Русская сельская община, Катков Михаил Никифорович, Год: 1858 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 54 минут(ы)

М.Н. Катков

Русская сельская община

Давно уже в нашей литературе возник вопрос о значении русской сельской общины. Вопрос этот рассматривался и в историческом, и в экономическом отношении. Значение его то расширялось до бесконечности, то стеснялось до уничтожения. Одни видят в сельской общине на Руси коренное начало нашей народности, другие объясняют ее организацию из исторических обстоятельств, преимущественно из развития крепостного права и, не видя в ней никакого существенного начала народной жизни, полагают, что она исчезнет с изменением обстоятельств, которые условливают ее существование. Первые, понимая так высоко значение русской сельской общины, готовы защищать ее до последней крайности. Напрасно представляли им самые убедительные доводы об экономической несостоятельности общинного владения, напрасно собственный опыт, собственное сознание шептали им, что из общинного владения ничего путного выйти не может, они все стояли на своем, говоря: credo, quia absurdum est [верую, ибо абсурдно (лат.)]. He знаем, остаются ли они до сих пор в прежней позиции после целого ряда статей, помещенных в нашем журнале и представляющих в подробности и с разных сторон всю нелепость и весь вред общинного владения, за которое защитники русской общины ратуют с таким увлечением, с таким энтузиазмом, с таким решительным пожертвованием самых коренных экономических начал. Увлечение это доходило до того, что они готовы были сказать последнее прости политической экономии, противоречившей их мнениям, и утешали себя в предстоявшей разлуке тем, что Бог поможет им найти какую-нибудь другую политическую экономию, основанную на русских началах. Мы уважаем твердость убеждений и даже пыл увлечения, но сожалеем, что люди серьезные при первом недоразумении так легкосердечно прощаются с наукой и так легкомысленно отправляются искать другую.

Кроме этих, впрочем, почтенных и уважаемых нами голосов, раздавались еще голоса иного свойства в пользу общинного владения. Но эти были свободны от всякого энтузиазма и не имели никаких убеждений. В голове этих господ сложился нерастворимый осадок от верхоглядного чтения всякого рода брошюрок, которых все достоинство в их глазах состояло только в том, что они были направлены против политической экономии и вообще против всех начал ясного мышления и знания. В них не заметно признаков собственной мысли и видно, что ни до какого результата не доходили они испытанием собственного ума, но тем тверже засели в них результаты всяких брожений чужой мысли. Все встречное и поперечное приравнивают они к этим осадкам, заменяющим для них собственный ум, в чем заметят они какое-нибудь согласие, какое-нибудь сродство с словами их авторитетов, то становится для них предметом живейших сочувствий, и они с задорным ожесточением защищают свою святыню, оспаривая все встречное и поперечное, что не подойдет под цвет и тон жалких суррогатов истины, служащих обильнейшим источником если не мысли, то удалых слов и ухарских фраз. Эти господа не обошли и русской общины. Их пленяло в ней общинное владение, потому что кто-то и когда-то сказал что-то в похвалу общинного владения и потому еще, что оно радикально противоречит всем законам политической экономии. Для всякого другого такое противоречие не было бы, по крайней мере, предметом особенной радости, но для этих господ именно это-то самое несогласие с наукой и служит сильнейшей причиной пристрастия к общинному владению. Не то чтоб они дорожили своим мнением вопреки науке, этого мало: они потому только и начинают считать какое-либо мнение своим, только потому и цепляются за него, только потому и дорожат им, что оно отвергается мыслью и противоречит науке. К сожалению, эти задорно крикливые голоса, которых наглость равняется только их невежеству и безмыслию, слишком часто и не без эффекта раздаются в нашей литературе, увлекая за собою ватагу праздных голов, в которых звенят только слова за отсутствием мысли. Для этих крикунов нет ничего заветного, мы слышали, с каким цинизмом восставали они против истории, против прав личности, льгот общественных, науки, образования, все готовы были они нести на свой мерзостный костер из угождения идолам, которым они поработили себя, хотя нет никакого сомнения, что стоило бы только этим идолам кивнуть пальцем в другую сторону, и жрецы их запели бы мгновенно иную песню и разложили бы иной костер.

Об общинном владении не может более идти серьезной речи. Много, слишком много было уже сказано против этой формы владения, и говорить более значило бы гоняться с обухом за мухой. Отстаивать общинное владение невозможно, по крайней мере, невозможно для людей, уважающих слово и не способных жертвовать очевидностью истины упрямству самолюбия. Но исчезает ли с общинным владением и русская община? В общинном ли владении заключается ее сила, и не есть ли это, напротив, то самое в ней, что, может быть, действительно образовалось вследствие крепостного права, что составляет ее темную сторону, ее недостаток, ее слабость, — то, наконец, от чего она должна быть освобождена и очищена?

Очень жаль, что пробуждающаяся у нас потребность самостоятельности нередко соединяется с какою-то детской строптивостью и заносчивостью, которой море по колени и которая готова хватать звезды с неба. Как бы ни было восторженно это чувство самостоятельности, оно, являясь с такими признаками, едва ли может свидетельствовать о той степени зрелости, без которой невозможна самостоятельность. Мы глубоко сочувствуем тем из наших писателей, которые с живой любовью обращаются к тайникам нашей народности и изучают наше историческое прошедшее не с тем только, чтобы, следуя пошлой рутине, тешить свою цивилизованную душу сопоставлением деликатности своих нравов с грубостью старого времени. В самом деле, нельзя без чувства жалости и презрения видеть это последнее бесплодное направление, которое не имеет другой цели, как только клеймить и позорить прошедшее и воевать с тем, что само же считает навеки отжившим и уничтоженным. Все это также признаки детства. Но здесь эти признаки не выкупаются живой силой убеждения и энтузиазмом предчувствия, во всяком случае несравненно более плодотворным, чем сухая и мертвая забота тщательно и бескорыстно опорочивать все то, чем увлекаются другие. Юность с энтузиазмом может подавать надежду, а мальчики, которые не знают другой радости и не имеют другой цели, как только пересмеивать увлечения других — народ совершенно безнадежный. Признаемся, безотрадно было слышать в нашей литературе эти голоса, которые систематически, из одного только желания перечить своим противникам, осуждали, отрицали и бесславили все то, что в русской истории, в русской народности и даже во всем остальном Божьем мире привлекало к себе сочувствие или внимание их противников. Крики против несостоятельности западной науки, как будто есть еще наука восточная, не могли, конечно, вредить науке, и есть надежда, что те или другие из этих противников науки, ознакомившись с нею поближе, изменят свой язык, что сила истинного чувства возьмет у них верх над пустым самолюбием. Что же касается до тех умов, которые не знают другой более серьезной цели для своей деятельности, как следить за своими противниками, чтобы только плевать на те места, которым те вздумают поклониться, то они могли быть положительно вредны. Они отвлекали мысль от живой стороны нашей истории и нашей народности, они несли повсюду смерть и опустошение, они заслоняли народ механизмом своей безотрадной систематизации.

Не может быть, чтобы в целом великом прошедшем народа не таились благородные начала жизни и развития, не может быть, чтобы в нем не было по крайней мере, намеков его гения и задатков его будущности! И что же? С одной стороны, мы видим бессильную и слепую фантазию, которая вселяет только недоверие и подозрительность относительно предметов своего увлечения, а с другой — жалкое презрение ко всякому оригинальному проявлению народности, якобы слишком грубому, не довольно вышколенному административной розгой, в которой видят они животворную силу исторического развития и народного образования. Грубость нравов! Как будто в прошедшем какого бы то ни было народа, самого цивилизованного, самого благоустроенного, не была во времена оны повсеместная грубость нравов и как будто тем не менее не таилось в ней золота исторического развития! Были деликатные критики нашего Кирши Данилова, укорявшие его, или, лучше, древнюю Русь, за грубые сцены убийства и насилия, как будто мало подобных сцен в поэмах Гомера, в поэмах германских и даже в действительности нам современной.

Но возвратимся к русской сельской общине. Мы полагаем, что каковы бы ни были обстоятельства, выработанные историей и образующие собой какое-либо общественное положение, задача состоит не в том, чтобы сломать и разбросать их, а чтоб уметь ими воспользоваться для лучшего духа и открыть в них намеки на лучший смысл. Истинное развитие совершается не ломкой и уничтожением, а преобразованием, которое пользуется бережно всеми элементами, находимыми в действительности. Понятие тогда только зрело, когда своим приближением к факту способно оплодотворять его и возвышать его значение.

Мы стоим за русскую сельскую общину не только в политическом или административном отношении, но и в отношении экономическом. Оба эти значения, политическое и экономическое, различаем мы явственно и обоими дорожим в русской сельской общине. Но при этом мы не считаем и нужным заявлять преимущество личного владения над общинным. Всякий дальнейший спор об этом был бы празднословием. Общинное владение не только не может состязаться с владением личным, но должно непременно исчезнуть перед ним само собой, если только не будут насильственно навязывать его народной жизни, если только захотят понять ее истинное требование и действительный смысл ее указаний.

Нет, жизнь нашего народа не есть нарушение всемирных законов общественной экономии! Нет, факты, сложившиеся в ней, не составляют аномалии, будь это сказано не во гнев тем, которые именно и восторгаются ими за то, что они являются им аномалией. Русская сельская община не противоречит политической экономии, а, напротив, представляет ей весьма важный, весьма обильный предмет для изучения, не стесняет ее пределов, а, напротив, расширяет их и обогащает область ее ведения.

Считаем не лишним высказаться о понятии владения. Мы считаем это тем необходимее, что понятие это доселе служит предметом споров и поводом к разным недоразумениям. Бесспорно владение в основе своей есть фактическое выражение силы, и как бы ни было впоследствии священно и неприкосновенно право собственности, первоначальный источник его в действительности есть факт во всей своей грубости и случайности. Самое занятие или захват (occupatio), не состоящее в прямом насилии против других лиц, является тем не менее как более или менее энергическое исключение всех других из владения занятой вещью и потому все-таки сопряжено с большим или меньшим вынуждением относительно других лиц. Этого мало: факт владения у тех народов развился быстрее и могущественнее до степени права, где первоначальный источник его была сила оружия, насильственное действие, как у римлян. Недаром копье было в Риме символом собственности. Все понятия о собственности в римском мире сходились к одному общему корню — к орудию и военной добыче. Чем воинственнее племя, тем сильнее развивается в нем и факт, и понятие владения. В этом первоначальном факте, факте силы, оружия и войны, заключаются начатки самого государства. Начало собственности теряется в одном источнике с началом государства. То и другое первоначально совпадает, то и другое есть владение отмежеванное и защищаемое мечом. Только посреди воинственных народов развивалось энергически, как свидетельствует история, государственное начало со всеми своими последствиями, и только там факт владения возводился со ступени на ступень до священной неприкосновенности исключительного права. Нигде такие страшные заклятья не ограждали права собственности, как в Риме, нигде закон так не обеспечивал это право, как на этой классической почве государственного начала, в этом народе, по преимуществу завоевательном. Племена патриархальные теряются в доисторической мгле, в них никогда не вырабатывались во всей чистоте и строгости государственные формы и соединенные с ними юридические понятия. Точно то же следует сказать о племенах, заселявших землю путем мирного занятия, в них также не вырабатывались сами собою явственные государственные формы, племена эти отличаются, напротив, более или менее сильной антипатией к государственным формам и к точным юридическим определениям. Таковы по преимуществу племена славянские, и в этом заключается вся особенность их исторической судьбы. Факт завоевания и соединенное с ним энергическое выражение господства и обладания не лежит ни в основе их духа, ни в глубине их прошедшего. Начало господства и обладания, напротив, прививалось к ним со стороны, прививалось туго, медленно и со страшными усилиями. Одни из них подпали под власть чуждых племен, другие, как наше Отечество, усвоили после многих веков борьбы и усилий это начало, которое послужило к организации громадного политического целого, но которое тем не менее не составляет сущности народного духа. Как бы сильно ни выражался в таком народе характер господства и власти, никогда не проникнет это начало в самое сердце его, точно так же, как никогда могущество его военной силы не сделает его народом завоевателем.

Обыкновенно говорится, что владение составляет необходимую принадлежность личности, что право собственности есть существенная основа всех прав и всякого значения личности. Действительно, воля человеческая, чтобы значить что-нибудь, должна же заявлять и выражать себя в чем-нибудь, и предмет, который служит как бы веществом для ее проявления, есть в том или другом смысле, в той или другой степени предмет ее владения. Но должно понимать это ясно и с различением, чтобы не сбиться в понятиях, чтобы не говорить потом слов без смысла или слов, противоречащих своему смыслу. Не на все в мире может простираться владеющая воля человека без искажения собственного характера, без утраты собственного значения, также не все в человеке составляет то, что по своей сущности заслуживает названия личности, напротив, к натуре его принадлежит много такого, с чем он сам должен постоянно бороться, чтобы держаться на той высоте нравственного единства, которое должно управлять всеми его действиями и быть сущностью его воли, истинной силой его личности. Не везде, стало быть, приложение личности истинно и справедливо в отношении к ней же самой, не везде эпитет личного равно уместен. Так, прежде всего право владения не должно простираться на другого человека, хотя фактически оно может простираться на все без различия, столько же на бездушные вещи, сколько на самого человека.

