твоему приходу все уготоваем. Тако же и государевы бояре и воиводы, еже во граде Пскове великого князя рускаго пленника[ми] приведем. Наипаче, государю, яко многочисленное сокровище и руского царя вещь, два его боярина и воиводы, ового, яко первоначального во граде Пскове великого гетмана, князя Василья Федоровича, ового же, яко славнаго и крепкого и непоколебимаго, великаго и храбраго гетмана, князя Ивана Петровича, обоих же в Руси и у нас славных Шуйских связанных пред тобою поставим. Ты же, государю, за их непокорство к тебе, еже хощеши над ними, тако же и надо всеми начальники да твориши’.
Король же, сие слышав, с радостию отпущает их на стены града Пскова. Сие же им прирек: ‘Яко вемы, друзе, по вашему доброму вещанию доселе збывашеся и ныне збудетца, еже хощете сотворити да сотворите, ничтоже бо никогда противу вас и разумнаго умышления вашего укрепитца’.
Тако же отобравшеся их, избранных градоемец и приближных Королевых дворян, две тысящи, в розбитую от них сторону во Свиную башню надкашеся и начаша стрел яти из окон по крестьянскому народу, противу их ополчения, яко от велика дождевка облака ручничными пульками, яко безсчислеными краплями народ поливающи и яко змииными жалами крестьян уморяюще. Тако же и в Покровскую башню и по всему проломному месту крепко литовские люди насиляюще, отбивают от того места руское христьянское воинство, ко взятью града путь [со стены] очищают.
Государевы же бояре и воиводы, и все воинские люди и псковичи тако же противу их крепко и мужественно стояху: овии под стеною с копьи стояху, стрельцы же ис пищалей по них стреляху, дети же боярские из луков стреляху, овии на них камением метаху, овии же всяческий о избавлении града Пскова образы показующе. Тако же из норяду по них непрестанно стреляюще и никоими образы снити во град не дающе.
Литовскому воинству крепце и напорне з стены, из башен и из окон по рускому воинству стреляюще безпрестанно и переменялся литва бьющеся всячески и град Псков возьмем, глаголаху. Король же литовский к ним тако же часто о взятии града посылая, тако же и гетманы и рохмисты литовские и все многое собранное воинство литовское запрещением понужающе.
В богоспасаемом же граде Пскове тако же государевы бояре и воиводы своему воинству с любовию и со слезами на бой понужающе, хрестьянскому [воинству] сердечне и безотступне с ними бьющеся. И бе видети христьянские главы, яко пшеничныя класы от земля востерзающеся и тако за Христову веру скончавшеся. Овем же, многочисленым раненым от литовского оружия, изнемогшим и от многого труда истаевшим, — дню же тогда зело от солнечных луч жаростну бяше, — но токмо божиим покровом и на него вооруженьем надежным креплящеся.
По граду же богоспасаемому Пскову и в соборной церкви Живоначальныя Троицы безпрестанно к богу со слезами и со воздыханьем многим о спасении бога молящий. И яко же прииде весть во храм Живоначальныя Троицы всему освященному собору, яко уже литовская сила на стенах и в башнех, и со знаменами ходят, и во граде стреляют, входу своего пути очищают, тогда же печерский игумен Тихон и протопоп Лука и весь, яже о Христе, всего того богоспасаемаго града Пскова священический и еже о Христе дьяконстий освященный собор, яко же сие слышав, вси же и воскричавше гласы немолчными и руце простирающе к пречистому образу, на колену припадающе, слезами же мрамор помоста церковнаго яко струями многими реки возмочиша, к богородицы о спасении града Пскова и живущих в нем умильне молящеся.
Тако же и жены благородныя и к молебному стоянию в соборную церковь сршедшеся, кричаще и гласы ревуще, и в перси своя бьюще, богу и пречистой богородицы молящуся, о забрала же и о помост убивающеся, молебне вопиюще. Тако же и во всем великом богоспасаемом граде Пскове по домом оставившеся жены, со всеми своими чады и малыми младенцы, пред святыми образы умильне плачюще и гласы вопиюще, в перси своя бьюще, богородицу со всеми святыми на помощь и на молитву призывающе, о своих гресех и о избавленьи града Пскова бога моляще. По улицам же всем богоспасаемого того града Пскова бе крик велик, и стенание много, и вопль несказанен.
Литовскому же воинству крепко и надежно насилующу: ‘Приидете, — рече, — друзи, и потребим всех во Пскове живущея за непокорение их, и не помянетца имя крестьянское во Пскове к тому, яко прикры их {В рукописи ошибочно — прикрых.} сень смертная и [несть] иже измет их из руку нашу’.
Кто возглаголет силы господня, или кто слышаны сотворит хвалы его? Блажени бо, рече, вси боящеся бога, ходяще в путех его труды плод своих снедят. Услышите сия вси языцы, внушите все живущий по вселенней, земнии же сынове человечестии, вкупе богат и убог. Приидете же вся святыя Руские земли християнство во прославия, яже и вы с нами споболезновасте и молитвами своими к богу нам помогосте и богом прославленый той град Псков, воистинну же реку, яко в богоспасаемый град Псков.
Вкупе прославим и возвеличим троицу святую, торжествене речем: ‘Бог нам прибежище и сила, помощник в скорбех, обретших ны зело. Сего ради не убоимся, воистинну бо реку, яко не убоимся, по пророческому гласу: яко велий господь и хвален зело во граде бога нашего, в горе святей его, бог в тяжестех, его знаем есть, егда заступает и’.
И во смирении нашем помяну ны господь, яко царие земстии собрашеся вкупе на богоспасаемый град Псков, вкупе глаголюще: ‘Бог оставил есть его, поженете, и возьмем его, яко несть избавляя и’.
От окаяннаго твоего и всегорделиваго языка литовский начальниче, Оботуре Степане, * и со всем твоим безумным воинством. Как речете окаяннии, яко несть избавляя и? Господь сил с нами, заступник наш бог Ияковль, бог в троицы славимый, един бог в три имени розделяем, во едином свойстве познаваем, отец и сын и святый дух, на него же надеемся и уповаем, а не яко же ты, Оботура, в беззаконной своей ереси не знаеши его, но превознесе на град Псков до небеси, надеяся по своему безумию, множеством силы своея хвалящеся.
Пожди, окаянне, что узриши над своею силою и уразумееши, яко несть избавляя нас, яко же написах многоя твоя гордае хваление на град Псков. Противу же сего и уничижение приимеши, от высокого своего возношения до ада снидеши и со всем своим воинством, яко во смирении нашем помяну ны господь и избавил ны есть от враг наших’.
И услыша господь моление раб своих, манием неизреченнаго своего милосердия начало збытья владычня, егда призре на свое достояние и яви над своими рабы великую свою милость.
С Похвальского роскату, * из великия пищали, из Барса, удариша по Свиноской башни и не погрешиша: тогда множество воинских людей литовских в башне прибиша. Еще же к тому государевы бояре и воиводы повелеша под Свиную ту башню поднести много зелья и зажещи е. Тогда все те высокогорделивый королевские приближныя дворяне, яко же у короля выпрашалися напред во Псков град внити и короля стрести и государевых бояр и воивод связаных перед короля привести, про них речем, о первой похвале, от связаных руских бояр и воивод божиим промыслом первыя литовские люди со псковскою каменною стеною Свиные башни вкупе смесившеся и своими телесы яко другую башню подо Псковом соградиша, И первые королевские дворяня от руских государевых бояр и воивод, про них же глаголаху, яко связаных х королю привести, и под Свиною башнею до последнего востания связашася и телесами своими псковский великий ров наполниша.
Они же и первие извещение королю сказаша, яко воспросити ему: ‘Ужели мои дворяне в замце?’ Ему же сказавше, яко ‘под замком’. Королю же воспросившу, яко ‘ужели мои дворяне за стеною в городе ходят и рускую силу прибивают?’ Ему же отвещавшу, яко, ‘государю, все те твои дворяне в Свиныя башни убиты и сожжены в рову лежат’. Тогда королю в мале ему на свой меч не напасти, яко мнети ми, мало сердцу его не треснута, таков бо бывает обычай усердым, паче же неверным. Тако же король паки усердися, присылает к Покровской башни и по всему пролому рохмистом и всем градоемцем крепко и безотступно град Псков взяти веляше.
Государевы же бояре и воиводы видевше напорное и безотступное стреляние, крепкое градоемство, многия же своя вой прибито и ранены изнемогша, но токмо надежа в божиею неослабно, посылают в соборную церковь Живоначальныя Троицы по большое и надежное избавление, по святыя и чюдотворныя иконы и чюдотворныя мощи благовернаго великого князя Гаврила Всеволода чюдотворца и избавителя псковскаго от враг и повелевают принести близ проломного места от литвы. Яко же чюдотворную святую икону пречистую богородицу из Володимера в царствующей град Москву, нахожения ради Темиря-Аксака царя. * Зде же в богоспасаемом граде Пскове нахожения ради польского короля. Тамо, яко именитого Колтыри, * зде же проименитаго Оботуры: тамо же по владимерскую икону, [зде же по печерскую икону], тамо, яко понесена пречистая икона из Владимера на Москву в самый богородицын праздник Успение, того дни и Темир-Аксак усрамися, от пречистаго образа невидимо убояся и со всем воинством от Москвы и со всея Русии побежа: зде же в преименитом и славном граде Пскове в самый ея же богородицын празник, честнаго и славнаго ея рожества.
Егда понесена бысть святая чюдотворная икона успение пречистые богородицы Печерского монастыря * от соборныя церкви Живоначальныя Троицы, и с прочими чюдотворными иконами, и с мощьми благовернаго князя Гаврила Всеволода, и с прочими святынями к проломному месту, того же часу и ограда {В рукописи: отграда. Исправлено по списку В.} граду Пскову невидимо явися на проломе.
Крепко бо литва, со стены града, с Покровские башни и со всего пролома литовское воинство с руским воинством бьющеся. Государевы же бояре и воиводы и со всем еже о Христе воинством во Пскове тако же противу их стояху и не дающе схода литвы во град во Псков.
Егда же, [яко] рекох, идоша к проломному месту [с] святыя иконы, того же часу, яко от лица милости святых икон, весницы на конех прибежавше, не воинские люди, но воини Христовы на невидимых враг, черны образом и делы. Первый тоя же чюдотворныя иконы пречистыя богородицы Печерского монастыря келарь Арсеней, именуемый Хвостов, с ним же вторый, Рожества пречистыя богородицы Снетогорского монастыря * казначей, Иона Наумов: третий же с ними Мантирей игумен, — знаем же бе он во Пскове всеми. Сим же предпомянутым черноризцы, плотцким рожением дети боярские, и егда беху они в мире, тако же искуснии воини. Сего ради богомудрено и веры ради честных своих молитв, егда прибежавше к проломному месту, идеже кровопролитное торжество свершися обоих стран, великими гласы государевым бояром и воиводам и всему християнскому воинству, яко же преже рекохом, яко от лица святых икон милости рекоша: ‘Не убойтеся, станем крепко, устремимся вкупе на литовскую силу, богородица бо к нам идет с милостию и заступлением и со всеми святыми на помощь вкупе же’.
Тако же сия гласы слышав, государевы бояре и воиводы и все христьянское воинство, яко богородица идет со всеми святыми на помощь, вкупе же с сими слухи богородицы милостью осенение и помощь на все православное христьянство приде, и немощных сердца адаманта креплее утвердишася, и все вкупе [на подвиг] вооружившася. Тако же во едино сердце вси богородицы милость приемше, и с ее помощию вооруживше, яко единеми усты богородицу на помощь призывающе и во един глас крикнувше, государевы бояре и воиводы, с ними же и предпомянутыя чернецы и все христьянское воинство, рекуще: ‘Днесь, о друзи, умрем вкупе за Христову веру и за православнаго государя нашего и царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии от литовских рук, а не предадим государя нашего града, Пскова, польскому королю Степану!’ Тако же великого заступника псковскаго князя Гаврила Всеволода, с ним же князя Доманта и Микулу иже Христа ради уродивого, * в сердцех своих на помощь приимших и все воинство христианское вкупе снемшеся, устремишася на литовскую силу на стены града, на проломное место.
И тако, божиею милостию и пречистей богородицы молением и заступлением и великих святых чюдотворцов, с проломнаго места литовскую силу збиша, и благодатью Христовою, иде же литовские ноги на псковской стене стояху, паки на тех местех христьянская сила утвердишася и за градом с литвою со стены бьющеся и з достальными еще в Покровской башни оставшимися.
Того же часу, егда христьянское одоление над литвою показа бог и с проломнаго места литовских людей и рохмистов и гайдуки збиша, тогда и та благодать Христова не утаися по всему тому граду Пскову оставшимся женам. И промчеся слово то во весь град Псков, яко всех литовских людей бог пособил з города збити и прибити, а вам, оставшимся женам, велено по литовской наряд итти и останок литвы побивати, от пролома скопяся. Тогда же и все, еже во Пскове жены, по домом оставшимся от печали, мало некако радости благовестил приемши и оставивши немощи женские и в мужскую крепость оболкшеся и все вскоре, кождо из своих дворов и кияждо противу своея силы оружие носяще. Младыя же и сверстныя, крепкия телесы, досталь с приступа литву прибивати оружие ношаше, старыя же жены и немощныя плотию те в своих руках малыя и краткие верви ношаше и теми литовский наряд по сказанью в город ввести помышляюще. И вси к пролому бежаху и всякия жена паче другие тщание скоростию показующе.
Збежавшежеся много множество жен к проломному месту и ту великое пособие и угодие воинским, крестьянским людем показаша. Овии же от них, яко же рекох, крепкия жены, в мужескую храбрость оболкшеся, с литвою бьющеся и над литвою одоление показаша, овии же камение воином приношаху и теми литву з города и за городом побиваху, овии же тружающимся воином и от жажи изнемогшим воду приношаху и ретивыя их сердца водою утолеваху.
Пятку же тому дню, в празник Рожества пречистыя богородицы, и вечерю приспевающю, литовским же людем еще в Покровской башни седящим и по христьянех во град стреляюще.
Государевы же бояре и воиводы паки бога на помощь призвавше и христьянскими гласы крикнувше и вкупе снемшеся. Мужи и с ними же и жены и на достальную литву в Покровскую башню устремишася, коегождо с чим и как бог вразумит: овии же из ручниц стреляюще, инии же камением литву побивающе, овии же их горящею водою поливающе, инии же огни зажигающе и на них мечюще и всяческий промышляюще. Тако же и под тое башню зелья поднесоша и зажгоша и божием пособием тако и достальную литву с Покровские башни всех збиша, и Христовою благодатию паки очистися каменная псковская стена от скверных литовских ног. Нощи же приспевшу, нам божиим милосердием свет благодати возсия, и от стены за градом отбиша.
И тако литва от града в станы побежа. З города же [вы]скочивше християне далече за ними, секуще их и гнашеся, которых же во псковском рву заставающе, и тех прибивающе. Многия живыя похватавше, в город к государевым бояром и воиводам приведоша, нарочитых языков и с набаты и с трубы и з знамены и с ратными оружии, и паки все здоровы во Псков со одолением многим и з безсчисленным богатеством возвратишася, оружия литовския, изрядных нарочитых самопалов и ручниц разных всяких безсчисленно много внесоша.
И тако божею благодатию, неизреченным милосердием пребожественныя троица и молитвами и молением пречистыя богородица, честнаго и славнаго ея рожества и всех святых великих чюдотворцов, того же дни спасен бысть великий град Псков, и великое одоление показа бог християнскому воинству над горделивою и безаконною литвою в третий час нощи.
Сие же видев, государевы бояре и воиводы и весь яже [о Христе] освященный собор и все православные христьяне, мужие же и жены и со всеми чады неизреченное и несказанное божие милосердие пресвятыя и пребожественныя и живоначальныя и неразделимыя троица и молитвами и молением надежныя нашея християнския заступницы, возбранной воиводе, истинныя богородицы и приснодевы Мария и всех святых великих чюдотворец, всея святыя Руския земли заступников, наипаче великого светильника настоящее славному именитому граду Пскову истиннаго заступника, благовернаго, великого князя Гаврила Всеволода, с ним же и князя Доманта и Микулу, иже Христа ради уродивого и всех святых, неизреченныя радости исполнися и великое благодарение все богу воздаша. И от великого своего труда мало некако отдохнув и храбро победнаго своего поту отерша государевы же бояре и воиводы и все православное християнское воинство.
Тако же государевы бояре и воиводы глаголют и мудроучительне наказуют ко всему християнскому воинству и псковичем: ‘Сий же, братьица, первый ныне наста нам день плача и веселия, и храбрости и мужество. Плача, яко за грехи попусти на нас бог таковому искушению, веселия же, яко за христьянскую веру и за отеческия законы сподобляемся умирати. Храбрости же и мужеству ныне настоит время, яко же начахом, тако же молим бога и [тщимся и созершити, видя же таковое к себе великое милосердие божие. Яко сильнии враги наши падоша, а мы немощнии препоясошася силою и исполин хлеба лишишася, а мы алчющии милосердия божия исполнены благ’.
Или еще: ‘Не помянет господь бог грех наших и отвратит праведный свой належащий гнев’. Яко виде милосердие его многое, начало благо чаем же и конца потребна: яко же глаголют нецыи о обычаех горделивых литовских людей, яко аще погрешит в начале, впреди же торопливейши могут быти.
Мы же благодатию Христовою и званием его християне именуемся. Изволим же за святую ту Христову веру и умерети и за православнаго государя нашего, царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии, и за его государевы дети, наши государи. А не помыслим в сердцых наших коею мыслию или боязньством в размышления[ся] дати или отчаяти, яко же ему, государю, непобедимое оружие и животворящий крест целоваше. Яко же глаголет неизреченная Христова уста, святое Евангелие: ‘аще весь мир приобрещет, а душе же свою отщетит.] Или что даст человек измену на души своей’.
Сими же премногими доброуветными словесы государевы бояре и воиводы, яко истинии християнстии поборницы, подначальному их войску сказаша.
Христолюбивое же воинство сие слышав, с плачем же и со слезами противу боголепно и раболепно отвещают сице: ‘Яко же от прародителей своих християне есмы, и во Христове вере родивеся, и ныни готови есмя за Христову веру и умрети, яко же начахом, по бозе, и совершити безо всякия хитрости’. Яко же и бысть благодатию Христовою.
Потом же повелеша сохраня[ти] добропобедных храборников, иже за Христову веру пострадавших, яко же древних мучеников, скончавшихся от мучительских литовских рук. Сих же обретоша в первой в большой приступ, всяких людей побитых восемьсот шестьдесят три человеки. А раненых же повелеша из государевы казны лечити. И сих всяких же людей в большой в первой приступ ранено тысяща шестьсот двадцать шесть человек.
Литовский же многогорделивый король Степан, тако видев, яко желания своего не улучиша, со студом многим и со срамом литовское свое воинство от града бежавших, сам же король велика срама исполнен бысть, гетманов же своих и рохмистов не можаше видети. Тако же и гетманы не могоша своему королю явитися, за настоящую к ним срамоту и за многое их х королю похваление. К сему же услыша король, яко великого его гетмана угорского и любимаго им Бекеша Кабура подо Псковом убита, с ним же и иных великих Литовския земли славных побитых: * пана Степана, пана Мартына, великаго угорскаго пана Пятра, [пана] Яна Сиоса, пана Дерта Томаса, пана Генеса Павлова, пана Береденика и иных многих великих и славных литовских. Тако же и всяких градоемцов у Пскова побитых, яко же и оне саме сказываху, боле пяти тысящ, раненых же яко сугубо толика.
Сие же слышав, король в великую кручину и во отчаяния впад и многие укоризны [на ся] и на свою силу нанося. К сему же король слышит у собя в станех плач велик и крик и рыдание и вопль мног, яко всему стану их возмутитися и восколебатися: паньи панов плачют мужей своих, матери же чад своих лишаютца, брат з братом разлучишася. И зле животов своих подо Псковом гонзнуша, яко и паньям своим повелеваху изо Пскова стретати, за сию же похвалу и сами изо псковского поля и изо рву не изшедше, но телеса их псом на снедение вдашеся.
Паки же король сед на своем высокогордом месте, ему же предстояху великия его гетманы и рядныя его паны и первосоветники, всяческий розмышляюще, коими образы можем взяти град Псков [глаголаху], и коею хитростию и мудростию уловим яко же во Пскове свирепыя воиводы и непокоривыя народы. И тако паки на богоспасаемый град Псков совет составляют. Ово же паки приступами взяти, [сказаху], инии же первосоветники ласкою и грозою повелеваху у государевых бояр и у воивод и у народа града Пскова прошати о сицевых написав листы, в город на стрелах стреляти. Аще ли и сим не одолеем, и ласкою и грозою не увещаем, на великия своя гетманы и паны первосоветники, кождо свой подкоп замыслив, за градовную стену подведем и зелья подкатив и зажег его, крови не проливав литовскаго своего войска, скоро и спешне можем взяти град Псков.
Сий же безбожный совет их и безбогонадежное умышление их, сию дщею и гордую славу ума их король слышав, благохвальне разум их похвали и совету их тако уложившуся.
Паки же литовские рохмисты з гайдуки по совету своему повседневное татебна устремления приступы на проломныя места начинают.
Государевы же бояре и воиводы со христолюбивым воинством никоими образы всхода на градовную стену не дающе. К сему же государевы бояре и воиводы повелеша противу проломного того места стену древяную сотворити, со многочислеными бои, и многия башни поставиша и во многих местех, и наряд изготовиша противу приступу литовские силы. Промеж обеих стен, каменныя и древяныя стены, во граде и повелеша ров выкопати и поставиша в нем дубовый острый чеснок, тако же и по всему пролому в башнех многочисленый острый чеснок исставив и укрепиша, яко никоими образы человеку возможно промеж его пройти. И всякими образы противу приступов их готовящуся: ово же смолье зажигая, на них метати готовляхуся, ово же вряток с калом в котлах возгреваху, иные же зелье в кувшинах на них метати приготовляху, ово же сухую сеяную извездь приготовляху, литовскому воинству безстудныя очи их засыпати. И тако благодатию Христовою противу приступов их крепко и благонадежно изготовившеся.
Литовскому же воинству по вся дни, ово же и дважды и трижды на день и в ночи приступаху и Христовым пособием всегда христьяне литву от стены отбиваху и на всяких приступех многих людей побиваху литовских, християнское же воинство всегда богом соблюдаемо бысть.
Сие же видев гордонапорная литва, яко никоими образы [невозможно] на стены приступом быти и сие королю своему и нехотя сказаху. Король же повеле во Псков к бояром и к воиводам грамоты писати о здании града Пскова.
‘Да весте, — рече, — бояре и воиводы, яко не на то есмя приидох под град ваш Псков, абы не взем мне его оттити. Наипаче сами весте колицы грады государя вашего в мимошедшии два лета взях и ни от единаго града отъидох, еже не взях, не токмо же сам яз, но и от посланных мною гетманов никииждо град отстоял. Ныне же пишу к вам, жалуя вас и снабдя благородие ваше, помилуйте себя сами и покоритеся моему великому имени, отворите ми град безо всякия крови. Да, аще так учините, ведомо да будет вам, яко ни един великих вас у вашего государя пожалован есть, яко же мне изволися милость свою и ласку по’ казати вам.
Аще за сею ласкою увидети лице мое имаете, королевским своим словом и со своими избранными паны заистинствую вам, яко не токмо во граде Пскове намесники от меня будете, но и многия грады в отчину дам вам, аще с миром отдадите ми град. Всего же народа во граде помилую и паки на своих законех жити имате, и кождо свой чин исправляете, и торги своя в старину да торгуете. Аще ли сему не покоритеся, во всем великом вашем граде Пскове ни един от мене милости узрит, но горькими различными смертьми [все] да умрут’.
И тако написав грамоты, стреляют во град. Сие же ни единова, ни дважды, но многожды стреляют стрелы с таковыми грамотами во Псков.
Государевы же бояре и воиводы противу к ним отписывают сицевым образом: ‘Да, весть твое державство, гордый литовский начальниче, король Степане, яко и пяти лет во Пскове християнское отроча посмеетца твоему безумею и твоим глупым первосоветником, о них же есте к нам писаете. Кая польза человеку возлюбити тьма паче света, или паче чести безчестие, или паче свободы горькую работу? Кольми паче нам оставити святую свою християнскую веру и покоритися нам вашей прозябли. Или, кое приобретение и почести, яже оставити нам своего государя православнаго великого християнского царя и покоритися иноверну чюжеземцу и быти яко жидом. Наипаче, оне бо не зная или по завести господа славы распяша, нам же зная своего православнаго государя царя под их же царскою властию и прародители наши родишася, яко оставити. Или ложною ласкою и дщею лестию, или суетным богатеством прельстити нас хощеши? Яко ни всего мира хощем богатество против своего крестного целования, яже государю своему веришася. Или, что, королю, тыми поносными и горькими смертьми претиши нам? Аще бог по нас, ин никто же на нас, — все готовы есме умрети за свою веру и за своего государя, а не предадем града Пскова ни покоримся прелесным твоим глаголом, и ни един от младоумных во граде Пскове таковаго совета возьмет. А от чиновных же мужественных во Пскове мужей ни в слух о том твоем безумием умышлении вместити приимут, но готов буди с нами на брань, елико коему над кем бог одоление покажет’.
И тако отпущают по стреле в рать свое отписыванье.
Тако же государевы бояре и воиводы частыя и повсядневныя выласки сотворяют за град. Божиею милостию и царским счастьем и своим боярским и воиводцким домыслом многие языки литовские во град хваташа и королевские его первосоветников умышление надо Псковом великим истезанием и пытками доведывашеся и тако противу умышленей их готовящеся.
Паки же во един день бяше выласка за Ворламские ворота и тако ухватиша литовские языки, от них же весть накрепко перенята, что литовские гетманы королю своему именита похвалишася подкопами взяти град Псков и кииждо начальников розных земель свой подкоп поведоша. Подкоп королевской, польской, подкоп литовский, скорой похвальный, подкоп угорский, подкоп немецкой: и всех подкопов, в розных местех, девять подкопов. Сие же литовские языки государевым бояром и войводам сказаша, что уже те подкопы все повели сентября в 17 день, а напередей всех угорской подкоп поспеет. А ни един от тех, литовских язык, не уведают, х коему месту те подкопы повели, и у нашей-де у литовской силы добре ведома подкопом тем блюдут.
Слышав сие государевы бояре и воиводы, яко уже литовской король подо Псков многие подкопы повели, о сем же благодариша бога, яко и тот их совет уведаша, а о том же многою кручиною объяти быша, что не уведаша, под которыя места подкопы ведяше. О сем же много бога на помощь призываше и повелеша против подкопов из города многие слухи повести, не токмо противу пролома от которых мест их надеяхуся, но и по всему Пскову накрепко в слухах подкопов блюдуще.
Тако же и освященный собор о сицевых настоящих бедах безпрестанно бога моляще день и нощь о избавлении града Пскова, тако же по трижды на недели на пролом со кресты и со святыми чюдотворными иконами и с чюдотворными мощьми благовернаго князя Гаврила Всеволода и с прочими святыньми прихожаху и многомолебное совершающе. Литовские же гайдуки, егда услыша по пролому от християнских священников молебная певаема, наипаче на Покровской наугольной башни, и уразумевающе туто многу народу быти и камением многим ка то место метаху и сими християн уражаху.
Единою же, по обычею, священником со кресты пришедшу к Покровской наугольной башни и молебное совершающе, сентября в 20 день, литовские же гайдуки паки по возбешенному своему обычью камением во град шибаху. И удариша же великим каменем о чюдотворный образ, принесенный от Живоначальныя Троицы, великого страстотерпца Христова и победоносца, великого мученика Дмитрия Селунскаго, корсунскаго греческого письма, * во оболченый на нем злаченый доспех и выразиша у доспеха великое место во чрево, повыше пояса, против правого рама, и левкас до доски.
Священницы же, сие видев, тако же государевы бояре и воиводы и все православные християне, над страстотерпцевым образом тако збывшеся, глаголаху ко святому великомученику Христову Дмитрию: ‘О великомучениче и победоносче, виждь врагов наших дерзость, не токмо над нами, но и над святым твоим чюдотворным образом поругающеся. Но молися, святие Дмитрие, ко господу и избави нас своею милостию и помощию от враг наших, яко же за свой град Селунь милостиваго владыку умоли и яко же пособивый иногда великому князю Александру Невскому на великом Чюдцком озери, * над погаными немцы, того же великого града Пскова обороняющему. Яко милостивное свое пособие увирив от того же твоего чюдотворнаго образа, из деснаго уха серьгу изобрести на великом побоищи великого князя Александра Невского с немцы. Тако ныне, святий Дмитрий, яви милость свою и избави нас и град наш Псков от враг наших, злогордыя литвы’. Что же сие чюдо, како молчанию предадим, но и сие милосердие божие требе объявити.
Того же дни, егда беззаконных дерзость и до святого образа страстотерпца доиде, того дни и совершения литовского короля умышление и всех его первосоветников поведеныя под город подкопы все именно открышася, под которыя места градовныя стены ведяху, сицевым образом. От литовского войска выходец нехто в город Псков утече, преже бывый руский и полоцкий стрелец именем Игнаш, Той же Игнаш государевым бояром и воиводам всеименно против коего места подкопы ведут и со стены на места указуя.
Государевы же бояре и воиводы ске яко слышаша, радости исполнишася, богу же о сем и пречистей богородицы и святым великим чюдотворцом и святому великому мученику Дмитрию, яже его ради святого образа и сие невидение бог открый, благодарение воздаяху. Противу же тех подкопов скоро и спешне слухи копати устремишеся, и сентября в 23 день божиею милостию наши руские слухи с литовскими подкопы сошлися и злозамышленное их умышления Христовым пособием разрушися промеж Покровских и Свиных ворот. Тако же и иной подкоп под Покровскою башнею переняше, тако же и иныя литовский подкопы за градом и сами обрушишеся. И тако милостию божиею и сие их умышление всячески разрушишася.
Сие же видев литовский король безбожное свое умышление, и своих первосоветников в совершение не пришедши помысл, и паки приступами повседневными на градовную стену покушаютца восходити и окрадообразным образом многою силою во град воскочити. Руские же, християнское воинство, ни к починанию их восхода на стены не попущающи.
Тако же литва на старыя свои градоемныя обычеи искушением своих несовершенных помысл сами в собе истязуютца, да поне, како во граде смятение учинив, можем на проломные места во град внити. Из за Великие реки розжигая ядра по хоромом стреляти начаше, октября в 24 день, и той день мало не чрез весь стреляше. И милостию божиею и от того литовского замышления бог соблюде великий град Псков ни чим же невредим.
Видив же гордонапорная литва, яко и тем ничего же, поне мало от хотения своего не улучиша, н[а] и[н] же и зело напорен совет совещаютца. От тое же Покровския башни наугольной и до Водяных Покровских ворот, от Великия реки, октября в 28 день, прискоча, литовские гайдуки и градоемцы и каменносечцы под градовную стену и необычне сотвореными от них щиты закрывся, почели каменную стену подсекати кирками и всякими каменодельными запасы, абы вся стена от тое стороны подсечения их ради на Великую реку повалилася. Подле тоя же стены древяная стена, укрепления ради, у каменныя стены подделана, — сию огнем зажещи хотя. В те поры из за Великия реки, из наряду, по всему народу во граде у того места стоящих стреляти умыслиша и сим град свершение взяти чаяху.
Государевы же бояре и воиводы сие их умышление над градом видевше, тако же и к сему их умышлению крепко градовное и воспротивное им сотворяют: повелевают смолье зажигати и на них и на щиты их метати, абы воспаленьми огня щиты их загорешеся и горькотою ради дыма и самем им из под стены выбегати или тамо сгорети. Литва же вся сия от понужающих их и неволею терпяху и воспротивне стояху и крепко и напорне стену подсекающе.
Государевы же бояре и воиводы повелеша противу их подсекания зело частыя окна провертети сквозе древяную и каменную стену и ис тех окон умыслиша из ручниц по них стреляти и копьи колоти. Тако же и смолу горячую и деготь и вряток на них льюще, тако же и лен осмолив зажигая на них меташе, тако же кувшины з зельем на них метая.
Литовския же гайдуки, елицы их утвержашеся, сии же стену подсекаху, и елицы же огнь и дым заимаше, претерпевати же не возможно, скорозельным бегством ис под стену бежаху. На тех же скорых литовских гайдуков скорогораздые псковские стрельцы з долгими самопалы изготовлены, яко ни единому утещи даяху.
Елицы же их литовские ррадоемцы глубоко под стену подсекошася, яко и без щитов возможно подсекати, и водолитьем же и огнем запалением выжигати не вмещашеся и на таковых, безстужих, благомудрыя государевы бояре и воиводы и с мудрыми християнскими первоеоветники о градоукреплении умыслиша, великия кнуты повелеша на шесты навязати, по концам же привязывати железныя пуги с вострыми крюки. И сими кнуты, егда из града за стену противу литовских подсекателей ударяху, пугами же теми и острыми крюками, яко ястребими носы ис под кустов и на заводях утята извлачаху, кнутяными же теми железными крюками егда литовских хвастливых градоемцев за ризы их и с телом захваташе и теми их из под стены выторгаше, стрельцы же, яко белыя кречаты сладкий лов, из ручниц телеса их клеваше и никоими образы литвы утекати не даяху.
Сие же видев, бедные литовские градоемцы и гайдуки и каменщики, яко и сие их гордых воивод невольнаго понужения никоими образы претерпевати в станы х королю своему прибежавшу, от нужи сердца с плачем глаголаху: ‘Да повелит твое величество, государю, кралю Степане, яко бы нам всем в станех от меча твоего умрети, а не вели и до единаго под замком Псковом побиваемым быти. Зело бо и до горла крепце горазди из замка Пскова битися руские люди и изрядне горазда мудры начальныя их гетманы противу всяких наших замышлений, и никоими образы воспротивитися им можем’.
Король же сия слышав от своих надежных градоемцов и гайдуков, внятне же сие слова в сердцы своем зазря, но толико им отвеща: ‘Пане гайдуцы, два или три приступа к городу сотворите ми, але яко не возможем, на вашей воле сотворю вам и из шанцов от замка отведу’.
Тако же повеле из за Великия реки безспрестанно по вся дни по стене из норяду бити, тако же повеле и повседневным приступом быти. Сие же из норяду по граду биша сряду пять дней, во всю же ту пять день крепкими приступами к городу приступаше. Стену же ту городовую [егда] и от тое стороны, от Великия реки, збиша, тогда последи, ноября в 2 день, великим приступом от Великие реки по леду [уже] приступаху, яко гетманом их и рохмистом на конех заезжая, саблями — гайдуков секуще, к городу приступати понужая. Они же егда к городу зыкнутда, из города же их, понужаемых гайдуков и с понужающими их рохмисты, яко мост по леду положиша. И тако божиею милостию и того дни спасен бысть великий град Псков.
По отписыванью же к государю от его государевых бояр и воивод из осаду, из его государевы вотчины, имянитого града Пскова, [у]битых и раненых в первой в большой приступ людей, в прибавку прошения осадных людей на отстояние по бозе граду Пскову от множества литовскаго краля замышления, благоверный царь государь и великий князь Иван Васильевич всея Русии, сие слышав во своем царском величестве, во своих стрелецких приказех повелевает на осаду, в прибавку, скрозе литовскую силу пройти во Псков град голове стрелецкому Федору Мясоедову со своим приказом, с стрельцы.
Стрелецкий же голова Федор Мясоедов, царское ему повеление совершение исправити хотя, мужеством же своим и дерзостию весь страх литовския силы отложиша, и божиею милостию вооружившеся, и царским нароком укрепившеся, животом же своим на смерть пременив, Христовы ради веры и царского желательнее милости и боязнества ради царские грозы, скрозе литовские силы добр здоров [во Псков] прииде и со всем своим прибором.
И егда же во Псков приход его слышав, государевы бояре и воиводы и весь яже о Христе руская воинства, яже во Пскове собор, велие благодарение о сем богу и государю воздаша, литовския же силе велие уничижение и страх от сего бысть за неуведение проходу руския силы во град Псков.
Видевше же сие гордый король, яко никоими образы, ни злыми своими замышлении не возмогоша града Пскова взяти, и повеле рохмистом з гайдуки от града в станы отойти и наряд отволочи. И тако, ноября в 6 день, на память преподобного отца нашего Варлаама Хутынского, * в четвертый час нощи, все литовские гайдуки и рохмисты из ям вышли и наряд из за всех туров отволокли.
Государевы же бояре и воиводы, тако же и христолюбивое воинство и со всеми пребывающими во Пскове народы о сем слышавше, благодарно и радостно хвалу богу воздаша, надеяжеся, яко вскоре и королю со всем своим воинством отойти.
Но еще королю под градом [Псковом] стоящю и всячески о своем бездельном приходе размышляюще, како и коими образы покрыти студ и срамоту лица своего и како дщую свою и гордую похвалу мало некако исправити. Занеже бо за высоту гордыни зело низпаде, многая своя имения истощая, [а] жалаемаго не получи, безсчисленное свое войско помори, а хотемого себе взяти град Псков не одоле, но и зело несказанна сраму исполнен сый.
Егда бо литовскому королю Степану подо Псковом стоящу, в та времена благоверный царь государь [и великий князь Иван Васильевич всея Русии] посылает войском на Литовскую землю воивод своих, и тамо, в Литовской земли, государевы воиводы многие литовские грады обвоиваша и поплениша и здравы на Рускую землю возвратишася, с великим богатеством и пленом. Сего ради, король [подо Псковом] всяко размышляюще.
В та же времена к нему приехавше лютерския [же его] веры римского латынского папы протопоп Антоней. * Король же сего видев, вельми о сем радостен бысть. Перваго же сего собе в совет приемлет и неисправление своего желания протопопу Антонию открывает и покрова своему сраму помощи от сего просит, вкупе же советуют, яко бы хоти с государем нашим мир возсприяти.
Оле премудрости и милости божиия, яко гордыя господь смиряет, а смиренныя возносит. Иногда литовский король глаголаше, яко ‘с руским царем о мире никако ни в помысле, — рече, — прииму’, ныне же сам советует, абы з государем нашим мир восприяти. О сем же совет король с радостию составляют, тако же к государю царю и великому князю гонцов своих посылают, абы послом у них съезд учинити.
Протопоп же Антоней Ихнилатово {В рукописи — Игнилатого. Исправлено по списку В.} лукавства * и вся яко збойливыя лисицы лесть в собе восприемлет, и наперед съезду послов государю собя являет, и по обеих стран хотению помирити учиняетца, и послана собя от римского папы для помирения государю и королю сказуетца.
Король же сего совету начало составляет: сам же король ото Пскова во свою Литовскую землю отходит, того же девятьдесятого лета, под семою тысящею, декабря в 1 день, на память святаго пророка Наума. Подо Псковом же оставляет пана канцлера, польского гетмана и с ним многие люди еще на осаду великому граду Пскову, [мня же, яко] страша [и] претя яко стоянием выстояти или гладом выморити или всякою нужею объемся во граде, здания граду Пскову чаяху. Таков же совет свой король поляку канцлеру оставляет, сам же король в Литву отъезжает. Поляк же, канцлер, тоже Псков град выстояти и взяти похваляетца.
Что же твоего ума, польский кралю, что же твоего еще безбожного совету, князь великий литовский, что же твоего домыслу, Степане, яко ветра гониши, или в моретей пучине путь нахожение видети хощеши, или высокопарна орла стези считаеши? Жестоко ти есть противу рожна стояти! Аще бог по нас, ты ли на нас? От сего же и яве твоего безумия обличения, яко при себе и при своем животе всякими своими разными размышлении великого града Пскова не взял еси, ныне же по своем уничиженном и срамном отшествии ото Пскова града холопу своему велиши взяти великий град Псков.
Оле глупости, оле [не]разум[ия], глава ногам беседует, государь рабу своему честь воздает! Аще бы преже твой которой воевода послан тобою под которой град и по повелению государя своего исправление не учинит, ничто же дивно, аще ли сам господин неисправя холопу исправити велит, — безчестно есть се и от простых, не токмо от начальных, аще бы и сам исправил еси. Но что же се хвалиши во злобе сильне и беззаконья: не своею бо силою одолеваеши нас, но за свои грехи смиряемся. Глаголет бо писания о пленении Иерусалима Титом, * царем римским: Не Тита дей, — рече, — бог любя, но Иерусалим казня. Ты же похвалился еси до конца разорити царство християнское.
Како смел еси своим дер[зост]ным языком такое похваление изрещи, християнское царство разорити, или предотеча еси оного предъявляемаго отступника? Глаголет бо писания: ‘Несть языка под небесем, иже возможе одолети царство християнское’, яже посреди водружена крестная крепость, им же вселенстии концы зело премудри написуютца по широте и долготе и высоте и глубине. Кая бо крепость или сила возможет когда крестную силу отписати, его же чтуще християнское царство недвижимо пригвождьшимся на нем владыкою Исус Христом соблюдаетца? Егда же приидет отступления и открыетца человек беззакония, сын погибельный, егда бо, — рече апостол, — упразнитца всяко начало и власть, тогда бо, — рече, — и сам сын предаст царство богу и отцу.
Кое убо царство явя, яко християнское? Аще ли же видим крестьянское царство смиряемо от бога всякими казньми, но за грехи смиряемо, его же бо, [рече,] любит бог, того и наказует, бьет же сына, его же приемлет. Приразят бо ся, рече, вся царства ко християнскому царству со всех четырех стран, но не одолеют свершение. Яко же искушеное злато, християнский искуситца род всякими искушеньми, но претерпевый, рече, до конца и спасетца. Яко же и сам Спас наш рече во святом Евангелии: ‘И убо пришед сын человеческий обрящет веру во время умаления веры’. Занеже Христову веру совершение из’ воляем помирати, на него же и надеемся, яко избавит нас от находящих бед. Писано бо есть: ‘Многи скорби праведным, и от всех их избавит я господь. Потерпи господа, и вознесет тя, еже наследити землю’. Настоящее же да глаголетца.
Королю же литовскому во свою Литовскую землю отшедшу, польскому же гетману, пану канцлеру со многою силою под градом Псковом оставившеся, Пскову же граду еще в осаде пребывающу.
Государевы же бояре и воиводы изо Пскова града на литовское воинство в разные ворота частые выласки сотворяют и божиею милостию литовское воинство побивают и языки во град хватают. Ко государю царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии государевы бояре и воеводы изо Пскова много з грамотами гонцов посылаша, о всех настоящих, яже во Пскове, и надежею на бога неослабно государю пишуще. Сие королевское стояние и королевской от города отход и воивод его, пана канцлера с товарищи, подо Псковом стояние государю извещающа. С сими же грамоты изо Пскова многие гонцы ко государю скрозе литовское воинство проходяще.
Государь же о своей вотчине, о граде Пскове, благоздравное и християнское над литвою победительное, тако же и короля литовскаго от града Пскова с срамом бежательное слышав, велие благодарение о сем богу и пречистей богородицы и всем святым воздаша и со благоверными царевичи и з своими царицами. Преосвященному же митрополиту в царствующем граде Москве повеле повседневныя молебны пети, тако же и во всех архиепискупьях и епискупьях сицевое молебное совершающе.
Канцлеру же, пану польскому, гетману с литовскою силою подо Псковом стоящу, граду же Пскову всячески войском обдержаще в осаде, градоемным же делом никоим ко граду не смеюще приближитися, но токмо стоянием своего войска град Псков обдержаще.
Государевы же бояре и воиводы над их стоянием тако же промышляют: великую выласку, конными и пешими, из Великих ворот генваря в 4 день выступиша. И в той же выласки многих добрых и славных, именитых, яко бо[лее] восемьдесят панов убиша, тако же и языков нарочитых в город ухватиша. Сия же конечная выласка бяше. Всех же тех вылазок из града сорок шесть, а приступов бяше литовских [крепких] ко граду Пскову тридцать один.
Злосердый же той великий гордый поляк канцлер, сие видев, внезапу кончину своим великим, именитым и храбрым паном, в великую кручину впад. На государевых же бояр и воивод великое умышление умышляют, наипаче на государева боярина и воиводу, на князя Ивана Петровича Шуйского, сицевым образом.
Того же месяца, генваря в 9 день, пришол из литовского воинства руской полоненик во Псков, а принес с собою велик ларец. * Сего же полоненика в город приемшу и ко государевым бояром и воеводам приведшу, он же той ларец [отда] и грамоту у себя сказал: ‘прислано от королевского дворянина, от Гансумелера’. В грамоте же подписано: ‘Единому государеву боярину и воиводе, князю Ивану Петровичу [Шуйскому] Гансумелер челом бьет. Бывал есми у вашего государя с немчином, с Юрьем Фрянбреником. * И ныне воспамятовал есми вашего государя хлеб и соль и не хочю яз на него стояти, а хочю яз на его государево имя выехати. А наперед себя послал с вашим полонеником свою казну в том ларцы, которой он тебе ларец принесет. И ты бы, князь Иван Петрович, тот мой ларец с того полоненика взял и казны моей в том ларце един досмотрелся, а иным бы есми не давал смотрети. А яз буду во Пскове тотчас по времени’.
Государев же боярин и воивода, князь Иван Петрович [Шуйской], грамоту прочет и з своими товарыщи посоветовав, ларец же тот почаяв яко с Оманом ему быти, и повелеша добыти таковых мастеров, которыя ларцы отпирают, и далече из воиводцкия избы своея, съезжия избы, вынести и отомкнути, всячески бережася.
Сему же мастеру тот ларец отпершу, в нем же видят полна [я]да исполнена, двадцать четыре самопалы занаряжены на все четыре стороны, на верх же их всыпано с пуд зелья, заводным же замком ременем приведеным к личиньки ларца, за него же токмо принятися, заведеным же самопальным замком огненым всем отпав, огнем запалитися.
Таково бяше канцлерово умышление сицево и с подручных ему лукавый совет над государевым боярином и воеводою, над князем Иваном Петровичем Шуйским, за его правую государеву службу, и за его непобедимое воиводство, и за его благоразумный разум в государевых делех против государевых недругов и всех королевских умышлений, и канцлеровы похвалы и всего литовского воинства гордости. Сицевым образом хотяше уморити.
Но что, — реку, — твоея безумныя гордости, глупый воивода, канцлере и с подручными твоими с товарыщи? Затеял еси выше думы дело, выше же бога совет, но аз тебе реку вскоре: его же бог хранит, того не может ни вся вселенная убити, а его же бог предаст, ни вся вселенная не може укрыти. Праведный бо, — рече, — жив будет, в него же места предаетца нечестивый. Рече бо господь во святом Евангелии своим учеником, не токмо сим единем, но и верующим всем истинною верою во имя его: ‘Се даю вам власть наступати на змию и на скорпию и на всю силу вражию, [и] ничто же вас не вредит’. Мы же Христовою благодатию царскую Христову печать на лицах своих крест воображающе, вся ваша бесовская умышления Христовым пособием можем низложити.
И от сего {В рукописи — всего. Исправлено по списку В.} смертоноснаго лукаваго умышления в троицы славимый бог и богородица соблюде и государева боярина и воиводу князя Ивана Петровича Шуйского с товарыщи не вреди, но и того ничим не вреди, яже ларец той отпиравый.
По сем же днем малом минувшим, того же месяца, генваря в 17 день, от полуденныя страны богохранимаго града Пскова, от Нерукотвореннаго образа ис поля, идеже литовский воивода, польский гетман, [пан] канцлер с литовским войском в станех стояху, от тех панов литовских станов многия люди конныя и пешия показашася, к городу идуще. Государевы бояре и воиводы сие видев, от литовского войска приступу к городу чаяху и со всем християнским войском с ними на бой уготовившеся, по мале же видяху, яко литовскому воинству оставляющеся, от них же един конный к городу устремися, егда же видев, яко руский, великого князя сын боярской Александра, именуемый Хрущов, сему же в город въехавшу, государевым бояром и воиводам грамоты отда от государевых послов. И того дни первие извещения во Псков прииде государевым бояром и воиводам, что государевы послы по государеву приказу с королевскими послы мир учинили. *
И тако великим и неизреченным божиим милосердием пребезначальныя троица и помощницы нашея и молебницы о всем роде християнском истинныя богородица и приснодевы Мария, и заступлением пребожественных [небесных сил], и предстательством и молением великих святых чюдотворцов и великого, преименитаго в чюдесех, чюдотворца Николы, и пребожественныя троица, три солнечныя зари боговидением зрети сподобишася, и начальницы основания [и повелителя к совершению] богохранимаго того града Пскова, и начальницы во Христа истинныя веры всея Руския земли, благоверным царем и великим князем благому корени, благоверныя и христолюбивый великия княгини Ольги, * нареченныя во святом крещении Елены, и святаго правнука ея, благовернаго князя Гаврила Всеволода, и преподобнаго отца нашего Ефросина, * псковских чюдотворцов и всех святых молитвами, благоверный и христолюбивый царь государь и великий князь Иван Васильевич всея Русии свою государеву вотчину град Псков и вся пребывающая в нем от литовского короля и ото всего его войска, ими же бог весть судьбами, избави.
Потом же, месяца февраля в 4 день, польский гетман, [пан] канцлер ото Пскова града со всею силою литовскою отоиде в Литовскую землю. Тогда же во граде Пскове яже заключеная врата отверзошася, и сицевым образом совершительство повести сия конец прият.
Списана же бысть повесть сия в том же богохранимом граде Пскове, от жителя того богоспасаемого града Пскова, художеством зграфа, * имя же ему есть сие: единица дважды, со единем, пятьдесятница же усугубити дважды, и четверица сугуба [десятирица же трижды и четверица сугубо], совершает же ся десятерицею, и всех обрящеши письмен семь. *
И меня же, грешнаго и всеми недостатки исполненаго, да [не] зазрит вашего любомудрия исправления и своим совершением и наши {В рукописи — нашими. Исправлено по списку В.} недостатки исполните по писанию: ‘Друг другу тяготы носите и тако исполните закон Христов’.
Слава исконному и вышеименному и вся сотворшему вседержителю, в троицы поклоняемому, со сыном славимому, со святым духом воспеваемому, в вышних ото ангел славимому, в ниж[них] же от человек воспеваемому и от всея твари поклоняемому, безначальному отцу со единородным сыном и со святым благим и животворящим его духом и ныне и присно и во веки веком. Аминь.

