РУССКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА ПРИ АЛЕКСАНДР I-омъ.
РУССКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА ПРИ АЛЕКСАНДР I-омъ.
(Продолженіе.)
А. Пятковскій.
‘Дло’, No 2, 1868
Русская журналистика при Александре I-ом, Пятковский Александр Петрович, Год: 1868
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Иванъ Петровичъ Пнинъ (1773—1805 г.), упомянутый мною въ первой стать, принадлежитъ къ числу замчательныхъ журнальныхъ дятелей конца XVIIТ-то и начала XIX вка. Его имя не блеститъ въ ряду славныхъ именъ, знакомыхъ и намъ съ дтства изъ различныхъ хрестоматій и безцвтныхъ курсовъ русской литературы, его благородная дятельность на пользу просвщенія и общественнаго развитія не влечетъ къ себ присяжныхъ панегиристовъ всяческаго успха… Но все это показываетъ только, что мы до сихъ поръ, въ оцнк литературной дятельности, нейдемъ дальше гуртовыхъ увлеченій массы, раздающей свои внцы, всего чаще за рутинность мысли и за художественность формы, т. е. за гладкую прилизанность рифмованныхъ и не рифмованныхъ строчекъ. Біографическія свденія объ этой выдающейся личности весьма неполны, такъ что мы, при всемъ желаніи сообщить объ ней больше нашимъ читателямъ, должны ограничиться лишь простымъ перечнемъ фактовъ.
И. П. Пнинъ обучался первоначально въ Благородномъ пансіон московскаго университета, а потомъ въ кадетскомъ корпус. Во время шведской войны онъ былъ офицеромъ артиллеріи и служилъ во флотиліи. Въ 1801 г. вступилъ въ канцелярію вновь учрежденнаго государственнаго совта, а въ 1802 г., при основаніи министерствъ, опредленъ экспедиторомъ въ департаментъ министерства народнаго просвщенія, директоромъ котораго былъ въ то время другой извстный журналистъ — И. И. Мартыновъ. {Свденія эти мы заимствуемъ изъ похвальнаго слова въ честь Пнина, произнесеннаго въ обществ любителей наукъ и словесности другомъ его Брусиловымъ, издателемъ журнала Россіиск. Словесности (1805 г. No 10.) Въ похвальной рчи сказано, что Пнинъ ‘умеръ, едва достигнувъ тридцатилтняго возраста’, но въ матеріалахъ для исторіи просвщенія г. Сухомлинова находится боле точное указаніе его лтъ.} Въ 1805 г., вслдствіе сильной простуды, онъ заболлъ чахоткой, которая быстро изнурила его силы и заставила выйти въ отставку съ пенсіей и чиномъ коллежскаго совтника. 17 сентября того же года онъ уже скончался на рукахъ многихъ друзей, членовъ ‘Вольнаго общества любителей наукъ, словесности и художествъ,’ которые собрали подписку на сооруженіе ему надгробнаго памятника. На этомъ памятник, но предложенію Востокова, была вырзана краткая надпись, ‘Друзья — Пнину’.
Вотъ все, что знаемъ мы о жизни Тнина.
Литературная дятельность его была непродолжительна, но зато отмчена характеромъ безупречной честности и послдовательности въ проведеніи своихъ мыслей. Онъ былъ сторонникомъ человколюбивой философіи XVII-го вка, служилъ ей искренно, преданно, и притомъ не только въ литератур, но и въ жизни. ‘Будучи весьма небогатъ- говоритъ его біографъ — онъ любилъ помогать несчастнымъ. Съ жаромъ друга человчества, всякую скорбь угнетеннаго людьми или судьбою человка бралъ онъ близко къ сердцу своему и не щадилъ ни трудовъ, ни покоя, ни иждивенія для облегченія судьбы несчастныхъ’. Въ своихъ литературныхъ произведеніяхъ, въ оригинальныхъ статьяхъ, въ переводахъ, даже въ стихахъ — Пнинъ высказывалъ занимавшія его мысли о наилучшемъ политическомъ устройств и, насколько позволяли вншнія препятствія, длалъ боле или мене прозрачные намеки на современное ему положеніе Россіи. Въ періодическомъ изданіи Пнина, выходившемъ въ 1798 г., подъ названіемъ ‘Петербургскаго журнала,’ печатались вмст со стихами и баснями, статьи политическаго и экономическаго содержанія, какъ напр. отрывки изъ Монтескье съ замчаніями на L’esprit des lois, извлеченіе изъ книги графа Берри, сотрудника Беккарія: объ умноженіи и уменьшеніи государственнаго богатства, главныя побужденія торговли и первоначальныя основанія цны, о купеческихъ и художническихъ обществахъ, подробное изложеніе ‘политической экономіи’ Жака. Стюарта и т. п. На смерть Радищева Пнинъ написалъ очень трогательное и задушевное стихотвореніе, которое не будетъ лишнимъ привести цликомъ:
И такъ Радищева не стало!
Мой другъ, уже во гроб онъ…
То сердце, что добромъ дышало,
Постигъ ничтожества законъ.