Строгость римского права не делала исключения для человека, подвластного другому человеку, и к нему во всей силе прилагалась беспощадная формула, которая определяла полное право собственности правом уничтожения подлежащей ему вещи. Так как первоначальные источники владения теряются в эпохах грубой материальной силы, то человек был сам один из первых предметов владения. Слово mancipium, manu captum, то есть схваченное рукой, слово это, перешедшее в Риме на все виды строгой собственности, первоначально означало невольника, на котором всего явственнее, всего разительнее обозначалась овладевающая рука. Но очевидно, что здесь владение не только не служит к возвышению личности, а, напротив, оскверняет, унижает, уничтожает ее, и при том не только в самом рабе, но и в рабовладельце. Такого рода владение развивает в человеке ту стихию, которая в нем самом вытесняет и подавляет существо человеческой личности. В христианском мире невольничество должно было пасть. Подсеченное в своем корне, оно постепенно смягчалось в своих формах и наконец благополучно умирает с последним вздохом крепостного права.

Из прочих предметов, хотя нет ни одного, который можно б было так всецело изъять из владеющей руки, однако есть один предмет, который не может стать предметом полной, безграничной, абсолютной собственности. Предмет этот — сама земля. Земля не есть такая вещь, которая, по строгой формуле римского права, может подлежать уничтожению как последнему и самому решительному выражению права собственности. Поземельный участок уничтожить нельзя, по крайней мере, нельзя уничтожить в строгом смысле, как бы ни уменьшалась ценность его от нерадения и неразумия владельца. Об ограничениях, которым может и должна подлежать поземельная собственность, мы объяснимся ниже, а теперь заметим только, что такие ограничения личной собственности нисколько не должны быть понимаемы, как посягательство на достоинство личности. Никогда истинный успех не состоит в стеснении свободы или прав человеческого лица. Напротив, правильное ограничение в предметах и в степени личной собственности возвышает личность, очищая ее. Лишаясь господства над человеком, личность бесспорно очищается и облагораживается, точно так же не может обратиться ей в ущерб и сознание, что право поземельной собственности не способно быть правом безграничным и абсолютным. За постепенным исключением всего несправедливого и недолжного из власти человеческой остается обширная область справедливого и должного. Владение человеческое может вполне проявлять себя над изобилием вещей естественных и искусственных. Но и здесь еще не есть истинная среда для власти человеческой. Всем этим человек может владеть и не владеть, но одним предметом он должен владеть по преимуществу, и этот предмет есть он сам. Самообладание есть последнее, самое высшее и самое чистое выражение человеческой власти, и это-то начало самообладания, со всеми своими правами и обязанностями, со всеми своими последствиями как для человека отдельного, так и для общества, есть начало той свободы, которая должна служить нормой человеческого развития и соглашать с собой все общественные отношения. Это есть право жить всей полнотой человеческого существа, мыслить и действовать по убеждению и совести. Все прочие предметы владения хороши лишь в той мере, в какой они обеспечивают личную свободу человека и независимость его положения. Личная собственность по отношению к земле и к другим вещам важна и полезна не сама по себе, а лишь в той мере, в какой условливает возможность более или менее полного человеческого существования. В Риме право собственности выработалось до классической определенности, но определенность была только формальная, она не соединялась с той внутренней определенностью, которая бы различала предметы владения и согласовала его с высшей нормою. Древний мир не знал этой высшей нормы, которая внесена в человеческую жизнь только христианством. А потому если Рим выработал по преимуществу право личной собственности, то это не значит, чтобы личность в римском мире была началом господствующим в своем истинном значении. Напротив, в этом истинном значении своем она и не существовала тогда. Христианство дало положительную основу для нового порядка жизни и для нового значения человеческой личности, хотя в христианском мире атрибут личного стал по отношению ко многому атрибутом несправедливым и недолжным. Новые народы, вышедшие на историческое поприще, внесли некоторые новые черты в понятие собственности и ограничили собственность личную некоторыми условиями публичного права. Классическая форма личной собственности, выработанная римским правом, останется навсегда вечным стражем этого столь существенного в человеческом обществе отношения, но применение этой формы в новом мире возможно не ко всем и не ко всему в равной мере.

Обратим теперь особенное внимание на поземельную собственность, которая составляет главный предмет этой статьи. Чувствуется само собой, даже без помощи анализа, что земля не может и не должна быть предметом безграничной абсолютной собственности лица. В германской народности этот первоначальный инстинкт выразился в образовании родовой собственности, в так называемых субститутах и фидеикоммиссах. Майорат, как и всякого рода фамильный фидеикоммисс, есть имущество, принадлежащее не лицу владеющему, а роду, которого представителем является лицо. Владелец принимает собственность от рода и точно так же передает ее в род, представитель рода владеет и пользуется родовой собственностью, но не может сам считаться собственником, не имея права отчуждать имущество, которое установленным порядком должно перейти к будущему представителю того же рода. Фамильный фидеикоммисс есть родовая собственность в отличие от собственности личной и служит как бы ограничением личной собственности относительно земли в пользу рода.

В германском мире инстинкт, лежащий в основе родовой собственности, был в соединении с другими особенностями источником многих весьма важных и характеристических явлений. В тесной связи с ними состоит могущественное развитие аристократического начала на германской почве, хотя, впрочем, родовая собственность не составляла и до сих пор не составляет исключительной принадлежности аристократии у германских народов. Как в Англии, так и в самой Германии фидеикоммиссы в разных формах являются столько же в мелких крестьянских участках, сколько и в большой собственности, специально аристократической. Нет сомнения, что в родовых имениях обозначается особенность германской народности, хотя некоторые исследователи германского права и отрицают это, доказывая, что родовая собственность произошла из разных случайных обстоятельств, а не из понятия о родовой собственности. Мы совершенно согласны с этим, действительно, никак нельзя предполагать, чтобы в германской народности существовало прежде понятие об этом, а потом, под руководством понятия, развилось самое дело. В родоначальниках не было, без сомнения, теоретического сознания о политических последствиях и значении родовых имуществ. Как всегда бывает в истории, так было и тут: стеклись разные обстоятельства, из которых при содействии римского права выработались с течением времени известного рода факты, а факты эти, в свою очередь, возводятся в понятия.

Только при условии родовой собственности могло развиться аристократическое начало. Замечательно, что родовая собственность держится именно там, где аристократия имеет существенное значение, где она не каста, даже не сословие, а представляет собой чисто политический институт. Во Франции майораты потеряли смысл и были предметом справедливого протеста страны, которая видела в них только стеснение народного благосостояния. Французские дворяне не оказывали никаких услуг народу, составляли замкнутую касту, а потому всякая привилегия этой касты была предметом общей ожесточенной ненависти, имевшей роковые последствия. В Англии дворянства в собственном смысле нет, по крайней мере слова gentry, gentleman не соответствуют в своем настоящем значении французскому gentilhomme. Как французское слово gentilhomme, так и английское gentleman равно означают этимологически человека благородного, родовитого, но в Англии название это не имеет условного смысла касты или даже сословия и относится, равно как и слово esquire, ко всякому образованному человеку, какого бы то ни было происхождения, имеющему свободную профессию, хотя бы он и не имел никакой собственности. Если в теснейшем смысле к gentry принадлежат преимущественно землевладельцы, то и это не составляет никакой сословной привилегии, ибо всякий, кто имеет деньги, может купить землю и быть землевладельцем. Земли эти переходят из рук в руки, и класс землевладельцев обновляется беспрерывно: одни входят, другие выходят. Но вместе с этими землями, переходящими из рук в руки, вместе с этой личной собственностью существует в Англии de facto в больших размерах собственность по преимуществу родовая. Сюда преимущественно принадлежат имения знати (nobility) или лордов. Обыкновенно nobility переводится у нас словом дворянство а прилагательное noble словом благородный, но это неправильно: нашему слову благородный соответствует английское gentleman, а английское прилагательное noble, как и латинское nobilis, в буквальном переводе значит знатный, nobility — знать. Фразы the noble lord или ту noble friend, которые привыкли мы передавать словами: благородный лорд, мой благородный друг, гораздо точнее передавались бы по-русски словами: знатный лорд, мой знатный друг. В английской знати, или аристократии, поземельная собственность имеет по преимуществу родовой характер. Обыкновенно эти родовые имущества лордов называются у нас майоратами. Это не совсем точно: майорат как особый вид родовых имений не есть принадлежность Англии, майораты были особенно распространены во Франции, а в Англии господствует другая форма наследования, именно право первородства, как в царских родах, между тем как в майоратах наследство переходит не к первородному сыну, а к старшему из родственников одного колена, в сеньоратах же переходит к старшему в целом роде, как это было у нас в норманнских княжеских фамилиях во времена удельной системы. Английские лорды суть как бы медиатизированные владетельные князья. Они называются перами (peers), то есть ровнями королю, и суть как бы отдельные части королевской власти, не централизованные в одну громадную силу, как это произошло на материке Европы, преимущественно во Франции, они как бы повторяют собой в малом виде и внутри одной страны то явление, какое представляет целая федерация независимых друг от друга государств, которые в новые времена заменяют собой прежние сплошные всемирные владычества. Они как бы нейтрализируют в себе излишек королевской прерогативы, раздробляя ее в своей среде. Английские лорды — совершенная противоположность французским дворянам, которые не имели никаких прав перед центральной властью, а, напротив, все свое значение полагали в правах и привилегиях относительно других классов народа. Французские дворяне разделяли между собой не излишек королевской прерогативы, не в ней, так сказать, осуществляли свое значение, — напротив, они уничтожались перед ней, — но тем сильнее, тем с большим напором искали они этого значения в гражданских и сословных преимуществах над остальным народом и въедались в него всякого рода притеснениями и обидами. Отсюда ненависть к ним, как к бесплодному и чужеядному существованию, и отсюда, напротив, великое значение английского аристократа, удержанное им до сих пор. Собственно говоря, во Франции никогда и не было аристократа, ибо французская noblesse всего менее походит на аристократа. Лорды, в сущности, не составляют сословия как замкнутого общественного состояния, более или менее приближающегося к характеру касты, напротив, национальный в Англии институт первородства отнимает у английской аристократии возможность замкнуться во что-либо, похожее на касту. Лорды в каждый данный момент времени представляют собой совокупность наличных представителей известных родов. Только один представитель рода носит главный титул рода и владеет его собственностью, младшие сыновья теряют титул и перестают быть лордами, так что боковые ветви родов мало-помалу нисходят до скромных занятий. В каждый момент времени каждый аристократический титул принадлежит одному лицу, и эти наличные представители аристократических родов, или титулов, образуют в совокупности палату лордов, одну из составных частей парламента. Итак, верхняя палата парламента — вот пункт соединения лордов, вот что связывает их в одно целое. Герцог, маркиз, граф, барон есть, в качестве лорда, природный член верхней палаты парламента, он заседает в ней или принимает участие в политических делах страны единственно по праву своего первородства, и участие его в законодательстве не зависит ни от чьей воли, они не нуждаются в выборе, а также не нуждаются и в королевском назначении, хотя королевская власть имеет право возводить новых людей в достоинство лордов, для чего, в свою очередь, не требуется разрешения со стороны сословия верхней палаты. Количество лордов ново-произведенных в нынешнее столетие далеко превышает совокупность старинных родов.

Мы не можем рассуждать здесь о политическом значении английской аристократии. Но доселе она была существенным колесом в механизме английского государственного устройства. Она была живой, производительной силой, она принесла великое благо стране. Английский лорд пользуется уважением не потому, чтобы кто-нибудь был обязан оказывать ему это уважение, а по тому достоинству, которое сообщает ему его положение, ознаменовавшее себя существенными услугами стране. Но положение это не укроет его от общественного суда, если он каким-нибудь поступком опозорит свое имя, его не спасет ни титул, ни положение, ни богатство. Пока будет требоваться страной существование верхней палаты, будут иметь значение и лорды. Законодательная функция этой палаты с течением времени очень умалилась, но надобно думать, что она никогда не дойдет до нуля. Кроме законодательного значения еще, может быть, более благодетельное действие в общем составе народной жизни оказывает палата лордов в качестве верховного суда. Полная независимость лордов относительно всех возможных властей в высокой степени способствует охранению независимости юстиции вообще, этой великой драгоценности общества.