ПРИМЕЧАНИЯ

ПОВЕСТЬ О МОСКОВСКОМ ВЗЯТИИ ОТ ЦАРЯ ТОХТАМЫША

Победа объединенных русских войск на Куликовом поле в 1380 году имела огромное значение для исторических судеб Северо-Восточной Руси. Куликовская битва показала желание, силу и решимость русского народа освободиться от ненавистного татарского ига. Вместе с тем она выявила и реальную возможность полной победы над вековым врагом путем объединения русских земель вокруг Москвы и Московского княжества. В результате разгрома полчищ Мамая власть и авторитет великого князя Московского Дмитрия Донского возвысились и укрепились.
Однако на пути к окончательному завоеванию национальной свободы русскому народу суждено было пережить многие тяжкие испытания. Первым из них явилось нашествие на Русь Тохтамыша.
Воспользовавшись поражением Мамая на Куликовом поле, хан Белой Орды Тохтамыш окончательно добил его и захватил власть в Золотой Орде. Известив об этом Дмитрия Донского и других русских князей, Тохтамыш потребовал от них полного себе подчинения. Но теперь большинство князей уже не хотело признавать былой зависимости от Орды. Убедившись в этом, Тохтамыш решил навязать свою власть силой. В 1382 году огромное войско Тохтамыша неожиданно и стремительно двинулось к Москве, как главному центру сопротивления. Застигнутые врасплох, московские князья не смогли организовать оборону. Дмитрий Донской вынужден был оставить Москву, чтобы ехать на север собирать войско. Митрополит Киприан и бояре трусливо бежали из столицы. Москва оказалась оставленной на произвол судьбы. Тогда защиту города взял в свои руки народ. Организовать народную оборону Москвы помог прибывший в город внук литовского князя Ольгерда — Остей. 23 августа 1382 года Тохтамыш осадил Москву. Однако все его попытки взять город штурмом оказались безуспешными. Москвичи с беспримерным мужеством отбивали яростные атаки татар. Только путем вероломства и обмана врагам удалось ворваться в Кремль. Москва была предана огню и мечу. Это трагическое событие послужило сюжетной основой для создания цикла повестей о Тохтамышевом нашествии.
Из этого цикла наиболее известна повесть под названием ‘О Московском взятии от царя Тохтамыша и о пленении земли Русской’, вошедшая в разных вариантах в состав многих летописей (Новгородской четвертой, Софийской первой, Воскресенской). Основа ее возникла, по-видимому, около 1418 года, в связи с составлением московского летописного свода. Исследуя генезис этой повести и ее историческое значение, академик M. H. Тихомиров установил, что она не является в полном смысле слова оригинальной, а представляет собою расширенный и дополненный свод двух более ранних повестей, в свою очередь резко отличающихся друг от друга. {М. Н. Тихомиров. Древняя Москва, М., изд. МГУ, 1947. стр. 192—196.}
Первая из этих повестей дошла до нас в составе Симеоновской летописи и Рогожского летописца, отразивших в своей основе так называемый Киприановский летописный свод 1409 года. Повесть невелика по объему. Начинается она с описания того, как Тохтамыш, задумав поход на Москву, предварительно направил отряд войска ‘в Болгары и повеле христианскые гости Русскыя грабити, а ссуды их и с товаром отнимати и провадити к себе на перевоз’, а аатем, ‘собрав воя многы’, и ‘перевезеся Волгу, поиде изгоном’ на Русскую землю. Далее в повести кратко сообщается о том, как восприняли весть о походе Тохтамыша русские князья. Суздальский князь Дмитрий Константинович ‘посла к царю два сына своя’, Василия и Семена, которые и ‘постигоша его на Рязани’. Князь Олег Иванович Рязанский обвел Тохтамыша ‘около всее своей земли и указа ему вся броды на Оце’. А великий князь Московский Дмитрий Иванович, ‘не ста на бои противу его, не подня рукы противу царя’, уехал в Кострому. Тохтамыш, перейдя Оку и взяв Серпухов, двинулся к Москве, ‘волости и села жгучи и воюючи, народ христианский секучи и убиваючи, а иные люди в полон емлючи’. 23 августа татарское войско подошло к Москве, где затворился литовский князь Остей, внук Ольгерда ‘с множеством народа’. ‘Царь же, — повествует затем автор, — стоя у города три дни, а на 4 день оболга Остея лживыми речми и миром лживом, и вызва его из града и уби его пред враты града, а ратем своим всем повеле оступити град весь с все страны, и по лествицам возлезше на град на заборалы, ти тако взяша град месяца августа 26 день, на память святаго мученика Андреяна и Наталии, в 7 час дни’. Вслед за этим следует описание разорения Москвы. Но теперь сжатый рассказ уступает место развернутому повествованию. Спокойная речь автора становится взволнованной, когда он говорит о зверствах татар в церквах, где затворились горожане. ‘Татарове же силою разбита двери церковныя и сих мечи иссекоша, а другыя оружием до конца смерти предаша, и церкви зборныя разграбиша и иконы чюдныя и честныя одраша, украшенныя златом и сребром, и женчугом, и бисером, и камением драгим, и пелены златом шитыя и саженныя одраша, кузнь с икон одраша, а иконы попраша и ссуды церковныя служебныя священныя поимаша и ризы поповскыя пограбиша. Книг же толико множество снесено с всего града и из загородил и ис сел в сборных церквах до стопа наметано сохранения ради спроважено, то все без вести сотвориша. В церквах же и в олтарих убийство сдеяша и кровопролитие сотвориша окаяннии и святая места погании оскверниша’. Картину разорения Москвы автор завершает описанием всеобщего горя и отчаяния: ‘И бяше в граде видети тогда плачь, и рыдание, и вопль мног, слезы, крик велик, стенание, охание, сетование, печаль горькая, скорбь, беда, нужа, горесть смертная, страх, трепет, ужас, дряхлование, ищезновение, попрание, бещестие, поругание, понос, смехание врагом, укор, студ, срамота, поношение, уничижение’. Взяв и разграбив Москву, а потом ее ‘огню предаша, а людии мечю предаша’, татары этим не ограничились. Они и другие ‘волости повоеваша и грады поимаша, а села пожгоша, а монастыри пограбиша, а христиан посекоша, а иных в полон поведоша и много зла сотвориша’. Заканчивается повесть сетованиями Дмитрия Донского и Владимира Серпуховского ‘с своими бояры’ по поводу разорения Москвы.
В повести, как видно из ее содержания, основное внимание уделено московскому разорению, описанию горя и бедствий, причиненных Русской земле татарами. Разрабатывая этот главный мотив, автор обнаруживает превосходную осведомленность в трагических событиях 1382 года. Так, в повести приводятся исторически точные даты начала осады Москвы, взятия ее и другие подробности. Тем более становится очевидной односторонность автора в отборе фактического материала и тенденциозность в освещении его. Это относится главным образом к описанию осады Москвы Тохтамышем. Объяснив отъезд Дмитрия Донского из города его нежеланием ‘подняти рукы противу царя’, автор умалчивает о том, что Москву трусливо покинули также и высшее духовенство во главе с митрополитом Киприаном и феодальная знать. Не отразился в повести и патриотический подвиг простых людей Москвы, решивших собственными силами защищать свою столицу от врагов. Игнорируя народ, автор склонен приписать инициативу и главную роль в обороне города литовскому князю Остею. Сведя все описание осады Москвы Тохтамышем к лаконическому — ‘царь… стоя у города 3 дни’, он объяснял его взятие исключительно смертью того же Остея, вероломно убитого татарами, и считал, что все бедствия, ‘приключившая на христианьстем роде от поганех, — грех ради наших’.
Повесть выдержана в стиле исторических сказаний. Она написана, очевидно, лицом духовного звания. Об этом свидетельствуют и пространные описания разорения церквей, и подкрепленные библейским изречением сетования автора на то, что ‘святые места погании оскверниша’, и, наконец, его скорбь по поводу того, что при захвате Москвы ‘убиен бысть Семен, архимандрит Спаскый, и другый архимандрит Иаков, и игумен Акинф Крилов, и инии мнози игумени, и прозвитери, и чернеци, и крилошане, и черници, и попове, и диаконы’. Вместе с тем выдвижение Остея героем повести дает основание предполагать, что эта ее редакция вышла из недр канцелярии митрополита Киприана, известного своей ориентацией на Литву. {В. Л. Комарович. Литература Московского княжества конца XIV и XV вв. Летописание. — ‘История русской литературы’, т. II, ч. I, М. — Л., изд. Академии наук СССР, 1946, стр. 194.}
Вторая ранняя повесть из цикла о Тохтамышевом нашествии (печатается в настоящем издании) дошла до нас в Ермолинской рукописи. В ряде мест она текстуально близка к первой. Одинаков, например, зачин повестей, сходно в общих чертах описание движения Тохтамыша к Москве, совпадают даты и некоторые другие частности. По-видимому, авторы пользовались каким-то общим источником, а главное, оба они были равно хорошо знакомы с действительными событиями. Но, опираясь на один и тот же материал, они осмысляли его с разных общественных позиций и подчиняли его разным идейно-художественным задачам. В результате повести оказались резко отличными друг от друга. Если первая из них отмечена печатью церковных интересов, то вторая, напротив, имеет ярко выраженный светский, демократический характер. Пафос ее состоит в сознании силы русского народа, его решимости и способности бороться за свою национальную независимость. Не мотив пассивной скорби пронизывает повествование, а идея активной борьбы. Внимание автора сосредоточено не на разорении Москвы, а на ее героической обороне. Не ‘грехи рода христианского’ считает он главной причиной падения Москвы, а ищет земных виновников этого бедствия. Он не сетует бесплодно, а трезво рассуждает, обличает и судит.
Характерной особенностью повести является попытка воспроизвести строго мотивированную цепь событий. Автора мало интересуют факты, имеющие случайный или частный характер. Нередко он их совершенно отбрасывает и, наоборот, привлекает или творчески воссоздает такие, которые позволили бы раскрыть сущность событий.
Описывая, например, подготовку Тохтамыша к походу на Москву, автор говорит, что царь послал своих татар ‘на Волгу’ (а не только в город Болгары, как в первой повести), он ‘повеле’ им при захвате торговых судов для переправы своего войска ‘избивати вся гости русския’ (вместо ‘грабтии’), ‘дабы не было вести на Русь’. Эта убедительная мотивировка позволяет автору с полным основанием сообщить далее, что Тохтамыш, переправившись через Волгу, ‘поиде изгоном’, то есть внезапным набегом, на Русскую землю.
Рассказ автора первой повести о том, что сыновья Дмитрия Суздальского, посланные к Тохтамышу, ‘переехаша дорогу его на Серначе’, а затем ‘постигоша его на Рязани’, носит, в сущности, случайный, не связанный с дальнейшим повествованием характер. Во второй повести, напротив, наличие этого эпизода логически и художественно оправдано. Суздальские князья Василий и Семен будут играть немаловажную роль в дальнейших событиях. Но вместе с тем автора не интересует частный факт, что они ‘переехаша дорогу’ Тохтамыша ‘на Серначе’. Ему гораздо важнее показать, как ‘борзо бо бяше иды’ Тохтамыш. Поэтому в повести князья едут в Орду и, не застав, против ожидания, там царя, ‘едва сустигоша его в рязанских приделах’. Именно у Рязанской земли, а не ‘на Рязани’, как утверждала первая повесть, противореча себе последующим сообщением, что рязанский князь обвел царя ‘около всее своей земли’. Снимая это противоречие, автор разъясняет, что Олег Рязанский ‘срете’ Тохтамыша, ‘донележе не вниде в землю его’.
В первой повести не говорится, каким образом Дмитрий Донской услышал о грозящем Руси бедствии. Для автора же второй повести это имеет принципиальное значение. Он сообщает, что весть о походе Тохтамыша на Русь пришла к великому князю ‘от некоторых доброхотящих хрестьяном, живущих в странах Татарских’. Так, в противовес изменническим действиям удельных князей, готовых покорно сносить татарское иго, автор называет истинными патриотами торговых людей, ибо они ‘бяху на то устроени сущи и поборницы земли Русстеи’. Национальные интересы и чувства этих русских патриотов связываются в повести с именем организатора победы на Куликовом поле. В Дмитрии Донском они видят вдохновителя борьбы за национальную независимость и верно служат общенациональному делу за пределами родины. В этом свете изображена и деятельность Дмитрия Донского до прихода Тохтамыша. Он ‘нача полки совокупляти и поиде с Москвы, хотя противу татар’, но тут столкнулся с непреодолимым препятствием: ‘бысть разно в князех русских: овии хотяху, а инии не хотяху, бяху бо мнози от них на Дону избиты’. Уговорить князей не удалось, а тем временем Тохтамыш ‘бяше близ уже, яко совокупитися некогда’. Дмитрию Донскому, который, в связи с отказом князей выступить против татар, ‘в недоумении быв’, пришлось отойти на Кострому. Так, оправдывая великого князя, автор повести возлагает всю вину за оставление Москвы беззащитной на княжескую междоусобицу.
Главная часть повести начинается с описания событий, развернувшихся в покинутой князьями столице в канун прихода Тохтамыша. ‘А во граде Москве, — пишет автор, — мятеж бе велик’. Здесь, как и среди князей, нет единодушия: ‘овии бежати хотяху, а инии в граде сидети’. В ‘распре велице’ столкнулись две силы: московская знать, ставившая превыше всего свои личные интересы, и простые люди, видевшие свое спасение в борьбе с врагом. Так в центре повести появляется истинный национальный герой — народ. Перед лицом грозной опасности народ, ‘сташа суймом’, взял в свои руки судьбу столицы своей родины. Захватив городские ворота, защитники Москвы решили не ‘пущати… из града крамольников и мятежников’. И тут они ‘ни самого митрополита усрамилися, но на вся огрозишася, ни бояр великих устрашишася’. Митрополит, добившийся в конце концов, чтобы его выпустили из города, был в глазах автора повести тем же крамольником, как равно и ‘прочие’, то есть ‘бояре великие’, поскольку они ‘единако с ним мятяху’.
Центральное место в повести — описание обороны Москвы, когда народ-патриот встретился лицом к лицу со своим вековым врагом. Просто, точно и образно повествует автор о том, как сначала подошли к Москве разведывательные отряды Тохтамыша, а затем и ‘сам царь прииде со всею силою’, как, рассчитывая взять город штурмом, татары ‘приступиша’ к нему ‘со все стороны, стреляюще’, как стойко защищались горожане, ‘стреляху и камением шибаху’. Однако борьба была неравной. Татар много, и они хорошо вооружены, ‘бяху же стрелы их яко дождь умножены’. Врагам удалось сбить горожан со стен, ‘аще бо граду тогда ниску сущу’. Вот они уже ‘начаху лествицы приставливати’ и ‘на стены хотяху взыти’. Но неисчерпаемы силы народа. Восхищаясь самоотверженностью и героизмом москвичей, которые в решительный момент ‘взварйша воду в котлех, льяху на нь, а инии стреляху, тюфяки пущаху и пушки’, автор повести не ограничился этим. Героический подвиг народа, отбившего яростный натиск врага, он художественно обобщил в эпическом образе простого ‘москвитина’, суконника Адама, который ‘с Фроловских ворот пусти стрелу, напяв, уби некоего от князей ордынских, славна суща, иже велику печаль сотвори Тахтамышу и всем князем его’.
Рассказ о трехдневной осаде, во время которой Тохтамыш безуспешно ‘многи брани сотворив’, автор завершает описанием вероломного захвата и разорения Москвы. Повествуя об этом событии, он не столько возмущается коварством татар, которые, пообещав ‘мир и любовь’, обманным путем захватили город, сколько клятвопреступлением суздальских князей, которые ‘правду хрестьяном даша, яко не блюстися ничего’. Именно они, с точки зрения автора повести, предали интересы народа и земли Русской, именно они являются прямыми виновниками того, что город был ‘огнем попален, а люди иссечены, а инии пленены, а инии згореша, а инии истопопоша, а инии в трупьи и в крови издушишася’. Сообщив, что, вслед за Москвою, татары ‘сотвориша’ то же ‘и в Володимери, и в Переславли, и в Юрьеве, и в Звенигороде, и в Можаисце, и во всех волостех’, автор, однако, не склонен бесплодно сетовать о постигшем Русь бедствии. Он предпочитает говорить о событиях, которые могли бы вселить уверенность в возможность победы над татарами. Поэтому не случайно повесть более подробно рассказывает о том, как князь Владимир Андреевич Серпуховский, стоявший за Волоком ‘со многими людьми’, разбил наголову наехавших туда татар, в результате чего Тохтамыш ‘убояся и нача помалу уступати от Москвы’. И вполне справедливым кажется автору двойное возмездие, полученное рязанским князем за его пособничество татарам: от Тохтамыша, который на обратном пути в Орду ‘взя всю землю рязанскую’, и от рати Дмитрия Донского, которая землю Олега Рязанского ‘пусту сотвориша, пуще ему бысть татарской рати’. Осуждая изменников, автор верит в силу народа, верит в скорое возрождение разрушенной Москвы и растущую мощь Русского государства, с которым не могли не считаться правители Орды. Подчеркивая это обстоятельство, он сообщает в заключение, что Тохтамыш направил в Москву своего посла с жалованьем великому князю, а Дмитрий Донской ‘повеле хрестьяном дворы ставити и город делати’.
Повесть в краткой редакции является в полном смысле слова оригинальным произведением в русской литературе. Чуждая всякой подражательности книжным образцам, она напоминает по своему стилю запись изустного эпического сказания об исторических событиях. Особое внимание автора к ‘поборникам земли Русской’ — московским торговым гостям, которые на Волге первыми пострадали от Тохтамыша, а также фигура купца-суконника Адама, сразившего татарского князя, заставляют предполагать, что сказание возникло в среде московского торгово-ремесленного посада.
Развитие внутренних и внешних экономических связей в конце XIV века вызвало рост торгового и ремесленного населения городов Северо-Восточной Руси. Великокняжеская столица Москва стала крупным экономическим центром русских земель. Предприимчивые московские купцы вели обширную торговлю не только на внутреннем рынке, но также с Ордой, венецианскими и генуэзскими городами южного побережья Крыма и с западными странами. Однако развитию торговли сильно мешала феодальная раздробленность Руси, княжеская междоусобица и опустошительные набеги татар. Купеческое сословие мечтало о сильной централизованной власти, способной разрушить политические и экономические преграды между отдельными землями, прекратить междукняжеские распри, обеспечить безопасность торговых путей и внешних границ. В этом же были кровно заинтересованы простые люди городских посадов, сел и деревень. Поэтому внутренняя объединительная политика Дмитрия Донского и его борьба с Ордой пользовалась полной поддержкой народа. Все это нашло яркое отражение в повести. Именно московскому великому князю спешат сообщить ‘доброхотящие христиане, живущие в странах татарских’, весть о походе Тохтамыша, его усилия организовать отпор татарам подчеркивает автор, о гибели княжеской казны скорбит он, Дмитрий Донской ‘многы слезы излияша’, увидя разоренную Москву, противников великого князя — князей Суздальских и Олега Рязанского — обвиняет повесть, изображая, наконец, в неблаговидном свете роль Киприана, она отражает враждебное отношение Дмитрия Донского к киевскому митрополиту за его пролитовскую политику и бегство из Москвы перед приходом Тохтамыша. Так личность Московского великого князя является в повести неотделимой от национальных устремлений русского народа, противопоставленного автором удельным князьям, боярской знати и высшему духовенству киприановской ориентации.
Последующие редакции повести из цикла о Тохтамышевом нашествии (один из ее вариантов также печатается в настоящем издании), являясь плодом довольно искусной контаминации двух первых, осложнены вставными эпизодами, лирическими отступлениями и новыми мотивами. Так, сходные варианты повести, включенные в состав Новгородской четвертой, Софийской первой и Воскресенской летописей, начинаются со вступления, в котором сообщается о небесном знамении в виде ‘хвостатой’ звезды, предвещавшей ‘злое пришествие Тохтамыщево’ как ‘гнев божий’ за ‘умножение грехов’. Характерные для первой повести сетования по поводу разорения Москвы усиливаются и становятся еще более пространными. Текст щедро пополняется библейскими изречениями. Хотя в общем новая повесть и сохранила светский характер, которым отличалось второе сказание, но в ней довольно отчетливо выявилась тенденция обособить купеческое сословие от простых людей и выделить его в привилегированную группу вместе с боярами и духовенством. В таком порядке, например, перечисляются горожане, затворившиеся во главе с Остеем в Москве: ‘бояре, и сурожане, и суконники, и прочие купцы, и архимандриты и игумены’, о крестном ходе сообщается: ‘и выидоша со князем своим и с дары многыми ко царю, тако же и архимандриты и игумени и попове со кресты, а по них бояре и большие люди, и потом народ и черные люди’. Сожалея о гибели церковных ценностей и княжеской казны, автор еще более скорбит о разграблении татарами ‘многоценного имения’ ‘бояр старейших’ и особенно богатства и ‘всякого товара’ сурожан, суконников и купцов.
В наибольшей степени отличает сводную повесть от прежних мотив добрых и недобрых людей. Добрые граждане, ожидая смерти от татар, денно и нощно молятся богу ‘с покаянием, и с причастием, и со слезами’. Недобрые же люди обходят дворы, вытаскивают из погребов ‘меды господския и сосуды серебряны и сткляници драгия’, ‘упивахуся до великаго пияна’ и хвастливо заявляют: ‘Не устрашаемся нахождения поганых татар, селик тверд град имуще, иже суть стены каменны и врата железны’. Будучи ‘пияне суще’ и ‘шатахуся’, они взбираются на городские стены и ругают подошедших татар, ‘образом бестудным досаждающе’.
Этот новый мотив введен в сводную повесть несомненно с той целью, чтобы бросить тень на граждан, которые до этого ‘сотвориша вече’, восстали против феодальной знати, решившей бросить Москву на произвол судьбы. Именно их, а не беглецов из города именует теперь повесть ‘народи мятежницы, крамольницы’ (исключение в этом отношении составляет лишь более ранний вариант сводной повести, вошедший в состав Типографской летописи). О бегстве же из города митрополита и знатных бояр теперь не говорится, их участие в событиях оттеняется в положительном смысле, а князю Остею ставится в заслугу подавление ‘мятежа’.
В более поздних по времени создания вариантах сводной повести (Никоновская летопись) виновниками ‘распри’ уже прямо названы ‘злые человецы’, которые ‘восташа… друг на друга и сотвориша разбои и грабежи велии’. Выдавая их за грабителей, повесть рассказывает, что лучших людей они ‘убиваху… и богатство и имение их взимаху’, митрополита Ки-приана, который якобы пытался прекратить мятеж, они не стыдились, бояр великих не боялись, а великую княгиню Евдокию ‘преобидеша’.
Авторы стремятся теперь всячески обелить и возвысить митрополита. Его отъезд из Москвы вместе с великой княгиней изображается чуть ли не подвигом, после того как ‘мятежници’ едва ‘умолени бышя’. Повесть специально разъясняет, что Киприан приехал в Москву ‘перед пришествием Тахтамышевым за два дни, и виде разньство и разпрю во граде, и отъиде в Тферь и тамо избыти’. Окружая митрополита ореолом святости, авторы сообщают далее: ‘Татарове же хотеша и ко Тфери итти, но возбрани им божественная сила невидимо’.
Так в течение XV века первоначальное сказание о нашествии Тохтамыша постепенно перерабатывалось и дополнялось. Антибоярские и антикиприановские мотивы снимались, личность князя Остея возвеличивалась, богатые купеческие верхи противопоставлялись народу, а прямыми виновниками гибели Москвы назывались уже не удельные князья и феодальная знать, а народные массы.
Текст ‘Повести о московском взятии от царя Тахтамыша’ перепечатывается из издания ‘Ермолинская летопись’ (Полное собрание русских летописей, т. XXIII, СПб., 1910, стр. 127—129), где он напечатан по рукописи XV века, ранее принадлежавшей Троицкой лавре под No 17, лл. 219 об.— 224 об. Повесть здесь не озаглавлена. Название ее взято нами из Типографской рукописи первой половины XVI века Московской б. Синодальной библиотеки, No 789 (ныне в Гос. Историческом музее), напечатанной в издании ‘Типографская летопись’ (Полное собрание русских летописей, т. XXIV, П., 1921, стр. 149—154).
Стр. 39. В лето 6890 — по современному летосчислению — 1382 г. Дата исторически верна.
Тахтамыш, или Тохтамыш (ум. ок. 1406 г.) — хан Золотой Орды. Сын одного из монгольских правителей, в 1375 г. при помощи Тимура захватил власть в Белой Орде, разбив в 1380 г. Мамая, ослабленного поражением на Куликовом поле, становится полновластным ханом Золотой Орды. В 1382 г. предпринимает поход на Русь, описанный в настоящей повести. С конца 1380-х гг. начинается его борьба с Тимуром. Потерпев от него поражение в центральном Казахстане (1391) и на Тереке (1395), Тохтамыш позднее вступил в союз с литовским князем Витовтом, но, несмотря на его помощь, был разбит и свергнут ханом Тулук-Тимуром (1399).
Дмитрей Костянтинович — Суздальско-Нижегородский князь Дмитрий Константинович (1323—1383). Соперничая с московскими князьями, в период 1360—1363 гг. дважды получал великое княжение, отнимая его у Дмитрия Донского. В 1366 г. стал тестем московского князя, выдав за него дочь Евдокию. Расчетливый и осторожный, ом уклонился от участия в Куликовской битве, а во время похода Тохтамыша выказал покорность татарскому хану, послав к нему своих сыновей. Дмитрию Константиновичу принадлежала знаменитая Лаврентьевская летопись, списанная по его заказу в 1377 г. монахом Лаврентием.
Стр. 39. …и посла к Тахтамышу сынов своих, Василья и Семена… — Василий и Семен — сыновья Дмитрия Константиновича, из которых Василий Дмитриевич Кирпяда (ок. 1350—1403) — князь Суздальский и Городецкий, отличался особенной активностью в посредничестве между своим отцом и татарскими ханами. Так, уже в 1364 г. он привез отцу из Орды ярлык на великое княжение. Уходя в 1382 г. из пределов Руси, Тохтамыш взял его с собою в Орду в качестве заложника. В 1386 г. Василий бежал оттуда, но был пойман и возвращен обратно, на следующий год Тохтамыш его отпустил и ‘пожаловал’ Городцом. Последние годы жизни вел борьбу с Московским великим князем Василием I Дмитриевичем за Нижний Новгород.
Олег Рязанский — Олег Иванович (ум. в 1402 г.), великий князь Рязанский (с 1350 г.). Враждуя с московско-владимирскими великими князьями за первенство над Русскими землями, был вынужден вести осторожную политику по отношению к Золотой Орде, так как рязанские земли непосредственно граничили с татарскими владениями. В 1371 г. разбит Дмитрием Донским и бежал из Рязани, но в том же году при поддержке татар вновь захватил ее. В 1380 г. вошел в сношения с Мамаем, обещая ему поддержку в походе против Москвы, но после Куликовской битвы отказался от борьбы с Дмитрием Донским и в 1381 г. заключил с ним договор. Пособничая Тохтамышу, Олег нарушил договор, за что Дмитрий Донской жестоко его наказал, разорив рязанские земли. Мир с Москвой был заключен в 1386 г. В 1387—1394 гг. Юрий Рязанский вел борьбу с татарами, а в 1396—1398 гг. — с литовским князем Витовтом.
Князю же великому…— Имеется в виду Дмитрий Донской (1350—1389) — великий князь Московский (с 1359 г.).
…мнози от них на Дону избиты… — Речь идет о Куликовской битве (1380), во время которой объединенные русские войска, разгромив татар, сами понесли большие потери.
…сташа суймом…— т. е. собравшись на вече.
…ни самого митрополита… — Имеется в виду Киприан (год рождения неизвестен — ум. в 1406 г.) — митрополит киевский и литовский (с 1376 г.), родом болгарин из Тырнова. Посвященный в сан в Константинополе еще при жизни московского митрополита Алексея, он усиленно домогался стать его преемником. Однако пролитовская политика Киприана и его приверженность византийскому патриарху встречали резкое противодействие со стороны Дмитрия Донского, боровшегося за независимость Московского государства и русской церкви. После смерти Дмитрия Донского — митрополит Московский и всея Руси (с 1390 г.), церковный писатель, редактор ряда литургических книг и жития московского митрополита Петра, автор посланий псковскому духовенству, Сергию Радонежскому и др. Киприану принадлежит инициатива создания первого общерусского митрополичьего летописного свода 1409 г.
Стр. 40. …некий князь литовский Остей, внук Ольгердов… — Ольгерд Гедиминович — великий князь Литовский (1345—1377). Ведя войны с русскими князьями, расширил границы своих владений за счет захвата земель Черниговского и Новгород-Северского княжеств, поддерживал тверских великих князей в их борьбе с Дмитрием Донским, в 1368 и 1370 гг. предпринимал походы на Москву, но всякий раз безуспешно.
…граду тогда ниску сущу…— В 1367 г. началось строительство белокаменных стен Московского Кремля, вместо дубовых, возведенных при Иване Калите и пострадавших от пожара в 1363 г. К 1382 г. постройка стен, по-видимому, не была еще закончена.
…тюфяки пущаху и пушки… — Тюфяки — особый род пушек. Это первое в истории упоминание о применении московскими войсками огнестрельного оружия.
…суконник Адам… — Суконниками называли московских купцов, торговавших западноевропейским сукном, в отличие от сурожан, которые вели торговлю с итальянскими колониями на южном берегу Крыма, главным образом через город Сурож (Судак).
…с Фроловских ворот… — Впоследствии эти кремлевские ворота стали называться Спасскими.
Стр. 41. Володимер Андреевич — Серпухозско-Боровский князь Владимир Андреевич Храбрый (1353—1410), внук Ивана Калиты, талантливый военачальник. Разделяя политику своего двоюродного брата Дмитрия Донского, много способствовал усилению Московского великого княжества своими успешными походами против врагов Русской земли. Особенно прославился во время сражения на Куликовом поле, когда засадный полк под его командованием решил исход боя, за Куликовскую битву получил название Донского, как и великий князь Дмитрий. После смерти последнего верно служил его сыну, великому князю Василию, участвуя во многих походах, в 1408 г. организовал оборону Москвы при нападении на нее Едигея.
Текст ‘Повести о московском взятии от царя Тахтамыша и о пленении Земля Русскыя’ перепечатывается из издания ‘Софийские летописи’ (Полное собрание русских летописей, т. VI, СПб., 1853, стр. 98—103), в основу которого положен список конца XV — начала XVI веков, Гос. Публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина, Толстов., IV, No 211, лл. 234 об. — 240 об.
Стр. 42. Болгары, или Болгар — город на Волге в районе устья Камы, столица волжских болгар (X—XV вв.).
…на месте, нарицаемом Серначе… — Сернач — урочище. Местоположение его неясно.

