Н. В. Шелгунов
Русские идеалы, герои и типы
РУССКИЕ ИДЕАЛЫ, ГЕРОИ И ТИПЫ
Русские идеалы, герои и типы, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1868
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Русская критика эпохи Чернышевского и Добролюбова
М., ‘Детская литература’, 1989
Николай Васильевич Шелгунов (1824—1891) родился в Петербурге и дворянской семье, окончил Лесной институт и опубликовал ряд трудов по лесоводству. Во второй половине 1850-х годов в жизни Шелгунова произошел крутой перелом: он сблизился с Чернышевским и Добролюбовым, стал публицистом — революционным демократом. Он выступал со статьями по самым острым социальным вопросам в журналах ‘Русское слово’ и ‘Современник’, был автором прокламаций, призывавших к борьбе против царских властей. В 1863 году в связи с процессом Чернышевского Шелгунов был арестован и более года провел в Петропавловской крепости, затем долгое время находился под полицейским надзором.
Как литературный критик выступал в конце 1860-х и в 70-е годы в основном в демократическом журнале ‘Дело’. Убежденно отстаивал гражданское назначение литературы, подчеркивал важность передового мировоззрения для писателя. В статье ‘Русские идеалы, герои и типы’ Шелгунов причислял Пушкина, Лермонтова и Тургенева к ‘эстетической школе’, которая отжила свой век, и противопоставлял им Чернышевского (‘Что делать?’). В оценке образов Веры Павловны и Рахметова Шелгунов расходился с Писаревым (см. статью ‘Мыслящий пролетариат’), но подобно ему характеризовал роман в целом как этапное произведение русской литературы. Вводная часть статьи была напечатана в журнале ‘Дело’ (1868, No 6). Главная ее часть была запрещена цензурой за революционную направленность и увидела свет только в советское время (сборник ‘Шестидесятые годы’, 1940).
У современников пользовались успехом написанные Шелгуновым в 1880-е годы ‘Очерки русской жизни’ и воспоминания ‘Из прошлого и настоящего’.
Разбирая ‘Что делать?’ с точки зрения условной морали пушкинского периода, мы должны согласиться, что действующие лица этого романа далеко превосходят своим безукоризненным поведением Евгения Онегина, Печорина, Рудина и всех остальных тургеневских героев. Герои писателей этой школы отличаются великим общественным, светским и домашним легкомыслием. Все это холостые существа обоего пола, занятые, как мотыльки, перепархиванием с одного цветка на другой. Для них вся суть жизни в личном наслаждении, а наслаждением признают они только одно: любовное препровождение времени. Любовь не приводит их ни к каким решительным результатам, они даже и не женятся, а просто папильонствуют {Здесь: порхают как бабочки.} и таким образом делают из обоюдных отношений нечто легкомысленное и потому безнравственное.
В романе ‘Что делать?’ точка отправления взята с такого места, до которого романисты прежнего времени никогда и не доходили. Прежние романисты как будто говорили: посмотрите, как следует жить холостым людям — беззаботно, весело, любовно! Читатель никогда не знал: женятся ли герои г. Тургенева, Пушкина и Лермонтова. Никогда ни одному читателю не удалось присутствовать на свадьбе героев этих писателей…
В романе ‘Что делать?’ прежде всего уясняется порядок семейных отношений, показывается стремление людей устроить свое семейное счастье. В этом отношении роман ‘Что делать?’ стоит неизмеримо выше всех предшествующих ему произведений, в которых рисовались жены, обманывающие своих мужей и лицемерно уверявшие их в своей любви, в то время как любовник уже был найден.
В романе ‘Что делать?’ вопрос стоит не так… И автор, которому, конечно, было бы не труднее сделать Кирсанова любовником Веры Павловны, любовником его не делает: Лопухов сходит со сцены — утонул ли, застрелился ли, нам неизвестно, и Вера Павловна сочетается с Кирсановым законным браком. На это обстоятельство я напираю особенно сильно потому, что эстетические писатели старой школы видели в отношениях Веры Павловны к Лопухову и к Кирсанову какую-то безнравственность. Совершенно непостижимо, где это они ее усмотрели, а еще непостижимее, почему они считают себя компетентными судьями в вопросе о нравственности.