Уста, что истину вщали,
Уста на вки замолчали,
И пламенникъ ума погасъ…
Кто къ счастью велъ путемъ свободы
На вкъ, на вкъ оставилъ насъ.
Оставилъ — и прешелъ къ покою…
Благословимъ его мы прахъ.
Кто столько жертвовалъ собою
Не для своихъ, но общихъ благъ,
Кто былъ отечеству сынъ врный,
Былъ гражданинъ, отецъ примрный
И смло правду говорилъ,
Кто ни предъ кмъ не изгибался,
До гроба лестію гнушался —
Я чаю, тотъ довольно жилъ.
Немногіе изъ русскихъ литераторовъ того времени относились такъ сочувственно къ несчастному страдальцу, извстно, что корифей тогдашней поэзіи, столь прославленный ‘потомокъ Багрима,’ не нашелъ для Радищева иныхъ словъ поощренія, кром слдующаго четверостишія:
зда твоя въ Москву со истиною сходна,
Некстати лишь смла, дерзка и сумазбродна,
Я слышу на коней ямщикъ кричитъ: ‘вирь, вирь’?
Знать, русскій Мирабо похалъ ты въ Сибирь 1).
1) См. Русск. Встникъ 1858 г. 23, ‘Александръ Никол. Радищевъ’, по воспоминаніямъ сына. Авт.
Весьма понятно, что съ восшествіемъ на престолъ Александра I, вс личности, подобныя Пнину, неутратившія въ тяжелую годину ни силы мысли, ни достоинства характера, должны были почувствовать себя какъ бы окрыленными и отдаться со всмъ пыломъ неостывшей энергіи на служеніе либеральнымъ идеямъ, моментально получившимъ у насъ довольно широкое право гражданства. Дйствительно, Пнинъ оживился духомъ въ это счастливое время, и мы видимъ его въ самомъ разгар литературной производительности. Онъ предполагаетъ издавать по очень обширной программ новый журналъ: ‘Народный Встникъ,’ пишетъ ‘Опытъ о просвщеніи’, ‘Вопль невинности, отвергаемой закономъ’, ‘О возбужденіи патріотизма’, оканчиваетъ первое дйствіе исторической драмы ‘Велизарій’ и задумываетъ собрать свои стихотворенія подъ названіемъ: ‘Моя лира’. Ранняя смерть его не дала осуществиться всмъ этимъ предпріятіямъ: планъ журнала остался невыполненнымъ, драма не кончена, стихотворенія не собраны. Но ‘склонясь на просьбы журналистовъ’ (но выраженію Брусилова), печаталъ онъ свои стихи въ ихъ журналахъ, такъ напр. нсколько его стихотвореній помщено въ ‘журнал Россійской Словесности. Избранный президентомъ общества любителей наукъ и словесности, 15 іюля 1805 г., онъ намревался произвести въ немъ какія-то реформы ‘для чести общества и для пользы словесности’, но и это не удалось ему.
Изъ сочиненій Пнина, перечисленныхъ выше, одно, а именно: ‘Опытъ о просвщеніи’ надлало много шуму и послужило поводомъ къ преслдованію со стороны вновь образовавшагося петербургскаго цензурнаго комитета. Книга эта вышла въ свтъ въ 1804 г., по дозволенію петербургскаго гражданскаго губернатора (цензурные комитеты не начинали еще тогда своего дйствія), съ двумя эпиграфами, одинъ на первой страниц — ‘l’instruction doit tre modifie selon la nature du gouvernement qui rgit le peuple’ {Т. е. ‘просвщеніе должно сообразоваться съ характеромъ власти, господствующей въ народ’.}, а другой на оборот: ‘блаженны т государи и т страны, гд гражданинъ, имя свободу мыслить, можетъ безбоязненно сообщать истины, заключающія въ себ благо общественное.’ Изъ этихъ эпиграфовъ, которыми авторъ прикрывалъ, какъ щитомъ, свое разсужденіе, видно уже, что онъ не только не думалъ переступать границъ дозволенной закономъ свободы слова, ‘возвышающей успхи просвщенія’, но еще надялся принести пользу обществу, высказывая печатно свои мысли, не противорчившія ни основному характеру правленія, ни гласно заявленнымъ желаніямъ верховной власти. Руководствуясь очевидно ‘предварительными правилами народнаго просвщеніи), опубликованными во всеобщее свденіе самимъ правительствомъ. Пнинъ изложилъ свои взгляды на то, въ чемъ должно состоять просвщеніе, что можетъ наиболе ему способствовать и въ одинаковой ли степени оно должно быть распространяемо между всми слоями русскаго общества {См. ‘Матеріалы для исторіи просвщеніи въ царств. Алекс. I‘. Журн. Мин. Нap. Прос. 1866 г.