ПОВЕСТЬ О ТЕМИР-АКСАКЕ

К концу XIV века Московское княжество заняло первенствующее положение в феодальном союзе северо-восточных русских земель. Московские князья, умело используя внутренние раздоры в Орде, начинают всё менее считаться с ее властителями. Дмитрий Донской, не спросясь ордынского хана, объявил великокняжескую власть наследственной и по духовному завещанию назначил своим преемником старшего сына. Василий Дмитриевич, заняв в 1389 году Московско-Владимирский стол, продолжал по отношению к Орде линию отца. Воспользовавшись борьбой ордынских ханов, он даже прекратил выплачивать им дань.
Роль Москвы как политического, экономического и культурного центра русских земель сильно возросла. Москва становилась основой постепенного объединения Руси в единое национальное государство. С возвышением новой столицы усилился интерес к идейному наследию ее предшественников. Взоры светских и церковных властей Москвы обращались прежде всего к Владимиру-на-Клязьме — главе некогда сильного Владимиро-Суздальского княжества. Использование владимирского наследия сулило большие возможности для пропаганды и утверждения идеи исторической преемственности. В данной связи созрела мысль перенести из прежней великокняжеской столицы в Москву икону богородицы, почитаемую народом за национально-русскую святыню, которая в свое время по аналогичным соображениям была привезена Андреем Боголюбским во Владимир из-под Киева. Это важное политическое мероприятие было осуществлено в 1395 году, когда над Русью нависла угроза нового татарского нашествия.
Грозный монгольский завоеватель Темир-Аксак (Тамерлан), об опустошительных походах которого в страны Среднего и Ближнего Востока было хорошо известно на Руси, в 1391 году начал борьбу с золотоордынским ханом Тохтамышем. В 1395 году он нанес своему былому ставленнику решительное поражение на Тереке и, преследуя его, в том же году вторгся в пределы Елецкого княжества. Появление монгольских полчищ в русских землях вызвало сильнейшую тревогу в Москве, не забывшей еще Тохтамышева разорения. Московское войско, предводительствуемое великим князем Василием Дмитриевичем, спешно вышло к Коломне и заняло переправу через Оку. Москва под руководством князя Владимира Андреевича Серпуховского готовилась к осаде. Однако Темир-Аксак, овладев Ельцом и разграбив его, не пошел в глубь русских земель. После двухнедельной остановки у пределов Рязанского княжества он неожиданно повернул обратно и ушел в приазовские степи. Это радостное для Руси событие, как раз совпавшее по времени с перенесением иконы богородицы из Владимира в Москву, и послужило основой для создания повести о чудесном избавлении Москвы от нашествия Темир-Аксака. Реальные причины, заставившие монгольского завоевателя отказаться от похода на Русь, в полной мере не выяснены до сих пор. Тем более они были непонятны автору повести. Поэтому в соответствии с религиозными воззрениями своего времени он и связал их с вмешательством божественной силы.
Повесть о Темир-Аксаке вошла в различных вариантах, а иногда и под разными названиями, в состав большинства летописей. Ее многочисленные списки принято в литературе подразделять на две редакции: ‘краткую’, содержащую текст, наиболее близкий к своему архетипу, и ‘распространенную’, сравнительно позднюю по времени создания.
Повесть в последней редакции (см., например, Полное собрание русских летописей, Приложение, т. XI, СПб., 1897, стр. 243—254) имеет ярко выраженный церковно-учительный характер. Написанная в приподнято-риторическом стиле, с обилием библейских параллелей, она посвящена исключительно истории иконы Владимирской богородицы и описанию связанных с нею ‘чудес’.
‘Краткая’ повесть (один из вариантов ее печатается в настоящем издании) также не лишена элементов украшающей риторики и библейских сравнений, в ней довольно сильно звучат церковно-религиозные мотивы, но вместе с тем она в большей степени отразила существенные черты исторической действительности своего времени. Повесть одухотворена любовью к родине и ненавистью к иноплеменным поработителям. В ней и нескрываемая тревога за судьбу Москвы как столицы всей земли Русской, и торжество и радость по случаю избавления отечества от страшной опасности. Разработка патриотической темы делает повесть примечательным явлением в русской литературе периода возвышения Московского княжества.
Повесть о Темир-Аксаке создана, очевидно, в самом начале XV века. Она невелика по объему и несложна по построению. Предваренная кратким вступлением, в котором сообщается о времени и причине исторических событий, повесть в дальнейшем отчетливо делится на две части. В первой из них автор передает легенду о личности Темир-Аксака и описывает его вторжение в пределы Русских земель. Вторая часть повествует о перенесении Владимирской иконы в Москву и о бегстве устрашенного Темир-Аксака.
Живо и эмоционально излагается в повести биография знаменитого монгольского завоевателя. Фактическая основа ее тесно переплетена с легендарным вымыслом, преследующим определенную идейную цель. Автор повести проводит мысль, что Темир-Аксак, в сущности, не законный царь, а самозванец, потому что он ‘не царь бе рождением, ни сын царев, ни племени царска, ни княжеска, ни боярска’, а происходит от худых людей’ и ‘преже раб был у некоего у своего осподаря’. Далее в повести рассказывается о том, как Темир-Аксак, прогнанный господином за ‘злонравие’, стал ‘с младу’ заниматься ‘татьбою’. А когда он попался с украденной овцой, то был ‘нещадно’ бит, и ему ‘пребиша… ногу и бедру его наполы’. Очнувшись по ‘непоколици времени’, он ‘перекова себе железом ногу’ и выздоровел, но сделался хромым, ‘и того ради прозван бысть Темираксаком, темир бо зовется железом, а аксак зовется хромец’. Однако и после этого он ‘ни смирился, ни укротился’, а ‘пущи прежняго бысть лют разбойник’. Так переосмысляя факты биографии и возникновение прозвища ‘Железный Хромец’, автор внушает мысль, что и личные качества Темир-Аксака не давали ему права на царский титул, а звание князя и потом царя ему незаконно присвоили его сподвижники, ‘злии человеци’, такие же, как и он, ‘разбойници и хищници’.
Повесть, однако, не всегда и не во всем прибегает к легенде и преувеличениям. Рассказывая о могуществе Темир-Аксака, о том, как он ‘многы страны и земли повоева, многы области и языкы поплени, многы княжения и царства покори под себе’, а затем перечисляя эти страны и земли, автор стоит на почве реальных фактов. Не преувеличивает он и тогда, когда говорит, что Темир-Аксак ‘вельми нежалостив, зело немилостив, лют мучитель, зол гонитель, жесток томитель’. Личность восточного деспота, который вел свои разорительные войны с неслыханной жестокостью, получает здесь точную и меткую характеристику.
Повесть исторически правдиво воссоздает исключительную напряженность момента, когда татарские ‘тьмочисленыя’ полки, опустошив Елец, вдруг неожиданно остановились ‘в едином месте’. По ‘частым вестем’, приходившим ‘по вся дни’ на Москву и ‘возвещающе прещения и грози’ Темир-Аксака, казалось, что он вот-вот двинется на Русь. Неподдельная тревога москвича и патриота родной земли слышится в словах автора, когда передает он ‘грозныя вести’, как Темир-Аксак готовится ‘воевати Русскую землю’, как похваляется ‘ити к Москве, хотя взяти ю’ и как собирается ‘люди руския пленити’. Вместе с тем здесь с полной очевидностью проявляется политическая позиция автора повести. Для него понятия Русская земля и Москва ассоциативны. Убежденный сторонник идеи единства. Руси, он выступает за признание политической исключительности Московского княжества и Москвы. С его точки зрения, московский великий князь, который, собрав ‘воя многы’, вышел ‘в стретение’ Темир-Аксака, — глава всех русских земель, а Москва, вместившая ‘многу народу сущю отвсюду’ и готовящаяся ‘седети в осаде’, — общерусский центр, защита которого — всенародное дело.
В авторе повести патриот неотделим от христианина. Его патриотические тенденции тесно переплетаются с религиозными представлениями. Верно отражая уровень и форму общественного сознания своего времени, он связывает приход Темир-Аксака с его свирепым желанием ‘святыя церкви жещи, веру хрестьянскую искоренити, а хрестьян бити и гонити, томити и мучити и огнем печи и жещи и мечем сещи’. Сравнивая ‘поганого’ с ‘гонителями и мучителями’ первых христиан — римскими императорами, автор настойчиво внушает мысль, что сила русских людей — в их братском единстве, и непобедимость Русской земли — в защите всеми христианами своей православной веры. Так великая жизненная идея объединения Руси во имя обороны ее от врагов приобретает в повести отчетливый религиозный налет.
Посвященная торжеству этой идеи вторая часть повести еще в большей степени окрашена в религиозные тона. В ней рассказывается о ‘всенародном молении’, дабы ‘бог избавил’ Русь от нашествия татар, о перенесении, ‘страха ради Темир Аксакова’, Владимирской иконы в Москву и, наконец, о том, как Темир-Аксак, ‘гневом божиим гоним’, повернул свои полчища вспять от Русской земли и ‘поиде без вращения’. Несмотря на традиционность формы этого в полном смысле житийного сюжета, в основе его лежит актуальная политическая проблема. Автор одним из первых разрабатывает в русской литературе тему о политической преемственности древнего общерусского наследия в Московском великом княжестве. Подобно тому, как для ‘Задонщины’ образцом был Киев и ‘Слово о полку Игореве’, автор повести о Темир-Аксаке, прославляя Москву, обращается к ее ближайшему предшественнику — Владимиру-Залесскому. Повествуя о проводах и встрече иконы Богородицы, он как бы подчеркивает факт признания бывшим центром объединенной Руси новой общерусской столицы — Москвы. Чередуя в повествовании о перенесении иконы пространные библейские сравнения с развернутыми молитвенными отступлениями, риторические восклицания — с лирическими излияниями, славословие — с хулою, автор преследует одну цель — прославить и превознести русскую святыню, ставшую отныне символом могущества Москвы не только как политического, но и религиозного центра Руси. В этом плане повесть о Темир-Аксаке с полным основанием может быть названа предшественницей таких повестей XV века, как сказание о взятии Царьграда, о Вавилонском царстве и ‘Сказание о князьях Владимирских’, где религиозно-политическая идея преемственности получила свое дальнейшее развитие.
Текст ‘Повести о Темир-Аксаке’ перепечатывается из издания ‘Типографская летопись’ (Полное собрание русских летописей, т. XXIV, П., 1921, стр. 160—165), где он напечатан по рукописи первой половины XVI века Гос. Исторического музея. Московской б. Синодальной библиотеки, No 789, лл. 225 об. — 232, с учетом разночтений по рукописи XVII века Гос. Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, F. IV. 218 (собрание гр. Ф. А. Толстого), опубликованных в том же издании. Повесть названа здесь ‘О царстве Тахтамышове’. Это название заменено нами более соответствующим содержанию текста — ‘Повесть о Темир-Аксаке’.
Стр. 49. Темир-Аксак — Тимур (1336—1405) — знаменитый монгольский завоеватель, родился в городе Кеша близ Самарканда в семье мелкого феодала. Поступив в ранней молодости на службу к эмиру Казгану, стал предводителем его дружинников (нукеров), с которыми совершал грабительские набеги. В одном из них Тимур был тяжело ранен в ногу и сделался хромым, отсюда прозвище Железный Хромец — по-тюркски Темир-Аксак, по-персидски Тимур-ленг (в европейском произношении Тамерлан). Перейдя на службу к хану Токлук-Тимуру, он вскоре стал главою сильного чагатайского племени барлас, а в 1370 г., провозгласив себя единовластным правителем Чагатайского государства, принял титул ‘великого эмира’ и сделал своей столицей Самарканд. Совершив в течение первого десятилетия своего царствования 9 походов в Туркестане, Тимур завоевал государство Хорезм, с 1380 г. начал серию походов в богатый Иран, в результате которых покорил всю Персию и государства Закавказья. В 1389 г. совершил опустошительный поход в глубь азиатских владений золотоордынского хана Тохтамыша и в 1391 г. одержал над ним победу. В 1395 г., когда Тохта-мыш вторгся в Закавказье, Тимур разбил его на Тереке и, преследуя, разрушил Елец, разграбил Азов и Кафу (Феодосию), сжег столицу Золотой Орды Сарай и Астрахань. В 1397—1398 гг. предпринял поход на Индию, а в 1399 г. начал войну с турецким султаном Баязидом и египетским султаном Фараджем, в 1401 г. овладел турецким городом Сивасом, а затем сирийскими городами Алеппо и Дамаском, подвластным египетскому султану, в 1402 г. разбил Баязида под Анкарой и захватил его в плен. В конце 1404 г, начал поход в Китай, но в феврале 1405 г. умер. Типичный феодальный деспот, Тимур вел опустошительные войны с целью завоеваний и грабежа и своей исключительной жестокостью превосходил даже Чингис-хана.
Стр. 49. …в пятое на десять лето царства Тахтамышова…— на пятнадцатый год после воцарения Тохтамыша в Золотой Орде (1380), т. е. в 1395 г. Дата исторически верна. О Тохтамыше см. прим. к предыдущей повести (стр. 375).
…в седьмое лето княжения великого князя Василия Дмитреевича… — Старший сын Дмитрия Донского Василий I Дмитриевич (1371—1425) стал московским великим князем после смерти своего отца, в 1389 г. Продолжая политику своих предшественников, Василий Дмитриевич значительно расширил территорию Московского княжества, присоединив к нему суздальско-нижегородские земли, Муром и Тарусу. Но в борьбе с Ордою он, в отличие от Дмитрия Донского и, вероятно, не без содействия митрополита Киприана, решил пойти на союз с Литвою и женился на дочери литовского великого князя Витовта — Софии. Однако этот союз не помешал Витовту присоединить к своему княжеству Смоленск (1404) и не предотвратил нашествия на Русь Едигея (1408).
…индикта 3… — т. е. в третий год индикта — единицы старинного церковного летосчисления, равной пятнадцати годам.
…в третее на десять лето по тотарщине, по Московском взятии…— Имеется в виду нашествие на Русь Тохтамыша и разорение им Москвы в 1382 г.
…от Синие Орды, от Самарханския земли… — Самарханская земля — области бассейна Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи, известные под названием Мавераннахра (по-арабски значит — ‘то, что за рекой’).
…от Заицских татар… — от монгольских племен из-за реки Яика (Урала).
…за Железными враты… — Железными Воротами называется узкий проход в южной части Уральских гор, через который многократно проходили из Средней Азии орды кочевников-завоевателей.
Стр. 50. Самархант — Самарканд, центр Мавераннахра. Чагадие — Чагатайское государство в Мавераннахре. Хорусани — Хорасан, город и область в северо-восточной части Ирана. Голустани — город Гюлистан. Китай.— Территория Китая Тимуром не была завоевана: он умер, не осуществив начатого в конце 1404 г. китайского похода. Шираз — город в Иране, захвачен Тимуром в 1387 г. Испахан — Исфаган, город в центральной части Ирана, в XIV в. один из крупнейших городов Ближнего Востока. В 1387 г. жители Исфагана перебили тимуровских сборщиков податей. Подавив восстание, Тимур приказал убить 70 тысяч жителей и построить пирамиду из их черепов, а город разрушить. Орначь — город Ургенч в Средней Азии. Гилянсиэ — по-видимому, Ганджа (ныне Кировабад) — город в Закавказье, расположенный на реке Гянджачай (приток Куры). Шабран — город в Ширване — области северного Азербайджана. Шамахии — Шемаха, город в Ширване. Савас — Сивас, город в Малой Азии, захвачен Тимуром в 1402 г. Арзунам — по-видимому, Эрзерум — город в западной Армении. Тефлиаий — Тбилиси, захвачен Тимуром в 1386 г. Тевризий — Тавриз — город в южном Азербайджане, захвачен Тимуром в 1385 г. Обезии — абазины, народ, обитавший на северном Кавказе. Гурзи — Грузия. Тагдат — Багдад, город на реке Тигр, ныне столица Ирака. Тимур занимал его дважды — в 1392 и 1401 гг. Темиркабы, рекше Железные врата — город Дербент.
Стр. 50. Навходоносор царь — Навуходоносор II, вавилонский царь (604—562 до н. э.), в 586 г. до н. э. захвативший и разрушивший Иерусалим.
…Севастию град… — Себастия — древний город Малой Армении, развалины его близ города Сиваса.
…святый Григорей, епископ Великия Армения… — Имеется в виду Григорий Просветитель, первый епископ Армении, основатель армяно-грегорианской церкви, которая около 301 г. стала государственной церковью Армении, умер в 331 г.
Дамаск — один из древнейших городов мира, ныне столица Сирии. Захватив его в 1401 г., Тимур приказал уничтожить значительную часть жителей, преимущественно христиан.
Сарай великый. — Имеется в виду Новый Сарай, или Сарай-Берке — город на Волге, основанный ханом Берке, в XIV веке — столица Золотой Орды, в 1395 г. разрушен Тимуром.
Стр. 51. Иулиан законопреступник — Юлиан, римский император (361—363), прозванный христианами за возврат к язычеству Отступником, пытался ввести в Римской империи единую языческую государственную церковь во главе с императором, ограничил свободу христианской церкви. Диоклитиан — Диоклетиан (ок. 245—313) — римский император (284—305), в 303—305 гг. предпринял жестокое гонение на христиан. Максимиан (240—310) — римский император (286—305 и 307—310), являясь соправителем Диоклетиана (286—305), не менее жестоко преследовал христиан. Деки — Деций, Гай (200—251), римский император (249— 251), издал эдикт, предписывающий христианам обязательность языческой государственной религии, за невыполнение его учинил в 250 г. разгром христианской церкви. Ликиний — Лициний (род. ок. 263 г. — ум. в 324 г.) — император восточной части Римской империи (ок. 308—324), в 313 г. вместе с Константином (императором западной части) издал Миланский эдикт, предоставляющий христианам свободу вероисповедания. Лициний причислен в повести к гонителям христианства, очевидно, потому, что боролся за единовластие с Константином — первым императором-христианином, по приказу которого и был убит.
Стр. 53. Синахирим — Синахериб, ассирийский царь (705—681 до н. э.), вел войны со многими государствами, в том числе с Иудеей, дважды осаждал ее столицу Иерусалим, но овладеть городом не мог, в 689 г. разрушил Вавилон, в 681 г. убит собственными сыновьями во время дворцового переворота. Повесть передает библейскую легенду, как пророк Исайя, близкий советник иудейского царя Езекии, спас Иерусалим от нашествия Сина-хериба.
…в Ниневгию. — Ниневия — древний город на реке Тигр, при Царе Синахерибе — столица Ассирии.
…сыны Агаряны… сыны Измаилевы. — По библейскому сказанию, сын патриарха Авраама и его наложницы Агари Измаил сделался родоначальником кочевых племен: измаильтян и агарян, по мусульманскому преданию, он был похоронен в Каабе в Мекке. Отсюда в русской летописной традиции сыны Агаряны и сыны Измаилевы — инаковерующие, мусульмане.
Стр. 54. …на Кучкове поле — так называлось урочище в окрестностях Москвы, сохранившее имя боярина Кучки, по преданию владевшего 8 начале XII века богатыми селами на месте будущей Москвы.

ПОВЕСТЬ О ВЗЯТИИ ЦАРЬГРАДА ТУРКАМИ

‘Повесть о взятии Царьграда турками’ привлекала древнерусского читателя не только рассказом о трагическом конце Византийской империи-, но и всем тем строем идей, который нашел в ней свое выражение. Она весьма показательна для политического кругозора московских идеологов второй половины XV века. Ее автор, Нестор-Искандер — русский по происхождению, но с молодых лет очутившийся в Турции, — во время осады Константинополя султаном Магометом II был в турецких войсках. По его собственным словам, он ‘писах в каждый день творимая деяния вне града от турков’, а войдя после падения Константинополя в город, собрал ‘от достоверных и великих мужей вся творимая деяния во граде противу безверных’. Признание это весьма ценно. Оно, во-первых, свидетельствует о том, что ‘Повесть’ была написана по свежим следам событий, и, во-вторых, объясняет свойственную ей точность в описании этих событий.
Царьград на всем протяжении своей исторической жизни был окружен в греческой литературе целым рядом литературных произведений провиденциального или мистического характера. Они писались в форме ямбических стихотворений, поэм, загадок, сновидений, прорицаний и пр. Их авторы подражали то античной поэзии, то народным произведениям, то апокалипсису и т. д. В них шла речь о чудесном возникновении Царь-града, о его патрональных святынях, осуществлявших волю провидения, и чаще всего — о его неизбежной гибели. Произведения эти появлялись у греков еще задолго до действительного падения Византийской империи. Складывалась определенная историософия, основанная частично на исторических знаниях и опыте, частично на различного рода религиозно-мистических учениях, сообразно которой Византийская империя, как и ряд государств древнего мира, падет под ударами внешних врагов, но в конце концов будет спасена посланным свыше царем. Этот взгляд на будущую судьбу империи имел широкое распространение и среди высших слоев византийского общества и в народной среде. В течение ряда веков менялось представление о враге Византии, и предсказания об угрожающей ей опасности последовательно применялись то к арабам, то к славянам, то к крестоносцам, то, наконец, к туркам. Но если на протяжении веков менялось представление о поработителе Византии, всегда отражая реальную опасность, то неизменным (по крайней мере с X века) оставалось определение ее освободителя. Это—‘русый язык’, или ‘род русых’, то есть русый народ. Все наиболее популярное из этой легендарно-политической литературы предсказаний о будущей судьбе Царьграда было известно в переводах на Руси в XV веке и раньше.
Автор ‘Повести о взятии Царьграда турками’ был в курсе всей этой литературы. Но, главное, он глубоко усвоил лежащие в ее основе историко-философские взгляды и мистические настроения греков и с исключительной талантливостью и последовательностью провел их через все свое произведение, тем самым перенося читателя в тревожную и трагическую обстановку гибели мирового по средневековым представлениям города. Он изображает события осады и падения Царьграда в хронологической последовательности, но свое историческое повествование, в фактическом отношении весьма точное, он соединяет с легендарным сюжетом об основании, гибели и возрождении Царьграда. Этот сюжет, именно как отдельный, самостоятельно задуманный элемент композиции ‘Повести’, очень ярко выделяющийся на общем фоне повествования своими специфически легендарными чертами, в основном опирается на греческую литературу предсказаний.
Можно указать его основные компоненты. Во-первых — это мотив о чудесном знамении при основании города: в данном случае — борьба змея и орла при основании Константинополя. Мотив этот осмыслен в духе христианской символики: змей — символ магометанства, орел — христианства. Во-вторых, составной частью этого сюжета являются мотивы ухода из обреченного на гибель города его патрональной святыни — ангела — и выпадение кровавого дождя. Наконец, в-третьих, в этот сюжет входят мотивы предсказаний, взятых из различного рода эсхатологических сочинений, предсказаний о том, что ‘русий’ народ победит измаила (турок) и христианский Царьград возродится. В своей совокупности эти мотивы образуют сюжет своеобразной легенды.
Этот легендарный сюжет как бы накладывается автором ‘Повести’ на основную ткань его исторического повествования, меняя самый тип этого повествования. Эпизоды ‘Повести’, написанные в развитие этого сюжета, являются символическим изображением всей истории великого города, истории действительной и воображаемой: его основания, падения под ударами турок и возрождения в грядущие века. В общей фабуле ‘Повести’ именно он, этот легендарный сюжет, является носителем провиденциальной точки зрения ее автора на историю Царь-града.
В задачу автора входило так написать историю Царь-града — историю его прошлого, настоящего и ‘будущего’, — чтобы была очевидна предопределенность его исторического бытия, так как только при ней сохранялась надежда на его возрождение. Автор не предлагает никаких конкретных форм освобождения Царьграда в ближайшем будущем, потому что не видит их, как, впрочем, не видели их и государственные или политические деятели на Руси и в годы падения Византии и в более позднее время.
Автор ‘Повести о взятии Царьграда турками’, Нестор-Искандер, был воином-профессионалом. В описании осады и обороны Константинополя он обнаруживает чисто профессиональные знания и навыки военного искусства. Он легко восстанавливал в своей памяти ход тех сражений, в которых участвовал сам или о которых слышал рассказы очевидцев, и находил точные и образные слова для описания их. Он хорошо знал приемы единоборства и современную ему тактику наступления и обороны и в своих описаниях поединков и сражений обращал внимание на эту сторону дела. Пожалуй, впервые в древней русской литературе мы встречаем описания поединков, сделанные с профессиональной четкостью. Нестор-Искандер в описании единоборства цесаря и Бегилар-бея указывает, например, в действиях цесаря те приемы, которые обеспечивают ему победу. Кроме этого, он не забывает сказать, что тело Бегилар-бея турки ‘падши отъяша’, то есть вынесли, упав на землю, ползком. Действительно, только так и можно было это сделать во время сражения конницы.
Приведем пример: ‘Он (Амар-бей) же, видев Рахкавея люте секуща турок, обнажив меч, нападе на нь, и сечахуся обои люте. Рахкавей же, наступив на камень, удари его мечем по плечю оберучь и разсече его на двое: силу бо имяше велию в руках’ (Арх. Л., стр. 20). В этом описании поединка Амар-бея и Рахкавея замечательно указание на то, что пехотинец может с силой ударить врага мечом только тогда, когда ему удалось (став на камень) оказаться выше или наравне со всадником. В описаниях многочисленных приступов турок на Царьград и обороны его греками Нестор-Искандер использовал старые формулы воинских повестей в искусном соединении их с новыми воинскими формулами. Крики сражающихся, боевые звуки труб, блеск оружия, звон набата, плач и рыдание осажденных, гром пушек, пороховой дым, множество убитых и раненых — все это в описаниях автора создает впечатление больших ожесточенных боев. Это описания новых тактических приемов в сражениях, когда приступ начинается артиллерийской подготовкой на слабых участках укреплений, когда оборона использует умелую перегруппировку сил, быструю заделку крепостных стен, разбитых ядрами пушек, установку фугасов на подступах к городу и пр. И в эти описания вклиниваются, как припоминания, стилистические формулы старых воинских повестей о сражениях, когда ‘сеча бысть велия и преужасна’ и воины ‘сечахуся лицем к лицу, рыкающе, аки дивии звери’, и ‘падаху бо трупия обоих стран, яко снопы, с забрал, и кровь их течаше, яко рекы по стенам’ и т. п.
В этом соединении новаторства и традиции характерная особенность стиля ‘Повести’ Нестора-Искандера.
‘Повесть о взятии Царьграда турками’ Нестора-Искандера принадлежит к тому же ряду русских литературных произведений XV века, к которому относится и ‘Сказание о Вавилоне граде’. Она также свидетельствует о пробуждении в русском обществе средины и второй половины XV века интереса к международным делам, к осмыслению мировых событий. Именно за это, как показывает литературная судьба ‘Повести’, она прежде всего и ценилась. Падение мировой империи в ней осмыслялось на уровне историософии ее века, в средневековых условиях равно распространенной в пределах всего христианского мира. Правильно расценивая борьбу исторических сил на мировой арене XV века, она порицала католический Запад и турок, как непосредственных виновников падения Константинополя, и в то же время с сожалением, но открыто признавала неизбежность и закономерность гибели мировой империи — Византии.
Текст повести перепечатывается из издания архимандрита Леонида: ‘Повесть о Царьграде (его основании и взятии турками в 1453 г.) Нестора-Искандера, XV века’ (по рукописи Троице-Сергиевской лавры, начала XVI века, No 773)— ‘Памятники древней письменности’, LXI, СПб., 1886.
Стр. 55. В лето 5803 (295) царствующу в Риме… Константину Флавию… нача укрепляти и расширяти веру християнскую… — Константин I, прозванный позднее Великим, полное имя Гай Флавий Валерий Константин (ок. 274—337) — римский император (306—337). Здесь и дальше в повести речь идет об эдикте, изданном Константином и его соправителем Лицинием в городе Милане, согласно которому христианам была предоставлена свобода вероисповедания с возвращением всех конфискованных церквей и церковного имущества. В дальнейшем христианская церковь получила право принимать вклады и наследства, духовенство было освобождено от городских повинностей, суд церкви приравнивался к суду государственному. Миланский эдикт, положивший начало превращению христианства в господствующую религию в Римской империи, был издан в 313 г. (по старому летосчислению в 5821 г.). Дата, указанная в повести, не является точной.
Стр. 55. …наипаче похвалиша ему… Визандию. — Византия — древнегреческая колония на европейском берегу Босфора.
…прилежаше мыслию на Трояду, идеже и всемирная победа бысть греком на фряги… — Трояда — древнее название крайней северо-западной области побережья Малой Азии, искони населенной фригийцами, которые были побеждены греками во время Троянской войны (XII в. до н. э.). Фрягами, с которыми автор смешал фригов, в древней Руси назывались латыняне.
…посылает в Визандию магыстров… — Магистр — один из высших гражданских чинов в имперской табели о рангах.
…оставив в Риму кесари: два сына Консту и Констянтина… — Конста — по-видимому, Констанций (317—361) — второй сын Константина I, провозглашенный цезарем в 323 г. и назначенный управлять восточными провинциями, в 351—361 гг. римский император. Константин (316—340) — старший сын Константина I, провозглашен цезарем в 317 г., при жизни отца управлял Галлией, Испанией и Британией, после его смерти римский император (337—340).
…сыновца своего Адаманта в Бретанию [послав]… — Кто такой Адамант — неясно. Возможно, речь идет о племяннике Константина I, старшем сыне его сводного брата Юлия Констанция, впоследствии умерщвленном вместе со своим отцом (337).
…поиде с материю своею Еленою в Визандию, с нею же взят и жену свою Максимину, дщерь Диоклитиана царя, и сына своего Констянтина, и Ликиния зятя своего, и два брата своих, Далмата и Констяндина, и Долматова сына, Далмата же, и Констянтиновых два сына Галу и Улияна… — Елена (ок. 244—327) — первая жена отца Константина I — Констанция Хлора (264—306), римского императора (305—306), который оставил ее в 293 г. Елена имела большое влияние на своего сына, который возвел ее в сан августы. В 325 г. она совершила путешествие в Палестину, где, как ей приписывают, нашла так называемый гроб Иисуса Христа и крест, на котором он был распят. Диоклетиан (ок. 245—313) — римский император (284—305), известный жестокими гонениями на христиан. Констянтин — по-видимому, Констант (323—350), третий сын Константина I, провозглашен цезарем в 333 г. и еще при жизни отца управлял Италией, Иллирией и Африкой, римский император (337—350), отторгнувший от старшего брата Константина II западную часть империи. Ликиний — Лициний (р. ок. 263 — ум. 324) — римский император (308—324), соправитель Константина I, женатый на его сводной сестре. Как претендент на единовластие, был убит по приказу Константина. Далмат — Далмации, сын Констанция Хлора, судьба его неясна, сын Далмация, носивший такое же имя, был убит в 337 г. во время мятежа, организованного императором Констанцием II, боровшимся за единовластие. Констяндин — Юлий Констанций — второй сводный брат Константина I, убит также в 337 г. вместе со старшим сыном, второй сын его Галл (род. в 325) был умерщвлен по приказу Констанция II в 354 г. Улиан — Юлиан (331—363), младший сын Юлия Констанция, римский император (361—363), прозванный впоследствии Отступником за попытку ввести в Римской империи единую языческую церковь во главе с императором. Судя по историческим датам, все эти члены императорской семьи не могли одновременно сопровождать Константина Великого, который прибыл в Византию не позже 326 г.
Стр. 56. …собра цесарь вельмож и мегистан… — Мегистаны (от греч. — большой сановник) — набольшие.
…повеле размерит место на три углы… — Территория Константинополя, ограниченная стенами, представляла собою треугольник, омывающийся с одной стороны водами Золотого Рога, с другой — Мраморного моря.
…межи дву морь — Чернаго и Белого. — Мраморное море известно было также под названием Белого.
…се место седмохолмный наречется… — Константинополь назван Сед-мохолмным в так называемой надписи на гробнице Константина Великого.
…повеле… начати град делати… — В 326 г. совершилась закладка новых стен Константинополя, в 328 г. были начаты перестройки в городе и возведение новых зданий.
Созда же цесарь и полату великую, иподрому предивную и две поле устрой… — Великая палата — императорский дворец. Иподрома — ипподром, цирк, существовал и ранее в Византии, Константин его перестроил. Поле — портик, крытый ход.
И назва град Новый Рим. — Торжественное освящение города, получившего название Нового Рима, куда Константин перенес столицу Римской империи, было произведено в 330 г.
…созда церкви преславные: Софею великую, святых Апостол и святыя Ирины, и святаго Мокия и архангела Михаила... — Софийский собор — главный храм города. Церковь св. Апостолов назначалась для погребения членов императорской семьи. Церковь св. Ирины существовала и раньше, Константин ее расширил и украсил. Церковь св. Мокия была построена на месте храма Зевса.
Стр. 57. …поставиж и пречюдный он столп багряный… и на нем кумир… — По свидетельству очевидцев, величественная пурпурная колонна, возведенная на главной площади — Форуме, увенчивалась статуей Аполлона, голова которого была украшена лучами. Остаток этого сооружения сохранился до сих пор и известен под названием ‘Горелая колонна’.
Стратиг — начальник, особенно военный.
…иже от Едеса… — Город Эдесса (в северной части Месопотамии) — один из христианских центров того времени, был известен богословской школой последователей Ефрема Сирина.
Иустиниян цесарь — римский император Юстиниан Великий (ок. 483—565), царствовал в 527—565 гг. При нем Константинополь был перестроен по грандиозному плану, разработанному талантливыми архитекторами и выдающимися учеными. Особенно величественным сооружением явился сохранившийся до нашего времени знаменитый Софийский собор, созданный в 532—537 гг. на месте прежнего храма св. Софии. Из других сооружений наиболее значительными были: церковь святых Сергия и Вакха (527—565), роскошный императорский дворец и колоссальные водоемы.
Стр. 57. Феодосии Великий — Феодосии I (346—395) — римский император (379—395), объявивший эдиктом 380 г. христианство истинной и единственно допустимой в государстве религией. Из числа многих сооружений, возведенных при Феодосии Великом, наиболее известны Золотые Ворота, ставшие впоследствии триумфальными, через которые императоры победоносно вступали в город.
Цесарица Евдокия. — Это имя носили многие византийские императрицы. Возможно, что здесь речь идет о Евдокии Элии Афинанде (400— 460), жене императора Феодосия II (ок. 401—450), известного преследованиями язычников и противников ортодоксального христианства. В период царствования Феодосия II (408—450) была построена вторая церковь св. Софии (415).
Блаженный Андрей Крицкий известен как создатель религиозных гимнов, в 767 г., во время царствования императора Константина Конпро-нима, принял мученическую смерть, церковью причислен к ‘лику святых’.
Стр. 58. …Магумет Амуратов сын… — Мехмед II (1429—1481)—турецкий султан (1451—1481), сын султана Мурада II (1421—1451). Став главою Османской империи, Мехмед сразу же прервал мирные отношения с Константинополем, установленные его отцом в последние годы жизни.
…цесарем Констянтином… — Константин XI Палеолог (ок. 1403— 1453)—последний византийский император (1449—1453). К началу его царствования Византия уже находилась в состоянии полного политического и экономического упадка. Большинство византийских владений было завоевано турками. Власть императора распространялась фактически только на Константинополь и его ближайшие окрестности.
…пришед внезапу град обступи со многою силою. — К захвату Константинополя Мехмед II начал готовиться с 1452 г. Он собрал огромную армию из всех своих владений (ок. 300 000), создал сильную артиллерию, подготовил большой флот (более 400 вымпелов), на берегу Босфора построил мощную крепость, для того чтобы отрезать город с моря. Мехмед II осадил Константинополь в конце марта или начале апреля 1453 г. В изложении автора повести, как рассчитал И. И. Срезневский, осада началась 26 марта (И. И. Срезневский Повесть о Царьграде. — ‘Ученые записки II отделения Академии наук’, 1854, кн. 1, СПб., стр. 110. В дальнейшем даты приступов и боев даются в наших примечаниях на основании расчетов И. И. Срезневского).
…людцкаго собрания не бе и братиям иесаревым не сущим… — По свидетельству историков, Константин смог собрать в городе только около 5000 греческих воинов, которые вместе с 2000 наемных латинян, в разное время прибывших в Константинополь, составили его гарнизон. Братья Константина — Дмитрий (ум. в 1470 г.) и Фома (ум. в 1465 г.) находились в Пелопоннесе, где они владели небольшими уделами.
Стр. 58. …с патриархом… — Имеется в виду находившийся в то время в Константинополе патриарх Анастасий, который хотя и отказался от патриаршества, но носил этот титул.
Стр. 59. В 14-й же день… — 8 апреля.
…начата сурны играти и в варганы и накры бити… — Сурна — турецкая дудка (наподобие кларнета), варган — труба, накра — бубны.
Тумбан — тимпан, большой турецкий барабан.
Стр. 60. …от зелейного духу… — Зелье — порох.
…поиде… в святую великую церковь. — Подразумевается Софийский собор.
…в седьмый день…— 15 апреля.
…Констянтин посылаше по морю и по суху, в Аморею к братии своей, и в Венецию и в Зиновию… — Аморея — Морея, средневековое название Пелопоннеса (возможно, от славянского слова ‘Поморье’), где братья Константина были заняты междоусобной борьбой. Венеция — сильная в то время морская республика с территорией на Апеннинском и Балканском побережьях Адриатического моря, владела, кроме того, большим количеством колоний и имела флот в несколько тысяч кораблей. Зиновия — Генуя, морская республика, расположенная на побережье Лигурийского моря, владела Корсикой и многими черноморскими колониями, ее колонией являлась также Галата — восточное предместье Константинополя, которое генуэзцы превратили в сильную крепость, независимую от византийского императора.
…с арбанаши ратовахуся… — Арбанашами автор повести называет албанцев. В описываемое время Албания представляла собою независимое государство, освободившееся от турецкого владычества в результате ряда побед, одержанных над турками под руководством талантливого военачальника Георгия Кастриота — Скандербега (1405—1468). Опасаясь Албании, многие соседние феодалы зачастую выступали против нее и даже на стороне турок.
Стр. 61. …Зиновьянин князь именем Зустунея… — Джованни Джустиниани, бывший губернатор Кафы — генуэзской колонии на южном побережье Крыма (ныне Феодосия).
…на дву катаргах... — Катарга — галера.
…пройде сквозь все рати морския турского… — В начале осады одна из турецких эскадр находилась у константинопольского берега Мраморного моря, против акрополя столицы. Вторая, прибывшая из Черного моря, расположилась против Галаты. По другим источникам, корабли Джустиниани прибыли еще осенью 1452 г., т. е. до начала осады Константинополя.
В 30-й же день по первом приступе… — 23 апреля.
…пушкы бяху 2 велице, иж ту сольяны: единой ядро в колено, а другой в пояс… — По свидетельству очевидцев, искусный венгерский пушкарь-литейщик Урбан отлил для Мехмеда гигантскую пушку с отверстием в 12 ладоней, которая стреляла каменными ядрами в 30 пудов каждое.
Стр. 61. …удари в тое пушку, и разседеся у ней зелейник… — По другим сведениям, турецкая пушка взорвалась во время выстрела, причем был ранен и ее создатель Урбан. Зелейник — казенная часть орудия, куда закладывается зелье — порох.
…возопи велицим гласом: ‘ягма, ягма!’ — Ягма (турецк.) — грабеж. Употреблялось как междометие и как существительное.
Стр. 62. …пажушине Галатцкой, сиречъ Ильменю всему… — Так автор называет бухту Золотой Рог, на восточном берегу которого расположена Галата, Ильмень — от слова ‘ильмень’ в нарицательном значении — болото, озеро.
…прекратил день той… — 24 апреля.
Порокы — метательные орудия.
Стр. 63. …в 9-й день… — 3 мая.
Днем же минувшим 25… — т. е. еще в течение 25 дней, считая от 3 мая до 29-го, когда Константинополь был взят турками.
Туры — деревянные передвижные башни с надежными укрытиями для штурмовых отрядов.
Стр. 64. Он же, лукавый… нача совещевати о миру. — Изложенные далее условия мира, которые выдвигал Мехмед II при переговорах с послами Константина, подтверждаются и другими источниками. Константин просил снять осаду и обещал за это любую дань, султан же требовал сдачи города и вместо него предлагал императору Морею, а его братьям другие владения.
Стр. 65. Днем же трием минувшим… — т. е. спустя три дня после неудачного приступа турок 3 мая.
…пушка… велия слияся добре… — Как передают другие источники, раненый Урбан отлил, по приказанию Мехмеда, новую гигантскую пушку.
…да сбудутся вся прежереченная о граде сем при Костянтине велиием цесаре и Льве премудром и Мефодием Паторомским.— Автор имеет здесь в виду так называемое предсказание о судьбе Константинополя, начертанное одними согласными буквами на крышке гробницы Константина Великого в храме св. Апостолов. Объясняя в 1421 г. эту надпись, сенатор Григорий Схоларий связал ее с эсхатологическими сочинениями императора Льва Мудрого (886—912) и ‘Откровением Мефодия Патарского’ (IV в.). Это ‘Откровение’, ложно приписываемое Мефодию, епископу города Патар в Ликии (III—IV вв.), повествовало о событиях ‘от первого человека до скончания века’, которое должно было наступить в 7000 г. от ‘сотворения мира’. Особенно широкое распространение ‘Откровение’ получило с XI в.
Амурат же некий янычанин… — Янычары — отборные привилегированные пехотные войска, впервые созданные Мурадом II из христиан, обращенных в детском возрасте в мусульманство.
Флабурар — знаменосец, турецкий санджак-бег — военачальник, имевший свое знамя. Кто такие Амарбей (Омар-бей) и Рахкавей (Рангави), а поединке которых сообщается дальше в повести, — неизвестно. Ни один из современников осады Константинополя не сообщает о них.
Стр. 66. …Палеолог стратиг Сингурла… — Кто такой Палеолог — неясно. Возможно, речь идет о родственнике Константина — Никифоре Палеологе, начальнике резерва.
…восточный же флабурар Мустафа… — Мустафа, как и западный флабурар Омар-бей, не отмечен другими современниками.
…Федор же тисячник… — Федор, грек из Венецианской Эллады, командовал одним из греческих отрядов во время осады Константинополя.
…нападем… яко же иногда Гедеон на мадиямлян… — Согласно библейской легенде, один из израильских судей — Гедеон, получив божественное повеление избавить еврейский народ от угнетения мадианитян, напал на них ночью с небольшим отрядом воинов. Враги в панике бежали и не решались больше вторгаться в Палестину.
Кир Лука же и архидукс… — Лука Нотара — великий канцлер империи, он же и архидукс — великий дука, т. е. главный адмирал.
Николай епарх… — Епарх — должность префекта Константинополя, в обязанности которого входило поддержание порядка в столице и обеспечение ее продовольствием.
Великий же доместик и с ним логофет… — Великий доместик — командующий византийской армией. Логофет — высшее должностное лицо, вроде статс-секретаря. В то время в Константинополе великим логофетом был Георгий Франдзи (1401—ок. 1478), впоследствии автор ‘Большой хроники’, в которой описал взятие Константинополя как очевидец этого события.
Стр. 67. …видим убо, яко гаурове охрабришася… — Гяурами магометане называли инаковерующих.
В 20 же первый день майя… нощи убо против пятка… — Пятница тогда приходилась на 25 мая, следовательно, ночь на пятницу была на 21, а 24 мая.
Стр. 69. …Карач-бею противу цесарских палат и деревяных врат и Калисария… — Карач-бей — один из военачальников турецкого султана — назван и в других источниках. Цесарские палаты — императорский дворец, находившийся в северо-западном углу Константинополя, во Влахерне, расположенной между двумя воротами: Деревянными, самыми северными со стороны материка, и Харсийскими (Калисария).
…Бегилар-беем: восточному — противу Пигии и Златаго места, а западному — против Хорсуни всея… — Бегилар-бей — беглер-бек, военачальник. Пигия — юго-западный угол города. Златое место — Золотые Ворота, самые южные со стороны материка. Хорсунь — сторона города против Харсийских ворот.
Стр. 69—70. …столу же морскому Балтауглию и Загану — обе стене от моря… — Стол морской — эскадра, флот. В начале осады турецкий флот не мог проникнуть во внутреннюю гавань Константинополя — Золотой Рог, так как греки заградили его толстой железной цепью, плававшей на бревнах, а за нею поставили свои корабли. Тайно сговорившись с генуэзскими правителями Галаты, турки соорудили позади галатских укреплений деревянный настил и по нему перетащили свои корабли из Босфора в Золотой Рог Балтауглий не упоминается другими источниками в числе турецких морских военачальников. Заган— главный советник Мехмеда II, настаивавший на взятии Константинополя.
Стр. 71. Фарис — арабский конь.
…смолья пучмы великыи зажигающе…— Пучма — связка, слово западнорусского наречия.
…согнаша их с забрал… — Забрала — помосты на верху стен, огражденные с внешней стороны брустверами.
…ударив Зустунея по персем…— Об этой первой ране Джустиниани другие современники не упоминают.
Стр. 72. …со многыми срачины… — Срачины — сарацины, название мусульман, которые считали себя потомками Авраама и жены его Сарры.
Протостратор — одна из высших придворных должностей, начальник стораторов (конюших).
Инафтыи (инфантыи) — подростки, слово западноевропейского происхождения.
…прилетевшу убо склопу, и у дари Зустунея… — Склоп — по-видимему, искаженное ‘склон’, в данном случае в значении — ядро на излете. Ср. на стр. 71: ‘…прилетев ис пушкы ядро каменное на излете и ударив Зустунея по персем’.
…срете Зустунея еще жива суща… — По другим источникам, Джустиниани, легко раненный, малодушно бежал в Галату, а оттуда на остров Хиос.
Стр. 74. …приде гуфою и гордостию великою… — Гуф — отряд, слово польского происхождения.
Стр. 75. …тако пострада благоверный царь Костянтин… — Все современники сообщают о смерти Константина с оружием в руках. Большинство из них изобразили его мужественным и храбрым до конца.
Царица же… иночество прия… — По свидетельству историков, вторая супруга Константина, Екатерина, умерла еще в 1442 г. За год до падения Константинополя император по политическим соображениям предполагал жениться на вдове султана Мурада II, происходившей из рода сербских князей. Однако та предпочла уйти в монастырь. В тот же год Константину была сосватана невеста из Грузии, за которой, по свадебному договору, можно было послать только через год. Говоря о царице, автор, очевидно, допустил неточность.
Стр. 76. …метаху… сверху полат керамиды и плиты…— Керамиды — черепица, плиты — кирпичи.
…бречи израды… — Израда — измена. В своем предисловии архимандрит Леонид назвал это слово единственным в повести из западнорусского наречия. Выше в примечаниях нами отмечены и некоторые другие западнорусские слова.
Стр. 77. Анактос — правитель.
…протостраторов сын Андрей и братанич его Асан Фома Палеолог… — О ком здесь идет речь, неясно. Асан Фома из Палеологов не упомянут ни у одного из современников событий.
Стр. 77. …одолевших гордого Артаксерксия… — Артаксеркс I — персидский царь (465—424 до н. э,), над которым древние греки одержали решительную победу в морском сражении у Кипра (449 до н. э.).
…измаильта победят… — Измаильтянами назывались в средние века мусульмане, считавшиеся потомками библейского Измаила, сына Авраама и его рабыни Агари (отсюда второе их название ‘агаряне’).
…в последнем видении Данилове… — Под именем ‘видений Даниила’ обобщаются многие памятники предсказаний, принадлежащие к числу апокрифических книг. Особенным распространением в средневековой византийской и славянской литературе пользовалось так называемое ‘Последнее видение Даниила’, с которым тесно связано и ‘объяснение’ надписи на гробнице Константина Великого. Далее в повести до ее послесловия приведена цитата из этого ‘Последнего видения’. В перевод повести, даваемый в настоящем издании, она не включена.
…до Теснаго устия. — Тесное устье — по-видимому, Дарданеллы.
Стр. 78. …до Единодубнаго… — Под этим названием известно одно из древних предместий Константинополя.
…в Селуни. — Селунь — Солунь, славянское название города Фес-саловики в Греции (ныне Салоники), в XIV—XV вв. второй по экономическому и культурному значению город Византийской империи, в 1430 г. захвачен турками.
Нестор Искандер. — Искандер — турецкое произношение имени Александр.