Но, несмотря на эту кажущуюся нравственность отношений, мы все-таки зададимся вопросом: умно ли поступили Вера Павловна и Лопухов и почему оказывалось необходимым влюбиться Вере Павловне в Кирсанова и выйти за него замуж? Чем была худа жизнь Веры Павловны? Разве не любила она своего мужа, а муж не любил ее? Ничего этого не было. И Кирсанов рассуждал весьма правильно, когда, сидя у кровати больного Лопухова, думал, что все порядочные люди ставят его и Лопухова равно, что на стороне Лопухова то неизмеримое преимущество, что он уже заслужил любовь и не только заслужил ее, но вполне приобрел сердце Веры Павловны, а как Вера Павловна была вполне довольна своим выбором, то, конечно, у нее не могла явиться мысль искать лучшего. Рассуждение резонное, но дело в том, что Вера Павловна вовсе не титаническая натура, а очень обыкновенная будничная женщина со всеми свойствами кисейной барышни. В Вере Павловне проявились некоторые передовые стремления благодаря случайному столкновению с Лопуховым. Вера Павловна — одна из тех женщин, которые живут и дышат любовью и сделали из любви главное препровождение времени. В отношениях к Лопухову были все элементы для прочного семейного союза, но Вера Павловна не была этим довольна, ибо не доставало того тонкого неуловимого аромата любви, о котором так красиво говорит Жорж-Занд1, а отчасти и г. Тургенев. За этим-то ароматом неуловимого чувства погналась Вера Павловна, конечно, только потому, что в три года супружества с Лопуховым ей не удалось произвести ни одного ребенка… И вот Кирсанов — избавитель, посланный свыше, который должен отворить для Веры Павловны врата нового рая и на этот раз рая настоящего, рая истинного, именно такого рая, какой требуется для Веры Павловны. Но позвольте вас спросить, благосклонный читатель, почему именно Кирсанов есть тот светлый мир, который требуется для Веры Павловны? Почему только он один изображает ее единственный рай? Почему бы нам не предположить, что есть рай еще более настоящий и что если этот рай навернется на глаза Вере Павловне, то и Кирсанов окажется подобно Лопухову лишь покровителем и избавителем, и Вера Павловна почувствует вновь потребность тихой и долгой ласки, потребность сладко дремать в нежном чувстве, в объятиях нового мужчины. Усмотрев помеху своему счастию в покровительственных отношениях Лопухова, Вера Павловна очутилась совершенно в подобных же отношениях к Кирсанову. Кирсанов тоже далеко выше ее и по своему умственному развитию и по знаниям. Он тоже сила, ведущая вперед,— сила, наводящая Веру Павловну на новые мысли,— сила, указывающая ей дело жизни, Вера Павловна и медициной начала заниматься только потому, что Кирсанов медик. Будь Вера Павловна силой, она после трех лет супружества, если бы и не выработала вполне твердые принципы и определенное мировоззрение, то по крайней мере твердо бы стала на пути к их выработке. Этого мы не видим, и потому остается только сказать, что Вера Павловна не больше, как честная, хорошая личность, но натура слабая и потому вовсе не способная идти во главе какого бы то ни было движения, натура, вечно нуждающаяся в покровителях и руководителях. Что вышло бы из Веры Павловны, когда закончилось бы ее умственное развитие,— мы сказать не можем, потому что автор не дает ее нам вполне сформировавшимся человеком, но то, что мы знаем о ней, далеко не способно внушить к ней чувства, хотя несколько похожего на то, какое возбуждает Рахметов. Вера Павловна обрисована существом не способным встать с мужчиною в равноправные отношения. Как Кирсанов и Лопухов ее ни любят, как они с нею ни нежны, но во всех их отношениях к ней проглядывает сознание своего умственного превосходства, своей умственной зрелости, и за нежным вниманием их не трудно усмотреть покровительственное отношение сильного к слабому. Эта неспособность к равноправности, замечаемая в Вере Павловне, составляет самую обидную черту в ее характере, обидную даже вчуже. Все относятся к Вере Павловне как к ребенку, и Лопухов, и Кирсанов, и даже сам автор: ее ласкают, голубят, предупреждают ее желания, нежничают с нею и вообще держат себя с нею в тех искусственных отношениях, которые создаются сознанием своей силы и своего превосходства. Равенства нет! Все люди, а в том числе Лопухов и Кирсанов, спят на кроватях, только Вера Павловна, точно девочка, спит на кроватке. Вера Павловна любит сибаритничать, как балованное дитя: она валяется и нежится в своей теплой мягкой постельке, пьет, валяясь, сливки и ест печенье со сливками. По вечерам, когда бывают у Веры Павловны гости, большей частью молодые люди, она бывает окружена нежным их угождением и вниманием и дает им целовать свою руку, не чувствуя себе унижения. Все это баловство и баловство кружковое, портящее человека, приучающее его думать о себе больше, чем следует, ставящее женщину, по-видимому, хотя и на пьедестале уважения, но в сущности ее унижающее.