}. Признавая тснйшую связь просвщенія народа съ его политическимъ состояніемъ (какъ это можно усмотрть изъ первого эпиграфа къ книг) авторъ полагаетъ, что успхи образованности нельзя измрять числомъ ученыхъ и литераторовъ: — по его понятію, истинное просвщеніе состоитъ въ равновсіи общественныхъ силъ, въ непреложномъ исполненіи долга, лежащаго на каждомъ член государственнаго организма. Но какъ ни различны законы, управляющіе государствомъ, они должны стремиться къ одной цли — охраненію правъ собственности и личной безопасности гражданъ. Гд нтъ собственности, тамъ вс законы существуютъ только на бумаг. ‘Собственность — говоритъ авторъ — священное право, душа общежитія, источникъ законовъ! Гд ты уважена, гд ты неприкосновенна, тамъ только спокоенъ и благополученъ гражданинъ. Но ты бжишь отъ звука цпей, ты чуждаешься невольниковъ. Права твои не могутъ существовать ни въ рабств, ни въ безначаліи: ты обитаешь только въ царств законовъ.’ Право собственности даетъ твердую опору законамъ, законы произошли отъ гражданскихъ обществъ, а общества явились вслдствіе неравенства силъ человческихъ. Этимъ неравенствомъ обусловливается различіе сословій и различіе потребностей каждаго изъ сословій. Допуская законность и неизбжность такого раздленія общества, авторъ предлагаетъ свой планъ образованія для четырехъ сословій: земледльческаго, мщанскаго, дворянскаго и духовнаго. Въ этомъ план исчислены подробно вс науки, которыя могутъ быть достояніемъ извстнаго класса общества: земледльцевъ довлетъ обучать только чтенію, письму, первымъ дйствіямъ ариметики, сельской механик (?), скотоводству, обработк нолей и пр. Мщане могутъ уже взять въ толкъ граматику, географію, введеніе во всеобщую исторію и главныя эпохи русской исторіи, геометрію и даже тригонометрію, естественную исторію, технологію, физику и практическія знанія, полезныя для промышленности. Въ купеческомъ сословіи, къ этимъ предметамъ присоединяются нкоторые другіе, какъ напр. англійскій языкъ, алгебра, простая и двойная бухгалтерія, исторія коммерціи, товаровденіе и пр., но вся роскошь познанія приберегается для дворянскаго класса, которому, сверхъ многихъ названныхъ предметовъ, дозволительно изощрять свои умственныя способности изученіемъ юридическихъ наукъ. Читатель видитъ, что въ этомъ случа Пнинъ отдалъ полную дань сословнымъ предразсудкамъ своего времени и остался позади правительства. которое и не думало длать такого спеціальнаго различія, въ пріобртеніи познаній, между мщаниномъ, купцомъ и дворяниномъ, отворяя для всхъ двери общеобразовательныхъ учебныхъ заведеній. Но въ одномъ пункт авторъ высказался энергичне и послдовательне правительства прежде, чмъ оно, смущенное разнорчивыми взглядами либераловъ и зловщими запугиваньями консерваторовъ, ршилось наконецъ дйствовать въ какомъ нибудь опредленномъ смысл. Этотъ пунктъ — фатальный крестьянскій вопросъ, разршеніе котораго представлялось столь сложнымъ и затрогивающимъ основные вопросы государственнаго устройства, что Александръ -й, несмотря на свою хорошо извстную антипатію къ рабству, недоумвалъ и колебался вырвать это зло съ корнемъ.
Назвавъ русскія сословія, Пнинъ замчаетъ, что одно изъ нихъ, именно земледльческое, находится въ страдательномъ состояніи, будучи отдано во власть рабовладльцевъ, поступающихъ съ подвластными людьми хуже, чмъ со скотомъ. Важнйшая забота законодателя въ настоящую минуту должна состоять, но его мннію, въ огражденіи правъ собственности земледльческаго класса: только этимъ путемъ можно распространить истинное просвщеніе въ народ. Рисуя печальную картину крестьянскаго быта, авторъ порицаетъ многія явленія въ быт другихъ сословій, не щадитъ и системы управленія во всхъ ея отрасляхъ. О купцахъ говорится, что они не поддерживаютъ другъ друга въ несчастныхъ случаяхъ: богатый купецъ, видя неудачу и гибель своего собрата, не только не подаетъ ему руку помощи, но еще спшитъ притснить его, чтобы воспользоваться его несчастіемъ. Въ службу гражданскую, но словамъ автора, опредляютъ безъ всякаго разбора, чины и мста раздаютъ людямъ, едва умющимъ читать и подписывать свое имя, люди же достойные избгаютъ службы, опасаясь попасть подъ начальство господъ, заслуживающихъ не почета, а презрнія и т. д.
