Г. Д. Гребенщиков
‘Русские поля’
Из цикла очерков ‘Гонец’
‘Русские поля’, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1930
Время на прочтение: 5 минут(ы)
… А все-таки — впереди огоньки…
Так некогда сказал ныне многими почти забытый замечательный русский писатель Владимир Галактионович Короленко.
Должен сознаться, что многих получаемых мною журналов и газет я не имею возможности прочитывать, но вот тщательно упакованный в крепкий оранжевый конверт маленький журнальчик, приходящий из далекого Сиэтла, я непременно тут же раскрываю и от корки до корки немедленно прочитываю. Этот огонек горит уже три года и поддерживается почти детскими руками юных сотрудников, детей отца протоирея Василия Кувшинова. Имя его Русские поля, и печатается он на мимеографе, но так опрятно и притом с такой любовью и вкусом еще и иллюстрируется в каком-то милом провинциальном стиле, как будто в далекие времена журналы ‘Нива’ или ‘Родина’, что невольно проникаешься нежным чувством к его составителям и иллюстраторам. И приходит он аккуратно, как часы, в определенный день и час. Конечно, он мал и беден, но в этом-то и есть его притягательная сила. Были у нас на Руси такие бедняки: все у них бедно, всего мало, а чистота прямо святая. Никогда не забуду, как однажды, едучи с отцом на его бедной тележонке, на полу хромом Рыжке, мы остановились на ночлег в такой убогой лачужке. Она стояла на краю села, при ней воистину ни кола, ни двора, но изба полна детей, мал мала меньше, а отец и мать веселые, смеются и почему-то нам обрадовались, как родне. Откуда-то появилась на столе белая, пахнувшая воском каша и даже два яичка, последние, только что снесены перед вечером, из трех две курицы на наше счастье снеслись, и вечер перед закатом остался в моей памяти на всю жизнь, как один из самых счастливых в моем детстве. Эта чистая, глинобитная, свежепобеленная избушечка, наполовину вросшая от старости в землю, с ярко горевшими золотом от заката малыми окошками и с группой всей большой семьи, вышедшей на вольный воздух, чтобы побеседовать с неизвестными им странными людьми, — осталась в моем сознании как символ той именно Святой Руси, которая никогда никого не задирала и которая, скрывая многие свои печали, умела улыбнуться и своей нужде и чужому счастью. Редко в те времена я слышал от чужих людей какое-либо ласковое слово, а в той избушке я был обласкан и словами: не стыдися, милай, ешь послаще с ягодками, то сама сегодня насбирала, — и самым действием: провожая нас наутро в путь, она, чужая мать, сама засунула за пазуху мне еще теплую ватрушку с творогом и наказала: отцу-то не давай, я ему простого хлеба положила, он большой, а ты еще малый, вот и полакомишься со Христом… Мне вот именно это больше всего запомнилось: полакомишься со Христом… В этом столько простоты и христианской ласки и безыскусственной любви к случайному прохожему проезжему…
Вот так и эти Русские поля: сами бедны, а дают так много и так чисто, ласково, что этот огонек влечет к себе и согревает за три с половиной тысячи миль. В чем же дело? Чем они богаты, в чем их теплота и свет?
Есть такие семьи-пчельники, большие, дружные, от содружества веселые, в веселой работе неутомимые. Такие семьи можно наблюдать чаще всего среди русской и еврейской бедноты. Вероятно, есть они и среди других народов, но мне приходилось наблюдать именно среди этих двух народов. Никогда не забуду свое первое знакомство с такой еврейскою семьею в Семипалатинске, в городской больнице, где я готовил себя на медицинское поприще и мечтал быть когда-либо фельдшером…
Привезли нам с гангреной на ноге молодую еврейку, а за нею на отдельной подводе приехала огромная семья: пятеро детей, муж, отец и мать-старуха. Четыре раза резали этой женщине ногу: сначала отрезали ступню, потом ниже колена, потом выше и еще выше, до самого паха. Выжила и провела у нас в больнице более трех месяцев. И вся семья вваливалась к ней три раза в неделю и находилась столько, сколько ей позволит фельдшер или фельдшерский ученик. Я брал на себя ответственность и оставлял, когда было мое дежурство, некоторых детей при матери на всю ночь. Это были мои сверстники, по тринадцати, четырнадцати лет, мальчик и девочки, так как самых младших бабушка в больнице не оставляла. Вот тут-то я и насмотрелся на то, как могут эти бедные простые люди не только переносить свои страдания, но и проливать остаток своих сил на других.