Такие отношения мужчин к женщине завещались нашему времени всею предыдущею историею. Это засахаренное рабство, это украшение, пытающееся замаскировать неравноправность. Даже лучшие люди нашего времени не сумели еще освободиться от тех фальшивых отношений к женщине, которые создавались прежде так называемым женским обаянием и женскою атмосферою. Это то, что называется женственностью, что больше всего мешает женщине встать с мужчиною на одну доску, Что портит все их обоюдные отношения. Этот искусственный романтизм есть наследие рыцарских времен и рыцарских нравов. Женщину делали царицей, ставили высоко на пьедестал, курили пред нею фимиам и в то же время делали ее игрушкой своей прихоти и забавой своего сладострастия. Рыцарство с его турнирами исчезло, но дамы сердца остались, и рыцарские отношения к женщине перешли по наследству в быт современных и образованных людей. Простолюдин, смотрящий просто и здраво на жизнь и на людей, не знает ни обаяния женщины, ни женской атмосферы, он чувствует к женщине стремление, как результат простого физиологического закона, но не сообщает этим стремлениям путем расслабленного, праздного воображения того обаяния и того непостижимого для неиспорченного чувства аромата, который умеют понимать только люди цивилизованные и который так хорошо описывал г. Тургенев. Пока мы, образованные люди, не освободимся от этой умственной порчи и разврата чувства,— равноправность женщины невозможна. Женщина будет оставаться по-прежнему царицей, а мужчины ее рыцарями, и ложь жизни будет маскироваться постоянно этими искусственно созданными отношениями.
К подобному баловству цивилизованная женщина приучается с самой первой молодости. Сначала ее балует маменька, отращивающая своей дочери локоны и одевающая ее, как куколку, потом балуют ее гимназисты, упражняющиеся в рыцарских нравах и подпускающие ей комплименты, затем балуют ее недопеченые юноши, приучающие ее слушать всякие вздорные и любовные фразы. Беда, если девушка — красавица: любовное баловство всегда прямо пропорционально красоте женщины. И красота женщины служит поэтому лучшим мерилом прямизны и искренности мужских отношений. Женщины, изображаемые в романах, снабжаются всегда небесной ангельской красотой. Да и в действительной жизни только красивые женщины возбуждают в мужчинах доброжелательство и готовность помогать женщине, служить ей, развивать ее. К безобразным развиватели холодны.
В злополучном развивании женщины кроется наибольшая фальшь и замаскированная ложь. Действительно, не только наша, но и всякая европейская женщина получает самое жалостное воспитание. И вот, мужчина, пленившийся красотой первой попавшейся кисейной барышни, устремляет на нее свои любовные взоры, и если по всем соображениям девушка может сделаться подругой его жизни, а иногда даже и без этого условия, мужчина принимается развивать ее или попросту готовить из нее себе рабыню, которая должна служить ему, угождать ему, знать до мелочей его личное воззрение, его личные вкусы и прихоти. Этой дрессировкой мужчина усиливается создать себе именно такую пару, которая нужна лично ему. Не только холостые, но даже и женатые мужчины стараются дрессировать своих жен в личном вкусе. Вот, по-видимому, почтенный муж, муж с цивилизованною передовою речью, но муж, как видно, не уверенный в безусловной верности своей жены. И этот муж, когда разговор касается женского вопроса, горячо отстаивает турецкие понятия о верности жены и старается всеми силами удержать ум своей половины от либеральных порывов и серьезных исследований сущности супружеских отношений. А между тем муж, о котором я говорю, считает себя передовым и таким же считают его другие. Почему же этот передовой человек, либеральный, когда дело касается политических вопросов и вопросов, не имеющих прямого отношения к нему, становится неукротимым львом, если прозревает хотя малейшую опасность своему супружескому праву над женой? А причина этого только в том, что, по убеждению почти всех мужчин без исключения, жена должна служить мужу, служить ему лично, поступать не на основании общих принципов, одинаковых для всех супругов, а действовать исключительно в личном вкусе своего мужа.
Подобное же развивание способствовало фальши отношений Веры Павловны и Лопухова. Лопухов был старше ее, богаче познаниями и мыслями, и, пожелав поделиться с нею своими умственными сокровищами и открыть ей новый умственный мир, Лопухов неизбежно очутился с нею в отношениях учителя и ученицы. Равенства тут нет. Мы не знаем — в каких отношениях находился к Вере Павловне Кирсанов, но судя по тому, что он был светилом нашего медицинского мира и что он был наставником Веры Павловны и помогал ей в ее занятиях медициной, нужно думать, что и между ними основой связи служило не интеллектуальное равенство, а та же женская атмосфера. Вера Павловна была всегда балованной девочкой своих мужей, девочкой, которую носили на руках, которой угождали во всех ее прихотях. Все это заставляет предполагать, что в Вере Павловне была большая миловидность, что она производила на мужчин обаяние, но что той силы, которая ставит мужчин в отношение полного интеллектуального равенства, в ней не было.
Все это дает основание заключить, что Вера Павловна не принадлежала вовсе к тем новым людям, о которых говорится в заглавии романа. Вера Павловна действительно занималась кое-чем, чем не занимались героини Пушкина, Лермонтова и Тургенева. Но затем в ней остается еще много особенностей, характеризующих женские типы писателей этой школы. От Веры Павловны веет аристократическим ароматом, и вся жизнь ее не есть суровый труд и серьезные отношения к вопросам жизни, а какая-то девическая шаловливость, беззаботность и дилетантизм. Она и сама сказала, что швейная не есть настоящее дело ее жизни и что ей нужно поискать дела. С этою целью начала она учиться медицине, готовилась для получения диплома, но получила ли его, сделалась ли медиком, из романа не видно.