Книга Пнина, изданная въ 1804 г., имла такой успхъ въ публик, что въ томъ же году понадобилось новое изданіе, и она была представлена въ цензурный комитетъ съ рукописными дополненіями, сдланными, — какъ объясняетъ авторъ, — по вол монарха. Но не вс читатели прочли ‘Опытъ о просвщеніи’ съ одинаковымъ удовольствіемъ: нашелся между ними одинъ благонамренный гражданинъ, который, предвидя отъ этой книги ущербъ для славы отечества, донесъ на нее, какъ на крайне вредную и исполненную разрушительныхъ правилъ {См. Русск. Встн. 1858 г. No 23.}. Аматеръ-доносчикъ былъ нкто Гавріилъ Гераковъ, извстный уже въ то время своими патріотическими произведеніями въ род: ‘Герои русскіе за 400 лтъ,’ ‘Твердость духа нкоторыхъ россіянъ’ и т. п. и еще боле прославившійся впослдствіи изданіемъ ‘Россійскихъ историческихъ отрывковъ,’ не принятыхъ ни Жуковскимъ, ни Каченовскимъ въ Встник Европы {См. по каталогу Смирдина 2709, 2943 и 2924.}. На этого же Геракова написана была Маринымъ слдующая эпиграмма:
Будешь, будешь сочинитель
И читателей тиранъ,
Будешь корпусный учитель,
Будешь вчный капитанъ.
Будешь — такъ судьбы гласили —
Ростомъ двухъ аршинъ съ вершкомъ.
Будешь, греки подтвердили,
Будешь ввкъ ходить пшкомъ.
Въ объясненіе предпослдняго стиха нужно замтить, что Гераковъ былъ родомъ грекъ и проникнулся русскимъ патріотизмомъ, подобно Булгарину, въ чаяніи поправить нсколько свои запутанныя длишки. Доносъ жалкаго писаки былъ услышанъ цензурными властями: новое изданіе книги не было разршено, а экземпляры, первого изданія, еще оставшіеся въ продаж, предписано отобрать изъ книжныхъ лавокъ. Вмст съ книгою были отвергнуты цензурнымъ комитетомъ и рукописныя къ ней дополненія, при чемъ комитетъ постарался мотивировать свой отказъ. Приведя слова автора: ‘насильство и невжество, составляя характеръ правленія Турціи, не имя ничего для себя священнаго, губятъ взаимно гражданъ, не разбирая жертвъ’, цензоръ прибавляетъ отъ себя: ‘хочу врить, что эту мрачную картину списалъ авторъ съ Турціи, а не съ Россіи, какъ то иному легко показаться можетъ, но и для турецкаго правленія это язвительная клевета, будто народъ сей не иметъ для себя ничего священнаго и губитъ себя взаимно, не разбирая жертвъ’. Главный доводъ, приводимый комитетомъ противъ книги Пнина, заключается въ томъ, что авторъ съ жаромъ и энтузіазмомъ жалуется на злосчастное состояніе русскихъ крестьянъ, коихъ собственность, свобода и даже самая жизнь, но мннію его, находится въ рукахъ какого нибудь капризнаго паши. Хотя бы то и справедливо было, что русскіе крестьяне не имютъ собственности, ни гражданской свободы, однако зло сіе есть зло. вками укоренившееся и требуетъ осторожнаго и повременнаго исправленія. Мудрые наши монархи усмотрли его давно, но зная, что сильный переломъ всегда разрушаетъ машину правленія, не хотли вдругъ искоренить сіе зло, дабы не навлечь чрезъ то еще большаго бдствія. Правительство дйствуетъ въ семъ случа подобно искусному врачу, мры его кротки и медленны, но тмъ не мене безопасны и спасительны. Если бы сочинитель нашелъ или думала, найти какое нибудь новое средство, дабы достигнуть скоре и вмст съ тмъ безопасне предполагаемой имъ цли, т. е. истребленія рабства въ Россіи, то приличне было бы предложить оное проектомъ правительству. А разгорячать умы, воспалять страсти въ сердцахъ такого класса людей, каковы наши крестьяне, это значитъ въ самомъ дл собирать надъ Россіей черную губительную тучу’. Приговоръ цензуры вызвалъ протестъ со стороны автора. Въ объясненіи своемъ, представленномъ въ главное правленіе училищъ, Пнинъ говоритъ, ‘Всякій писатель, пишущій о предметахъ государственныхъ, никогда не долженъ терять изъ виду будущее. Ибо цлый народъ никогда не умираетъ, ибо государство, какимъ бы оно ни было подвержено сильнымъ потрясеніямъ, перемняетъ только видъ свой, но вовсе никогда не истребляется. И потому сочинитель обязанъ истины, имъ предусматриваемыя, представлять такъ, какъ онъ находитъ ихъ. Онъ долженъ въ семъ случа послдовать искусному живописцу, коего картина тмъ совершенне бываетъ, чмъ краски, имъ употребляемыя, соотвтственне предметамъ, имъ изображаемымъ. Впрочемъ все сказанное мною о необходимости крестьянской собственности, вс истины, къ сему предмету относящіяся, почерпнулъ я изъ премудраго наказа Великія Екатерины. Она внушила мн оныя. Она возбудила во мн тотъ жаръ и энтузіазмъ, который цензоръ ставитъ мн въ преступленіе. Рукописное дополненіе, сдланное мною по вол монарха, заключаетъ въ себ опредленіе крестьянской собственности, примненное мною къ настоящему положенію вещей’.