ПОВЕСТЬ О КУПЦЕ ДМИТРИИ БАСАРГЕ И СЫНЕ ЕГО БОРЗОСМЫСЛЕ

Повесть о Басарге написана русским книжником на основе устного греческого сказания, по-видимому, в самом начале XVI века. Около четырех столетий она прожила в рукописной традиции, неоднократно подвергаясь редактированию, постепенно теряя черты нерусской жизни в своем содержании.
В греческом устном сказании, как об этом можно судить по повести о Басарге, речь шла о каком-то эпизоде многовековой борьбы греческого православия с латинским Западом. Местом борьбы изображалась Антиохия, надежды на защиту православного населения города возлагались на Царьград. Трудно, конечно, от устного — да еще сказочного типа — сказания ожидать точности в изображении исторических событий этой борьбы. Но какую-то долю историчности оно все же в себе содержит. Бурное историческое прошлое Антиохии представляет немало случаев утеснения ее греческого населения и Персией, и Египтом, и турками, и ‘латинами’ — крестоносцами. Последние владели Антиохией с 1098 по 1268 год. Уже вскоре после взятия ими Антиохии произошел разрыв между византийским императором Алексеем Комниным и антиохийским князем Боемундом Тарентским, который, с точки зрения Византии, слишком усиливался за счет слабых турецких эмиров и византийской территории. Антиохия на долгие годы стала главным центром внимания Алексея Комнина в его борьбе против латинских княжеств на Востоке. Но поход под ее стены при нем так и не был приведен в исполнение: у империи в это время не было сил для такой экспедиции. {А. А. Васильев. Византия и крестоносцы, П., 1929, стр. 36—37.} Зато сын Алексея Комнина, Иоанн II, достиг полного успеха в борьбе с Антиохийским княжеством. Осажденная им Антиохия ‘должна была просить у него мира, который и был дарован Иоанном на условии признания антиохииским князем сюзеренитета империи’. {Там же, стр. 42.} Но после смерти Иоанна II (1143) вновь создались условия, благоприятные для большей независимости Антиохийского княжества. Эта политическая борьба между Византией и Антиохией, протекавшая на фоне общей борьбы Византии с Западом, не могла, конечно, не сказываться на положении греческой части населения самой Антиохии, а также на интересах константинопольских купцов, ведших с нею торговлю. Таким образом, географическая и историческая обстановка в самом общем их виде не противоречит той картине борьбы ‘латин’ и греков, какая была дана в устном греческом сказании, послужившем источником для повести о Басарге.
Вряд ли следует только ограничивать события, о которых в нем шла речь, какими-либо определенными хронологическими или географическими рамками. Но ядро сказания, самый факт борьбы между ‘еллинским’, то есть римским, царем и греками, вероятно, является художественным обобщением той борьбы, которая в эпоху крестовых походов была типичной для малоазийских и сирийских городов со смешанным населением.
Это было сказание о царе ‘латинской веры’, притесняющем греков, художественно обобщавшее многовековую борьбу между Византией и Римом, которая особо острые формы принимала в таких городах, каким, например, была Антиохия. Только в этом смысле и можно допускать какую-то долю его ‘историчности’. Сказание это на греческой почве, очевидно, не получило литературной обработки и существовало в устной традиции греческого населения Сирии.
В силу каких причин и когда это греческое ‘сказание о царе латинской веры’, притесняющем православных, перешло на Русь?
Перейти на Русь оно могло тогда, когда интерес к подобного рода сюжетам был создан крупными политическими событиями в жизни Византии и Московского государства. Падение Константинополя (1453) лишало греческую культуру в глазах русского населения того значения, которое она имела для него на протяжении ряда веков, — значения высокого совершенства, авторитета, божественной волей отмеченного главенства во всемирной истории. Но старые связи между Византией и Русью не сразу и не окончательно рвались. Они принимали только новые формы. После падения Константинополя московские великие князья в своих собственных глазах становятся защитниками и покровителями православного Востока. Это убеждение сложилось не без влияния нахлынувших на Русь в конце XV и в XVI веке греческих просителей ‘милостыни’. Московские князья покровительствуют населению ряда греческих центров. Но влиять на покоренные турками народы в смысле высшей культурной силы или оказывать им какую-то действительную помощь в политическом отношении русские не только в XV—XVI веках, но и значительно позже не имели возможности. Их покровительство на первых порах не шло дальше более или менее щедрой материальной поддержки — ‘милостыни’ или же предложения убежища греческим эмигрантам. {См. Н. Каптерев. Характер отношений России к православному Востоку, изд. 2-е, Сергиев Посад, стр. 103—104.} Уже вскоре после взятия Константинополя патриарх Геннадий обратился к московскому князю с просьбой о ‘милостыне’ и просил прислать в Константинополь великокняжеского посла. В ответ на это обращение патриарха великий князь Василий Васильевич действительно послал в Константинополь своего посла с письмом и ‘милостынею’. Так начались новые отношения между Востоком и Москвой. С этого времени русские послы с княжеской, а затем и царской ‘милостыней’ неоднократно посещают Константинополь, Иерусалим, Афон, Антиохию и т. д. Православные страны и народности Востока, в свою очередь, посылают в Москву представителей, начиная от простых монахов до патриархов включительно: они привозят в Москву ‘святыни’ (иконы, кресты, мощи), подолгу живут в Путивле, Москве и в различных монастырях и уезжают к себе, богато одаренные князьями.
Сознание вот этой исторической роли Московского государства в его взаимоотношениях с православным Востоком являлось в XV—XVI веках одной из причин интереса древнерусского книжника к произведениям, подобным греческому сказанию о царе ‘латинской веры’ — угнетателе православных. Так, например, именно в связи с этими новыми взаимоотношениями Москвы и Востока перешло на Русь известное ‘Слово о патриархе александристем Иоакиме, како пия смертное зелие лютое веры ради христианския и не вредим пребысть’. {См. ‘Чтения Общества истории и древностей российских’, М., 1884, кн. I, январь — март, стр. 132.}
С известной долей вероятности можно определить и время перехода на Русь греческого сказания о царе ‘латинской веры’, литературно обработанного в повесть о Басарге. В ближайшие полвека после взятия Константинополя турки подчинили себе почти все малоазийские колонии Византии, в 1516 г. окончательно была присоединена к Турции и Антиохия. Быстрое распространение турецкого владычества на территории, занятой греками, должно было заслонить в глазах греческого населения старые ссоры с Римом. Сюжет, сохранявшийся в устной традиции, вряд ли мог просуществовать в народной памяти долгое время после этих событий без существенных изменений. А между тем в повести о Басарге не упоминаются турки. Поэтому отодвигать проникновение этого сюжета на Русь ко времени более позднему, чем начало XVI века — когда греческое население подчиненных Турции областей уже сильно почувствовало религиозный и национальный гнет турецкого владычества, вызвавший в ряде населенных греками мест восстания, — вряд ли будет правильным. Начало XVI века — наиболее вероятное время перехода на русскую почву этого сюжета.
Здесь он легко мог быть воспринят, так как, кроме его чисто литературной занимательности, сама идея борьбы с ‘неверными’ имела для Московского государства в XVI веке не отвлеченное, а глубоко жизненное значение. Летописи XVI века и другие исторические источники указывают на пленение русских людей казанскими и крымскими татарами, ногайцами и турками. Очень выразительную картину татарских набегов в первой половине XVI века рисует А. Курбский в своей ‘Истории о великом князе Московском’. По его словам, Московское государство разорялось ‘еще во младости его [Ивана Васильевича] безчисленными пленениями варварскими, ово от царя Перекопскаго, ово от татар Нагайских, сиречь заволских, а наипаче и горши всех от царя Казанского, сильнаго и мощнаго мучителя христианского (яже подо властию своею имел шесть языков различных), ими же безчисленное и неисповедимое пленение и кровопролитие учинял, тако уже было все пусто за осьмнадесять миль до Московского места. Тако же и от Перекопского, або от Крымского царя, и от Нагаи вся Резанская земля, аже по самую Оку реку, опустошена…’ {‘Князя А. М. Курбского История о великом князе московском’, изд. Археограф, комиссии, СПб., 1913, стр. 8.}
На этом историческом фоне, характерном для Московского государства на протяжении всего XVI века, содержание повести о Басарге, возникшей на основе устного греческого сказания, вскоре стало восприниматься как действительный случай из жизни русского купца. Это обстоятельство создавало психологическую основу для редакторских переделок первоначального текста повести, для национального приурочения ее сюжета. И действительно, вся литературная история повести о Басарге на русской почве идет в этом направлении. А отсюда постепенное проникновение не только в отдельные редакции повести, но и в отдельные списки ее, черт русского быта и, что еще любопытнее, — идейное переосмысление всего произведения в целом.
Итак, повесть о Басарге в своем первоначальном виде, — очевидно, следуя за устным греческим оказанием, — приурочивает действие к городу Антиохии. Царь Аркадий и патриарх Амфилофий правят в Антиохии. Буря заносит корабль Дмитрия Басарги — грека, жителя Царьграда, в Антиохию. Его сын выступает в Антиохии против латинского царя на защиту греческой веры. Повесть оканчивается переездом Дмитрия Басарги со всем своим родом из Царьграда в Антиохию. Здесь еще нет ничего русского. И понятно: в основе первоначальной редакции лежит ‘Сказание о царе латинской веры’, отражающее чаяния греческого населения восточных провинций Византии, занятых крестоносцами.
Итак, попав на Русь, греческое сказание получило литературное оформление в виде повести. Приобретенный им литературный облик является лишним доказательством правильности предположения о возникновении повести в начале XVI века, на нее легли черты повествовательного стиля этой эпохи — стиля легендарно-публицистических повестей и сказаний конца XV и начала XVI века.
Общеизвестны те крупные исторические события, которые определили собою характер публицистики и художественно-публицистической литературы этой поры. Флорентийская уния (1439), взятие Константинополя турками (1453) и еще более важные для истории Руси факты — образование единого Русского государства, широкий размах международной политики Москвы, ослабление Золотой Орды и свержение татарского ига вызвали значительное оживление в области умственной жизни Руси конца XV и начала XVI века и сильно изменили ее публицистику. В последнюю проникли новые историко-политические идеи и представления: московский князь, этот ‘государь над всеми государями Русской земли’ — наследник власти римских императоров, истинное благоверие удерживается только в Москве, Москва — третий Рим и т. д. Публицисты этой поры облекли новые идеи и представления в особую форму, стиль которой отвечал историческому кругозору и литературному вкусу их времени. Обращение к легенде и псевдоисторическая аргументация при решении важнейших вопросов эпохи — характерная черта стиля этой литературы. Новые представления и идеи получили распространение не только путем оригинальных произведений, но и через переводную, созвучную новым требованиям литературу, весьма умеренно, но в то же время и умело, руссифицированную. Так образовался круг публицистических произведений этой эпохи: ‘Сказание о князех Владимирских’ и ряд его переделок и извлечений из него, повесть о Вавилоне, ‘Сказание о новгородском белом клобуке’ и др. К циклу этой публицистической и художественно-публицистической литературы примкнула и повесть о Басарге. Ее роднит с этим кругом произведений единство темы, идей, образов и в известной мере самая манера письма.
Сын Дмитрия Басарги борется за истинную, греческую веру против латинского царя Несмеяна Гордого, лютого и злого законопреступника, насильно обращающего православных христиан в свою латинскую веру. Эта тема, издавна хорошо известная древнерусской литературе, вновь приобрела все значение злободневности после Флорентийской унии и нашла свое отражение в публицистике конца XV и начала XVI века. Не без влияния этой литературы сказочный образ Несмеяна Гордого в повести о Басарге сильно смещен в сторону традиционных образов, неоднократно намечавшихся в различного рода ‘писаниях еже на Латыню’.
Идея царской власти выражена в повести о Басарге в том же духе, в каком ее культивирует публицистика, находящаяся на службе складывающегося московского единодержавия: царь — божий слуга, и царство ему дается ‘божиим изволением’. Божественная природа царской власти символизируется в повести особым обрядом поставления отрока на царство.
Несмотря на легко обнаруживаемую близость к циклу публицистических и художественно-публицистических произведений конца XV и начала XVI века, повесть о Басарге в первоначальной редакции еще продолжает оставаться произведением со своим особым, нерусским содержанием, при этом с содержанием, ставшим анахронизмом для начала XVI века, когда и Царьград и Антиохия уже были под властью турок. Воспринимаемая остро, как злободневное и однородное с публицистическим циклом произведение (о чем, между прочим, можно судить по тому факту, что все эти произведения иногда помещаются в одних и тех же сборниках), повесть о Басарге должна была подвергнуться дальнейшим изменениям. И действительно, еще в XVI веке она была отредактирована умелой рукой. Всматриваясь в эти изменения, нельзя не заметить отчетливо сказавшейся в них тенденции, продиктованной определенными литературными требованиями. В новой редакции опущено введение в повесть и упоминание о возвращении патриарха в Антиохию, то есть то, что придавало повести исторический и географический колорит, явно далекий от русской жизни. В новой редакции нет Антиохии, а есть безыменный ‘град’, нет Аркадия, царя антиохийского, нет Амфилофия, патриарха Антиохии. Но не только путем негативной правки шел редактор в своей попытке сблизить повесть о Басарге с русской жизнью. Он поступил более решительно. Под его пером Дмитрий Басарга превращается в русского купца. Сын Дмитрия Басарги отстаивает в неведомом граде русскую веру. В аспекте нового понимания всего содержания повести по-другому, совсем уже в унисон с самыми злободневными общественно-историческими представлениями начала XVI века, зазвучала передача регалий римского царя (жезла, меча, венца и царской одежды) русскому отроку-царю, и на повесть со сказочно-анекдотической основой упал ясный отблеск важнейших идей эпохи, волновавших русское общество XVI века. Литературный облик повести именно в процессе этой редактуры принял вполне законченный вид, и эта новая редакция повести о Басарге получила широкое распространение в древнерусской литературе.
Работу составителя новой редакции продолжили авторы ее многочисленных вариантов. Каждый из них вносил изменения в текст повести, но требования времени были настолько сильны, что важнейшие из этих изменений шли в одном направлении — по пути дальнейшего освоения чужеземного сказания, придания ему своей, национальной окраски. Все, что могло казаться чужим, было окончательно стерто в тексте повести, очевидно, еще в XVI веке.
Но этим не оканчивается литературная жизнь повести о Басарге.
К концу XVII века относится вторая переделка повести о Басарге. Оставляя без изменений основные линии сюжета, составитель сильно изменил фабулу повести. В ней речь идет о ‘нечестивом царе’, который в своем городе ‘веру Христову попрал и всех православных християн обосурманил я повеле веровать богу своему Бахмету’. Такая же судьба ожидала и приезжих гостей: ‘и те все обосурманены, веры Христовы и домов своих отстали’. Этот ‘басурманский’ царь в повести ближе не определяется. Но судя по тому, что царство его находится на море, основным толчком к изменению фабулы повести послужили, наверное, не раз на протяжении XVII века приобретавшие острые формы взаимоотношения Московского государства с турками и крымскими татарами. Фабула повести, таким образом, охватывает область новых отношений и понятий. Повесть оканчивается победой сына Дмитрия Басарги, который убил ‘нечестивого’ царя, ‘а поганых босурман повеле бить да в море метать’.
Замечательна эта вторая переделка повести и своим тяготением к фольклору. В этом отношении особенно показательны изменения в составе загадок. ‘Стоячево ли древа боле или лежачево?’ — спрашивает царь вместо традиционной загадки: ‘Много ли, мало ли от востока до западу?’ Отрок отвечает: ‘Лежачево древа боле, а стоячево мене… Лежачий лес в царствах и в городех, и в селех и в деревнях, и на корени лес стоит, а в нем большая половина лому’. Вместо традиционной третьей загадки ‘Чтобы аз вам не смеялся поганой’ во второй переделке повести читаем: ‘Кто бежит и кто гонится?’ Отрок отгадывает: ‘День идет, а нощь приближается’.
В самом конце XVII века повесть еще раз подверглась переработке. Теперь местом действия в ней оказывается не безыменный заморский город и не Антиохия, а Венеция. Буря прибивает корабль, на котором едет Дмитрий Басарга вместе с сыном своим Форсом, к незнакомому городу. Город этот, по словам встретившегося Дмитрию рыболова, ‘именуется Венецея великая. В ней же тафты и всякия бархаты и аталасы сотворят, и прочая драгия портища и шелки сотворяются’. Форс, который ‘всех хитрецов и мудрецов венецейских превзыде премудростию и разумом’, отгадывает загадки Несмеяна и убивает его. ‘Многоцветущии народи великаго и славнаго царства венецейскаго’ избирают Форса ‘всея великия Венеции светлейшим самодержцем’. Заняв престол, Форс вскоре ‘взя прекрасную и предивную девицу Зевериаду, дщерь нечестиваго царя Несмияна Гордаго’, крестит ее ‘и нарекоша ее имя Маремиамия’.
На этой поздней переделке повести о Басарге сказалось влияние уже новых понятий и нового стиля литературы предреформенного петровского времени.
И в ней продолжается руссификация содержания повести путем добавления характерных подробностей: отрок ‘нарядися в светлую одежу златую узорчатую, яко же искони рустии людие честнии носяху, тако же и отец его нарядяся в драгая портища светлая и поидоша ко царю’. Сближение с фольклором здесь также сказывается на изменении состава загадок. Так, отвечая на загадку ‘Колико есть от востока и до запада, от севера и до юга, от земли до небеси’, Форс говорит: ‘От востока до запада день с нощию…’ — обычная отгадка, затем: ‘А от небеси до земли тако же немного есть. Егда гром грянет, того же часа и земля вся потрясется, а молния егда облиста на небеси, того же часа и на земли многия вещи пожигает и опаляет. И облак тако же егда найдет, того же часа и дождь на землю пролиется. А земная, царю, глубина мне ся снит отнюдь глубочайше небесныя, занежь моего государя дедушка положили в землю, трех локтей могила его, и уже тому времени минуло есть 30 лет, а по се время ожидаем его и не можем дождатися’.
В дальнейшей литературной истории повести о Басарге знаменательным фактом является приобретение ею черт, характерных для произведений народного чтения XVII—XVIII веков. Она уходит в более демократические слои читателей. Забывается ее когда-то злободневный политический смысл. Ее стиль характеризуется наплывом элементов просторечия или речевых фрагментов фольклорного происхождения: ‘ударить челом’, ‘булатный меч’, ‘царь-детище’, ‘подобает ли детскими играми и женскими вечерями загадки мудрствовати’ и т. п. Ее новые списки XVIII—XIX веков часто дают усеченный текст: сохраняется только занимательно-анекдотическая часть текста — состязание между царем Несмеяном и отроком Борзосмыслом в загадывании и разгадывании загадок, эпизоды же повествовательного характера, следующие за убийством царя, обычно опускаются. Так замыкается круг литературной жизни сюжета, лежащего в основе ‘Повести о купце Дмитрии Басарге и сыне его Борзосмысле’.
‘Повесть о купце Дмитрии Басарге и сыне его Борзосмысле’ печатается по списку XVIII века Гос. Публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина, О. XVII. 57, 8R, лл. 164—179, публикуемому впервые.
Стр. 79. Борзосмысл — человек острого ума, быстро соображающий.

СКАЗАНИЕ О ВАВИЛОНЕ ГРАДЕ

В ‘Сказании о Вавилоне граде’ рассказывается, как послы, отправленные в Вавилон греческим царем Львом, — грек, кавказец {Проф. М. О. Скрипиль в этой статье толкует этническое название ‘обеэ’, ‘Обезия’, как ‘абхазец’, ‘Абхазия’. Я заменил это толкование обобщенным ‘кавказец’, а вместо ‘Абхазия’ — ‘Северный Кавказ’ и ‘Грузия’. Названия ‘абхаз’ и ‘Абхазия’ фонетически не могли дать в древнерусском языке ‘обез’ и ‘Обезия’. Наиболее подходящим туземным прототипом этих терминов можно признать ‘абази’, современное ‘абазинец’. Название племени, родственного абхазам и грузинам, но живущего на самой северной окраине Кавказа, ближе всего к русским, видимо, в XIV—XV вв. послужило обобщенным обозначением всех кавказцев, и среди них — грузин, как основной народности центрального Кавказа. Таково же перенесение имени мелкого периферийного племени ‘греки’ на эллинов и т. д. — Б. Л.} и русский — добывают там знаки царской власти, принадлежавшие некогда вавилонскому царю Навуходоносору. Эти знаки царской власти послы по возвращении своем из Вавилона вручают византийскому царю Льву. Так символически обосновывается в ‘Сказании о Вавилоне граде’ идея исторической преемственности Византией всемирной царской власти. Но основной идейный смысл ‘Сказания’ не в этом.
‘Сказание о Вавилоне граде’ замечательно своей исторической и политической концепцией. В нем в форме легенды дается осмысление положения Руси на фоне истории всех христианских православных стран конца XIV—первой половины XV века. В новой исторической обстановке в новой форме возрождается идея, волновавшая передовых людей еще времени Киевской Руси. Теперь русские идеологи выдвигают идею равноправия или равенства всех оставшихся независимыми православных стран — Руси, Обезии (Грузии) и Византии. Это определенный выход русской политической мысли из круга ближайших и очередных задач внутренней жизни Руси в сферу международных вопросов. Концепция, отразившаяся в ‘Сказании’, слагалась постепенно, начиная с конца XIV века. Были внешние причины, подсказывавшие ее, — потеря самостоятельности Болгарией и Сербией и ослабление Византии. Еще более существенными были внутренние причины, коренившиеся в глубоких изменениях жизни северо-восточных русских княжеств, и особенно княжества Московского. За немногословным текстом ‘Сказания о Вавилоне граде’ открывается целый мир идей и отношений, волновавших русских людей в период, предшествовавший образованию централизованного Русского государства. ‘Сказание’ — это своеобразное обоснование права Руси и Грузии первой половины XV века на участие в международной жизни на равных началах со старшей христианской православной империей — Византией. Грузия входит в эту концепцию не случайно, так как жизненные интересы Руси и кавказских народов соприкасались уже в это отдаленное время.
Рассказ об участии на равных началах представителей трех сохранивших свою независимость православных стран в добывании царских инсигний (знаков царской власти) для греческого царя, написанный в последние десятилетия существования Византийской империи, — это символическое изображение соотношения сил этих стран в первой половине XV века.
Мысль о равноправии или равенстве Византии, Обезии и Руси могла возникнуть только в определенной конкретно-исторической обстановке, вернее всего — в обстановке наступления ислама на христианские православные страны в конце XIV и первой половине XV века.
Со времени завоевания османскими турками Галлиполи и фракийского Херсонеса, то есть с 1357 года, начинается наступление их на Сербию и Болгарию.
Когда в 1383 году пала София, Болгарское царство оказалось накануне своей гибели. Внутри его не затихали междоусобные распри, оно не получало поддержки и извне, от соседних государств.
С конца XIV века Болгария на долгие столетия оказывается под властью османских турок.
Военная мощь Сербии оказалась подорванной уже со времени битвы на реке Марице в 1371 году. В битве этой погиб и король Вукашин, герой сербского народного эпоса. Король Лазарь, владевший северной Сербией, стал копить силы для борьбы с турками. Ему удалось собрать огромную по тому времени армию в шестьдесят тысяч человек, которая встретилась с турками на Коссовом поле. В первом же сражении с турками король Лазарь попал в плен и был казнен. Это вызвало панику в сербских войсках. Сербы потерпели полное поражение на Коссовом поле, и самый день битвы—день св. Вита (сербск. — Видовдан, 15 июня 1389 года)—остался в памяти сербского народа как самый трагический день сербской истории. Сербия потеряла независимость и была обложена тяжелой данью. И хотя отдельные князья, добиваясь поддержки турок, пытались удержаться у власти, это уже не могло иметь особо важного политического значения: подлинная самостоятельность Сербией была утеряна, а через семьдесят лет после битвы на Коссовом поле, когда султан Мухаммед подавил и эти отдельные попытки сербских князей, вся страна (за исключением Белграда) стала турецкой провинцией (1459).
Так сложились исторические судьбы Болгарии и Сербии к началу XV века.
Успешные войны османских турок с Византией на протяжении всего XIV века и их победы на Балканах в конце этого века сильно изменили международное положение православного Востока. Болгария и Сербия потеряли свою независимость. На исторической арене, в представлении русского книжника XV века, остались Византия, ослабленная и урезанная в своих границах, Грузия и Русь.
Именно такое представление о положении ‘православного мира’ в первой половине XV века нашло свое отражение в идейно-художественном замысле ‘Сказания о Вавилоне граде’, своеобразно преломившись в идее равноправия или равенства Византии, Грузии и Руси.
Но в какой стране могла появиться эта идея? Вся история отношений Византии с народами, принявшими от нее христианство, свидетельствует о том, что эта идея не византийского происхождения. На всем протяжении исторической жизни Византии императорская власть представлялась греческим политическим деятелям всемирною и исключительною. Византийский император считался единственным представителем мировой империи и единственным законным главой всех христиан. Даже за римскими императорами не признавалось право на одинаковое с ним положение. ‘Новообращенные’ народы столетиями воспитывались в убеждении, что все христиане являются подданными византийского императора, и греческие политики стремились достигнуть на практике того, чтобы все страны, куда проникало христианство из Византии, поставить в зависимость от византийского императора и в политическом и в церковном отношении. На истории взаимоотношений Византии и древней Руси мы видим, с каким исключительным упорством Византия пыталась добиться осуществления этих взглядов на практике. Нет фактов русской истории, свидетельствующих о том, чтобы упорное стремление Византии через церковь или непосредственно добиться политической зависимости Руси имело успех хотя бы на короткое время. Но идея эта возникла в Византии очень рано, и вполне отказаться от нее империя не могла вплоть до падения Константинополя. Это и понятно: признание права ‘новообращенного’ народа на независимость в церковном и политическом отношениях противоречило основной теории ви-зантизма — теории мировой монархии и вселенской церкви.
Трудно представить себе, чтобы византийский писатель любого времени, и в частности первой половины XV века, мог написать произведение, подобное ‘Сказанию о Вавилоне граде’. Его идея о равноправии или равенстве греков, кавказцев и русских в корне противоречит византийским воззрениям на народы, принявшие христианство из Византии, — воззрениям, сложившимся исторически и получившим каноническое обоснование.
Названием ‘обезы’ в древней Руси обозначались абазины — кавказцы, или, вернее, их родина. Русь, по-видимому, поддерживала с ними оживленные сношения, и упоминания об обезах довольно часто встречаются в наших летописях. Вполне понятен интерес древней Руси к обезам. Обезия была христианской страной (в 550 году в ней уже были христианские церкви), границы которой лежали недалеко от древнего Тьмутараканского княжества. Возможно, что уже в это время между русскими и абазинами были торговые и иные связи.
В то время, когда под ударами турок теряли свою государственную самостоятельность Болгария и Сербия, в жизни Обезии и Грузии также происходили крайне важные события. С 1386 года началась длительная борьба Грузии с Тамерланом, которая продолжалась в дальнейшем с его наследниками до 1411 года. Разорение Грузии во время этой борьбы было очень велико. И несмотря на то, что вслед за этим наступило сравнительно спокойное время тридцатилетнего царствования грузинского царя Александра I с его широкими восстановительными планами, страна все же не могла уже вполне оправиться..
Тем более не могло это произойти еще и потому, что в царствование Александра I заметно усилились крупные феодалы, а в связи с этим и феодальная эксплуатация трудового народа. Грузинское царство было накануне своего распада. Но современники не видели надвигавшихся событий, и восстановление при Александре I городов, крепостей, дворцов и монастырей воспринималось ими как возрождение лучших времен, как расцвет страны.
Казалось, что Грузия, третье по счету христианское свободное государство в первой половине XV века, вновь окрепла на многие годы. Очевидно, именно такое восприятие Грузии времени царя Александра I нашло свое отражение в ‘Сказании о Вавилоне граде’ (признание Грузии равноправной с Византией).
Но в ‘Сказании’ речь идет об обезах, а не о Грузии. Конец XIV и начало XV века — это было то время в истории Грузии, когда среди всех областей Грузинского царства Обезия заняла совершенно особое положение. Когда под ударами Тимура во время его шести больших походов в Грузию восточная и часть западной Грузии лежали в развалинах, Обезия избежала прямых последствий нашествия монгольского завоевателя. Сохранилось ее население. Не была разрушена ее экономика. Кроме того, она в это время пользовалась полной церковной независимостью от Грузии.
На Руси до конца XV века лучше знали абазинцев, чем грузин и племена других областей. Здесь в первой половине XV века скорее Обезия, чем Грузия в целом, могла быть сочтена той страной, которой наряду с Византией и Русью было суждено представлять на международной арене христианский православный мир.
В истории древней Руси время с 60-х годов XIV века и до середины 80-х годов XV века имело совершенно исключительное значение. Оно было не только временем роста и укрепления Московского княжества, но и непосредственным этапом на пути создания централизованного Русского государства.
Со второй половины XIV века в политическом строе северовосточных русских княжеств происходили глубокие изменения. В основном эти изменения состояли в успешном преодолении феодальной раздробленности внутри каждого из русских княжеств, сохранявших политическую самостоятельность в конце XIV — первой половине XV века. Этот процесс происходил и внутри Московского княжества. Но политика московских князей, которые в XIV и XV веках с незначительными перерывами почти все время удерживали за собою великое княжение, далеко не исчерпывалась подавлением самостоятельности ‘уделов’ внутри Московского княжества.
Московские великие князья вследствие занимаемого ими положения неизбежно должны были объединять и возглавлять другие северорусские княжества в случаях внутренней и внешней борьбы. Эта объединяющая и руководящая роль Москвы была признана всеми русскими землями уже в конце XIV века в момент грозной опасности — нашествия Мамая.
Куликовская победа закрепляла за Москвой значение общерусского политического центра, а общие успехи княжения Дмитрия Донского означали кризис системы феодальной раздробленности Руси. Объединительную политику Дмитрия Донского продолжали его преемники. Но необходимо было еще целое столетие упорных усилий Москвы, прежде чем было достигнуто окончательное политическое объединение всей страны и создано централизованное Русское государство.
Общественная и литературная жизнь Руси конца XIV — первой половины XV века определялась высоким уровнем национального самосознания русских людей, которое во всех областях культуры этого времени обусловило проявление особого внимания к большим государственным темам. В общественной жизни и литературе возник ряд новых политических идей и теорий. Они касались главным образом внутренней жизни Руси, хотя в известной мере в них отразился интерес и к внешнеполитическим событиям и к международной обстановке.
Попытки осмысления русской истории на фоне мировой истории, известные в древней русской литературе в более раннее время, теперь, в XIV—XV веках, возродились с особой силой. Уже в первой половине XV века Московское княжество достигло такого уровня развития, при котором проявление в его идеологической системе идеи равноправия или равенства Византии, Обезии и Руси было вполне возможным.
Основные мотивы ‘Сказания о Вавилоне граде’ несомненно фольклорного происхождения. Змей, охраняющий город, добыча драгоценностей в мертвом городе, кубок с чудесным напитком и пр. — все эти мотивы известны в сказочном репертуаре многих народов. Возможно, что они попали в ‘Сказание’ из старорусского фольклора.
Уже с начала XVI века к ‘Сказанию о Вавилоне граде’ начинает присоединяться ряд других сказаний и повестей о Вавилоне. В них подробно разрабатываются некоторые из тем, входящих в ‘Сказание’, — происхождение Навуходоносора, основание им нового Вавилона, казнь Анании, Азарии и Мисаила. Свой материал они черпают из библии и апокрифической литературы. Каждое из этих произведений является как бы введением к ‘Сказанию о Вавилоне граде’. Очень часто ‘Сказание’ предваряется то одним, то другим из них. Но во всех этих случаях идейный смысл ‘Сказания’ остается прежним. Идея равноправия или равенства всех сохранивших свою независимость к концу XIV — началу XV века православных стран — Руси, Обезии (Грузии) и Византии—по-прежнему остается центральной идеей теперь уже не одного ‘Сказания о Вавилоне граде’, а целого цикла сказаний и повестей о Вавилоне, объединенных в одно цельное произведение.
Но в отдельных случаях при таких объединениях менялся и идейный смысл ‘Сказания’. Так, в некоторых списках ‘Сказания’ читается дополнительная заметка, приближающая его к ‘Сказанию о князех Владимирских’ и к сходным с ним по содержанию произведениям. В заметке сообщается, что греческий царь Лев посылает великому киевскому князю Владимиру в дар полученные из Вавилона ‘сердоликову кробицу да мономахову шапочку. И с того времени прослыша великий князь Владимер киевский — Мономах. А ныне та шапочка в Московском государстве в соборной церкви. И как бывает властяпоставление, тогда ради чину воскладывают ея на главу’. Эта приписка к основному тексту ‘Сказания’ появилась поздно, в начале XVII века, в период острой политической борьбы, когда после ‘Смуты’ встал вопрос об избрании царя. Московские идеологи этого времени стремились к тому, чтобы новый царь ‘учинился на царстве по прежнему обычаю’, который возводился ко времени Владимира Мономаха. Естественно было именно в это время припомнить старые легендарно-политические сказания, которые само происхождение инсигний вели из глубокой древности, но минуя ‘латинский’, католический, Запад. ‘Сказание’, таким образом, попадало в разряд произведений, выражавших национальные чувства различных слоев московского населения начала XVII века.
Текст ‘Сказания о Вавилоне граде’ перепечатывается из ‘Трудов Отдела древнерусской литературы’, изд. Академии наук СССР, т. IX, 1953, стр. 142—144, где он издан М. О. Скрипилем по списку XV века Гос. Исторического музея (Москва), Музейн., No 2952.
Стр. 85. …от Леукия царя… — По преданию, знаки царской власти, о которых идет речь в повести, были привезены из Вавилона византийскому императору Льву VI Философу (886—912).
…трех отрок — Онаньи, Озарьи, Мисаила. — По библейскому преданию, вавилонский царь Навуходоносор, разгромив Иудею, пленил трех отроков — Ананию, Азарию и Мисаила, которых отправил затем в Вавилонию для воспитания в халдейской школе. Однако там они отказались поклоняться языческому истукану и оставались верными своей религии. За это Навуходоносор приказал бросить юношей в раскаленную печь, но они благодаря чудесной помощи вышли оттуда невредимыми.
…крестьянского роду и сурскаго. — Последнее, по-видимому, — искаженное ‘сурожского’. В XIII—XV вв. Сурож (нынешний Судак) занимал одно из первых мест среди городов северного Черноморского побережья, являясь центром торговли с греческими и итальянскими городами.
Стр. 86. …царя Навходоносора… — Навуходоносор II — вавилонский царь (604—592 до н. э.), с именем которого обычно связывалось представление о силе неограниченной царской власти.