Часто толкуют у нас об экономических преимуществах лордов, о громадном поземельном богатстве, которым они владеют в ущерб прочим классам народонаселения, часто скорбят о правах, которые будто бы составляют их исключительную принадлежность, замыкать свои владения субституциями в неразделимую и неотчуждаемую собственность. Во всех этих толках высказывается прежде всего лишь крайнее невежество. Лорды не пользуются никаким преимуществом для учреждения субститутов. Всякий человек, имеющей в своем обладании клочок земли, может, если хочет, пользоваться правом субституции, с другой стороны, здоровый инстинкт этого свободного народа отнял у родовых имений ту оцепенелость, в которую приходили они, например, в Германии. Хотя право первородства в английских фамилиях есть установленный законом порядок, но он не имеет строгой обязательной силы. Владелец может, если хочет, изменять этот порядок, он может делить имение между живущими членами своего семейства, может завещать его по усмотрению и постановлять обязательный субститут только на одно поколение. Так, завещая кому-либо имущество, владелец может тем же завещанием приказывать, чтоб оно следующим владельцем было непременно передано такому-то, еще не родившемуся, и пока этот еще не родившийся будущий наследник имения не достигнет совершеннолетия, до тех пор на имение лежит запрет, когда же субститут достигнет совершеннолетия, то заповедной характер имения прекращается, восстанавливается прежний порядок, а с тем вместе владельцу возвращается свобода делить и завещать свое имение прямо или опять посредством субституций. Право первородства обязательно в Англии только в том случае, когда владелец умирает, не совершив завещания. Итак, действительно существует обычай наследования по праву первородства, но обычай этот не имеет обязательной силы, и владельцу предоставляется свобода распорядиться иначе, если только он не связан актом завещания, который, как сказано выше, имеет обязательную силу только на одно поколение. В графстве Кентском даже вовсе не существует этот обычай наследования по праву первородства. Замечательно, что Наполеон I вместо упраздненных революцией стеснительных майоратов во Франции установил субституцию от деда к внуку, так что сила субституции может связывать только сына и прекращается во внуке, совершенно согласно с нынешним правом субституции в Англии.

Большая собственность вовсе не есть привилегия лордов. Всякий может быть большим собственником, у кого есть большой капитал. Тут нет даже тени политического преимущества, и сосредоточение больших поземельных владений объясняется единственно экономическими причинами.

Гораздо важнее заняться теперь вопросом, нет ли вообще какой-нибудь привилегии в самом свойстве поземельной собственности, какова бы она ни была и в чьих бы руках ни находилась.

Английские экономисты вслед за Адамом Смитом, и во главе их Рикардо, установили учение о поземельной ренте, которая за вычетом процента с капитала, положенного в землю, и вознаграждения за труд составляет как бы даровую премию, или привилегию, поземельной собственности. В недавнее время, преимущественно во Франции, старались с особенным усилием доказать, что поземельная собственность не сопряжена ни с какой привилегией, что ценность земли, как и всякая ценность, условливается единственно человеческим трудом, внесенным в нее, и что никакой ценности и быть не может вне человеческого труда. В статье г. Неелова: О личном и общинном владении землей, помещенной в нашем журнале (Русский вестник, 1858 года, 14), приведено относящееся сюда мнение известного французского экономиста Бастиа, отрицавшего с особенным красноречием и блеском, согласно учению американского экономиста Кери, всякую привилегию в поземельной собственности. Но мнение это, доведенное до блестящего парадокса, не во всех отношениях выдерживает критику. Мы должны обратить на этот предмет внимание, и прежде для того, чтобы точнее установить понятие, взглянем на него с юридической точки зрения.

Какого рода владение есть право по самой натуре своей? Какое владение легко и как бы само собой переходит в право собственности? На этот вопрос можно отвечать вполне удовлетворительно. Человек по праву и по долгу владеет самим собой, и потому все, что в каждой вещи произведено человеком, труд его, часть его деятельности, есть по натуре своей предмет собственности. По отношению к человеческому труду акт владения и право собственности изначала совпадают. Но всякая вещь, в которую входит труд человеческий, заимствована материально из общей сокровищницы — земли. Труду нужна возможность, среда, вещество, и каждая вещь, составляющая предмет внешнего владения, заключает в себе начало поземельной собственности, возводится одной своей частью к источнику чистого права, к труду человеческому, а другою частью восходит к чистому факту завладения. Как в поземельной собственности в теснейшем смысле слова, так и в каждой материальной вещи, входящей в состав человеческой собственности, вместе с долей чистого права есть доля чистого факта. В народах завоевательных, по преимуществу государственных, как сказали мы выше, факт владения вырабатывается энергически и строго в право собственности. Но натура факта от того не изменяется, он становится правом не вследствие внутреннего преобразования своей сущности, которая остается неизменной, а вследствие особого принимаемого им положения. Объясним это несколько ближе.

Первоначальный акт населения, до которого можем мы путем анализа дойти в основе собственности, совершенно однозначителен с проявлением грубой силы природы: огонь истребляет лес, вода затопляет берега, зверь пожирает свою добычу. Когда два человека боролись за землю, которая не была еще ничьей собственностью, тогда не могло быть еще и мысли о праве, ничье право не нарушалось, сокрушалась сила одного, одолевала сила другого, и дело решалось жребием битвы, как в наше время жребий битвы решает спор между государствами: каждый человек был как бы ходячее государство.

Завоеванная земля приобретена с опасностью жизни, ценой крови и, конечно, вследствие этого очень дорога для овладевшего. Но первоначальный акт овладения должен продолжаться, чтоб иметь силу. Той же рукой, тем же копьем человек должен защищать свои владения, готовый отражать нападения. Акт наступательный превращается в акт оборонительный, но остается все тем же актом вооруженной силы. Что же снимает с человека эту необходимость напряженной обороны, что дозволяет ему вложить свой меч в ножны под мирным и обеспеченным кровом? Это бремя снимает с него целое государство, как общая вооруженная сила, в которую вооруженная сила отдельной личности входит как элемент или как часть. Факт условно признается правом, хотя в сущности он все-таки остается фактом, и эта фактическая примесь разливает на весь мир юридические отношения, входя как элемент во всякое дальнейшее право. В бесчисленных комбинациях этого элемента практически нет возможности отделить его и указать, где оканчивается факт, где начинается чистое право. Элемент чистого права, присутствуя во всех комбинациях и не уничтожая фактической примеси, более или менее замиряет ее собой и освящает своим присутствием всякую юридическую и политическую комбинацию.

Теперь нам легче будет рассмотреть этот вопрос со стороны экономической. Действительно, акт человеческий сообщает вещам и земле, как их основе, ценность. Что не приобретено, не усвоено человеком, то, конечно, не имеет экономической ценности. Акт завладения, отнятия, завоевания есть своего рода труд и притом сопряженный с опасностью жизни. Там, где в первоначальное время происходило мирное занятие земли, как заметили мы выше, не вырабатывалась и личная собственность. Только кровь, пролитая на земле и за землю, только риск собственной жизни мог зажечь в человеке мысль о личной собственности. Когда в Риме плебеи, у которых впервые выработалось сознание личной собственности, требовали надела себе участков из общественного поля, то они в основание своему праву говорили, что земля эта добыта их кровью. Но земля, завоеванная и занятая народом, становясь государственною территорией, замыкается в известные пределы. Как бы ни увеличивалась впоследствии производительность почвы умом и трудом человека, земля всегда останется величиной определенной, а с тем вместе стесняется в границах и труд человека, направленный на землю. Вследствие того и труд завладения и труд улучшения земли ценится последующими поколениями тем выше, чем более чувствуются эти границы, эти твердые пределы земли.

Между тем как человеческая деятельность встречает в поземельной собственности предустановленные грани, она растет и развивается во всех других сферах соразмерно с увеличением народонаселения, с умножением потребностей, с развитием общего благосостояния. Человек может трудиться сколько хочет и сколько позволяют ему силы. Свободный, он трудится для себя, трудясь для других, каждый труд свой он выменивает на то, что ему нужно из труда других или получает вознаграждение. Но чем более развиваются потребности общества, чем более растет оно в своем благосостоянии и в числе лиц, тем более запроса на все то, что берется от земли, что составляет вещество труда, суровый материал для человеческой деятельности, и тем более, следовательно, растет ценность сурового факта, лежащего в основе поземельной собственности. Каждый шаг общественного развития платит поземельной собственности как бы премию, ибо с каждым шагом продукты чистого труда дешевеют, а продукты земли и земля дорожают. Пока общественное благосостояние растет и народонаселение умножается, за единицу земледельческого труда дается уже не равномерное количество всякого другого труда, а вдвое, втрое, вчетверо и т.д., следовательно, и за доступ к земледельческому труду платится все более и более, то есть все более и более возрастает арендная плата за землю, а вместе и продажная ценность земли. Вот в этом-то и заключается экономическая особенность поземельной собственности. Владелец может полагать на свой участок огромный капитал, огромный труд, но в доходе, который он получает от своего промысла, заключается большее или меньшее количество даровой премии, то есть дохода, который достается ему без всякого труда, только вследствие особого положения поземельной собственности и ее отношения к общей производительности народных сил в данный момент времени. Определить на деле количество даровой премии в каждом данном случае нет никакой возможности: так неразрешимо связана она с ценностно заслуженной. В целом экономическом мире разлита эта стихия даровой ценности, но так же как в юридических комбинациях никакой анализ не может практически показать, где оканчивается чистое право и начинается факт, так точно и в комбинациях экономических никакая сила не может разложить смешения и определить с точностью степень и меру даровой ценности в каком-либо данном случае. Верно только то, что эта даровая ценность есть принадлежность поземельной собственности. Важно еще то, что эта даровая ценность увеличивается с движением общего благосостояния и уменьшается с его упадком. Итак, чем более растет народное благосостояние, тем большая премия достается в пользу поземельной собственности.

Но то же самое развитие народного благосостояния и цивилизации приносит с собой средства к установлению равновесия. В Англии провозглашено начало свободной торговли, которое входит все в большую и большую силу, ограничивая премию, получаемую землевладельцами. Отмена хлебных законов сильно понизила цену поземельной собственности в этой стране, и нужна была вся энергия англо-саксонской породы, чтобы применением улучшенных способов земледелия удешевить и усилить производство хлеба, в настоящее время цены на землю снова поправились. С дальнейшим развитием свободной торговли последует для Англии то, что цена этой премии будет совпадать только с ценой провоза иноземного хлеба, и премия эта будет тем более понижаться, чем более вследствие новых открытий и изобретений будет сокращаться пространство, хотя ни то, ни другое не может дойти до нуля.