Изъ этого столкновенія видно уже, какъ тсны оказались цензурныя рамки для начинавшагося развитія свободной мысли. Пнинъ выставляетъ на видъ идеалъ европейскаго писателя, онъ отстаиваетъ право свободнаго мыслителя касаться всхъ ‘государственныхъ предметовъ’, отъ которыхъ зависитъ будущее страны, онъ пробуетъ также примкнуть къ либеральному направленію поскольку проявлялось оно въ дйствіяхъ самаго правительства, и на все это получаетъ одинъ холодный отвтъ, что ‘хотя крестьянской собственности нтъ, однако зло сіе вками укоренено’ (какъ будто въ этой фраз есть какая нибудь логика, и зло долговременное перестаетъ уже быть зломъ), что свободная мысль можетъ быть полезна государству, но не въ печати, не гласно высказанная, а въ форм проэкта, поданнаго куда слдуетъ. Либеральная цензура сочувствуетъ даже ‘истребленію рабства въ Россіи’, но выразить это сочувствіе пропускомъ статьи не ршается, потому что правительство, сознавая зло въ принцип, начало дйствовать противъ него ‘мрами кроткими и медленными’. Мы не хотимъ сказать, чтобы судъ надъ печатью, организованный въ прежнее время, отнесся снисходительне къ свободной мысли, ничего нтъ мудренаго, что этотъ судъ, составленный изъ лицъ, столько же зависимыхъ по своему положенію, какъ были зависимы и чиновники-цензоры, присудилъ бы книгу къ запрещенію, а сочинителя, кром того, къ уголовному заточенію, и вторая бда была бы горше первой:— трудно утверждать что нибудь въ пользу тогдашняго суда, т. е. иной системы наблюденія за печатью, но намъ необходимо указать ту границу, которая, даже въ самый либеральный моментъ, была поставлена неумреннымъ порывамъ критической мысли.
Случай, разсказанный нами, объясняетъ, въ какую сторону могло измниться направленіе предварительной цензуры. Осуждая книгу Пнина, цензоръ говоритъ, что онъ не желалъ бы узнавать Россію подъ именемъ Турціи, конечно, цензоръ руководствовался при этомъ снисходительнымъ пунктомъ устава, но которому ‘мсто, подверженное сомннію и имющее двоякій смыслъ, лучше истолковать выгоднйшимъ для сочинителя образомъ, нежели его преслдовать’. Но съ теченіемъ времени произволъ цензора въ толкованіи этихъ сомнительныхъ мстъ расширялся все боле и боле, такъ что въ 1825 году, при министр народнаго просвщенія, Шишков, запрещено было выставлять въ печатныхъ книгахъ таинственныя точки, подъ которыми многіе проницательные читатели усматривали прерванную мысль заманчиваго свойства. Съ тмъ вмст съуживалось пониманіе второго, пятнадцатаго и восьмнадцатаго параграфовъ устава, изъ которыхъ — въ первомъ требовалось удалять книги и сочиненія, не ведущія къ истинному просвщенію ума и образованію нравовъ, а двумя другими запрещались произведенія ‘противныя правительству (т. е. политическому устройству страны), нравственности, благопристойности, закону божію и личной чести гражданъ’. При боязливомъ примненіи этихъ послднихъ пунктовъ оказалось возможнымъ запретить даже такую невинную вещь, какъ ‘Смальгольмскій баронъ’ Вальтеръ-Скотта въ перевод Жуковскаго.
Тмъ не мене, общее настроеніе правительства, отъ котораго такъ много зависитъ характеръ предварительной цензуры, — было сначала благопріятне, чмъ когда либо, для успшнаго развитія литературы.
Если въ высшемъ правительств встрчались лица (большею частію завщанныя новому времени прежнимъ поколніемъ государственныхъ дятелей), которыя косо смотрли на свободу прессы, то въ немъ же находимъ мы и другихъ людей, нежелавшихъ стснять успхи русскаго просвщенія. Самъ государь чаще держалъ сторону своихъ молодыхъ и либеральныхъ совтниковъ, и его личныя симпатіи отражались выгоднымъ образомъ на дйствіяхъ предварительной цензуры. Такъ напр., еще до учрежденія цензурныхъ комитетовъ, московскій военный генералъ-губернаторъ, графъ Салтыковъ, опечаталъ сочиненіе ‘Кумъ Матвй’, переведенное съ французскаго и