ПОВЕСТЬ О ЦАРИЦЕ ДИНАРЕ

Торговые и политические устремления Русского государства на юго-восток от центра очень рано определили его интерес к ряду государств: к Шемахе, Персии, Турции и единоверной Грузии. Со всеми этими странами уже во второй половине XV века Москва завязывает дипломатические сношения. В это же время появляется интерес к Грузии и в московской литературе.
Следы этого интереса довольно явственно засвидетельствованы наличием в московской литературе XV века таких произведений, как ‘Повесть о приходе богородицы на Афон в данный ей жребий’, смысл которой сводится к тому, что богородица является покровительницей Грузии, ‘Повесть о Вавилонском царстве’, в числе героев которой находим рядом с русским и греком и абазина — грузина, и пр. Все эти произведения отдельными своими чертами связаны с жизнью Грузии. К разряду подобных произведений относится и ‘Повесть о царице Динаре’.
Автор ‘Повести’ удачно выбирает из истории Грузии один из самых красочных эпизодов и обрабатывает его в духе тех идей, которые волнуют московских идеологов конца XV века. В XV веке в литературе Московского государства неоднократно поднимался вопрос о природе княжеской и царской власти и создавался идеал мудрого правителя-воина. ‘Повесть о царице Динаре’ также является отражением этих политических интересов, в ней дается идеальный образ царицы — мудрой правительницы и беззаветно храброй защитницы своего государства. Так именно эта повесть и понималась в XV—XVI веках. Недаром автор ‘Казанского летописца’ говорит, что Иван Грозный в 1552 году, когда русские войска, упавшие духом, колебались, идти ли на приступ Казани, для ободрения их произнес длинную речь, ссылаясь на подвиги царицы Динары. ‘Слышасте, — говорил будто бы Грозный, — иногда божию бывшую великую милость и пречистыя богородицы помощь, яко премудрая и мужеумная царица Иверская сотвори и колику победу показа на небожных персах’.
Имена героев ‘Повести о царице Динаре’, встречающиеся в ней географические названия и ее общее содержание не оставляют сомнения в том, что в ней нашел свое отражение один из эпизодов многовековой борьбы Грузии с Персией. Но связь изображаемых в повести событий с именем грузинской царицы Динары не подтверждается историческими документами. Динара по грузинским документам известна как царица Эрети (южная Грузия), обратившая свою страну в христианство в X веке. Динара русской повести неизвестна в истории и преданиях Грузии в той роли, какую ей отводит повесть. Очевидно, здесь имя Динары заменило собою какое-то иное имя. Большинство ученых склоняется к той мысли, что Динара нашей повести, одержавшая блистательную победу над персами, завоевавшая Тавриз и Шемаху, — это грузинская царица Тамара, дочь Георгия III, правившая Грузией с 1184 по 1212 год.
Известно, что время правления Тамары характеризуется большим национальным подъемом в Грузии, удачными войнами с Персией, Турцией и Византией, расширением границ Грузии, разнообразным строительством и расцветом искусств и литературы.
Это эпоха классиков грузинской литературы — Тмогвели, Хонели, Чахруха, Шавтели и Шота Руставели, в лирических произведениях и романах которых нашел свое отражение дух времени: глубокое сознание национальной мощи, рыцарское уважение к женщине, культ благородного ‘модарбазе’ (придворного, рыцаря) и т. д. В центре этой литературы стоит опоэтизированный образ царицы Тамары, которой посвящают оды Шавтели и Чахруха и черты которой запечатлены в женских образах поэмы Шота Руставели. Царица Тамара стала идеалом военной доблести и правительственной мудрости. У Шавтели Тамара — ‘воспитательница и учительница народа’, ‘благотворительница’, ‘главный судья над судьями’, ‘сосуд мудрости’, у Шота Руставели она ‘лев, ей прилично копье, щит и меч’.
Идеализированным вошел образ Тамары и в грузинскую летопись — ‘Картлио-Цховреба’. Здесь в описании жизни Тамары находим почти все основные части фабулы, положенной в основу повести о царице Динаре. По рассказам летописи, Тамара наследовала престол отца своего еще девицей. После побед ее войска над персами у Ганжи и над турками у Карса знаменитый алеппский султан Нукардин послал против грузин огромную армию, известив Тамару о нашествии и обещая милость ей, в случае согласия быть его женою, и каждому, кто примет ислам. Начинается война. Собирая свои войска, Тамара обращается к ним с речью: ‘Братия мои, да не трепещут сердца ваши при сравнении множества врагов наших и малого числа вашего, ибо бог — с нами. Вы слышали о трехстах воинах Гедеона и бесчисленном множестве мадианитян, избитых им… Возложите упование ваше только на бога’ и т. д. Затем она, ‘снявши обувь с ног своих, пошла босыми ногами в церковь матери божией, в Мотекхни, и, распростершись перед иконой, непрестанно стала молиться…’ Тамара лично участвует в походе против войск Нукардина, окончившемся знаменитой Шанкорской битвой. После ряда побед Тамара мирно правила Грузией, оказывая покровительство наукам, искусству, литературе, строя по всей стране церкви и дворцы. Летописный рассказ о царице Тамаре, и особенно о Шанкорской битве, сходится с повестью о царице Динаре не только в общих контурах, но и в ряде мелких черт.
Наконец, вызывает интерес и сходство ‘Повести о царице Динаре’ с рядом книжных грузинских легенд. Динара повести неоднократно называет Грузию ‘жребием богоматери’. Это очень распространенный мотив, получивший в Грузии официальное значение и признаваемый таковым и на Руси. Грамота патриарха Иова митрополиту Иверии (1589) начинается следующими словами: ‘Части и жребия пресвятыя и пренепорочныя владычица нашея богородицы и приснодевы Марии Иверския земли о святом дусе сыну и служебнику…’ Мотив этот в виде особой легенды вошел в несколько письменных памятников, в частности в грузинское сказание об обращении Иверии в христианство. Заключительные слова ‘Повести о царице Динаре’ о том, что цари Иверии ‘нарицаются от рода Давида, еврейского, от царского колена’, также являются отголоском местной грузинской легенды, нашедшей, между прочим, отражение в официальном титуле грузинских царей. ‘Яз, богом венчанный царь, царь от корене Иессея, и Давида, и Соломона, царей вседержителей’ — таков обычно титул грузинских царей в переписке с Москвой.
Некоторые поэтические формулы повести о Динаре роднят ее с древнерусской ‘воинской’ повестью. Таковы, например, выступление в бой: ‘Друзи и братия! Аз главу свою положити наперед вас хощу’, ‘облекуся в мужскую крепость, и препояшу чресла своя оружием, и возложю броня и шлем на женскую главу, и восприиму копие в девичи длани, и возступлю во стремя воинскаго ополчения’ и т. п., или описание военной добычи: ‘камение многоценное и блюдо лалное… и бисеру драгаго, злата же многое множество’ и т. п.
Эти разнообразные литературные связи ‘Повести о царице Динаре’ ни в какой мере не определяют ее художественных особенностей. В этом отношении она отличается большим своеобразием. Она, как и ряд других повестей XV века, имеет хорошо развитый сюжет. Для этого времени, как мы знаем, это уже обычное явление. Но композиция ее весьма оригинальна. Вся ‘Повесть’ построена на диалогах и монологах. Завязка ее действия дана в форме двукратного обмена посольскими речами персидского царя и царицы Динары. Выступление в поход грузинских войск предваряется длинным монологом Динары, обращенным к вельможам, бой — ее воинской речью. Повествовательный элемент занимает очень скромное место в данной повести. Он сводится, собственно, к незначительным прослойкам между диалогами и монологами главных действующих лиц.
Эта особенность ‘Повести о царице Динаре’ заслуживает особого внимания. Становится очевидным, что автор ее хорошо владеет искусством составления речей разных видов и имеет ясное представление об обстановке, в которой они произносятся. Возможно, что это говорит о среде, в которой ‘Повесть’ могла возникнуть. Учитывая, к тому же, ее содержание, можно предположить, что автор ее принадлежал к дипломатической московской среде конца XV века.
Следует остановиться еще на системе образов ‘Повести о царице Динаре’. Для ‘Повести’ крайне характерно резкое разделение на безусловно отрицательных и идеально положительных. Персидский царь — грубый насильник и завоеватель, он злобен, самомнителен и заносчив. Это образ восточного деспота, традиционный образ мирового фольклора и литературы, сложившийся в очень древние времена.
Персидскому царю — деспоту и язычнику — противопоставлена в ‘Повести’ представительница иного культурного мира — царица христианской Иверии Динара. Но ее образ нарисован не пером агиографа. Динара — это дева-воительница, мудрая дева народных сказаний и сказок. Она не только побуждает своих вельмож и воинов стать на защиту родины, но и показывает в бою пример личного мужества и храбрости. В оценке положения государства и в решении государственных дел она обнаруживает не только способности дипломата, политика и правителя, но и высшую, с народной точки зрения, одаренность — искусство полемики, иронический ум мудрой девы народных сказок. Ее второй ответ персидскому царю обнаруживает именно эту ее ‘мудрость’. В образе Динары раскрываются подлинные идейно-эстетические представления автора ‘Повести’, его политический и художественный идеал.
Система образов ‘Повести о царице Динаре’, собственно, и исчерпывается этими двумя образами, как и конфликт ее, с простотой, свойственной античной трагедии, исчерпывается столкновением между двумя ее героями — персидским царем и царицей Динарой. В ‘Повести’ нет других образов, других героев. Все остальные действующие лица ее — послы, вельможи, воины — это только фон.
О времени создания ‘Повести о царице Динаре’ можно говорить с достаточной уверенностью. Автор ее заканчивает свое повествование словами: ‘Даже и до днесь нераздельно державство Иверское пребывает’. В этих словах можно видеть некоторые хронологические указания. После блестящей эпохи Вагратидов, объединивших все разрозненные племена грузинского народа, уже при сыне Тамары, Георгии IV (1212—1223), начинается падение могущества Грузии и постепенное подчинение ее персам. Дробление Грузии еще более усилилось в эпоху татаро-монгольского нашествия, и только в первой половине XV века при грузинском царе Александре I (1413—1442) части Грузии ненадолго объединились. Это было в последний раз в истории древней Грузии. Возможно, что эту эпоху и имел в виду автор повести. Создание же повести вернее всего отнести к концу XV века.
Текст ‘Повести о царице Динаре’ печатается по списку XVI века Гос. Публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина, Софийск., No 1471, лл. 301—306, с исправлениями по списку 1642 года Гос. Исторического музея, Уваров. No 1819 (533) (Царек. 396), лл. 188—193 об.
Стр. 88. …о девице, Иверского царя дщери, Динары царици. — Иверия — Грузия. Исторический прототип Динары — знаменитая грузинская царица Тамара (1184—1213), с именем которой связан самый выдающийся период в истории развития феодальной Грузии. В ее правление Грузия достигла своего наибольшего внешнего могущества, расширив границы государства от Черного до Каспийского моря. Это время — период необычайного расцвета национальной культуры. Тамара являлась единственной наследницей грузинского царя Георгия III Багратида (1156—1184), который выведен в повести под именем Александра Мелека. Георгий короновал ее на царство еще при своей жизни (1179). В повести царица Динара — девица. Тамара же была замужем дважды. Это, пожалуй, наиболее существенное отличие героини повести от ее прототипа. Первый брак Тамары (1185) с русским князем Юрием — сыном владимирского великого князя Андрея Боголюбского — был неудачен. Второй муж Тамары — осетинский царевич Давид Сослани, известный своими успешными походами против турок и персов.
Стр. 89. Вспомяните Девору и Гедеона… — Согласно библейским легендам, Гедеон и Девора — судьи израильские. Первый избавил еврейский народ от угнетения мадианитян, напав на них ночью с небольшим отрядом и обратив их в бегство. Вторая освободила Израиль от тяжелого ханаанского ига, воодушевив народ на борьбу и одержав во главе его решительную победу над многочисленным войском ханаанского царя у горы Фавор.
Стр. 90. …поиде… в Шарбенский монастырь.. — О каком монастыре идет речь — неясно. Возможно, это искаженное в списках повести название Шатберского монастыря в Сванетии, бывшего в то время крупным культурным очагом Грузии.
Стр. 91. …во град Тевриз перский. И прият град и плени.-—Тавриз — столица южного Азербайджана. Исторические источники не сообщают о том, что Тавриз был завоеван войсками царицы Тамары.
…а Шамахи повеле .. — Шамаха — столица Ширвана, феодального государства северного Азербайджана, ставшего в XII в. вассальным владением Грузии.
…погребена бысть в Шарбенском монастыре. — Место погребения царицы Тамары неизвестно.

ПОВЕСТЬ О МУНТЬЯНСКОМ ВОЕВОДЕ ДРАКУЛЕ

Среди памятников русской письменности XV века, большого числа церковных поучений, ‘слов’, житий, сугубо светская ‘Повесть о мунтьянском воеводе Дракуле’ представляется необычным явлением. Конечно, ‘Повесть’ — не единственный памятник светской письменности того времени. XV век — время расцвета русского летописания, развивавшегося в различных политических центрах, а летописи нередко включали в свой состав отдельные повествовательные памятники, существовали светские повести и внелетописного характера. Но произведения эти были посвящены либо сюжетам далекой древности, как ‘Александрия’ или ‘Иудейская война’, либо патриотическим темам русской истории, как повести о Дмитрии Донском и Куликовской битве.
Совсем иной характер имеет ‘Повесть о Дракуле’. Героем ее является мелкий ‘мунтьянский’ (валахский) князек, по прозвищу Дракула (дьявол), фигура не очень значительная в историческом плане, никак не связанная с Россией и уже совершенно лишенная какого-либо благочестия или святости.
Как проникла повесть о Дракуле на Русь? Дракула — реальное историческое лицо, имя его было Влад Цепеш, он правил в Валахии (нынешней Румынии) во второй половине XV века. Первоначальные рассказы о жестокостях Влада Цепеша, очевидно, возникли на его родине, распространялись эти рассказы и в соседних землях — Венгрии и Молдавии, в конце XV века в Германии даже было издано несколько брошюр, посвященных этому князьку. {Перечисление их — см. К. М. Kertbenу. Ungarn betreffende deutsche Erstlingsdrucke, Budapest, 1880, стр. 9—10, перевод на современный немецкий язык — стр. 329—332.} Однако русский рассказ не может быть возведен к немецкому — он значительно подробнее, последовательнее и явно лучше отражает первоначальную версию легенд о Владе Цепеше. Судя по языку повести, она не была также составлена и в Западной Руси, находившейся под польско-литовской властью. Язык ‘Повести о Дракуле’ — великорусский, автор ее — москвич, побывавший на родине Дракулы или невдалеке от нее и составивший повесть на основе устных рассказов, услышанных там. Отсюда и некоторое, сравнительно небольшое, число нерусских терминов в повести: ‘поклисарие, апоклисарие’ — греч. ‘апокрисиариос’ — посол, вестник, ‘сиромах’ (югославск. — бедняк), наименование монеты — ‘дукат’, мера длины — ‘миля’ и т. д.
О том, что повесть о Дракуле была связана с пребыванием ее автора за границей, свидетельствует и сам автор. Рассказав о смерти Дракулы, он так описывает судьбу сыновей этого князя: ‘Един при кралеве сыне живет, а другий был у вардан-ского бискапа и при нас умре, а третяго сына старейшего Михаила тут же на Будину видехом…’ Автор повести, следовательно, побывал в конце XV века в Венгрии, и не один, а с какими-то спутниками (‘при нас’, ‘видехом’), вероятнее всего — членами посольства.
Кто же был автором ‘Повести о Дракуле’? Уже А. X. Востоков, первый исследователь повести, высказал предположение, что автором ее был посольский дьяк Ивана III Федор Курицын, выдающийся дипломат XV века и глава московского еретического кружка (так называемых ‘жидовствующих’). Федор Курицын, действительно, возглавлял в 1482—1484 годах посольство к венгерскому королю Матвею Кор вину, по дороге он посетил свата Ивана III, молдавского господаря Стефана III. Оба эти государя играют видную роль в ‘Повести о Дракуле’: ‘король угорскы Маттеаш’ держал Дракулу несколько лет в плену, а затем, после обращения его в ‘латинскую веру’, вновь посадил его воеводой ‘на Мунтьянской земли’, Стефан уже после смерти Дракулы, убив его преемника, отдал ‘Мунтьянскую землю’ своему ставленнику Владу Монаху. Связи с ‘Угорской землею’ сохранились у Курицына и после его миссии — он даже вывез с собой в Москву спутника, некоего ‘угрянина Мартынку’, участвовавшего потом в московском еретическом кружке.
Несмотря на наличие таких совпадений, гипотеза А. X. Востокова об авторстве Курицына встретила возражения со стороны ряда исследователей. Решительно высказался против этой гипотезы, например, Е. Петухов: по его мнению, Ф. В. Курицын, как ‘видный участник в среде жидовствующих’, не мог бы так резко осуждать переход Дракулы из ‘православной нашей веры’ в ‘латинскую веру’, как это делается в повести, кроме того, сочувствие ‘принципу самовластия’, которое Е. Петухов усматривает в этом произведении, также не подобает, по его мнению, еретику Курицыну. {Е. В. Петухов. Русская литература, древний период, Пгр., 1916, стр. 139.} Иные аргументы против авторства Курицына выставил А. Седельников — он заметил, что древнейший из дошедших до нас текстов был ‘преже писан’, по словам писца — в феврале 1486 года. Мог ли Курицын после окончания своей миссии успеть составить и пустить в распространение эту повесть? Известно, что летом 1484 года Курицын, возвращавшийся из Венгрии и Молдавии, был задержан в черноморской крепости Белгород (Аккерман) турками, и Ивану III пришлось обратиться к крымскому хану с просьбой о посредничестве перед султаном для освобождения русского посла, летом 1486 года великий князь благодарил хана за это посредничество. А. Д. Седельников полагает, что к февралю 1486 года Курицын мог только успеть приехать в Москву, переписка повести в такой короткий срок кажется ему совершенно невероятной. {А. Д. Седельников. Литературная история повести о Дракуле. — ‘Известия по русскому языку и словесности Академии наук’, т. II, кн. 2, Л., 1929, стр. 638.}
Все эти соображения не могут считаться вполне убедительными. Особенно слабы аргументы Е. Петухова. Вопреки представлениям этого исследователя, новгородско-московские еретики конца XV века, к которым принадлежал Курицын, были решительными противниками ‘латинян’ и считали себя истинными представителями ‘православной нашей веры’ (как они ее понимали), Федор Курицын был близок к Ивану III, и у нас нет никаких оснований считать его противником всякого ‘самовластия’. Не решают вопроса и хронологические расчеты А. Д. Седельникова. Летом 1486 года, когда Иван III благодарил хана за посредничество, Курицын, как соглашается исследователь, был уже в Москве. Но почему мы должны думать, что он приехал только в начале 1486 года? Курицын мог приехать и в 1485 году и еще раньше — во второй половине 1484 года, сношения с ханом были редкими, и Иван III мог благодарить его за посредничество и год спустя. Предполагать же, что рассказ о Дракуле появился на Руси за много лет до 1486 года, мы не можем, — ведь рассказчик писал его уже в то время, когда ‘мунтьянским’ воеводой стал ставленник Стефана III Влад Монах, а этот князь занял престол только в 1481 году. Учтем также, что если в Молдавию русские послы ездили в 80-х годах неоднократно, то сношения с Венгрией завязались только в результате миссии Курицына, и едва ли кто-либо до него мог делиться своими воспоминаниями о пребывании в Будине.
Итак, у нас нет оснований отвергать предположение Востокова, что лицом, видевшим детей Дракулы в Венгрии в 80-х годах XV века и написавшим повесть об этом князьке, был Федор Курицын. Как же согласуется эта гипотеза с содержанием повести? В какой степени ее содержание соответствовало взглядам и настроениям ‘начальника’ московских еретиков?
Сюжет ‘Повести о Дракуле’ несложен — на первый взгляд повесть эта представляется просто соединением ряда анекдотов о ‘мунтьянском воеводе’, расположенных в дошедших до нас списках ‘Повести’ в различной последовательности и с неодинаковой полнотой. Своеобразие ‘Повести’ раскрывается перед читателем лишь тогда, когда он начинает задумываться над отношением автора к центральному персонажу, над общей идеей повести. Дракула, по словам автора, ‘зломудр’, этим словом определяются особенности его характера и поведения. Изощренно жестокий, он не лишен известной последовательности и даже остроумия в своих поступках. В основе деятельности Дракулы лежит твердая уверенность в его достоинстве ‘великого государя’ — уверенность, которая не покидает этого князя даже в плену, в темнице.
Образ Дракулы не мог не вызывать у читателя XV века размышлений о правах и обязанностях государя. Вопрос этот не раз вставал в русской публицистике того времени. Особенно охотно трактовали его церковные писатели. Виднейший ‘обличитель еретиков’ конца XV века Иосиф Волоцкий включил в свое ‘Сказание’ о поклонении различным предметам (7-е ‘слово’ ‘Просветителя’) специальное рассуждение о том, как подобает поклоняться ‘царю, или князю, или властелину’. Царь, по словам Иосифа, есть ‘божий слуга’. Отнюдь не ставя вопроса о каком-либо законодательном ограничении царской власти, Иосиф Волоцкий ограничивает эту власть в одном отношении: служить подобает лишь благочестивому царю. ‘Аще ли же есть царь, над человеки царствуя, над собою же имать царствующа страсти и грехи, сребролюбие и гнев, лукавство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех — неверие и хулу, таковый царь не божий слуга, но диавол, и не царь, но мучитель… И ты убо таковаго царя или князя да не послушаеши, на нечестие и лукавство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претить!’
Дракула во многом соответствует образу нарисованного Иосифом Волоцким злого царя. Ему присущи и ‘гнев’, и ‘лукавство’, и ‘гордость, и ярость’, и даже наихудший грех ‘неверия’ — отступничество от православия. Но автор отнюдь не склонен оценивать этого государя в соответствии с принципами Иосифа Волоцкого. Правда, он осуждает переход Дракулы в ‘латинскую веру’: ‘Дракула же возлюби паче временнаго света сладость, нежели вечнаго и бесконечнаго, и отпаде православия… увы, не возможе темничныя временныя тяготы понести…’, но Дракула не перестает от этого быть в его глазах настоящим государем. Более того. Из повести мы узнаем, что Дракула нарушал другую обязанность, предписанную каждому доброму христианину, — обязанность ‘нищелюбия’. ‘Беседуя нищему да не оскорбиши его: обесчестивая бо нищаго раздражает сотворщаго и’,—писал Иосиф Волоцкий в уже упомянутом ‘Сказании’. ‘Алчнаго накорми, жаднаго напои, яко же сам господь повеле, нагаго одежди…’ Принцип ‘нищелюбия’ играл важную роль в феодально-христианской морали, принцип этот создавал ту иллюзию всеобщей гармонии, которой так не хватало феодальному обществу. ‘Богат ли имаши дом или убог, о всем благодари господа бога: все убо то божественным промыслом строится, и все зрит неусыпающее того око’, — так завершал Иосиф Волоцкий свое рассуждение о ‘нищелюбии’. А автор ‘Повести о Дра-куле’ с полным эпическим спокойствием описывает, как Дракула созвал к себе ‘бесчисленное множество нищих и странных’, запер их в дом и сжег. ‘И глаголаше к боляром своим: да весте, что учиних тако: первое да не стужают людем, и никто же да не будет нищ в моей земли, но вси богатии, второе свободих их, да не стражут никто же от них на сем свете от нищеты или от недуга’. Далекий от идеала христианского монарха, чуждый ‘нищелюбия’ и других добродетелей, Дракула не теряет от этого в глазах автора повести известного обаяния. Он храбр, нелицеприятен, в стране его не творятся несправедливости, искоренены преступления. Особый эпизод повести, совершенно отсутствующий в немецком тексте и читающийся только в русском, посвящен правосудию Дракулы. ‘И толико ненавидя во своей земли зла, — читаем мы здесь, — яко хто учинит кое зло, татьбу, или разбой, или кую лжу или неправду, той никако не будет жив. Аще ли велики болярин, или священник, или инок, или просты, аще и велико богатство имел бы кто, не может искупитися от смерти, и толико грозен бысть’.
Очень интересно также сравнить в немецком и русском тексте имеющийся и там и здесь рассказ о приходе к Дракуле двух ‘латинских монахов’ и о казни одного из них. В немецком рассказе, где поведение Дракулы вообще лишено какой бы то ни было последовательности, казненным оказывается тот монах, который хвалил Дракулу, а помилованным—тот, кто его ругал, {Kertbeny. Ук. соч., стр. 331.} в русском рассказе, напротив, помилования и одобрения удостаивается тот из монахов, который признает абсолютную власть государя: ‘Ты государь, от бога поставлен еси лихо творящих казнити, а добро творящих жаловати’.
Значит ли это, что ‘Повесть’ является апофеозом Дракулы, что автор безусловно сочувствует ему и одобряет его жестокости? Если А. И. Пыпин считал, что автор ‘Повести о Дракуле’ рисовал этого князя ‘самыми темными красками’, {А. И. Пыпин. История русской литературы, т. II, СПб., 1896, стр. 494—495.} то некоторые современные исследователи, наоборот, склонны отождествлять взгляды автора повести со взглядами самого Дракулы. Они видят в этой повести официозное произведение, распространявшееся правительством Ивана III и пропагандировавшее идею законности и справедливого феодального суда. ‘Политический смысл повести о Дракуле заключается в оправдании тех репрессий, которые применяло феодальное правительство в отношении всех подрывавших основы государства как органа господствующего класса, в особенности в отношении нарушителей прав феодальной собственности’. {Л. В. Черепнин. Русские феодальные архивы XIV—XV вв., ч. 2, М.—Л., 1951, стр. 312. Ср. В. П. Адрианова-Перетц, Крестьянская тема в литературе XVI в. — ‘Труды ОДРЛ’, X., 1954, стр. 203.}
Верна ли такая трактовка ‘Повести о Дракуле’? Годился ли Дракула повести для роли идеального героя — образца феодальной законности? Не осуждая Дракулу полностью как ‘царя-мучителя’, автор ‘Повести’, вместе с тем, нигде не прославляет его и не выражает солидарности с действиями ‘мунтьянского воеводы’. В двух случаях автор даже не удерживается от порицаний по адресу своего героя. Прямо осуждает он, как мы уже знаем, вероотступничество Дракулы, возмущает автора и другой поступок ‘мунтьянского воеводы’ — когда тот, заказав мастерам ‘бочки железны’ для золота, приказал затем ‘посещи’ этих мастеров, ‘да никто же увесть сделанного им окаянства, токмо тезоименитый ему диавол’.
Отношение автора повести к своему герою было двойственно, и он, несомненно, и сам ощущал эту двойственность. ‘Зломудрый’ Дракула мог, по его представлениям, содействовать искоренению ‘зла’ в своей стране. Выражайся автор повести терминами более позднего времени, он мог бы сказать, что власть Дракулы представляется ему злом, но злом необходимым. В этом случае особенно ясно обнаруживается сходство между автором ‘Повести о Дракуле’ и другим русским публицистом, жившим полстолетия спустя после него: Иваном Пересветовым. Герой произведений Пересветова, турецкий царь ‘Махмет Салтан’, во многом напоминает Дракулу, он так же жесток, но нелицеприятен и, беспощадно расправляясь с неправедными судьями, искореняет зло в своей стране. Так же, как автор ‘Повести о Дракуле’, Пересветов вовсе не склонен безусловно одобрять своего героя. Он не отрицает того, что Махмет — ‘кровопивец’, вдобавок он еще и нехристь. Но ‘без таковыя грозы немочно в царство правды ввести’,— объясняет Пересветов, и эта мысль составляет лейтмотив его сочинений.
‘Без таковыя грозы немочно в царство правды ввести’ — эта мысль проходит и через ‘Повесть о Дракуле’. Та же идея, как мы можем полагать, определяла и отношение к великокняжеской власти новгородско-московских еретиков, к которым принадлежал Федор Курицын. Еретики конца XV века не были безусловными апологетами самодержавия, недаром уже в конце XVI века самодержавная власть сочла нужным беспощадно с ними расправиться. Но в борьбе между великокняжеской властью и ‘вельможами’ их симпатии были на стороне ‘державного’. Осуждая Дракулу за его ‘окаянство’ по отношению к безвестным мастерам, автор повести несомненно одобрял его ‘грозность’ к ‘великим болярам’.
Двойственная оценка автором ‘Повести о Дракуле’ своего героя свидетельствовала не только о своеобразии его политического мировоззрения. Такая оценка героя шла вразрез и с литературными принципами того времени. Характерной чертой большинства памятников древнерусской литературы вплоть до XVII века была их прямолинейная нравоучительность. Персонажи этой литературы были либо абсолютно положительными, либо вполне отрицательными, либо носителями божественной воли, либо ‘сосудами диавольскими’. ‘Повесть о Дракуле’ представляет в этом смысле редкое исключение — в ней как бы намечается уже ‘открытие’ человеческого характера в его сложности и противоречивости, относимое литературоведами в основном к началу XVII века. {Ср. Д. С. Лихачев. Проблема характера в исторических произведениях начала XVII в. — ‘Труды ОДРЛ’, VII, 1951, стр. 219—220.} Такое построение повести о Дракуле казалось странным даже писателю начала XIX века — H. M. Карамзину. ‘Автор мог бы заключить сию сказку прекрасным нравоучением, — писал он об этой повести, — но не сделал того, оставляя читателям судить о философии Дракулы, который лечил подданных от злодейства, пороков, слабостей, нищеты и болезней одним лекарством: смертию’. {H. M. Карамзин. История государства Российского, т. VII, СПб., 1892, стр. 141.}
Автор ‘Повести о Дракуле’ не свел характеристику своего героя ни к его прославлению, ни к низвержению, он обошелся без заключительного нравоучения. Тем самым произведение его резко контрастировало с традициями современной ему письменности, однако оно вряд ли выглядело так необычно на фоне устного творчества той же эпохи. Сказка с давних времен обходилась без ‘прекрасных нравоучений’, персонажи ее часто не были ни героями, ни злодеями. С одной группой русских сказок ‘Повесть о Дракуле’ перекликается особенно явно: со сказками об Иване Грозном. Сказки о ‘грозном царе Иване Васильевиче’ не могут служить доказательством ‘народности’ этого царя, как еще недавно утверждали некоторые исследователи, но они не могут рассматриваться и как наносное и случайное явление в фольклоре. В сказках о Грозном отразился и наивный ‘царизм’ крестьянских масс, и их сочувствие борьбе с боярскими ‘изменами’, и их ужас перед жестокостью царской власти. Образ Грозного в этих сказках так же противоречив, как образ Дракулы.
Фольклорность ‘Повести о Дракуле’, ее светский характер, расхождение с принципами христианской морали — все это резко противоставляло ‘Повесть’ церковно-нравоучительной литературе того времени. ‘Да будет ти горько неполезных повестий послушание’, — предостерегал своего читателя Иосиф Волоцкий, имея в виду памятники типа ‘Повести о Дракуле’.
‘Повесть о Мунтьянском воеводе Дракуле’ печатается по списку XV века Гос. Публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина, Кирилло-Белозерское собрание No 11/1088, лл. 204—217, ранее опубликованному А. Д. Седельниковым в ‘Известиях по русскому языку и словесности’ Академии наук СССР, т. II, кн. 2, 1929, стр. 652—659.
Стр. 92. …в Мунтьянской земли… — Мунтения — восточная область территории, расположенной между Карпатами и Дунаем, в отличие от западной — Олтении. Разделенные рекой Олтулом, обе эти области составили в XIV в. самостоятельное феодальное княжество Валахию. В конце XIV в. над Валахией нависла угроза нападения со стороны Османской империи. Эта опасность особенно усилилась после битвы на Косовом поле (1389), когда турки, разгромив сербские войска, вышли на валашскую границу. В 1394 г. князь Валахии Мирча Старый (1386—1418), участвовавший в Косовской битве, нанес серьезное поражение султану Баязиду. Но вскоре страна все же была занята турецкими войсками. Для борьбы с ними Мирча в 1395 г. заключил договор о дружбе с венгерским королем Сигизмундом, и в 1396 г. объединенные венгерские и валашские войска изгнали турок. Только угроза нового турецкого нашествия заставила Мирчу признать себя вассалом султана. Упорная борьба Валахии за свою независимость продолжалась в течение всего XV века. В ходе ее окрепли связи Валахии с Молдавией. Однако в XVI в. оба эти княжества подпали под полное господство Турции. В 1862 г. Валахия и Молдавия образовали единое Румынское государство, которое освободилось от турецкого ига лишь в результате русско-турецкой войны 1877—1878 гг.
…воевода именем Дракула… — Исторический прототип Дракулы — валашский господарь Влад Цепеш (ум. в конце 1476 или самом начале 1477 г.), внук Мирчи Старого, получивший валашский престол в 1456 г. при помощи венгерского правителя Яноша Хуньяди. За время своего первого княжения в Валахии (1456—1462) неоднократно наносил поражения турецким войскам, В 1462—1476 гг. он находился в Венгрии, а в Валахии в это время правил его брат Раду Красивый, а затем Басараб Лайот. Оба они участвовали в походах турок против Молдавии. В конце 1476 г. Влад Цепеш вновь стал во главе Валашского княжества, но вскоре был убит в битве с турецкими войсками.
Стр. 92. Царь… поиде воинством на него… — Имеется в виду Мехмед (Мухаммед) II (1429—1481) — турецкий султан (1451 —1481), войска которого много раз вторгались в пределы Валахии с целью ее порабощения.
Стр. 93. …и начат пленити градове и села… — В 1461—1462 гг. Цепеш совершил нападение на турецкие владения, разграбив многие села. Однако в том же 1462 г. он потерпел поражение от войск Мехмеда II.
Стр. 95. …от угорского короля Маттеашя… — Матиаш (Матвей) Корвин (1443—1490), сын Яноша Хуньяди, — венгерский король (1458— 1490).
Стр. 96. …поиде на него… Маттеаш… и ухватиша Дракулу жива от своих издан по крамоле. — В 1462 г. Цепеш лишился валашского престола и очутился в Венгрии. Произошло ли это в действительности так, как описано в повести, или Цепеш вынужден был бежать в Венгрию после поражения в битве с турками — неясно.
…в Вышеграде на Дунай выше Будина… — Будин, правильно Буда,— древний город на правом высоком берегу Дуная, известный еще во II в. как военное поселение римлян. В XIV—XV вв. столица венгерского королевства. Вышеград, расположенный севернее Буды, известен с XV в.
…на Мунтьянской земли посади иного воеводу. — После Цепеша валашским господарем стал его брат Раду Красивый. Кем он был посажен — Матиашем Корвиным или же турецким султаном — в точности не известно.
…латинскую веру примет… — Повесть подчеркивает католическую ориентацию венгерского короля, который стремился найти опору своей власти в католической церкви. Однако такая политика не содействовала укреплению связей Венгрии с ее соседями славянами и вела к ослаблению создаваемого Корвиным централизованного государства.
…даст ему воеводство на Мунтьянской земли… — С 1475 г. Цепеш находился в особой милости у венгерского короля. Корвин решил посадить его вновь господарем Валахии, вместо княжившего тогда там Басараба Лайота, который поддерживал турок и был опасен как для Венгрии, так и для дружественной ей в то время Молдавии.
…приидоша к биреву…— Бирев — судья.
…живяше на Мунтианской земли, и приидоша на землю его турци… — Цепеш был поставлен господарем Валахии в 1476 г., после того как объединенные венгерские и молдавские войска разбили Басараба и он бежал к туркам. Когда войска покинули Валахию, Басараб привел туда турок. Цепеш был убит, войско его разбито, и господарем Валахии вновь стал Басараб.
…у Варданского бископа… — Вардан — ныне город Орадн в западной Румынии,
Стр. 97. …третьего сына старейшаго Михаила… — По-видимому, речь идет о сыне Цепеша — Михне Злом, который впоследствии был валашским господарем (1508—1511).
Стефан же молдавскый…— Стефан III Великий — молдавский князь (1457—1504). Талантливый полководец и искусный дипломат, Стефан III отстоял независимость Молдавии от притязаний венгерского короля Матиаша Корвнна, разгромив его войско, вторгшееся в глубь страны (1467). Заключив мир с Венгрией, он успешно боролся с турками, нанеся им ряд поражений. Добившись почти неограниченной власти в своем княжестве, Стефан III мечтал о создании сильного централизованного государства путем объединения Молдавии и Валахии.
…посади на Мунтьянской земли некоего воеводского сына, Влада именем. — В 1481 г. Стефан III разбил войско Басараба и, умертвив его самого, поставил валашским господарем сына Влада Цепеша — Влада Монаха, который княжил до 1506 или 1508 г. Дальнейшее сообщение повести о том, что Влад Монах женился на вдове убитого Стефаном III Басараба, — вряд ли достоверно. По-видимому, автор смешал Влада Монаха с Раду Красивым, которого Стефан III разбил в 1472 г., а его жену посадил на валашский престол вместе с Басарабом.
…преписах аз грешных Ефросин. — Ефросиний — иеромонах Кирилло-Белозерского монастыря, известный своими ‘Ефросиновскими сборниками’.

ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ, ЦАРЕВИЧЕ ОРДЫНСКОМ

Основные эпизоды ‘Повести о Петре, царевиче ордынском’, в которых в хронологической последовательности рассказывается о жизни главного героя ее, складываются в законченную художественную биографию выходца на Русь, ордынского царевича, племянника хана Берке. А затем повествование переходит в семейную хронику рода Петрова — его детей и внуков. И все это дается на фоне татаро-монгольского ига и крупных и мелких феодальных распрей русских князей. Относительно краткая повесть вмещает в себя рассказ о событиях, растянувшихся на протяжении целого столетия. Но истинный смысл ее выходит далеко за грани биографии ордынского царевича и семейной хроники его потомков. История этого произведения в известной мере раскрывает его идеи и тенденции.
В русских землях, граничивших с Золотой Ордой, очевидно в XV веке сложилась легенда об ордынце — основателе монастыря или церкви. Были особые исторические причины, вызвавшие ее появление.
В XIV—XV веках, в связи с увеличением династических линий, междоусобной борьбой и падением Золотой Орды, лишенные уделов члены знатных татаро-монгольских родов стали переходить к московским князьям на службу со своими семьями, свитой и выводимыми ими из Орды татарами. Московские князья из политических видов ‘честили’ и содержали этих ордынских выходцев, раздавая им города в удел или в кормленье. На ордынских ‘царевичей’ московские князья нередко опирались в своей борьбе с удельными княжествами и татарами. Обживаясь на русских землях, ‘царевичи’ крестились, и их потомки уже в качестве русских бояр и князей продолжали служить при московском дворе. Память о родоначальниках этих обрусевших фамилий нередко окружалась благочестивыми легендами, которые в глазах древнерусского общества должны были возместить их нехристианское происхождение. Переход ‘царевичей’ на службу к московским князьям истолковывался в этих легендах как следствие воли провидения, сами же ‘царевичи’ оказывались избранниками божьими. Это избранничество обычно внешне иллюстрировалось наличием монастыря или церкви, основание которых приписывалось выходцу из Орды.
Легенда об ордынце — основателе монастыря или церкви, очевидно, пользовалась весьма широким распространением. Во всяком случае, мы встречаемся с рядом ее позднейших обработок. Наиболее близким к начальному виду легенды нам представляется московское легендарно-политическое сказание об ордынском князе Чете. Род бояр Годуновых считал своим предком легендарного ордынского выходца князя Чета и щедро одарял основанный им, по преданию, Ипатьевский (у Костромы) монастырь. Соответствующее сказание подробно рассказывает о переезде князя Чета на Русь.
В 1330 году знатный татарский вельможа, князь Чет, с детьми и многими мурзами бежал из Золотой Орды, потрясаемой междоусобицами. Плывя вверх по Волге, он заболел, остановился у места слияния Волги и Костромы и раскинул на берегу свои шатры. Здесь он увидел чудесное явление иконы с изображением богородицы, апостола Филиппа и мученика Ипатия. Изумленный видением, Чет крестился, выздоровел и на месте видения построил церковь во имя Троицы с приделами Ипатию и апостолу Филиппу. Возникший у церкви монастырь получил название Ипатьевского. {‘Русский временник’, 1790, стр. 168, Mих. Диев. Историческое описание костромского Ипатьевского монастыря, М., 1858, стр. 5—6,75—77, П. Ипатьевский монастырь. — ‘Отечественные записки’, 1820, No 1, май, стр. 2—4, 29, А. Козловский. Взгляд на историю Костромы, М., 1840, стр. 30, Амвросий Орнатский. История российской иерархии, ч. II, М, 1810 сто. 632—634.}
Отсутствие родовитости бояр Годуновых и происходящих от них дворянских фамилий (Сабуровых, Шейных, Вельяминовых) возмещалось в сказании богоизбранничеством легендарного родоначальника этих фамилий — князя Чета.
Вариацией легенды об ордынце — основателе монастыря или церкви, является и малоизвестное в нашей науке великоустюжское сказание об ясащике Буге. Это сказание обычно включается в житие Прокопия Устюжского, но оно известно и поздней устюжской летописи. Фабула этого произведения связана с XIII веком, и оно сильно насыщено воспоминаниями исторического и политического характера о народных восстаниях против татар при Александре Невском.
В Устюге жил татарский ясащик Буга, он ‘взял у некоего крестьянина дщерь девицу насилием за ясак’. Но вот от Александра Невского приходит грамота, ‘что татар бити’, девушка предупредила об этом Бугу, который умолил устюжан не убивать его, а крестить. Затем он ‘с девицею же венчася, и наречено быть имя ему Иван’. Дальше следует рассказ об основании церкви: ‘Се же бысть чюдо дивно. Сей Буга-Иван, сед на конь, поеде с соколом на Устицы, и бысть во утрии день красен, и одержим бысть сном, и взыде на гору, и слез с коня и привяза за древо, а сокол посади на луку у седла, а сам ляже на землю и усну. И явися ему во сне Иван Предтеча, глаголя: ‘На сем месте постави церковь мою во имя мое’. И востав от сна своего и потом постави на том месте, еже есть на Соколе горе, церковь Рожества Ивана Предтечи’.
В этом сказании очень ясно очерчиваются три основных звена сюжета об ордынце — основателе монастыря: отказ знатного ордынца от своей родины, чудесное видение ему святого, основание церкви. При этом и самая обстановка чудесного видения ордынцу описана здесь уже в твердо определившихся формах: Буга охотится с соколом, засыпает во время охоты, во сне видит святого, приказывающего ему построить церковь, и пр.
Наличие легенды об ордынце — основателе монастыря или церкви в ряде литературных обработок древней Руси дает основание предполагать, что и в ‘Повести о Петре, царевиче ордынском’ рассказ о Петре также восходит к этой легенде. Действительно, в этой части ‘Повести’ — в рассказе о Петре — точно повторяется сюжетная схема народной легенды об ордынце в том виде, в каком она обнаруживается, например, в сказании о Буге.
Ордынский царевич, племянник хана Берке, был увлечен проповедью ростовского епископа Кирилла, приехавшего в Орду. Под влиянием Кирилла юный племянник хана решает бежать на Русь. По прибытии в Ростов ордынский царевич был очарован великолепием церковного богослужения. Он увидел ‘церковь, украшенну златом и жемчюгом и драгым камением, акы невесту украшену. В ней же пения доброгласная!..’ Эти впечатления побуждают царевича креститься. Он получает христианское имя — Петр. Петр ведет христианский образ жизни, но ‘и царския своея не преставая утехи: бе выездя, при езере Ростовстем птицами ловя’. Однажды во время соколиной охоты он уснул на берегу озера. Тогда явились ему сначала во сне, а после пробуждения и наяву апостолы Петр и Павел. Они ‘вдаста ему два мешца и глаголаста: ‘Возьми сия мешца, в едином ти злато, а в другом сребро’. Затем апостолы повелевают Петру на месте его сна построить церковь. Эпизод об основании церкви изложен пространно и красочно. Петр по требованию ростовского князя выкладывает границы отведенной под церковный двор земли монетами, чередуя девять серебряных и десятую золотую. Это монеты из мешков, врученных ему апостолами. В мешках же деньги не убывали. Князь щедро наделил построенную церковь землями, выдав на них грамоты. Он так сильно привязался к Петру, что побратался с ним в церкви. Петр дожил до глубокой старости и был похоронен в построенной им церкви, ‘и от того дне уставися монастырь сей’, то есть Петровский.
За этим красочным рассказом легко ощущается сюжет легенды об ордынце — основателе монастыря или церкви.
Оформление биографии Петра, первоначально, очевидно, в форме устной легенды, было первым и главным этапом в создании ‘Повести о Петре, царевиче ордынском’. Когда она была записана и в каком виде — для решения этого вопроса у нас нет данных. Можно только предполагать, что в церковных летописных записях Петровского монастыря она появилась не раньше начала XV века, так как сама легенда об ордынце — основателе монастыря или церкви только к этому времени могла приобрести свой вполне определившийся вид. Если это предположение верно, то тогда можно более отчетливо представить дальнейший путь подготовки ‘Повести’. К записанной уже легенде о Петре стали постепенно добавляться записи о наиболее замечательных фактах жизни его детей, а затем — внуков и правнуков. Дети ростовского князя, современного Петру, помня побратимство его со своим отцом, звали его дядею. Но их дети уже по-иному взглянули на дело: ‘Дед бо наш много у него сребра взя и братася с ним в церкви, — говорили они о Петре, — а род татарскый, кость не наша. Что се есть нам за племя. Сребра нам не остави ни сей, ни родители наши’. И стали отнимать ‘лузи и украйны земли’ у сына Петрова, который ходил в Орду жаловаться и получил ‘грамоту с златою печатию’ на свои земли. Также и у внука Петрова, Юрия, правнуки старого князя стали отнимать право ловить рыбу в озере, доказывая, что вода ему не принадлежит, хотя он и имеет грамоты на землю. По вызову Юрия приезжает ордынский посол и предлагает ростовским князьям снять свою воду с земли потомков Петра, когда же они отказываются выполнить это, он замечает: ‘Аще не можете сняти воду с земля, то почто своею именуете’, и грамотой подтверждает права внуков Петра на землю и воду. Наконец, и из жизни правнука Петра, Игната, повесть передает весьма красочный эпизод. Войска Ахмыла (1322), разорив Ярославль, направились к Ростову, в ужасе перед ними побежали ростовские князья и епископ Прохор. ‘Игнат же извлек меч и угна владыку и рече ему: Аще не идеши со мною противу Ахмыла, то сам посеку тя. Наше есть племя и сродичи. И послуша его владыка’. Взяв ‘тешь царскую, кречеты, шубы и питие’, Игнат в сопровождении епископа и всего клироса с крестом и хоругвью встретил Ахмыла ‘и сказася ему древняго брата царева племя’, предотвратив этим разгром Ростова.
Можно думать, что первоначальные летописного характера заметки о жизни Петра и его потомков выглядели как разрозненные, но идущие в хронологическом порядке, краткие и сухие записи. Они не были еще объединены единой идеей и ясной тенденцией, не были выражены в рамках определенного стиля. Условия для создания ‘Повести о Петре, царевиче ордынском’ наступили несколько позже образования кратких записей о Петре и его потомках. Возникновение ‘Повести’ нельзя отнести ко времени более раннему, чем конец XV века. Только учитывая конкретную историческую и политическую обстановку Ростовского княжества этого позднего в его самостоятельной жизни времени, можно понять истинный смысл ‘Повести о Петре, царевиче ордынском’ — ее стремление обосновать неоспоримость прав потомства Петрова и Петровского монастыря на земли и воды, приобретенные когда-то Петром.
К концу XV века Ростов Великий потерял не только всякую политическую самостоятельность, но постепенно и всю свою территорию, перешедшую во владение московских князей. Наконец, происходит событие, которое должно было взволновать всех местных патриотов: в 1474 году великий князь Иван III покупает Борисоглебскую сторону Ростова, еще называвшуюся вотчиною ростовских князей. Москва теперь становится полновластным хозяином ростовских земель. Монастыри, и в частности Петровский, владевший большими землями, имели все основания для тревоги. Приемы управления московских наместников хорошо были известны в Ростове и нашли свое образное выражение в ряде литературных памятников. Так, например, в житии Сергия, отец которого, ростовский боярин, вынужден был в свое время покинуть Ростов, дается следующая картина первых лет подчинения Ростова Ивану Калите: ‘Увы, увы и тогда граду Ростову, паче же и князем их, яко отъяся от них власть, и княжение, и имение, и честь, и слава, и вся прочая и потягну к Москве’. О наместнике же Москвы Василии Кочеве житие замечает: ‘Егда внидоста в град Ростов, тогда возложиста велику нужю на град, да и на вся живущая в нем, и гонение много умножися и не мало от ростовец москвичей имения своея с нужею отдаваху, а сами противу того раны на телеси своем со укоризною взи-мающе… И самого того епарха градского… стремглавы обесиша… и бысть страх велик на всех слышащих и видящих сия, не токмо во граде Ростове, но и во всех пределах его’ (‘Житие преподобного и богоносного отца нашего Сергия Чудотворца и похвальное ему слово, написанные учеником его Епифанием Премудрым в XV веке’. — ‘Памятники древней письменности’, СПб., 1885, стр. 33—34). Подобную же характеристику порядков, вводимых Москвой в присоединяемых областях, дает и известная местная летописная запись (ростовская или ярославская), тоже конца XV века, об открытии мощей ярославских князей Федора и его сыновей (‘Летописный обзор достопамятных событий Ростовской области’. — ‘Ярославские епархиальные ведомости’, 1868, No 9).
В этой атмосфере местной трагедии, болезненно переживаемой отдельными княжествами в период образования единого национального Русского государства, в стенах Петровского монастыря и была обработана легенда об ордынце — основателе монастыря или церкви, применительно к патрону Петровского монастыря — Петру, царевичу ордынскому. Это одно из запоздалых выражений протеста против политики объединения всех северо-восточных русских княжеств вокруг Москвы. Политический консерватизм автора, болезненно переживающего потерю местных привилегий, не позволил ему оценить эту политику в более широких перспективах. Наоборот, автор стремится всячески защитить местные привилегии, в частности — привилегии Петровского монастыря. Он приводит юридические основания владения Петровским монастырем земельными и водными угодьями. Это —выдача грамоты князем Борисом Васильевичем на угодья, отходившие к монастырю.
Но в представлении автора не менее существенное значение имеет апелляция к легенде, поэтому с такой тщательностью он разукрашивает сюжет легенды об ордынце — основателе монастыря или церкви и историческими фактами из жизни Ростова Великого конца XIII—XIV века и литературными мотивами. Так, например, изображение явления ордынскому царевичу во сне апостолов он пополняет мотивом передачи царевичу мешков с чудесными неубывающими золотыми и серебряными монетами как символ того, что основание монастыря совершается по воле провидения. Самое же приобретение земель и вод для монастыря он изображает в художественно завершенном эпизоде выкладывания покупаемой для храма земли золотыми и серебряными монетами.
Трудно определить, из какого источника автор повести заимствует мотив выкладывания повеохности покупаемой земли золотыми и серебряными монетами. Можно только сказать, что этот мотив хорошо известен буддийским легендам и что он проник в барельефы башен Будда-Гайя и Бхаохут. Бхархутская ступа — буддийский алтарь, построенный во II веке до нашей эры, украшен рельефными изображениями разных легендарных сюжетов. Изображения сопровождаются надписями. В одной из таких надписей речь идет о покупке земли с религиозной целью. В надписи читается: ‘[Сад] Анатхапиндико дарит Жеты, выкладыванием десяти миллионов купивший (его)’. ‘Слова эти, — говорит И. П. Минаев, — поясняют легенду, рассказанную в чуллавагге и изображенную на барельефе: Анатхапиндико, один из верующих богачей, купил для Буддхы у Жеты сад, купил это место за дорогую цену, деньгами уложив всю почву. На это обстоятельство и намекают слова надписи: ‘выкладыванием десяти миллионов (то есть монет)’. В тексте чуллавагги, где рассказывается самая легенда, встречается подобное же выражение, то есть говорится следующее: ‘Анатхапиндика домохозяин на телегах золото приказал свезти, Жеты сад десяти миллионов выкладыванием приказал выложить’. В более позднем тексте при изложении той же легенды стоят слова: ‘выкладыванием десяти миллионов… купив». {И. П. Минаев. Буддизм. Исследования и материалы, СПб., 1887.} ‘Повесть о Петре, царевиче ордынском’ сложилась в княжестве, имевшем свои прочные культурные и литературные традиции, что не прошло бесследно для ее содержания и стиля. Ее автор обнаружил значительную осведомленность в истории своего Княжества, в местных преданиях и в письменности своего времени. Очевидно и то, что он обладал незаурядным литературным талантом, благодаря которому он смог создать произведение, оригинальное по своим литературным особенностям в кругу жанров, определившихся к концу XV века.
Действие повести развертывается на определенном историческом фоне. В ней мы находим изображение ряда исторических событий и лиц или же глухие упоминания о них. Изображение исторического фона — взаимоотношений Ростова с Золотой Ордой — не противоречит тому, что мы знаем по историческим документам о подобных же взаимоотношениях с Ордой других русских княжеств.
Исторические события, указываемые в повести, или подтверждаются документами, или же являются весьма правдоподобным дополнением к тому, что мы знаем по истории Ростовского княжества. Таким, например, является эпизод с ханским послом Ахмылом. Ахмыл пришел на Русь в 1322 году вместе с Иваном Даниловичем Калитой, который в то время находился в бооьбе с тверским князем из-за великокняжеского достоинства. Известное по летописи взятие Ярославля Ахмылом — это не что иное, как карательная экспедиция в интересах Ивана Даниловича Калиты. Повесть о Петре, царевиче ордынском, сохранила ценное историческое указание на то, что такая же карательная экспедиция была направлена и против Ростова. Не состоялась она будто бы вследствие находчивости внука Петра, Игната.
Время жизни и деятельности исторических лиц, упоминаемых в повести, известно по бесспорным документам, и указания документов не противоречат хронологии повести. На этой хронологической канве, имеющей реальную историческую основу, вышит весь повествовательный узор жизни и деятельности лиц, по историческим документам неизвестных: Петра, царевича ордынского, его сына Лазаря, внука Юрия и правнука Игната. Но учитывая, что повесть, написанная гораздо позже того времени, к которому относятся изображаемые в ней события, нигде (за единичным исключением — время правления хана Берке) не допускает хронологических несообразностей, следует предположить реальную основу и там, где она говорит о Петре и его потомстве. Иначе трудно представить себе, чтобы в такую сложную мозаику дат, имен и событий, нигде не нарушая хронологии, была позже вправлена легендарная семейная хроника Петра, царевича ордынского.
Легендарный сюжет в руках автора повести наполнился живым содержанием, получил историческую и бытовую окраску. Автор сумел, соблюдая историческую перспективу, показать всю сложность взаимоотношений русских с татарами, в XIII и XIV веках глубоко пустившими корни в Ростовском княжестве и не возбуждавшими симпатий. Ростовский князь сперва не дает земли Петру, а потом соглашается продать ее за непомерно высокую цену, и епископ услужливо благословляет эту сделку, говоря царевичу: ‘Чадо Петре, господь рече своими усты: всякому просящему дай, и ты убо не пощади родителей имения, пишется бо: чванец масла не умалися, горсть муки не оскуде… дай же князю волю, яко же хощет’. Еще ярче обнаруживаются эти взаимоотношения в более поздних событиях. Внуки старого ростовского князя раздраженно заявляют о Петре и его потомстве: ‘а род татарскый, кость не наша. Что ее есть нам за племя’. Ахмыл же говорит Игнату: ‘Благословен же и ты, Игнате, иже упасе люди своя и соблюде град сей. Царева кость, наше племя, еже ти зде будет обида, да не ленися ити до нас’. Весьма показателен для характеристики русских и татар и эпизод с грамотами. Князь предлагает Петру грамоты на земли, Петр возражает: ‘Аз, княже, от отца и от матери не знаю землею владети, и грамоты сия чему суть’. Тогда князь снисходительно замечает: ‘Аз тебе все уряжу, Петре. А грамоты суть на се: да не отимают тех земель мои дети и внуци у твоих детей и внуков по нас’. Это — образно выраженное представление автора повести о большей государственности русских по сравнению с ордынцами. И все это дается на фоне более широких и важных политических и культурных взаимоотношений Ростовского княжества и Орды: поездок епископа в Орду, проповеди христианства в Орде, получения прав на передачу ‘оброков годовниих в дом святыя богородицы’ и приездов ханских послов для разбора тяжб, одной из сторон в которых являются сами князья ростовские.
Не менее подробно и ярко характеризуется и внутренняя жизнь Ростова. Здесь говорится об архитектурных богатствах древнего Ростова: его церкви украшены ‘златом и жемчюгом и драгым камением’, ‘владыка Игнатий и нача (церковь) крыти оловом и дно мостити мрамором’. Как о признаке высшей культуры упоминается о пении в соборной церкви на русском и греческом языках. Живо рисуются картины построения ‘обыденной’ церкви, раздачи богатой милостыни и кормления нищих. Говорится о получившем в XV веке широкое распространение обычае братания в церкви, о соколиной охоте, о ссорах из-за рыбной ловли на озере Неро и т. д. Одним словом, на основании личных наблюдений и преданий автор повести дает широкую картину быта древнего Ростова XIV—XV веков.
Хорошо знает автор и письменность. Он сравнивает царевича Петра то с Мельхиседеком, то с Евстафием Плакидой, и эти сравнения, как и лирические отступления автора, сделаны твердой рукой писателя, хорошо владеющего риторическим житийным стилем, но не злоупотребляющего им. Легко и свободно, но и очень умеренно, пользуется он цитатами из книг священного писания.
‘Повесть о Петре, царевиче ордынском’ печатается по списку начала XVI века Гос. Публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина, Софийск. No 1364, лл. 333—343 об., публикуемому впервые.
Стр. 98. …царя Берки. — Берке — хан Золотой Орды (1257—1266). Захватил власть после смерти своего брата Бату (Батыя), убив его сына Сартака. Основал город Сарай-Берке (теперь на его месте город Ленинск), который предполагал сделать своей столицей, перенеся ее из Старого Сарая, основанного Бату в низовьях Волги. С именем Берке связано проведение поголовной переписи на Руси, от которой было освобождено только духовенство. Перепись и сбор дани, проводимые ханскими баскаками, многие русские города не раз встречали массовыми восстаниями. Русские князья должны были теперь чаще совершать унизительные поездки в Орду на поклон хану и преподносить ему подарки. Из политических соображений Берке принял мусульманскую веру, однако в своей столице позволял русским свободно совершать православные богослужения.
Ростов — один из древнейших русских городов. В XI веке — политический центр Северо-Восточной Руси, столица Ростово-Суздальского княжества, с 1207 г. — главный город Ростовского удельного княжества. В 1474 г. присоединен к Москве. Ныне районный центр Ярославской области.
…епископу ростовскому Кирилу… — Имеется в виду Кирилл II (ум. в 1262 г.), епископ ростовский (1231—1261). О его поездках в Орду летопись не упоминает.
…слышав от него о святем Леонтии… — Леонтий — епископ ростовский (ум. в 70-х гг. XI в.). До возведения на епископскую кафедру (не позже 1051 г.) — инок Киево-Печерского монастыря? Был ли он ‘греческия земля родом’, точно не установлено. Летопись упоминает о нем как о распространителе христианства в Ростове. В 1164 г. церковь причислила Леонтия к лику ‘святых’, открыв его ‘мощи’, которые вначале были установлены в ростовском храме Ивана Богослова, а в 1213 г. перенесены во вновь отстроенный Успенский собор. Описания ‘жития’ Леонтия сохранились во многих списках.
Стр. 98. …князи ярославстии… — В середине XIII в. в Ярославле княжил сын смоленского князя Мстислава Давыдовича — Федор (ум. в 1299 г.), женившийся на дочери умершего в 1249 г. ярославского князя Василия Всеволодовича. После смерти Федора ярославским князем стал его сын Давид (ум. в 1311 г.).
…в дом святыя богородица — в Успенский собор.
Стр. 99. Мелхиседек, или Мельхиседек — апокрифический персонаж. В одном из апокрифов рассказывается, как Мельхиседек посоветовал своему отцу, палестинскому царю-язычнику Мелхилу, приносить жертвы не идолам, а небесному богу. Разгневанный царь решил убить сына. Тогда Мельхиседек убежал на гору Фавор и пробыл там долго. Бог повелел Аврааму идти к Мельхиседеку и получить от него благословение и причастие, как от иерея.
…по мале времени царю Берке умерши. Орде мятущеся и искания отроку не бе, крести сего отрока святый владыка… — Хан Берке умер в 1266 г. во время похода на Кавказ. Его место занял брат Менгу-Тимур, который за время своего владычества в Золотой Орде (1266—1280) занят был войною с монгольской династией Хулагидов за обладание Азербайджаном. Крещение ордынского царевича повесть приписывает епископу Кириллу. Однако последнего в то время уже не было в живых: он умер четырьмя годами раньше хана Берке.
Игнатий — епископ ростовский (1262—1288). Как сообщает летопись, Игнатий в 1280 г. покрыл оловом и вымостил красным мрамором Успенский собор в Ростове, несколько раз ездил в Орду по делам церкви.
…при езере ростовстем… — Ростов расположен на берегу озера Неро.
…древний Евстафий Плакыда… — Евстафий Плакида — римский вельможа и полководец. Согласно легенде, Плакида еще в язычестве отличался добрыми делами. Однажды на охоте он увидел оленя с крестом между рогами и услышал голос, повелевший ему креститься. Став христианином, Плакида впал в немилость двора и вынужден был скитаться, терпеливо перенося всевозможные несчастия. Спустя много лет император Траян с почестями вернул его в Рим. После смерти Траяна император Адриан предал Плакиду за христианство мученической смерти (ок. 118 г.). Церковь причислила Евстафия Плакиду к ‘лику святых’.
Стр. 100. Призва князя… — Во время епископства Игнатия в Ростове княжили: Борис Василькович (ум. в 1277 г.), а затем сын его Константин Борисович (ум. в 1309 г.). По-видимому, повесть имеет в виду последнего, называя его в дальнейшем ‘старым князем’.
Стр. 103. И от того дне уставися монастырь сей. — Петровский монастырь в Ростове был создан значительно раньше. По свидетельству Лаврентьевской летописи (записи под 1214 и 1216 гг.), он существовал уже в XII веке.
Стр. 103. Внуци же стараго князя… — По-видимому, речь идет о внуках князя Константина Борисовича — Константине Васильевиче и Федоре Васильевиче, которые поделили между собою Ростовское княжество.
Стр. 104. Прииде Ахмыл на Русскую землю… — Ахмыл — посол золо-тоордынского хана Узбека. Летописи сообщают, что он пришел на Русь в 1322 г. вместе с возвращающимся из Золотой Орды московским князем Иваном Даниловичем Калитой и в том же году разорил Ярославль.
Прохор — епископ ростовский (1311—1328), до этого архимандрит спасский в Ярославле.

ПОВЕСТЬ О МЕРКУРИИ СМОЛЕНСКОМ

Во второй половине XV века в московской литературе получила широкое распространение тенденция к переосмыслению местных литературных и народно-поэтических произведений в общерусском направлении. Одним из интереснейших фактов этого рода является создание около 1456 года московским книжником на основе местных смоленских преданий ‘Повести о Меркурии Смоленском’.
Задолго до этого времени о Меркурии, спасшем Смоленск от Батыя, сложилась местная смоленская народная легенда. Долгие годы она существовала в устной традиции. События, о которых в ней шла речь, как и личность самого Меркурия, не известны ни по летописи, ни по другим историческим источникам. Умолчание летописи о нападении Батыя на Смоленск и народную легенду о чудесном подвиге Меркурия, будто бы отразившего такое нападение, можно понять только как согласное свидетельство о том, что Смоленск уцелел от татаро-монгольского разорения в первой половине XIII века. И действительно, известия о подчинении Смоленска татаро-монголам относятся только к третьей четверти XIII века. Таким образом, народная легенда о Меркурии Смоленском сложилась, очевидно, в объяснение того факта, что Смоленск уцелел в годину общего бедствия Русской земли.
Народная легенда о Меркурии Смоленском возникла на основе древнейших полуисторических преданий о борьбе древней Руси с восточными народами — касогами, печенегами и др. И летописи и народный эпос сохранили сказания и былины, по своему содержанию, отдельным подробностям и последовательности рассказа напоминающие повествование о Меркурии. Таковы сказание о переяславском богатыре Демьяне Куденевиче и былина о Сухмане Домантьевиче. Демьян Куденевич (Никоновская летопись, 1148) защищает Переяславль от нападения Глеба Юрьевича с половцами. Он так же благочестив, беззаветно храбр, с таким же глубоким ощущением воинского долга, как и Меркурий. Самая обстановка борьбы в летописном рассказе сильно напоминает ‘Повесть о Меркурии’: враги подходят к городу внезапно, на ранней заре, Демьян Куденевич выезжает в бой или со слугою, или один, он разбивает врагов, которые, ‘страхом одержими, бежаха спешно каждо во свояси’, а сам Демьян умирает от ран, вернувшись в город. Типичные черты подобных сказаний сохранила и былина о Сухмане Домантьевиче, обставив их новыми эпическими подробностями.
Этот старый эпический сюжет и нашел новое применение в годы татарского нашествия, изменившись соответственно обстоятельствам события и местным смоленским условиям. На старую эпическую основу легли прежде всего черты христианской легенды и жития. Сохранение Смоленска на фоне общерусского бедствия было истолковано как проявление сверхъестественной помощи, а поэтические средства для ее изображения были взяты из переводных агиографических произведений из жития Меркурия Кесарийского, легенды об убийстве императора Юлиана Отступника и из сказания о Дионисии Ареопагите. А. Кадлубовский предполагал даже, что и самое сказание о Меркурии Смоленском явилось в итоге приурочения к русской почве рассказов о Меркурии Кесарийском (‘Очерки по истории древнерусской литературы житий святых’. Варшава, 1902, стр. 74). Если и не принимать этого вывода полностью, то все же некоторые детали русской легенды о Меркурии близко соприкасаются со сказанием о Меркурии Кесарийском: Меркурий защищает Смоленск также по приказанию богоматери, явившись ‘на ее зов, он завещает хранить его оружие над своим гробом и т. д.
Мотив усеченной головы не был особенно популярен на Руси. Проникновение его в Смоленскую землю можно объяснить влиянием западноевропейских рассказов о мученике, несущем свою голову в руке. Это представление на Западе было широко распространено в легендах и изображениях и относилось к Дионисию и ряду других святых. В местах соприкосновения русского населения с Западом, в частности в Смоленском княжестве, мотив этот легко мог устным путем перейти на Русь.
Уже в устную легенду проникли местные смоленские подробности: Меркурий молится у креста в окрестностях Смоленска, сражается с татаро-монголами у Долгого моста и умирает у Мо-логинских ворот.
В XV веке легенда об избавлении Смоленска от Батыя с образом Меркурия как защитника Смоленской земли, постепенно обрастая церковными мотивами, окончательно сложилась. Во второй половине этого века она получила литературную обработку в виде повести в том составе, в каком мы ее теперь знаем. В ней рассказывается о нападении войск Батыя на Смоленск и о защите города воином Меркурием, который, разбив врагов и исполнив этим подвигом свое назначение в мире, гибнет от руки ‘прекрасного воина’ (ангела), отсекающего ему голову.
Можно в известной мере воссоздать обстановку, при которой легенда о Меркурии получила литературное оформление. Икона богоматери Одигитрии смоленской, одно из ‘чудес’ которой излагается в повести о Меркурии, в конце XIV или в самом начале XV века была вывезена из Смоленска в Москву и до 1456 года стояла на великокняжеском дворе у церкви Благовещения. В 1456 году из Смоленска в Москву прибыл епископ Мисаил со многими смоленскими жителями просить великого князя, чтобы тот разрешил взять икону в Смоленск. Великий князь после совета с митрополитом и боярами решил исполнить просьбу смолян. По этому случаю он устраивает торжество. Митрополит Иона и ‘весь священный собор’ приходят в церковь Благовещения и совершают пред иконой молебен и литургию. Здесь же присутствует великий князь, великая княгиня и дети их: Иван, Юрий, Борис, младшего сына Андрея принесли на руках. После пышно обставленного богослужения, взяв икону, московское и смоленское духовенство, великий князь, бояре и войска, собранные тогда в Москве, пошли в торжественном шествии и проводили икону до церкви Благовещения на Дорогомилове.
Очевидно, в этой атмосфере исключительного внимания к иконе, уносимой в зарубежный тогда Смоленск, московским книжником и было дано литературное оформление ее главному ‘чуду’. Такому предположению не противоречит и язык повести, в котором совсем нет элементов белорусской речи. Меркурий приобретает в этой книжной повести облик национального русского героя, а легендарный рассказ о поражении татар под Смоленском — значение общерусского события.
Автор повести сохранил сюжет легенды, видимо несколько расширив его как за счет тех житийных произведений, воздействие которых сказалось еще на устной легенде о Меркурии, так и за счет других книжных источников. Изложению своему он придал ту цветистую риторическую пышность, которая стала входить в обиход русской житийной литературы второй половины XV века. Но, наряду с этим, возросшее национальное самосознание превратило под его пером заимствованный из апокрифического видения апостола Павла плач земли ‘за умножение грехов человеческих’ в плач Русской земли по поводу нашествия татаро-монголов (‘чаде мои, чаде мои… вижю вас от пазухи моея отторгаемы и в поганския рукы немилостиво впадша… аз бедная вдова бех, что первое сетую, мужа ли или любимых моих чад, вдовство же менит запустение монастырей и святых церквей и градов многых…’), биографическая же заметка о происхождении Меркурия ‘от римских пазух’, из княжеского рода, оказалась одним из ранних проявлений популярности в Москве XV века идеи преемственности царской власти и святыни от Рима и Византии.
Народная легенда о Меркурии Смоленском продолжала жить в устной традиции и после создания литературной повести о нем. В XVII веке она вторично была литературно оформлена, на этот раз в более кратком изложении и ближе к своему первоначальному виду.
‘Повесть о Меркурии Смоленском’ печатается по списку XVII века Гос. Исторического музея, Синодальная библиотека, No 908, лл. 218 об.— 223, опубликованному ранее Л. Т. Белецким в ‘Сборнике Отделения русского языка и словесности Российской Академии наук’, т. ХС1Х, No 8, П., 1922, стр. 55—57.
Стр. 106. …прихождаше ко кресту господню молитися за мир, зовомый Петровского ста. — В древнем Смоленске, как и в Новгороде, купцы объединялись в свои организации, так называемые сотни. Каждая из таких сотен имела своего патронального святого, во имя которого строилась церковь. С XII в. в Смоленске известна церковь Петра и Павла, возведенная в торгово-ремесленном посаде города на правом берегу Днепра — в Заднепровье. По-видимому, она являлась приходской церковью Петровской купеческой сотни. Возможно, что народная легенда связала моления Меркурия с Крестовоздвиженским, или Крестным, монастырем, расположенным также по правую сторону Днепра, на Покровской горе, и существующим с XII в.
…царь Батый пленил Рускую землю… — Батый (Бату) — монгольский завоеватель, внук Чингис-хана, основатель и хан Золотой Орды. В 1237— 1238 гг. Батый совершил поход на Северо-Восточную Русь, в результате которого разорил Рязанское княжество, овладел Москвою, Суздалем, Тверью, Владимиром и другими городами. Весною 1238 г. татарские войска двинулись к Новгороду, но, не дойдя до него менее двухсот верст, повернули обратно из-за весенней распутицы и растущего сопротивления. На пути в Орду они опустошили часть Смоленского и Черниговского княжеств. По-видимому, в это время какой-либо из отрядов Батыя подходил и к Смоленску, но не решился осадить этот хорошо укрепленный и окруженный лесами и болотами город.
…в соборной церкви пречистых Богородицы… — Успенский собор в Смоленске был заложен в 1101 г. Владимиром Мономахом, который перенес сюда из Киева икону богородицы Одигитрии (путеводительницы), писанную, по преданию, евангелистом Лукою. Известная под названием Смоленской, эта икона в 1398 г. была перенесена в Москву, а в 1456 г. торжественно возвращена в Смоленск. Успенский собор, в котором, как сообщает дальше повесть, находился гроб с телом Меркурия, был взорван в 1611 г. защитниками Смоленска во время осады города войсками польского короля Сигизмунда III.
Стр. 106. …за Непр рекою в Печерстем монастыри… — Возможно, речь идет о монастыре, который, по преданию, когда-то существовал в восьми верстах от Смоленска, в местечке, известном в XIX в. под названием Печора.
Стр. 107. И пришед во Угры, и тамо злочестивый Стефаном царем убиен бысть. — Осенью 1239 г. Батый вновь двинулся на Русь, но теперь в южные и юго-западные земли. В 1240 г. он овладел Переяславлем, Черниговом, Киевом и опустошил Владимиро-Волынское и Галицкое княжества. В 1241 г. Батый вторгся в Венгрию. Убийство Батыя венгерским королем Стефаном — легендарный вымысел. Во время татарского нашествия венгерским королем был Бела IV (1235—1270), шестидесятитысячному войску которого Батый нанес решительное поражение, разорил страну и в 1242 г. возвратился в Орду.
И дошед врат Мологинских… — Речь, по-видимому, идет о Молоховских воротах, из которых шла дорога в Молоховскую волость и далее на Мстиславль. По преданию, за этими воротами был воздвигнут столп в память победы Меркурия.

ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ МУРОМСКИХ

Характерные особенности древней русской повести конца XV—начала XVI века ярче всего обнаруживаются в ‘Повести о Петре и Февронии’. Среди повестей этого времени она наиболее интересна по своим идейно-художественным особенностям. В ней уже в довольно отчетливой форме наблюдаются признаки повести как определенного литературного вида на данном этапе его развития.
Идейно-художественные особенности ‘Повести о Петре и Февронии’, сложной по своему замыслу, отражают мировоззрение, круг понятий, идеалы красоты и морали русского писателя того времени, когда параллельно с образованием централизованного Русского государства шло формирование русской народности и создание общности русской культуры. Только учитывая эту сложность русской исторической действительности второй половины XV века (и несколько раньше), можно понять ‘Повесть о Петре и Февронии’, понять идейно-эстетические позиции ее автора. То, что автор повести, не москвич, а житель одного из периферийных культурных и политических центров, вернее всего — Мурома, и горячий патриот своего края, освещая местную тему, в своих общественно-политических представлениях объективно отразил новый политический порядок,—в этом для ‘го времени не было ничего необычного. Это была определенная закономерность в развитии русской общественной жизни, культуры и литературы того времени.
Действительно, автор ‘Повести о Петре и Февронии’, рассказывая о прошлом своего Муромского княжества, говорил о его ‘золотом веке’, сохраненном и разукрашенном в народной легенде, об его ‘идеальных правителях’, о их человеческих взаимоотношениях, о любви героини и героя, возраставшей и просветлявшейся с годами. Не забыл он рассказать и о борьбе -социальных сил их времени.
Однако его рассказ своим внутренним смыслом обращен не к прошлому, а к настоящему. Прошлое не противопоставляется в нем настоящему, не является скрытым отрицанием его. Автор повести был человеком, остро чувствовавшим перемены в исторических судьбах Руси, и на его изображение Муромского княжества периода феодальной раздробленности легли черты, совершенно не характерные для этого периода. Он переносит в прошлое свойственные московским идеологам времени централизованного Русского государства на грани XV—XVI веков представления о князе, княжеской власти, взаимоотношениях князя и бояр и пр. Для автора повести Петр и Феврония — это истинные ‘самодержцы’, самое нарушение ‘волеизъявлений’ которых неизбежно порождает общенародные бедствия, они борются с боярами, стремящимися к власти, и побеждают их, и проч.
Оценка прошлого в свете понятий, складывавшихся на новом этапе исторической жизни древней Руси, сама по себе свидетельствует о прогрессивных началах повести, раскрывает ее истинный идейный смысл. Она рисует социальный облик автора, говорит о том, что он в русской жизни того времени принадлежал к числу тех, ‘которые прежде всего желали, чтобы был положен конец бесконечным войнам, чтобы прекращены были раздоры феодалов…’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XVI, ч. I, стр. 443.} Но крайне важно отметить, что оценка прошлого в свете новых общественных понятий и представлений — это не случайность, не обмолвка, а определенное художественное средство в руках автора, которым он пользовался в какой-то мере сознательно, которое предусматривалось самой идеей повести. Счастливая случайность, вследствие которой история создания ‘Повести о Петре и Февронии’ легко и вполне достоверно раскрывается до мелочей, облегчает решение этого вопроса. Как известно, в ‘Повести о Петре и Февронии’ объединены два народно-поэтических сюжета — сюжет песни или сказания об огненном летающем змее и сказки о мудрой деве. Широкое распространение произведений на эти сюжеты в русском фольклоре дает возможность восстановить их в общих чертах примерно в том виде, в каком они могли быть известны автору ‘Повести о Петре и Февронии’, и сравнить затем с самой повестью. Сравнение это весьма наглядно показывает, как смело и искусно воспользовался автор повести своими фольклорными источниками для художественного выражения идей, волновавших прогрессивные слои феодального русского общества второй половины — конца XV века.
Перед автором ‘Повести’ как перед художником неизбежно вставала задача художественного обобщения общественных явлений прошлого, периода феодальной раздробленности Руси, сказки о мудрой деве, — сказки, которая легла в основу второй части повести. Мудрость сказочной девы проверяется не только решением невыполнимых заданий (как это обычно делается в сказке), но и тем, сможет ли она ‘уврачевати’ князя. Врачевание князя кладет начало романтическому содержанию ‘Повести’, ее любовной интриге. Народная сказка превращается во второй части повести в трогательный рассказ о любви князя и дочери бортника, любви, вследствие общественного неравенства героев полной превратностей, но в конце концов побеждающей все препятствия.
Герой и героиня, как они зарисованы в эпизодах встречи в селе Ласково, очень близко стоят к образам сказки о мудрой деве. Но есть одна любопытная деталь повествования, которая вновь раскрывает отношение автора к своему главному герою. По сказке герой — обычно недалекий парень, купец, боярин и пр. — в первой же встрече с героиней оказывается посрамленным ее мудростью: он не может понять ее иносказательных речей. В повести этот эпизод изложен иначе: не Петр, а один из его отроков встречается с Февронией и оказывается посрамленным ее мудростью. Будущего самодержца, князя Петра, автор оберегает от унижения.
Особенно замечательно претворен в повести сказочный эпизод изгнания мудрой девы из дома ее знатного мужа. В сказке мудрую деву всегда изгоняет сам муж, убедившись в том, что она своим умственным превосходством лишает его авторитета среди окружающих. Князь Петр и в этом случае освобожден от такой неблаговидной роли, и весь эпизод дается в ином, в социальном плане. Героиня повести вынуждена оставить княжеский дом вследствие мятежа бояр. Весьма характерны черты быта и элементы реалистичности в описании этого мятежа. Боярский мятеж изображен автором как постепенно нарастающее недовольство Февронией, которая сделалась княгиней ‘не отечества ради ея’. Сперва говорится о неприязни боярских жен к княгине незнатного происхождения. Затем кто-то из бояр подсматривает, что княгиня, выходя из-за стола, сметает в руку крошки, и доносит об этом князю как о позорном поступке. Некоторое же время спустя ‘приидоша к нему с яростию боляре его’ и требуют удаления Февронии. Наконец, ‘они же неистовии, наполнившеся безстудия, умыслиша, да учредят пир. И сотвориша. И, егда же быша весели, начаша простирати безстудныя свои гласы, аки пси лающе…’ Сперва бояре хотят изгнать только Февронию, но затем соглашаются отпустить вместе с нею и Петра, так как ‘кииждо бо от боляр в уме своем держаше, яко сам хощет самодержец быти’, и дают князю и княгине ‘суды на реце’ для отъезда. Таким образом, в повести уже говорится об изгнании не только княгини, но и князя. Причины их изгнания политические — недовольство бояр княжением Петра и Февронии, их честолюбивые намерения занять место князя. Сказка творчески переработана. Ничего нет сказочного и в возвращении героев. Причины их возвращения тоже политические. Настигшие Петра? и Февронию через день пути посланники бояр умоляют князя и княгиню возвратиться на княжение, так как ‘мнози бо вельможа во граде погибоша от меча. Кииждо их хотя державствовати, сами ся изгубиша’. Политическая позиция автора вполне ясна: он сторонник князя и противник бояр.
И в этой части повести автор опирается на фольклорную традицию. Ее значение особенно сказывается на создании образа княгини Февронии. Это поэтический образ крестьянской девушки, простотой и непосредственностью, сказочной ‘мудростью’ побеждающей князя. Это образ любящей и преданной жены, умно, внешне незаметно, но постоянно благотворно влияющей на управление княжеством. Демократизм народной сказки, всегда противопоставляющей мудрую, но бедную крестьянскую девушку ее знатному мужу, сохранен и в повести. Автор удачно воспользовался тем социальным конфликтом, на котором построена сказка о мудрой деве. Изображая конфликт между княгиней-крестьянкой и боярами, он поднимается до широких обобщений в описании мятежа бояр.
Построение всей второй части повести на любовной интриге, осложненной изображением феодальной борьбы, бесспорно является вершиной новаторства автора. Трактовка любви как. человеческого чувства, без всякой мотивировки ее возникновения вмешательством злой дьявольской воли, любви как личного чувства, осложненного социальным конфликтом, — является чуть ли не единственным примером в повествовательной литературе древней Руси. Мы видим, как в повести она органически вырастает из фольклорной традиции.
Но в ‘Повести о Петре и Февронии’ есть и другая традиция. Она ясно проступает в заключительной части повести, где рассказывается о последних годах жизни Петра и Февронии и о смерти их. По содержанию и стилю эта часть повести на первый взгляд настолько отличается от остального текста, что ее можно принять за дописанные позже страницы. Такое мнение о ней и было высказано в научной литературе в последние годы. Но это, конечно, не так. В замысел автора повести входило изобразить жизнь героев с юных лет до смерти. Жизнь героев, которые для автора являлись идеалом в общественном и личном смысле, могла закончиться, согласно его мировоззрению, только благочестивыми и добродетельными делами и праведной смертью. Все, что нужно было ему для заключительных эпизодов повести, он мог найти в обильной традиции русской житийной литературы. Он и обратился к ней, обнаружив прекрасное понимание специфически агиографической образности. Но он писал не житие, а повесть, и поэтому не подчинил свое изложение крайне условному, холодному и монотонному стилю русской агиографии второй половины XV века.
Автор повести последовательно проводит своих героев через ряд этапов: юность— зрелость — старость. И всякий раз, сохраняя внутреннее единство образов, а иногда и нарушая его, он раскрывает новые душевные качества своих героев.
Юность — это встреча героев в селе Ласково и состязание их в мудрости. Петр и Феврония, как они зарисованы в этом эпизоде, близко стоят к сказочным образам. Даже фразеологически этот эпизод очень близок сказке. Автор мастерски владеет всеми приемами фольклорной изобразительности. Без психологической углубленности, чисто внешними средствами (иносказательные изречения, невыполнимые требования) он создает образы героев повести, как и в сказке, противопоставляя друг другу умную, находчивую девушку, дочь бедных родителей, посредственному, не лишенному лукавства и сословных предрассудков юноше, наследнику княжеского престола. Он как бы не замечает, что образ князя, как он дан в этом эпизоде, несколько противоречит тому героическому облику князя, который уже нарисован выше, в первой части повести.
Годы зрелости героев — это годы их правления Муромом до изгнания и после изгнания. Сюжет этой части повести повторяет сюжет сказки. Сохраняется здесь и основная идея сказки и легенды: мудрость достойна уважения, она основа личного счастья и общественного порядка. И еще одна особенность Февронии, как она изображается в легенде, намеренно подчеркивается писателем: княгиня — человек, наделенный даром провидения, для нее доступны дела, стоящие за пределами реальности, чудеса. Во всем же остальном автор повести выходит из круга сказочных и легендарных представлений, которые, очевидно, не охватывали всего строя личных чувств и общественных отношений, как они представлялись ему. Он рисует образ Февронии, любящей умной жены и незлобивой княгини. Как бы оттеняя ее высокие душевные качества, он показывает и князя Петра — мягкого, всегда колеблющегося в своих решениях человека, но с хорошей моральной основой, с годами приобретающего все более и более просветленный облик. И были князь и княгиня, говорит автор повести, ‘ко всем людем, под их властию сущим, аки чадолюбивии отец и мати’. Этой патриархальностью отношений между правителями и подданными больше всего дорожит писатель. Показав боярский мятеж и гибельные последствия его, он вкладывает в уста бояр раболепные слова раскаяния: ‘Ныне же с всеми домы своими раби ваю есмы, и хощем, и любим, и молим, да не оставита нас, раб своих!’
Идеальная жизнь и мудрое правление княжеством, с точки зрения автора, заслуживают ореола святости. Он и украшает им своих героев в последние моменты их жизни. Это третий аспект, в котором автор повести показывает Петра и Февронию. Но это не было основной задачей его труда, и поэтому здесь он предельно лаконичен. В этой части повести он окончательно покидает свой фольклорный источник. Он обнаруживает осведомленность в агиографическом мастерстве, но все же и на последних страницах повести не подчиняет свое изложение житийной манере письма.
Лучшие страницы ‘Повести о Петре и Февронии’, крайне сложной и противоречивой по своему идейному смыслу, подсказаны автору исторической действительностью и богатым источником литературы его времени — фольклором. Являясь в известной мере выразителем демократических идей конца XV века, он в своей творческой работе опирался на местные муромо-рязан-ские народно-поэтические произведения именно потому, что они были родственны ему по своей демократической направленности. Но под его пером историческое прошлое Муромо-Рязанского княжества получило более конкретное и глубокое освещение, чем в фольклоре: он показал образы прошлого, как они могли рисоваться человеку, очень близко стоявшему к уходящей с исторической сцены удельной Руси. И вместе с тем на легендарно-историческом материале он поставил политические и социальные вопросы, волновавшие передовых людей конца XV века.
‘Повесть о Петре и Февронии Муромских’ печатается по тексту, опубликованному М. О. Скрипилем в ‘Трудах Отдела древнерусской литературы’, изд. Академии наук СССР, т. VII, 1949, стр. 225—246, по списку XVI века Гос. Исторического музея, Хлудов. No 147, лл. 405 об. — 425, без предисловия и заключительной похвалы, приписанных позднее.
Стр. 108. Муром — один из древнейших русских городов, центр Муромского удельного княжества, в 1392 г. московский великий князь Василий I Дмитриевич присоединил его по ханскому ярлыку к Москве,
…самодержствуя благоверный князь… именем Павел. — Павел — имя вымышленное. Возможно, народная легенда наделила этим именем муромского князя Владимира Юрьевича (княжил в конце XII — первых годах XIII вв.).
Смерть моя есть от Петрова плеча, от Агрикова меча. — Агрик, или Агрика — сказочный богатырь, побеждавший исполинов и чудовищ. За свою жизнь он собрал несметное количество оружия, среди которого было копье, сделанное из громовой стрелы, и непобедимый меч-кладенец.
Стр. 109. …имяше же у себе приснаго брата, князя именем Петра… — Петр также не значится в роду муромских князей. Предполагают, что его историческим прототипом был князь Давид Юрьевич (ум. в 1228 г.). младший брат Владимира Юрьевича, княживший после него в Муроме и перед смертью постригшийся в монахи под именем Петра (в повести наоборот — Петр получает в иночестве имя Давида). Давид Юрьевич был женат на Февронии — как и в повести, в иночестве Евфросинии.
Стр. 112. …князь Петр по брате своем един самодержец… — Давид Юрьевич получил Муромское княжество в 1204 г., после смерти Владимира Юрьевича.