Изможденная, сухая и обескровленная, эта женщина никогда не стонала, ни на что не жаловалась, а из ее черных крупных глаз всегда почти сверкали искры смеха и улыбок. Сколько она знала сказок и разных забавных случаев из жизни, сколько в ней было любви к своим детям и как постепенно она эту любовь внушала и всем тем, кто был с нею в одной палате. Постепенно и невольно и сам я засиживался дольше, нежели полагается в палате, и дети ее стали моими друзьями. Старшей была девочка Рая, худенькая, черная, некрасивая, она говорила с расстановкой и на ‘р’, выговаривала русские слова с подчеркнутой отчетливостью. Несколько лет спустя, впервые выступая в качестве чтеца своих произведений где-то в Барнауле, я увидел высокую красивую брюнетку, подошедшую ко мне с протянутой рукой и с глазами безногой еврейки. Я сразу узнал ее, это была Рая, а рядом с нею Исаак, ее младший брат в форме капельмейстера местного батальона.
Огоньки, разбросанные улыбками их несчастной матери, соединили нас, как родных.
Кто знает в Сиэтле большую и трудолюбивую семью отца протоирея Кувшинова, тот поймет, почему я так настойчиво провожу эту параллель между русской и еврейскою семьями веселых бедняков. Его семья действительно улей трудовых и неутомимых пчел. И все какие-то всегда радушные, веселые, краснощекие, красивые, а мать их, матушка Кувшинова, маленькая, худенькая, часто нездоровая. Казалось бы, в такой семье должны быть все раздражительны и нетерпимы к своим и чужим. Нет, именно в этой семье живет широкое понимание человечности. В этой именно семье я встретил и известных в Сиэтле культурных евреев Герцманов, и, несмотря на истовое православие самого отца протоирея, несмотря на его довольно правый уклон в политике, я не слышал в этом доме и не прочел ни одной строчки в ‘Русских Полях’ каких-либо расовых или сугубо националистических выпадов. В ‘Русских Полях’ светится настоящий свет братолюбия и истинного христианского отношения к ближнему и к дальнему. Там теплится огонек именно того, что надо понимать под крестом истинного Православия. Право — на славный этот огонек, светящий потерявшим дорогу путникам. Славный он тем более, что вожен рукою мудрого отца и поддерживается силами его детей, увлеченных светлою идеей — давать, ничего не ожидая для себя. В этом журнальчике, конечно, прежде всего горит лампада Русской Веры и горит она неугасимо, тихо, трепетно, как много веков горела на Святой Руси в монастырях…
Но есть в журнале и все житейское. Отклики на запросы каждого дня и даже… объявления, главным образом, конечно, о тех благотворительных вечерах, которые в Сиэтле всегда устраиваются в пользу какого-либо доброго общего дела.
Недавно один несчастный монах попал в Сиэтле в положение страшное. Его обвинили в убийстве маленькой девочки. И маленькие ‘Русские Поля’ с мужеством Давида выступили в защиту невинного старца и с честью вынесли это испытание, смывши незаслуженное пятно на русском монашестве.
В одном из последних номеров меня умилило одно иллюстрированное объявление. Я должен привести его полностью, так как оно характеризует одну из улыбок этого семейного издания, преданного большому общественному идеалу.
Нарисована красивая девушка, говорящая по телефону. А сбоку, диалог:
— Да, да, в субботу… Будут пельмени, вареники и, конечно, танцы. Будет страшно (‘страшно’ написано большими буквами) весело и очень дешево. Подумайте, входная плата всего 25 центов. В Чаптер Хауз, дарлинг, в 8 часов вечера. Вот это чужое слово ‘дарлинг’, вставленное столь уместно и остроумно, конечно, создало полный успех вечера и даже создало именно ту атмосферу непринужденного веселья, которое всегда дает настоящий свет солнца и всякой живой радости.
Вот почему мне так приятно написать вам об этом полудетском журнальчике, у которого следовало бы поучиться многим взрослым, проповедующим на земле мир и в целовецех благоволение. Итак, ибо все-таки впереди — огоньки, улыбки нашей смены молодых борцов за вечно новый и всех радующий Свет.
1930