дозволенное для продажи московскимъ гражданскимъ губернаторомъ, а книгопродавцевъ, у которыхъ оно продавалось, арестовалъ. Это распоряженіе слишкомъ ревностнаго начальника не было одобрено въ Петербург, арестованныхъ книгопродавцевъ государь приказалъ освободить, а министръ внутреннихъ длъ, графъ Кочубей, увдомилъ о томъ одного изъ нихъ вжливымъ письмомъ, впослдствіи и убытки, понесенные частными лицами отъ распоряженія графа Салтыкова, были вознаграждены изъ суммъ кабинета. Въ то же время, но ходатайству H. Н. Новосильцева печаталось сочиненіе объ англійской конституціи. Вообще цензурныхъ длъ за періодъ времени отъ 1804—1811 г. сохранилось немного, и т, которыя сохранились, почти исключительно касаются конфискаціи политическихъ книгъ, переведенныхъ съ иностраннаго языка. Въ сентябр 1807 г. было отобрано боле 5000 экземпляровъ сочиненія: ‘Тайная исторія новаго французскаго двора’, переведенная съ нмецкаго, съ дозволенія петербургскаго цензурнаго комитета. Все изданіе было ‘истреблено огнемъ’ по предписанію петербургскаго военнаго генералъ-губернатора, князя Лобанова-Ростовскаго, но издатель былъ удовлетворенъ за убытки и притомъ крупною суммою въ 6500 р, изъ кабинета его величества {Историч. свднія о цензур въ Россіи, стр. 13—19.}. Общій духъ первого цензурнаго устава не стснялъ литературной дятельности, какъ можно судить но количеству и по содержанію книгъ, вышедшихъ въ это время, исполнителями же устава выбирались люди просвщенные и насколько возможно либеральные. Дла по книгопечатанію, до своего окончательнаго ршенія, переходили три инстанціи, и рдко случалось, чтобы сочиненіе или переводъ отвергаемы были всми тремя степенями цензурнаго вдомства, т. е. цензоромъ, читавшимъ рукопись, цензурнымъ комитетомъ, и, наконецъ, главнымъ правленіемъ училищъ. ‘Обыкновенно бывало, говоритъ Сухомлиновъ, имвшій возможность пересмотрть много старыхъ цензурныхъ длъ — что или сами цензоры давали ходъ книг на основаніи благопріятныхъ для литературы постановленій устава, или же цензурные комитеты, и еще чаще главное правленіе училищъ, разршали сомннія цензуры въ смысл наиболе выгодномъ для авторовъ и переводчиковъ’. Что цензоры далеко не всегда относились придирчиво къ свободной мысли, но напротивъ больше склонялись дйствовать въ либеральномъ дух — можно доказать двумя, очень выразительными примрами. Въ 1807 г. была переведена на русскій языкъ книга: ‘De la souverainet ou connaissances des vrais principes du gouvernement des peuples’ которую многіе осуждали за новыя правила, противныя основаніямъ доброй нравственности, вры и политики. Но вотъ резолюція цензурнаго комитета: ‘Въ книг хотя и содержатся многія смлыя и оригинальныя мысли, которыя будучи взяты въ отдльности, могутъ показаться предосудительными, но соображая ихъ съ общимъ духомъ книги, нельзя не признать, что авторъ, разрушая, повидимому, общепринятыя мннія о добродтели, нравственности, религіи и правахъ человчества, тмъ не мене утверждаетъ ихъ на новомъ основаніи. Въ такомъ вк, когда потрясены вс древнія опоры алтарей и троновъ, небезполезно противопоставить опытъ Маккіавелева ученія, смягченнаго и принаровленнаго къ духу настоящаго времени. Будучи наполнена отвлеченными и глубокомысленными изысканіями, книга ‘De la souverainet’ обратитъ на себя вниманіе только людей ученыхъ и просвщенныхъ, которые безъ сомннія прочтутъ ее съ пользою и если не согласятся съ мнніемъ автора, то по крайней мр доведены будутъ до разысканія многихъ полезныхъ истинъ, хотя бы то было и къ опроверженію самого автора. Что же касается до читателей недальновидныхъ, для которыхъ книга эта могла бы послужить соблазномъ, то, кажется, утвердительно можно сказать, что они не захотятъ принять на себя трудъ входить въ лабиринтъ глубокомысленныхъ изслдованій автора’ {Матер. для истор. просв. стр. 57—58.}.