Эта-то премия есть то, что может быть названо чистой поземельной рентой, которая теоретически отличается явственно от процента с капитала и вознаграждения за труд. Для большей ясности возьмем в пример русского крестьянина, поселенного на собственной земле, который сам обрабатывает свою землю, соединяя в своем лице землевладельца и земледельца. Что такое вся сумма полученного им со своей нивы дохода? Он продал свой хлеб и взял за него деньги: что за что следует ему из этих денег? Он сам бороздил поле, сам снимал хлеб, сам заботился о своем хозяйстве, выбирал удобное время для работ и продажи хлеба, и за свой пот, за свою распорядительность он получает себе вознаграждено в некоторой части этих денег. Но не вся сумма, взятая им за хлеб, есть вознаграждение за его личный труд. Он употреблял разные земледельческие орудия, в труде помогал ему его рабочий скот. Все это стоит денег, которые должны дать ему свой процент, все это портится, стареет, и он должен выручить на хлебе те издержки, которые нужны для ремонта хозяйственных средств его, или так называемого оборотного капитала. Но и этим вознаграждением за употребление и ущерб оборотного хозяйственного капитала не исчерпываются еще все составные части дохода, полученного нашим землевладельцем с его нивы. Если б он не был собственником этого участка, а снимал его у другого, то он должен был бы получить за свой труд и оборотный капитал такое вознаграждение, какое было бы в состоянии поддерживать в земледельце охоту снимать земли в аренду, да сверх того из той выручки пришлось бы ему заплатить некоторую долю за право обрабатывать этот участок. Но мы предположили, что он сам землевладелец, стало быть, в сумме денег, вырученных им за хлеб, должно заключаться не только вознаграждение за его труд и распорядительность, за употребление и растрату оборотного капитала, в этой же сумме выручки должен он получить и те деньги, которые он заплатил бы землевладельцу, если бы нанимал свой участок, или который он мог бы получить, если бы отдал свой участок внаймы другому лицу. Одним словом, в доходе с проданного хлеба этот человек должен выручить и то, что называется арендной платой и принадлежит ему не как земледельцу, а как землевладельцу. Отчего же зависит величина этой арендной платы? Зависит ли она исключительно от величины капитала, им или его предками употребленного на усиление производительности земли? Если бы так, то арендная плата возвышалась бы только в той мере, в какой увеличивался бы капитал, затраченный на улучшение земли. Но так ли это? Нет сомнения, что всякий капитал, производительно употребленный на землю, должен увеличить ценность ее и, стало быть, возвысить арендную плату. Но кто не знает, что арендная плата иногда возвышается, и возвышается очень значительно, хотя землевладелец ничего не делал для усиления производительности своей земли? Это особенно должно быть знакомо нам, русским, потому что у нас очень немногие землевладельцы затрачивают капиталы на улучшение своих земель, и очень часто производительность земель нисколько не увеличивается, а тем не менее земля дорожает и отдается в наем за большие цены, чем прежде. Как поднялись цены даже тех степей, где ничего другого не делается, как только пасутся овцы, и где ни полушки не было употреблено на улучшение почвы! На чем же основан барыш, который получит владелец таких степей, если он вздумает продавать свои земли? Он выручит, может быть, втрое и вчетверо против того, что заплатил двадцать или тридцать лет тому назад. Продажа обнаружила бы в таком случае, что состояние его утроилось и учетверилось без всякого усилия с его стороны. Земли вздорожали везде в окружности, он воспользовался вздорожанием, как премиею, лишь за то, что несколько десятков лет тому назад купил землю. И не он один получил эту премию, ее получили, в сущности, все землевладельцы края, хотя она и не видна тем из них, кто не продавал своих земель. В сущности, у всех землевладельцев увеличилось состояние, и увеличилось не от сбережений, а совершенно даром, без труда и денежных трат. Но если поднялась продажная цена земель, то непременно поднялась и арендная плата за землю, следовательно, капитал, двадцать лет тому назад затраченный на покупку земель, стал сам собой давать больше процентов, нежели сколько давал прежде. Отчего же это случилось? Не оттого ли, что вообще возвысился процент, доставляемый капиталами? Но денежные капиталы год от году становятся дешевле, год от году проценты, получаемые с денежных капиталов, уменьшаются. Очевидно, стало быть, что увеличение арендной платы в тех случаях, когда на усиление производительности не было положено особенного капитала, должно быть приписано не свойствам капитала вообще, не свойствам всякого капитала, на что бы он ни был употреблен и каково бы ни было его помещение, а исключительным свойствам капиталов, помещенных на покупку поземельной собственности, или, что то же, исключительным свойствам поземельной собственности. А отсюда ясно, что в ту долю дохода, полученного нашим земледельцем-собственником, которую мы обозначили выше общим именем арендной платы, входит, кроме процентов с капитала, употребленного на улучшение земли (предполагая, что какой-нибудь капитал был на это употреблен им или его предками), еще один элемент, и что этот элемент может возвышаться и понижаться независимо от того, возвышаются ли или понижаются в данное время проценты, приносимые капиталами. Этот-то элемент и есть даровая премия, составляющая особенность поземельной собственности. Арендная плата непременно должна состоять из двух частей, из процентов с капитала, в разное время положенного на усиление производительности участка, и из другой части, основанной на нынешнем размере той даровой премии, которая, как мы видели, составляет принадлежность и привилегию поземельной собственности. Эта другая часть называется, для отличия от арендной платы, поземельной рентой, в тесном и самом ограниченном смысле этого слова {В обширном и обыкновенном смысле своем выражение поземельная рента означает вообще арендную плату. Для избежания недоразумений мы употребляем выражение чистая поземельная рента, когда имеем в виду поземельную ренту в тесном смысле, то есть тот элемент арендной платы, который составляет даровую премию поземельной собственности.}.

Итак, поземельный доход разлагается посредством анализа на следующие элементы:

1. Вознаграждение за труд и распоряжения.

2. Процент с оборотного капитала.

3. Вознаграждение за ремонт оборотного капитала.

4. Процент (иногда и погашение) основного капитала, то есть капитала, употребленного земледельческими поколениями на усиление производительности земли.

5. Чистая поземельная рента, или даровая премия, могущая возвышаться и понижаться независимо от земледельческого труда и капитала.

Когда экономисты говорят о привилегии поземельной собственности, они имеют в виду этот последний элемент поземельного дохода, чистую поземельную ренту, или даровую премию, получаемую собственником земли. Но надобно ясно уразуметь, что эта премия, по собственной натуре своей даровая, не всем собственникам достается даром или, точнее сказать, никому из полных собственников не достается совершенно даром. Посмотрим на того русского крестьянина, которого мы взяли как пример. Его рента действительно может быть вполне даровая. По всему вероятно, ни он, ни предки его не покупали этого участка, ни ему, ни им этот участок не был пожалован за государственную службу, да и тот человек, который несколько сот лет тому назад первый поселился на этом участке, даже и этот первый оккупатор завладел участком мирно, без усилий, не рискуя жизнью, завладение совершилось посредством спокойного акта занятия. Если все эти условия действительно соединяются, то поземельная рента составляет премию, вполне даровую для землевладельца. Но, с другой стороны, мы замечаем знаменательное явление: где все эти условия соединяются в поземельной собственности, там неопределенно бывает и самое право на даровую премию, или что то же неопределенно бывает и принадлежность права собственности. Тот наш крестьянин, если только мы не ошиблись насчет источника прав его на землю, по всему вероятно, не имеет явственного сознания о том, что ему одному принадлежит полное право собственности, по всему вероятно, он не пользуется правом отчуждать или завещать свой участок, по всему вероятно, он сам признает некоторое право на свою землю и за миром того селения, к которому принадлежит его участок.

Но где акт завладения сопровождался усиленным напряжением, где потом земли были предметом неоднократных отчуждений и завещаний, там даровая премия поземельной собственности досталась собственнику не даром. При покупке земли цена определяется мерой всей той части поземельного дохода, которая может быть названа общим именем арендной платы и состоит из чистой ренты с земли и из процента с капитала, производительно затраченного на улучшение земли. Право на обе эти части арендной платы приобретается покупкой, и за него платятся капиталы, составившиеся из сбережений труда. Таким образом, предметы несомненного права собственности, продукты чистого труда отдаются за приобретение права получать поземельную ренту и лишают ее дарового характера для лица, купившего это право. Правда, что рента способна повышаться без заслуг и усилий со стороны поземельного собственника, но нельзя забывать, что она способна и понижаться и что этот риск входит так же, как элемент, в продажную цену земли.

Итак, в даровой премии поземельной собственности никак не следует видеть привилегию тех лиц, которые владеют землей на праве полной собственности. Если это привилегия, то привилегия не собственников, а поземельной собственности, или, точнее, преимущество этого вида собственности перед другими ее видами — преимущество, основанное на том, что земледельческая промышленность составляет общий источник, из которого все другие отрасли промышленности, все занятия почерпают вещество, необходимое для потребностей жизни и всякого производства, и в который должны, стало быть, возвращаться доли прибылей всех других видов промышленности. Так как черпать из этого источника можно только в определенных размерах — размеры даются пространством земли — то премия, выпадающая на долю первоначальной земледельческой промышленности, зависит от того, в какой мере необходимо черпать из этого источника, то есть от развитая промышленности перерабатывающей и от возрастания народонаселения. Признавать присутствие даровой премии в поземельном доходе отнюдь не значит подвергать спору святость личной поземельной собственности, и Рикардо, которому учение о поземельной ренте обязано первой полной разработкой, самым энергическим образом настаивает на этом. Но с другой стороны, принимая существование даровой премии в поземельном доходе, нельзя отрицать и того, что нет основания давать исключительное предпочтение началу личной поземельной собственности и отказывать в будущности тем формам поземельной собственности, которые удаляются от этого начала и ограничивают собой его распространение. Было бы делом великой важности встретить в жизни какого-нибудь народа элементы такой формы, при которой все выгоды, доставляемые народному хозяйству личной собственностью, сохранили бы свою силу, а право на даровую премию, связанное с поземельной собственностью, становилось бы по возможности достоянием наибольшего числа людей. Такую форму сочинить невозможно, и в политической экономии никогда ни о чем подобном не было речи, тем более должно приветствовать такое стечение разных обстоятельств в народном быте, которое намекает на возможность подобной формы. Благодаря тому, что народ наш приобрел свою землю не путем завоеваний, благодаря тому, что в основе нашего прошедшего нет факта насилия, благодаря тому, что огромные пространства нашей земли, заселяемые народными массами, не запечатлены строгим характером собственности, благодаря, наконец, безмерности пространств, еще вовсе не заселенных, составляющих нашу территорию, благодаря всем этим условиям, из которых каждое порознь не имело бы существенного значения, мы находим в совокупности этих условий возможность совершенно новой формы собственности, которая, не исключая других уже существующих ее форм, напротив, обеспечит их существование, удовлетворит собой все требования и навеки успокоит все опасения.

Мы не хотим предупреждать исторического прогресса и не беремся предугадывать, какую форму может принять в будущем поземельная собственность вообще. Но, указав на ограничение личной собственности началом собственности родовой, мы находим у себя элементы для соответственного явления, гораздо более обильного последствиями, гораздо более знаменательного. Против родовой собственности мы можем смело поставить возможность собственности общинной в нашем Отечестве. Вследствие исторических обстоятельств, которые получат цену, когда окончательно будет понят возможный результат их, у нас есть огромные пространства земли, находящиеся в неопределенном и неясном отношении к праву собственности. Таковы вообще все земли крестьянские. Оставляя пока в стороне земли помещичьих крестьян, мы можем указать на земли крестьян казенных. Они находятся в постоянном владении крестьянских общин. Вследствие общинного владения они подлежат переделам и передаче участков из одних рук в другие, что парализует и стесняет личное владение и отнимает у этих земель ценность как для их владельцев, так и для целой страны. Защитники общинного владения, которые прежде с таким упорством стояли за передел участков, теперь готовы отказаться от него, и, странное дело, разбитые на главном пункте своего мнения, они сдают свою крепость с восклицаниями торжества и победы. Вся беда в том, что защитники общинного владения стали ратовать за этот предмет не по собственному убеждению, а, как сознаются они сами, с разрешения немца Гакстгаузена. Немецкого путешественника занял общинный быт наших крестьян, и хотя ему было известно, что общинное владение землей с переделом участков не есть какая-либо оригинальная русская форма, а, напротив, было более или менее принадлежностью первоначального быта всех племен, когда еще не выработалось во всей строгости право собственности, он тем не менее с интересом изучал это явление в России, где оно уцелело доселе в таких громадных размерах. Он тем с большим участием занялся нашим общинным владением, что в нем, как в человеке, пришедшем с Запада, громко говорил вопрос о пролетариате. Проникать глубже в основы нашего народного быта и в его требования он не мог, и за это грех было бы винить его. Но нельзя извинить наших мыслителей, которые так робко и так подобострастно ступали по следам немецкого путешественника, ничего не видя в русской общине, кроме общинного владения. Теперь, уступая в выражениях нерешительных, но тем не менее уступая самую сущность общинного владения, передел участков, что же ставят они на место убылого, что же остается для них в русской сельской общине? Надобно думать, что, несмотря на громкие фразы, которыми продолжают они заявлять свое уважение к этому явленно русской жизни, их холостые выстрелы служат только прикрытием отступления, и очень может быть, что по прошествии некоторого времени они вслед за переделом участков простились бы и с прекрасным призраком русской общины, не сумев ничего найти в ней сверх того, что нашел немецкий путешественник.

В одной из предыдущих книжек нашего журнала (Русский вестник, 14, Современная летопись, Крестьянский вопрос, стр. 87) было сказано нами следующее: ‘Мы желаем, чтобы добрые семена, лежащие в мирском устройстве, принесли плод на русской почве, но если наши мысли не обманывают нас, нам кажется, что существенные выгоды мирского владения (например, невозможность пролетариата) могут быть совмещены с экономическими преимуществами собственности. Мы предоставляем себе высказать впоследствии наше мнение по этому вопросу’. Люди, привыкшие сами писать слова без значения, могли не обратить внимания на наши слова и не ожидать ничего от этого обещания, может быть, именно по причине самой скромности его.

Прежде чем приступим к изложению нашего мнения об этом важном предмете, скажем еще несколько слов о различии между понятиями собственности и владения. Владение есть факт, собственность — право. Как право вообще лишь с течением времени вырабатывается из факта, так и собственность предполагает много условий, чтобы выделиться из факта владения. Сила владения первоначально состояла в напряжении руки, державшей вещь. Владение было в силе, пока длилось это напряжение, пока непрерывно возобновлялся из себя этот акт владения. Собственность есть спокойная сущность этого акта, огражденная и обеспеченная государством. Собственник может сам не держать вещь и передать право владения ею другим, не теряя сам своего права на нее. Но есть случаи, когда право собственности может утрачиваться, и, наоборот, владение может отвердевать в право собственности и исключать право первого собственника. Давность владения, однако, тогда только становится началом права, отнимающим вещь у первого собственника, когда он как бы вовсе выпускает из виду предмет своей собственности, по временам не приводит своего права в действие, не оживляет его фактическим применением и как бы сам отказывается от него. Следовательно, право собственности требует также если не постоянного и непрерывного, то, по крайней мере, периодического возобновления всей силы своего действия. Надобно, чтобы собственник, выпуская вещь из рук, не выпускал ее однако из глаз и мог всегда, по крайней мере символически, наложить на нее руку.