Из того, что Вера Павловна по преимуществу благодушествовала и утешалась жизнью, нужно заключить, что она далеко еще не принадлежит к новым людям, а составляет только переход к ним.
Правда, Вера Павловна устроила внешнюю сторону своей супружеской жизни. Каждый из супругов имел свою отдельную комнату, беззастенчивость и грязь былой русской супружеской жизни были изгнаны Верою Павловной из своего дома. Но, во-первых, чтобы получить право на нового человека, этого одного обстоятельства еще недостаточно, а во-вторых, Вера Павловна и тут не оказалась достаточно последовательной. Бывали случаи, когда, разнежившись, Вера Павловна впускала к себе Дмитрия Сергеевича утром, он подавал ей мыться, одевал ее, приносил ей чай и угождал ей с готовностью любовника, а Вера Павловна нежно прижималась к нему, ласкала его и голубила.
Конечно, супружеская жизнь очень украшается обоюдными ласками и нежничаньем, но поле это очень опасно, и, вступив раз на подобный путь, легко забрести в розовые дебри, и тогда прощай супружеское счастие.
Новые люди не такие люди. Они должны быть сродни Рахметову. И между женщинами и мужчинами не должно быть в этом отношении никакого различия. Новой женщине не позволяется валяться на пуховиках и питаться сливками и сахарными печеньями. Новая женщина должна быть простым человеком без изнеженного аристократического чувства, без глупых привычек, созданных баловством маменек, воспитывавших своих дочерей для любовных целей, она не должна быть избалована угодливостью тупоумной мужской половины человечества, видевшей в женщине нечто вроде наложницы. Спасительный урок нашим женщинам, воображающим себя новыми людьми,— я говорю не о всех, а только о самозваных новых женщинах,— могут дать женщины из простонародия. Взглядывайтесь в этих простых людей, не испорченных баловством и искусственными потребностями, прямо практически и разумно относящихся к окружающей их жизни, и вы найдете многое, чему следует у них поучиться и что следует от них позаимствовать. Жизнь этих людей проста потому, что просты их стремления, что на жизнь они смотрят не как на праздную любовную забаву, а как на серьезный и тяжелый труд… Воспитайте себя преимущественно для труда, сделайте из любви дело подчиненное, не мешающее главной сущности жизни, и вы будете новой женщиной. Кажется, это не трудно!
Предлагая женщинам уподобиться Рахметову, я вовсе не думаю сказать этим, что обыкновенным женщинам пришлось бы переродиться в какие-то необыкновенные титанические существа. Если снять с Рахметова все внешние украшения, которыми он производил эффект, то он окажется в сущности весьма простым человеком. Рахметов действует каким-то подавляющим образом только потому, что он усвоил себе эффектную суровую форму, он очень напоминает собою тех добродушных людей, которые самые обыкновенные дела делают с таким глубокомысленным видом, будто бы они разрешают мировые задачи и заключают в себе спасение человечества. Рахметов — человек несомненной честности, несомненно благородных намерений и стремлений, но в нем много напускного, окружающего его ореолом непостижимости и таинственности, действующими на воображение людей толпы, неспособных взглянуть прямо и верно на сущность его природы и деятельности. Если бы Рахметов был человек, вышедший из народа, то все его удивительные подвиги потеряли бы всю свою лучезарность. Родись Рахметов в деревне, то не оказалось бы ничего необыкновенного в том, что он тянет лямку, что он ест ржаной хлеб, спит на досках и проживает в год всего 400 руб. серебром. Все это становится необыкновенным только тогда, когда вы узнаете, что Рахметов происходит по прямой линии от целого ряда генерал-аншефов, что он родился на пуховике и был вырощен в хлопчатой бумаге. Для человека такого рождения и воспитания, конечно, не совсем-то простая вещь принять несвойственные его происхождению и воспитанию привычки и порядок жизни, но, с другой стороны, именно в этом обстоятельстве и заключается причина напускной важности Рахметова и противоречий, которых в нем не мало. Рахметов — человек принципа, а не цельная натура, и только от этого его сила подвергается сомнению, и не является в вас полной веры в прочность и постоянство его системы, а может быть, даже и его мировоззрений.
Припомните Аввакума2, припомните тех стрельцов, которые возбуждали изумление Петра I своею чугунною стойкостью, и вы поймете, что значит цельная, органическая натура… Чугун, так чугун и есть. В сочетании элементов и в основных их свойствах заключаются начало и причина того, что из них может образоваться чугун и больше ничего. Ну, а если из известных элементов и при известных условиях образовался чугун, так что с ним ни делай, он все останется чугуном. Подобными чугунами были Аввакум, Логин3 и все более резко выдающиеся их единомышленники. Стрельцы, вызывавшие изумление Петра I и которых не заставили изменить себе никакие пытки и истязания, были такими же чугунами. Вот это-то и есть цельные натуры. Люди эти родились в известной среде, в условиях этой среды росли, воспитались и усвоили себе все ее мировоззрение. Они — продукты и плод известной почвы и известных обстоятельств. Если в этих людях есть нравственная сила, их ничто не может испугать и сломить. На костре и на колесе человек останется верен себе, потому что нельзя же ему сказать да, когда нет.
