Г. Д. Гребенщиков
Среди берез
Письмо к А. П. В.
Из цикла очерков ‘Гонец’
Июнь, 1927.
‘Глядя на луч пурпурного заката…’
Среди берез, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1927
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Давно не приходили мне на память наши милые, старинные романсы. Вспомнил я об этом сегодня перед закатом при необычайной обстановке.
Мой топор слетел с топорища в тот момент, когда я сделал самый сильный взмах над головой. Острие топора блеснуло молнией у самых глаз и чуть задело подбородок. Две секунды я стоял в оцепенении. Потом непроизвольно провел рукою по лицу и на руке заметил кровь. И снова вспомнил, что судьба ко мне необычайно милосердна, хотя я очень часто испытываю ее. Еще на днях восьмифунтовый молот, которым я разбивал выступ скалы на дороге, отскочил от камня с такой быстротой, что удар смерти скользнул по моим волосам… И сегодня, как тогда, предзакатные лучи солнца из-за горы подкололи ближний лес и заиграл радостным румянцем на стволах берез.
Милые мои березы, сестры родные! Возле вас там далеко, на родине, не мало было спето чудных песен. Но теперешняя песня моего безмолвного, молитвенного любования вами — самая прекрасная… Никто такой не знает — она слагается в душе моей, она звучит тихим предвечерним звоном далекой церкви…
Сколько чувств волнительных и дивных влилось в одно мгновение вместе с полным глотком этого моего, здешнего, привычного, чудесного лесного воздуха. Ни рассказать, ни описать, но это можно как-то спеть, или еще лучше как-то мысленно вдохнуть в себя и потом глубоким стоном сладостного умиления выбросить в необъятную голубизну небес…
Живу, живу, живу. А мог быть убитым или искалеченным уже много раз… В этом труде, в волнениях и заботах, а главное в мельчайше унизительных материальных мелочах, позабываю, что я жив для радости, для благословения лесов, полон и этой голубой бездонности, унизанной такими крупными и легкими жемчужинами облаков…
Если бы не эта молния острой стали? Если бы не леденящий холод удара молотом — ведь не оценил бы и не вспомнил, даже не разогнулся бы от изнурительной работы. А теперь, когда опять увидал эти поющие вечернюю песню березы — как благословенно все: и острие топора, и тупость молота, и мой упрямый и суровый, трудный путь среди живущих.
Вот я стою, смешной в своем растерзанном наряде, в тяжелых башмаках, в грязной, мокрой от пота рубахе и почему-то вдруг вспомнил такой смешной теперь и старый русский романс:
Как странно, как странно: еще недавно, каких-нибудь 20 лет, а может быть и меньше, были молодые дамы или барышни с сантиментальными улыбками и с романтическими звездами во взорах, и все они, конечно, мечтали и грустили, и, ‘глядя на луч пурпурного заката’, любили и были любимы… Но как бы жалко звучал теперь этот романс в моих устах, если бы я мог петь, даже как прославленный артист… Но почему же все-таки именно в эту минуту какими-то своими словами, своим голосом, а может быть и вовсе без всякого голоса мне захотелось петь именно этот романс: ‘глядя на луч пурпурного заката’, отраженный на березах, и петь, конечно, только о любви… Уже это, сам я понимаю, совершенно некстати и хотя бы надо выкупаться и одеть свежую рубашку — куда ни шло и башмаки найдем хорошие… Но не могу, представьте, ждать ни одной минуты и какая вы там есть, сударыня, в локонах ли восьмидесятых годов, стриженная ли брюнетка, воспитанница современных джазов — все равно, я вот такой смешной и серый, с окровавленной рукой желаю петь вам о любви и именно о самой чистой и сантиментальной, со слезой в дрожащем голосе…
‘Я не знаю, что такое вдруг случилося со мной?’. И почему во мне забилось ретивое?.. Откуда вдруг взялась та самая непроходимо-глупая молодость, перед которой, однако же, падают все каменные стены и самые прохладные сердца вдруг загораются ‘огнем любви и робкого желания…’
Чувствую, что не умею шутить и не должен дешевить бесценное… А потому хочу продолжать тихо, задушевно, со всей полнотой воистину растроганного чувства.