Спросим себя теперь снова, кто может быть назван ближайшим собственником земель государственных крестьян?

Прежде всего, конечно, государство, как и значится в их наименовании. Но пользуется ли государство всеми последствиями права собственности? Не есть ли это право более jus imperii [Право государства (лат.)], чем jus dominii [Право Божье (лат.)], или нечто среднее между тем и другим, условленное исключительным положением так называемых государственных крестьянских земель? Можно ли поравнять земли государственных крестьян с землями так называемых оброчных статей или чистыми государственными имуществами? С оброчных статей получается арендная плата, государственные крестьяне платят кроме общих податей и повинностей оброк, взимаемый по расчету душ. Уже отсюда видно, что правом государственной собственности обложены не столько земли, сколько сами крестьяне, которые потому и называются государственными, как помещичьи помещичьими. Если даже видеть в оброке государственных крестьян не оброк с лиц, а поземельную ренту, то во всяком случае он отнюдь не равняется целой поземельной ренте, вот причина, почему казенные крестьяне считают тягальный надел правом, между тем как у помещичьих крестьян тягальный надел нередко считается лишь обязанностью. Итак, можно сказать, что государство пользуется лишь некоторой долей последствий, непосредственно вытекающих из права собственности. Кому же предоставляется другая доля, та доля, которая собственно и побуждает казенных крестьян желать переделов? Другими словами, в общинных землях казенных крестьян кто разделяет с государством право собственности? Лица, составляющие общину, не могут претендовать на титул собственников, они владеют землей по праву, которое предоставляет им община, напоминающая им периодическими переделами участков, что не они собственники этих участков. Но община, по крайней мере, при теперешних условиях своего существования не может считать себя полным собственником и потому обязана предоставлять своим наличным членам полное владение ее землей. Допустим теперь в виде предположения, что однажды совершившийся раздел участков между членами общины должен остаться твердым и неизменным и что передачи и переделы участков отменяются. Каждый член общины, получивший свой участок, хозяйничает на нем как знает, полагает на него свой труд, строится, удобряет и улучшает почву, не опасаясь, что у него отберут когда-нибудь этот участок, он может считать себя действительным и полным хозяином занимаемой им земли. Допуская все это, мы по-видимому уничтожаем общину, и действительно, она исчезла бы при таком предоставлении в полное и твердое владение своим членам выделенных им участков. Лишь только произнесена будет формула римского претора: uti possidetis, ita possideatis (как владеете, так и владейте), кажется, тотчас же и должно прекратиться всякое действительное существование общины, и однако, предоставляя членам общины такое полное владение, мы все-таки не признаем их собственниками в теснейшем смысле слова и все-таки считаем их членами общины, удерживая во всей силе ее значение и существование. Uti possidetis, ita possideatis, скажем мы им, предоставляя им все, что только заключается в латинском слове possessio (владейте), но удерживая за общиной ее право dominii (собственности). Община останется жива, и жизнь ее будет проявляться действительнее, явственнее и плодотворнее, чем теперь, когда она существует только как помеха для своих членов. Передавая членам своим право владения своею землею, община не должна и не может уступать это право даром, не должна и не может выпускать из виду свою собственность, она может и должна приводить в действие свое право и налагать от времени до времени руку на свою собственность. Члены общины за право владения ее землями должны платить ей справедливое вознаграждение. Чтобы не приискивать другого термина, назовем это вознаграждение простым и обыкновенным у нас словом оброк. Право общины будет выражаться самым справедливым и верным образом в обязанности лиц, пользующихся ее землей, платить ей оброк. Каждое хозяйство или каждое тягло платит оброк, каждая душа, принадлежащая к общине, имеет право на получение своей доли из суммы всего оброка, или, говоря экономическим термином, получает свою долю из поземельной ренты, собираемой общиной. Сумма, составляющая эту поземельную ренту и слагающаяся из оброка, принадлежит общине. Как же сумма эта будет делиться? Очевидно, поровну между всеми своими наличными членами, без всякого различия, владеют ли они каким-либо участком общинной земли или не владеют и даже живут где-нибудь на стороне. Сумма, которая будет причитаться на долю каждого, будет именно та самая даровая премия, которую Адам Смит называл привилегией поземельной собственности, в которой Рикардо видел ренту в теснейшем смысле, отличая ее от дохода с капитала и вознаграждения за труд, это та самая даровая премия, которая вооружала социалистов против поземельной собственности. Эта даровая премия в предполагаемом нами общинном устройстве перестает быть привилегией, слагает с себя всякий характер монополии и обезоруживает самые смелые требования своих противников. Это даже более, чем то, чего требует Консидеран под видом процента с первоначальной даровой ценности земли, с так называемого им первоначального капитала (capital primitif) в отличие от ценности, производимой трудом человека. В общинной ренте, как мы ее предполагаем, будет заключаться не только даровая премия, как бы ни называть ее, но и процент с того труда, который во время неопределенного положения этой собственности успели положить на нее общинники. Претендовать на этот капитал наличные владельцы участков не могут, потому что он издавна шел в передел и, стало быть, издавна был в принадлежности общины, а община состоит не только из лиц, между которыми разделена земля, но и из тех, которые народятся впоследствии.

Словом, при нашем предположении передел земли, столь обременительный, несправедливый и вредный не только для самих крестьян, но и для всего хозяйства страны, заменяется переделом оброка, или ренты, который возводит каждого члена общины, пользующегося или не пользующегося землею, на степень собственника и в то же время открывает владельцам участков беспрепятственное поприще для личного труда и капитала.

Посмотрим, какие последствия вытекают из такого отношения общины к своим членам. Вот в каком виде непосредственно представляется положение дела. Каждый общинный землевладелец обеспечен тем, что обязанность его перед общиной одинакова с обязанностью всех прочих землевладельцев той же общины, каждый платит ни больше, ни меньше, как лишь то, что платят другие, община не входит в частные сделки с каждым в отдельности, какое бы ни оказалось различие между хозяйствами, как бы ни богател один благодаря своему труду, уму или счастью, как бы ни оскудевал другой, община может требовать со всех равного оброка, ибо оброк этот есть только уплата за право владения, а не процент с капитала, представляемого участком. Самостоятельность и значение общины обеспечивается, в свою очередь, тем, что рента делится без различия поровну между всеми членами общины. В этом безразличном прав всех получать равную долю премии, сопряженной с собственностью, выражается вся экономическая сила и единство общины. Доля, выдаваемая члену общины, выдается ему не как вспомоществование, не как благодеяние, но как его собственность, выдается ему не как нищему, но как собственнику. Каждое тягло, внесшее свою долю оброка в общинную кассу, получает из нее обратно свою долю ренты, и доля эта может быть иногда значительнее доли внесенного им оброка. Общинный землехозяин внес ренту за один свой участок, а получает ренту как собственник по числу членов своей семьи. Положим, что он внес двадцать пять рублей как оброк в общинную кассу, положим, что дивиденд, приходящийся на долю каждого члена общины, будет десять рублей, положим, наконец, что у хозяина четыре сына, которые вместе с ним как члены общины имеют право на ренту: выйдет, что тягло получит пятьдесят рублей. Очевидно, что чем малочисленнее семья и чем, стало быть, менее нуждается она в средствах для своего существования, тем менее достается ей на долю из общей суммы ренты, чем, напротив, многочисленнее семья, чем менее может довольствовать ее принадлежащий ей участок, тем более получит она из общинной кассы. Допускаем далее такой случай, что хозяину участка не выгодно платить следующий с него оброк, что у него не достает рабочих рук для пользования участком так, чтобы оброк этот был бы легок, или по крайней мере сносен, предположим наконец, что вследствие каких-либо причин он не захотел пользоваться данным ему участком и найдет более для себя выгодным или приятным перенести свой труд в другое место или на другой промысел: участок его перейдет в другие руки, но выбывший хозяин, отказавшись от права владеть своим участком и с тем вместе сложив с себя обязанность платить за это право, удерживает однако за собой право общинника, то есть свою долю права собственности и свою долю ренты. Он, член какой-либо общины, например, Тульской губернии, может жить в Саратове или заниматься каким-нибудь промыслом в Петербурге, но везде, где бы он ни находился и чем бы он ни занимался, он удерживает за собой право на получение даровой премии из поземельной ренты своей общины. Право это он удерживает, пока каким-либо образом не станет членом другой общины.

С течением времени людей безземельных, принадлежащих к общине, может оказаться гораздо более, чем людей, наделенных от нее землей и платящих ей повинности. Возникает вопрос, не дойдет ли вследствие этого доля, приходящаяся каждому, до такой ничтожной цифры, что потеряет всякое значение, так что общинная касса будет только бременем для тягол, не принося большой пользы затяглым. Но община, отказавшись от передела земель, не откажется от права переоброчивания. Право собственности, принадлежащее общине, должно возобновлять свою силу периодическим возобновлением своего действия. Нет сомнения, что ценность земель с течением времени будет возрастать у нас и возрастать несравненно быстрее, чем движется народонаселение. Во Франции, как показывает Леоне де-Лаверн, со времен революции число народонаселения удвоилось, а ценность земель удесятерилась: разница огромная! Ценность земель возрастает в соответствии не только с умножением населенности, но и с умножением всеобщего благосостояния и с развитием всех отраслей промышленности. Чем более богатеет страна, тем более возвышается ценность земель, ибо выгоды всеобщего благосостояния при естественном ходе дел достаются более всего на долю земледелия. С возрастанием народного довольства увеличивается число потребителей не только на первоначальные, но и на производные продукты сельского хозяйства, так, например, увеличивается запрос на мясо и вино, в которое перерабатывается хлеб, при развитии народного довольства не только увеличивается количество хлеба, потребляемого в первоначальном своем виде, но еще несравненно более увеличивается то количество хлебных продуктов, которые идут на корм скота, на выкурку вина, возникает и усиливается запрос на разные другие хозяйственные продукты, лен, пеньку, и т.д. Хлеб становится дороже, земледельческий промысел прибыльнее, цены на земли выше, а вместе с тем должна возвышаться и поземельная рента. Продукты всех прочих отраслей промышленности в большей или меньшей степени с развитием всеобщего благосостояния дешевеют, потому что производство каждого из них не встречает никаких предустановленных границ, а земледельческие произведения и земли, как показано выше, становятся все дороже, потому что земледельческая производительность, как заметили мы выше, сколько бы ни усиливалась она искусством и капиталом, встречает или по крайней мере усматривает перед собой границы, поставляемые количеством всех земель, не подлежащим приращению.

Итак, с возвышением ценности на земли община-собственник имеет несомненное право переоброчивать свои земли, возвышать тягольные повинности, увеличивать свою ренту. Но здесь пункт, который требует от законодательства особой предусмотрительности. Пока число членов общины не возрастет ощутительно, большинство в общине будет против переоброчивания. Но когда с течением времени народонаселение увеличится значительно и число членов общины разрастется до такой степени, что в ней гораздо более будет людей, не участвующих в земледелии, чем заинтересованных им и пользующихся участками, тогда большинство перейдет на сторону безземельных и в общине будет оказываться сильное стремление увеличивать ренту, возвышать оброк. Закон должен постановить некоторые пределы для обоих противоположных стремлений, чтоб они в борьбе своей не разнесли самой общины, чтобы меньшинство не превратилось в подавляющий деспотизм для большинства, словом, чтоб интересы лиц и общины удерживались, по возможности, в постоянном равновесии. А главное, чтоб удерживалось справедливое отношение между чистой рентой, или даровой премией, и той частью поземельного дохода, который составляет вознаграждение производителя и процент с его капитала. Отношение это, как бы явственно ни представлялось оно в понятии, никогда не может в точности быть определено на практике, а потому тем с большей осторожностью должно быть производимо всякое действие, которое клонится к изменению данного отношения. Предоставить общине полное право непосредственно повышать или понижать поземельный оброк значит оставлять широкое поле несправедливостям и обидам для той или для другой стороны. Вследствие этого нам кажется справедливым, чтобы переоброчивание могло каждый раз совершаться посредством какого-нибудь третьего юридического лица. Для простоты дела этим третьим лицом, решающим спор между участниками и общиной, могли бы быть соседние общины. Но для большей правильности и чистоты дела нам кажется желательным существование какого-либо общего совета (вроде французских conseils generaux), состоящего из представителей земледельческих интересов целаго края, например, губернии.