Человек принципа не имеет в себе этой односоставности и однородности. В нем вы видите какую-то двойственность, ибо принцип есть влияние внешнее, а не органическое порождение. Таков и Рахметов. Сын аристократического отца, выросший в удобствах и обстановках вполне обеспеченного барского быта, Рахметов по рождению чистокровный аристократ. Какие именно обстоятельства повернули диаметрально противоположно его воззрения, мы не знаем, но читателю он является чистым народником, изучающим народный быт, старающимся собственными плечами вынести все тягости простонародного быта. Природа одарила Рахметова физической силой, и это обстоятельство помогло ему много в перенесении тех трудностей мужицкой и бурлацкой жизни, с которыми он хотел познакомиться.
Окончив свое университетское воспитание, он, по словам автора, принял оригинальные принципы и в материальной, и в нравственной, и в умственной жизни, и развил их в законченную систему, которой держался неуклонно. Рахметов сказал себе: я не пью ни капли вина, я не прикасаюсь к женщине. Зачем это, к чему такая крайность? Так нужно,— отвечает сам себе Рахметов. ‘Своею жизнью мы должны свидетельствовать, что требуем полного для людей наслаждения не для удовлетворения своим личным страстям, а для человека вообще. Что мы говорим только по принципу, а не по пристрастию, по убеждению, а не по личной надобности’. И вот, чтобы быть Никитушкой Ломовым, Рахметов ел только говядину и ел ее много, но он ел говядину самую лучшую. В то же время Рахметов отказался от белого хлеба, по целым неделям у него не было во рту куска сахару, по целым месяцам — никакого фрукта, ни куска телятины или пулярки. На свои деньги он не покупал ничего подобного: ‘не имею права тратить на прихоть, без которой могу обойтись’,— говорил он. А между тем он имел тонкий вкус, как видно было по его замечаниям о блюдах, когда он обедал у кого-нибудь за чужим столом, он ел с удовольствием многие из блюд, от которых отказывал себе за своим столом, других не ел за чужим столом. Причина различения была основательная: ‘то, что ест хотя по временам простой народ, и я могу есть при случае. Того, что никогда не доступно простым людям, и я не должен есть. Это нужно мне для того, чтобы хотя несколько чувствовать, насколько стеснена их жизнь сравнительно с моею’. Поэтому, если подавались фрукты, он абсолютно ел яблоки, абсолютно не ел абрикосов, апельсины ел в Петербурге, не ел в провинции. Паштеты ел потому, что хороший пирог не хуже паштета, и слоеное тесто знакомо простому народу, но сардинок не ел. В то же время Рахметов курил хорошие сигары и из 400 руб. своего годичного расхода тратил на них 150 руб. Конечно, Рахметов называл свою слабость гнусною, но тем не менее, сознание это, во-первых, не оправдывает его, а во-вторых, не примиряет того противоречия, которое хотел он примирить. Родившись в хлопчатой бумаге и выросши в бархате, он в двадцать лет захотел сделать себя по принципу простолюдином. Но что значит быть простолюдином? Какими условиями определяется его быт, и где та раздельная черта, за которой наступает барство и аристократизм? Рахметов определил эту черту по глазомеру и оттого позволял себе такие вещи, в которых нельзя было видеть ничего, кроме странности и оригинальничанья. Рахметов ел, например, апельсины в Петербурге и не ел их в провинции только потому, что простой народ в Петербурге их ест, а в провинции нет. Но, во-первых, и в Петербурге есть простой народ, который не в состоянии есть апельсины, а во-вторых, есть простолюдины, которые едят апельсины и в провинции. По этой теории Рахметов стал бы есть арбузы в Саратове и Самаре, но отнесся бы к ним презрительно в Петербурге и в Архангельске. Становясь на путь таких утонченных различений, рискуешь прежде всего прослыть чудаком и оригиналом, а что главнее всего, сбиться с толку, впасть в противоречие и оказаться непоследовательным. И действительно, где тот средний нормальный русский простолюдин, который должен был служить образцом для людей, задавшихся принципом Рахметова? Тот нормальный простолюдин, который мозолит вам повсюду глаза и не знает апельсинов нигде? В Петербурге он питается луком да черным хлебом и огурцы считает роскошью. Повсюду он питается всякою дрянью, и, разве только добравшись домой, он в скромные дни похлебает молока и съест яичницу. Вообразив себя Никитушкой Ломовым, Рахметов ел с ожесточением самую лучшую говядину и в огромном количестве. Но ведь лучшая говядина в Петербурге 20 коп. фунт и для нормального русского простолюдина совершенно недоступна. Задумав бедниться и держать себя ниже уровня привычек того быта, в котором воспитался, Рахметов все-таки не дошел до нормального уровня быта простолюдинов. От одних Рахметов отстал, а к другим не пристал. И сомнительно, чтобы простой народ признал бы его когда-нибудь своим и не величал бы его барином. Да, Рахметов был барин, барин со всеми хорошими залогами, но все-таки