Почему эти березы зазвучали в отблеске заката именно романсом и почему и хорошо и вместе грустно захотелось петь мне о любви?..
Не потому ли, что вот пришла грань жизни, когда только после улыбки острой стали вспомнил: как мало я любил женщин молодых… Быть может, именно поэтому с такой несовременной чистотою думаю о них, наверное приукрашиваю свыше меры и уж, конечно, искренно способен стать перед ними на колени по всем правилам тургеневской эпохи и петь от всего сердца трогательные романсы, ‘глядя на луч пурпурного заката’…
Но самое нежное, самое грустное — еще нигде и никому не пропетая нотка — вдруг сегодня в первый раз, на грани сорока годов звучала такой глубокой, такой непоправимо-ищущей тоской-вопросом:
— Где, когда и кто была она, та творимая мечта-любовь?.. И была ли совершена со всею полнотой моя литургия любви, мое священное венчание с той суженой, которую я так несовременно, как-то по-книжному лелеял и боготворил?
Да, да. На этот раз я говорю о самом сокровенном и нешуточном, о самом личном, о самом подлинно-эгоистичном. И страшно, и стыдно, и смешно, но я хотел бы знать всю правду: была ли та, которую я создал в своих мыслях и могла ли она любить меня так, как я любил ее?.. Или еще вернее и страшнее: существует ли в жизни воплощенная мечта поэта, которая в живых образах творит легенду жизни так, как сотворили ее в безмолвии сегодня белые березы?..
И вдруг, как молния в грозе, мелькнула, озарила дальше горизонта, выше неба, глубже земли — озарила и громовым раскатом потушила самое себя. И в наступившей темноте сказал мне мой собственный голос, безмолвно, но оглушительно:
— ‘…Матерь света в песнях возвеличим!..’
Я снова поднял глаза к небу, увидев первую звезду и вспомнил одно детское видение. Когда и где оно запечатлелось — я не знаю, может быть во сне, может быть в мечтах бессонного глядения на звездное небо, когда в звездную полночь я просыпался на родной земле, на пашне, среди снопов и сена. Передо мною возвышался образ Богоматери — неописуемый лик Ее, склоненный к Младенцу-Сыну, но с плеч спадает складками синий плат, весь в звездах — значит, целое небо, все мироздание служит Ей покровом — так величествен был Ее образ…
Значит, была та возлюбленная, взлелеянная чистотою мыслей, перед которою не я лишь падал на колени, но по имени которой творится жизнь и красота всяческого созидания.
Вы знаете, о ком я говорю: я вспомнил о матери моей, я вспомнил о сестре моей, вспомнил о первой возлюбленной. Я вспомнил о всем величии, о всем неописуемом значении Женщины. Вспомнил и спрашиваю сам себя:
— Была ли когда-нибудь создана та песня песней, которая была бы достойна имени родившей Бога? — Была и есть! Я вспомнил музыку, не помню чью, которая наполнила меня таким восторгом, точно донеслась с первых загоревшихся на небе звезд.
И только на секунду незнающая запретов мысль кольнула мозг:
— А что есть Бог?..
— Бог есть необъемлемость моей мечты! — отвечаю я мгновенно и спокойно продолжаю вслух:
— И не Тот мой истинный Бог, Который сотворил меня, но Тот мой самый Истинный, Которого я сам творю своим восторженным сознанием… Ибо трезво вижу и ощущаю всеми уголками мысли, как явно беспределен, необъятен и неистребим мой Бог во мне…
В торжественном молчании я долго стоял, как на молитве перед неизреченной красотою беспредельности.
Начались сумерки, но окружавшие меня белые березы становились еще белее… Заря угасала и на темнеющей синеве небес все гуще появлялись звезды — явная, неоспоримая звездная песнь, та песня песней, без которой человеческая жизнь темна, ибо мертва.
Белые березы, сестры мои родные! Спасибо вам за вашу тихую молитвенную песнь…