Русская революция
Русская революция
Русская революция, Зайцев Варфоломей Александрович, Год: 1880
Время на прочтение: 5 минут(ы)
ПРОМЕТЕЙ, 1966
‘Крамола! Крамольники и злоумышленники не дают показываться на улицу, крамола пустила глубокие корни, надо истребить крамолу, вырвем с корнем крамолу! Дворянство, где ты? Откликнись! Гайда на крамолу!’ Так вопиет уже третий год Помпа-Само-Дур {Помпа-Само-Дур — ироническое обозначение русского самодержца.} и за ним все, получившее привилегию на право говорить в глуповском царстве. Если бы в окрестностях Помпа-Само-Дура нашелся живой человек, он заметил бы на эти возгласы: ‘Вашество, вы горько ошибаетесь, это не крамола, а революция’. При Людовике XVI во Франции еще хорошенько не знали, что такое революция, какая она бывает, как является, потому что опыта было накоплено еще слишком мало. Поэтому, когда в воскресенье 12 июля 1789 праздничная толпа, гулявшая в Тюильрийском саду, украсилась зелеными листьями по примеру Камилла Демулена {Демулен, Камилл (1760—1794) — талантливый журналист эпохи Великой французской революции.}, в этой невинной выходке только немногие могли узнать ЕЕ. C’est dons une rvolte — стало быть, это крамола! — воскликнул тогдашний Дур. — Нет, вашество, это революция, — отвечал ему один капельмейстер, бывший знакомый Вольтера. Дур на то был Дур, чтобы пропустить это мимо ушей. Против одного голоса раздалась тысяча голосов, говоривших, что это просто крамола, затеянная нигилистом Камиллом Демуленом, что это горсть или кучка сорвиголов, не имеющих под собой почвы, что народные массы полны благоговения к Дуру и Дурству вообще, которое счастливит их уже тысячу лет и без которого они себя и помыслить не могут, притом нигде и никогда не видано, чтобы революция являлась в таком виде, на гулянии в праздничный день, по сигналу одного нигилиста. Успокоенный этими соображениями, Дур послал против крамолы немецкую кавалерию, но был разбит, взят и гильотинирован, причем мог вполне убедиться, что имел дело с революцией. Наш Дур твердит о крамоле и будет твердить вплоть до того дня, когда, наконец, окончательно полетит вверх тормашками. На то он и Дур, чтобы не понимать происходящего не только перед ним, но и с ним. Двадцать лет он вешает, ссылает, морит по тюрьмам, устраивает чудовищные процессы, обыскивает, провозглашает осадное и военное положение, назначает чрезвычайные комиссии, военные суды, временных губернаторов, ополчается урядниками, жандармами, сыщиками, все усиленно и усиленно, кресчендо и кресчендо, полнее и полнее предаваясь этой заботе, до полного и исключительного поглощения ею — и все-таки ничего не понимает, не видит и твердит о какой-то крамоле. При первом появлении ее он встретил ее каторгой, обысками и административными ссылками. Михайлов {Михайлов М. И. (1829—1865) — поэт-революционер. За распространение прокламации ‘К молодому поколению’ был арестован и приговорен к каторжным работам.}, Обручев {Обручев В. А. (1836—1912) — публицист, участник революционно-демократического движения шестидесятых годов. В 1861 году принял участие в распространении нелегальной прокламации ‘Великорусс’, в связи с чем был арестован и приговорен к каторжным работам.}, первые свободно заговорившие в России, пошли в рудники, студенческий протест был встречен конно-жандармскими атаками, и десятки молодых людей заплатили десятилетиями ссылки за отказ от путятинских матрикул {Путятин Е. В. (1803—1883) — министр народного просвещения в 1861 году, известный тем, что ввел в университетах обязательные матрикулы для студентов, вызвавшие протест.}. Чтобы лишить пробуждающуюся русскую интеллигенцию главного ее руководителя, лучший писатель того времени был по заведомо ложному обвинению заживо погребен навеки в Сибири {Н. Г. Чернышевский.}. Так энергически встретил Дур первые признаки проявления человечности в народе, где ее не полагалось по существующей форме правления. В чем, в чем, а уж в слабости Дур себя упрекнуть не может.