барин. Родись он простолюдином, из него мог бы выйти действительно удивительный человек. Но предыдущее испортило все его будущее. Задумавши примирить непримиримое, Рахметов, хотя и обнаружил большую силу характера и целостность своей натуры, но эту целостность раздвоил принцип, ставший поперек ее и потому явившийся каким-то парадным одеянием. Например, к чему эта проделка с гвоздями? Читатель, вероятно, помнит, что Рахметов вздумал раз наколотить в свою кровать гвоздей и проспать ночь на таком остроумном тюфяке. Когда Кирсанов, призванный хозяйкой Рахметова для оказания помощи, увидел в кровати гвозди, высовывавшиеся из войлока чуть не на полвершка, и сказал Рахметову: ‘Что это такое? Помилуйте’,— Рахметов ответил: ‘Проба. Нужно. Неправдоподобно, конечно, однако же на всякий случай нужно. Вижу, могу’. Конечно, этот факт служит доказательством силы характера, но сам по себе, взятый по отношению ко времени, он есть действие ненужное, бесцельное и потому не рассудительное. Мы не знаем, к какой деятельности готовил себя Рахметов, но только думаем, что проба Рахметова была анахронизмом. Доказывая силу воли и энергии Рахметова, она в то же время доказывает еще больше его чудачество и эксцентричность. Рахметов как будто бы задал себе задачу не походить на людей и быть иным человеком. Он готовил себя к какой-то миссии и обрекал себя на испытание: частью, чтобы закалить себя, а частью, чтобы испробовать. Допустим, что по своим основаниям и причинам для подобного убеждения Рахметов был совершенно прав. Но мы повторим еще раз, что настоящим Никитушкой Ломовым Рахметов никогда бы не вышел, что, несмотря на свое народничанье, он был все-таки барин, что некоторые барские черты так срослись с его хорошей натурой, что, несмотря на внешнюю суровость его поведения, они в нем проглядывали и в внешних манерах и в привычках. В этом случае Рахметов напоминает тех народников, которые полагали, что первое дело народности заключается в смазных сапогах и в поддевке. Вот почему еще вопрос, как бы отнесся к нему тот народ, которому он хотел служить, если бы наступил момент, когда для Рахметова было бы нужно, чтобы простолюдины сказали, что он их.
Отняв от Рахметова его озабоченный, искусственно деловой вид, сняв с него драпировку, в которую он так тщательно себя завертывал, устранив все оригинальничанье, делавшее Рахметова чудаком и нередко возбуждавшее улыбку над его желанием казаться, отняв все это, мы найдем в нем натуру честную, прямую, сильную и пожалеем, что этой натуре помешало проявиться во всем ее блеске происхождение и воспитание. Выходи Рахметов из простонародия, его принцип был бы в самом существе его натуры. Рахметов вышел бы тогда истинно целостной натурой, но теперь, когда его сильной и простой природе пришлось идти против условий взростившего его быта, когда он явился протестантом и отрицателем общественных условий, в которых он вырос, принцип раздвоил его, и он впал в противоречие, объявив извне усвоенным принципом, хотя и родственным его натуре, борьбу собственным привычкам и мировоззрению, доставшимися ему рождением и воспитанием. В Рахметове боролись две противоположные силы: принцип народности с аристократическими основами. И в этом слабость Рахметова, в этом причина, что героизм его не является чем-то органическим, а как бы силой напускной.
А между тем Рахметов все-таки сила. И в сущности его природы заключается столько простоты, столько здоровой активности, что нельзя не питать к этому человеку самого глубокого уважения и не выставлять его примером, достойным подражания.
Основная черта, делающая из Рахметова передовой тип, заключается в том, что Рахметов проникнут до мозга костей экономизмом. Не тем экономизмом, который заставляет человека эксплуатировать другого человека, а экономическими мерой и счетом, по которым Рахметов не наделяет ничего так, не делает ничего без пользы. У Рахметова каждое действие рассчитано на полезный результат. Вся жизнь его строго рассчитана на дело и на труд. У него нет ни праздности, ни суесловия. Он не знает суетных удовольствий, и каждая минута его рассчитана и назначена для известного дела. Вот в этом-то глубоком проникновении экономическим принципом заключаются, по нашему мнению, вся сущность и сила Рахметова. Не в том его сила, что он вздумал спать на гвоздях и пропорол себе до крови бока. Это чудачество. Не в том его сила, что он отказывается от кушаний, которых не ест простой народ, а между тем, забравшись к своим знакомым, пожирает целую сухарницу сладких булочных печений, выпивает весь чай и все сливки — это противоречие. Сила Рахметова, спасительность и назидательность его примера в том, что он изображает самое строгое, последовательное олицетворение труда и дела. Драпировки, в которые завертывается Рахметов, конечно, хороши для того, чтобы поставить его на пьедестал героя. Но именно эти-то драпировки и мешают назидательности общественного влияния Рахметова.