Присутствие в этом совете представителей не только общинных, но и родовых или дворянских имений могло бы в значительной степени обеспечивать беспристрастие в определении общинных оброков и вообще спорных отношений между правом собственности и правом условного владения в общине.

Но вопрос этот всего лучше оставить открытым. Может быть, дальнейшее изучение дела приведет к результатам несколько измененным и несколько иначе поставит отношение между общиной и лицами, пользующимися ее собственностью. Нет ничего невозможного предполагать устройство этого отношения на фермерском основании. Община при таком устройстве будет в более строгом смысле собственником своих земель, а лица, действительно пользующиеся этими землями, будут относиться к ней как арендаторы или съемщики. Но само собой разумеется, что для ограждения интересов общины, арендаторов и всего народного хозяйства, закон должен требовать продолжительности сроков аренды. Как в системе вышехарактеризованного отношения, так и в этой последней системе, нет никакой необходимости, чтобы посессоры общинных земель были членами той самой общины, которой принадлежат земли. Но в первой системе всякий со стороны приходящий участник берет землю на основании сделки с первым хозяином, а не с общиной, он вкупается в право владения, платя прежнему хозяину вкупное, а относительно общины принимает на себя только обязанность платить общую положенную на землю повинность, вкупное будет представлять собой капитал, положенный на улучшение земли, общинная повинность будет соответствовать чистой ренте. Так будет в первой системе, в последней системе сделка должна происходить между каждым участником и целой общиной, так что установление общинной ренты, которая в этом случае будет прямо означать арендную плату, должно каждый раз перед наступлением уговорного срока аренды предоставляться непосредственной свободной сделке между обеими заинтересованными сторонами. При этом условии возвышение и понижение ренты, или наемной платы, должно быть результатом общего движения ценности, как вообще всякая свободная сделка. Но при фермерской системе менее кажется обеспеченным положение лиц, владеющих общинными землями: они перестают быть прочно сидящими владельцами и спускаются на степень простых съемщиков. Ограничивается и затрата капитала на улучшение участка, потому что арендатор будет затрачивать на участок только такой капитал, какой можно вполне и с процентами выручить в продолжении срока аренды. Но зато с другой стороны возрастают выгоды общины, а следовательно отчасти и самих владельцев, или съемщиков, поскольку эти лица принадлежат к общине и сами участвуют в ее поземельной ренте. Этим обстоятельством значительно смягчается строгость отношения. Собственник не есть лицо чуждое и постороннее для такого рода владельцев, каждый из них, будучи членом общины, есть сам отчасти этот собственник. Что тяжело или не выгодно для него в настоящее время, то может впоследствии для него же самого или для его потомства быть источником весьма ощутительных выгод. Некоторые особенности сельского хозяйства у нас в настоящее время благоприятствуют такому фермерскому положению, или, точнее сказать, делают менее ощутительными его неудобства. В земледельческий промысел вложено и влагается у нас слишком мало капиталов, у нас нет ни обширного скотоводства, ни машин, ни дренажа, ни искусственного орошения. Доход с крестьянских земель есть почти чисто только поземельная рента и вознаграждение за полагаемый труд и почти не заключает в себе процентов с капитала, скопленного в земле. Отношение доли чистой ренты в общем доходе может, следовательно, по причине этого самого недостатка определяться легче и вернее, чем в богатых хозяйствах. С другой стороны, съемщик общинной земли тем менее рискует, чем менее вложено им капитала в земледельческий промысел, он легче может оторваться от своего участка в случае невыгодного для него определения оброка, он менее может бояться переоценки земли, чем фермер, вложивший в землю значительный капитал. Вследствие этого самого община-собственник менее будет притязательна в своих требованиях, легкость, с какой съемщики могут оставлять земли, будет полагать границу повышению ренте, опасение, чтобы земли ее не оставались впусте или не упали в цене, заставит ее дорожить своими фермерами и вообще будет располагать ее к умеренности. Но на такое положение дел, условленное скудостью земледельческих капиталов, нельзя рассчитывать постоянно, и слава Богу, что нельзя. Надобно желать и ожидать, что с течением времени, по уничтожении крепостного права, при полном развитии свободного труда и всех его последствий возвысится и у нас земледельческое богатство, и тогда фермерское положение на общинных землях значительно изменится. Тогда между общинами и их фермерами потребуются строгие юридические контракты. Чтобы быть вполне спокойным в своем владении, чтобы полагать на свой участок все свои средства, чтобы полной рукой усиливать его производительность в пользу себе и целой стране, фермер должен быть обеспечен в неизменности договора на достаточно продолжительный срок времени. В Англии вошло в обычай оставлять участок за одним и тем же фермером, и ландлорды считают своей обязанностью и честью строго держаться этого обычая. От общины невозможно ожидать такого благоразумного и предусмотрительного великодушия. Здесь закон должен стать на сторону съемщика и обеспечить его справедливые интересы.

Не беремся в настоящее время решить, какой системе должно быть отдано преимущество. Есть многое, что говорит в пользу одной, есть также многое, что склоняет на сторону другой. Система неотъемлемого владения лучше ограждает интересы участковых владельцев, лучше обеспечивает капиталы, употребляемые на усиление производительности земли, она предоставляет владельцу все экономические выгоды полной собственности и может сильно содействовать накоплению капиталов в земледелии. Но Ахиллесова пята этой системы заключается в пользовании правом переоброчивания, неотъемлемо принадлежащим общине. Все способы, какие можно придумать для того, чтобы гарантировать правильное употребление этого права, всегда будут более или менее искусственны и потребуют слишком много регламентации. Вторая система, система фермерства, не требует искусственных и сложных органов для разбирательства и соглашения интересов общины с интересами участковых владельцев. Дело переоброчивания значительно упрощается. В земледельческий промысел вносится живая подвижность. Дух предприимчивости, введение улучшенных способов производства становится неизбежным условием того, чтобы, несмотря на сильное увеличение арендной платы, фермер получал значительные барыши. Мелкие участки вероятно будут сливаться в участки более обширные, и только люди очень способные к сельскому хозяйству, очень распорядительные и предприимчивые будут находить для себя выгодным занятие фермера. А постоянное возрастание ренты улучшит общее благосостояние большинства народа, каждый член общины будет живее чувствовать, что он поземельный собственник, что он имеет право на частицу земли русской, это чувство будет поднимать в нем сознание гражданского достоинства.

Какая бы система ни была принята, во всяком случае должна быть вполне обеспечена принадлежность ренты всем членам общины. Сумма денег, которую владельцы участков обязаны внести в кассу общины, должна тотчас же распределяться между членами общины. Из нее должны быть удерживаемы государственные подати и повинности, а равно и общинные сборы, но все эти налоги должны быть в точности вычислены заранее, касса общинного оброчного сбора ни под каким видом не должна оставаться открытой для общинного правления под предлогом непредвидимых общинных расходов. Это условие чрезвычайно важно, без соблюдения его интересы общинников, особенно общинников отсутствующих, будут подвержены большему риску, а избыток денег в общинной кассе будет искушением для администрации. Само собой разумеется, что общинная администрация не должна иметь начальнического характера относительно членов общины и что правильная, независимая юстиция должна обеспечивать каждому члену общины и целому миру право обвинять общинную администрацию перед судом. Выборное начало одно не ограждает еще от произвола, гораздо важнее правильное устройство общинной власти и совершенное отделение в ней администрации от суда и расправы. Наконец, как для удовлетворительного устройства общинных властей, так и для уравнения доли ренты, приходящейся каждому общиннику, а равно и для устранения мелких личных и родственных притязаний, которые могут возмущать правильное течение общинной жизни, необходимо, чтоб общины имели значительный объем. По нашему мнению, та единица, которая у нас называется волостью, а у французов canton, представляет наибольшие удобства для совокупного распределения ренты и для самостоятельного управления. Такая община состояла бы приблизительно из 5000 душ и имела бы хорошие средства для поддержания школы, больницы, а впоследствии и тюрьмы. Как бы ни было сильно выселение общинников из такой общины, как бы ни велико было число членов отсутствующих, всегда останется на месте довольно много людей, чтобы блюсти интересы общины, надзирать за правильным сбором оброка, следующего в общину, за бережливым употреблением денег, назначаемых на покрытие общинных расходов и за точным определением доли, следующей к выдаче каждому общиннику.

Французская система иерархии в подразделении государства на департаменты (departement), округи (arrondissement), волости (canton) и общины (commune) слишком осложняет государственную машину и затрудняет ход всякого дела не только снизу вверх, но и сверху вниз. И центральная, и общинная инициатива — если только остается еще какая-нибудь попытка общинной инициативы при таком устройстве — дробятся и искажаются в инстанциях. Фискальные интересы также страдают от чрезмерного множества ненужных инстанций и органов администрации. Наконец, всякому успеху общинной жизни противится миниатюрный характер таких общин, дробных подразделений кантона, лишающей их всякой мысли о возможности самоуправления и возлагающий на государство обязанность заботиться о всех их нуждах. Можно, наверное, сказать, что община, составленная по французскому образцу, не может иметь серьезной будущности ни в какой стране и ни при каких условиях.

Обширность и самостоятельность общины, ее, так сказать, кантональный или волостной характер оказываются необходимыми уже и в финансовом отношении для обеспечения правильного взноса податей и сборов. У нас слишком многого ожидают от так называемой круговой поруки мира, забывая, что круговая порука ведет к грубому вмешательству мира в частные хозяйства крестьян, к бессовестному расчету ленивых на карман людей трудящихся и богатых, при круговой поруке и бедным, и богатым дурно, уже оглашены случаи, что круговая порука опутывала несостоятельных крестьян во всех их попытках поправить свои расстроенные дела и обращала их в батраков, закабаленных богатыми крестьянами без надежды когда-нибудь освободиться. Но и при всем гнете своем обеспечивает ли круговая порука взнос податей небольшими крестьянскими обществами? Не оказывается ли необходимость призывать соседние общества на выручку? И есть ли пределы такому распространению круговой поруки? Личная ответственность без всяких видов на обязательную помощь со стороны — вот лучшее побуждение к точному исполнению обязанностей, и всякий непредубежденный не мог не отдать предпочтения взгляду тех наших писателей, которые противопоставляли личную ответственность круговой мирской поруке. Не то же ли самое круговая порука, что вира, которая взыскивалась некогда за убийство с правого и виноватого, на основании одного лишь соседства их с местом преступления? Но самые горячие защитники личной ответственности не должны ли были останавливаться перед жестокостью последствий этого начала для бедного собственника? Личная ответственность только тогда может быть вполне серьезна, когда ведет к продаже участка, а с продажей участка какая перспектива открывается для крестьянина и для всего потомства его? Если не ошибаемся, то сами защитники личной ответственности должны были сознаваться, что это только меньшее из двух зол, и успокаивались на мысли, что это зло неизбежное. Но стоить только строго различить общинную собственность и личное владение, и это неизбежное зло исчезнет само собой. Если общинник, владелец участка, не платит повинностей, с ним не жаль будет поступить строго: он лишится участка, которым не умел распоряжаться как следует, но за ним останемся право общинника, право на поземельную ренту. И никакая недоимка, ни казенная, ни общинная, пропасть на нем не может: следующая ему доля поземельной ренты будет удерживаться общиной до тех пор, пока не будет покрыть весь его долг. Не считаем нужным распространяться о финансовых выгодах такого устройства собственности. Это дело очевидное, всякий должен согласиться, что этим устройством устраняется самая возможность недоимок, что в нем единственное средство, до сих пор нигде еще не найденное, — освободить государственные финансы от язвы, вносившей хаос в бюджеты наперекор всякой предусмотрительности. Возможна ли будет недоимка, когда миллионы глаз будут смотреть за тем, чтоб ее не было, потому что только по уплате всех государственных повинностей может быть речь о выдаче общинникам следующей им доли ренты? И что еще важнее, чем более будет разрастаться община, чем более будет в ней членов, не пользующихся землею, следовательно членов, не платящих общине, а получающих от нее деньги, тем более должен усиливаться надзор за точным взносом оброка крестьянами, которые будут иметь общинные земли в своем владении. Но именно для того, чтобы наблюдение было сильно и успешно, нужна известная обширность и самостоятельность общины.