ПОВЕСТЬ О ЛУКЕ КОЛОЧСКОМ

Зерно фабулы одной из ранних московских повестей — повести о Луке Колочском — хорошо известно по ряду русских летописей — Ермолинской, Софийской I, Русскому хронографу, Псковской, Симеоновской, Воскресенской и др. Но в развитом своем виде повесть представлена только Степенной книгой и Никоновской летописью, да отдельно — многочисленными списками XVI—XIX веков. Изучение этого материала легко обнаруживает время образования повести в ее полном виде. Образование ее нельзя отодвинуть дальше первой половины XVI века. Точно так же становится ясным и то, что многочисленные списки повести ведут свое начало от текста Степенной книги, время от времени незначительно изменяя его.
Варианты повести, сохраненные Степенной книгой и Никоновской летописью, происходят от более древнего, неизвестного нам текста. При этом вариант повести, известный по Никоновской летописи, далеко отступает от первоначального вида повести в стилистическом отношении, хорошо сохраняя ее фабулу. Степенная же книга дает в общем старый текст повести, но там, где речь идет о можайском князе Андрее Дмитриевиче, мы наталкиваемся на явную переработку первоначального текста в целях возвеличения Андрея Дмитриевича — родственника великих князей Московских.
В основе сюжета ‘Повести о Луке Колочском’ лежит устное сказание о явлении в 1413 году иконы на Колоче, в 25 верстах от Можайска, где в это время был князем родственник московских князей Андрей Дмитриевич.
Легенды о явлении икон и их чудесах были известны на Руси издавна. Так, еще в XIII веке было написано сказание об иконе, принесенной Андреем Боголюбским из Киева, позже названной Владимирской. За время с XIII по XVI век из Византии и Афона на Русь был перенесен ряд икон греческого письма (Пименовская 1381 г., Коневская 1393 г. и др.), окруженных в местах их прежнего пребывания благочестивыми легендами. Эти легенды в устном или письменном виде переходили на новую почву вместе с иконами. Переводные сказания давали образчики жанра, но содержанием для русских сказаний было богатое историческое прошлое Руси и окружающая действительность. Эпизоды местной героической борьбы с татарами Золотой Орды, Казанского царства и Крыма, частью уже подвергшиеся народно-поэтической обработке, освоение новых земель, местное церковное и монастырское строительство и чем-либо замечательные факты из жизни удельного князя составляют основное содержание сказаний о явлениях и чудесах икон. Поэтому-то в них, даже в поздних редакциях, сохранилось так много любопытных исторических, этнографических и географических сведений о различных местах и областях древней Руси.
Большинство из них долгое время сохранялось в устной традиции и имело местное значение. Но по мере роста Москвы как политического центра всей Русской земли, местно прославляемые иконы привлекают к себе внимание княжеской и церковной власти Москвы, а сказания о них—московских книжников. Иконы, давно приобретшие на местах патрональное значение, переносятся в Москву, и Москва задерживает их на десятилетия или же навсегда. Так, Владимирская икона (по преданию, принадлежавшая императору Феодосию Младшему), очевидно как символ великокняжеской святыни, в 1395 году навсегда переносится в Москву, и с ней связывается ряд сказаний о крупнейших событиях в жизни Москвы XV—XVI веков. Смоленская икона (по преданию, принадлежавшая императору Константину Порфирородному) попадает в Москву в конце XIV века, и только в 1456 году Василий Темный, по просьбе Смоленска, разрешил возвратить ее, после совета с митрополитом и боярами. Особенно заметна эта концентрация местно чтимых икон в церквах и монастырях Москвы в XVl веке: в 1567 году переносится в Москву великоустюжская икона Благовещения, в 1571 году из покоренного Новгорода — так называемая ‘Иерусалимская’, и т. д. Конечно, в условиях Московского государства той поры это обстоятельство имело определенное политическое значение.
Сказания о явлении икон как повествовательный жанр получили в XVI веке уже совершенно законченный вид, со своей особой композиционной схемой, основными образами и поэтической фразеологией. Если в сказаниях об иконах старших по времени — Владимирской, Тихвинской, Николы Зарайского и др. — авторы рассказывают о чудесном переходе иконы из Византии на Русь, то теперь явление икон описывается совсем иначе. Их обычно находят в лесу — в ветвях сосны, дуба (‘на древе стоящу’) — или у корня дерева, или в поле и на лугу в траве. Они привлекают к себе внимание лучами света, исходящими от них, эти лучи сплетаются в виде моста, по которому можно перейти реку. Иконы нередко не даются в руки обыкновенному смертному (‘но простолюдину не дается, точию епископу со священным причтом’) и обычно настойчиво возвращаются на место своего явления, что истолковывается как повеление на этом именно месте построить храм. Находят их князья во время охоты или епископы во время поездки по епархии. Их памяти посвящаются церкви, престолы которых делают на пнях деревьев, на которых иконы были обнаружены, а на досках из стволов этих деревьев пишут иконы. Чудесный путник, подобный тени или призраку, проносящий икону через город или посещающий место ее явления, — излюбленный персонаж этих легенд.
По своему содержанию и поэтическому стилю этот жанр стоит на грани церковной легенды и светской историко-бытовой повести, так как, несмотря на всю легендарность содержания произведений этого рода, историческая и географическая рамка событий и бытовые картины весьма нередки в них. Иногда же легендарный элемент совсем отступает на второй план перед историческими и бытовыми реалиями, и, кроме идеальных житийного характера князей и святителей, появляются ‘простолюдины’ и ‘земледельцы’, не лишенные обычных (очень часто даже отрицательных) человеческих черт и действующие в реальной бытовой обстановке. К числу таких произведений относятся сказания о Луке Колочском.
В сказании о Луке Колочском, наряду с прославлением одного из отпрысков великих московских князей — Андрея Дмитриевича Можайского, рассказывается о широко распространенном в древней Руси явлении — постройке церкви или монастыря на собранные суммы. Когда в княжеской или монастырской казне не хватало средств для церковного или монастырского строительства, приходилось прибегать к благотворительности населения. Доживший до нового времени тип ‘прошаки’ на построение храма, так талантливо описанный С. В. Максимовым в очерках ‘Бродячая Русь Христа ради’, был широко известен на Руси уже в XIV—ХУвеках. Но это обычное для древней Руси явление дано в сказании о Колочской иконе в сопровождении ряда таких красочных бытовых деталей, которые далеко уводят повествование от церковной жизни. С исключительным реализмом нарисован образ ‘земледельца проста поселянина Луки’, который настолько обогащается за счет ‘чудес’ найденной им иконы, что начинает соперничать в силе и богатстве со своим князем.
Самая ранняя летописная запись о событии, послужившем канвою для ‘Повести о Луке Колочском’, сохранилась в Ермолинской летописи.
Сравнивая Софийскую летописную запись с Ермолинской, легко установить, что в последней мы имеем простое сокращение первоначального текста. Обе эти записи свидетельствуют о том, что в своде 1423 года нашла отражение обычная легенда о явлении иконы. Никакого особого смысла в эту легенду пока что не вкладывалось. То же самое наблюдается и во всех тех летописях, которые возникли на основе Софийской летописи.
Но составитель Русского хронографа 1442 года уже сильно изменяет легенду о явлении иконы на Колоче. Его внимание привлекает не столько самый факт явления иконы, сколько те события, которые вокруг этого разыгрались. В Русском хронографе легенда записана в следующем виде:
‘В лето 6921 явишася чюдеса от иконы пречистыя Богородицы за 20 верст от града Можайска. И поиде с нею Лука к Можайску, и срете его князь Андрей Дмитриевич и весь народ со кресты. И оттуле поиде и в прочая грады, и сретаху его князи и боляре с честию и со многими дары. И от сих обогатев зело и суклонися в житие неполезно, корчемствоваше и продаяше цельбы, еже творя святая богородица пречистым своим образом. И сего ради подвиже на него Андрея Дмитриевича: и взять у него икону и ею обойма и того имением постави монастырь во имя святыя Богородица Колочской и икону постави в нем, иже и до сего дни чюдеса творит’.
Здесь уже намечены не только сюжет, но и образы и взаимоотношения действующих лиц в том направлении, в котором они получат потом свое дальнейшее развитие в распространенных редакциях повести в XVI веке в составе Никоновской летописи и Степенной книги. Внимание составителя Русского хронографа уже привлекает к себе образ Андрея Дмитриевича, брата великого князя Московского Василия Дмитриевича. Весь смысл легенды теперь, в 40-е годы XV века, становится иным. Ее задача — обрисовать Андрея Дмитриевича как благочестивого устроителя своего княжества. Лука же превращен в человека, который ‘уклонился в житие неполезно, корчемствоваше и продаяше целбы’.
‘Повесть о Луке Колочском’ печатается по списку XVI века Гос. Исторического музея No 1110 (Синод. VI), публикуемому впервые.
Стр. 116. …великому князю Василию Дмитриевичу. — Речь идет о Василии I Дмитриевиче (1371—1425), московском великом князе (1389—1425), старшем сыне Дмитрия Донского, занявшем великокняжеский стол по его духовному завещанию.
…во области брата его князя Андрея Дмитриевича в пределах града Можайска. — Андрей Дмитриевич (1382—1432) — третий сын Дмитрия Донского — получил от отца в удел Можайск, Верею и другие города. За время своего удельного княжения — верный союзник старшего брата, а впоследствии и сына его, Василия Темного.
Стр. 117. Преосвященный Фотий — митрополит киевский и всея Руси (1408—1431), родом грек из Пелопоннеса. Поставленный константинопольским патриархом во главе русской церкви после смерти митрополита Киприана (1406), он прибыл в Москву в 1410 г., где и оставался до конца жизни (1431). Сторонник объединительной политики московских великих князей, Фотий после смерти Василия Дмитриевича поддерживал также его малолетнего сына Василия, провозглашенного великим князем, и таким образом от имени церкви одобрил новый московский порядок прямого престолонаследия. Фотию принадлежит инициатива в составлении так называемого Владимирского полихрона — первого общерусского летописного свода (1423), созданного на московской основе, в отличие от Киприановского свода 1392 г., где в значительной мере сказывалось тяготение к Литве.
Монастырь Колоческий — иначе Колоцкий, или Колочевско-Успенско-Можайский, основанный в начале XV в. на берегу притока реки Москвы — Колоче, в 25 верстах к западу от Можайска. В 1812 г. генерал Коновницын, ведя арьергардные бои, задержал под его стенами французские войска и дал тем самым возможность укрепить бородинские позиции. Почитаемая монастырская икона богородицы носила название Колоцкой.

ПОВЕСТЬ О ТИМОФЕЕ ВЛАДИМИРСКОМ

Небольшая по размеру, но интересная по своему содержанию повесть о Тимофее Владимирском крепко связана с древнерусским бытом и историей. Встречающиеся в ней упоминания о некоторых исторических лицах (о великом князе Иване Васильевиче и митрополите Филиппе) позволяют отнести ее возникновение к определенной эпохе в жизни Русского государства. Она написана на грани XV—XVI веков, в княжение великого князя Московского Ивана III.
Иван III, вступив на великокняжеский московский престол в 1462 году, продолжает объединительную политику своих предшественников. В 1478 году он наносит окончательный удар новгородской самостоятельности, в 1485 году присоединяет ‘Москве Тверское княжество, вскоре после этого часть Рязанского княжества также переходит к Ивану III по завещанию одного из рязанских князей. К концу княжения Ивана III образование единого национального Русского государства становится совершившимся фактом.
Опираясь на поддержку церкви, дворянства и посадского населения, Иван III высоко поднимает авторитет великокняжеской власти как внутри государства, так и в международных отношениях и связях. Русское государство при Иване III завязывает дипломатические отношения и обмен посольствами с Римом, Венецией, германским ‘цесарем’, Турцией, Персией и другими странами. Во внешней политике Иван III проявляет осторожность, хитрость, предусмотрительность, и в то же время — смелость и решительность. При нем резко изменяется политика по отношению к Золотой Орде и другим татарским ханствам: Иван III уже не ездит в Орду и отказывается платить дань татарам, а в 1480 году Русское государство окончательно освобождается от татарского ига.
Но, кроме Золотой Орды, у Москвы был и другой враг — Казанское ханство. Казанское ханство являлось серьезной угрозой для восточных окраин молодого Русского государства. Казанские татары во время своих набегов опустошали долину Волги и доходили по притокам Волги до Вятки и Устюга. Вятчане и устюжане в свою очередь нападали на земли казанских татар. Прекращение этой непрерывной войны на восточных границах Руси становилось большой государственной задачей. Борьба с казанскими татарами оказывалась частью общей борьбы за объединение русских земель. Но для Ивана III было ясно и более широкое значение борьбы с Казанью. Казань привлекала его своим удобным географическим положением: завоевание Казани не только дало бы возможность прекратить постоянные военные столкновения с татарами и расширить территорию Московского княжества, но и открыло бы путь к низовью Волги, к Каспийскому морю, что диктовалось возросшими торговыми интересами Москвы. Поход Ивана III под Казань в 1467 году был его первым крупным походом, но закончился он неудачно.
Прошло немного лет, и уже к 80-м годам XV века положение Казанского ханства значительно ухудшилось. Ослабление Золотой Орды сказалось и на военной мощи Казанского ханства, так как теперь оно потеряло своего главного союзника. В 1487 году под Казань вновь была отправлена большая московская рать. Русские осадили город и после долгой осады помогли занять ханский престол Мухаммед Эмину, придерживавшемуся московской ориентации. Вмешательство Ивана III во внутреннюю жизнь Казанского ханства усилило враждебное отношение к Москве среди феодальной знати Казани. Это привело к еще более частым набегам казанских татар на московские владения. Ивану III, не покорившему Казани, приходилось вести по отношению к ней особо осторожную политику, приобретая себе сторонников внутри самого Казанского ханства.
Фабула ‘Повести о Тимофее Владимирском’ становится вполне понятной и объяснимой только на фоне этой конкретной исторической обстановки. В отношении хронологии ее развязка лучше всего соотносится со временем между 1467 и 1473 годами, то есть с первым неудачным походом Ивана III на Казань и смертью митрополита Филиппа I. Повесть отражает, таким образом, очень сложный и напряженный момент во взаимоотношениях Москвы и Казанского ханства. В связи с этим она отличается ярко выраженной политической направленностью. Прощение Тимофея князем и митрополитом несомненно свидетельствует об этой направленности. За внешне религиозной мотивировкой решения князя и митрополита открывается подлинное значение этого решения, как определенного политического акта, согласного с общей политикой Москвы по отношению к Казанскому ханству в 60—70 годах XV века. Пресвитер Тимофей, совершив преступление, оставляет семью и тайно, переодевшись ‘в воинскую одежду’, бежит ‘на чюжую страну в поганскую землю татарскую, в Казань’. Следовательно, Тимофеи рассчитывает, что в Казани он окажется недоступным для русских властей. Здесь он отрекается от христианства, ‘босурманскую злую срачинскую веру прият’ и переходит на службу к казанскому царю, очевидно выдавая себя за воина, ‘и воивода в Казани храбр. И часто его посылаше царь с татары своими воевати страну отечества его, русския земли християн’. Таким образом, над ним тяготеют преступления, подсудные и духовному и светскому суду. Поэтому-то он и просит отпускную грамоту за ‘двема печатьми’ — печатью митрополита и князя. И митрополит и князь прощают Тимофея: ‘и наказавше, звати его, чтоб ехал к Москве безо всякия боязни, и да будет честен службе великому князю’. Во всем этом — живые черты быта и истории XV века, осторожной и трезвой политики Ивана III в эпоху, когда Казань еще сохраняет свою самостоятельность.
Неизвестно, лег ли в основу фабулы ‘Повести о Тимофее Владимирском’ конкретный, имевший место в жизни случай, или сам автор создал фабулу повести, преследуя свои особые цели. Но важно то, что фабула повести оказалась достаточно емкой для того, чтобы автор мог поставить ряд интересовавших его вопросов. Он прежде всего декларативно заявляет о своем намерении показать, как даже исключительный грешник путем покаяния может ‘в первое (первоначальное) благочестие’ возвратиться. Попутно с художественным показом этого на судьбе своего героя автор повести ясно обнаруживает свой интерес и свое отношение к одному из важнейших вопросов своего времени — к вопросу о ‘восточной’ политике Русского государства последней четверти XV века.
Нам сейчас очень трудно определить, какой из поднятых автором повести вопросов стоял на первом плане в его собственном сознании. Но то, как развивается фабула повести, как настойчиво автор подчеркивает, что преступление Тимофея не исчерпывается святотатством, а является преступлением и против государства — государственной изменой, свидетельствует, что основная идея повести выходит за круг морально-религиозных представлений ее автора. Поступок князя приобретал в глазах автора повести значение политического акта. Чудесное явление Тимофея после смерти во сне отроку с извещением, что он, Тимофей, ‘приях от бога прощение грехов своих’, божественным авторитетом подкрепляет правильность решения князя и отражает положительную оценку этого решения автором повести. Пред нами ясно обрисовывается лицо автора повести как человека, сумевшего ориентироваться в сложной политической ситуации своего времени, правильно понявшего политику Ивана III в отношении Казанского ханства и оправдывавшего ее.
Характерная для автора манера решения вопросов политических в рамках религиозно-легендарного сюжета не является чем-то исключительным для своего времени. Наоборот, эта манера была обычной для определенного, довольно широкого круга произведений литературы XV века, которым, нам кажется, позволительно было бы присвоить наименование легендарно-политических сказаний.
Широко известные в древней Руси легендарно-политические сказания по своей тематике обычно связаны с какими-либо значительными моментами политической жизни северо-восточных русских княжеств и областей XV — начала XVI века. Иногда они идут по свежим следам исторических событий. Но чаще всего они отражают более позднее осмысление события, изменение взглядов на него, переоценку его, когда яснее становится значение события в исторических судьбах народа. В легендарно-политических сказаниях нередко находило свое выражение тенденциозное освещение межобластных споров. В них отражалась оппозиция объединительной политике Москвы, оппозиция для XV — начала XVI века обычно уже запоздалая и бессильная, но все еще свидетельствующая о некоторой взбудораженности настроений местных общественных сил. Они же, наконец, являлись излюбленным средством в руках московских писателей XV — начала XVI века в утверждении московской идеологии.
И по своему идейному содержанию и по своей художественной манере повесть о Тимофее Владимирском примыкает к этой группе произведений. Ее основная идея состоит в оправдании политического курса единого национального Русского государства в одном из важнейших вопросов времени. Для нее характерно обращение к легенде как к одному из элементов художественно-изобразительной системы. Но во многом повесть о Тимофее Владимирском уже отходит от легендарно-политических сказаний, круг ее идейно-художественных задач несколько шире, чем в произведениях этого жанра.
Герой как личность со своим индивидуальным характером, особенности которого сказываются на его поступках и на его судьбе, — вот то новое, что с особой выразительностью обнаруживается в повести. Тимофей — порывистый, несдержанный, крайне эмоциональный — в самом себе хранит возможность той необычной участи, которая постигает его. От первого преступления до смерти от радостного волнения Тимофей предстает перед нами как цельная личность, как определенный характер. В этом отношении ‘Повесть о Тимофее Владимирском’ сближается с некоторыми другими произведениями XV — начала XVI века, особенно же с ‘Повестью о Петре, царевиче ордынском’ и ‘Повестью о Луке Колочском’, развитие фабулы которых также определяется основными особенностями характеров их главных героев.
‘Повесть о Тимофее Владимирском’ печатается по списку конца XVII века Гос. Исторического музея, Барсов., No 2134, лл. 215 об. — 226 об., публикуемому впервые. В этой же редакции повесть была издана ранее М. О. Скрипилем в ‘Трудах Отдела древнерусской литературы’, изд. Академии наук СССР, т. VIII, стр. 300—304, по списку Гос. Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Q. XVII, No 199.
Стр. 119. …в княжение царя и великого князя Иванна Василиевича Московского и всея Росии… — Имеется в виду Иван III Васильевич (1440— 1505), великий князь московский (1462—1505). Настойчиво борясь за создание централизованного Русского государства, он присоединил к Москве Великий Новгород с его землями (1478), Тверское великое княжество (1485), Вятскую землю (1489), многие западные русские области с Черниговом, Стародубом, Новгород-Северским, Путивлем и другими городами (1494), а также сделал зависимыми Псков и Рязанское великое княжество. Как единовластный правитель большинства русских земель, Иван III стал в ряде случаев титуловать себя великим князем ‘всея Руси’ и даже царем, хотя и не был официально ‘венчан’ на царство.
Филипп — митрополит московский и всея Руси (ум. в 1473 г.). До возведения на митрополичью кафедру (1464) был суздальским епископом. В своей деятельности полностью поддерживал внешнюю и внутреннюю политику Ивана III.
…в поганскую землю татарскую, в Казань. — Казанское царство образовалось в районе Среднего Поволжья в результате распада Золотой Орды. Его возникновение относится ко второй четверти XV века и приписывается изгнанному из Золотой Орды хану Улу Мухаммеду, сын которого, Махмутек, в 1445 г. сделал Казань столицей нового ханства. Казанские татары совершали опустошительные набеги на русские земли и даже доходили до Москвы. В 1467—1469 гг. Иван III предпринял несколько походов на Казань, но овладеть крепостью не смог. Только после свержения ига Золотой Орды (1480) Казань была взята русскими войсками (1487), и на ханский престол возведен сторонник сближения с Москвою Мухаммед Эмин. Казанское ханство прекратило свое существование в 1552 г., после взятия его столицы войсками Ивана IV.