Когда каждый настроится видеть в Рахметове героя и чуть не полубога, то, конечно, только махнет рукою и скажет: ну, где нам угоняться за такими титанами. И в самом деле, немногие способны подвергнуть себя таким кровопусканиям, каким подвергал себя Рахметов, или целый век не есть ничего, кроме говядины. Чего доброго, найдутся и такие читатели, которые подумают, что если вместо мясной есть растительную пищу, то нельзя быть уже ничем достойным такого учителя, как Рахметов. Но в том-то и дело, что и гвозди, и говядина, и лямка, и странствования пешком — все это несущественные черты. Не забудьте, что Рахметов помещик и богатый помещик. Следовательно, те лишения, которые он испытывает, и испытания, которым себя подвергает, возможны потому, что он богат. Многое героическое, что он предпринимает, хотя бы, например, воспитание на свой счет студентов и раздача денег, возможны тоже по этой причине. Следовательно, бедный человек, только потому что он беден, не может предпринимать многого из того, что делает Рахметов и что вместе с тем делает из него героя. Откинув эти специальные черты в образе Рахметова, обусловленные его социальным и экономическим положением, мы хотим отыскать в нем черты общие, доступные всем, и находим их в тех экономических принципах, которые он исповедует. Став на эту почву, мы видим в Рахметове человека несколько сурового, пуританского воззрения на жизнь, считающего любовное препровождение времени бесполезною, праздною, мешающею забавой и пользующегося своим временем так, что ни одна минута не пропадает у него без пользы. Такой распорядок жизни не больше, как вполне последовательное приложение к практике экономической теории труда. Что же во всем этом труднодостижимого для вас, для меня, для Веры Павловны, для третьего, для десятого?..
А между тем нельзя утверждать, чтобы и трудностей вовсе не существовало. Если бы полезным социально-экономическим человеком было бы так легко жить, то конечно и Вера Павловна была бы Рахметовым. Отчего же этого нет? В Вере Павловне нет этого только потому, что она не новая женщина, а переходное к ней поколение.
Автор романа был верен правде жизни, да и, как нужно полагать, не слишком веровал в силы русского человека. От этого Вера Павловна у него вышла представительницей новых людей, а Рахметов каким-то титаном, не похожим на обыкновенных смертных.
Действительно, Вера Павловна и не могла быть другой. Она выросла и воспиталась в привычках старого общества и в старом мировоззрении, под влиянием социального легкомыслия своей матери, и имея пред глазами пример генеральши Сторешниковой и ее сына. Дурные примеры не пропадают даром. Грязь всегда оставляет свои следы на белом. И вот откуда явилась в Вере Павловне праздная нега, неумение распоряжаться своим временем и романическое заблуждение в существовании какого-то особенного женского обаяния, как некоей небесной силы, нисходящей на всякую женщину подобно нисходящему на поэтов вдохновению. Усвоив новое, Вера Павловна сохранила в себе навсегда и печать старого. Таким и было большинство женщин или, вернее, молоденьких девушек, служивших, конечно, автору прототипом Веры Павловны. То были хорошие впечатлительные натуры, способные восторгаться и увлекаться всем гуманным, благородным и чистым. В момент восторженного настроения они выдвинули вперед всю свою артиллерию благородного и возвышенного, а когда время восторженности прошло, артиллерия благородных чувств уступила свое место привычкам молодости, а подчас тупоумию и пошлости. В момент энтузиазма этих женщин, конечно, можно принимать за новых людей, но что было возможно тогда, то невозможно теперь, ибо факты жизни научили нас не верить мгновенным энтузиазмам и отличать маскарадные костюмы от обыкновенного повседневного одеяния.
На смену этой былой женщины, если еще не формируется, то должна формироваться новая женщина, и на этот раз действительно новая. Рахметовский тип, казавшийся чем-то недосягаемым, должен служить руководящим типом этой новой женщине. Пусть эта новая женщина взглянет на Рахметова просто, глазами здравого смысла, и она увидит, что то, что казалось недостижимым и сверхъестественным для женщины ей предшествовавшего поколения, весьма просто и усваивается легко… Пусть новая женщина определит существенные черты характера Рахметова, его здравый экономизм и теорию труда, и только в этом и находит руководящую нить для своих действий и поступков. Все остальное не важно и не существенно. Новая женщина увидит, что рахметовский тип, может быть и действительно титанический для поколения предшествовавшего, для поколения нового — штука очень простая. Не прост Рахметов только для тех, кому суетность, тщеславие и пошлость светского любезничания и времяпрепровождения составляют главную суть жизни. Америка с самого основания выставляла десятками тысяч женщин сурового пуританского закала, продолжает она выставлять их и до сих пор, творит Америка руками этих женщин чудеса в какой-нибудь мертвой пустыне Соленого озера, и все это не кажется никому ни сверхъестественным, ни недостижимым. А для нас и Вера Павловна является каким-то новым человеком, и Рахметов — седьмым чудом мира, как какой-нибудь сказочный Илья Муромец или полубог, свалившийся с облаков. Не сильно то общество нравственною силою, которое можно изумлять подобными героями и для которого даже и они,— типы очень простые,— кажутся совершенными недостижимостями. Думается, что это время уже прошло и наступает пора для людей действительно новых, сильных не восторженностью, а суровой пуританской простотой и беспощадным трудолюбием и активностью.