Мотивы, приведенные здсь, не мшаютъ свободной критик обращаться на самые важные вопросы, человческаго общежитія, польза, которая проистекаетъ изъ этого, превосходитъ но мннію, цензурнаго комитета, случайный соблазнъ и недоразумнія ‘недальновидныхъ’ читателей. Такую же просвщенную терпимость къ мнніямъ писателей обнаружилъ цензоръ Яценковъ (онъ же редакторъ ‘Духа журналовъ’), допуская къ печати въ ‘Журнал древней и новой словесности’ извстное письмо Ломоносова о размноженіи и сохраненіи русскаго народа. Письмо это не понравилось однако двумъ министрамъ (народнаго просвщенія и внутреннихъ длъ), которые нашли въ немъ ‘мысли предосудительныя, несправедливыя, противныя православной церкви и оскорбляющія честь нашего духовенства’. Отъ цензора потребовали объясненія, и онъ не замедлилъ его представить. ‘Не входя въ изслдованіе о томъ — пишетъ Яценковъ — справедливы-ли разсужденія Ломоносова, въ письм семъ изображенныя, осмливаюсь объяснить только слдующее. Статья сія иметъ совсмъ другую цну и должна быть разсматриваема совсмъ съ другой стороны. Она есть ни богословская: — ибо кто станетъ искать въ Ломоносов разршенія богословскихъ вопросовъ?— ни медицинская, ниже политико-экономическая, хотя въ семъ дл вс лучшіе врачи и многіе государственные мужи отдадутъ Ломоносову справедливость. Она есть ничто иное, какъ новая черта къ портрету Ломоносова, дополненіе къ исторіи жизни и многочисленнымъ ученымъ занятіямъ сего великаго мужа. До сихъ поръ мы знали и почитали Ломоносова, какъ неподражаемаго поэта, какъ великаго математика, физика, астронома, химика, отнын будемъ знать и почитать его еще и какъ глубокомысленнаго государственнаго мужа, какъ ревностнйшаго споспшника народной силы, богатства и величія нашего отечества. Онъ могъ ошибиться въ мнніяхъ своихъ о предметахъ богословскихъ и политико-экономическихъ, но одно усердіе ею къ споспшествованію обшей польз даетъ уже ему право на всеобщую признательность. Будущій историкъ жизни Ломоносова не пропуститъ и се Я черты, вмст со многими другими, изображающими величественный образъ сего необыкновеннаго человка. 11 сія есть одна истинная точка, съ которой цензоръ считалъ себя въ обязанности разсматривать статью сію. Запретивши оную, онъ бы выкинулъ одну изъ любопытнйшихъ страницъ въ похвальномъ слов Ломоносову’. Взглядъ многихъ цензоровъ на свободу мнній оказывается даже гораздо просвщенне и дльне, чмъ взглядъ на тотъ же предметъ Россійской Академіи. По поводу рецензіи на академическую грамматику, напечатанной въ ‘Сын Отечества въ 1819 г.’, эта почтенная академія пришла въ такой азартъ, что ходатайствовала особою запиской о преслдованіи цензора и автора. Въ засданіи академіи былъ поднятъ вопросъ: ‘имютъ ли журналисты право объ издаваемыхъ академіею книгахъ извщать публику съ своими о нихъ сужденіями и оцнкою’, — и академики отвчали на него отрицательно, ‘Цлая академія — говорится въ академической жалоб — не можетъ быть безграмотною, журналистъ легко можетъ быть безграмотенъ, ибо всякій можетъ быть журналистомъ. Въ цлой академіи предполагается боле знаній, нежели въ одномъ журналист. Академія можетъ погршать, но журналистъ еще больше. И такъ, по здравому разсудку (!!) нтъ никакой пользы ни для нравовъ, ни для просвщенія и словесности, чтобы изданныя отъ академіи и слдовательно оцненныя уже ею сочиненія, были вновь переоцниваемы журналистами. Въ государственныхъ постановленіяхъ также нигд не сказано, что журналисты могутъ публиковать и оцнивать академическія книги, какъ имъ угодно. Посему ясно (?), что издатель журнала, подъ названіемъ ‘Сынъ Отечества’, присвоилъ самъ себ это право. Поступокъ его не подлежитъ суду академіи, но суду правительства’. Жалобы академіи и претензія ея на авторитетъ папской непогршимости не были уважены главнымъ правленіемъ училищъ, нашедшимъ, что ‘дланіе замчаній на всякую издаваемую книгу, а тмъ боле на грамматику, не можетъ быть никому возбранено, и, въ случа неосновательности замчаній, критикъ подвергается стыду передъ публикою и опроверженію своихъ мыслей тмъ же способомъ, какимъ доведены они до всеобщаго свднія’, но самая возможность появленія такой жалобы составляетъ уже прискорбный и назидательный фактъ: отсюда ясно, какъ мало наклонны были даже ученыя собранія, прикрытыя хоть кончикомъ офиціальнаго плаща, подвергать свои дйствія суду публики, и какъ ревниво отстаивали они свои чрезмрныя притязанія….
Желаніе полной свободы печати, высказанное немногими передовыми личностями александровскаго времени, далеко обгоняло развитіе русскаго общества, непривыкшаго видть въ литературномъ мнніи самостоятельную, независимую силу, большинство же образованныхъ людей, не исключая литераторовъ и журналистовъ вполн удовольствовалось тою долей свободы, какую предоставлялъ русской литератур новый цензурный уставъ. Это мнніе большинства было выражено Каченовскимъ въ ‘Встник Европы’, вскор по выход устава. Мы приведемъ его цликомъ,— тмъ боле что оно, по своей краткости, не утомитъ нашихъ читателей. ‘Критика ученая и безпристрастная — пишетъ Каченовскій въ стать подъ названіемъ: ‘О книжной цензур въ Россіи’ — выставляя погршности сочиненій, удерживаетъ неопытныхъ людей отъ смлыхъ предпріятій, цензура, налагая узду на дерзость и буйство, искореняетъ зло при самомъ его начал. Истинный талантъ не боится критики, писатель благонамренный уважаетъ постановленія мудраго правительства и благоговетъ въ душ своей предъ спасительными узаконеніями, которыми ни мало не стсняется свободы мыслить и писать (курсивъ въ подлинник) и которыя суть ничто иное, какъ только необходимыя мры, принятыя, противъ злоупотребленій сей свободы. Для чего нужны книги? Умъ и дарованія образуются подъ руководствомъ содержащихся въ нихъ полезныхъ правилъ и наставленій, сынъ церкви и отечества почерпаетъ изъ книгъ понятія о своихъ обязанностяхъ, гражданинъ узнаетъ изъ нихъ права свои, человка он научаютъ чувствовать цну его достоинства и иногда, въ часы свободные, доставляютъ ему пріятное занятіе. Но всякая ли книга соотвтствуетъ симъ важнымъ назначеніямъ? Вольтеръ хотлъ, чтобы дозволено было писать все безъ изъятія, утверждая, что благо и спокойствіе общества не зависятъ отъ напечатанной книги. Постыдный для человчества при мръ неистовыхъ революцій доказалъ неосновательность Вольтерова мннія. Появленіе дерзкихъ сочиненій, сопровождаемое всеобщими, одобреніемъ, означаетъ послднюю степень развращенія и необузданности, до которой государство достигаетъ. Еслибъ вс верховныя власти заблаговременно пеклись о доставленіи обществу книгъ, способствующихъ къ истинному просвщенію ума и къ образованію нравовъ, еслибъ он удаляли сочиненія противныя сему намренію, то французы не посрамили бы своего имени предъ лицомъ свта и потомства, не обагрили бы рукъ своихъ кровію законнаго своего государя, не пресмыкались бы у ногъ хитраго чужестранца. Ныншніе законодатели французскаго Парнасса (аббатъ Жоффруа, издатели французскаго Меркурія и пр.), устрашенные плачевными слдствіями легкомыслія своихъ соотечественниковъ, принимаютъ крайнія мры, совершенно противоположныя первымъ т, е. выбравшись изъ одной пропасти, низвергаются въ другую, они теперь выхваляютъ блаженное состояніе невжества и скорыми шагами обратно отступаютъ къ четырнадцатому вку. Южная Германія и вс итальянскія государства, по долгу зависимости отъ Франціи и соображаясь съ модою лицемрной набожности, господствующей при двор Наполеоновомъ, шествуютъ по слдамъ своей путеводительницы. Въ Испаніи пламенники святой инквизиціи истребляютъ творенія великихъ геніевъ, писанныя для безсмертія, для пользы и славы человческаго рода. Въ Австріи запрещенъ ввоза, всхъ иностранныхъ сочиненій. Въ то время, когда въ южной Европ воздвигаютъ алтари невжеству, въ любезномъ отечеств нашемъ законы всячески ободряютъ успхи просвщенія, охраняя вру, святость власти, нравственность и личную честь гражданина. И кто не чувствуетъ, сколь драгоцнны сіи залога благоденствія общественнаго и частнаго? Какой здравомыслящій гражданинъ предпочтетъ имъ произведеніе ума буйнаго и строптиваго, прикрашеннаго ложнымъ блескомъ мнимаго краснорчія, мгновенно исчезающимъ при свтильник здравой логики’?
‘Никогда не были взяты мры лучшія и надежнйшія для успховъ народнаго просвщенія, никогда правительство столько не пеклось о томъ, чтобы волю свою сдлать извстною всмъ гражданамъ. ‘Цензура въ запрещеніи печатанія или пропуска книгъ руководствуется благоразумнымъ снисхожденіемъ, удаляясь всякаго пристрастнаго толкованія сочиненію или мстъ въ оныхъ, которыя но какимъ либо мнимымъ причинамъ кажутся подлежащими запрещенію. Когда мсто, подверженное сомннію, иметъ двоякій смыслъ, въ такомъ случа лучше истолковать-оное выгоднйшимъ для сочинителя образомъ, нежели его преслдовать’. Какое поощреніе для зрющаго таланта! какая твердая подпора для писателя опытнаго, который предпринимаетъ подвигъ отважный и многотрудный! Екатерина Великая начертала врное средство осчастливить людей. Если хотите сдлать народъ благополучнымъ, говоритъ безсмертная законодательница къ органамъ народа, распространите просвщеніе въ государств. Человколюбивый Александръ, довершающій великія предпріятія своей прародительницы, желаетъ и требуетъ, чтобы скромное и благоразумное изслдованіе всякой истины, относящейся до вры человчества, гражданскаго состоянія, законоположенія, управленія государственнаго или какой бы то ни было отрасли правленія ‘не только не подлежало и самой умренной строгости цензуры, но пользовалось бы совершенною свободою тисненія, возвышающей успхи просвщенія’. Если вс члены общества будутъ исполнять съ такою правотою и ревностью священный долгъ свой, съ какою мудростью августйшій обладатель свера предписываетъ спасительныя средства для истиннаго счастія своего народа, то еще нсколько лтъ — и поле россійской словесности обогатится памятниками изящнаго вкуса и учености’. (См. Встн. Евр. 1805 г. No 3).
На этой благоразумной середин примирялись вс, кто не желалъ дерзостей и буйства печати, ‘осуждалъ’ умы буйные и строптивые’, но вмст съ тмъ находилъ вредными крайнія репресивныя мры, отодвигающія общество ‘къ четырнадцатому столтію’.
Теперь посмотримъ, какъ развивалась журналистика въ указанныхъ ей цензурныхъ рамкахъ.