ПОВЕСТЬ ОБ ОСАДЕ ПСКОВА СТЕФАНОМ БАТОРИЕМ

‘Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков’ написана, по-видимому, в 80-х годах XVI века. По своей идейной направленности и художественным достоинствам она с полным правом может быть отнесена к лучшим произведениям древнерусской литературы на историческую тему. ‘Повесть’ — яркий патриотический памятник, в котором воплотилась великая идея национального единства Русского государства и запечатлелся героический подвиг наших предков в борьбе с иноземными захватчиками.
Материалом для ‘Повести’ послужили события из истории Ливонской войны 1558—1583 годов, во время которой Русское государство, кровно заинтересованное в расширении экономических и культурных связей со странами Западной Европы, вело напряженную борьбу с Польшей, Литвой, Швецией и Ливонским орденом за выход к Балтийскому морю.
Автор ‘Повести’ не затрагивает сложных политических и экономических причин, вызвавших Ливонскую войну, и не ставит своею целью описать весь ход ее. В центре его внимания событие решающего значения, определившее исход войны, — пятимесячная героическая оборона Пскова в 1581—1582 годах от войск польского короля Стефана Батория. Разрабатывая этот сюжет, автор берет, однако, исходной датой не 1581, а 1577 год, значительно расширив этим границы своего повествования. В результате произведение оказалось обрамленным двумя знаменательными эпизодами. Оно открывается описанием победоносного похода Ивана IV в южную Ливонию, начатого из Пскова в 1577 году, и завершается ликованием по поводу ухода Баториевых войск ‘ото града Пскова со студом многим и с великим позором’ в 1582 году. Остальные события в этих хронологических пределах также неизменно связываются со Псковом. Автор, таким образом, отвел Пскову главную композиционно-организующую роль, и ‘Повесть’ благодаря этому приобрела идейную целостность и литературную завершенность.
Стягивая к ‘славному и богоспасаемому граду Пскову’ как к центру все нити повествования, автор-пскович не замыкается, однако, в узком кругу местных, собственно псковских интересов. Его горизонт значительно шире. Он изображает и оценивает исторические события с общерусской точки зрения. Псков в его глазах только одна из многих составных частей органически единого Русского государства, неотъемлемая ‘вотчина’ московского великого князя и самодержца всей Руси, богатство и красота Пскова — это богатство и красота всей Русской земли, святыни его — святыни общенациональные, забота о его защите от врагов — дело всенародное, беспримерный ратный подвиг псковичей — это показатель мужества, стойкости и патриотической самоотверженности всех русских людей. Псков, таким образом, приобрел в ‘Повести’ значение широкого типического обобщения, в котором выразилась национальная сущность Русского государства в тот период его исторического развития, когда фактически уже была изжита феодальная раздробленность и вполне сформировалась русская народность.
Описание исторических событий, непосредственно предшествовавших осаде Пскова Баторием, имеет в ‘Повести’ характер экспозиционный. Эта особенность построения произведения свидетельствует о том, что автор превосходно чувствовал жанровую природу исторического повествования. Развернутая экспозиция ‘Повести’ позволила ему сделать завязку логически оправданной и стянуть события в единый драматический узел. Она давала возможность создать широкий исторический фон, который был необходим прежде всего потому, что в основе сюжетного конфликта ‘Повести’ лежали непримиримые противоречия крупного международного масштаба. Последнее обстоятельство, в свою очередь, потребовало от автора прямолинейного противопоставления борющихся сил, контрастной группировки образов и соответствующих художественных средств для их. характеристики, политической и эстетической оценки.
Резко распределяя свет и тень, автор концентрирует борющиеся силы на противоположных полюсах. На одном из них — чужеземные захватчики. Они ‘много зла сотворяют’ не только порубежным русским городам, но собираются даже идти походом ‘на Великий Новоград, паче же и преболе же на славный и богоспасаемый град Псков’, чтобы там ‘панствовати’. На Другом — русские патриоты. Они храбро и мужественно бьются с врагами в Полоцке, Соколе и ‘во окрестных градех’ и клятвенно обещают ‘за град Псков битися с литвою до смерти безо всякой хитрости’. Воинствующим главарем первых выступает польско-литовский король Стефан Баторий, руководителем и вдохновителем вторых является ‘царь и великий князь Иван Васильевич, всея Руси самодержец’.
‘Повесть’ поэтому не случайно начинается хвалебной характеристикой Ивана IV прежде всего как мудрого правителя земли Русской, который крепко обороняет ее ‘от окольных… неверных царей и кралей и всяких начальник’. В изображении автора Иван IV — талантливый полководец, осуществивший справедливый Ливонский поход ‘в отмщение’ за бесчинства ‘вифлян-ския земли немцев’ в пограничных русских владениях. Умело руководя военными действиями, он беспощаден к сопротивляющимся и милостив к покорившимся. Русский царь верит клятвам ‘курлянских немец’, разрешает им ‘на старых местах жити’, а впоследствии сильно гневается, когда они вероломно нарушили свои клятвы. Услышав про ‘татебное звериное устремление’ Стефана Батория, он всемерно заботится об обороне Русской земли, но готов вести и мирные переговоры с королем, чтобы не допустить кровопролития. Узнав о падении Полоцка и Сокола, а затем о намерении Батория идти на Великие Луки, он объят ‘великою кручиною’, но в то же время принимает энергичные меры для защиты главных городов ‘полунощной страны’ своего государства, в первую очередь Пскова. Иван IV посылает туда лучших своих воевод с большим войском, ‘наказует их’, ‘како всякими крепостьми утвердити’ стены и с врагами ‘бой учинити по чину’, а после неустанно следит за ‘градоукреплением’. Когда же огромное войско Батория двинулось на Псков, он в своих грамотах призывает псковичей ‘мужественно во осаде быти и до последней смерти невозвратно с литвою… битися’.
Иван IV предстает перед читателем в ореоле благочестия, чуть ли не святости. Молитва — неизменный его спутник. Перед выступлением в Ливонию царь в соборной церкви Пскова слезно просит бога о даровании победы над ‘неверный своя враги’ и дает многие обеты ‘святым местом’. После успешного похода он вновь посещает псковские обители и, припадая ‘на мрамор помоста церковного’, ‘благодарные слезы проливает, богу… многорадостно сплетенные хвалы возсылающе’. В дни Баториева ‘прихожения’ царь с христианским смирением воспринимает вести о трагической судьбе порубежных русских городов и, вновь ‘слезами… свое царское лицо омокаше’, умильно молит бога спасти Псков.
Наделяя Ивана IV всеми качествами идеального монарха-христианина, автор рассматривает его государственную деятельность в свете политических и религиозных тенденций своего времени. В идеологическом осмыслении ‘Повести’ Русская земля — средоточие и оплот истинного христианства, а ‘всея Русии самодержец’ — помазанник божий, ‘первопрестольный хрестьянский Царь во все четыре конца вселенный’, православная вера — основа национального единства и духовной силы русского народа, а ‘благоверный и христолюбивый государь’ — верный ее хранитель, борьба народа за свою национальную независимость — это прежде всего защита православия, а царь — самый первый за веру стоятель и грозный отомститель ‘врагом божиим’.
Иван IV в изображении ‘Повести’ пользуется по праву неограниченной властью, полным доверием и поддержкой всех живущих ‘под его царскою высокою десницею’. Духовенство благословляет его на бранные подвиги, призывает верующих быть преданными царю и вместе с ними молится о ниспослании ему победы над неверными. Бояре и воеводы, ‘яко истинии раби’, ‘вседушевно’ и ‘всесердечно’ служат своему государю. Ратные люди ревностно исполняют его повеления и, не щадя жизни, защищают города его царской вотчины. Весь народ русский славит ‘велехвального победителя’, когда царь возвращается из Ливонии, и ни единым словом не осуждает его за военные неудачи последующих лет: вторжение Батория в русские владения ‘Повесть’ объясняет ‘попущением божиим, грех ради наших’. Когда грозная опасность нависла над Псковом, бояре и воеводы, войско и ‘псковичи от мала до велика’, а также все ‘избегшиеся’ в город люди дважды целуют крест на верность ‘своему государю’ и готовятся ‘на подвиг неослабно и безо всякого размышления’.
Прославляя истинных патриотов земли Русской, ‘Повесть’ гневно бичует перебежчиков в лагерь врага — князя Андрея Курбского ‘с товарыщи’. Эти, по словам автора, ‘российского нашего государя изменники’, замыслившие ‘воздвигнута ков’ на него, являются прямыми виновниками ‘сверипого’ Баториева нашествия. Это они, ‘богомерские христоненависцы’, охотно становятся ‘молебниками’ за трусливых курляндских клятвопреступников. Именно эти предатели родины склоняют польского короля к ‘брани’ с российским царем. ‘Сий же всегорделивый, — сообщает ‘Повесть’, — совет их радостно приемлет: бе бо и сам той литовский краль Степан… рад бе всегда кровопролитью и начинания бранем’.
Стефан Баторий в ‘Повести’ подчеркнуто противопоставлен идеализированной личности Ивана IV. Он наделен только отрицательными качествами, которые нарочито доведены до гиперболических размеров. Польский король именуется не иначе, как ‘лютый варвар’, ‘агарянин’, ‘неистовый зверь’. Он в разных вариациях уподобляется ‘неутолимому аспиду’, который отрыгает ‘сверипый змеиный яд от своея несытыя утробы’. Он, по словам автора, устремляется на Псков, ‘яко лев ревий’, или ‘яко из великих пещер лютый великий змей’, или ‘яко дивий вепрь ис пустыни’. Королевские же ‘извышние’ гетманы в изображении ‘Повести’ — ‘начальные волки по кровопролитию’, их подручные — ‘мертвотрупоядательные псы’, а все Баториево войско — ‘аспиды’, ‘змеи’, ‘скорпеи’.
В этой характеристике Стефана Батория и его войска, как и при изображении Ивана IV, решающую роль сыграла церковно-книжная традиция. Образ польского короля — злодея и мучителя — автор создает в хорошо знакомой читателю агиографической манере, в привычных ему очертаниях и красках. Этот образ — во вступительной части ‘Повести’ схематичный до условности, отрицательный до прямолинейности — призван был, несомненно, внушить читателю одно главное чувство — чувство острой ненависти к иноземным захватчикам, посягающим на свободу и независимость родной земли. В основе эстетической оценки автора лежит трезвая мысль, опирающаяся на живые факты действительности. ‘Повесть’ верно отражает сущность агрессивной политики Стефана Батория. Автор имел все основания негодовать по поводу его притязаний на русские земли, вплоть до Пскова и Великого Новгорода ‘со всеми приделы’,— именно таковы были планы польского короля. Автор справедлив, говоря о любви врагов к ‘бранем’ и возмущаясь издевательствами над русскими послами, — мирные переговоры никак не входили тогда в намерения Батория. Автор верно передает существо грамот и ‘воззвательных листов’ польского короля к своим гетманам и ‘во многие страны и языки’ — в основном такими были цели, задачи и главные пружины задуманных грабительских походов на Русь. Не преувеличивает он и тогда, когда подчеркивает надменность, спесь, бахвальство и жестокость Баториева воинства — польские паны отнюдь не отличались скромностью и человеколюбием.
О событиях, предшествовавших осаде Пскова, ‘Повесть’ сообщает довольно кратко. Однако, перемежая их с молитвен-, ными отступлениями и пространными лирическими излияниями, автор не спеша подводит читателя к главной теме своего повествования. Вступительная часть ‘Повести’ завершается выразительной картиной, как бы подчеркивающей близкое начало грозных событий. Стефан Баторий в своем стремительном движении подошел к Острову и по городу ‘из наряда уже бьет’. В Пскове бояре и воеводы, вооружив всю Окольную стену ‘людьми и наряды’, ‘уготовились’ против ‘государева недруга’. С твердой верой в правоту своего ‘чесного дела’ ждут псковичи часа смертных испытаний. В их руках судьба всей Русской земли.
‘От полуденыя страны богохранимого града Пскова дым темен: литовская сила и на черность псковския белыя каменныя твердыя стены предпослася, ея же ни вся Литовская земля очернити не может’, — так приподнято-торжественно, с чувством патриотической гордости за ‘превеликий град’ русский начинает автор свой рассказ о том, как на реку Череху, в пяти верстах от Пскова, вышли передовые отряды Батория. В городе загудел осадный колокол. За рекой Великой, по приказу воевод, запылали посады — ‘да некогда врагом жилище будет’. Вот уже у стен Пскова появились головные неприятельские полки. Однако смелая вылазка псковичей заставляет их спасаться ‘беготворным образом’. Враги больше не смеют ‘приступити’ к городу. Вскоре к Пскову подошел сам Стефан Баторий ‘со всеми своими многими силами’. ‘Всячески умом распаляшеся’, он приказал своему войску ‘объехати и осадити’ город.
Повествуя о героической обороне Пскова, автор стремится с наибольшей полнотой и выразительностью воссоздать живую цепь исторических событий и прославить беспримерный подвиг псковичей. Его рассказ хронологически последователен и исторически фактичен. В то же время он подчеркнуто эмоционален, овеян героикой борьбы и согрет горячим патриотическим чувством.
Центральное место в ‘Повести’ посвящено ‘первому и большому приступу’. Это ее самые яркие и волнующие страницы. Здесь все эпизоды — от подготовки войск Батория к решительному штурму и до ‘литовского от града бежания’ — описаны искусною рукою. Передавая быстро развивающиеся события, автор избирает местом действия то подступы к стенам Пскова, где ‘лютии градоемцы’ короля, ‘яко кроты’, роют ‘великие борозды’, то переносит его в ‘Покровский угол’ у Свиных ворот, где ‘уготовились’ против врагов ратные люди, где псковичи возводят укрепления, священнослужители совершают молебствия и держат совет бояре и воеводы, то показывает королевский стан, где Баторий со своими ‘первосоветниками’ и ‘избранными дворянами’ уже заранее торжествует победу, то — псковскую соборную церковь, где ‘с плачем, со слезами и с воплями’ идут моления ‘об избавлении града’. Но главное место событий — городские стены и башни, куда в проломы ‘напорне и дерзостне’ устремляется ‘бесчисленная сила литовская’ и где ‘изрядне и мужественне’ сражаются с нею отважные псковские воины. ‘И бе, — передает автор крайнюю ожесточенность боя,— яко гром велик и шум мног и крик несказанен от множества обоиво войска, и от пушечнаго звуку, и от ручничного обоих войска стрелянья, и от воинского крика’.
С большой силой показывает ‘Повесть’ массовый героизм защитников города. Бессменно бьются с врагами ратные люди. Плечом к плечу с ними — простые горожане. Они ‘камением литву побивающее’, ‘горящею водою поливающе’, ‘огни зажигающе, и на них мечюще’. В решительные минуты на помощь сражающимся приходят и черноризцы — до ‘монашества’ ‘искуснии воины’, и женщины, которые оказывают воинским людям ‘великое пособие’. Одни из них наравне с мужчинами бьются с оружием в руках, другие подносят камни воинам, а третьи поят водою истомившихся от жажды раненых (‘дню же тогда зело от солнечных луч жаростну бяше’).
Однако одержанную всеми ‘вкупе’ победу автор связывает прежде всего с именем ‘государевых бояр и воевод’. ‘Повесть’ неизменно выдвигает их на первый план во всех событиях и наделяет всеми возможными доблестями. Военачальники Пскова еще до штурма создают надежные укрепления и разгадывают ‘литовские умышления’, во время боя они воодушевляют своих воинов и во главе их ‘безотступно’ бьются с врагами, а после бегства Баториева воинства ‘мудроучительные наказуют’ псковичей быть и впредь стойкими и мужественными. При описании последующих событий главная роль бояр и воевод еще более подчеркивается. Их повелением возводятся новые укрепления в городе и чинятся проломы в стенах, под их руководством отбиваются многочисленные приступы и осуществляются смелые вылазки, их ‘боярским и воеводцким домыслом’ разрушаются хитроумные планы врагов, пытавшихся то подвести тайные подкопы под стены города, то подсечь и обрушить их. Не случайно в изображении ‘Повести’ и враги считают псковских воевод главными виновниками своих неудач. Стефан Баторий стремится обольстить их в первую очередь, посылая свои грамоты с предложением сдать город. Именно первого воеводу, Ивана Петровича Шуйского, пытается умертвить польский канцлер, послав на его имя смертоносный ларец.
Немалую роль в обороне Пскова ‘Повесть’ отводит духовенству и религиозным средствам борьбы. Автор обстоятельно описывает массовые молебствия в храмах, крестные ходы к стенам города и в период относительного затишья и в момент жаркого боя. Он подробно воспроизводит молитвенные обращения священников к чудотворным иконам и сам прославляет псковские святыни. Приписывая успешную оборону и освобождение города их покровительству и заступничеству, он неустанно воздает хвалу богу. Эти элементы накладывают на ‘Повесть’ сильный религиозный отпечаток. Тем не менее они не лишают ее истинного патриотического смысла. Измеряя мерой религии стойкость и мужество русских людей, изображая их высокий патриотизм в форме религиозного воодушевления, автор исторически верно раскрывает характерную черту идеологии своего времени.
В неравной борьбе с врагами Псков не одинок. Осажденный, он по-прежнему кровно связан с родной землей. Русские люди помогают ему, царь постоянно заботится о нем. Это в ‘Повести’ подчеркивается прибытием во Псков отряда стрелецкого головы Федора Мясоедова, пробившегося ‘скрозе всю литовскую силу’. Отвод Баторием своих войск из-под стен Пскова и отъезд короля автор ставит в прямую зависимость от мужественной борьбы псковичей. В то же время он рассматривает данное событие как общерусскую победу ‘над литвой’. ‘Повесть’ сообщает, что Иван IV по этому случаю повелел митрополиту ‘молебны пети’ и в Москве и ‘во всех архиепискупьях и епискупьях’.
Осада Пскова в изображении ‘Повести’ — это непрерывная цепь военных неудач, разбитых надежд и крушений планов польского короля. Последовательно раскрывая их внешние и внутренние причины, автор всякий раз дает им и свою оценку. Он делает это или в виде прямых насмешливых обращений к королю и канцлеру, или в прославлениях псковичей и молитвенных излияниях, или в оценочных эпитетах, или, наконец, путем передачи психологических переживаний Батория. Последнее наиболее ярко проявилось в рассказе о штурме. Автор показывает, как в зависимости от развития событий все более и более нарастающая радость короля внезапно сменяется глубоким отчаянием. Тогда ‘в мале ему на свой меч не напасти, яко мнети ми, мало сердцу его не треснути’, — так образно передает автор душевное состояние Батория, потрясенного вестью об уничтожении в Свинусской башне его отборного отряда. Когда же литовское войско ‘со студом многим и со срамом’ бежало от стен города, король сам ‘велика сраму исполнен бысть’. Он, как сообщает ‘Повесть’, даже смотреть не мог на своих гетманов и надолго впал ‘в великую кручину’, ‘многие укоризны на ся и на свою силу нанося’.
Стремление автора к психологической углубленности ранее условно и схематически очерченного образа Батория является любопытной особенностью его творческой манеры. Однако эта оригинальная черта не вносит существенных изменений в общую художественную структуру ‘Повести’.
Главной особенностью ее стилистического строя является ‘высокая’ риторика, особенно в речах, посланиях, молитвах, благочестивых размышлениях, библейских параллелях. Призванная подчеркнуть важность и серьезность темы, она сообщает всему повествованию торжественно-приподнятый тон. В этом автор опирается на богатую литературную традицию, широкий круг произведений предшествующего времени. Некоторые из них, как ‘Житие Александра Невского’ или ‘Повесть о Темир-Аксаке’, нашли прямое отражение в ‘Повести’ — ив отдельных мотивах и в стилистической окраске.
В числе литературных источников, оказавших наибольшее влияние на ‘Повесть’ со стороны стиля, исследователи называют ‘Сказание о Мамаевом побоище’ и ‘Историю о Казанском царстве’. Оба эти произведения явились для нашего автора основным арсеналом поэтических средств и образцов стилистического оформления исторического материала. {Об источниках ‘Повести’ и стилистических заимствованиях из них см. А. С. Орлов. Повесть о прихожении Стефана Батория на Псков. — ‘История русской литературы’, т. II, ч. I, М.—Л., изд. АН СССР, 1946, стр. 526—527.} Только в одном не идет он за ними — в использовании приемов и стиля устной народной поэзии. Автор обнаруживает значительно большую склонность к церковно-книжному витийству. Он явно рассчитывает поразить воображение читателя пышным строем речи и таким образом утвердить в его сознании свое понимание и свою оценку событий. Цветистые слова, эффектные эпитеты, крайне усложненные выражения рассыпаны по всей ‘Повести’. Вот некоторые из них: ‘гордонапорная литва’, ‘мертвотрупоядательные псы’, ‘храбропобедный пот’, ‘градостеновная твердость’, ‘молебносовещательные грамоты’, ‘мудродруголюбивые советы’, ‘безбогонадежное умышление’, ‘по возвещенному обычью’, ‘условесоваше’, ‘удобовосходна’, ‘благомудрие’ и ‘смиреномудрие’, а наряду с ними ‘многонеправедного ума’ и ‘многоумышленного ума’. С этой же целью автор часто употребляет в разных вариациях однозначащие эпитеты (Баторий — ‘многогорделивый’, ‘высокогорделивый’, ‘всегорделивый’), широко использует тавтологические сочетания, которые тоже иногда варьируются (‘наказует… наказаниями’, ‘утверждати… утверждением’, ‘укрепишася… крепости’, ‘градоукрепление града’, ‘градоемцев градоемное умышление’, ‘окрадообразным образом’, ‘адаманта твержае укрепи’ и по-иному — ‘адаманта креплее утвердишася’). Он любит также витиеватые метафорические обороты (например: ‘лед таяния отчаянием надежы ни единому во Пскове коснутися’).
Вместе с тем ‘Повесть’ стремится воздействовать на читателя и самой логикой фактов. Передавая фактическую сторону событий, автор отвлекается от торжественного стиля и шумной риторики. Речь его становится лаконичной, деловой, иногда чисто документальной. Без каких-либо украшающих эпитетов и эмоциональных оценок рассказывает он о составе, численности, расположении и потерях войск, о военной технике, о военачальниках, об инженерных сооружениях и разрушениях. Языком официального документа сообщает ‘Повесть’, например, о том, как ‘разрядил’ Баторий свое войско перед походом, кого поставил в передовой полк, в полки ‘правой руки’ и ‘левой руки’, в сторожевой и ‘большой’ полки, где выбрал место для себя, кого назначил командовать ‘нарядом’. Такая же документальная речь у автора, когда он перечисляет бояр и воевод, направленных Иваном IV для обороны Пскова. Так же деловито сообщает он об инженерных сооружениях и распределении участков обороны в городе, о количестве приступов и вылазок. ‘Повесть’ точно называет места важнейших событий, а время их обозначает не только годами, числами месяца и памятными днями, но иногда даже часами. Стилистическим образцом во всех этих случаях для автора была форма летописных записей и служебных документов.
Язык ‘Повести’ — это в основном язык превосходно начитанного книжника и незаурядного стилизатора. И только временами в его повествовании слышится живая русская речь. Яркими блестками вкрапливается она то в диалог, то в текст грамоты, то в лирическое отступление. Острое просторечное слово, меткую пословицу, образное обиходное выражение автор использует главным образом тогда, когда иронически отзывается о врагах, например о Батории, у которого ‘глава ногам беседует’, или о его ‘глупом’ канцлере, который ‘затеял еси выше думы дело, выше же бога совет’.
В послесловии ‘Повести’ сообщается, что ‘списана’ она была во Пскове ‘от жителя того же града художеством зографа’ именем Василия. Без сомнения, этот псковский художник-иконописец и является ее автором. Все содержание ‘Повести’ свидетельствует о том, что ее написал именно пскович, хорошо знающий топографию прославляемого им родного города и его окрестностей. Профессия автора также нашла отражение в ‘Повести’. Она сказалась, в частности, в иконописной манере изображения, в какой, например, расписан образ змееподобного Стефана Батория, летящего на Псков в окружении ‘аспидов’, ‘змеев’ и ‘скорпеев’ и мечущего ‘искры огнены и дым темен’.
Как иконописец, автор безусловно был близок к церковным кругам Пскова. Этим обстоятельством в первую очередь следует объяснять выдвижение духовенства на одно из первых мест в ‘Повести’. Оно же объясняет хорошую осведомленность автора в чинах и именах представителей псковского ‘священного собора’, церковных реликвиях и склонность его к частому цитированию книг ‘священного писания’.
Автор ‘Повести’, образованный человек своего времени, несомненно был очевидцем и непосредственным участником обороны Пскова. В этом убеждает нас его обстоятельность и историческая точность в описании событий, подтверждаемая многими независимыми от ‘Повести’ источниками, в том числе такими, как ‘Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию’, который вел секретарь походной канцелярии короля Ян Пиотровский, и ‘Записки о московской войне (1578—1582)’ польского историка Рейнгольда Гейденштейна. {Очерк осады Пскова с приведенными в нем извлечениями из ‘Дневника’ Пиотровского и ‘Записок’ Гейденштейна см. в книге: ‘Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков’. Подготовка текста и статьи В. И. Малышева, М.—Л., изд. АН СССР, 1952, стр. 6—23.} Однако многие детали и факты, сообщенные ‘Повестью’, свидетельствуют о том, что ее автором могло быть только лицо, находившееся в центре событий, близкое к руководителям обороны Пскова. Весьма вероятно, что зограф Василий, как предполагает В. И. Малышев, во время псковских событий состоял при канцелярии воевод Шуйских. {‘Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков’, стр. 27. См. также В. Малышев. Где и кем была написана ‘Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков’. — Альманах ‘На берегах Великой’, Псков, 1954, No 5, стр. 170—176.} Именно здесь он мог слышать рассказы о беседах И. П. Шуйского с Иваном IV, знать о показаниях пленных, добытых от них ‘великим истязанием и пытками’, о содержании грамот Батория, ответов ему псковских воевод, их донесений царю, располагать сведениями о числе убитых и раненых, о количестве приступов и вылазок и даже, может быть, читать присланное при смертоносном ларце обманное письмо, текст которого в ‘Повести’ производит впечатление подлинного документа. Вместе с тем эта близость к ‘государевым боярам и воеводам’ повлияла и на характер авторской оценки их деятельности. Главным образом поэтому автор выдвигает их на первый план в своем повествовании и особенно превозносит военный талант и личное мужество руководителя обороны князя И. П. Шуйского.
Автор ‘Повести о прихожении Стефана Батория на град Псков’ закончил свой рассказ описанием радостного события. 4 февраля 1582 года в соответствии с условиями мирного договора вражеские войска покинули свои станы под Псковом. Распахнулись городские ворота. Славный русский город, выдержавший более чем пятимесячную осаду, стал свободным.
Однако мир, заключенный с Польшей на десять лет в Яме-Запольском, не был прочным. Стефан Баторий сразу же стал готовиться к военным действиям. На русско-литовской границе было далеко не спокойно. После того как витебский воевода вторгся в пределы русских земель и поставил крепость в устье реки Межи, блокировав таким образом исконный водный путь из Смоленска к Великим Лукам и Торопцу, создалась реальная угроза возобновления войны. А с севера по-прежнему грозили шведы, овладевшие Нарвой, Копорьем и другими городами. В это тревожное время, когда изнуренный длительной войной русский народ имел все основания опасаться новых тяжелых испытаний, и была, по-видимому, написана наша ‘Повесть’. Созданная по горячим следам событий, она на примере героического подвига защитников Пскова утверждала в сознании русских людей великую идею служения своей родине, вселяла в них высокое чувство национальной гордости и вдохновляла на борьбу с иноземными захватчиками.
Разошедшаяся по всей Русской земле во множестве списков, ‘Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков’ на долгие годы стала источником для заимствования и образцом для подражания. Не потеряла она значения и в наши дни как замечательный исторический и литературный памятник славного прошлого русского народа.
‘Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков’ печатается по одному из старших списков начала XVII века Гос. Публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина, Собр. б. СПб. духовной академии, No 302, лл. 473—553 об., публикуемому впервые. Внесенные в его текст добавления и исправления (они заключены в квадратные скобки) сделаны по списку начала XVII века Вязниковского районного музея Владимирской области, ранее напечатанному В. И. Малышевым в книге ‘Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков’, изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1952.
Стр. 124. …литовского короля Стефана… — Стефан Баторий (1533— 1586)—король польский и великий князь Литовский (1576—1586). Происходил из видной венгерской фамилии (отец его был семиградским воеводой), шестнадцати лет поступил на военную службу к венгерскому королю Фердинанду, а затем служил у семиградского князя Яна Сигизмунда Запольского, после смерти которого был избран князем Семиградии (1571). В 1575 г. выставил свою кандидатуру на польский престол, дав польскому сейму клятву вернуть Речи Посполитой все земли, завоеванные русскими войсками в Литве и Ливонии. Поддержанный среднепоместным дворянством, Баторий в 1576 г. получил польскую корону и, подчинив себе силой оружия Гданьск, который упорно не желал признать его королем, стал готовиться к войне с Русским государством. В короткий срок он перестроил по западноевропейскому образцу польскую армию, пополнил ее солдатами, завербованными вначале главным образом в Венгрии, и оснастил свои войска новейшей боевой техникой, рассчитанной на наступательные действия. В 1579 г. Баторий начал свой первый поход на Русь, завершившийся взятием Полоцка и близлежащих к нему русских крепостей. В 1580 г. Баторий, получив благословение на агрессию от римского папы Григория XIII и освященный им меч, предпринял второй поход, во время которого ему удалось овладеть Великими Луками и рядом других городов. Во время третьего похода летом 1581 г. стотысячная армия Батория осадила Псков, взятие которого открывало путь на Новгород и на Москву. Поражение под Псковом заставило польского короля пойти на перемирие с Русским государством. Однако до конца своей жизни Баторий не оставлял надежды на возобновление войны с Россией, к которой он начал готовиться сразу же после заключения мирного договора.
Стр. 124. Псков — один из древнейших русских городов, о существовании которого летопись впервые упоминает в 903 г. Первоначально был простым новгородским пригородом и управлялся наместниками из Новгорода. Выгодное географическое положение на важнейших торговых путях из русских земель в Прибалтику способствовало экономическому развитию Пскова, а его борьба с агрессией немецких рыцарей-феодалов, которую город вел собственными силами, увеличивала его военное значение и политическую самостоятельность. С 1348 г. Псков с его землями становится независимой от Новгорода феодальной республикой, где высшая власть принадлежала боярско-купеческому вечу, ограничивающему власть князя. Со второй половины XIV в. укрепились политические и экономические связи Пскова с Москвою, а в 1510 г. Псковская земля, несмотря на противодействие боярской верхушки, вошла в состав объединенного Русского государства. Во второй половине XVI в. Псков являлся важнейшим торгово-ремесленным и военно-порубежным центром Руси с населением около шестидесяти тысяч человек. Обнесенный мощными каменными стенами со многими башнями и бойницами, город представлял собою первоклассную по тому времени крепость, способную выдержать долговременную осаду.
…царя и великого князя Ивана Васильевича, всея Русии самодержца…— Иван IV Васильевич Грозный (1530—1584), сын великого князя Василия III Ивановича, провозглашенный после смерти отца великим князем (1533), первый русский царь, ‘венчан на царство’ в 1547 г., после чего стал официально именоваться титулом — ‘царь и великий князь всея Руси’. Государственная деятельность Ивана IV была направлена на укрепление централизованного Русского государства и ликвидацию пережитков феодальной раздробленности. Этой цели была подчинена вся его внутренняя и внешняя политика. Начало нашей повести (7085, т. е. 1577 г.) относится к периоду Ливонской войны, которую Иван IV вел с немецкими феодалами, Польшей, Литвой и Швецией за выход России к Балтийскому морю. Война имела прогрессивное значение и для латышского и эстонского народов, находившихся под гнетом немецких феодалов. Начало войны в Прибалтике относится к 1558 г., когда русские войска перешли ливонскую границу на всем ее протяжении. 11 мая 1558 г. они штурмом овладели Нарвой, а 19 июля взяли город Юрьев, или Дерпт (Тарту). Во время нового наступления в 1560 г. русские войска, встречаемые как освободители латышским и эстонским крестьянством, овладели важными крепостями Ливонского ордена Мариенбургом (Алуксне), Феллином (Вильянди) и многими замками. После 1561 г. Ивану IV пришлось вести войну уже не только против Ливонского ордена, но и против Польши, Литвы и Швеции, которые поделили между собою владения распавшегося к этому времени ордена. В 1563 г. предпринят был поход на Литву, во время которого русские войска взяли Полоцк, но потерпели поражение в битвах на реках Улле и Орше (1564). В 1569 г. Иван IV заключил соглашение с братом датского короля — Магнусом. Объявив его ‘ливонским королем’, он стремился добиться добровольного подчинения городов Ливонии. После смерти бездетного польского короля Сигизмунда II Августа, в годы наступившего в Речи Посполитой междуцарствия (1572—1575), на польский и литовский престол была выдвинута кандидатура Ивана IV, но шляхтой и католической церковью она была отвергнута. К 1577 г. русские войска овладели всей Эстонией, за исключением только Ревеля (Таллина). Взятие этого важного порта, а также завоевание Южной Ливонии, находившейся под властью Польши, стало ближайшей задачей Ивана IV в борьбе за Прибалтику, пока новый польский король Стефан Баторий был занят усмирением Гданьска.
Стр. 124. …царевиче князе Иване Ивановиче и царевиче князе Федоре Ивановиче… — Иван Иванович (1554—1582) — старший сын Ивана Грозного от первого брака, часто сопровождал отца в военных походах, участвовал в приемах послов, но какой-либо заметной политической роли не играл. В 1568 г. считался одним из возможных кандидатов на польскую корону. В 1582 г. убит отцом. Федор Иванович (1557—1598) — младший сын Ивана Грозного от первого брака, русский царь (1584—1598), болезненный и слабоумный. Во время его царствования Русским государством фактически управлял его шурин — Борис Годунов. После смерти Стефана Батория ( 1586) царь Федор выдвигался кандидатом на польский престол.
…от Вифлянския земли немец… — Речь идет о немецких рыцарях из Ливонского ордена, которые владели землями в Лифляндии — области в южной Прибалтике, граничащей с Псковской землей.
…святое место Успение пречистыя богородицы Печерского монастыря… — Псково-Печерский-Успенский монастырь находился в 56 верстах на запад от Пскова. Основан, по преданию, в 1473 г. В начале XVI в. разорен ливонскими рыцарями, но вскоре начал вновь отстраиваться. В 1558—1565 гг. монастырь был обнесен крепкой каменной стеной с десятью крепостными башнями и тремя воротами. В описываемое время он владел многими угодьями и насчитывал около ста монахов и триста послушников, во Пскове имел свое подворье и церковь. В период осады Пскова Баторием в монастыре был расположен гарнизон из двухсот стрельцов под командой осадного головы Юрия Нечаева, который совершал смелые налеты на польских фуражиров и их обозы. Решив овладеть монастырем, Баторий послал польских и немецких всадников под командой Фаренсбаха, а вслед за ними отряд немецкой пехоты с тремя осадными орудиями. Сделав пролом в стене, враги попытались взять монастырь штурмом (5 ноября 1581 г.). Но осажденные мужественно отбили его и пленили при этом племянника курляндского герцога — Кетлера. Вскоре Баторий послал в помощь осаждающим большой отряд немецкой и венгерской пехоты с четырьмя орудиями. Однако и второй приступ, предпринятый сразу с двух сторон, не увенчался успехом. Позднее гетман Замойский пытался склонить защитников сдать монастырь без боя, обещая им всяческие милости, но его предложение было отвергнуто. Осада монастыря была снята после заключения мира в 1582 г.
Стр. 125. …во отмщение вое посылает… и сам царь государь… пути ся касает. — Решив лично возглавить поход в южную Ливонию, Иван IV выехал из Москвы, по-видимому, в конце апреля 1577 г., так как уже 1 мая он прибыл в Новгород, где был назначен сбор войскам. 9 июля он отправил оттуда передовой отряд под начальством князя Трубецкого, приказав ему идти на Вольмар, сам же выехал во Псков.
Стр. 125. Приходит… в соборную церковь Живоначальныя Троица…— Троицкий собор, расположенный в псковском Кремле, — главный храм города, сооружен в 1365—1367 гг. на месте древнего деревянного собора, построенного во второй половине X века.
…приходит к сроднику своему, к благоверному великому князю Гаврилу Всеволоду… — Всеволод-Гавриил Мстиславич (г. рожд. неизв. — ум. в 1137 г.), внук Владимира Мономаха, новгородский князь (1116—1136), правивший в интересах боярской знати. Сделал ряд удачных походов против северных и западных племен. В 1133 г. взял г. Юрьев (Тарту). Новгородцы дважды сгоняли его с княжения (1132, 1136). В 1136 г. стал князем во Пскове, где и умер. Канонизован церковью в 1549 г., гробница его была установлена в Троицком соборе.
…от печерского игумена Селивестра… — Селивестр назначен настоятелем Псково-Печерского монастыря в 1572 г., до этого он был игуменом Снетогорского монастыря.
…государь настоящему своему пути касаетца. — Иван IV выступил в поход из Пскова 13 июля 1577 г., имея до тридцати тысяч войска.
Достигшю же ему, государю, Вифлянския земли. — Русское войско пересекло ливонскую границу, направляясь к городу Мариенгаузену (Влеху), после взятия которого овладело городами Режицей (Резекне), Невгином (Даугавпилсом) и др.
Овии… во ины страны бегаяше… — Имеется в виду прежде всего литовский гетман Иван Ходкевич, который с титулом администратора был назначен польским королем управлять Лифляндией. Не рискуя вступать в бой с русскими войсками, он ушел в Литву.
Стр. 126. Овий же их грады за щитом восприимаша, сии же никоея милости ни живота не получиша. — Речь идет о городе Вендене (Цесисе), в замке которого засели ливонские немцы, отказавшиеся сдать крепость. Взяв город после трехдневной осады, во время которой Иван IV едва не был убит, он жестоко расправился с непокорными, о чем повесть и сообщает дальше.
…курланские немцы… — Курляндия — область Прибалтики к западу и юго-западу от Рижского залива, коренное население которой составляли литовцы и латыши, в описываемое время с некоторыми другими землями входила в состав Курляндского герцогства, образованного в 1562 г., после распада Ливонского ордена. Курляндский герцог Готгард Кетлер, последний магистр ордена, признавал себя вассалом польского короля.
Вифлянскую же землю до конца поеоива… — В результате похода 1577 г. под властью Ивана IV оказалась вся Лифляндия, за исключением города Риги.
Стр. 127. …многим же градом пакости сотворше, онии же от них паки восприемше. — В 1578 г. Магнус, которому Иван IV, уходя из Ливонии, дал несколько городов и право продолжать называться ливонским королем, изменил царю и, сдав города немцам, уехал в Курляндию. Войска курляндского герцога и виленского воеводы Николая Радзивилла, которому Баторий передал власть в Литве и Ливонии, вместо умершего Ходкевича, вторглись в Лифляндию и стали занимать города. Среди них был взят и город Венден (Цесис), несмотря на отчаянное сопротивление русского гарнизона.
Стр. 127. …государь, паки в третее лето первого своего походу, во отмщение на них пути ся приемлет. — Обеспокоенный положением дел в Ливонии, Иван IV еще в декабре 1578 г. решил организовать новый поход в Ливонию. С этой целью он выехал в июле 1579 г. в Новгород, во Псков же были направлены тяжелые орудия для осады Ревеля (Таллина).
…российского государя нашего изменников, князя Ондрея Курбскаго с товарищи… — Курбский, Андрей Михайлович (1528—1583) — русский князь из Рюриковичей, политический деятель, выражавший интересы родовитого боярства. Принимал участие в походах Ивана IV против татар, а при взятии Казани (1552) командовал правым флангом всей русской армии. В 1559 г. был назначен главнокомандующим русскими войсками в Ливонии, а затем воеводой в Юрьеве (Тарту), откуда в 1564 г. бежал в Литву, предварительно сговорившись с польским королем Сигизмундом II Августом и литовским гетманом Николаем Радзивиллом. Получив от короля большие земельные владения и даже город Ковель, Курбский повел активную борьбу против Ивана IV. В 1564 г. он участвует в войне с Россией, командуя одной из польских армий. Раньше Курбского бежал в Литву князь Д. Вишневецкий, а затем князья М. Ноготков-Оболенский и Черкасский, В. Заболоцкий, Е. Бутурлин и др.
Стр. 128. ..войску же своему вооружатися повеле и готовитися, и с ними на Рускую землю устремися… — Начать войну с Москвой было решено в феврале 1578 г., на заседании польского сейма. Баторий сразу же приказал собирать войско в Польше и Литве, а также вербовать наемных солдат в Германии и Венгрии. Подготовившись, Баторий в июне 1579 г. направил к Ивану IV гонца с объявлением войны и стал подтягивать свои войска к русской границе.
…граду Полоцку… — Полоцк — один из древнейших русских городов, расположенный при впадении реки Полоты в Западную Двину, на торговом пути от Рижского залива к Киеву. ‘Повесть временных лет’ под 862 г. сообщает, что Рюрик ‘раздал мужем свои грады, овому Полотск’. Во второй половине XIII в. Полоцк был захвачен великим князем Литовским, в 1563 г. Иван IV присоединил его к своим владениям. Баторий хорошо понимал стратегическое значение этого города. Овладев им, Баторий лишал русских ключевой позиции, открывавшей легкий доступ в Ливонию и в Литву и обеспечивавшей контроль над судоходством по Западной Двине.
…вестницы же прибежах… яко литовский король идет… на Полоцкий град. — Об объявлении войны Баторием Иван IV узнал в Новгороде в июле 1579 г. Предполагая, что польский король двинется в Ливонию, он сразу же отправился во Псков и 1 августа послал оттуда часть своего войска в Курляндию. Царские воеводы переправились через Западную Двину, смяли войска курляндского герцога и опустошили его земли. Весть о том, что Баторий направился к Полоцку, заставила Ивана IV отозвать оттуда своих воевод и задержать во Пскове пушки, Предназначавшиеся для осады Ревеля.
Стр. 128. …воинские люди и стрельцы в Полотцко на осаду в прибавку посла… — Иван IV отправил в Полоцк отряды под командованием Бориса Шеина и Федора Шереметева. Однако они не смогли достичь города, так как подступы к нему были уже перерезаны войсками Батория, и заняли близлежащую крепость Сокол.
…литовский король Полотцко взял и со окрестными ею грады. — Несмотря на мужественную борьбу гарнизона и жителей Полоцка, Баторию удалось 30 августа овладеть городом, после тою как он был подожжен венгерскими наемниками короля. Вслед за ним поляки взяли крепость Туровль, 25 сентября сожгли Сокол, учинив в нем страшную резню в отместку за героическое сопротивление его защитников, и заняли также крепости Нищерду, Ситну и Сушу.
…во второе лето по Полотцком взятии… паки устремление пути показует на Рускую землю… — Свой второй поход на Русь Баторий начал летом 1580 г. во главе пятидесятитысячной армии.
Под Великия же Луки… помышляет прийти. — Решив двинуться на Великие Луки — важный стратегический пункт, прикрывавший подступы к Новгороду и Пскову, Баторий приказал собраться своему войску в Чашниках, расположенных на реке Улле при соединении Лукской и Смоленской дорог. До начала его выступления со сборного пункта не было известно, куда он направит главный удар — на Смоленск или на Великие Луки. В этой неблагоприятно сложившейся обстановке, когда Ивану IV приходилось растягивать свои войска на западной границе, а также отбиваться от наседающих с севера шведов, он решил начать с Баторием мирные переговоры.
…к нему же послы своя посылает… — Послы Ивана IV — князь Иван Сицкий, думный дворянин Роман Пивов и дьяк Фома Дружина — прибыли в стан Батория 28 августа, когда король, овладев Велижем и Усвятом, стоял уже у Великих Лук. Предлагая мир, они уступали Польше Полоцк, Курляндию и 24 города в Лифляндии. Король же требовал всей Ливонии, Великих Лук, Смоленска, Пскова и Новгорода. Сорвав мирные переговоры, Баторий осадил Великие Луки.
Стр. 129. Во славный… град Псков посылает… боярина своего и воиводу, князя Василья Федоровича Шуйского-Скопина… — Скопин-Шуйский, Василий Федорович (ум. в 1595 г.), из рода князей Суздальских, был пожалован Иваном IV в бояре в 1577 г. и назначен воеводой сторожевого полка во время похода в южную Ливонию. В 1579 г. назначен наместником и главным воеводой во Псков. С 1584 г. был наместником в Новгороде, а затем в Каргополе. Его сын Михаил Васильевич Скопин-Шуйский прославился во времена ‘смуты’ как талантливый полководец. Шуйский, Иван Петрович (ум. в 1587 г.) — родовитый князь, еще в 1563 г. ходил с Иваном IV в поход на Полоцк, а в 1573 г. — в Ливонию. В 1577 г. получил сан боярина и был назначен вторым наместником Пскова. В 1579 г. производил во Пскове набор войска, а затем возглавил строительство укреплении и оборону города. В 1584 г. вызван в Москву и назначен в Думу. Во время коронации Федора Ивановича (1585) получил звание наместника псковского с правом взимания в награду себе всех доходов с города. Став впоследствии во главе оппозиции против Годунова, был обвинен в измене, сослан в Белоозеро и там задушен. Очин-Плещеев, Никита Иванович до назначения во Псков был воеводой в Ливонии. Хворостинин, Андрей Иванович (род. в 20-х гг. XVI в. — ум. в 1604 г.) —князь, окольничий и воевода. Во время похода на Лифляндию был назначен стрелецким головой в государевом полку. Иван IV послал Хворостинина во Псков, лично зная его военные способности и энергичный характер.
Стр. 130. …предаде бог… Луки Великие и со окрестными грады лета 7088-го. — Баторий захватил Великие Луки 5 октября 1580 г. после тяжелых и кровопролитных боев Вслед за ними пали Невель, Озерище, Заволочье, Подсошь. Польские отряды направились даже под Смоленск, но здесь они были разбиты воеводой Иваном Бутурлиным.
Стр. 132. …в царствующем граде Москве, в соборной церкви Пречистыя богородицы… — в Успенском соборе в Кремле.
Стр. 133. Король польской, князь великий литовский, руский, пруский, жемодцкий, мозовецкий, князь семиградский и иных… — так титуловал себя Стефан Баторий в официальных документах.
Стр. 134. …четвероограден всекаменными стенами… — Псков был обнесен сплошной ‘Окольной’ стеной из плитняка протяженностью около 10 км, толщиною в 4—5 м и высотою до 12 м. Стена завершалась зубцами, защищавшими сквозной обход по верху, и имела 27 башен. Главную часть города, расположенную в углу, между реками Великой и Псковой, составляли: Кремль, в центре которого находился Троицкий собор, ‘Довмонтов город’, где располагался княжеский двор, ‘Средний город’ и, наконец, ‘Окольный город’. Каждая из этих частей отделялась друг от друга внутренними каменными стенами.
…реце текущей скрозе каменныя стены… — Река Пскова отделяла основную территорию города от ‘Запсковья’. Проходящая через нее ‘Окольная’ стена была поставлена на арки, которые в период военных действий запирались водопропускными решетками.
Стр. 135. …угорские — венгры, мозовшане — поляки из Мазовецкого княжества, немцы цысарские — немцы из городов германского императора — цесаря ‘Священной Римской империи’, сеискце — из Швеции, шлотские — из Шлезвига, бруивицкие — из Брауншвейга, любские — из Любека.
Стр. 136. …горделивый Сенахирим…— см. прим. к стр. 53.
…пана Миколая Родивила… — Николай Радзивилл — воевода виленский, великий гетман Литовский, крупный землевладелец-магнат.
…пана Остафья Воловича… — Евстахий Волович — кастелян виленский.
…пана Яна Дорогостайскаго, воеводу полотцкого… — Автор ошибся — полоцким воеводой был Николай Дорогостайский.
…пана Яна Тишку Жемоцкого… — Речь идет, по-видимому, о Яне Кишке — жмудском старосте.
Стр. 136. …пана Яна Глебова…— Ян Глебович — кастелян минский. …пана Николая Сапегу… — Николай Сапега — воевода минский. …пана Хриштофа, воеводу ноугородцкого.— Имеется в виду Христоф Радзивилл, сын виленского воеводы, назначенный после взятия Полоцка надворным гетманом литовским и кастеляном тройским.
…пана Троцкого, Миколая Радивила… — Николай Радзивилл, второй сын виленского воеводы, был воеводой новогрудским.
…пана Филона Хмиту… — Филон Хмита — воевода оршинский, в 1580 г. подходил к Смоленску с семитысячным войском, но был разбит воеводой Бутурлиным. В феврале 1581 г. выжег и разграбил Старую Руссу.
…пана канцлера, гетмана великого польского… — Имеется в виду Ян Замойский (1542—1605) — коронный канцлер (с 1578 г.), назначенный Баторием 11 августа 1581 г. великим гетманом, один из инициаторов походов на русские земли.
Пан Бекеш, гетман угорский — Гаврил Бекеш, брат Каспара Бекеша, который в свое время боролся с Баторием за княжеский престол в Семиградии, а потом помирился с ним и возглавил венгерские войска во время осады Полоцка, после чего умер. Гаврил Бекеш был убит во время штурма Пскова.
Миколай Хриштопов — Николай Христоф Радзивилл, великий маршалок Литовского княжества, возведенный в это звание после взятия Полоцка.
Онбрихт Радив — по-видимому, Альберт Радзивилл — надворный маршалок литовский.
Стр. 138. …на Вороноч город пришел… — Крепость Воронеч находилась в ста верстах от Пскова. Баторий владел ею в начале августа 1581 г.
Стр. 139. …король Степан под Остров… пришел… — Остров — пригород Пскова, важный опорный пункт. Баторий взял его очень быстро, разбив стены крепости артиллерией.
Стр. 140. …литовские люди первыя на Череху пришли. — Череха — приток реки Великой. Передовым отрядом, состоящим из венгерских войск, командовал племянник Батория — Балтазар.
…у Николы чюдотворца на Любятове… — Любятовская Никольская церковь была расположена на левом берегу реки Псковы, в пяти верстах от города.
Стр. 141. …став своими станами за великими и высокими горы, на Промежицы. — Погост Промежица находился на правом берегу реки Черехи, у. дороги на Смоленск, в пяти верстах от Пскова. Со стороны города он был прикрыт высокими холмами.
…угол града, от Великия реки, от Покровских [водяных ворот да до польских Свиных ворот]… — т. е. от проездных ворот южной угловой Покровской башни, на берегу реки Великой, до проездных ворот в Свияусской башне, на юго-восточном участке ‘Окольной’ стены. Покровская башня была крупнейшей из 38 башен города. Она представляла собою мощное пятиярусное оборонительное сооружение диаметром в 25 м и высотою около 20 м, покрытое шатровою крышею со смотровыми вышками.
Стр. 141. …в начале индикта, сентября в первый день начальный девять-десятаго лета, под седьмою тысящею… — Индикт — пятнадцатилетний отрезок времени. По счету индиктами год начинался с 1 сентября, а не с 1 января, как принято в нашем исчислении. Поэтому автор повести датирует описываемое событие 7090 (1582) годом вместо 7089 (1581) года.
…к человеку божию Олексею… — Алексеевская церковь находилась в полуверсте от города, за Великими воротами, из которых шла дорога на Смоленск.
Туры — большие плетеные корзины, засыпаемые землей, для защиты от ядер и пуль.
Стр. 143. Охаб (захаб) — пристройка, которая прикрывала вход в крепость и защищала крепостные ворота.
Стр. 144. …у Великого Василья на Горке… — Каменная церковь св. Василия на Горке, построенная в 1413 г., находилась в ‘Среднем городе’ у городской стены, отделявшей его от ‘Окольного города’.
Стр. 145. …во храм великого мученика Христова Никиты… — Никитская церковь, сооруженная в 1470 г., была расположена в версте от Великих ворот, на берегу реки Великой.
Стр. 148. Оботуре Степане — нарочитая перефразировка фамилии польского короля от простонародного слова ‘обатур’ — своевольник, нахал.
С Похвальского роскату… — Раскат — насыпь или помост для постановки пушки.
Стр. 149. …нахожения ради Темиря-Аксака царя. — См. ‘Повесть о Темир-Аксаке’, печатаемую в настоящем издании и прим. на стр. 382.
…яко именитого Колтыри… — подобно ‘Оботуру’, нарочитая перефразировка прозвища Темир-Аксака (Аксак — по-тюркски хромец) от псковского простонародного слова ‘колтать’ — колтыхать, хромать.
Стр. 150. …икона успение пречистые богородицы Печерского монастыря… — Готовясь к обороне, псковичи перенесли из Печерского монастыря особо почитаемую икону Успения богородицы и поставили ее в Троицкий собор. Вместе с иконой прибыл во Псков игумен Тихон, который совершал богослужения в соборе и крестные ходы к городским стенам во время осады.
…рожества пречистыя богородицы Снетогорского монастыря… — Снетогорский монастырь, основанный в XIII в., находился на Снетной горе в пяти верстах к северу от Пскова, на правом берегу реки Великой.
Стр. 151. …князя Доманта и Микулу иже Христа ради уродивого…— Довмонт — псковский князь (ум. в 1299 г.) из рода князей Литовских. В 1266 г. прибыл во Псков, где крестился и был избран князем. Во главе псковского войска неоднократно одерживал победы над литовцами (1266, 1267) и ливонскими рыцарями, пытавшимися овладеть Псковом (1269, 1299). Укрепил город новой каменной стеной, которая до XVI в. называлась Довмонтовской. Погребен в Троицком соборе, впоследствии причислен церковью к ‘лику святых’. Николай Юродивый (ум. в 1576 г.), согласна преданию, по праву юродивого, смело обличил Ивана IV, когда тот в 1570 г. собирался учинить кровавую расправу над псковичами, как сделал он это в Новгороде. Вмешательство Николая отвратило гнев царя и спасло город. Псковичи похоронили его в Троицком соборе, где до этого погребались только псковские князья.
Стр. 153. …услыша король, яко… Бекеша Кабура подо Псковом убита, с ним же и иных… славных побитых… — По сведениям из других источников, в день приступа из высшей знати войска Батория погибло 40 человек, в том числе командир венгерской пехоты Гавриил Бекеш, которого автор повести, по-видимому, смешивает с его братом Каспаром Бекешем (в одном из списков повести он назван Бекеш Касура).
Стр. 157. …образ… Дмитрия Селунского корсунского греческого письма… — Дмитрий Селунский (III в. н. э.) — правитель греческого города Солуни (Фессалоники), пострадавший во время гонений на христиан императора Диоклетиана. Культ его пользовался широким распространением на Руси. Иконописные изображения святого Дмитрия, выполненные в Солуни и городе Корсуни (Херсонесе), который, по преданию, посетил апостол Андрей, являлись наиболее почитаемыми.
…Александру Невскому на Великом Чудиком озери… — Имеется в виду победа, одержанная новгородским князем Александром Невским над немецкими ‘псами-рыцарями’ на льду Чудского озера 5 апреля 1242 г.
Стр. 160. Варлаам Хутынский — основатель и игумен Хутынского монастыря в десяти верстах от Новгорода на берегу Волхова, умер в 1192 г. Канонизован церковью как ‘чудотворец’.
Стр. 161. …приехавше… римскаго латинского папы протопоп Антоней… — Антонио Поссевино (1533—1613) — иезуит, агент папы Григория XIII, который направил его в 1581 г. к Ивану IV с целью навязать Руси католичество. Вызвавшись во время свидания с царем (в августе 1581 г.) быть посредником в мирных переговорах с Баторием, Поссевино 5 октября прибыл в польский лагерь. В последующем участвовал в мирных переговорах в Яме Запольском, содействуя Польше в отторжении от России ливонских земель. После заключения мира вел безуспешные переговоры с Иваном IV о подчинении Русского государства Ватикану. В 1584 г. вместе с Баторием вынашивал планы об организации интервенции в Россию.
…Ихнилатово лукавства… — Автор уподобляет Поссевино Ихнилату — герою переводной повести ‘Стефанит и Ихнилат’ — честолюбивому, льстивому и лукавому царедворцу.
Стр. 162. …о пленении Иерусалима Титом… — Тит (Флавий Веспасиан) (39—81) — римский император (79—81), в 66—73 гг. главнокомандующий римскими войсками в Палестине во время Иудейской войны, в 70 г. разрушил Иерусалим.
Стр. 164. …принес с собою велик ларец… — Посылку Шуйскому смертоносного ларца с обманным письмом от имени Ганса Миллера описывают и польские участники событий под Псковом.
Стр. 164. …с немчином, с Юрьем Фрянбреником. — Имеется в виду Юрий Фаренсбек — маршалок датского короля, который в начале Ливонской войны находился на службе у Ивана IV, затем вместе с некоторыми другими иностранцами изменил ему, а в 1580 г. во главе отряда немецких всадников и пехотинцев примкнул к армии Батория.
Стр. 165. …государевы послы… с королевскими послы мир учинили.— Мирные переговоры между русскими и польскими послами начались в декабре 1581 г. в деревне Киверова Гора, в 15 верстах от Яма Запольского (между Заволочьем и Порховом). 6 января 1582 г. было заключено перемирие на десять лет. По договору Россия отказывалась от своих владений в Ливонии, польский же король должен был отвести свои войска с русских земель, возвратив Великие Луки и другие города.
…великих княгини Ольги… — Ольга, жена Игоря Рюриковича, княжившая после смерти его в Киеве, была родом из Пскова. По преданию, она поставила в окрестностях города дубовый крест.
Ефросин — основатель Спасо-Великопустынского монастыря (1447), расположенного в 30 верстах к северу от Пскова.
Стр. 166. …художеством графа… — т. е. иконописца.
…имя же ему есть сие: единица дважды, со единем, пятьдесятница же усугубити дважды, и четверица сугуба, [десятирица же трижды и четверица сугубо], совершает же ся десятерицею, и всех обрящеши письмен семь. — Большинство букв древнерусского алфавита имело числовое значение. Скрывая свое имя, автор повести применил цифровую тайнопись, которая расшифровывается следующим образом: ‘единица дважды’ — 1 X 2 = = 2 — в, ‘со единем’ — 1 — а, ‘пятьдесятница же усугубити дважды’ — 50 X 2 X 2 = 200 — с, ‘четверица сугуба’ — 4 X 2 = 8 — и, ‘десятирица же трижды’ — 10 X 3 = 30 — л, ‘четверица сугубо’ — 4 X 2 = 8 — и, ‘совершает же ся десятерицею’ — 10 — i, все семь ‘письмен’ — Василий.
Неизвестные Авторы
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Слово о погибели Рускыя земли, Неизвестные Авторы, Год: 1450
  2. Три солдата, Киплинг Джозеф Редьярд, Год: 1888
  3. Сиятельные любовницы, Кок Поль Де, Год: 1868
  4. Позолоченные пилюли, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
  5. Из книги ‘Русские женщины’, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1918
  6. Неонила, или Распутная дщерь, Неизвестные Авторы, Год: 1794
  7. Неонила, или Распутная дщерь, Неизвестные Авторы, Год: 1794
  8. Животный эпос и легенды готтентотов, Блик Вильгельм, Год: 1864
Электронная библиотека