…Ошибка романистов, которой не избегнул и автор романа ‘Что делать?’, заключалась в том, что они рисовали вечно героев, а не простых смертных…
Попытка коллективности была изображена автором ‘Что делать?’ в предприятии Веры Павловны, но и эта попытка носит на себе все черты героизма. Вера Павловна является гением-хранителем и движущей силой возникающей ассоциации, которая только и держится своим ангелом-хранителем.
Рассматривая общественное служение Веры Павловны с точки зрения назидательности и руководительства, которые имел в виду автор, не желавший погрешать против правды жизни, мы скажем, что все это верно, исторически последовательно и иначе в то время быть не могло. Но, если мы поставим вопрос несколько дальше, если мы сделаем второй шаг, то для этого второго шага нам потребуются не герои, не ангелы-хранители, не отдельные титаны, способные сворачивать скалы, а люди простые, совокупными усилиями которых достигаются гораздо больше полезные результаты, чем действиями отдельных титанов.
Для того социального прогресса, на путь которого встала уже Западная Европа, титаны и герои совершенно не нужны. Вместо отдельных богатырей, завлекательные образы которых рисуются романистами, нужен другой идеал: идеал человека коллективного, которого предчувствовал цитируемый нами автор, изобразивший в лице Веры Павловны, Лопухова, Кирсанова и разной молодежи простых людей, стремившихся коллективным путем к достижению заданной ими себе цели. Читатель скажет, что в сущности я высказываю ту же самую мысль. Да, замечание справедливое. Но дело в том, что я отношусь к вопросу суровее и простых людей, принципы и поведение которых должны создать со временем наше русское счастие, вижу не в Вере Павловне и Лопухове, а в упрощенном Рахметове. Рахметов же изображен какой-то одиночкой, чем-то, таящим в себе какие-то непостижимые глубокие замыслы и чересчур выделяющимся из обыкновенных, окружающих его людей.
Коллективный тип, как идеал для русского общества, должен сменить прежний одиночный идеал. Нас разделяет наш индивидуализм, наше стремление к особности, наша вера в личную непогрешимость, убеждение в своем личном героизме, слабость играть вечно роль, выставлять вперед свое я в ущерб другим я, одним словом, тот несчастный индивидуализм, который, помимо общественного нашего неразвития, воспитывался в нас целым рядом романистов, рисовавших вечно героев. Мы никогда не умели себе представить никакого человека иначе, как героем, поэтому мы и сами бывали вечно и во всем героями: сначала героями любви, потом героями в семейной жизни, а теперь захотелось нам быть героями общественными и политическими. Воспитавшись в героизме, мы привыкли думать и действовать в одиночку и оказываемся не способными ни к какой коллективной деятельности. Только в этом зло нашего времени, только в этом и причина, что у нас все валится из рук, как только мы захотим действовать сообща. Вот почему нужно, наконец, покончить нам с нашим периодом героев и начать в литературе период коллективного, социального человека. Пусть этот новый человек послужит нам путеводною звездою в наших общественных стремлениях, и пусть романисты и публицисты покажут нам — каких результатов может достигать общество при коллективных усилиях множества простых людей. С миру по нитке — бедному рубашка,— говорит народ. Один в поле не воин,— гласит тоже народная мудрость. Нашему цивилизованному и образованному обществу нужно втолковать смысл этой народной мудрости, научить его действовать и идти в этом направлении. В этом, по моему мнению, задача современных публицистов и романистов и всех тех, которые считают себя вожаками и представителями русского интеллекта. Научите нас, господа, коллективному уму-разуму, и вы принесете обществу действительную пользу и сделаетесь его действительными руководителями.
Даже наши передовые мыслители и люди безусловно хороших и честных стремлений, но воспитавшиеся на героях и героинях, проповедуют спасение общества женщиной. Ошибка эта, как я уже и сказал,— только от воспитания нашего воображения и интеллекта на идолах и на героях. Это только дальнейшее логическое следование по пути индивидуализма. Прежде спасителями человечества являлись герои мужского пола, теперь же мы обратили свои умиленные взоры на героев женского пола. Но не приведут нас эти герои ни к чему. Как ошиблись мы на первых, так ошибемся и на вторых. Наше спасение — в дружном сочетании сил мужской и женской половин человечества, в их безусловном равенстве и в безусловно одинаковой напряженности стремлений обеих половин. Кто думает иначе, тот думает задним умом, впадая из одной крайности в другую. Дружное сочетание сил — вот в чем секрет социального прогресса!