И что же? Уже через пять лет этих энергических мер против него раздался выстрел {Покушение Каракозова 4 апреля 1866 года.}, и ему пришлось натравить на Россию того самого Муравьева, которым он травил вновь завоеванную Польшу. Там было открытое восстание, война, и назначение Муравьева показывало, что в России готовится столь же решительная борьба. С тех пор она ни на минуту не прекращалась, хотя еще несколько лет прошло прежде, чем она получила свой нынешний острый характер. Она еще оставляла Дуру некоторый досуг мошенничать своими реформами, дипломатничать и воевать, фигурировать в европейском свете в качестве заправского потентата. Но прошли и эти времена. Теперь настало время, когда единственною, исключительною деятельностью его, единственной задачей, единою целью жизни стала борьба за свое существование. Все другие заботы и дела отложены, во всей России только и делают, что вешают, вешают слепо, не разбирая жертв, вешают гимназистов за две наклеенные прокламации, вешают людей, судом признанных подлежащими ссылке, вешают и обыскивают повально, домами, улицами, городами. В сношениях с иностранными правительствами наше, забыв все заливы и проливы, Индии и славян, полагает всю свою душу на вытребование Гартмана {Гартман Л. Н. (1850—1913) — народоволец, принимавший участие в одном из покушении на Александра II и уехавший за границу. Царское правительство настоятельно требовало от правительств Франции и Англии выдачи Гартмана.}, жалуется, грозит, разрывает союзы — и остается с великим носом и позором, признанное целыми советами министров и юристов неспособным к правосудию и стоящим вне усилий цивилизованных народов. Когда вся деятельность векового правительства целиком посвящена борьбе с внутренним врагом, то это ли еще не революция? Французы, опытные в этом деле, давно уже не сомневаются, и давно уже все не запродавшиеся Орлову {Орлов Н. А. (1827—1885) — князь, в 1870— 1882 годах — русский посол в Париже.} французские газеты открыли рубрику под заглавием ‘Русская Революция’. Да, Русская Революция — факт совершившийся. Она продолжается уже третий год по меньшей мере. Правда, когда 20 лет тому назад мы мечтали о ней, мы не так представляли себе ее появление. В наших мечтах она являлась нам с классическими атрибутами исторических революций, наших или европейских: или в виде стихийной бури пугачевщины, Жакерии {Жакерия — крестьянское восстание во Франции XIV века.}, крестьянской войны, или с громом пушек и речей народных ораторов, как в 92-м. Но вот она пришла не как повторение и подражание, а новая и самобытная, совмещая странные контрасты и являясь настоящей дочерью своего века, — таинственная в своих средствах и путях и открыто героическая в своих деятелях, мудрая, как змий, и чисто наивная, как голубица, с фанатизмом христианских мучеников в сердцах и со всеми средствами неуки в руках, грозная решимостью губить и непобедимая решимостью гибнуть. Она не порыв, не буря. Она сознательное, цивилизующее, разумное дело, дело медленное, малозаметное в данный момент, как прорытие Сен-Готарда {Сен-Готард — горный массив в Альпах в Швейцарии, сквозь который в 1872 году был прорыт пятнадцатикилометровый тоннель.}. Работа дня в ней едва приметна, кто смотрит на нее, особенно вначале, недели и месяцы, тому она может казаться безнадежной, едва по вершку отделяется от гранитной скалы в несколько верст толщиной, и нужны годы постоянной работы, миллионы фунтов динамита, чтобы привести дело к концу.
И вот теперь, когда эта работа подвинулась уже настолько, что не признавать ее нет возможности, все видят, что срок существования дуризма есть лишь вопрос времени. Пройдет ли год, три или пять до той минуты, когда подведенные под него галереи сойдутся и работники подадут друг другу руки с возгласом: ‘Победа!’ — это зависит от множества случайностей, но что эта минута скоро настанет, в этом не сомневается даже Лорис-Меликов {Лорис-Меликов М. Т. (1825—1888) — министр внутренних дел в конце царствования Александра II.}, всячески виляющий, чтобы счет на день расплаты вышел не слишком тяжел.
Один Дур хочет во что бы то ни стало обмануть себя насчет своего безнадежного положения. Такие бывают малодушные больные: сифилис прогрыз их насквозь, уже вместо голоса они издают только хриплое мычание, все кости покрыты наростами, нос грозит провалиться, как столовая Зимнего Дворца {Речь идет о взрыве в Зимнем дворце, подготовленном Степаном Халтуриным.}, язвы покрывают все тело, — и тем не менее они стараются уверить себя, что вычитанное в газетной рекламе шарлатанское снадобье непременно должно воскресить их, и на вопрос о здоровье — мычат, что все хорошо, но вот только горло застудил. Таков и Дур со своей крамолой.