Устраняя возможность недоимок, дележ ренты совершенно устраняет и другое великое финансовое затруднение, происходящее из обязанности всякого благоустроенного общества помогать неимущим членам своим и давать им средства к существованию. Всем известно, до какой громадной цифры доходил в Англии сбор в пользу бедных: новое законодательство ограничило права неимущих и уменьшило громадность сбора, но все-таки он достигает тяжеловесной цифры, с лишком 40 миллионов рублей серебром. Помощь бедным есть тоже своего рода круговая порука, экономисты и здесь указывают на личную ответственность, как на единственное средство побудить людей неимущих к заботе о себе, к мысли о том, как бы подняться и стать на свои ноги. Но здесь, как и там, строгое приложение начала личной ответственности не может не впадать в жестокость, и едва ли общество было бы вполне право, если бы, провозгласив это начало, предоставило своих бедных добровольной личной благотворительности сограждан. Дележ ренты легко устраняет эту тяжкую альтернативу. Ни леность не будет получать премии, ни несчастный бедняк не будет безжалостно предан голодной смерти, когда всякий член общины, богатый и бедный, ленивый и трудолюбивый, участвует в дележе ренты. Бедняк не унижен, ибо он получает свою долю, на которую имеет право, но ленивый не поощряется в своей лености, потому что получает долю не как бедняк, не за свою бедность, а как член общины, за свое участие в праве общинной собственности. Общиннику не придет на мысль требовать пособия после того, как ему выплачена его доля ренты. Не вправе ли мы сказать, что и в этом отношении, как в деле недоимки, дележ ренты представляет единственное, до сих пор нигде еще не найденное средство выйти из затруднения?

Упомянув о бедных, мы уже подошли к вопросу о пролетариате, к тому вопросу, который заставлял защитников нашей общины так упорно стоять за общинное владение. Им хотелось бы сделать обязанными землевладельцами всех теперешних русских крестьян и всех их потомков. Будут ли они расположены к земледелию или нет, будут ли они тяготиться или дорожить своей землей, улучшать ее или портить, все равно: они родились крестьянами и должны или владеть землей, или отказаться от всякого права на нее, отказаться даром, даже если б они и участвовали в выкупе ее. Понятно, что при таком выборе трудно следовать своему призванию и что при общинном владении сословие землевладельцев неизбежно превратилось бы в неподвижную, никакому успеху не доступную, тупую и апатическую касту, а русское земледелие было бы обречено на вечное трехпольное хозяйство. С другой же стороны, люди, выписавшиеся из общин, перестали бы уже пользоваться той защитой от пролетариата, которую дает общинное владение, и возможность этой язвы все-таки не была бы устранена. Но все эти трудности исчезают, и главная цель — предотвращение пролетариата— достигается гораздо полнее, когда общинное владение заменяется общинной собственностью. От общинной собственности можно и не отказываться тому общиннику, который не пожелает заниматься земледелием. Он будет заниматься делом своего выбора, тем делом, которое будет для него наиболее прибыльно, а удерживаемое им за собой право на ренту будет ограждать его и всех его потомков от возможности сделаться когда-либо совершенными пролетариями.

Не менее полно и удачно разрешаются формой общинной собственности все споры европейских экономистов и публицистов о свободе крестьянской поземельной собственности. Стеснения этой свободы, исторически происшедшие, были мало-помалу отменяемы большей частью европейских законодательств, общество приветствовало эти меры, как соответствующие современным потребностям. Прежде во многих странах Европы запрещалась продажа крестьянских участков и их раздробление как при жизни владельца, так и по смерти его по завещанию, законное наследование без завещания также покровительствовало недробимости крестьянских участков, словом, законодательство и обычай стояли за недробимость и неотчуждаемость их. Эти ограничения препятствовали свободному движению сельского хозяйства, и отмена их, в одних местах полная, в других местах условная, была встречена как шаг вперед, как успех законодательства, и на практике, в экономическом отношении, действительно принесла значительную долю пользы. Крестьянские участки стали дробиться по мере надобности и по мере надобности сливались в обширные поместья. Каждый участок и каждое поместье стали переходить в руки, способные извлекать из них наибольшую выгоду, обрабатывать их самым производительным способом. С этой стороны освобождение поземельной собственности от прежних стеснений принесло несомненную экономическую пользу и послужило к увеличению народного богатства и благосостояния.

Но если мы вникнем глубже в свойство этого законодательного движения, если мы будем точнее анализировать элементы и условия пользы, принесенной им, мы откроем, что новые законы о крестьянской поземельной собственности своей полезной стороной касались не самой собственности, а только владения. Все благоприятные результаты этих законов, внесших подвижность в земледельческую промышленность, ожививших сельское хозяйство, основаны на том, что эти законы облегчили переход права владения из рук в руки. Напротив, та сторона этих законов, которая касается права собственности, нисколько не могла участвовать в произведении всех этих благоприятных результатов. Для экономического движения совершенно все равно, в чьих руках находится чистое право собственности на землю, важно только то, чтобы владели землей те люди, которые могут и умеют извлекать из нее как можно более продуктов, и чтобы каждый из этих людей владел землей в той мере, в какой он обладает средствами и умением достигать благоприятных результатов в сельском хозяйстве. Если бы для успехов земледелия имело существенную важность распределение поземельной собственности, то нельзя было бы объяснить себе высокого процветания сельского хозяйства в Англии, где люди, занимающееся земледелием, по большей части не имеют права собственности на ту землю, которую возделывают.

Выразим же в точной формуле значение упомянутого нами законодательного движения. Оно освободило поземельную собственность и вместе освободило владение землей, но вся польза его и все его экономическое значение заключается в тех результатах, которые проистекли из него для владения, насколько же оно касается собственности, настолько польза его остается невидимой и, следовательно, сомнительной. Потому-то и могли еще раздаваться голоса противников его, они не были совершенно поражены.

Эти противники требуют, во-первых, неотчуждаемости крестьянских участков и, во-вторых, недробимости их. Посмотрим на главнейшие из доводов, приводимых ими.

Мысль о неотчуждаемости крестьянских участков есть мысль давнишняя. В пользу ее немало говорит история крестьянской собственности. Те, которые видят в этой мысли наследие средневекового варварства, должны были бы знать, что она возникала в разных местах и в разные времена, что она возникала даже в Риме, среди того самого общества, которое так ярко и так сильно развило личную собственность. Тиберий Гракх предлагал неотчуждаемость участков, розданных на основании его аграрного закона, и предложение это не было отвергнуто Квиритами, которых имя осталось навеки слито с понятием самой строгой собственности. Стало быть, эта мысль имела какое-нибудь основание, и еще более, — стало быть, она имела очень сильное основание, когда она могла возникнуть и найти одобрение в Риме, в этом историческом средоточии личной, ничем не стесняемой собственности. И кому пришлось на долю выразить эту мысль в законодательной ротации? Трибуну плебеев, представителю того сословия, которому сам римский мир обязан развитием института личной собственности, dominium! Достаточно одного этого факта, чтоб убедить в невинности средневекового варварства относительно стеснения крестьянской собственности практическим применением этой мысли.

В самом деле, что говорят, на что указывают, чего опасаются защитники неотчуждаемости крестьянских участков? Они говорят, что при полной отчуждаемости земля может перейти в собственность немногих лиц, они указывают на исторические последствия, которые доселе нередко имело такое скопление поземельной собственности в руках немногих землевладельцев, они опасаются, что свобода отчуждения крестьянской собственности со временем превратит большинство крестьян в людей безземельных, в пролетариев. Италия, и в особенности Римская Кампания, ближайшая окрестность Рима, два раза в истории испытывала на себе вредные политические последствия соединения поземельной собственности в руках немногих лиц. Два раза в истории Италия процветала, в обе эпохи ее процветания, и в эпоху самнитских и пунических войн, и во времена так называемого возрождения, класс поземельных собственников был очень многочислен. Latifundia perdidere Italiam (большие поместья погубили Италию), говорил о своем времени Плиний, и нельзя не сказать того же самого и теперь, по крайней мере о Папской Области. Англия представляет, правда, противоположное явление, успехи общего благосостояния, успехи самого земледелия идут там вперед колоссальными шагами, хотя число землевладельцев уменьшается в неимоверных размерах и уменьшается всего более именно в наше время, отличающееся необыкновенной быстротой, с какой совершаются все эти успехи. Но не всякая страна находится во всех отношениях в таком благоприятном положении, как Англия, и пример ее не заглушить голосам других исторических явлений. Земледелие процветает в Англии более, чем где-нибудь, — в этом нет спору, — но бесспорно и то, что Англия не есть страна по преимуществу земледельческая. Свобода труда обеспечена там громадным развитием обрабатывающей промышленности. К тому же фермерское владение отличается там почти такой же прочностью, какую в других странах имеет собственность, и может заменять ее в известной степени, а потому и не слишком ощутительно там такое решительное преобладание больших поместий над малыми.

Нельзя, стало быть, утверждать, что заботы о вредных экономических и политических последствиях полной отчуждаемости крестьянских участков совершенно неосновательны. Но, с другой стороны, еще очевиднее вредные экономические последствия института неотчуждаемости, и это приводит экономистов и публицистов западной Европы в большое раздумье, а законодателей в нерешительность. И те и другие колеблются между римским началом свободной личной собственности и германскими ограничениями этого начала. Твердого среднего термина нет перед ними, и потому не предвидится выхода из затруднения. Между тем форма общинной собственности сама собой соглашает все интересы, замешанные в этом вопросе. Лишь только право собственности отделяется от акта владения, лишь только оно получает независимость от него, и собственность, так сказать, сублимируется над владением, тотчас же без всякой заботы за будущее может быть дана владению полная свобода перехода из рук в руки и полная свобода дробления, а с другой стороны, за правом собственности может быть удержана неотчуждаемость, также без малейшего опасения каких-нибудь вредных экономических последствий. Общинник не может отказаться от своего права получать дивиденд ренты, он не может продать это право, не может завещать его. Оно принадлежит не ему лично, а ему как члену общины, оно дошло к нему не по наследству, он приобрел его не вследствие смерти отца своего, а вследствие того, что он сам родился, это дар, получаемый им от земли русской, весь титул права состоит в принадлежности его к русскому народу, владеющему русской землей. Неотчуждаемость права на получение ренты не приходит в столкновение ни с каким интересом экономическим или гражданским, она не ведет к практическому занятию земледелием, к отлучению других от пользования землей, к уменьшению кредита, которым могла бы пользоваться отчуждаемая поземельная собственность. Напротив того, поземельный кредит общинной собственности может быть очень велик, потому что сбор ренты представляет верный залог. Проценты с занятого капитала должны, конечно, составлять одну только часть ренты, так, чтобы всегда оставалась доля, идущая в дележ, и сохранялось в силе между общинниками побуждение строго наблюдать за правильным взносом ренты. Но никакой поземельный кредит никогда не простирается на всю цену земли, и потому надобно думать, что общинная собственность будет иметь кредит отнюдь не меньше того кредита, на какой может рассчитывать личная отчуждаемая собственность. Пособием кредита община должна пользоваться лишь для улучшения почвы, как то для введения дренажа, где это выгодно, для искусственного орошения и т.д.

Вопрос о недробимости крестьянских участков тесно связан с вопросом о неотчуждаемости их. При всей антипатии, какую возбуждает регламентация во всяком экономисте, при самом полном сознании нерациональности искусственных законодательных мер, которые имеют целью навсегда закрепить однажды сложившиеся размеры крестьянских дач, нельзя отрицать и того, что дробление крестьянских участков через наследование не может всегда отвечать экономической потребности времени. Другое дело, когда собственник уменьшает или увеличивает свой участок посредством продажи и купли, в этом случае экономический расчет может служить побуждением, и затруднять такие сделки значит регламентировать земледелие. Но раздел участков между наследниками бывает следствием случая, а не экономического расчета, он производится не потому, что выгоднее раздробить хозяйство, а только потому, что хозяин участка умер, и хозяйство дробится на столько частей, сколько осталось наследников, а не на сколько следовало бы разделить его, если бы вообще было выгодно делить его. Нельзя поэтому отрицать, что охранение крестьянских участков от случайного дробления, особенно в тех ограниченных размерах, какие обеспечены английским наследованием старшего сына по закону и английским правом завещания и субституций, составляет важное условие процветания крестьянского хозяйства. Потому-то Англия смотрит на эту часть своего законодательства, как на высокое национальное преимущество, и временное освобождение Ирландии от этих, по-видимому, стеснительных законов рассматривалось и Англией и самою Ирландией, как мера строгости, как наказание. Не следует однако же упускать из виду и другой, как говорится, стороны медали. Институт первородства все-таки исключает младших братьев от наследования и все-таки представляет случаю решение вопроса, кто будет владеть участком и хозяйничать на нем. Как ни неизбежен случай в делах человеческих, как ни странно было бы оправдывать в людях, не воспользовавшихся игрой фортуны, чувство зависти к тем, кому случай поблагоприятствовал, тем не менее, однако ж, нельзя не отдать предпочтения тому устройству крестьянской собственности, при котором не только младшие братья могут пользоваться совершенным равенством со старшим братом, но и вообще доступ сыновей к пользованию правом собственности не условливается смертью родителя, нельзя также не отдать предпочтения тому устройству, при котором владение крестьянским участком, облегченное, так сказать, в своем весе и в своей приманчивости, будет обыкновенно переходить по смерти владельца не к тому сыну, который родился старшим, а к тому, кто лучше других способен хозяйничать. Наша общинная собственность приносит с собой и то и другое, она дает право на долю ренты всем общинникам, без различия, старшие ли они или младшие братья, жив ли или умер родитель их, облагая участки платежом ренты, она не позволяет им оставаться в неспособных руках и дробиться невыгодным образом, хозяйство будет само собой доставаться тому из братьев, кто уже при отце более занимался им и может более на себя надеяться, землевладение потеряет в глазах народа ту заманчивую привлекательность, которая, например, во Франции заставляет бедняков бросаться с жадности на приобретение поземельной собственности, алчно хвататься за какую-нибудь порошинку земли, достающейся по наследству.

Мы не можем развивать здесь все соображения, которые сами собой возникают и толпятся в уме, когда размышляешь о практических последствиях отделения общинной собственности от общинного владения. Мы ограничиваемся краткими намеками, указывающими на значение этого начала в общем движении народной жизни и народного хозяйства. Но считаем нужным сказать несколько слов в предупреждение недоразумений, которых мы ожидаем с двух противоположных сторон. Люди, привыкшие более мечтать нежели мыслить, будут наклонны придавать фантастическое значение началу общинной собственности, пораженные его всеобщим значением, его обширной применимостью, они готовы будут, пожалуй, думать, что с водворением его низойдет рай на землю, что между общинниками не будет людей нуждающихся, что всякий общинник сделается помещиком, получающим без труда свой поземельный доход. С другой стороны, люди, считающие себя обладателями монополии на почтенное качество людей практических и не признающие за наукой права касаться практических интересов жизни на том лишь основании, что они сами внутренне чувствуют себя не в состоянии и не вправе говорить о науке, эти люди, если захотят выдержать свой характер, будут делать все усилия над своей мыслью, чтоб отнюдь не понять этого начала и тем выманить у своей совести право оспаривать его. И тем и другим не будет доступен ясный, практический взгляд на дело, и тех и других мы должны предупредить общим практическим замечанием.

Чем ближе к норме искомой наукой подходит общинная собственность, тем несомненнее, что ее последствия будут благодетельны для общества и что очевидность их будет возрастать по мере того, как будет идти вперед общественное развитие. Но никакая форма поземельной собственности не в силах изменить общий закон, что человек в поте лица своего должен есть хлеб свой. У нас господствовал доселе передел общинных полей. Политико-экономический взгляд на дело убеждает, что во всех отношениях выгодно заменить передел полей дележом поземельной ренты. Все, чего можно ожидать от этой замены, состоит в том, чтоб она устранила собой неудобство общинного владения, чтоб она облегчила успехи русского земледелия, чтоб она вообще улучшила положение дел сравнительно с тем, каково это положение теперь при общинном владении. Ожидать или требовать от общинной собственности, чтоб она дала возможность крестьянину обходиться без труда и жить рентой, чтоб она сделала совершенно излишней общественную и частную благотворительность, значит питать в себе утопические ожидания или позволять себе неисполнимые требования. Доля ренты, приходящаяся крестьянину, не обеспечит продовольствия его на целый год: хорошо ли было бы обществу, если б осуществилась подобная утопия? Другое дело однако ж утверждать, что доля ренты будет вовсе бесполезна крестьянину по своей незначительности: это столько же невозможно, сколько невозможно осуществление утопического ожидания. Поземельная рента, показали мы выше, зависит от степени народного благосостояния и от возрастания народонаселения, следовательно, величина ее в точности соответствует мере потребностей, изменяющейся с изменением степени благосостояния и отношения народонаселения к пространству страны. Чтобы не пускаться в отвлеченный анализ, объяснимся примером. Возьмем губернии, где арендная цена земли 3 рубля сер. за десятину, возьмем казенное селение, в котором приходится на душу по 5 десятин земли и с души сходит повинностей до 7 рублей. Дивиденд ренты в такой общине будет не более 8 р. на душу, дивиденд небольшой, по понятиям горожанина, но можно смело ручаться, что для крестьян общины, взятой нами в пример, эта маленькая, по-видимому, сумма в 8 руб. непременно должна иметь большое значение, эта сумма будет вероятно равняться одной четверти, или даже одной трети годовой наемной платы батрака в настоящее время. Кто же решится сказать, что эти маленькие деньги 8 рублей не послужат добрым подспорьем и даже обеспечением крестьянину, тем более, что эти 8 рублей получает каждый член семьи? Треть или четверть всей суммы, добываемой трудом целого года, или почти половина этой суммы, если вычесть, что идет из нее на уплату государственных повинностей, будет, конечно, не менее чувствительна для крестьянина, чем прежняя помощь путем передела.

При этом должно иметь в виду, что устранение переделов и передачи участков есть мера несомненно выгодная для земледелия, и потому уже сама по себе независимо от успехов общего благосостояния непременно должна повести к увеличению ренты. Это усиление ренты есть чистый надбавок, доставляемый всем общинникам самой мерой преобразования, надбавок, который был бы невозможен без этой меры. Поэтому, если не подлежит сомнению, что передел ренты уже при теперешних ценах земли должен давать крестьянам обеспечение никак не меньшее сравнительно с тем, которое дают им общинные переделы и передачи, то очевидно, что предлагаемое преобразование, возвысив поземельный доход, дает крестьянам обеспечение не только не меньшее против теперешнего, но непременно большее. Невыгоды переделов должны, напротив, возрастать с каждым шагом вперед.

Положим далее, что с течением времени число членов общины удвоится, а наемная плата за землю будет не 3 рубля, а 12 рублей, плата все-таки очень низкая сравнительно с другими местами Европы. Так как повинности по всему вероятию увеличатся тогда вдвое, то дивиденд ренты будет 16 р. на душу. Это будет признаком, что благосостояние земледельческого класса и общее благосостояние нации возросло вдвое, и вдвое увеличились потребности. Но даже если бы общее благосостояние нисколько не подвинулось вперед, если бы земледелие, несмотря на отмену передела общинных земель, вовсе не сделало никаких успехов, все-таки невозможно, чтобы при удвоении народонаселения арендная плата не удвоилась. В таком случае при удвоении налогов дивиденд все-таки остался бы теперешней, 8 руб., но он был бы столько же чувствительным пособием для крестьян, как при усилившемся благосостоянии двойной дивиденд 16 р. Дивиденд ренты стал бы нечувствителен лишь в том случае, если бы цены земель приблизились к нулю, но тогда уже не может быть речи о благосостоянии: совершенный упадок цен на землю показал бы, что страна превратилась в пустыню и народонаселение ее исчезло. Но когда поземельная собственность не имеет никакой цены, то само собой разумеется, что нечего рассуждать об относительных выгодах разных форм поземельной собственности.

На этом основании мы утверждаем, что как бы ни был мал дивиденд ренты, он всегда будет соразмерен общему благосостоянию, и большинство крестьян всегда будет дорожить им. Но мы твердо убеждены, что в действительности он будет быстро возрастать и что возрастание его превзойдет ожидания. Не вступает ли Россия на путь преобразований и улучшений, и можно ли сомневаться, что русское земледелие оживится, когда будут сняты с него оковы, и успехи его не будут стесняемы искусственными поощрением других, менее свойственных нам и менее выгодных для нас промыслов?

Как ни важны непосредственные последствия, как ни обильны ближайшие выгоды общинной собственности, все это бледнеет перед тем значением, какое может получить эта великая общественная формация в будущем, когда она раскроет все свое значение и из случайного явления выработается существенный принцип. История покажет, что начало это есть одно из тех семян всемирной жизни, которые таятся в глубине славянской народности. Форма общинной собственности, организовавшись в могущественной действительности, развив все, что заключается в ее возможности, станет не только наряду с римским началом личной собственности и германским родовой, но далеко превзойдет их и приведет к высшему единству и полнейшей, совершеннейшей норме общественных отношений. То, что кажется непримиримым и невозможным вне этого начала, становится через него делом легким и простым. Все ужасы коммунизма исчезают как призрак перед его развитием, которое может уничтожить в самом корне существенные причины современного общественного недуга западной Европы и тем отнимет всякую почву у праздных фантазий и диких инстинктов. Мы видели, в каких катастрофах проявлялся этот недуг, видели как в Европе, преимущественно во Франции, разражался протест против существующего порядка, в котором сложились две стихии, римская и германская, мы видели также, как бесплоден был этот протест, как гибельны были эти катастрофы, как от паллиативных мер только усиливается опасность недуга. Кельтический, галльский протест не служит ни к чему, в нем нет ничего производительного, он состоит только в отрицании, в нем слышится только бешенство боли. В коммунизме исчезает все человеческое, всякая возможность человеческого существования. Если бы какая-нибудь магическая сила, послушавшись прельщения этих утопий, решилась вывести их из фантазии в действительность, то совершилось бы нечто совершенно противоположное ожиданию возвратилось бы мгновенно то состояние, из которого таким медленным, таким тягостным трудом вырабатывалось человечество, вместо исцеления от недуга исчезло бы только то, что чувствует его, исчез бы самый организм, который ищет здоровья, и безгранично разлилась бы та самая стихия, которой не вполне замиренное присутствие в современном обществе составляет всю силу его недуга. Насильственный передел собственности возобновил бы все варварство завоевания, воскресил бы эпоху переселения народов, и человечеству предстоял бы старый путь, который при благоприятных условиях через целый ряд веков мог бы привести опять только к тому же состоянию недуга, с тем, может быть, чтобы снова подобным же самоубийством избавляться от болезненного чувства и снова совершать тот путь возрождения, как по учению Будды, а также и по учению друидов совершается переселение душ. Что же касается до уничтожения всякой собственности, как равно всякой личности в теориях коммунизма, то из этой бездны отрицания не возможен никакой исход, кроме разве волшебных представлений a la Fourrier.

В общинной собственности, на которую намекает наша русская сельская община, все спасено, и с тем вместе открывается перспектива новых великих успехов. Право собственности остается неприкосновенным и приобретает еще новую, высшую силу. Первоначальный акт насилия, составляющий грубую основу собственности, окончательно замиряется. В общине сохраняется все то, что составляет выгоду личной собственности. В народных массах, в миллионах людей развивается чувство обеспеченности, по крайней мере, в первых основах существования, чувство самостоятельности и независимости. Каждый из числа миллионов есть сам собственник, и не в ущерб других, не с исключением другим, а напротив, в крепком единств с другими. Целый мир живых отношений образуется сам собой в этих народных средоточиях. В последствии времени, с умножением числа жителей общины, будут выводить колонии, пользуясь безмерными пространствами нашей родины, поземельный кредит, который не замедлит при благоприятности всех прочих условий развиться на самых широких основаниях, будет способствовать этому делу колонизации и еще более облегчит доступ к поземельной собственности, и без того уже легкий в дальних местах, остающихся теперь бесплодными для народного благосостояния. Старые общины будут давать от себя отпрыски в новых общинах, которые, несмотря на тысячи верст расстояния, сохранят живые связи со своими родимыми гнездами, и связи эти послужат новым залогом единства и крепости русской земли.

Но мы отнюдь не думаем, чтоб общинная собственность, обещая в себе высшую форму собственности, упраздняла все другие ее формы. Напротив, для ее же блага требуется, чтоб оставались рядом с ней и личная собственность, и собственность родовая. Всякая исключительность и нетерпимость прежде всего вредят тому началу, которое захочет предаться им. Если бы где-нибудь возобладала форма общинной собственности до уничтожения всех других форм, то мало-помалу она сама подверглась бы искажению, начала исключенные мало-помалу завелись бы в ней самой и породили бы в ней незаконные, дикие проявления, в которых она должна была бы погибнуть. Другие формы собственности также нужны, также существенны в целом составе. Чем определеннее и обеспеченнее будет их существование, тем лучше будет для целого и для каждой формы порознь. Общинная собственность только выиграет, если рядом с ней, в своих пределах и со своею отличительною физиономией станут родовые или дворянские имущества и имущества личные, которые своим положением всего лучше соответствуют значению средних или городских классов общества. Существуя свободно и независимо одна от другой, эти формы могут лишь благотворно действовать друг на друга, нейтрализуя взаимно все то, что могло бы принять в них фальшивое и вредное направление. Всякая льгота, которая будет сделана государством общине и общинной собственности, возвратится ему сторицей. Ничто так не упрочит его, ничто так не возвеличит нашей страны, ничто так благодетельно не возбудит производительных сил народа, как это начало в своем полном развитии. Теперь оно только слабый намек, о котором не стоило бы говорить, если бы не надеяться на будущее, возможное раскрытие его. Пренебречь это начало — значило бы отказаться от могущественной, самородной силы у нас, которая, по нашему убеждению, может получить значение всемирное.

Впервые опубликовано: Русский вестник. 1858. Т. 17. Кн. 1. С. 185-235.

М.Н. Катков

Русская сельская община

Читайте также: