Русская революция, Бубликов Александр Александрович, Год: 1918 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 132 минут(ы)

Бубликов, Александр Александрович. Русская революция: впечатления и мысли очевидца и участника

М., ‘Кучково поле’, 2016.— (Библиотека русской революции)

Публикуется по изданию: Бубликов А. А. Русская революция (ее начало, арест Царя, перспективы): Впечатления и мысли очевидца и участника. Нью-Йорк, 1918.

РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Анархизм (греч.— безвластие) — политическое
течение, выступающее за уничтожение
государства как принудительной формы власти
и замену его свободным, добровольным
объединением граждан.

Предисловие автора к первому изданию

Я уже давно уклонился от активного участия в политике. Того менее предполагал я заниматься ею здесь, в Америке. Но мои здешние друзья и знакомые выражали такой интерес к моим личным впечатлениям и мыслям по поводу русской революции, что я решил выпустить настоящую книгу.

Претендую только на одно, что мои ‘мемуары’ искренны и правдивы. Об их содержательности, а также о жизненности моих политических взглядов представляю судить читателям и… времени.

А. А. Бубликов
Нью-Йорк,
20 февраля 1918 года

Настанет год — России черный год —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь,
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон,
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить…
И станет голод бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек!
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь — и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож,
И горе для тебя!.. твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон…
Лермонтов, 1830

Неудачная революция 1905 года весьма быстро выродилась в бандитизм.

Это до чрезвычайности облегчило императорскому правительству борьбу с нею.

Ряд отвратительных преступлений¹, совершенных под прикрытием революционного знамени, злоупотребление таким опасным для общего блага орудием, как всеобщая политическая забастовка, и крайняя нетерпимость крайних левых партий, которую можно было поставить вровень разве только с нетерпимостью правительственной, — все это вместе взятое отвратило от симпатий к революции всех людей, имущих или мечтающих путем упорного труда в мирной обстановке добиться известного достатка.

Можно, пожалуй, сказать, что эти люди ‘благословили’ правительство Столыпина на усмирение революции, ибо действительно только учуяв, что симпатии значительной части населения уже более не с революционерами, правительство возымело смелость начать беспощадную и систематическую с ними борьбу Пошли расстрелы, карательные экспедиции, заполнение тюрем и массовая ссылка — словом, весь обычный арсенал реакции был пущен в ход, и революционеры, оставшиеся одинокими, быстро были разбиты наголову.

‘Успокоение’, поскольку оно достижимо мерами полицейскими, наступило весьма быстро. Но вскоре оно было закреплено и по существу: наступил энергический рост благосостояния широких масс населения. Заработали фабрики, заводы, железные дороги. Биржа, дававшая прыжки цен в десятки пунктов в день, проливала золотой дождь на толпы людей, осаждавших банкирские конторы. А кто же не знает, что материальное благополучие есть лучший бром против политических страстей?

Революция кончилась. О ней все позабыли.

Но и ни одна из общественных сил, в ней участвовавших, — ни революционеры, ни правительство, ни народ сам, — никто не извлек из пережитого никакого урока на будущее.

Революционеры, частью заполнившие бесчисленные русские тюрьмы и безбрежную сибирскую тайгу, частью ушедшие искать гостеприимства в других странах, унесли с собою в изгнание и ссылку только крайнее озлобление против виновников своего поражения и чрезвычайную уверенность в своей правоте.

Они не хотели даже допускать мысли о том, что источник их поражения лежал в их же ошибках, в их оторванности от подлинного русского народа. Наблюдая проявленное им во время революции в широчайшем масштабе неуважение к чужой собственности, они заключали о том, что будто бы этот народ чрезвычайно склонен к социалистическому укладу жизни, тогда как значительной его части гораздо ближе была знаменитая идеология: если ты украл мою жену, то это — плохо, а если я украл твою жену, то это — хорошо. Они не поняли, что этот народ не дорос еще даже до буржуазной идеологии, целиком основанной именно на уважении к чужой собственности, что он где-то еще бесконечно далек даже от современных европейцев и американцев.

Наконец, они не сумели сделать даже того напрашивавшегося вывода, что их теория перманентной революции² носила источник своей гибели в самой себе, ибо спокойствие душевное есть в понимании широких народных масс такое великое ‘благо’, за которое народы платили всегда самую дорогую цену, вплоть до цены собственной политической свободы. Свою профессиональную любовь к революционному действию они считали присущей и народу, тогда как для последнего революция всегда лишь средство и никогда — цель.

Революционеры упорно не хотели понять, что с тем материалом, который имелся на Руси, можно было только скомпрометировать социалистическую идею, а отнюдь не осуществить на земле социалистический рай, что русский народ, не прошедший курса элементарной политической свободы, если его не удерживать от слишком быстрого движения влево, всегда будет проявлять склонность шарахаться от крайних увлечений свободою в сторону самой же крайней реакции.

Правительство… разделило обычную участь всех реакционных правительств — проявило полную безыдейность, можно сказать, безграничную политическую глупость.

В упоении своей решительной победой над врагом внутренним при помощи мер чисто полицейского порядка оно забыло знаменитое положение французского политического деятеля, что штыками можно сделать весьма много, но только нельзя сделать одного — на них нельзя сидеть³.

Знаменитая правительственная формула ‘сперва успокоение, а потом реформы’ расплылась весьма быстро. Из всех реформ была проведена, да и то не слишком энергично, только одна — были сделаны шаги к насаждению в России класса мелких единоличных земельных собственников⁴. О каком-либо утверждении торжественно обещанных политических свобод не было больше и речи.

Правительство не поняло, что долго править страною против народа нельзя, что для того, чтобы прочно стоять во главе великой нации, надо уметь сохранять в себе великодержавный инстинкт⁵ — надо уметь предлагать народу задачи, достойные его, и в то же время непрерывно улавливать, в чем состоит его действительный, кровный интерес.

Правительство видело ясно бессилие дворянства и духовенства, а потому, пользуясь ими, оно в то же время глубоко их презирало, с их желаниями не считалось, тем самым питая даже в этой среде недовольство существующим строем.

Рабочих оно искренно ненавидело.

К крестьянству оно относилось явно недоверчиво, ибо последнее в дни революции задело интересы помещичьего класса, из которого рекрутировались представители высшей власти в стране.

В отношении интеллигенции им была усвоена столь любезная сердцу всех реакционных правительств мира политика ‘мелкихуколов’ — непрерывного мелкого издевательства над ее свободолюбивыми стремлениями.

Наконец, к торгово-промышленной буржуазии отношение было определенно враждебное. Бывший министр внутренних дел, кстати сказать, назначенный на этот пост бывшим царем за одно только достоинство — уменье бесподобно изображать влюбленную пантеру (факт!), говорил про буржуазию так: ‘Это будет похуже рабочих, тех можно пострелять. А что с этими сделаешь?’

Словом, не было в России класса или группы людей, с которыми русскому правительству было бы по пути.

Оно воевало со всеми, всех и всего боялось, всех угнетало, все молодое, свежее душило.

Идеолог русской реакции поставил такую задачу перед русской властью: ‘Россию надо подморозить — чтобы не гнила’, ибо твердая, прочная, незыблемая, застывшая в своих идеалах власть возможна только над народом неживым, не движущимся вперед, не стремящимся к политическому совершенствованию.

И русская власть стояла над русским народом, сильная с виду, но совершенно одинокая, никому подлинно не нужная.

Ибо подняться до высоты просвещенного абсолютизма, точно сформулировать действительно исторические задачи своего народа и настойчиво их осуществлять было, конечно, не под силу русскому самодержавию, выродившемуся и духовно, и физически.

Его хватало только на работу отрицательную, на полицейский гнет. Творчество от него давно отлетело.

Поэтому урок революции 1905 года прошел для него совершенно даром. Оно не поняло, что русский народ перерос старые рамки, что он уже сильно хочет новой, лучшей жизни и что он скоро начнет сам ее строить, если ему не даст ее его ‘Богом поставленная’ власть.

Историческая фраза Александра II, сказанная им дворянству при освобождении крестьян: ‘Лучше начать сверху, чтобы не началось снизу’ — была совершенно не по плечу ничтожному Николаю II и его столь же ничтожным советникам.

Они не прислушались к первым раскатам народного грома и не сумели отвести от себя народного гнева настоящим служением народу — государственным творчеством в соответствии с бродившими в душе народа новыми идеалами.

‘Успокоение’ народа, прекращение им революционных ‘беспорядков’ они приняли за отказ нации от своих желаний новой, лучшей жизни.

Сам народ, мыслящее общество… только что, казалось бы, испытавшие на своей спине последствия политического экспериментаторства, революционного и реакционного, не сделали того простого вывода, что для того, чтобы иметь ‘хорошую’ политику, народу надо отстранить от этого дела профессионалов, безразлично, будь они справа или слева, и взять его в свои руки.

Наоборот, интерес к политике пал до невероятия.

Если в чем и был не прав бывший русский премьер Коковцев, когда он утверждал, что в России в тридцати верстах от железной дороги никто политикой не интересуется, то разве в том, что ею не занимались и те, кто жил вплотную у железной дороги.

Интерес, какой еще поддерживался к политике, носил чисто спортивный характер. Публика с полным политическим бесстрастием, хотя и не без любопытства, наблюдала: кто кого одолеет — революпионеры ли правительство или правительство революционеров? Кто кого лучше подденет: правительство ‘оппозицию Его Величества’, как именовал свою партию лидер кадетов Милюков, или оппозиция — правительство?

Как будто это ‘кто кого одолеет?’, ‘кто кого переспорит?’ не касалось самых близких, самых существенных интересов господ, зрителей политической скачки с препятствиями.

Государственная дума⁶ решительно никакой поддержкой в стране не пользовалась. Правительство могло ее распускать сколько угодно — ив стране не раздавалось и тени протеста. Если ее не разгоняли вовсе, то только потому, что ее умели ‘обезвреживать’ через законодательную обструкцию верхней палаты и потому, что немного опасались заграницы — как бы не лишили кредита.

Маразм был полнейший.

Какое-то затишье перед бурей.

Всякая партийная жизнь прекратилась — и не потому, что ее убивало полицейское преследование, а потому, что пропал к ней интерес.

Все были недовольны, но никто не хотел деятельно бороться с нестроением государства. Все ушли в личную жизнь и хотя все сознавали, что ‘так дальше жить нельзя’, но ограничивались одной воркотней, фрондированием в узком кругу знакомых и друзей. Никто и не помышлял о создании влиятельного общественного мнения, о выработке политических идеалов и о настойчивом проведении их в жизнь.

Полным бессилием веяло от всего в стране. Не был на высоте задач, которые история должна была поставить перед русским государством, никто — ни правительство, ни профессиональные политики, ни сам народ.

А между тем надвигались грозовые тучи величайших испытаний. И когда беда пришла, то мудрено ли, что разразилась новая революция?

Было бы удивительнее, если бы она не пришла. Это, пожалуй, было бы признаком того, что народ безнадежно пал, если бы он не сделал даже той почти конвульсивной попытки спасти себя, какой являлась для него революция.

И удивительно ли также, что эта революция донесла его чрезвычайно быстро до крайних пределов отвратительной охлократии?⁷

Ведь в народе к моменту революции не было ни одной интегрирующей, творческой силы. Все одряхлело, все изверилось в себя, ничто не давало и тени надежды на выход, на спасение. Не видно было никаких шансов справиться с положением с помощью старой политической машины. Этот старый строй не донес до момента революции ни одного действительно авторитетного политического деятеля, ни в среде правительства, ни в среде оппозиции, ни одного человека с волей и характером, на которого нация могла бы возложить свои надежды. Десятилетия систематической деморализации народа давали себя знать: в стране не оказалось никаких, подлинно государственных элементов.

При этих условиях неотвратим был полный переворот, неизбежны были хаос и попытка начать новое творчество из этого хаоса, из ничего, поиски каких-то совершенно новых идей и новых людей, ибо старые методы и старые деятели безнадежно потеряли всякий кредит в глазах страны.

При этом становится вполне понятным, что эти старые политические деятели дореволюционного периода не могли желать революции, а, не желая, — и не верили в ее пришествие.

Эта их уверенность в невозможности революции заражала даже и сторонних наблюдателей. Недаром специальный английский посланец, посетивший Россию незадолго до революции, лорд МЛ еще чуть не накануне этой революции докладывал своему правительству о полной ее невозможности: ведь ему об этом говорили буквально все, с кем ему пришлось сталкиваться в Петербурге, — и представители власти, и представители оппозиции⁹.

Да ни один ответственный политический деятель и не мог сознательно желать революции¹⁰. Всякий понимал, что Россия, изнемогавшая под бременем внешней войны, не могла одновременно поднять на свои плечи еще и бремя перестройки всех внутренних отношений. Финансирование войны и финансирование в то же время социальной справедливости не могло быть по плечу экономически слабой стране, и так уже безудержно шедшей к банкротству.

Последующее вполне подтвердило эти опасения. Русское государство, доведшее свое кредитное обращение с 1 650 000 рублей пред войной до 8 миллиардов рублей к моменту революции, после нее, не воюя, пришло к 18 миллиардам в октябре прошлого года. Когда я уезжал из России (в сентябре), ‘экспедиция заготовления государственных бумаг’ выпускала в день до 72 миллионов рублей. Впоследствии, говорят, ее ‘производительность’ была повышена до 125 миллионов. Но если даже остановиться на цифре 72 миллиона в день, или 2 миллиарда в месяц, то сейчас бумажное обращение в России должно достигать 25-26 миллиардов рублей. Далеко ли отсюда до полного крушения денежной системы, до полного банкротства? А финансовое банкротство является лишь внешним выражением непосильности для страны таких двух задач, как война и революция.

И было ясно вперед, что, изнемогая под бременем этих двух задач, страна попытается сбросить с своих плеч первую.

А выход из войны, перестройка всех внешних отношений в момент величайшего мирового кризиса представляли собой такой прыжок в неизвестность, который никак не мог предвещать для России ничего доброго.

Поэтому-то ни один ответственный политический деятель, даже такой, как лидер октябристов А. И. Гучков, лично почти физически не переваривавший Николая II. не заходил в своих желаниях дальше мечтаний¹¹ о персональном низложении Николая, чтобы в период регентства¹² Михаила над несовершеннолетним Алексеем попытаться создать в России нечто аналогичное английскому государственному строю с царем царствующим, но не управляющим.

* * *

И, тем не менее, революция пришла, никем не желанная, никем не подготовленная (ведь все революционные партии были совершенно разгромлены), для всех страшная той неизвестностью, которую она с собой несла.

Началась она как-то странно, почти подозрительно. Рабочие кварталы вначале оставались совершенно спокойными. Уличные беспорядки делала разношерстная толпа, в достаточной степени добродушно настроенная и уже нисколько не грозная, та самая толпа, которая так бесподобно охарактеризована Виктором Гюго в его рассказе мальчугана, раненного при усмирении. Мальчуган оправдывается перед матерью, что не он виноват в том, что он ранен, а солдаты, которые не соблюли правил игры, — начали стрелять раньше того третьего сигнала, после которого полагается удирать.

Такая же игра в беспорядки происходила и на улицах Петербурга. Люди толпились на Невском, шарахаясь в боковые улицы при виде конного патруля, порою кричали и свистели, а больше даже прогуливались молча или с шутками и смехом.

Вдруг войска (а кто говорил — переодетые солдатами полицейские) начали стрелять. Упали в разных местах ни в чем не повинные прохожие, частью даже не имевшие ни малейшего желания участвовать в демонстрации и случайно проходившие по своим делам.

Применение огнестрельного оружия отнюдь не оправдывалось положением дела. Несомненно, ту толпу, которая ходила по Невскому, можно было рассеять неоравненно более невинными средствами. Опасного для ‘существующего строя’ в ней не было ровно ничего.

В аналогичных случаях, например, французская полиция не прибегает даже к палкам.

Поэтому раздавшиеся вдруг выстрелы невольно наводили на мысль, что кому-то было желательно довести дело именно до кровавого столкновения.

Охотно даешь веру сведениям о том, что самые ‘беспорядки’ были инсценированы правительством¹³.

Говорили еще и в Петербурге, и в Стокгольме, что они были согласованы во время знаменитых свиданий столь прославившегося русского министра внутренних дел Протопопова с германским агентом фон Люциусом¹⁴ в стокгольмском Гранд-Отеле.

Намечалось будто бы, что, ссылаясь на угрозу революции, русское императорское правительство потребует от союзников согласия на заключение им сепаратного мира¹⁵.

Если принять эту версию, то поведение властей в Петербурге в первые дни революции становится вполне понятным. Чтобы легенда о революционной опасности стала вероятной, надо устроить в действительности ‘маленькую революцию’, а для сего — произвести удачную стрельбу, хотя бы в ней и не было никакой надобности.

Без такой задней мысли даже и глупое русское правительство не могло бы начать стрельбу в памятные дни конца февраля — для нее не было никаких пока* заний даже с чисто полицейской точки зрения. Такие беспорядки бывали в Петербурге не раз, и всегда они ликвидировались без стрельбы.

Но тут сбылись евангельские слова о поднявших меч.

Уже в первый день произошел случай острого неповиновения войск: на Знаменской площади казак зарубил полицейского пристава¹⁶, распоряжавшегося стрельбой. Самая же стрельба, явно намеренно со стороны стрелявших, оказывалась почти безрезультатной (ведь за время всей первой русской революции убитых в Петербурге оказалось менее двухсот).

На другой день произошло еще более яркое нарушение дисциплины. Волынский полк¹⁷, отказавшись стрелять по мирным гражданам, вышел на улицу перед казармами и оттуда, по случайному совету одного из рядовых, направился к Таврическому дворцу¹⁸ — месту заседаний Государственной думы. Там в это время собрались и члены Думы, и уцелевшие от полицейского разгрома после первой революции члены революционных партий. В город устремились с окраин рабочие. В Думу стали приходить разрозненные части других полков. Только через два дня, после долгих переговоров с Родзянко, пришел в полном составе во главе с командиром Преображенский полк¹⁹ — надежда династии.

Кончились ‘беспорядки’, началась ‘революция’.

Но в нее все еще все продолжали не верить.

В этот момент пришел в Думу высочайший указ о роспуске Думы²⁰.

Говорилось впоследствии часто, что Дума отказалась разойтись. Это весьма неточно.

Дума и не собралась как таковая.

Члены Думы по получении указа собрались в частное совещание²¹ для обсуждения положения дел, становившегося все более грозным.

Члены правых партий уже отсутствовали, но и остальные не проявляли никакой склонности к рискованным решениям. Во всяком случае, мое предложение перейти из ‘полуциркульного’ зала в зал общих собраний и тем самым официально установить факт неподчинения формально выраженной воле монарха, не имело ровно никакого успеха, хотя я тут же пророчествовал: ‘Вы боитесь ответственности? Но от ответственности вы не уйдете, а достоинство свое уроните безвозвратно’.

После долгих прений, во время которых, между прочим, прославившийся впоследствии своим радикализмом министр Некрасов²² выступал с предложением учреждения какого-то пятичленного Комитета с никому не известным генералом Маниковским²³ во главе, было, наконец, решено образовать ‘Временный комитет для поддержания порядка и для сношения с организациями и лицами’²⁴ из двенадцати членов Думы.

Самая длиннота названия Комитета нарочито подчеркивала его нереволюционность.

Уже во время прений в заседание ворвался офицер — начальник воинского караула с просьбой о защите против толпы солдат, студентов и рабочих, плотным кольцом обступивших дворец и желавших ‘снять’ караул.

Толпа вошла во дворец и расположилась в Екатерининском и Круглом залах. Начался митинг, непрерывно продолжавшийся несколько дней и ночей. Сказался сразу великий грех русской интеллигенции, столь дорого впоследствии стоивший России, — пошли речи, речи и речи. Говорили без отдыха, до потери голоса, и никто не думал, что надо же начать действовать.

Толпа стала постепенно приводить представителей старого режима²⁵. Примыкавший к заседанию Думы ‘министерский’ павильон, в котором раньше члены правительства собирались перед выступлениями в Думе, был превращен в арестное помещение.

Одним из первых был приведен председатель Государственного совета, бывший министр юстиции, всесветно прославившийся по делу Бейлиса²⁶И. Г. Щегловитов.

Я тут же заметил, что половина сделана: из правительства вынуты мозги. Это был, несомненно, не только вреднейший, но умнейший из советников Николая.

Председатель Государственной думы Родзянко хотел было взять его под свое покровительство, но Керенский, в это время с каждым часом все более и более становившийся кумиром толпы, отстранил председателя. Произошла патетическая сцена, когда присяжный поверенный, только что собиравшийся идти под суд того же Щегловитова за последнюю свою думскую речь, арестовывал именем народа бывшего генерал-прокурора.

Старое правительство еще продолжало собираться, хотя глава его, ничтожнейший князь Голицын, уже подал со страху в отставку²⁷. О его душенастроении можно судить по одной маленькой подробности, которую добродушно передавал один из этих бывших министров: ‘Когда мы заседали на последнем заседании Совета министров, то вдруг потухло электричество. Что тут за шум и гам пошел, что тут вообще произошло, я ясно себе не представляю. Но зато когда электричество вновь зажглось, то я вполне ясно усмотрел себя сидящим под столом вместе с другими министрами’.

Разумеется, не с таким настроением бороться с революцией — и бывшие господа министры начали разбегаться. Министр юстиции Добровольский сел в бест в итальянское посольство. Впоследствии он сам сдался и был отправлен в Петропавловскую крепость, где сидит по настоящее время. За этим господином числятся дела чисто уголовного характера — и ему не избежать каторги при любом режиме. Министр внутренних дел Протопопов спрятался было у весьма популярного в Петербурге знахаря Бадмаева²⁸, но потом сам приехал в Думу и сдался Керенскому, которого он, к всеобщему смеху, приветствовал при этом титулом Ваше Высокопревосходительство. Протопопов тоже в Петропавловке и умирает от прогрессивного паралича. Министр земледелия Риттих²⁹спрятался так, что до сих пор о нем нет никаких сведений. Министры иностранных дел Покровский³⁰и путей сообщения Войновский-Кригер³¹ не были даже и арестованы. Последнего я только задержал на несколько дней в его же собственном кабинете в министерстве, чтобы охранить его от возможных эксцессов со стороны толпы. Покровский — авторитетный финансист и настолько уважаемый человек, что поговаривали даже о возможности включения его в коалиционный кабинет в качестве министра финансов. Теперь он избран председателем правления Сибирского банка. Министр путей сообщения Кригер-Войновский вернулся в частное железнодорожное дело и состоит председателем правления богатейшей железной дороги на юге России — Владикавказской. Министр торговли сперва спрятался, а затем объявился в роли приказчика у известного и в Америке норвежско-русского пароходчика Ионаса Лида. Это такое ничтожество, что его даже арестовать не хотели.

В Государственной думе тем временем продолжались речи.

Я многократно обращался ко многим влиятельным членам Думы, в том числе к председателю Думы Родзянко, к Керенскому, к Чхеидзе³², Некрасову и другим с указанием на то, что это — занятие совершенно бесплодное и небезопасное, что пора уже брать власть в руки, иначе царь может собраться с силами, прислать войска с фронта и быстро подавить все движение, что захват власти всего легче осуществить через занятие Министерства путей сообщения, которое обладает своей собственной телеграфной сетью, не подчиненной Министерству внутренних дел. Однако мои указания не встречали сочувствия, и лишь 28-го утром председатель Думы на мое повторное обращение несколько даже взволнованным тоном ответил: ‘Так если это необходимо, пойдите и займите’.

В ответ на это я вынул из кармана заготовленное уже мною воззвание к железнодорожникам и предложил председателю его подписать, а также поручение от Комитета Государственной думы занять Министерство путей сообщения.

Характерно, что в обращении этом слова ‘старая власть пала’, которыми оно начиналось, Родзянко заменил словами: ‘старая власть оказалась бессильной’ — настолько еще в это время в Думе не верили, что революция уже совершилась и к прошлому возврата нет. Родзянко так и сказал: ‘Как можно говорить ‘пала’? Разве власть пала?’

Тем временем вокруг Думы творилось нечто невообразимое. Вся улица перед дворцом была забита грузовыми автомобилями, полными солдат. Толпа стояла такая, что было трудно пробиться. Ведь в Думе был центр всего, туда несли все: и захваченное на станции серебро, и пулеметы, и какие-то огромные несгораемые кассы, и ружья без конца, и ручные гранаты. Какие-то матросы принесли даже мину Уайтхеда. Динамита было столько, что если бы в здание попал снаряд, то, вероятно, от него ничего бы не осталось. Недаром великий князь Кирилл, который привел в Думу свой гвардейский экипаж³³, недолго засиделся в Думе. Покосился, покосился на валявшиеся вокруг ручные гранаты и ушел домой.

В невероятнейшем шуме и толкотне стоило великого труда добиться от Военной комиссии Государственной думы назначения в мое распоряжение пары грузовиков с солдатами. Третий грузовик я уже сам взял на улице, и на легковом автомобиле во главе этой своеобразной армии из солдат разных частей без одного офицера я отправился в поход на государственную власть России {Остальные министерства были заняты сутками и более позже.— Здесь и далее примеч. автора, если не указано иное.}.

По городу шла в это время непрерывная пальба из ружей и пулеметов — работали рассаженные по чердакам молодцы Протопопова³⁴.

Объезжая особенно ‘бойкие’ места, добрались мы наконец до министерства.

Я расставил часовых у всех дверей, а сам во главе толпы солдат направился в кабинет начальника Управления железных дорог и потребовал к себе старших чинов ведомства.

Встреча мне была оказана, как я и предвидел, самая сердечная. Старший товарищ министра³⁵, инженер И. Н. Борисов {Кстати, напомню, что незадолго до революции закончила свои труды работавшая под председательством инженера И. Н. Борисова и при ближайшем моем участии особая комиссия из правительственных чиновников и представителей различных общественных учреждений и ученых обществ по выработке, согласно предложенной мною идеи, так называемого ‘плана сети’, т. е. списка дорог, которые подлежат сооружению в ближайшие годы, чтобы, с одной стороны, удовлетворить назревшие нужды страны, а с другой стороны — создать мощный, согласованный в своих частях единый железнодорожный аппарат, в котором ни одна часть не препятствовала бы, по недостатку мощности, работе остальных частей. Теперь, когда Америка решила ввести, по примеру России, объединенное руководство работою дорог, ей следует подумать о создании аналогичной комиссии из специалистов дела. Если этой комиссии и не слишком много будет труда по установлению списка еще недостающих линий в столь богатой дорогами стране, как Америка, то зато придется много потрудиться над разделением линий на разряды в зависимости от их мощности и тех требований на перевозки, которые к ним будут предъявляться при установлении планомерного разделения перевозок между дорогами по сведению в одну мощную магистраль столь многочисленных в Америке параллельных линий, идущих зачастую на десятки миль рядом, без всякой пользы для населения, но с совершенно ненужными расходами для дороговладельцев, по разработке вопросов о конечных станциях и особенно по устранению этих ужасных пересечений в уровне, столь понижающих провозную способность американских дорог. В России по однопутным дорогам мы пропускаем до 21 пары в сутки, а по двухпутным по 48 пар. На американских дорогах об этом и думать нельзя — и в значительной мере из-за пересечений в уровне.} протянул мне руку со словами: ‘Ну, слава Богу! Наконец-то! А мы вас еще вчера ждали’.

И действительно, было самое время кому-нибудь становиться во главе ведомства. Движение начинало разваливаться. Начальник Северо-Западных железных дорог Ф. М. Валуев³⁶ был убит. Начальникам служб угрожали тем же. Служащие начинали разбегаться. Спасти положение могли только спокойные, уверенные распоряжения из центра.

Второй товарищ министра, Козырев³⁷, известный своей реакционностью, однако, тоже обещал полное содействие, оговорившись только, что он ничего не предпримет против священной особы государя.

Так состоялось завладение государственной машины, покинутой старыми хозяевами.

Безропотно подчинились старшие, с великой радостью — младшие. Впоследствии линии меня прямо засыпали выражением своего восторга от переворота и готовности удвоить, утроить свои усилия на благо родины. Но как недолго все это длилось!

Первым моим делом было отправить по всей сети сообщение железнодорожным служащим о совершившемся и призыв к великой работе на пользу свободной отныне страны. Я писал им: ‘Государственная дума знает, что только величайшим напряжением энергии каждого железнодорожника можно восполнить недостаточную техническую мощность нашего железнодорожного аппарата, разрушенного плохим хозяйством старого режима. Родина ждет от вас больше, чем исполнения долга. Она ждет от вас подвига’.

Вторым делом было узнать, где царь.

Оказалось, что он только что сделал попытку пробраться в Петербург по Николаевской железной дороге (соединяющей Петербург с Москвой), но, доехав до станции Тосно, узнал, что Николаевский вокзал в Петербурге в руках революционных войск, и повернул обратно в Бологое в надежде обогнуть Петербург с юга, проехав Царское Село по Виндавской или Северо-Западным железным дорогам. Я сейчас же отдал распоряжение, чтобы его не пускали севернее линии Бологое — Псков, разбирая рельсы и стрелки, если он вздумает проезжать насильно. Одновременно я воспретил всякое движение воинских поездов ближе 250 верст от Петербурга.

Но оказалось, что эти мероприятия были уже не нужны. Как мне впоследствии передавали лица царской свиты, как только царь узнал, что на сети командую я, а вокзал Николаевской железной дороги занят каким-то неведомым поручиком Грековым³⁸, он как-то сразу сдался {В то же время я сделал попытку войти в сношения с великим князем Николаем Николаевичем, в то время наместником на Кавказе. Для этого я ему телеграфировал: ‘Ввиду исключительной стратегической важности скорейшего окончания Черноморской железной дороги и ввиду обнаруженной главным инженером этой дороги явной неспособности ускорить постройку полагал бы его удалить и назначить главным инженером лично мне известного чрезвычайно энергичного строителя, обладающего опытом в скорой постройке дорог инженера Перлова. Испрашиваю на это назначение согласия Вашего Высочества. Комиссар Государственной думы Бубликов’. Великий князь понял ловушку и стал запрашивать Ставку, как ему поступить, ибо по существу он-де совершенно согласен с Бубликовым, но не знает, как ему сноситься с таким новым должностным лицом. Не знаю, ответ ли Ставки или демонстрация перед дворцом, вызванные моей депешей железнодорожникам, убедили в необходимости меня признавать, но через два дня я имел уже ответ великого князя.

Впоследствии в ловушку, устроенную ему Временным правительством, великий князь уже попался. Он получил назначение Верховным главнокомандующим, выехал от преданной ему Кавказской армии, но по дороге получил распоряжение Временного правительства о его смещении. Это была все та же боязнь контрреволюции — и, несомненно, интерес армии тут приносили в жертву. Великий князь, несомненно, нашел бы в себе больше энергии противостоять развалу армии, чем генерал Алексеев. Всего вероятнее, он прежде всего перешел бы в наступление, не дожидаясь лета, да и Калуш и Тарнополь при нем не прошли бы безнаказанно — и этот позор русской армии если бы и произошел, то был бы им смыт.

Ужас берет, когда вспоминаешь об этом постыднейшем эпизоде русской истории. Особенно когда знаешь твердо, что в эти самые дни Австрия готовилась сдаваться. Богемия была накануне бунта, галицийские поляки в парламенте говорили, что они знают, откуда придет удовлетворение их национальных стремлений, и не желают терять время и энергию на переговоры с австрийским правительством. Даже австрийские офицеры в Вене, не стесняясь, громко говорили: ‘Ну, теперь — конец! Больше мы воевать не можем!’ И вдруг…

Сбылось Гинденбурговское предсказание о нервах.}.

Правда, он еще делал попытки вступить в переговоры с председателем Государственной думы, просил его приехать к нему на встречу³⁹, но это уже была агония.

Председатель Государственной думы еще колебался, ехать ли ему или нет⁴⁰. Я даже держал для него под парами три экстренных поезда на каждой из прилегающих к Петербургу дорог.

Но события назревали быстро. Захватив думские помещения, осколки революционных партий 1905 года, каким-то чудом уцелевшие в Петербурге, спешно формировали Совет рабочих и солдатских депутатов⁴¹, разумеется, совершенно самочинно, без какого-либо подобия выборов, и Совет этот с каждым часов поднимал голову, становился все требовательнее.

Еще в ночь с 1-го на 2 марта Милюков на вопрос ‘Какова же будет программа нового министерства?’ отвечал: ‘Ну, конечно, программа блока!’⁴² (Блоком называлось весьма умеренное соглашение всех думских партий, кроме крайних правых и крайних левых, созданное усилиями Милюкова в целях парламентарной борьбы с царским министерством.)

А через два часа в заседание думского Временного комитета явился представитель Совета Стеклов⁴³и стал требовать полного отречения и республики.

Я телеграфировал дворцовому коменданту, легендарному генералу Воейкову: ‘Передайте Его Величеству, что Председатель Государственной думы по изменившимся обстоятельствам приехать не может’.

Поехали в Псков не Родзянко, а Гучков и Шульгин, и не для соглашения, а с требованием отречения.

Им не пришлось убеждать императора. Они его нашли уже покорным народной воле, с готовым текстом акта отречения в руках.

Надо, впрочем, признать, что и попытка сопротивления была бы почти безнадежна. В это время мое обращение к железнодорожникам с извещением о начавшейся революции облетело уже всю Россию и всюду встречено было взрывом энтузиазма. Даже попытка не сразу объявить служащим мое обращение была сделана только одним начальником Южных дорог. Через день уже вся Россия знала от железнодорожников, что Государственная дума встала во главе революции и царству Николая II пришел конец.

Одной из основных черт характера семьи Романовых является их лукавство. Этим лукавством проникнут и весь акт отречения.

Во-первых, он составлен не по форме: не в виде манифеста, а в виде депеши начальнику штаба в Ставку.

При случае это — кассационный повод.

Во-вторых, в прямое нарушение основных законов Российской империи⁴⁴ он содержит в себе не только отречение императора за себя, на что он, конечно, имел право, но и за наследника, на что он уже определенно никакого права не имел.

Цель этого беззакония очень проста. Права наследника этим нисколько не подрывались, ибо по бездетном⁴⁵ и состоящем в морганатическом браке Михаиле, в пользу которого отрекся Николай, все равно автоматически имел право вступать на престол Алексей. Но зато на время беспорядков с него как бы снимался всякий odium как с отрекшегося от своих прав.

Какая ирония судьбы! Этот акт самонизложения монарха пришлось получать из его рук двум убежденным монархистам — Гучкову и Шульгину.

И они продолжали не верить, что революция совершилась, что в России нет и больше быть не может монарха.

Гучков, приехав в Петроград, смело пошел объявлять акт отречения в мастерские Северо-Западных дорог, невзирая на старательные убеждения не делать этого со стороны только что назначенного мною на место убитого Валуева нового начальника дорог — Павловского, который хорошо знал, чем это кончится.

Рабочие обступили Гучкова, и когда он, прочитав акт отречения, воскликнул: ‘Да здравствует император Михаил II!’ — то рабочие пришли в страшную ярость и, закрыв помещение мастерских, проявили недвусмысленное намерение акт уничтожить, а Гучкова линчевать.

Лишь с великими трудами удалось одному из моих агентов, присутствовавших при этом, убедить рабочих, что недостойно было бы с их стороны убивать доверчиво пришедшего к ним человека, когда этому человеку ничего не сделал даже Николай.

Самый акт потихоньку, с заднего крыльца, увезли мои подчиненные с вокзала ко мне в министерство, и я хранил его у себя в кабинете.

Вокруг вопроса, поднятого сразу рабочими Варшавских мастерских, разгорелась страшная борьба.

Решение в первую голову зависело от самого Михаила.

К нему отправилась на частную квартиру на Миллионной депутация из шести членов Государственной думы, по три из числа защитников принятия им престола и адвокатов полного отречения также и Михаила в пользу Учредительного собрания⁴⁶ (Набоков, Милюков, Шульгин, Керенский, Некрасов и еще один, которого фамилию⁴⁷ я забыл).

Не трудно было сторонникам второго решения привлечь Михаила на свою сторону. Он никогда не выражал желания царствовать, даже когда был наследником (до рождения Алексея), и тем менее мог он прельститься этой перспективой в столь трудное время.

‘Уговоры’ не заняли долгого времени. По крайней мере, я скоро, всего через несколько часов, вслед за первым отречением получил и второе⁴⁸, и мы приступили к их печатанию. Эта лестная обязанность пала на типографию Министерства путей сообщения, ибо все остальные типографии в городе не работали (кроме одной типографии ‘Нового Времени’, печатавшей бюллетень, издаваемый думскими журналистами), а рабочие министерской типографии были с утра мною задержаны именно ввиду предстоявшего печатания манифестов) {Любопытная подробность. Совет министров, получив отречение Михаила, обсуждал в Таврическом дворце, в такой форме его опубликовать. Князь Львов предложил начать с обычных: ‘Божиею Милостию, Мы Михаил II…’ и только присутствовавшие (?) в этом заседании Совета министров мои сотрудники по Министерству путей сообщения, инженер Ю. В. Ломоносов и присяжный поверенный Е. Ф. Седельников, отправленные мною за актом отречения, восстали против этой попытки смутить народ каким-то неведомым ему императором Михаилом и объяснили князю Львову, что народ знает великого князя Михаила Александровича, а никакого Михаила II не знает. Таким образом, лишь благодаря вмешательству случайных лиц не была сделана еще одна нелепость. Характерный образчик беспомощности князя Львова.}.

Еще до отречения Михаила уже был составлен новый кабинет.

Состав его был следующий:

Министр-председатель, он же министр внутренних дел, князь Г. Е. Львов.

Министр иностранных дел — член Государственной думы П. Н. Милюков.

Министр юстиции — член Государственной думы А. Ф. Керенский.

Министр военный и морской А. И. Гучков.

Министр финансов М. И. Терещенко.

Министр земледелия — член Государственной думы А. И. Шингарев.

Министр путей сообщения — член Государственной думы Н. В. Некрасов.

Министр торговли и промышленности — член Государственной думы А. И. Коновалов.

Министр народного просвещения — профессор Мануйлов.

Государственный контролер — член Государственной думы И. В. Годнев.

Обер-прокурор Святейшего Синода⁴⁹ — член Государственной думы В. Н. Львов.

Общая черта всех этих новых министров была та, что все это были люди ‘хорошие’, честные, благожелательные, искренне преданные родине, почти сплошь хорошие ораторы, но в деле государственного управления совершенные новички. Если еще хотя князь Львов и Гучков стояли в течение последних двух лет во главе больших общественных учреждений — Земского союза⁵⁰ первый и Центрального военно-промышленного комитета⁵¹ второй, и Коновалов был наследственным фабрикантом (его мануфактура — первая по времени учреждения в России), то все остальные никогда ни с каким практическим делом ничего общего не имели.

Это был в существе не кабинет министров, имевший управлять великой страной в ответственнейший момент ее истории, а некий семинарий государственного управления.

Всем приходилось прежде всего учиться, потому что знали они, в сущности, только одно дело — говорить речи и критиковать чужую работу.

По политической окраске кабинет был определенно кабинетом ‘кадетского⁵² засилия’ и не соответствовал политической обстановке, определившейся уже к моменту его образования.

Из 11 министров четверо — Милюков, Шингарев, Некрасов и Мануйлов —официально состояли членами кадетской партии, а два — князь Львов и Коновалов хотя и не числились прогрессистами, но были к ней весьма близки, настолько, что Львов перед революцией даже состоял официально членом партии и лишь вышел из нее по какому-то пустяковому разногласию, а Коновалов, наоборот, вступил в партию после выхода своего в отставку из министров.

Далее в кабинет входили два члена совершенно мифической партии октябристов⁵³ — Гучков и Годнев — и один даже правее октябристов — член так называемой партии центра В. Н. Львов.

Обе эти партии были в свое время измышлены правительством для создания видимости правительственного большинства в Думе и никаких корней в стране не имели. Лучшее тому доказательство, что после революции эти партии ровно ничем не обнаружили своего существования.

Любопытно отметить, что ‘правые’ В. Н. Львов и И. В. Годнев держали себя в кабинете неизменно левее кадет и являются виновниками многих нелепых действий первого Временного правительства.

Левые партии были представлены только одним А. Ф. Керенским, социалистом-революционером по партийной принадлежности.

Наконец, совершенно исключительный по курьезности элемент правительства являл собой новый министр финансов М. И. Терещенко⁵⁴.

Абсолютно нельзя объяснить, кого он представлял в кабинете, так же как никогда после нельзя было добиться, кто его ‘выдумал’: все открещивались — и Родзянко, и Гучков, и Милюков {Когда я сказал Гессену, соредактору ‘Речи’, что честь изобретения Терещенко приписывается П. Н. Милюкову, то он мне с живостью ответил: ‘Это клевета на Милюкова!’}.

Молодой человек со стажем маленького чиновника по балетной части, никому в России не известный, в финансах ровно ничего не смыслящий, он, однако, только один с Керенским умудрился удержаться на министерском посту — сперва финансов, а затем иностранных дел — вплоть до большевистского переворота.

Его управление ведомством носило весьма своеобразный характер. За три месяца, что он стоял в главе Министерства финансов, он ни разу не удосужился принять доклад от директора Департамента государственного казначейства — этого главного бухгалтера государства Российского! Из высших чинов ведомства сменился только один товарищ министра А. И. Николаенко — за смертью. Во главе Государственного банка продолжал стоять И. П. Шипов, у которого хватало лояльности самому громогласно удивляться, как это могут его (!) держать при новом правительстве.

В то время когда поддержание финансов государства являлось делом первейшей важности, мы побоялись, страха ради иудейска перед улицей, поставить во главе ведомства авторитетного банкира или экономиста-практика, предпочтя взять юношу без всяких знаний и без опоры в стране. Естественно, что для ‘укрепления’ своего ‘завоевания революции’ — министерского портфеля — он должен был начать с первого же дня раздачу государственных средств, ведь надо же было быть ‘приятным’. И раздача началась. Закладывался фундамент будущего краха. Ни одной финансовой реформы не было проведено, ни даже намечено. В области практики финансовой Министерство финансов ‘не заметило’ такого явления, как захват русских банков и промышленности отдельными лицами. Стахеев и К контролирует свыше 50 предприятий и четыре банка (Русско-Азиатский, Петербургский частный, Соединенный и частью Волжско-Камский), Ярошинский имеет тоже четыре банка (Русский торгово-промышленный, Русский для внешней торговли, Киевский частный и почти Петербургский международный) и свыше 350 миллионов ‘долгу’ на них. Денисов — владелец Сибирского банка, Животовский — Ростовского, Немировский — Воронежского и т. д. Явление — новое для России и, казалось бы, не лишенное интереса для Министерства финансов, но Терещенко и не подумал подвергнуть его официальному и всестороннему расследованию и изучению — как оно должно отразиться на интересах национального хозяйства. Биржа не была открыта — и этим, с одной стороны, затруднилась реализация займа свободы, а с другой — сделалась невозможной нормальная переоценка промышленных бумаг на новый, обесцененный рубль. Теперь благодаря этому немцы скупят русские промышленные акции по баснословно низким ценам (и, разумеется, после этого отменят большевистскую ‘национализацию’⁵⁵). С займом свободы запоздали на добрый месяц, не использовали весь энтузиазм первых дней революции и дождались, пока буржуазия уже успела перепугаться безудержной агитации крайних левых, а эти последние — додумались до агитации против займа свободы.

В публике за Терещенко закрепилась образная кличка ‘жених с состоянием’. Объясняется она тем, что он — молод, красив и от отца, известного на юге сахарозаводчика, унаследовал состояние в десятки миллионов.

Это был анекдотический элемент кабинета.

Но положительным его несчастьем был сам министр-председатель князь Г. Е. Львов, вечно растерянный, вечно что-то забывший, ничего не предусматривающий, постоянно старающийся всем угодить, всем быть приятным, ищущий глазами, кому бы еще уступить, какой бы еще выдумать компромисс, он был как бы ходячим символом бессилия Временного правительства.

Необходимой по переживаемому моменту властности в нем не было и помину. Наоборот, он весь точно пропитан был непротивленчеством.

Это ему мы в значительной мере обязаны всемирно прогремевшей историей с захватом дачи Кшесинской, в которой безнадежно утонул престиж власти Временного правительства, да, пожалуй, и всякой власти на Руси вообще, и психологически подготовилось пришествие большевиков.

Это он всегда на все предложения разогнать эту банду силой отвечал: ‘Нет, пусть они начнут! Пусть не на нас падет вина в пролитии крови!’ И эта боязнь крови заставляла отказываться от всякого действия там, где, быть может, было достаточно простого брандспойта или даже одного энергичного окрика (недаром ведь большевистскую репетицию третьего июля прикончил дождь). Боялись капель крови, а ее пролилось и прольется еще целое море, потому что страна, перестав уважать власть и бояться ее, впала в анархию.

Но нельзя особенно за это винить князя Львова и его кабинет. У них есть серьезнейшее оправдание.

Русская интеллигенция, уже десятки лет созревшая для участия в политической жизни страны, но не допускаемая правительством до нормальной, здоровой, политической борьбы, уже давно поддалась искушению перенести политический спор в область морали.

Она доказывала — и действительно доказала и своей стране и всему миру, что русская самодержавная власть имморальная, ибо держится она только насилием.

Трудно поэтому было русской интеллигенции, когда власть неожиданно свалилась ей в руки, сразу же начать применять принуждение — силой заставлять непокорных исполнять веления власти.

Эксперимент управления при помощи одного убеждения был для русской интеллигенции психологически неизбежен.

Но за князем Львовым были еще и другие грехи, в которых он не имеет уже никакого оправдания.

Этого человека уже два года называли в качестве ‘общественного’ кандидата на пост председателя Совета министров — и, однако, к моменту революции у него не оказалось даже готового списка новых губернаторов, ни даже непосредственных сотрудников.

Своим первым товарищем, фактическим управляющим Министерства внутренних дел, он взял первого подвернувшегося под руку сотрудника по Земскому союзу — Д. М. Щепкина⁵⁶, вечно заспанного, совершенно бесцветного юношу, пригодного разве для составления журналов заседаний по несложным вопросам, каковую роль он до того исполнял в канцелярии Государственной думы.

Немудрено, если с таким сотрудником деятельность князя Львова сразу приобрела анекдотический характер.

Одним из первых действий нового министра было смещение всех губернаторов и градоначальников. Но так как своего списка кандидатов не было, то был применен следующий ‘оптовый’ прием: губернаторами и градоначальниками были назначены соответственные председатели земских управ⁵⁷ и городские головы.

При этом было упущено из вида, что эти ‘выборные’ по закону должности на деле в подавляющем числе случаев были замещены или прямо по назначению губернаторов, или такими ‘земскими’ людьми, которые для губернского ‘начальства’ были заведомо ‘приемлемы’, т. е. попросту более или менее реакционны. В результате чиновники 1-го сорта были заменены такими же чиновниками, но только 2-го сорта.

Иногда же подобный прием управления приводил к прямому скандалу. Так, например, в Одессе был случайно весьма приличный градоначальник Сосновский⁵⁸ и уже совершенно неприличный городской голова Пеликан⁵⁹ — известный на всю Русь глава местной черной сотни, абсолютно ненавидимый населением человек, которому за многие дела единственное место было — тюрьма.

И вот такой-то человек оказался градоначальником Одессы волею революционного русского правительства!

Мудрено ли, что на местах поспешили поскорее отделаться от подобных агентов центральной власти и приступили совместно к выбору губернских ‘комиссаров’ на место львовских горе-губернаторов.

Если к этому прибавить, что уже в первые дни революции всюду была разогнана вся наружная и секретная полиция, а создававшаяся кое-где милиция была в подчинении у местных выборных учреждений, то оказывается, что в несколько дней в России был уничтожен весь аппарат власти и Министерство внутренних дел с тех пор занималось лишь составлением, по получавшимся со всех концов телеграммам, весьма изящных картограмм аграрных и иных беспорядков в стране да посыланием ответов, что оно лишено возможности что-либо сделать и обратилось к содействию военных властей.

На Руси, в сущности, не стало никакой власти. А между тем потребность во власти сильной чувствовалась всеми — и раньше, и после. Даже у Керенского она выразилась в его ‘страшной’ риторике на московском совещании⁶⁰. Но это уже была только риторика без всякой возможности реального осуществления. Слушатели слушали и невольно думали: ‘Пужает, а не страшно’.

Таким-то способом князь Львов даже и материально подготовил будущее торжество большевиков.

Каким же действительно образом всякая власть, будь она коалиционная или некоалиционная, и в любой стране, могла бы сопротивляться первой же попытке насилия над ней, если у нее не имелось никакого аппарата для воздействия на непокорное меньшинство?

Между тем в России имелась еще и специальная причина, по которой требовалась бесконечно сильная власть.

Эту причину выяснил уже более 100 лет тому Монтескье⁶¹ в своем Esprit des lois [‘О духе законов’]. Он там выводит закон, по которому каждому пространственному размеру государства соответствует определенная форма правления, и нельзя, безнаказанно для формы правления, менять размеры государства и, безнаказанно для размеров его, менять форму правления. Поскольку, говорит он, государству малому приличествует форма правления республиканская, а государству размеров средних — монархия, постольку государство огромное токмо деспотией в целости удерживаться может {Весьма популярное возражение против мысли Монтескье состоит в том, что он не предусматривал возможности еще одного решения, которое будто бы нашла Америка. Она существует при всех ее огромных размерах, не превращаясь, однако, в деспотию. Но при ближайшем рассмотрении легко убедиться, что Североамериканские Соединенные Штаты в первый же раз, когда их страна подверглась экзамену как государство, немедленно же, инстинктом деловых людей, учуяли, в каком направлении надо начать строить свою государственную власть. Началось невероятное увеличение силы и власти президента. Я думаю: очень недалеко то время, когда в его руках будет сосредоточена такая власть, которой позавидовал бы любой Артаксеркс. Эта власть не имеет диких выражений, она умеряется общественным мнением, но это не мешает ей быть безответственной, дискреционной и централизованной в одном человеке.}.

Поэтому не только все государственно мыслящее в России, но весь народ в совокупности каким-то здоровым инстинктом всегда рвался к этой сильной власти. Я думаю, что и успех большевиков в значительной мере объясняется тем, что в них учуяли людей, склонных создать именно сильную власть.

А Временное правительство князя Львова не только не утвердило сильную власть, но уничтожило даже самую возможность ее утверждения.

Поэтому-то я и считаю князя Львова прямо человеком фатальным для русской свободы.

Русскому народу, помимо того, что русское государство было силою сколочено из многочисленных, довольно разнородных частей и, следовательно, только известной долей силы могло быть удерживаемо в целости, сильная власть была нужна еще и по мотивам психологическим.

Русские люди за долгие годы, когда им отказывали в праве на активное участие в устроении судеб родной страны, чрезвычайно привыкли к безответственной оппозиции, к политической воркотне и фрондерству. Свою нелюбовь к власти самодержавной они неминуемо должны были перенести и на всякую власть вообще.

Надо было предусматривать, что еще долгое время всякая власть на Руси будет носить в себе источник своей смерти в день своего рождения. Всякого человека будут переставать любить и начнут критиковать и ему сопротивляться, как только он возьмет власть в руки и только за то, что он — власть.

С этим душенастроением русских людей (вполне, кстати сказать, уживающимся с ясным сознанием необходимости сильной власти) необходимо было самым настойчивым образом бороться, с одной стороны, путем энергического творчества в духе народных желаний, а с другой — путем не менее энергического подавления всяких попыток к непослушанию воле страны со стороны отдельных лиц и групп.

А князь Львов занял позицию упорного ничегонеделания и непротивления.

Итог его деятельности с удивительным сарказмом и остроумием подвел популярный в Петрограде юмористический журнал ‘Сатирикон’. В ‘министерском’ номере этого журнала, где были более или менее удачно высмеяны все министры, князь Львов изображен в виде мраморной фигуры, сидящей на троне. Подпись на монументе: ‘Кн. Львову за благонравие и безвредность’. Пояснение к картине гласит: ‘Личность легендарная. Говорят, будто бы был министром внутренних дел’. Будто!..

Не надо было обладать большим даром провидения, чтобы предугадать, что из этого всего получится.

Поэтому, когда 3 марта ко мне в министерство приехал вновь назначенный министр путей сообщения Некрасов и стал меня уговаривать сотрудничать с ним в качестве его товарища, пока ему удастся — вероятно, в ближайшем же будущем — убедить Совет министров назначить его министром без портфеля, то я постарался уклониться от этой чести.

Главным моим мотивом было то, что, по моему глубокому убеждению, с таким председателем Временное правительство должно будет свалиться через каких-нибудь два месяца, увлекши в своем падении и кадетскую партию — единственную, на которую Россия еще могла надеяться.

Неизбежность прохождения Россией периода увлечения крайними политическими и социальными учениями вырисовывалось для меня уже тогда вполне ясно.

Поэтому, сдав через несколько дней министерство Некрасову, я закончил свое участие в правительственной деятельности.

Вспоминая теперь эти шесть дней и ночей беспрерывной работы, я думаю, что я могу ими гордиться.

Железнодорожники, увлеченные моим призывом и личным примером, работали действительно богатырями.

Невзирая на свирепствовавшие в дни революции по всей России небывалые заносы, наша сеть работала как никогда. В Петербург, например, подавалось до 2000 вагонов, чего не бывало ни до, ни после революции.

Благодаря этому Петербург в дни борьбы не испытал голода. Теперь, когда этого не произошло, трудно даже себе представить, что бы было в обратном случае.

Миллионной железнодорожной армии сразу же была привита единственная спасительная для всего будущего России мысль, что спасение страны, спасение собственного благополучия лежит только в величайшем напряжении труда народного, и ни в чем другом.

И люди с восторгом несли этот свой труд на благо своей отныне свободной родины.

И как все это потом изменилось!

* * *

Что делали в это время другие важнейшие на Руси факторы?

Совет рабочих и солдатских депутатов за эти дни успел родить свой знаменитый ‘приказ No 1’, с которого пошло разрушение нашей армии, падение внешнего престижа государства и исчезновение всякой внутренней безопасности, и деятельно работал над созданием своих разветвлений по всей стране. Словом, готовился к захвату власти в будущем. Пока же он определенно занял позицию печальной памяти ‘звездной палаты’, т. е. безответственного закулисного органа, фактически ведущего государственную политику за спиной, якобы полномочного ответственного лишь перед всем народом кабинета.

Временное правительство… начало свою деятельность с того, что, обойдя молча этот проклятый приказ, прикрыло его своим авторитетом, вернее, сразу поставило себя в подчиненное в отношении Совета положение.

Первый шаг к разрушению русской государственности прошел без протеста со стороны новой государственной власти. Русская интеллигенция, составившая эту власть, так привыкла в царские времена только ворчать на культурно— и государственно-разрушительные действия императорского русского правительства, а не бороться с ними, что и теперь ограничилась только тем, что понегодовала на безумное, самоубийственное для России действие нового пана, но не сделала ни малейшей попытки серьезно бороться с анархическим духом приказа, даже впоследствии, руками Поливанова и Гучкова (!), постаралась придать ему quasi закономерный вид.

Политически более зрелым людям было, однако, уже тогда ясно, что этот приказ — начало конца. Я помню, как представитель французской армии на Кавказском фронте, доблестный полковник Шардиньи с рыданием спрашивал: ‘Зачем это? Ведь это — конец России!’

И верно: il n’y a que le premier pas qui cote {Труден лишь первый шаг (фр.).}.

Дальнейшее разрушение русской государственности пошло уже гладко.

И что удивительно — Россию, разделенную, растерзанную взаимным недоверием и ненавистью, немцы теперь берут голыми руками? Tu l’as voulu… {Ты этого хотел… (фр.) — Примеч. ред.}

Не понимаю я также, чего обвиняют большевиков в том, что они ‘лишили’ Россию армии. Разве большевики писали ‘приказ No I’?⁶² Разве они положили прочное основание делу уничтожения русской армии? Разве большевики смолчали перед Калушем и Тарнополем? Наоборот, большевики грабителей, насильников и мародеров, насколько слышно, расстреливают даже без суда.

* * *

Земства и города… усиленно ‘демократизировались’, но, к сожалению, заполнялись при этом людьми, весьма мало пригодными для реальной работы, но зато весьма склонными к неудержимой раздаче земских и городских средств без всякого соображения с их доходным бюджетом.

Началось разрушение культурной работы десятилетий, работы, которой с полным основанием гордилась Россия и которой удивлялись иностранцы. Ненавистный царскому правительству земский ‘третий элемент’ частью разогнан, частью разбежался сам. То, что не удавалось Плеве с Маклаковым, то с легким сердцем довольно быстро сделали преобразованные земские и городские самоуправления.

* * *

Государственная дума… утвердив, через свой Временный комитет, первый состав Совета министров, как бы почила от дел. Она не собиралась даже и в частные совещания. Часть членов ушла в министры и в товарищи министров, часть уехала на месте в качестве комиссаров или по личным делам. Играть какую-либо роль она и не пыталась. Тем более что в это время была создана теория, по которой вся государственная власть в России преемственно сосредоточилась в руках Временного правительства, и Государственная дума как таковая даже и собираться не имеет права. На этом особенно настаивал П. Н. Милюков. Это не помешало ему впоследствии, после ухода в отставку, прийти в частное совещание этой же Думы жаловаться на немецко-советскую интригу, жертвою которой он будто бы пал. Несомненно, что только усилиям Милюкова Дума обязана тем, что ею не было сделано даже малейшей попытки как-нибудь влиять на ход событий. Ведь не на заявления же В. Н. Львова, что князь Львов получил власть из рук самодержавного царя Михаила II и перед Думой не ответственен, обращали внимание, когда Думу не созывали и не делали попыток и ее демократизировать по тому методу, по которому демократизировались городские думы и земства, хотя бы через включение всех ‘неправых’ членов первых трех Дум? Постепенно Дума лишалась всякого значения, всякого влияния на ход событий. Думский комитет замкнулся в узкий круг дел по распределению пожертвований, поступавших в Думу, и лишь в самое последнее время, когда события стали уже явно угрожающими, Дума стала пытаться высказывать свое мнение. Но ее бессилие, отсутствие всякой опоры в стране начало чувствоваться с первого дня. Поэтому все раздавшиеся впоследствии крики против ‘контрреволюционной’ Думы и требования ее разгона являлись результатом просто напуганного воображения крайних партий. Дума медленно, незаметно умирала. Агония ее началась еще в последние дни февраля, когда она не проявила мужества открыто и смело стать во главе движения, взять его в свои руки. Еще весной, к немалому негодованию моих думских коллег, я позволил себе в газетном интервью высказать, что Дума — это политический труп, который ничто уже не может гальванизировать.

Действительность, увы, оправдала мое предсказание.

* * *

Политические партии… начали всероссийскую партийную грызню, натравливание всех против каждого и каждого против всех, проповедь классовой и всякой иной ненависти.

В дни, в которые требовалась консолидация всех сил нации, когда надо было, ценой взаимной уступчивости, сгруппироваться вокруг одного знамени и порешить с первейшей и важнейшей национальной задачей — поскорее прикончить войну, чтобы затем переходить к другим задачам государственного творчества, началась иступленная пропаганда всякого разъединения. Последующая проповедь Гражданской войны была только дикарски прямолинейным выводом из посевов, сделанных в первые дни. (Еще бы, ведь во всех книжках сказано, что в культурном государстве требуется партийная борьба и существуют классовые противоречия, так разве можно хотя на день отложить их выявление и обострение?)

Слова: Россия, родина, отечество — стали почти неприличными и из употребления на митингах были совершенно изъяты. Можно было ‘спасать революцию’, но ‘спасать Россию’ — это было уже нечто контрреволюционное.

И Россия, коренная Россия словно обомлела перед выработанной привычкой к повиновению и уступчивости перед каждым окриком, она терпеливо сносила это всенародное оплевание. Можно было безнаказанно выкинуть плакат ‘Да здравствует Германия’, как это было сделано в Белоострове возвращающимися на родину ‘спасителями’, но едва ли кто рискнул бы да и смог бы безопасно пройти по Невскому с плакатами ‘Да здравствует Россия’, ‘Все для Родины’, ‘Долой ненависть’, ‘Да здравствует единение и любовь всех без изъятия русских людей’!

19 марта собрался в Москве Первый Всероссийский съезд Союза торговли и промышленности. Состав его был весьма демократический. Это не была европеизированная петербургская буржуазия, а простые, немудрящие купцы из разных российских захолустий — почти ‘хозяйственные мужички’, а не купцы. На их лицах отпечатывалось полнейшее недоумение перед тем, что происходит, перед этим оплеванием и отрицанием родины. И надо было видеть их неподдельный восторг, их слезы, их крики без конца, когда после долгих и не всегда для них понятных речей я обратился к ним с простыми словами русского человека, ‘осмелился’ заговорить о любви к России, о необходимости ей послужить в первую голову, а не чему-либо другому, когда я призывал их стеной стать ‘за родину’. Если бы кто видел этих плачущих людей, обнимавших меня, хотя бы того древнего старика, что бросился целовать мне руку, тот, может быть, понял бы, сколько лжи, сколько противоречия всей русской натуре было в проповеди ненависти. Но… на любовь и самопожертвование тогда не было моды. Кошмарные тогда переживала Россия дни — и надо было, чтобы начали ее рвать по кускам, чтобы проснулись здоровые чувства, чтобы даже партийные болтуны заговорили о необходимости спасать Россию и революцию, перестали замалчивать и забывать ее, многострадальную родину-мать.

* * *

Пресса… сразу же разделилась на две части. Одна стала систематически заподазривать каждый шаг Временного правительства, другая — так же систематически замалчивать его грехи, и неизвестно еще, что было вреднее.

Демагогия Некрасова вызывала крайнее негодование ‘буржуазных’ журналистов весьма различных оттенков, но на вопрос, почему же это негодование не отражается на листах газет, отвечали неизменно: наш mot d’ordre {Лозунг (фр.) — Примеч. ред.} — поддерживать Временное правительство. Лишь много времени спустя, уже после того, когда даже Церетели резко разошелся с Некрасовым в понимании прерогатив министра и его подчиненных, появились наконец статьи против некрасовской демагогии, и то, кажется, только в одних ‘Биржевых ведомостях’⁶³. Замалчивали все. Не трогали даже нелепого Мануйлова⁶⁴, хотя в газетной среде имело большой успех mot {Острота (фр.) — Примеч. ред.} одного из журналистов: ‘в моих глазах Кассо {Ультрареакционный министр народного просвещения при Николае II — Примеч. ред.} оправдан, ибо он выгнал Мануйлова из Московского университета. Это, ей-богу, не было ни глупо, ни вредно для России’.

Впрочем, господам министрам газет и некогда было читать. Одни, как, например, Коновалов, работали так, что едва урывали 4-5 часов на сон, другие носились с митинга на митинг и… ухаживали. Петербург — великий сплетник, и амурные похождения некоторых из министров немало способствовали падению престижа власти. Конечно, все это частная жизнь, но ‘публика’ любит быть очень строга к старшим и хочет, чтобы ‘излюбленные’ люди были, как жена Цезаря. Пресса отвечала этому настроению — и долгое время не появлялось в Петербурге не только что карикатур на министров, но даже и почтительной критики. Считалось непозволительным таких людей затрагивать. Некоторых же, как Керенского, возвели на такой пьедестал, что не могла у него не закружиться голова. Едва ли можно признать, что пресса, особенно буржуазная, была на высоте исторической своей задачи.

* * *

Что делал в это время царь?

Царь, к великому моему удивлению, отправился из Пскова в Ставку⁶⁵. Как только я получил справку о назначении в Могилев для литерного поезда ‘А’, в котором царь путешествовал по России, я немедленно же телефонировал Гучкову, с согласия которого это, конечно, только и могло произойти, чтобы высказать ему свое недоумение и опасение, как бы царь в Ставке не вздумал организовать сопротивление. Но Гучков спокойно ответил: ‘Он совершенно безвреден’.

И действительно, он совершенно добросовестно подчинился своей участи. Последнее его приказание было генералу Иванову, который пытался прорваться в Петербург с двумя эшелонами георгиевских кавалеров — прекратить сопротивление и подчиниться новой власти.

Но все-таки разрешение уволенному в отставку царю свободно разъезжать по стране, направляться к войскам, среди которых могли оказаться и преданные ему, все это не могло не казаться странным с первого взгляда.

Мотивом же согласия на это со стороны Гучкова могло быть только его величайшее — и демонстративное — презрение к ничтожной личности Николая II

Совет рабочих и солдатских депутатов таких ‘тонких’ чувств, разумеется, разделять не мог и стал требовать его ареста.

13-го числа марта меня вызвали сперва к Родзянко, а затем в Совет министров и предложили, совместно с тремя другими членами Государственной думы, отправиться в Могилев, арестовать там царя и доставить его в Царское⁶⁶.

Первым моим движением было отказаться от этой ‘почетной’ роли. Слишком мне претило разыгрывать из себя тюремщика. Но затем, поразмыслив, я решил принять поручение. Мне представлялось, что другое лицо на моем месте (я ехал в качестве председателя), пожалуй, не воздержится от искушения проявить в чем-нибудь свою ‘власть’ над бывшим царем, а всякая даже непочтительность по его адресу, в моем понимании, легла бы пятном не на него, а на молодую русскую свободу. Ведь всякая выходка в отношении человека, перед которым еще вчера дрожали 180 миллионов человек, слишком бы уже напоминала известную басню Крылова. А в те дни русская революция мыслилась еще как нечто чрезвычайно красивое.

Надо было, следовательно, выяснять свои задачи и устанавливать целый ряд положений. Заседание Совета министров произвело на меня впечатление чрезвычайной бестолковщины, многоговорения и отсутствия предусмотрительности.

Этими качествами отличались, впрочем, все заседания Временного правительства. Например, серьезный (?) вопрос о закрытии Пажеского корпуса и об устройстве на его месте садовой школы прапорщиков отнял у Совета министров три часа. При этом многие министры постоянно бегали к телефону справляться с мнениями и настроениями Совета рабочих и солдатских депутатов.

Понятно, что и вопрос об аресте царя потребовал длительного обсуждения, тем более что и представлен он был Совету министров в совершенно сыром виде, как голая мысль.

Самый акт ареста решено было наименовать объявлением царя ‘лишенным свободы’. На мой вопрос, как его именовать в третьем лице и при обращении, буде таковое потребуется, решили именовать ‘бывшим императором’, а относительно титулования при личном обращении, поколебавшись немного между Вашим Высочеством и Вашим Величеством, остановились на последнем, однако без прибавления слова Императорское.

Попутно выяснилось, что царь обращался к Временному правительству с тремя просительными пунктами: 1) об обеспечении ему безопасного проезда из Могилева до Царского, 2) об охране его во время пребывания в Царском и 3) об обеспечении его проезда на Мурман и в Англию.

Решено все три просьбы удовлетворить⁶⁷ и вписать об этом в постановление Совета министров, коим царь объявлялся лишенным свободы.

Когда я выразил сомнение в том, чтобы по только что открытой для движения Мурманской железной дороге удалось пропустить весьма тяжелый императорский поезд, то министр путей сообщения весьма наивно ответил, что тогда придется подождать до весны. Пришлось мне ему разъяснять, что весной уже, наверное, не придется вообще проехать по этой дороге, ибо ее на весьма значительном протяжении не будет даже и существовать, сейчас же она держится только тем, что на ней работает дорожный мастер ‘мороз’. Министр поспешил согласиться, что на дороге что-то неладно, и обещал послать на нее высшего чиновника ведомства для осмотра.

Попросив министра о назначении мне к вечеру экстренного поезда по Виндавской железной дороге, я удалился из Совета министров.

Вопрос о приставлении к арестованному царю стражи и об отобрании у него шпаги так и остался необсужденным, ибо я молча решил этих церемоний не проделывать.

Когда вечером я приехал на вокзал, то оказалось, что наша ‘секретная’ миссия разоблачена, ибо нас встретила целая толпа журналистов с просьбою пустить их в поезд.

Посоветовавшись, мы решили им этого не разрешать. Однако один из них, сотрудник ‘Речи’,⁶⁸ оказался не менее энергичным, чем его американские коллеги, и умудрился как-то пробраться в служебное отделение.

С утра наше путешествие стало превращаться в триумфальное шествие. По линии наша поездка стала известна, нас встречали на каждой станции толпы железнодорожных служащих и населения, говорились приветственные речи, раздавались крики ‘ура’. Я старался отвечать, хотя шесть суток без сна и с постоянными разговорами по телефону давали себя знать — я почти лишился голоса.

В Могилев мы прибыли тоже под общие крики ‘ура’.

Сейчас же мы отправились на автомобилях в город к начальнику штаба Верховного главнокомандующего — генералу Алексееву.

Считая, что бывшему императору будет легче получить приказ об аресте из рук более ему близкого, военного человека, я просил генерала Алексеева принять на себя эту миссию, и мы отправились, после короткой беседы, обратно на вокзал.

Императорский поезд литер ‘А’ стоял по правую сторону промежуточной платформы. Напротив его, по другую сторону платформы, стоял императорский поезд литер ‘М’ — вдовствующей императрицы-матери Марии Федоровны, только что прибывшей из Киева, чтобы проститься с сыном.

Бывший император находился у матери. На платформе сновали лица свиты. Почему-то счел нужным подойти ко мне и представиться герцог Лейхтенбергский⁶⁹, бывший командир эскадры миноносцев на Черном море. Затем подошел лейб-хирург профессор Федоров⁷⁰. Мне невольно бросилось в глаза, что у него на погонах выцарапан вензель Николая. Впоследствии оказалось, что это — только на погонах пальто. Еще бы — ведь надо было идти пить чай к бывшему хозяину. Профессор Федоров выразил желание передать мне кое-что со слов иностранных агентов при Ставке, и я его пригласил прийти в пути ко мне в вагон, который я тем временем приказал прицепить к императорскому поезду. Когда потом профессор Федоров пришел ко мне в вагон, то оказалось, что на его тужурке вензеля в целости. По приезде я повез профессора Федорова к председателю Государственной думы, чтобы он сам ему доложил сообщенные мне сведения. В Государственной думе профессор Федоров в ожидании, пока его примет председатель Государственной думы, поспешил сбегать в уборную и там выцарапать вензеля и на тужурке. Я рассказываю этот глупый эпизод как образчик того, как ближайшие к бывшему царю лица спешили хамски-пошло от него отмежеваться. На обратном пути нас осаждали депутации от императорского конвоя, от поездной железнодорожной бригады и даже от придворных лакеев и поваров с выражениями верноподданнических чувств по отношению к революции и с просьбою передать Государственной думе собранные между собой небольшие суммы ‘на дело свободы’. Но рекорд хамства впоследствии побила гофмар-шальская часть, которая обратилась к комиссару по делам бывшего Кабинета Его Величества, члену Государственной думы И. В. Титову⁷¹ с запросом, давать ли с фермы молоко детям бывшего императора. Это больным-то детям своего бывшего повелителя!

Вот уже поистине как у Островского: ‘Позвольте мне для вас какую-нибудь подлость сделать’.

Конечно, Николай II слишком многое сделал, что бы отвратить от себя сердца своих подданных, но все же ничто не оправдывает этих приближенных к нему лиц, всю жизнь пользовавшихся его милостями, в их стремлении поскорее отмежеваться от своего бывшего барина в дни постигшего его несчастья.

С действительным достоинством держал себя только обер-гофмаршал высочайшего двора, князь Долгорукий⁷², который, кажется, и по сейчас не оставил бывшего царя.

Бывшего министра императорского двора графа Фредерикса и пресловутого дворцового коменданта генерала Воейкова, знаменитого автора ‘Куваки’ — скверной ключевой воды, которую бывший министр путей сообщения С. В. Рухлов, чтобы иметь ‘руку’ при дворе, всучивал насильственно русским путешественникам на всех станциях и в вагонах-ресторанах, в Ставке уже не оказалось. Они уехали еще раньше нашего приезда и были впоследствии арестованы в дороге.

Из лиц государевой свиты мы решили не брать с собою только адмирала Нилова⁷³, пользовавшегося дурной славой в народе. Когда я его потребовал к себе, то предо мной предстал, руки по швам, старик с лицом пропойцы и трясущимися руками и тихим голосом отвечал по-военному: ‘Слушаюсь’.

Он был просто жалок, этот старик, который, однако, тоже имел на совести немало зла, принесенного России. Он тоже был членом той банды, которая десятилетиями старалась деморализовать и душить страну и в результате дала нам эту Россию без характеров, без грамотных и честных граждан, а лишь до предела озлобленных за долгие годы страданий людей.

В окне вагона императрицы виднелся ее силуэт — женщины в черном с белым платком у глаз. Видно было, что они прощались.

Бывший император выскочил из вагона императрицы на перрон и быстрым, бодрым шагом пошел наискось к своему вагону.

На лице у его совершенно не отражались трагические события, которые им переживались. По-видимому, все окружающие были больше взволнованы, чем он.

В живописном костюме собственного Его Величества конвоя, в лихо заломленной набекрень папахе, с закинутой назад головой пронесся он по перрону, на ходу козыряя небольшой, в два-три десятка людей, кучке, собравшейся к тому времени на перроне.

Бросился было к нему поцеловать его руку адмирал Нилов, но он, не остановившись, с видимой брезгливостью вырвал свою руку.

Вслед за императором в вагон вошел генерал Алексеев. Через несколько минут он вышел обратно на перрон с постановлением Совета министров в руках, которое и вернул мне. Акт объявления бывшего императора лишенным свободы состоялся.

Попрощавшись с генералом Алексеевым, я прошел в свой вагон и приказал двигаться.

Люди на перроне — несколько дворцовых и железнодорожных служащих и два-три солдата — с генералом Алексеевым во главе молча провожали нас глазами. И это молчание преследовало нас вплоть до Царского… Только завидя меня у окна заднего салона-вагона, люди молча козыряли или снимали шапки: народ точно чувствовал, что везут мертвеца.

Мы выехали из Могилева в 4 часа 45 минут вечера. Вскорости в императорской столовой был сервирован five o’clock tea. Мне передавали потом, что за разговором во время чая между прочим бывший император сказал своим собеседникам: ‘Да, вы знаете?.. я лишен свободы…’

Чем это хуже знаменитого ‘Rien! {Ничего! (фр.) — Примеч. ред.}’ в дневнике Людовика XVI⁷⁴ в день взятия Бастилии?

Кончается целая эпоха, рушится целый мир, и вдруг… пикантная новость: знаете?..

Что будет написано в конце концов в новой главе русской истории, начавшейся в памятные мартовские дни, — еще неизвестно. Но романовская 300-летняя глава закончилась поражающе бесцветно.

Даже никакого драматического момента.

Главное действующее лицо — какой-то деревянный солдатик, на котором ничто не отражается.

Падание с головокружительной высоты, вчера — возможность снести любую голову, сегодня — ‘лишение свободы’, вчера — в руках рычаги не только русской, но мировой истории, сегодня — полное бессилие и ничтожество, кругом — измена самых близких людей, крушение дела всей жизни, позор и… ни один мускул на лице не дрогнет…

Ко мне в вагон пришел князь Долгорукий с просьбой разрешить отправить в Царское Село две депеши о высылке на вокзал автомобилей и экипажей для багажа. Я пометил на депешах: ‘Передать разрешаю. Комиссар Государственной думы А. А. Бубликов’.

Начальник Риго-Орловской дороги инженер Гейнрихсен принес мне на просмотр депешу на имя бывшего императора от герцога Коннаутского. Я не читая приказал передать ее адресату.

Князь Долгорукий спросил, не пожелаем ли мы обедать. Я поблагодарил и отказался. Долгорукий ушел.

Обращался еще ко мне с просьбой граф Мордвинов⁷⁵ — чтобы остановили поезд в Гатчине.

Торопились царские слуги поскорее с ним расстаться. После в Царском Селе их не оказалось уже ни одного, кроме Долгорукого. Императрица сама должна была, в роли сиделки, ухаживать за больными детьми. Ни одна из ^дам света’ не пожелала ей помочь.

Пришел в вагон профессор Федоров и стал рассказывать разные сплетни из придворной жизни.

Одна из них мне запомнилась как весьма характерная для личности Николая II.

Пришло в эти дни, с нарочным, письмо к нему от императрицы из Царского. Положение его детей было очень опасное — корь в таком возрасте ведь болезнь очень серьезная. Поэтому совершенно нельзя даже понять, для чего он, нежный отец, почти две недели сидел в это время в Ставке. Вероятнее всего, по инерции — слишком он привык за последние годы прятаться туда от истерички-жены, постоянно закатывавшей ему грандиозные сцены. По Петербургу даже циркулировало шуточное стихотворение, кончавшееся после каждого куплета припевом: ‘Царь же все ездил из Царского в Ставку’,

Совершенно ясно, какой интерес должно было представлять для него полученное им большое письмо.

Однако когда он начал было его читать, то вдруг заметил, что уже 10 часов утра — время, полагающееся по расписанию на чаепитие. И, отложивши письмо в сторону, он до 11 часов пил чай!

Какое-то каменное сердце!

У этого заводного человека, кажется, была одна только страсть, да и та пассивная, как пассивно было и его упрямство, это — зависть.

Здесь не раз ослаблялись его задерживающие центры.

Любопытный эпизод рассказывал граф Витте, Когда намечалась поездка царя во Францию, то, после того как все было уже согласовано с французским правительством и французские газеты разболтали все подробности церемониала приема, он ‘вдруг’ уперся и заявил, что не поедет. Министр иностранных дел в отчаянии. Звонит к графу Витте, с ужасом рассказывая о том всесветном скандале, который вызовет этот отказ от поездки, и прося помощи. Витте спокойно ему отвечает, что он к завтрему это дело уладит. И действительно, на завтра Николай взял назад свой категорический отказ и вновь решил ехать.

Ламздорф (кажется, мне память не изменяет) пристал к Витте с просьбой объяснить, как он добился этого ‘чуда’, Витте отвечал: ‘Очень просто! Я ему сказал, что если решение Его Величества не ехать непоколебимо, то придется французов, ввиду того, что дело получило слишком большую огласку, чем-нибудь утешить и кого-нибудь послать, например наследника Михаила Александровича. Тогда он весьма быстро сообразил, что все чествования, овации и т. п. выпадут на долю Михаила, весь вспыхнул и злым тоном отрезал: ‘Нет, я сам поеду’.

Звезда Столыпина, как-никак крупнейшего после Витте человека на министерском посту за все царствование Николая, несомненно, стала меркнуть уже задолго до его смерти, и не застигни его предательская пуля агента-охранника, он скоро уже был бы в отставке. И единственно по той причине, что он в известных кругах, благодаря своему выдающемуся ораторскому таланту, стал пользоваться слишком большой популярностью.

Бывший министр народного просвещения граф Игнатьев, единственный из министров Николая пользовавшийся всеобщими симпатиями, так прямо в Думе и говорил: ‘Господа, хвалите меня, пожалуйста, поменьше: ведь иначе выгонят’.

Поразительно мелкая душа вырисовывается из этих мелких фактов!

Вчера — самодержец Всероссийский, сегодня — полковник Николай Романов⁷⁶, Николай Последний. Николай Кровавый {Когда во, время коронования Николая II произошла известная Ходынская катастрофа (народ в погоне за даровым царским угощением устроил давку’ в которой погибло несколько сот человек), то все русские ясновидцы в один голос твердили: ‘Кровавое будет царствование’. И, оказывается, были нравы. Я слышал в детстве об одном еще более замечательном предсказании. Мне передавали, со слов прадеда’ что Александру I знаменитая ворожея девица Ленорман предсказала, что после него три императора взойдут на престол, того не ожидая (Николай I, Александр III и Михаил II)’ три умрут не своей смертью (Николай I отравился, Александра II убили революционеры…), а через 100 лет род Романовых на престоле Российском прекратится. Довольно курьезная легенда?..} (последнее название после большевистской эры едва ли за ним утвердится), он, вернее всего, должен был бы называться Николай Ничтожный.

Чего мы боялись? Перед чем трепетали? Чему одни молились? Что другие ненавидели?

Пустое место!

Утром мы уже были в Царском. Пока мы шли из своего вагона к царскому павильону {Между Петроградом и Царским Селом устроена вдоль Виндавской железной дороги, для проезда царя, отдельная железнодорожная ветка в 16 миль длиною с отдельным вокзалом в Петрограде и в Царском. В последнем вокзал представляет собою прелестное здание в древнерусском стиле. Стоила эта ветка много миллионов, но не является уже такой ‘безумной’ роскошью. До ее сооружения проезды царя, его родных и приближенных создавали бездну неудобств для публики, движение которой по Виндавской железной дороге весьма интенсивно.}, бывший царь уже успел выскочить из вагона, пробежать до автомобиля, сесть и поехать во дворец.

Больше я его не видел.

Это была его последняя поездка на ‘императорском’ автомобиле. Теперь на них ездят члены Совета рабочих и солдатских депутатов.

Я приказал прицепить к моему вагону паровоз, и мы по ‘царской’ ветке через час прибыли в Петербург и отправились в Государственную думу для доклада председателю об исполненном поручении.

Печальная судьба связала меня с этим человеком.

28 февраля я первый взял из его ослабевших рук государственную власть.

Ощути он тогда хотя малейший прилив энергии, и я был бы на виселице.

Ведь в Петербурге была такая неразбериха, петербургский гарнизон уже тогда был настолько деморализован, на ‘верхах’ так мало было толку, порядка и действительно властной мысли, что достаточно было одной дисциплинированной дивизии с фронта, чтобы восстание в корне было подавлено. Больше того, его можно было усмирить даже простым перерывом железнодорожного сообщения с Петербургом: голод через три дня заставил бы Петербург сдаться. Мне это, сидя в Министерстве путей сообщения, было особенно ясно видно.

Как в октябре могли без чьего-либо сопротивления прийти большевики, так в марте мог еще вернуться царь. И это чувствовалось всеми: недаром ведь в Таврическом дворце несколько раз начиналась паника.

14 марта я, фигурально выражаясь, вбивал последний гвоздь в его гроб.

В России может быть все, можно воображать себе еще многое, но невозможно одно: восстановление на троне Николая II.

Даже в корниловские дни, когда, компрометируя этого честного генерала, зашевелились в России монархисты и потихоньку стали мечтать о возможности реставрации, то и им ни одному не приходил на ум Николай II.

И честь и слава Керенскому, что он вовремя убрал его в Тобольск. Если бы в ноябрьские дни толпа с ним расправилась, то это легло бы величайшим и бессмысленнейшим позором на свободную Россию.

‘Оставим мертвых хоронить своих мертвецов’.

Николай II — это политический труп, который никогда не восстанет.

Ибо нет для ‘таких’ Христа.

Не нужны ‘такие’ народу даже в дни самого великого отчаяния.

И не понадобится России Николай, даже если немцы, в союзе с русскими большевиками и анархистами, скомпрометируют в глазах народов идею демократии, покажут народам наглядно, что ‘за царем надежнее’.

* * *

Казалось бы, теперь можно было бы, наконец, уверовать в революцию, в то, что она совершилась.

Однако все последующее показывает, что в корне именно этой уверенности-то и не существовало.

Ибо ясно, что человек, действительно уверенный в существовании известного явления, в его прочности, не станет никогда предпринимать, для закрепления этого явления, шаги и действия, которые, будучи, быть может, весьма действительными и полезными в данный момент, в будущем неминуемо подорвут или уничтожат это самое явление.

Не станет же, например, человек, твердо убежденный в прочности своего здоровья и крепости своего сердца, принимать для подкрепления сил морфий, спермин и т. п. специи, ибо они если и взвинтят его энергию и работоспособность на данный короткий промежуток времени, то зато в будущем неминуемо подорвут в корне его здоровье.

Между тем что происходило в это время в России?

Началась всеобщая ‘защита революции’, ‘закрепление’ ее ‘завоеваний’.

Для этого требовалось политически аморфную, можно сказать, совершенно аполитичную, безграмотную российскую публику поскорее распропагандировать и разобрать по партийным лавочкам.

Каждая партия наперебой старалась навербовать себе членом, нисколько не всматриваясь в их умственное и моральное содержание.

В это-то самое время и народились ‘мартовские’ социалисты, как их презрительно называли ‘буржуи’, или люди, у которых было достаточно совести, чтобы не примазываться к социализму из личных выгод. Быстро усмотрев, что в ближайшем будущем политический радикализм будет весьма ходким товаром, эти quasi-социалисты старались друг друга перещеголять крайностью своих ‘убеждений’.

Один известный итальянский депутат-социалист, посетивший Россию после революции, уезжая, резюмировал свои русские впечатления так: ‘Я, конечно, как социалист не могу не радоваться успехам социализма в России. Но вот то обстоятельство, что в России, столь слабо развитой экономически, и вдруг так много социалистов, заставляет меня сомневаться: да подлинные ли они?’

Увы, скептицизм почтенного опытного политика едва ли не был весьма и весьма обоснован.

Вполне ясно представить себе картину уклада жизни в случае торжества социалистических идей, без права собственности и т. п., и действительно всем существом своим проникнуться уверенностью, что в этом ‘новом мире’ познаешь истинное счастье, — все это, да еще при отсутствии всякой, не только что политической, а элементарной умственной подготовки вещь абсолютно невозможная в течение нескольких дней.

Поэтому, если среди рождавшихся в эти памятные дни марта сотен тысяч новых социалистов и были люди искрение, то это был простой, серый народ, который воспринял социализм не умом, а сердцем, как некую новую религию, которая должна создать счастье и правду на земле. А интеллигенты, которые в мартовские дни ‘заделались’ социалистами, почти сплошь руководствовались соображениями карьерными. Ибо что же прежде всего мешало им быть социалистами до переворота?

Увы, многие из них в то время состояли в Союзе русского народа⁷⁷, в националистах или вообще где-нибудь пресмыкались.

Мне, например, лично (а также и находящемуся сейчас в Нью-Йорке моему помощнику по министерству в дни революции профессору Ломоносову⁷⁸) очень хорошо известен случай, когда человека, для ‘убеждения’ в необходимости некоторых действий, не особенно приятных Его Величеству, приходилось ознакомливать с видом револьвера, приставленного к животу. А потом, спустя несколько дней, он оказался на очень видном посту и официозная пресса рекомендовала его как ‘убежденного’ социалиста (не оттого ли, что его убеждали револьвером?).

И таких была бездна среди партийных неофитов.

Не могли же партийные вожди не понимать, что подобные господа могут только проституировать любую политическую мысль и вести в будущем к моральному вырождению партии, которая имела неосторожность залучить их в свои ряды?

Если же, тем не менее, за подобными адептами своих учений люди все-таки гнались, то это может быть удовлетворительно объяснено только тем, что они в душе своей не были твердо убеждены в прочности неожиданного счастья — революции и старались это счастье закрепить, хотя бы опасной ценой подрыва всего дела в будущем.

За эту политическую слепоту все наши политические партии, особенно более крайние, заплатят еще в свое время весьма дорого. Расплатится и вся Россия.

А что она имела место — это видно не только из того, что с самых же первых дней начались разговоры об опасности контрреволюции, опасности совершенно мнимой, ибо вся Россия поголовно приняла известие о революции с величайшей радостью (люди плакали, целовались друг с другом на улицах), но особенно из тех приемов, которые применялись для партийной вербовки.

Эти приемы политического разврата раз и навсегда, можно сказать, гениально были разработаны и сформулированы Мирабо⁷⁹ во время его тайных сношений с версальским двором.

Это — всеобщий подкуп.

Раздача благ земных и особенно обещаний.

И раздача началась.

И какая!

Вот, например, первые попавшиеся под руку цифры вознаграждения, уплаченного служащим и рабочим на одной петербургской мануфактуре по месяцам (при одном и том же количестве рабочих):

в январе 1 028 000 рублей

в феврале 1 277 000 — —

в марте 1 294 000 — —

в апреле 3 458 000 — —

в мае 3 766 000 — —

в июне 4 789 000 — —

Средний заработок с 67 рублей поднялся до 294 рублей в месяц. Впоследствии дело на этом, разумеется, не остановилось и прибавки продолжались, пока, наконец, фабрика не стала.

Буквально такая же картина наблюдалась и всюду.

Трудно, конечно, говорить, что это были прибавки ‘на дороговизну’. Дороговизну они, несомненно, значительно опережали.

Это видно из всего уклада, например, петербургской жизни. Общий темп расходов в массе несомненно чрезвычайно повысился. Сапог не было, сапоги были безумно дороги (уже к лету женских сапог нельзя было купить дешевле 65 рублей. Теперь они, говорят, доходят до 400 рублей пара), а на улице нельзя было увидать женщину со стоптанными каблуками. Все франтят, все покупают разные ненужные вещи, сласти (шоколад по 6-8 рублей за фунт, арбузы 3 рубля, персики 12 рублей штука, груши 7 рублей продавались на улице еще летом, денатурат до 50 рублей бутылка), предметы роскоши и т. д.

Иногда под ‘требования’, выдвигавшиеся по договору партий, пытались подвести некие ‘научные’ основания. Например, съезд железнодорожников потратил много труда на выработку экзистенцминимума. Для Петербурга, где до войны низшая оплата железнодорожного агента падала до 25 рублей, этот расчет дал 285 рублей.

Не говоря уже о том, откуда государству было взять деньги на такое катастрофическое увеличение вознаграждения своим агентам, но если взять и перемножить количество тех предметов, которые приняты при исчислении экзистенцминимума как ‘совершенно необходимые’, на число железнодорожных служащих, то получается сейчас же арифметически непреложное доказательство абсурдности всего метода расчета.

Многие предметы ‘совершенно необходимы’ для 6 миллионов железнодорожников с их семьями в количестве, превышающем общее наличие этих предметов в стране, подлежащее распределению между всеми 180 миллионами населения России.

Буквально та же картина получилась и при исчислении нормы пайка для солдаток. Тем присудили на съедение большую часть скота, а масла больше, чем в России имеется.

По всей Руси несся один клич: ‘Подай!’

Партийные руководители, вместо того чтобы обращаться к простым русским людям, с непросвещенными знанием головами, с речью примерно такого содержания: ‘Граждане, свобода еще не синоним материального благополучия. Свобода не подачка. Свобода есть лишь то непременное условие, та атмосфера, в которой народ легче всего, скорее всего может своим упорным трудом создать свое материальное благополучие. Страна наша разорена плохим управлением и войной. От того, что мы добились свободы, мы сразу разбогатеть не можем. Пуще же всего остерегайтесь предъявлять требования к казне. Казна теперь не царская, а народная. Разоривши своими непомерными требованиями казну, вы разорите все государство. Разоривши государство, вы, свободные его граждане, расплатитесь за это сами. В казне средств нет, и платить она может только бумажками. А каждый вновь выпущенный рубль понижает цену всех выпущенных ранее. Бумажки — это векселя, по которым рано или поздно, но придется платить. Если же не заплатим, то разорится тот, кто им поверил и отдал за них свой товар. Бумажка в России собирается вся у мужика, у богачей и в банках ее нет {На 1 декабря 1916 года во всех 800 отделениях всех русских коммерческих банков было всего 180 000 000 наличных рублей в кассах. С тех пор они систематически уменьшали кассовую наличность. К моменту большевистского переворота едва ли в кассах нашлось бы и 30 миллионов рублей.}. Если разорится мужик, то разорится и вся Россия, а с нею и вы. Богачей мы обложим так, как только можно, но не ждите себе от этого большой прибыли. Богачей в России мало. Да и мало у них добра, нужного народу. Если мы у них отнимем все, чем они владеют, то от этого не прибавится у вас ни сапог, ни гвоздей, ни муки. Дороговизна, тяжесть жизни вызваны прежде всего тем, что в России не стало всех товаров. И ничем этой беде не помочь, как усиленным их производством. Поэтому, граждане, поменьше надейтесь на золотой дождь, поменьше говорите — побольше трудитесь, изо всех сил, и сберегайте каждую копейку, не покупайте ничего такого, без чего можно обойтись. Тогда благоденствие к вам придет, может быть, не сразу, не завтра, но зато придет уже наверно и будет прочно’.— Вместо всего этого на всех бесчисленных митингах несся лишь один клич: ‘Товарищи, требуйте!’…

И подкуп шел вовсю.

Солдат подкупали обещанием мира (точно он от нас зависел, мало-мальски не позорный, не кабальный) и безнаказанности за непослушание начальству и закону.

Крестьян подкупали обещаниями земли. Как будто их могли сделать богатыми те 50 миллионов десятин помещичьей или 80 миллионов десятин всякой вообще некрестьянской земли, которые ныне подлежат распределению между 40 миллионами крестьянских ‘дворов’, особенно если вспомнить, что помещики платили за обработку своей земли — тем же, в конце концов, крестьянам — больше, чем крестьяне получат валового дохода на ‘распределенной’ помещичьей земле. Ведь многополью, всякой усовершенствованной культуре, всему тому, что повышало урожайность помещичьей земли до 90-100 пудов на десятину против 50-60 пудов на земле крестьянской, всему этому — крест?

Рабочих подкупали всего реальнее — головокружительным подъемом заработных плат.

Иногда эти платы получали прямо фантастический характер. Подростки, женщины, простые чернорабочие временами получали больше, чем квалифицированные рабочие в Америке.

В газетах сообщалось, например, что простые катали — грузчики угля, работавшие для Петербургского городского управления, вырабатывали до 78 ¹/₂ рублей в день.

Лично мне известно, что на заводе противогазовых масок Центрального военно-промышленного комитета в Петербурге простые, не знающие никакой специальности бабы получали до 18 рублей в сутки. И за какую работу! Ровно вдвое менее производительную, чем до революции!

За перегрузку угля из вагонов в речные баржи или обратно требовали до 18-24 и даже 58 рублей с тонны. И платили. Потому — ‘требуем’!

Индустриальную буржуазию освободили от каких-либо доходов весьма быстро. Большие заводы еще держались и держатся, залезая в неоплатные долги, ибо стоимость производства сплошь и рядом превышает контрактную плату, но мелкие промышленные предприятия закрывались десятками. Уже к началу октября закрылось 204 предприятия с 50 тысячами рабочих.

Не пощадили в этом походе, разумеется, ни городов, ни государственной казны.

В городах ‘демократизированные’ думы зачастую прибавляли больше, чем хотели сами ‘требующие’. В Петербурге, например, сиделкам в больницах знаменитый Никитский сразу назначил 300 рублей в месяц, когда они сами мечтали о 100 рублях.

Городские самоуправления уже к осени были разорены все сплошь. Надо было ожидать закрытия всех их учреждений: школ, больниц и т. п. Ремонта и очистки улиц — никакой.

Теперь финансы городов улучшены конфискацией в их пользу всех частных домов. Но едва ли надолго хватит и этого ‘восполнения’.

Трамваи в Петербурге при 5-копеечной плате были исключительно доходным предприятием. Теперь, хотя они работают так, что публика стоит в три ряда, висит на подмостках, они стали при 15-копеечном тарифе дефицитным делом.

Но зато кондукторши получают по 300 рублей в месяц.

Та же картина во всех государственных предприятиях и учреждениях.

Товарные тарифы повысили сперва в три, а потом даже в четыре раза, и все-таки дороги едва сводят концы с концами.

Не только цена, но и количество чиновников растет в геометрической прогрессии. Всякие комитеты родятся, как грибы после дождя {Кстати сказать, явление тоже не новое. Во время Французской революции было буквально то же. Но там пошли еще дальше: для предоставления свободным гражданам возможности бывать в клубах, за посещение выдавалось по 40 су в день.}. Хлебные комитеты, по сообщению министра финансов, еще в июле месяце прошлого года съедали на свое содержание до 520 миллионов в год. Плата за хлеб производителям нигде в России не превышала 2 рублей 50 копеек за пуд, а в то же время в потребительных районах он продавался продовольственными комитетами по цене до 5 рублей за пуд. 2 рубля 50 копеек составляли ‘накладной’ расход на перевозку и ‘содержание’ комитетов.

Русские купцы-хлеботорговцы и во сне не видели таких заработков.

А уж их ли не корили и не позорили как паразитов русского хлебороба!

Еврей-скупщик на юге был счастлив, если он имел от 1000-пудового вагона заработка 10 рублей. Иногда же он довольствовался и тем, что на руках оставалась накладная. Авось удастся получить ‘претензию’ с железной дороги! {Русские железные дороги обязаны доставлять грузы в определенные в законе сроки. За запоздание в доставке они платят штраф, который в известных случаях может доходить до 100% провозной платы.}

Почта и телеграф почти перестали функционировать. Простые депеши доставляются только почтой. Даже и срочные (за тройную плату) зачастую постигает та же участь.

Но зато почтово-телеграфным чиновникам в один прием прибавлено 160 миллионов рублей. И это их нисколько не удовлетворило. ‘Требования’ продолжались и вновь удовлетворялись.

Уже в июле прибавки правительственным чиновникам, кроме железнодорожников, составляли 720 миллионов рублей в год. А сколько их было потом? Железнодорожники требовали 850 миллионов.

Фонтан кредитных билетов бил вовсю.

Государственное казначейство на всех парах неслось к банкротству.

Но, быть может, это даже головокружительное, повышение заработных плат еще не слишком угрожало бы благосостоянию России, если бы параллельно не стало наблюдаться еще другое, куда более грозное явление.

Ведь повышение заработных плат и разных цен вызывает только перераспределение общего национального дохода между отдельными элементами страны, но общего благосостояния страны почти не захватывает.

Правда, при этом деньги переходят в руки классов населения, менее склонных к сбережению, а больше — к трате всего заработка на усиленное потребление. Но национальный доход, в сущности, не меняется. Ухудшается расходный бюджет и уменьшается накопление. Это — ущерб для национального хозяйства, ухудшает его перспективы на будущее, но все же это еще терпимо.

Но параллельно с требованиями повышения заработка пошла куда более страшная проповедь уменьшения производительности труда, проповедь борьбы со всеми способами его интенсификации. Я имею в виду не введение восьмичасового дня, хотя и таковое в военное время подвержено сомнению в своей рациональности, но страстный поход против всякой премировки труда и сдельной платы. Этот поход был положительно ужасен.

В русской рабочей среде, еще весьма не культур’ ной, он дал чрезвычайно быстро весьма горькие плоды.

Страна страдала от недостаточного производства, а мы в это время с каким-то сладострастием понижали ее производительность.

Во многих областях промышленности уже к осени падение производства было удручающим. Например, Донецкий угольный бассейн в августе 1916 года дал 135 миллионов пудов, а в том же августе 1917 года уже всего 85 миллионов пудов. Так как около 40 миллионов пудов берут железные дороги, то приходилось разрабатывать план закрытия ряда домен, т. е. понижать производство железа, значит, подрезать в корне всю промышленность вообще.

Сейчас Донецкий бассейн едва ли дает и полсотни миллионов пудов в месяц. Ведь в антрацитном районе идут беспрерывные бои большевиков с казаками: где же тут думать об угле?

Недобор угля и вообще падение всякого производства, впрочем, объясняется еще и тем, что лозунг восьмичасового дня в России был понят довольно своеобразно.

Например, в Царицыне его истолковали так, что в него должен входить и один час на обед, и 15 минут отдыха в каждом часе работы. Иначе говоря, получается вместо восьми — 5 ¹/₂-часовой рабочий день.

Все конторщики и служащие заводской ‘администрации’ потребовали себе уже прямо шестичасового дня.

Углекопы-забойщики стали работать по четыре-пять часов в день, а число выходов на работу понизили кое-где до четырех в неделю.

‘Чего мне стараться? С меня довольно зарабатываю. Да и водки не купишь. Так на что деньги?’

Но помимо таких, почти что анекдотических, случаев вся Россия, быстро восприяв европейский восьмичасовой рабочий день, отнюдь не подумала об одновременном введении европейского количества праздников. Праздники остались русские. Отпали, правда, царские дни, но зато прибавились разные революционные праздники, да митинги, да комитеты (все всегда в рабочее время). Но и без этих добавочных прогулов число праздничных дней в России грандиозно — более 100 в год. Всякие Ильины, Николины дни, ‘престолы’, Параскевы-Пятницы, родительские субботы и т. д. А в этом году к ним относились с особой бережностью: Ильин день всеми праздновался, даже там, где о нем прежде забывали.

В результате удручающее понижение производительности страны.

А если к этому прибавить, что помещики озимей, конечно, не засевали, а крестьяне дрались между собою из-за помещичьей и хуторской земли, то каких еще искать причин вплотную надвинувшегося на Русь голодного мора?

Справедливость заставляет признать, что в этой проповеди всемерного уменьшения производительности, в этой спекуляции на самих низменных источниках населения, в целях набрать сторонников и сорвать аплодисменты, с представителями якобы социалистических партий весьма усердно соперничали и некоторые представители партий якобы буржуазных, вплоть до лиц, занимавших министерские посты.

Очень характерна в этом отношении знаменитая речь вновь назначенного министра путей сообщения Некрасова в цирке Никитина в Москве, речь, сыгравшая колоссальную роль в деле разрушения нашего железнодорожного транспорта.

Вместо того чтобы рассказать своим новым подчиненным о тяжком положении железнодорожного аппарата, разъяснить им, что только их самый напряженный труд может спасти положение, министр (слушайте: сам министр!) заявил им, что он противник сдельных работ, говорил горячие и красивые слова о демократизации, об организации, создал какую-то теорию железных дорог для… железнодорожных служащих, которым-де Учредительное собрание отдаст дороги в автономное управление, восклицал: ‘Товарищи, объединяйтесь! Товарищи, требуйте! Когда мы были студентами, мы не просили, а требовали!’

Зал гремел от аплодисментов, на господина министра чуть не молились. Люди вышли с митинга точно пьяные от восторга.

Господин Некрасов был одно время чуть ли не самым популярным человеком в России (пока во время первого кризиса Временного правительства не предал свою собственную партию ради сохранения за собою министерского портфеля).

А в результате?

Из 30 000 русских паровозов 14 000 окончательно негодны для работы — и никто не может и не собирается их починить.

К тому же и память немного изменила господину министру: когда он был студентом, он ничего не требовал — он тогда, в 1899 году, учреждал Академическую лигу в Институте путей сообщения — первую вообще ‘академическую’ организацию в России, а потом, до 1901 года, был лидером правых в том же институте.

Что, впрочем, удивляться этой забывчивости господина министра, когда со времени революции Петербург кишмя кишит всякими политическими фальшивомонетчиками. Бывший пристав Муравьев⁸⁰командует большевистскими войсками, черносотенный писатель Мстиславский разъясняет большевистские идеи, салонный полковник Верховский оказывается левее Керенского.

Да разве всех перечтешь?

Сколько одних охранников⁸¹ поразоблачили под видом самых ярых членов Советов рабочих и солдатских депутатов!

Последнее явление еще ждет своего выяснения. В нем чувствуется какая-то система. Ведь во время городских выборов в Петербурге черносотенная аристократия и все вообще люди, связанные с дворцами, как мне доподлинно известно (на то ведь и ‘тайные’ выборы), как один человек голосовали за большевиков. В этом, конечно, есть смысл: ведь единственный шанс реставрации — излишества крайних левых, которые могут так надоесть народу, что он начнет видеть свое спасение в реакции.

Но тот факт, что партии пускали в свою среду людей явно сомнительных и прибегали к приемам агитации, опасным для всего будущего России, служит ясным доказательством того, что они не верили в прочность революции, если они не отказывались даже от таких компрометирующих союзников и для усиления вербовки партийных членов прибегали к явной демагогии.

И волна демагогии все больше и больше захлестывала все партии и всю страну.

Вслед за проповедью безудержных требований прибавок и понижения интенсивности труда пришла поистине безумная, самоубийственная и позорная кампания против займа свободы.

Люди, агитируя против подписки, чтобы сделать пакость ‘буржуазным’ министрам, не вдумывались в то, какой позор они готовят русской демократии.

Ведь оказалось, что эта демократия энергичнее подписывалась на ‘царские’ военные займы, чем на заем свободной России. Число мелких подписчиков на заем свободы было меньше, хотя к этому времени денег в стране было уже много больше. И весь заем свободы вынесла на своих плечах крупная буржуазия.

Но уже и по самому существу это подрывание успеха займа свободы было со стороны демократии действием поистине самоубийственным.

Дело в том, что хотя существуют и другие, весьма серьезные способы борьбы с бумажно-денежной инфляцией, но у Временного правительства, по сложившейся конъюнктуре, было в руках только одно действительное средство. Это — заем.

Но если и это средство у него вырвали, то оставалось только продолжать и усиливать печатание кредиток.

А ведь неизбежное при этом обесценение рубля грозило не ‘богачам’, а демократии, вернее же, просто — мужику.

Богачи денег в натуре у себя не держат. Не имеют их и банки, а зарывает их у себя по сундукам и подпольям мужик. И все 25 миллиардов русских рублей лежат у него.

В тот день, когда русский рубль станет копейкой, разорится мужик.

И мужик уже начинает это чувствовать.

Уже с осени начали раздаваться раскаты мужичьего гнева.

Уже начались крики, что город обирает деревню.

А долго ли до того, что мужик разберется в том, кто именно в городе его обобрал?

И как бы проповедь классовой ненависти не обратилась против тех, кто ее начал.

Но об этом никто не думал.

‘Задачей момента’ была борьба с ‘министрами-капиталистами’, причем в эти ‘капиталисты’ попал и несчастный земский врач Шпигарев⁸². За что? За безграничную, горячую и бескорыстную любовь к России?

* * *

Что же в это бурное и неумное время делало Временное правительство?

Оно с каждым днем становилось все более одиноким, все более бессильным, пока наконец и не пало под напором, может быть, и кучки людей, но зато лишенных тех органических пороков, которыми страдало Временное правительство.

Некоторые из этих пороков я уже отмечал.

Во-первых, партийный состав Временного правительства не соответствовал если не реальному соотношению партийных сил в стране, то во всяком случае шумливости и энергии партийных руководителей. Кадет и правых в стране, несомненно, не было столько, сколько их было в Кабинете.

От этого бьющего в глазах недостатка Временное правительство избавилось более или менее удачно через два месяца после своего рождения при образовании так называемого коалиционного министерства. Но пока оно сдалось перед очевидностью, происходила борьба — ив этой борьбе дискредитировался не только самый состав правительства, а и самая идея власти.

Вторым, еще более серьезным пороком Временного правительства всех трех составов было отсутствие в нем людей с характером, с определенной волей к власти.

Были в нем люди, истерически влюбленные в свободу, как Керенский, способные иногда разжигаться и разжигать людей, но все — на минуту, как фейерверк, выдающиеся митинговые ораторы, но никакие государственные деятели в истинном смысле этого слова.

Были люди, по образному определению Ф. И. Родичева⁸³, способные идеально разъяснить, как надо было поступить… год тому назад, профессора (Vaterland, du bist verloren!..), абсолютно не находчивые, не чуткие к биению политического курса, как П. Н. Милюков.

Были ловкие интриганы, смотревшие на власть не как на служение народу, на создание всего его будущего, а как на способ личного выдвижения, вроде Н. В. Некрасова.

Были люди, действительно искренно преданные родине, но зато неврастенически безвольные, как А. И. Коновалов.

Были полные ничтожества, как Никитин, князь Львов, Мануйлов, Прокопович, этот, как его прозвали, ‘учитель чистописания’, по какой-то гримасе судьбы посидевший на двух министерских креслах, и многие другие.

Промелькнул, но быстро исчез, явно чувствуя себя в неподходящей компании, куда более крупный человек, как Церетели.

Даже человек с волей, как А. И. Гучков, явно поддался общей тенденции, очевидно, впрочем, потому, что не чувствовал за собой никаких корней в стране. Его партия рассыпалась бесследно.

При таком состоянии воли кабинета, при его непротивленчестве его падение могло быть только вопросом времени. Не пришли бы большевики, нашлась бы другая компания людей с темпераментом и вырвала бы власть из рук Временного правительства не хуже, чем революция вырвала власть из рук царя.

В их падении — и царя, и Временного правительства — чрезвычайно много общего. Оба пали по методу, изложенному в знаменитой ‘Вампуке’.

Один поет:

‘Я вас завоевал’.

Другой отвечает:

‘Благодарю, не ожидал’ — и… сдается.

Сопротивление Керенского в июле и в октябре немногим превышает сопротивление царя в феврале.

Еще в октябре была хотя бы пальба со стороны юнкеров и этих несчастных мучениц женского батальона — этого вечного укора необузданной русской свободе.

А в июле вся репетиция большевистского восстания была закончена почти без всякого участия правительственной власти — ливнем.

Пошел проливной дождь, народ разбежался по домам. А на завтра никто уже не желал признаваться, что он — большевик: выспались и струсили.

У Керенского сходство с Николаем II шло еще далее.

Те же капризы, совершенно необъяснимые фантазии, склонность, ‘род недуга’, к окружению себя ничтожествами, упрямство, и рядом крайняя нерешительность, чуть что не те же ‘бессмысленные мечтания’ по адресу политических противников на Московском совещании {Кстати об этом пресловутом совещании. Оно совершенно не заслуживало того шума, который вокруг него был поднят. Нечто в высокой степени бесполезное. Мысль о нем родилась у московских деятелей П. П. Рябушинского и князя К. Трубецкого. Они задумали созвать на частное собеседование наиболее авторитетных в России общественных деятелей. Мысль о таком съезде было поручено провентилировать в Петербурге члену Государственной думы H. H. Львову. Тот сообщил об этом своему софракционеру, государственному контролеру И. В. Годневу, а последний принес в Совет министров. Керенский за эту мысль ухватился: ‘Я им не дам это сделать. Я сам соберу совещание’. И совещание состоялось. Зачем? Для чего? С какой программой? По каким вопросам? Этого никто не знал. Даже господа министры речей не готовили. Керенский в значительной мере воспользовался мыслями Авксентьева. Поэтому этот пресловутый русский Жорес буквально плел на совещании нечто нечленораздельное. Не многим выше были в большинстве и другие. Например, Милюков не поднялся выше полемики с Церетели. Говорили без конца. Говорили 36 часов. Но зачем и для чего, никто не понимал. Общее воодушевление охватило весь зал только в тот момент, когда я по окончании своей речи протянул от лица промышленной буржуазии руку Церетели. Этим зал как бы сказал, что он видит выход из положении в коалиции пролетариата с деловыми элементами образованного слоя России. Но мое личное впечатление было таково, что зал, утомленный бесконечным говорением, просто инстинктивно искал случая, чему бы обрадоваться, чем бы подвести итог своей четырехдневной работе, как бы избегнуть признания банкротства совещания. Надо признать, что скептицизм по отношению к такому воодушевившему зал решению высказал только один человек — большевик (единственный в зале) Рязанов, который довольно кстати вспомнил про исторический baiser Lamourette. Но Керенский не проявил никакой энергии и поспешности в осуществлении этого предуказания совещания.

Переформирование кабинета не успело осуществиться, как началась история генерала Корнилова. Этот несчастный генерал пал в действительности жертвою колебаний Керенского и интриги Некрасова. Корниловские войска настолько были уверены, что Керенский их ждет, что, идя якобы на Петербург, не перерывали телеграфного сообщения с Петербургом и там были по аппарату известны все разговоры начальственных лиц между собою. Не пытался Корнилов и занимать Бологое, что одно заставило бы Петербург сдаться из-за голода. Все это показывает, что Корнилов, каковы бы ни были его намерения, действительно пал жертвой провокации со стороны Петербурга.

Скрыть это не удалось. Пойдя против Корнилова, революционные партии не простили этого Керенскому. Началась его агония. Никакая коалиция его уже спасти не могла. (Недаром и Некрасов поспешил покинуть министерское кресло.) Но его уверенность в прочности положения была удивительна. Еще чуть ли не 25 октября Терещенко в циркулярном сообщении русским послам писал: Правительство сильно как никогда…’}.

Словом, недаром, желая уязвить Керенского, на этом же совещании П. П. Рябушинский заговорил об ‘ужимках самодержавия’, а публика потихоньку скулила: Александр IV.

Но основная причина падения Временного правительства лежала не в этом безволии его членов.

Оно пало бы, даже если бы в его среде было больше таких темпераментных, сильных и смелых людей, как Борис Савинков.

Оно пало из-за своей идейной бесцветности.

В чем была его программа?

Она формулировалась в коротких словах: ‘Довести страну до Учредительного собрания, продолжая войну’.

Что это?

Разве этим можно зажечь сердца, повести за собою людей? Разве можно предлагать народу отсрочку решения всех волнующих его вопросов до неведомого будущего, когда он всем существом своим требует от своей власти:

Действия,

Немедленного действия,

Немедленного устроения всех нужд, выполнения всех его многолетних мечтаний, выставления перед Россией таких задач, от которых гордостью забилось бы ее сердце, загорелись бы глаза и радостно было бы каждому всего себя за нее отдать.

А вместо всего этого ‘впредь до решения Учредительного собрания, созываемого на основе всеобщего, тайного, равного и прямого голосования по правилам, имеющим быть выработанным Особым совещанием по созыву Учредительного собрания, вопрос сей разрешен быть не может’.

Чем это лучше, чем прежнее:

‘Вследствие ходатайства от такого-то числа, по распоряжению Его Высокопревосходительства господина министра, сим объявляется просителю, что разрешение возбужденного им вопроса признается несвоевременным’?

Пусть бы Временное правительство только объявило, что ‘вся земля народу’, но как ее распределить — решит Учредительное собрание, пока же — правительство берет ее во временное владение государства. Помещики (или их управляющие и арендаторы) объявляются правительственными чиновниками, управляющими казенными имениями. Доходы с имений поступают в депозиты государственного казначейства и расходуются землевладельцами по указанию государственной власти. Она же определяет вознаграждение помещикам за их труды и за капиталы, вкладываемые ими в эксплуатации земли…

И разве мыслимы были бы аграрные беспорядки? Разве возможно было бы, чтобы озими остались незасеянными, как это случилось в 1917 году? Разве родились бы в виде компромисса (?) эти злосчастные земельные комитеты, одно содержание которых съест стоимость всей помещичьей земли и которым до проведения земельного закона ровно нечего делать, разве что заниматься пресловутым ‘правотворчеством снизу’, т. е. попросту беззаконным захватом земли — предрешением общей воли народа.

Пусть бы правительство потребовало от частных банков слияния в один или несколько сильных банков и подчинило их действительному контролю государственной власти, хотя бы на тех же основаниях, как контролируются у нас частные дороги…

И разве мыслима была бы полная остановка в России учреждения новых предприятий, усиления старых, полный паралич аппарата скопления капитала и направления его на творческие цели, как это произошло теперь?

Пусть бы правительство объявило, что оно не знает никаких ‘царских’ договоров, что оно просит союзников немедленно в Петербург, чтобы его народ наглядно видел, что с его свободным голосом считаются больше, чем с голосом царя, что он если и будет воевать дальше, то только по своему свободному решению…

И разве имела бы шансы на успех большевистская агитация на фронте, которая сводилась к простой мысли: ‘У правительства своей национальной политики нет, оно переняло ее по наследству от царя. Так давайте мы сами здесь творить ее кустарным способом’.

Да разве все перечтешь? Ведь многое из того, что потом сделали большевики, могло и должно было сделать Временное правительство.

Вообще это отсутствие собственного творчества и подчинение лишь после долгой упорной борьбы творчеству низов, иногда очень неудачному, было основной чертой — и губительной чертой — Временного правительства.

Оно не разобралось в основной причине падения Николая И.

Ведь не потому же он пал, что он самодурствовал, назначал невозможных министров, был реакционером, наконец, не потому, что у него при дворе царили разврат и всякая распутинщина.

Ведь была у нас реакция похуже николаевской. Были Сухозанеты, которые на официальных бумагах писали: ‘сумлеваюсь штоп’. Николай I дерзал цензурировать Пушкина. Издевался не над какими-нибудь газетными писаками, а над национальным гением! Разврат Екатерины был легендарный. В награду за удовольствие она давала своим любовникам живые человеческие души. Петр I без стеснения ломал весь уклад русской жизни, не считался с тысячелетними верованиями и обычаями народа и буквально плевал в его душу.

И все-таки никто не помышлял свергать этих монархов. Пред многими из них благоговели, искренне именовали их великими, отцами отечества, многих любили и уважали.

Почему?

Да потому, что они умели олицетворять собой Россию, были подлинными ее вождями, инстинктивно улавливали ее национальные задачи, понимали ее грандиозный масштаб, находили в трагические моменты ее истории слова, которые шли к ее сердцу, поднимали ее дух.

Александр I сказал: ‘Скорее отпущу бороду и уйду в Сибирь, а позорного мира не подпишу’, и вся Россия стеной стала за ним.

Александр II двумя-тремя словами сумел заставить страну без тени потрясения принять одну из величайших реформ, какие знает история, — освобождение крестьян с землей.

Национальной задачи достижения естественных границ, поставленной Петром Великим, хватило на два столетия.

Даже Александр III со своей грузной фигурой умел еще представлять собой Россию. Когда он поднимал бокал ‘за единственного друга России — князя Николая Черногорского’, то вся Россия с гордостью осматривалась: ‘Вот какие мы сильные! Нас удовлетворяют даже такие пигмеи-союзники, в более сильных не нуждаемся’.

Про Екатерину II, когда она громила врагов на всех пределах государства и удивляла мир либеральностью своих идей, так и думали: ‘Ни одна страна не имеет такой государыни’.

И тысячи людей с радостью положили бы за нее голову.

А кто умер за Николая II?

Почему?

Потому что он всего этого не понимал, не мог, не смел.

Потому что его власть была только насильственной, но не сильной.

Потому что у него не было нужных слов.

Потому что поражением своих армий он оскорблял национальную гордость.

Потому что он на Россию заставил весь мир смотреть сверху вниз.

Потому что он был мелок, не по России.

И вот этого Временное правительство не поняло.

А большевики поняли.

Они нашли нужные слова:

‘Мы несем вам хлеб, мир и землю’.

И все это сейчас.

‘Мир — хижинам, война — дворцам’.

‘Долой источник всего зла — капитализм’.

‘Мы научим весь мир, как устраивать счастье народных масс!’

Есть от чего духу заняться!

Есть чем воодушевиться массам!

Это действительно знамя, за которым побежит народ.

Пускай все это — мираж. Но ведь — ‘тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман’.

К тому же большевики хорошо себе уяснили и другую крупную ошибку Временного правительства. Вероятно, тут сыграли свою роль американские впечатления. Ведь Смольный институт полон эмигрантов из Америки… Они поняли, что править без принуждения и без аппарата для принуждения, т. е. государственной полиции, нельзя. Поэтому они и начали свое губительное для России дело с формирования полиции.

Они могут десять раз называть свою красную гвардию красной, но от этого она не перестанет быть самой типичной государственной полицией.

Что из того, что она служит идеям социалистическим, а не абсолютистским и не защите частной собственности?

Ведь от этого она не перестает быть орудием для подчинения воле правительства всех не покоряющихся ему добровольно, т. е. именно тем, что называется во всем мире полицией.

Вслед за полицией пришел и весь остальной аппарат государственного принуждения — цензура, тюрьма, ссылка, лишение граждан свободы передвижения, затыкание глотки несогласным, битье их по карманам, вплоть до вечной ultima ratio {Последний довод (лат.) — Примеч. ред.} государственности — до угрозы ослушникам смертью.

Всем этим аппаратом держалось самодержавие, держится им, или вернее угрозою его применения, всякая государственная власть вообще.

Так почему бы он изменил большевикам?

Чтобы захватить власть и удерживать ее, большевики с внешней стороны хорошо, умно обставили себя.

Гораздо лучше, чем печальной памяти Временное правительство.

И если их провал все-таки неизбежен, то это обусловливается не недостатком умения и желания властвовать над массами, а безжизненностью самой сущности их идеи.

Тем, что они — социалисты, и притом смелые и последовательные.

Что мир идет к социализму — это ясно.

Спорить с этим было бы неумно.

Слишком много грехов накопилось за капиталистическим строем, слишком много было страданий масс, слишком оскорбляет он чувство справедливости, чтобы человечество не чаяло в крушении капитализма пути к своему счастью.

Но бесспорно также и то, что для успеха попытки социалистического переворота требуются некоторые предварительные условия и сложная подготовка.

Бисмарк как-то выразился — он хотел бы, чтобы в мире была отведена страна, которой не жалко для производства социалистического эксперимента в полном масштабе. Такой ужас постигнет ту страну, такие она перенесет испытания, что человечество после этого надолго будет излечено от всяких увлечений социализмом.

Большевики начали свой опыт социалистической революции в России при таких условиях, которые не только не дают шансов на успех, но, можно сказать, гарантируют лишний посмертный триумф гению Бисмарка.

Ведь в чем основа страданий России?

Только в колоссальном недопроизводстве.

Между тем социалистическая мысль если и поработала много в сфере вопросов распределения благ, то область вопросов созидания благ, вопросов развития производства ей была почти чужда или, во всяком случае, она не разработала их с тою же обстоятельностью.

Это в германских и вообще в европейских условиях понятно. Там к моменту, когда можно стало говорить о практическом воплощении социалистических идей, капитализм успел уже слишком многое создать. Социализму было над чем оперировать. Практической задачей ближайшего будущего было отыскание способов наилучшего использования существующего. Вопросы промышленного творчества, создания новых производств при социалистическом строе — все это заботы более отдаленного времени.

Для России же это — все.

Какая может быть речь о созидания ее благополучия и счастья на основе перераспределения благ, когда во всю русскую промышленность и торговлю вложено, в акционерной форме, едва пять миллиардов, все русские банки вместе взятые имеют лишь немножко более одного миллиарда основных капиталов, когда русская железнодорожная сеть стоит менее девяти миллиардов рублей, когда, наконец, все русское национальное богатство расценивается в сумме не свыше 120 миллиардов рублей?

Как ни распределять, но когда на душу приходится всего 650 рублей, то нищета неустранима, хотя бы даже ‘упразднить’ все 50 миллиардов накопленного нами к 1 января 1917 года государственного долга. В лучшем случае можно преуспеть в том, чтобы сделать нищими богатых, но обогатить распределением массы — невозможно.

Против таких мечтаний — арифметика.

Надо сперва сотворить блага и потом уже думать об их лучшем распределении. Всякая же попытка приступить к этому распределению не во благовремении приводит лишь к вящей нищете масс.

Повторяю, спор идет не о существе дела, а о времени приступа к нему.

Позволю себе пояснить мою мысль примером, как мне кажется, довольно ярким.

Едва ли может кто спорить, что одним из самых заманчивых объектов для огосударствления являются во всем мире железные дороги. Слишком много задевают они подлинно государственных интересов, слишком велика их роль в национальном хозяйстве, чтобы не являлось мысли об освобождении железнодорожного аппарата от воздействия соображений частновладельческою интереса и выгоды.

Поэтому даже классические страны индивидуализма и те приходят постепенно к мысли о необходимости сперва правительственного контроля над деятельностью железнодорожных обществ, а затем и прямого выкупа в казну.

Но посмотрите, когда к этому вопросу регулировки (с неизбежным практически выкупом в перспективе) подошли страны практические, не зараженные никаким видом социалистических увлечений.

Америка в 1918 году взяла дороги в правительственное распоряжение тогда, когда частная инициатива уже снабдила страну более чем 250 тысяч миль одиночного пути.

Россия, у которой даже правительство давно болело особого рода полицейским социализмом, начала выкуп в казну и всестороннее государственное регулирование железнодорожного дела с начала 80-х годов, когда у нее не было и десятой доли этого количества верст.

А Америке правительственное управление дает, несомненно, богатейшие результаты. Избавленные от ненужной конкуренции, американские железные дороги прежде всего перестанут производить весьма много расходов, совершенно бесполезных для национального хозяйства. Главное же — планомерное использование всех дорог как единого целого механизма даст стране возможность без каких-либо затрат усилить их мощность, т. е. при том же почти техническом обустройстве пропускать большее количество поездов, чем это могли делать отдельные общества, враждовавшие между собою и не умевшие действовать согласованно.

Политика железных дорог будет подчинена видам государственным, а наличная уже громадная сеть даст полную возможность эти виды осуществить.

Не то совершенно получилось в России.

Оказавшись одновременно и руководителем государственной политики железных дорог и хозяином этих дорог, русское правительство не сумело противостоять соблазну проникнуться всецело чисто ‘хозяйской’ психологией.

Прежде всего тарифы стали строиться не по соображениям содействия развитию народного хозяйства, а всецело в целях фискальных. Каждый кризис неизменно вызывал попытку превращать эти тарифы в налоговый пресс, хотя против этого категорически вопиет вся теория железнодорожных тарифов.

Главное же — как добрый хозяин, русская казна с невероятным озлоблением смотрела на всякую попытку сделать ей ‘конкуренцию’ постройкой каждой новой дороги, пускай чрезвычайно важной для государства, но имеющей несчастье ‘отвлекать’ доходы от казенной сети.

В результате развитие русской железнодорожной сети стало систематически отставать от общего хозяйственного развития страны, тормозить его… Больше того, как показал печальный опыт войны, неразвитая русская сеть помешала России даже в осуществлении основной государственной функции — в защите от врага.

Великое зло, причиненное России задержкой строительства, вызванной неблаговременным огосударствлением дорог, не идет ни в какое сравнение со всей пользой, принесенной этим огосударствлением.

Еще в 1908 году я выдвинул проект так называемой Домбровско-Донецкой железной дороги Гришино — Фастов — Ровно — Кельцы и могу сказать: блистательно неопровержимо доказал всю важность этой дороги с экономической и — что особенно важно — с военной точки зрения, на случай кампании против Австрии.

Однако одного соображения, что эта дорога отвлекает грузы от прилегающих казенных дорог, оказалось достаточно, чтобы ее похоронить.

Совершилось государственное преступление, из-за которого погибли сотни тысяч лишних жизней на Юго-Западном фронте.

Насколько неоспоримы были мои доказательства неотложности необходимости этой дороги, видно из того, что к ее сооружению приступили, невзирая на все трудности военного времени, в 1916 году!

Необходимость линии Казань — Екатеринбург была выяснена еще в 1909 году. В 1910-1911 годах я произвел ее изыскания. Но разрешение ее постройки из-за спора о том, кому строить — казне или частному обществу, а если частному обществу, то какому, — затянули до 1913 года. И дорога не открыта по сей день, хотя и обошлась, благодаря войне, ровно вдвое дороже.

На срочности постройки линии Петроград — Рыбинск — Красноуфимск — Омск я настаивал еще в начале 1915 года, но к постройке ее головного участка от Петрограда до Рыбинска приступили только зимой 1916-1917 годов, ибо не хотели давать ее частному обществу, бравшемуся на американские средства выстроить ее в два года.

Но благодаря отсутствию этих двух дорог в Сибири — бездна хлеба, а в Петербурге уже давно выдают по Va фунта на человека в день.

Линия Москва — Донецкий бассейн также упорно не разрешалась к постройке, а в результате — весь север России оставался без должного снабжения донецким углем.

И ведь неизбежность войны с Германией была ясна, и прекращение при этом доставки английского угля в Петроград не было секретом, а все-таки боязнь конкуренции была сильнее — и дорогу не разрешили.

Продолжать эти примеры можно до бесконечности, и не счесть того зла, которое принесло России огосударствление ее сети.

Но та же картина и в других странах. И в Австрии, и в Италии строительство немедленно же замирало, как только начинали выкупать дороги в казну. Не подлежит сомнению, что и в Америке пострадают те штаты, в которых сеть не успела стать достаточно густой к моменту государственного вмешательства в железнодорожное дело.

Но, конечно, благодаря тому, что в Америке сеть уже достаточно, вообще говоря, развита, польза огосударствления, в противоположность России, превысит все его невыгоды.

Но то своеобразное огосударствление, которое произведено Некрасовым и большевиками, уже окончательно зарежет Россию.

Ведь России без новых дорог не жить? А кто же их будет строить? Государство, лишенное средств и кредита, или частные капиталисты, ободренные большевистским опытом конфискации дорог у частных обществ?

Во всех других областях народного хозяйства, в которых индивидуальность хозяина играет большую роль, чем в железнодорожном деле, последствия огосударствления будут еще ужаснее.

Несомненно, что всякое созидание нового национального богатства, всякое творчество приостановится.

Между тем чем скорее желаем мы получить исцеление недугов, постигших русские народные массы, тем энергичнее должно идти это творчество.

При социалистическом же строе нет решительно никаких шансов ожидать, что это созидание новых благ, т. е. промышленное творчество, усиление производства, интенсификация труда, пойдет сколько-нибудь энергично.

Ведь для человеческой деятельности есть только три стимула:

1) любознательность,

2) стремление к славе,

3) стремление к комфорту.

Первые два стимула доступны только отдельным людям, более развитым интеллектуально.

Третий присущ почти всем.

Он, в сущности, двигает миром. Социализм если не извлекает из человечества этот стимул вовсе, то, во всяком случае, ослабляет его до чрезвычайности, исключая возможность личного обогащения, делая всех равными участниками благ земных, независимо от степени продуктивности труда, и устраняя возможность и нужность накопления.

Что же будет заставлять человечество усиленно трудиться, усиленно производить?

Пройдет немало времени, много надо будет поработать над человеческой душой, переломить ее, чтобы заставить человека во имя общего блага работать так же, как он сейчас, в условиях капиталистического строя, работает ради личного обогащения, подстегиваемый великим возбудителем человеческой деятельности — голодом.

И во сто крат этот эксперимент ослабления стимулов к творчеству опасен в тот момент жизни государства, когда все его спасение лежит в том, чтоб начать трудиться изо всех сил, ибо и вся беда-то пришла оттого, что страна четыре года не производила.

Не может быть спора о том, что в отдельных случаях — да они и бывали — увлекательный оратор убедит, например, рабочих фабрики усилить производительность ввиду крайней необходимости данного продукта для всего народа. Но этот взрыв энергии будет очень кратковременным и скоро станет перед людьми навязчивый вопрос: ‘А нам-то что от этого?’

Совершенно то же было и на фронте. Увлекательная речь Керенского — вещь хорошая, но когда нет вдобавок дисциплины, то впечатление этой речи испарится весьма быстро и армия перестанет исполнять свою воинскую работу.

А голод хорошо поддерживал дисциплину труда.

Чем же социализм думает заменить эту великую силу?

Недолгий опыт России уже начинает показывать нам воочию, что даже приближение к идеалу социалистического строя уже дает фатальный эффект понижения производительности и, следовательно, подрыв самой основы возможного благополучия народа.

Я этим не хочу сказать, чтобы Россия не должна была пройти через эксперимент социализма и даже вообще могла не пройти через него.

Наоборот, он был почти неизбежен. Когда свалилась на Россию небывалая беда, когда она изнемогла под бременем войны {Меня всегда очень поражает, когда я слышу сетования союзников на то, что Россия вышла из войны. Я всегда недоумеваю, почему эти люди негодуют и удивляются. Ведь это явление было неминуемо, как фатум, когда союзники войну затянули. Раз они объявили войну ‘на истощение’, то понятно, что первою должна была истощиться та страна, которая всех слабее экономически. Это и должно, и можно было предвидеть. Что это так, это всего лучше видно из того, что немцы-то это отлично предвидели. Там еще три года тому назад была произнесена фраза, что в той цепи, которая охватывает и душит Германию, Россия будет первым звеном, которое порвется.

Но если истощение России и результирующий отсюда выход России из войны были совершенно неизбежны, то союзникам оставалось одно из двух: или ждать терпеливо, когда истощение придет, либо бороться с самой возможностью истощения — т. е. помогать России изо всех сил, чтобы выровнять союзнический экономический фронт так же, как стараются в бою выровнять фронт стратегический.

Союзники не сделали второго и сердятся, когда произошло первое. В моменты мировых конфликтов мораль, конечно, вещь хорошая, но предусмотрительность тоже полезна. Кто же ее не умеет или не хочет вовремя проявить, тот за это платится.}, когда народ сознал размеры своего несчастья, то он инстинктом понял, что из такого исключительного положения его могут вывести меры только так-же исключительные, размаха и масштаба невиданного.

Пред ним лежало тогда два пути.

Один, на который звал ее я — и почти один я, потому что все другие защитники этой идеи попрятались, сознавая ясно безнадежность своей точки зрения в данных условиях психики народной, — это путь, уже испытанный народами, хотя и в меньшем масштабе — путь титанического развития промышленного творчества, феерического развития капитализма в стиле североамериканском.

Второй путь, хотя и не проверенный ничьим опытом, но зато (быть может, как раз из-за этого) повитый дымкой поэзии, был — социализм.

Россия не могла не избрать второй путь.

Он несравненно больше соответствовал всей ее психике.

Основная черта русской души — это стремление к справедливости.

Поэтому вопросы распределения искони интересовали русских мыслящих людей гораздо больше, чем вопросы производства.

Русская интеллигенция сплошь была поэтому заражена ‘сентиментальным’ социализмом, ибо видела в социализме удовлетворение своей жажды справедливости.

Отсюда и эта столь поражающая иностранцев, подавляющая победа социалистических партий в России.

Русский социализм не есть нечто вытекающее из классового самосознания.

Это своего рода религия, в которой интеллигенция — священнослужители.

Идеологи индустриализма, защитники буржуазных идей насчитываются в России единицами.

Недаром ведь и первые шаги к социалистическому перевороту — учреждение земельных комитетов, установление хлебной монополии и введение фантастического обложения промышленности {По закону Шингарева три основных налога с промышленно-торговых предприятий — походный (до 30%), временный подоходный (тоже до 30%) и на военную прибыль (до 80%) — могут достигать в сумме 90% от ‘податной’ прибыли. Последняя же значительно отличается от действительной коммерческой прибыли. Для получения податной прибыли из коммерческой к податной прибавляются: все излишки вознаграждения лиц высшей администрации сверх 3% на основной капитал в сумме и сверх 10 000 рублей на отдельное лицо, все отчисления на погашение имущества сверх 5 и 10% (соответственно для недвижимого и движимого), все благотворительные исчисления и даже расходы на культурные нужды рабочих, например на постройку церквей. При таких условиях 90% податной прибыли легко могут превысить все 100% прибыли человечески понимаемой. Прибавьте сюда налоги земские и городские — и вы увидите, что по закону Шингарева получение прибыли есть вещь иногда очень рискованная. Закон так нелеп, что он даже и не вошел в жизнь. Заменивший Шингарева Бернацкий ‘отсрочил’ на 1918 год ‘временный подоходный налог’. По русским нравам это всегда значило похоронить.} — все сделаны интеллигентом — кадетом А. И. Шингаревым, который открестился бы от названия социалиста.

Вполне понятно, что начатый в такой объективно-экономической обстановке каждый социалистический эксперимент неминуемо заводил авторов его в тот или иной жизненный или идейный тупик.

Особенно ярко мне это представилось после разговора с одним думским социалистом еще в самом начале русской революции, когда еще только начинали появляться требования прибавок и увеличения заработной платы.

Я его спросил: ‘Как же вы думаете удержать эти платы после войны, когда откроются границы? Ведь они совершенно не соответствуют мировой конъюнктуре? Речь идет не о промышленниках — они ко всему приспособятся, а о ценах товаров, о потребителе. Ведь русские товары будут так дороги, что им заграничной конкуренции не выдержать и русская промышленность станет?’

На это мой собеседник ответил победительным тоном: ‘Ну, мы иностранных товаров не пустим. Мы введем такие таможенные пошлины, какие вам, промышленникам, и во сне не снились’.

Наивный малый и не представлял себе, каким позором ложатся и на него, и на весь русский ‘социализм’ такие слова.

Те самые социалисты, которые с пеной у рта обвиняли русскую промышленность в том, что она паразитирует за счет русского народа, пользуясь русскими покровительственными пошлинами, теперь, когда власть в их руках, собираются так поднимать эти пошлины, чтобы создалась возможность паразитировать не нескольким тысячам русских промышленников, а целым миллионам рабочих.

За чей счет?

Не за счет ли мужика, раз что ‘буржуя’ дочиста раздели?

И как такие, с позволения сказать, социалисты представляют себе состав русского парламента, чтобы он пошел на такие мероприятия, явно вредные подавляющему числу населения?

Не вырисовывалась ли уже и тогда пресловутая ‘диктатура’ пролетариата, т. е. попытка создания нового привилегированного класса, отличающегося от старого только меньшей конфузливостью и большим числом?

Думали ли эти люди о том, что если при большем благосостоянии до войны русскому мужику было тяжко содержать на своих плечах полсотни тысяч помещиков, то ему будет непосильно содержать теперь, в разоренной стране, несколько миллионов городских рабочих?

И что он захочет это делать?

Такой же точно тупик, из которого нет приличного выхода, получается при всех других экспериментах.

Конфисковали в городах дома. Выгоняют ‘буржуев’ из их квартир. Но надолго ли хватит этого запаса крытых помещений, хотя бы в том же Петрограде? Его население до войны прирастало на 50-60 тысяч в год. Куда же размещать этот прирост? Прежде вопрос разрешался частным домостроительством. А теперь кто будет строить? Города? Да какой же сумасшедший даст им денег?

Постановили: не выдавать ‘буржуям’ больше 150 рублей в неделю с текущих счетов.

Ударили по более культурным капиталистам, которые понимают, какое зло для национального хозяйства держать деньги по закуткам, сундукам и подпольям, и снесли свои семь миллиардов в банки. А что до этого тем, которые прячут по домам свои 25 миллиардов?

Куда дальше пойдут те новые 2-3 миллиарда, которые каждый месяц выбрасывает экспедиция?

Как будут дальше реализоваться государственные займы, если единственный путь для их реализации — через банки — теперь закрыт?

Потому что кто же теперь понесет деньги в банк?

А без займов — как мы будем бороться с дальнейшим залитием каналов денежного обращения бумажками?

Принудительный заем введете? Бумажку официально обесцените? Так ведь это ударит опять-таки только по мужику. У буржуя бумажек нет. Они все в деревне.

Все эти вопросы и в голову не приходят господам реформаторам в их азартном походе на капиталистический строй.

Им важно уязвить буржуя. А что из этого получится для народного хозяйства, они и знать не хотят, а еще того чаще, по крайнему своего невежеству и деловой неопытности, даже и не представляют себе.

Всеми подобными мероприятиями подрывается не капиталистический строй, а основы народного хозяйства.

Капитал не перестает существовать, а только, сохраняя все свои дурные качества, теряет качества положительные — творческие.

Капитал, сконцентрированный в одном месте — у отдельного лица или в банке, имеет неудержимую склонность творить новые ценности, новый капитал. Капитал распыленный только форсирует потребление.

Миллиардер ‘проесть’ свои доходы органически не может Он ими неминуемо увеличивает свой капитал, который где-то работает, кого-то кормит, что-то создает, вызывает к жизни.

Но стоит раздать ту же сотню миллионов хотя бы только миллиону людей, как они неминуемо немедленно их пропьют или проедят, словом, ничего с этими деньгами полезного не сделают, а только усилят дороговизну, насильственно увеличив опрос на потребительские товары.

Вот эта безжизненность, практическая безнадежность всех предпринимавшихся по сию пору русскими социалистами шагов к ‘социализации’ приводит к тому, что их деятельность все больше и больше принимает характер не столь уже социалистический, сколь экстремистски-политический.

Идет, в сущности, поход одной части населения на другую с большой примесью простой криминальности. Недаром ведь один из авторитетнейших у нас социалистов недавно обмолвился фразой: это не социальная реформа, а социальный грабеж.

И этот уклон в сторону чистой политики является тем более обоснованным, чем меньше есть реальных оснований для подлинно социалистической реформы.

Да и это явление вовсе не новое.

Когда нация, в силу тех или иных исторических причин, доходит до нестерпимого экономического положения, она редко удерживается от соблазна сделать попытку выйти из своих затруднений путем чисто политическим.

Положение России до крайности тяжело. Отсюда и наблюдаемое там сейчас чрезвычайное увлечение политикой, притом в самых крайних формах.

Так бывало всюду. В аналогичных положениях политические фантасты всегда завладевали сердцами и умами своего народа, и самые крайние политические теории встречали наиболее восторженный прием.

Судьба всех подобных увлечений народов известна, и едва ли и Россия явит что-либо новое в этом отношении. Не сегодня завтра там начнется такое же всеобщее отвращение ко всякой ‘политике’, какое сейчас наблюдается увлечение ею.

Причина этого ясна. Жизнь неминуемо выдвигает проблемы, коих разрешение требует известных деловых навыков и знаний и посему недоступно для партийных болтунов и политиканов, обычно с жизнью плохо знакомых и потому пасующих там, где требуются не слова, а конкретные действия для удовлетворения кричащих нужд обывателя.

Одной из таких проблем, которая станет перед Россией во всю величину на другой же день по заключении мира, явится проблема урегулирования расчетного баланса.

Он искони был у нас пассивным, т. е., количество денег, которое России надлежало ежегодно выплачивать другим государствам за покупаемые у них товары и фрахты, на покрытие расходов наших путешественников (до 300-400 миллионов рублей в год) и по внешним долгам (государственным, железнодорожным и частным — в форме заграничных обществ, действующих в России), всегда превышало количество денег, причитавшихся России за продаваемые ею товары и получавшихся от русских эмигрантов.

Отрицательное сальдо нашего расчетного баланса покрывалось из года в год займами, по преимуществу во Франции, отчасти в Англии и Германии. Для сей цели выпускались займы — как чисто государственные, так и железнодорожные, ипотечные и частно-акционерные.

Если бы не эти непрерывные займы, наш пресловутый золотой запас уже давно перестал бы существовать. Займы же давали государству возможность довести его до огромной суммы в почти 900 миллионов долларов (перед войной, ныне же он —1250 миллионов рублей).

После войны наше положение значительно ухудшится.

Долги наши союзникам превышают 8 ¹/₂ миллиардов рублей, и, следовательно, один платеж процентов ухудшит баланс миллионов на 500 рублей золотом в год, исчезнет почти полностью такая статья дохода, как те 700 миллионов пудов хлеба, которые мы до войны вывозили за границу и которых теперь, в связи с колоссальным недосевом и понижением интенсивности сельского хозяйства, нам не хватит даже внутри страны. Наоборот, потребность в заграничных товарах, не удовлетворявшаяся в течение четырех лет, ныне, под влиянием понижения собственной производительности отечественной индустрии, выросла даже объективно.

Но к этому прибавилось еще то, что население России, заливаемое в течение четырех лет бумажными деньгами, пресерьезно воображает себя разбогатевшим и надеется твердо, немедленно же по заключении мира, удовлетворить свои развившиеся вкусы за счет иностранного ввоза всяких предметов не только необходимости, но и комфорта.

При таких условиях приходится говорить о возможности дефицита во многие миллиарды рублей в год.

Старый метод займов во Франции совершенно немыслим. Даже если бы не было политических причин (хотя бы законного недовольства французов нашим выходом из войны), французский рынок все-таки надолго был бы закрыт для России — у него слишком сложная задача по консолидированию военных расходов своей страны и по восстановлению разрушенного имущества. Поэтому французское правительство, вероятно, будет даже запрещать всякие иностранные эмиссии во Франции.

Большевики выдвигают ‘радикальный’ прием отказа от платежей по заграничным займам {Это чрезвычайно характерный bluff большевиков. Во время войны мы могли платить проценты по заграничным долгам только из кредитов, которые нам открывались иностранными правительствами. Но для получения кредита требуется соглашение, а для соглашения необходимо вступить в дипломатические сношения. А в сношения с большевиками союзные правительства вступать не желают. Поэтому если бы они и желали заплатить, то этого сделать не могут. Не имея же возможности платить, они предпочли заявить гордо, что они не хотят.}. Не входя в критику по существу столь необычного метода действий, не останавливаясь на том, что на него едва ли согласятся страны-кредиторши, необходимо все же отметить, что он вопроса отнюдь не решает, ибо у нас отрицательным будет не только расчетный, но и чисто торговый баланс, то есть, даже откидывая платежи по долгам и расходы путешественников, мы все-таки не в состоянии заплатить за товары, которые нам ‘до зарезу’ нужны, ибо своих товаров к вывозу у нас будет ничтожно мало, а золотого запаса не хватит и на год.

Если бы у нас была сильная власть и честная администрация, то, быть может, удалось бы насильственно сократить потребность в заграничном товаре, закрывши все границы. Но сейчас об охране 1000 миль одной западной сухопутной границы, не говоря уже о всех прочих, не может быть и речи.

Не дожидаясь требования немцев о свободном пропуске товаров, российский обыватель сам властно потребует ввоза, и, конечно, не демагоги осмелятся ему в этом отказать.

О форсировании внутреннего производства в целях создания contre valeur’ {Эквивалентная стоимость (фр.) — Примеч. ред.} a ввозу, конечно, не может быть и речи. Наоборот, производительность России значительно упадет, ибо транспорт полуразрушен, кредит и денежное обращение вконец расстроены, рабочее население отбилось от труда.

Чем же остается крыть дефицит, если всякие нормальные, здоровые методы его покрытия недоступны?

Очевидно, остается одно из двух: или примириться на долгие годы с бестоварьем (а этого мы не хотим, а частью и действительно не можем), либо поступать по историческому примеру веселящихся бар-помещиков и гусарских корнетов — проедать не доходы, а самое имущество… с полной нищетой и рабством в перспективе, если, разумеется, не придет достаточно скоро охота жить поскромнее и работать поусерднее.

Но делу продажи русского национального имущества большевистским правительством поставлена довольно трудно устранимая преграда: ведь почти все это имущество — и земля, и банки, и фабрично-заводские предприятия — им ‘национализировано’.

Какое же еще имущество можно будет продавать иностранцам в обмен за их товары? Ведь ‘имуществом’, изображаемым русским кредитным рублем, их не прельстишь?

Таким образом, и единственный практически мыслимый способ, и тот — при наличных условиях — становится неприменимым: ведь нельзя же себе вообразить, чтобы большевики, экспроприировавшие имущество у русских капиталистов и буржуев и ‘национализировавшие’ его, стали своими же руками его денационализировать путем распродажи иностранцам.

Отсюда видно, в каком неустранимом конфликте находятся ‘национализация’ имущества и необходимость покрытия дефицита в расчетном балансе.

Этот конфликт останется даже и при наличии социальной революции в других странах: ведь и иностранные рабочие не захотят ‘даром’ снабжать продуктами ‘своего’ труда русских плохо работающих и мало производящих товарищей.

Нетрудно предсказать с уверенностью, что на практике обыватель, под нестерпимым давлением нужды в заграничном товаре, практически отметет идею национализации и начнет распродажу национального имущества.

Но так как имущество это будет, благодаря официальной национализации и вообще беспорядку в стране, весьма сомнительным, то и пойдет оно за бесценок.

Покупатели по этим чрезвычайно пониженным ценам всегда найдутся, ибо в мире имеются любители рискованных дел, которые сумеют рассчитать, что Россия к идее собственности вернется и тогда они безумно наживут.

В результате Россия за свои политические увлечения понесет жесточайшее наказание… как это, впрочем, всегда в истории и бывало.

А затем… Затем она обратится к тому единственному средству создания национального благосостояния, которое только и знает весь мир, — к усиленному труду, к усиленному производству.

Но пока этот процесс оздоровления морали и разума народного совершится, пройдет немало времени и немало переживет Россия испытаний.

Прежде всего ей придется, даже независимо от общей политической ситуации, расстаться со своей хозяйственной самостоятельностью.

Какая бы группа держав ни победила, для России с хозяйственной точки зрения — это почти безразлично. Все равно процесс денационализации русской промышленности совершится с такой же неукоснительностью, с какою совершилась за время войны национализация промышленности и государственного долга в странах, которые на войне нажили, как Северная Америка и Скандинавские страны.

Если победит Германия, то захват русской промышленности, русского рынка и русской способности поглощать импортные товары совершит безраздельно Германия. Союзникам же будет не до нас: они будут залечивать свои раны.

Если победят союзники, то некоторое участие в экономическом захвате России примут и они, хотя, вероятно, и с некоторым запозданием и с меньшей, чем немцы, выгодой для себя.

Последнее положение для России, с точки зрения политической самостоятельности ее как государства, конечно, желательнее: меньше шансов на то, что контроль экономический повлечет за собою контроль политический.

К сожалению, надежд на это чрезвычайно мало.

Германия дольше и больше всех готовилась к войне, но она и больше всех думала о мире во время великой войны.

Союзники всю свою промышленную энергию направили на служение военным целям. Их мирная работоспособность ослаблена чрезвычайно. Правда, лозунг ‘Все для войны’, прогремевший в России из уст московского купца Рябушинского в 1915 году и воспринятый во всех союзных странах, не привел эти страны в такое же хозяйственное расстройство, как Россию, ибо у них и промышленность сильнее, и, кроме того, был еще и другой лозунг — лозунг экономии. Но все-таки способность союзной промышленности к снабжению мирового рынка товарами значительно ослаблена. Станки для мирной работы за эти годы не освежались, и пока военные заводы будут демобилизованы и переведены на мирную работу, пройдет много времени.

Германия об этом уже давно подумала — и этим объясняется, почему она грабила станки и машины на заводах Бельгии, Северной Франции и даже Польши. Она понимала, что в момент мира достать станки будет невозможно нигде и экономически опередит всех тот, у кого окажется налицо наибольшее количество станков, ибо он удовлетворит первую наиболее острую потребность в товарах, получит наилучшие цены и захватит рынки потребления.

Особенно это верно в отношении России, ибо в ней и товарный голод всего острее, и ближе она, и экономическая сопротивляемость ее слабее. Поэтому, если до войны Германия захватила до 52% русского импорта, то после войны эта цифра рискует быть весьма близкой к 100%.

Для такого предсказания есть еще одно серьезнейшее основание, о котором как-то позабыли. Это курс германской марки. Ее курс упал весьма серьезно. В Норвегии он, например, еще весьма недавно доходил до 33 эре и только после слухов о сепаратном мире с Россией повысился в декабре до 55 эре, далеко еще не достигая паритета. Поэтому и русский рубль в отношении бумажной немецкой марки упал значительно менее — примерно в 2,5 раза, нежели в отношении неподвижных валют — в 4-5 раз в отношении фунта стерлингов и доллара.

В силу этого всякий товар, даже одинаковой золотой цены, как в Германии, так и в Америке, для русского покупателя в Америке будет стоить в 4:2,5 = 1,5 раза дороже, чем в Германии.

Если к тому прибавить, что и исходная-то цена в Америке имеет все шансы быть выше, чем в Германии, благодаря более высокой оплате труда, и что морской фрахт долго будет дороже провоза из Германии по железным дорогам, то возникает sui generis {Единственный в своем роде (лат.) — Примеч. ред.} дифференциальная пошлина, препятствующая импорту в Россию из Америки.

Этот импорт будет возможен лишь в меру закупки Америкой товаров в России (до войны это было что-то около шести миллионов долларов в год) и в меру предоставления ею России на каких-то полублаготворительных началах валюты для закупок в Америке.

Бороться с этим крайне невыгодным, а в некоторых отношениях даже и жизненно опасным положением союзники могут только двумя способами.

С одной стороны, нужно захватить контроль над мировым, в том числе и российским рынком сырья. Этим путем можно заставить цену германских товаров подняться до уровня цен союзнических и тем поставить их в равные условия конкуренции.

С другой стороны — нужно немедленно приступать к закупке всего этого имущества России, которое только может быть ею продано, как то: банков, фабрик, заводов, залежей ископаемых, земель, поддающихся ирригации, лесов.

Этим способом Россия на чисто коммерческих, а следовательно, здоровых и прочных основаниях получит валюту (разумеется, закрепленную) для закупок в Америке и хотя скрепя сердце, огорчаясь на дороговизну, но даст последней возможность занять серьезное место в деле импорта в Россию.

Наоборот, ввоз из Германии станет весьма затруднительным, ибо достать валюту германскую будет нелегко. Ведь против рублей и только против рублей, не имея возможности выменять их на сырье и имущество, Германия свои товары продавать не будет в состоянии, как бы ни был ей близко знаком русский рынок, как бы ни привыкла она к русскому обычаю вести торговлю в кредит, как бы ни была она свободна от американского предубеждения и боязни рубля.

Но сделать все это можно только приступивши к делу немедленно, ибо захват России немцами пойдет с необычайной быстротой и чрезвычайной же настойчивостью.

Для этого у Германии имеются серьезнейшие основания.

Дело в том, что Германия начала войну в твердой уверенности в победу.

Нельзя не признать, что она имела для этой уверенности все данные. Победа ведь висела на волоске. Не попугайся немецкие юнкера за судьбу своих имений, не потребуй они немедленного отпора русскому налету на Восточную Пруссию⁸⁴, не ослабь они этим свою западную армию на несколько корпусов, и были бы немцы в Париже, не спасли бы положения те 40 000 солдат, которых в последнюю минуту бросил в бой Галлиени⁸⁵ и которые склонили чашку весов в сражении на Марне в пользу Жоффра⁸⁶.

Увы, мгновенное, одним ударом, окончание войны оказалось невозможным. Война затянулась. Чем она кончится — неизвестно. Всего вероятнее — вничью. Надо поэтому готовиться к новой войне. И в этой новой войне надо уже не повторять старой ошибки, стоившей проигрыша кампании 1914 года, надо идти наверняка: подготовить войну не только в военном, но и в дипломатическом отношении, чего Германия, переоценивши свои силы, в 1914 году не сделала.

Наиболее простым решением задачи приискания для следующей войны союзника, который сделал бы эту войну беспроигрышной, является обращение к старому другу, близкому соседу — России. Недаром ведь и старший Вильгельм⁸⁷ на смертном одре заклинал не ссориться с Россией.

Не думаю, чтобы кому-либо удалось опровергнуть, что именно такова будет тенденция немецкой политики в течение ближайших лет, особенно если она, что вполне еще возможно, не одержит победы на Западном фронте.

Но это направление немецкой политики представляет собою величайшую опасность для России не только с внешнеполитической и экономической точек зрения, но и с точки зрения политики внутренней, опасность для демократического устройства России.

Дело в том, что, конечно, Германия не повторит ошибку малоумного Николая II, оказавшуюся фатальной для его династических интересов и состоявшую в непримиримом противоречии между его внутренней и внешней политикой. Нельзя безнаказанно для абсолютизма культивировать реакцию внутри страны и вести либеральную политику вовне, состоять в союзе с передовыми демократиями. Одинаково и демократии небезопасно вести дружбу с деспотиями. Такой коренной ошибки Николая II Германия уже, несомненно, не допустит и, разрешивши ввести Россию в орбиту своей политики, конечно, приложит все усилия к тому, чтобы добиться монархической реставрации в России.

Есть ли, однако, в России такие элементы, на которые новый монарх мог бы опереться, которые изменили бы идее демократии и захотели бы вновь ‘под царя’?

На тот вопрос надо, увы, прямо ответить: да, такие элементы есть.

По-видимому, Россия начинает уже завершать цикл и от самодержавия, через революцию и анархию, неудержимо идет к восприятию вновь идеи единодержавия. Недаром я всегда шутил, что русская революция есть точная копия французской, с той только разницей, что та совершалась в почтовом дилижансе, а наша — в автомобилях и с радиотелеграфом.

Изобретательности мы не проявили почти ровно никакой, и все, что у нас происходит, происходило и там. Разница только в темпе, поэтому и ликвидация близится скорее.

Как мог получиться такой поистине ужасный результат?

Ведь в начале революции вся буквально Россия была единодушна в ее признании. Все торжествовали, все радовались, все ждали и верили в скорое лучшее будущее.

Гидра контрреволюции существовала только в воспаленном воображении митинговых ораторов и питалась лишь тем отсутствием веры в то, что революция действительно пришла, о котором я уже не раз говорил. Ведь недаром даже монархист и правый В. В. Шульгин ходил ‘брать’ Петропавловскую крепость и требовать отречения от Николая II.

Но затем началось постепенное отметание от революции одной группы граждан за другой.

Первыми были офицеры, потом в граждане II-го сорта попали помещики, потом ‘капиталисты’ и весь торгово-промышленный класс. Потом пришла очередь за духовенством, всей интеллигенцией вообще (‘буржуи’) и, наконец, за ‘столыпинскими помещиками’, т. е. за хуторянами и отрубниками, которых в России, однако, до 12 ¹/₂ миллионов. В ту же кучу попали казаки и даже все хозяйственные мужики. Контрреволюционной объявлена и Польша, восстановлению которой так радовались все хорошие русские люди {Теперь, когда трагические события войны сделали так ясным то, что многими, даже большинством, совершенно не понималось ранее, я с удовлетворением вспоминаю, как я еще в 1912 году среди своих товарищей по Государственной думе высказывал мысль, что у России есть два способа чрезвычайно усилить свое положение настолько, что, быть может, и немцы с нами воевать не рискнут. Эти способы суть: дарование полной автономии Польше и торжественное принятие присяги на верность конституции в Думе. Теперь-то уже каждому ясно, как сложились бы события, если бы рыцарский польский народ получил свою свободу из русских рук до войны, если бы, вместо того чтобы растрачивать силы на безнадежную борьбу с поляками, русский двуглавый орел стоял в бою рядом с белым орлом родной нам Польши, как равный с равным, как брат с братом. Отразилось бы это и на внутренних делах: ведь более культурный польский народ не дал бы разыграться на фронте этой так называемой большевистской гибели. В польском народе стремление к государственности чрезвычайно сильно — и он, видя гибельность для себя большевистского безумия, нашел бы в себе энергию помочь и русской власти в борьбе с этим явлением.}.

Кто же оказался, наконец, не выброшенным за борт революционного корабля?

Если пересчитать всех исключенных, всех париев и ‘врагов революции’, то, пожалуй, действительно добрыми гражданами Российской республики окажутся только одни неудачники периода до революции, все те, кто при старом режиме не сумел устроить свою жизнь в соответствии со своим аппетитом и находился в конфликте либо с законами экономики, либо с законами уголовными. Думается, что по нынешним временам даже не все промышленные рабочие и сельскохозяйственные батраки безупречны в смысле революционной благонадежности.

Словом, какая-то романовщина навыворот.

А если это так, то можно ли положительно утверждать, что и судьба теперешних увлечений не будет романовской?

Во всяком случае, можно утверждать то, что, если прусский капрал вздумает восстановить на престоле российском императора, то ныне он не встретит того единодушного отпора всей России, который он встретил бы месяцев девять, может быть, даже шесть тому назад.

Тогда подобная попытка вызвала бы взрыв негодования буквально всей России. Ныне немало забракованных граждан просто смолчит.

Прелести самодержавия уже многими исправно забыты, а унижения, оскорбления, физические раны, нанесенные неумеренными представителями революционной демократии, еще очень свежи, еще очень болезненны.

Это еще не монархисты, но и не люди, которые стали бы с попыткой монархической реставрации бороться.

В случае ее возникновения они займут позицию сторонних наблюдателей. Борьбу с ней они признают личным делом только крайней демократии и поддержки ей не окажут.

Этот чудовищный результат расслоения всей России, которая была так единодушна в своей радости свободы, не представляет собою чего-нибудь неожиданного для любого здравомыслящего человека.

Более того, немало народа на этом прямо спекулировало.

Когда, например, группе петербургских дельцов было сделано в середине октября предложение ‘убрать’ Ленина и Троцкого, то они наотрез отказались ‘сфинансировать’ это предприятие. Я думаю, нетрудно и проследить их аргументацию: ‘Шингарев, Церетели и Плеханов нам куда опаснее, а Ленин и Троцкий скоро вернут нас к тому доброму старому времени, когда так хорошо было ловить рыбу в мутной воде’.

Подобное состояние умов в России не может составлять секрета для Германии.

А так как ей в высокой степени важно обеспечить за собою на будущее время союз с Россией, то надо в ближайшем же будущем ожидать, в результате военного разгрома, немецких попыток устроить в России монархическую реставрацию: ведь посаженный на престол прусскими руками новый император не забудет этой услуги и уроков истории, не советующей монархам заводить союзы с демократиями.

Вот перед какой опасностью стоит и мировая, и русская демократия. Найти в себе духовные силы бороться с этим германским нашествием на Россию, с этим покушением на все стороны ее жизни — на политику внешнюю и внутреннюю, на экономику, на долг чести, связывающий ее с союзниками, на ее право смело смотреть всем в глаза и бодро ожидать светлого, радостного будущего, — Россия может только в том случае, если она найдет поддержку своим вконец разбитым экономическим силам, если, наконец, союзники поймут, что только крайнее отчаяние страны может заставить ее видеть свое спасение в Троцких и Лениных, что не от радости она их приняла, а по отсутствию всяких других путей спасения.

Способы помощи России не составляют секрета: России в первую голову нужны паровозы, рельсы, тракторы (для замены лошадей), всякого рода станки и машины и многие товары для народного потребления, как сапоги, одежда и т. д. Нужны России капиталы для эксплуатации ее естественных богатств и, кроме того, ей нужно, чтобы американцы купили за свои товары ее национальное имущество, ибо только тогда оно не попадет к немцам. В особенности же России нужно, чтобы американцы, главная мощь которых лежит в области финансов, а не техники, сфинансировали развитие русской железнодорожной сети, ибо ведь в конце концов главная причина нашего военного поражения лежала в недостатке у нас железных дорог, да и вся возможность сношений с союзниками в будущем зависит от создания новых выходов из России к морю. (Минусинск — Пекин, Томск — Петербург, Котлас — Кемь, Обь — Архангельск, Джульфа — Бендер — Аббас).

Весьма популярное возражение против этой операции состоит в том, что она при русских ‘порядках’ рискованна.

Но прежде всего во время войны производились и производятся операции не менее рискованные. Взять хотя бы торговое мореплавание. Правительства всех стран, нуждаясь в непрерывном продолжении этой операции и признавая в то же время ее непосильность для частных лиц, приняли на себя ту или иную долю риска.

Совершенно очевидно, что если поддержание России признать задачей государственно важной для всех стран Согласия, то естественно напрашивается вывод, что и в операции экономического проникновения в Россию должны принять участие и правительства, а не одни частные лица и общества.

Второе возражение состоит в том, что Германия так ослаблена, так лишена всякого сырья и рабочих рук, что она не будет в состоянии выслать в Россию много товаров, а если этого не произойдет, то не будет и экономического захвата России Германией.

Все это рассуждение ошибочно с начала до конца.

Во-первых, бездна товаров для экспорта в Россию уже заготовлена.

Во-вторых, сырье немецкие коммивояжеры весьма быстро добудут из России.

В-третьих, рабочие руки у немцев сразу же будут в изобилии, потому что с открытием границы бездна русских хлынет в Германию в поисках работы и… освобождения от порядков ‘свободной’ России.

В-четвертых, не надо забывать, что в Германии размещено на несколько сот миллионов рублей железнодорожных облигаций. На этих облигациях написан паритет на германскую валюту, они котируются на германских биржах. Поэтому множество русских капиталистов бросятся их покупать по бешеным (в переводе на бумажные рубли) ценам в надежде этим путем спасти хоть часть своего состояния, ибо у всех будет уверенность, что по таким облигациям немцы заставят платить какое угодно русское правительство, хоть левее Ленина.

Сколько миллиардов русских рублей Германия этим способом получит, можно судить по тому, что в Петербурге еще очень недавно за наличные доллары платили охотно до 22 рублей!

Наоборот, русские акции будут спускаться по нелепо низким ценам, ибо далеко не у всех уже так ясно и твердо сидит сознание того, что свойство большевистских принципов таково, что в одной стране они осуществлены быть не могут и не будут. Поэтому скупившие русские акции немецкие капиталисты только смеяться будут над перепуганными капиталистами русскими и отложат ликвидацию большевизма на Руси до того момента, когда у них в руках сосредоточатся чуть не все русские акции.

Эта операция хозяйственного захвата России будет, несомненно, произведена немцами весьма быстро и беспрепятственно. Помешать ей может только помощь союзников, оказанная притом в грандиозных масштабах и отнюдь не в порядке благотворительности.

Если эта помощь не придет вовремя, то захват России цепкими немецкими руками совершится весьма быстро со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Судьбы демократии мировой и русской неразделимы. Порабощение России будет первым шагом к порабощению мира.

Второй шаг прийти не замедлит.

И весь ужас большевистского захвата в том и состоит, что они своим максимализмом, разрушением армии, выходом из войны и угрозой мировой ‘инфекции’ заставили даже крупнейших людей в союзных странах забыть, что за ними стоит Россия, которая как бы низко она сейчас ни пала, не перестанет никогда быть важнейшим фактором мировой политики. Своей готовностью стать жертвой немецкого кулака она создает величайшую угрозу в будущем. 180 миллионов, ведомых сильной рукой, разве могут они не быть страшны?

И, однако, угрозы большевизма оказалось достаточно, чтобы забыли об этой, куда большей, опасности и чтобы прозвучали фатальные слова: ‘Пусть Россия делает что хочет’, чтобы оборвалась всякая ей помощь.

И эта ошибка союзнической государственной мысли окажется для них еще более фатальной, чем отсутствие общего военного командования.

Отсутствие общего стратегического фронта, отсутствие единой мысли в использовании военных сил привело к тому, что Германия ‘по частям’ била одного союзника за другим, начиная с более слабых.

Упорствование в нежелании противопоставить Германии единый экономический фронт приведет к тому, что не только будет выбита из строя Россия, а больше — ее введут в экономический, а затем и политический строй врагов.

Это — не угроза.

Это крик ужаса человека, который видит надвигающуюся гибель и мучается тем, что окружающие люди беспечно не обращают на нее никакого сомнения, не принимают никаких мер к собственному спасению.

Было старое поверье: ex oriente — lux {С Востока свет (лат.) — Примеч. ред.}.

Но если люди не будут умнее, придет и: ех oriente — mors {С Востока сила (лат.) — Примеч. ред.}.

* * *

Каковы же экономические перспективы России?

Так же ли они безотрадны, как и перспективы политические?

Думается, что нет, что при известной минимальной дозе ума у русских государственных людей они могут быть даже и блестящими.

Дело в том, что экономический эффект войны выразился в виде колоссального мирового товарного дефицита.

Происхождение его вполне понятно. Десятки миллионов людей, притом в лучшем для производительного труда возрасте, были оторваны от работы, из производителей превратились в чистых потребителей. Другие десятки миллионов занялись, вместо производства нужных для человеческого обихода предметов производством разных вещей, которые тут же подлежали уничтожению.

В то же время потребление усилилось. Весьма понятно, что человек, находящийся на казенном иждивении, относится к предметам своей экипировки и к своему питанию с меньшей экономией и бережливостью, чем когда эти же предметы приходится добывать своим трудом. ‘Чего беречь-то? Не свое — казенное!’ — рассуждение обычное и кажущееся особенно убедительным в странах менее культурных. Россия от него жестоко пострадала. Русская армия не только потребляла обуви, одежды и пищи значительно больше, чем их потребляла до войны вся сумма людей, составлявших армию, но и упорно не желала ничего решительно возвращать в тыл из пришедшего в негодность к употреблению или хотя бы немного испорченного. Всякий предмет, ушедший на фронт, пропадал безвозвратно.

Кроме сего бездна товаров уничтожалась во время или в связи с военными действиями. Вспомним хотя бы знаменитое движение беженцев в 1915 году. Сколько тогда пропало скота и имущества, не говоря уже о человеческих, особенно детских жизнях!

Что стоила мировому хозяйству подводная война?

Один ‘второй’ набег русских войск на Восточную Пруссию, когда они мстили за предательские нападения мирных жителей, немцы оценивали в два миллиарда марок.

А Северная Франция? А Галиция? А вконец опустошенная Сербия?

Весьма понятно, что очень скоро в воюющих странах стал обнаруживаться товарный голод.

Первое, на что набросились, — это были собственные товарные ‘запасы’. Но они никогда ведь не были особенно велики. Если откинуть запасы, создаваемые сезонностью производства (хлеб, хлопок, сахар), или сезонностью потребления (например, дрова для отопления), или, наконец, условиями транспорта и торговли, то запасы действительные, как намеренное заготовление продуктов для потребления в отдаленном будущем, почти что и не существуют, за редкими исключениями, например в Сибири, где иногда хлеб в скирдах лежит три-пять лет в ожидании неминуемого неурожая. Ни одна отрасль промышленности не может работать впрок, не находя на рынке покупательной емкости для своего продукта.

Поэтому собственные запасы были прикончены весьма быстро {В некоторых странах, особенно в России, началась даже ожесточенная кампания против запасов. Совершенно невежественная в хозяйственных вопросах широкая публика и писатели желтой прессы объявили их каким-то государственным злом, покушением на общее благо. Видя, что при помощи ‘прятания’ предметов производится спекуляция на повышение цен, эти люди думали, что они добьются понижения цен, когда нечего будет прятать. Они не понимали, что если спекулянты рассчитывают на повышение цен при наличии припрятанных товаров, то каково же будет повышение цен, если со временем и таких товаров не будет? Не понимая всей неизбежности дороговизны, понижения цен в данный момент пытались добиться таким путем, который в будущем обеспечивал несравненно больший подъем тех же цен. К тому же никто не уяснил себе, что если нас что и спасло от хозяйственного потрясения в момент первой же мобилизации, то это только имевшиеся у купцов запасы. По нелепому русскому закону о мобилизации все товарные вагоны выгружаются там, где их застанет приказ о мобилизации. Товарное движение долго было вовсе прекращено и наладилось только ко второй половине октября. Не будь в городах товарных запасов, все города у нас вымерли бы от голода. А они и не заметили, что нет подвоза. Но в начале войны у нас склады ломились от товаров, когда же я перед отъездом зашел к Кикину (крупнейший в Петербурге оптовик по колониальным и т. п. товарам в Апраксином рынке), то у него оказалось только несколько банок концентрированного молока да пачек желатина. На вопрос, отчего не держат товара, ответили: ‘Да чего же его держать, мучиться доставать, когда все равно конфискуют?’ И действительно. У нас уже в августе в том же Апраксином рынке взламывали мебельные и одежные лавки в поисках, нет ли там провианта спрятанного. Этим неуважением к опыту торгового сословия добились того, что спекуляцию не убили — она, наоборот, процветала, — а честных, знающих дело торговцев заставили забросить свое дело. А так как сами-то наладить его, разумеется, не сумели, то и остались без товара.

Великая война требовала напряжения всех сил народных, а мы с самого начала войны усиленно отказывались от такой силы, как опыт и энергия торгового сословия. И, конечно, за это поплатились.}.

Тогда направили свои взоры на нейтральные страны.

Эти последние, поддавшись соблазну высоких военных цен, весьма быстро распродали свои собственные запасы да и производительность свою направили на служение военным целям воюющих держав.

Начали и они испытывать товарный голод.

Но тут началась вторая, худшая стадия процесса.

Недопроизводство в одной стране и в отдельной отрасли промышленности стало автоматически вызывать недопроизводство в других странах и отраслях.

Появляются даже кое-где, как это ни кажется на первый взгляд парадоксальным, явления безработицы — и тем, разумеется, мировой товарный голод еще усиливается.

Так, например, мировой недостаток бензина и отсутствие жести в Англии привели к тому, что в огромных размерах сократилось рыболовство и консервное производство в Норвегии.

И такие явления будут с каждым днем расти.

Мир живет мечтой о том, что кончится война, кончатся и его страдания. Все будет как прежде.

Увы, опыт России является в этом отношении весьма малообнадеживающим. Не слышно, чтобы там после ‘спасительного’ мира (а ведь он почти заключен с июля месяца прошлого года) стало народу легче.

Наоборот, надо с каждым днем ожидать значительного ухудшения положения. Ведь в дело снабжения армии, пока она существовала, вносилась известная объединяющая мысль, известный план. Многие работали над этим снабжением из чисто патриотических соображений. А когда люди, составлявшие армию, разойдутся все по своим местам, когда каждый должен будет заботиться о своем снабжении сам — может ли не произойти значительное ухудшение положения?

Конечно, страны с сильной государственной властью сохранят центральные органы по снабжению на долгое время после войны. К тому же там и полной дезорганизации торгового аппарата не произведено.

Но кто же может сомневаться, что и во многих других странах будет повторено то, что сейчас происходит в России? Очередь за теми, которые потерпят конечное поражение.

Но даже если бы все страны мира совершенно точно восстановили свое довоенное производство, по-прежнему удовлетворяли годичную норму потребления, то все же этим мировой спрос на товары не был бы удовлетворен. Оставалось бы еще покрыть образовавшийся за четыре года войны колоссальный товарный дефицит.

Между тем в высокой степени невероятно, чтобы наличные силы мировой промышленности, существовавшей до войны, были способны даже на восстановление прежней годовой производительности. Где уже тут говорить о покрытии дефицита!

Ведь бездна фабрик разрушена. На всех почти поизносились станки и машины: работа производилась форсированная, рабочие к ним допускались неопытные, замена производилась весьма слабо.

Но главное — нет прежней рабочей силы. Миллионы рабочих сложили свои головы на полях битв, миллионы вернулись калеками, т. е. превратились навеки из производителей в паразитов-потребителей, все, просидевшие четыре года в траншеях, значительно позабыли свое ремесло, молодежь, взятая в ряды с 18 лет, не успела ему научиться, деревня перестанет выбрасывать в город прежнее число людей, хлеб будет дорог, сельское хозяйство выгодно, да и в нем будет не хватать рабочих рук.

При всех этих условиях та промышленность, которая до войны удовлетворяла мировую потребность в товарах, этой задачи выполнять не будет в состоянии долгие годы.

При ее помощи мировой товарный дефицит будет покрыт не скоро и страдания народов от бестоварья рискуют быть весьма продолжительными.

Очевидно, что для разрешения экстраординарной потребности и средства должны быть экстраординарные. Она не может быть удовлетворена обычным, нормальным ростом мирового производства. Ему надо попытаться дать какой-то исключительный толчок.

Для этого есть только одно средство. Надо пустить в оборот такие естественные ресурсы, которые до войны еще не были эксплуатируемы, и заставить работать такую рабочую силу, которая до войны не производила.

Таким резервуаром нетронутых естественных богатств и малопроизводящих рабочих сил являются только две страны в мире: Китай и Россия.

Рассчитывать много на Китай не приходится, ибо хотя его население и трудолюбиво, но производительная его способность невероятно низка и усилить ее никаких шансов не имеется.

Остается одна Россия.

Это — та единственная страна, которая способна покрыть убытки великой войны.

Ее потенциальная способность спасти мир от последствий войны лежит в том самом обстоятельстве, которое было единственной причиной ее бедности.

Население ее в огромном большинстве (в сущности, все ее крестьянство — 85% населения) создавало весь свой доходный бюджет в течение двух-трех месяцев в году. В остальное время оно почти не работало. И не по лености или неспособности, а по невозможности где-либо применить свой труд.

Промышленность в России, можно сказать, почти не существует, а ведь только промышленность в состоянии обеспечить работу на круглый год.

Вместе с тем и сельское хозяйство стояло на весьма низкой ступени. Плодороднейшие русские черноземы приносили меньше, чем пески Восточной Пруссии.

Причина всего этого была одна — русский национальный труд не был достаточно орошен капиталом.

В сельском хозяйстве только за последние годы стали понемногу появляться машины. Искусственные удобрения почти неизвестны. Их только кое-где употребляли помещики. Крестьяне с ними почти не знакомы.

Размеры нашей промышленной производительности смехотворно малы.

Главный наш угольный бассейн — Донецкий давал немного более Va сотни миллионов тонн, Домбровский бассейн — менее семи миллионов тонн (в год). Производительность остальных районов (даже богатейших в мире, как Кузнецкий) измерялась десятками и иногда единицами миллионов пудов (^г/₆₀ тонны).

Между тем запасы всяких богатств грандиозны.

Хлопком мы могли бы снабжать весь мир. Леса — единственные во всем свете по достоинству и обилию. Не паханой еще земли миллионы десятин. Железной, медной и всяких других руд, угля и нефти количества неисчислимые.

Населения 180 миллионов, из коих едва три миллиона заняты в фабрично-заводской и горной промышленности.

Если цивилизованный мир захочет быстро залечить последствия войны, то ему останется только одно — прийти и сфинансировать эти бесчисленные, втуне лежащие естественные богатства, сфинансировать русскую народную трудоспособность, не находящую ныне себе применения.

И это будет сделано.

Конечно, не на основании этих общих соображений, а потому, что это будет наглядно выгодно каждому отдельному предпринимателю.

В России после войны неминуема колоссальная безработица, следовательно, рабочие руки будут дешевы, а цены на товары будут стоять невероятно высокие.

Поэтому всякое новое предприятие будет обещать большие выгоды.

А есть ли более сильный стимул для создания новых промышленных предприятий?

Может на первый взгляд показаться странным, откуда возникнет в России безработица, если она потеряла за время войны три миллиона лучших работников убитыми, ¹/₂ миллиона умершими в немецком плену, миллиона 2 ¹/₂ калеками-ранеными да еще плюс невидимое число беженцев.

Безработица тем не менее совершенно неизбежна.

Во-первых, сельское хозяйство не в состоянии поглотить прежнее количество рабочих. Помещичьи экономии с более культурным хозяйством — не существуют. Примитивная обработка помещичьих земель крестьянами потребует меньше рабочих рук. Не хватит для прежнего размера запашки ни живого, ни мертвого инвентаря, ведь более половины скота съедено и уничтожено за время войны. Не на чем пахать, нечем удобрять землю. Нет ни плугов, ни кос, ни более сложных машин. Все поизносилось, поистрепалось. А новое — где и на что купить?

Запашка уменьшится, а следовательно, и земля не примет много работников. К тому же многие из крестьян за время войны кое-чему научились, отвыкли, потеряли вкус к крестьянской жизни. Взять хотя бы одних шоферов. Их было выучено свыше 100 000 человек. Сколько образовалось десятников по инженерным работам.

Все эти люди назад в деревню не пойдут. Их потянет в город. Туда же пойдут и все солдаты из бывших фабричных.

А что они там найдут?

За время войны народился новый контингент рабочих. Они не захотят уступать им свои места. Да и фабрик большинство стоит. Недостаток топлива и сырья, разорение владельцев, насилие над банками, прекратившее концентрацию капиталов и, следовательно, убившее промышленный кредит, прекращение военных заказов — все это вместе взятое парализует деятельность большинства заводов. К тому же наивно думать, что заводы так просто могут перейти с военной работы на мирную. Многие ведь и созданы-то были только в расчете на военную производительность, как, например, заводы орудийные, снарядные, удушливых газов, летательных аппаратов. Чтобы их перевести на мирную работу, их надо сверху донизу переоборудовать. А где для этого станки? Кто их вовремя заказал и сумел приобрести, не имея валюты? Не заводские же комитеты и Советы рабочих и солдатских депутатов? Наконец, немало заводов, вероятно в связи с немецким наступлением, будет просто-напросто разрушено. Немало разрушит и голодная, озверевшая толпа.

Безработица неизбежна колоссальная. Она приведет за собой штрейкбрехерство и понижение цен на рабочие руки.

Наоборот, цены на товары сделают невероятный скачок вверх.

Понижение собственной производительности страны, прекращение ввоза из-за отсутствия у страны иностранной валюты, наконец окончательное обесценение денег — все это будет гнать цены вверх неудержимо.

При совокупности подобных данных — дешевизне рабочих рук и высоте товарных цен — при известных условиях создается реальная деловая база для возрождения и могущественного расцвета русской промышленности.

Каковы же эти условия?

Порядок.

Безопасность личности.

Уважение к собственности.

Если эти условия не соблюдены, то начинается состояние Персии, т. е. голодное вырождение страны, ибо такой стране и немецкие банки помогать не станут.

Можно ли этого ждать в России?

Вся моя душа кричит, что нет.

Слишком много я жил с русским мужиком, с ним работал, чтобы не верить в его здравый смысл, не знать его твердой веры в необходимость порядка в мире.

Удивительно характерный разговор с одним приятелем-мужиком передал мне известный русский юрист, член Государственной думы, ныне посол в Париже, В. А. Маклаков⁸⁸ (кстати сказать, едва ли не крупнейший русский политический деятель). Мужик расспрашивал, что такое подоходный налог, выслушивал весьма долгие разъяснения этого невероятно сложного в России закона, выслушивал подробные доказательства необходимости его платить, а затем отрезал: ‘А я все-таки ни в первый, ни во второй срок платить не буду’. ‘Почему?’ ‘А потому — я заплачу, а потом придет настоящее правительство и скажет: вольно тебе было платить бог знает кому? Плати второй раз!’

Эта вера в то, что это все — ‘так’, а настоящее правительство прийти должно, в мужике сидит прочно.

И он это настоящее правительство заведет.

И задача эта скоро будет уже не так трудна.

Ведь неописуемое насилие, царящее сейчас в русских городах, лишь облыжно выдается за царство революционного пролетариата, а в сущности оно является во многих местах лишь организованным хулиганством, возглавляемым и вдохновляемым немногими политическими фантазерами и весьма многочисленными политическими гешефтмахерами, которые одинаково готовы служить и ‘черной сотне’, и ‘Lumpenproletariat’у. Недаром ведь исчезло из оборота самое слово ‘хулиган’. Где же они самоопределились? Я положительно отказываюсь верить, чтобы это русский рабочий был способен добивать сдавшихся юнкеров, вывертывать им руки, выдавливать глаза, насиловать несчастных женщин ‘женского батальона’ (вот еще жертва на совести непротивленцев кабинета Керенского!). На эти преступления, которым нет имени, способны только подонки населения столицы. Явления же подобного рода показывают ярко, что хулиганство явно захлестывает большевизм. На смену стройному, последовательному социалистическому учению идет бандитизм — признак морального банкротства революции. И если с этим сопоставить открытую проповедь и практику разврата, неудержимое стремление к наслаждениям невысокого разбора в самых широких слоях населения, то факт начавшегося гниения революции станут отрицать только слепые или упрямые. Остановиться это явление, раз начавшись, разумеется, не может. Не хватает только всероссийского еврейского погрома, чтобы создалась уже необходимая психологическая обстановка для бонапартистского выступления. Но, конечно, не замедлит прийти и погром. Я его предсказывал еще летом и уговаривал еврейских старейшин, чтобы они попытались как-нибудь воздействовать на деятелей Смольного института. Их попытка окончилась тем, что им сказали: ‘Мы не евреи, а интернационалисты. А если при столь великих мировых событиях прольется еврейская кровь, то что же делать?’

Какой ужас! Если бы кто год тому назад сказал, что в свободной России возможно избиение евреев, то я думаю, все рассмеялись бы. Даже сердиться не стали бы — настолько это показалось бы нелепым. А теперь благодаря упразднению каких-либо признаков государственной власти разнузданная чернь, облыжно именующая себя демократией, а на деле включающая в себе большой процент героев былой ‘черной сотни’, позорит освобожденную Россию многочисленными избиениями беззащитных людей только за то, что они евреи! Уж если гуманитарные соображения теперь потеряли всякую цену, то хотя вспомнили бы, что в еврействе наша единственная надежда справиться с натиском немецкого коммивояжера. Если ему не будет противопоставлена энергия еврея, то русского растяпу-купца немец съест в мгновение ока.

Трагическая судьба этого несчастного народа. Только что он ликовал, что обрел родину, и вдруг… опять старое.

И не хотят нынешние властители судеб российских понять, что опозоренной пролитием еврейской крови русской свободе не жить!

Видно, не всегда люди властны в своей судьбе. Не они управляют событиями, а события ими. И протекает история по извечно установленным законам.

Так и в данном случае, в вопросе о нестерпимом насилии в городах, надо полагать, будет буквальное повторение того, что было раньше, при других революциях.

Ведь держится это насилие только в силу того, что города еще в царские времена были переполнены запасными солдатами. (Кстати сказать, ни в какое время никто в России даже не мог установить точного их числа. Видно только было, что оно огромно.)

Как только война кончится и будет объявлена демобилизация, эти массы весьма быстро рассосутся. Прежде всего потому, что мужик их кормить сам не захочет, а принуждать его к тому, как показывает опыт карательных в деревни экспедиций во время Великой французской революции, не удается: мужик предпочитает умирать, а хлеба не отдает {Любопытно отметить, как история повторяется до мельчайших деталей. В главном продовольственном комитете социалистический министр Пешехонов (вот еще убожество), докладывая о ходе хлебной монополии, признал, что в некоторых случаях дело не обошлось без мер физического воздействия. Каких? ‘Добрых, старых’?}.

Голод же очень быстро разгонит солдат из городов. Часть уйдет по домам, в родные деревни, часть пойдет образовывать разбойничьи шайки, как это тоже было во время Французской революции, когда вся страна была ими полна. Но раз концентрация грабителей и насильников прекратится, то справиться с разрозненными бандами будет уже не так трудно.

Вернется уверенность в личной безопасности, и рабочий, настоящий рабочий, совершенно так же, как французский рабочий накануне пришествия Наполеона, закричит: ‘A Fouvrage!’ — За дело, за честный труд!

А этим будет положен прочный фундамент к экономическому и моральному возрождению страны.

Эта готовность России покрыть, на пользу всему миру, образовавшийся за время войны товарный дефицит будет приветствована всем миром — и мировая помощь не замедлит прийти.

От чисто деловой политики государственного управления России будет уже зависеть, ускорить или замедлить процесс привлечения иностранного капитала, направить его преимущественно на скупку существующих предприятий или на разработку нетронутых естественных богатств, т. е., на предприятия с большим соотношением валового дохода к основному капиталу и с большим коэффициентам эксплуатации {Соотношение расходов предприятия, которые являются, с другой стороны, доходом населения, к его валовому доходу. Чем этот коэффициент выше, тем интереснее предприятие для страны, ибо тем больше заработки в нем населения и тем меньше выгода капиталиста.}.

Я уже слышу возражение: так, значит, ‘распродажа’ России иностранцам?

Пора бы в двадцатом столетии бросить это затасканное словечко из ультранационалистического лексикона.

Пора наконец понять, что других-то методов человеческий ум не выдумал. Ведь начало всей цветущей американской (а также скандинавской и других) промышленности и колоссальной железнодорожной сети положено не на местные, не существовавшие тогда капиталы, а на капиталы иностранные, по преимуществу английские, голландские и французские, т. е. тех стран, которые раньше начали накопление.

Пришло время, и Америка, а также Скандинавия ныне вполне национализировали свою промышленность, кончились последние признаки ‘работы на иностранцев’. Всякий доллар, зарабатываемый промышленностью, обогащает только американскую нацию. Больше того, не сегодня завтра уже другие нации начнут работать на Америку, потому что она становится мировым денежным рынком, мировым банкиром.

А было ли бы это все возможно, если бы Америка после революции, разоренная братоубийственной борьбой с метрополией {И безобразной политикой денежного обращения, добавлю. Ведь в Америке в 1779 году было выпущено в обращение до 241 ¹/₂ миллионов долларов бумажных денег. Цена их пала так, что в марте 1780 года Конгресс решил заменить их новыми по расчету 1 за 40. Но курс новых бумажек не удержался — и старые бумажки упали, по расчету, до 1/500 номинала.}, продолжала сидеть на естественных своих богатствах и оберегать их от ‘захвата’ иностранцами, иностранным капиталом?

Расходы, которые производил в стране работавший в ней иностранный капитал, были достаточны, чтобы создать такое национальное обогащение, при котором страна дальнейшее развитие своей промышленности повела уже на отечественный капитал.

Но кроме этой, казалось бы, весьма убедительной ссылки на практический пример ‘можно привести аргументы и другого порядка.

Ведь свойство накопленного раз капитала таково, что он имеет неудержимое стремление прирастать. Франция, например, ежегодно должна была размещать до трех миллиардов процентов, наросших за год на ее капиталы. Своего купона она ‘съедать’ не в состоянии да и не хотела, ибо население ее всецело проникнуто страстью обеспечивать свою старость через накопление капитала.

Ежегодно нарастающие проценты, естественно, направляются в те страны, которые дают наилучшее обеспечение доходности и сохранности вложенного в них капитала. Поэтому, если страна-дебиторша исправно платит дивиденды и охраняет основной капитал, то заработанные в ней иностранцами ‘проценты’ отнюдь не подвергаются выкачке, а обращаются на новые предприятия в той же стране по закону, изображаемому известной русской пословицей ‘от добра добра не ищут’.

Это правило удалось проследить даже на практике.

На юге России есть богатейшее, и одно из самых благоустроенных в мире, металлургическое предприятие — Южно-Русский Днепровский завод. Принадлежит оно определенной группе бельгийских капиталистов, не выпускающих его из рук уже весьма много лет. Поэтому оказалось возможным установить, куда они помещали дивиденды ‘Dnepro-vienne’ы. Обнаружилась чрезвычайно любопытная вещь: оказалось, что за весьма длинный период времени все эти суммы шли на учреждение бельгийских обществ угольных копей в Донецком бассейне. Но это продолжалось только до тех пор, пока под влиянием нелепой русской правительственной политики, в частности закупочной политики русских казенных железных дорог, непозволительно ‘выжимавших’ цены, не возник в Донецком бассейне затяжной угольный кризис, в результате которого все бельгийские угольные предприятия обанкротились. Естественно, что после этого помещение в них дивидендов Днепровского общества прекратилось и они начали фактически выкачиваться из страны. Россия же за это жестоко поплатилась во время настоящей войны. Русская угольная промышленность вошла в войну чрезвычайно ослабленной и финансово, и технически и не могла в должной мере обслуживать возросшие нужды страны в ископаемом горючем.

Этот пример ярко показывает, как опасно насиловать законы экономики, как жестоко наказываются за это страны, имевшие неосторожность вступить на этот путь.

Нельзя безнаказанно для себя пытаться отказывать капиталистам в их основных требованиях: хорошего рентирования и сохранности капитала.

Их неизбежное пассивное сопротивление попыткам насилования капитала не менее страшно, чем какое-либо активное сопротивление.

Занятие таможен и контролирование отдельных отраслей национального дохода стран — неисправных плательщиц правительствами стран-кредиторов — может быть для первых не более опасным, чем простой отказ международного капитала идти работать в подобных странах.

При известных условиях может начинаться даже эмиграция туземного капитала.

Во всяком случае, темп хозяйственного развития страны замедляется, и даже оно вовсе останавливается, как это мы сейчас наблюдаем в России. Капитал уходит в более гостеприимные страны.

Поэтому всякие попытки борьбы с требованиями капитала, попытки уменьшить его аппетит к доходности, могут иметь хотя какие-нибудь шансы на успех только в том случае, если они будут предприняты в международном, вернее всесветном, масштабе, ибо только в этом случае удастся предупредить возможность перемещения капитала.

Но рассмотренный пример дает еще один вывод, который весьма утешителен для России, а именно, что странам-кредиторам страны — исправные дебиторы не менее нужны, чем странам-дебиторам нужны страны, готовые их кредитовать. Капитал должен приискивать себе работу.

Поэтому стоит только создать подходящие ему условия работы — и он придет.

При этом если эти условия таковы, что иностранный капитал получает импульс к помещению вырабатываемых им дивидендов вновь в ту же страну, то он перестает почти чем-либо отличаться от капиталов туземных в своем воздействии на хозяйственную жизнь страны.

Надо только стремиться к тому, чтобы он был разноплеменным, ибо при однородности он начинает проявлять стремление к политическому влиянию на ту страну, в которой он работает

Весьма понятно, что для возможности этой работы пробуется известная предварительная подготовка.

Нужно привести в порядок денежную систему {По счастью, это для России ныне значительно легче, чем раньше, ибо в данный исторический момент денежные системы испорчены во всех странах. Едва ли размен в натуре будет осуществим для богатейших из них. Потребуются известные международные соглашения относительно количества допустимых в каждой стране бумажных денег. Возможно даже, что металлический запас будет интернационализирован или выработаны формы взаимопомощи эмиссионных банков. При этих условиях России будет легче выйти из ее бумажно-денежного кризиса, не потребуется, быть может, совершенно отменять хождение ее нынешних 25 миллиардов.} и устранить невежественное, чисто полицейское воздействие на строение товарных цен.

В этом отношении и Россия, и другие воюющие страны проявили во время великой войны удивительно малую изобретательность и удивительно малое знакомство с историей и повторили поэтому все те ошибки, которые не раз проделывались раньше.

Когда народы проходят через известный политический, военный или хозяйственный кризис, то, казалось бы, естественно вперед ожидать, что этот кризис неминуемо и немедленно же начнет отражаться на благоденствии отдельных индивидуумов, составляющих нацию.

Однако неизменно и всегда народы вступают в ожесточенную борьбу с этим неотвратимым явлением.

Начинается двухсторонняя борьба с явлениями дороговизны жизни: с одной стороны, пытаются воздействовать на цены в целях недопущения их роста, а с другой — приступают к увеличению вознаграждения за труд всякого рода.

Борьба с ростом цен неизменно начинается с нападок на посредников-купцов за их посредническую наживу и за попытки форсировать цены в личных целях — за ‘спекуляцию на национальном бедствии’.

Вводят таксы (или maximum’ы, т. е. так называемые ‘предельные’ или ‘твердые’ цены) когда они явно перестают помогать — государственные монополии.

Под влиянием этих мер, обыкновенно проводимых к тому же весьма бестолково лицами более или менее некомпетентными (ибо весь торговый класс находится в подозрении и его не спрашивают, больше считаясь с демагогией, ибо чем ниже цены, тем громче аплодисменты), начинается искусственное сжатие производства — и наконец плотина прорывается и цены, вместо того чтобы расти постепенно, в соответствии с изменяющейся конъюнктурой, начинают подниматься скачками, резко, катастрофически ударяя по обывательскому благополучию. Обнаруживается острое бестоварье, от которого не видно спасения и выхода. Тогда народ в конце концов не только теряет веру в меры по регулированию производства и торговли ‘в видах государственной и народной пользы’, но начинает не без значительной доли основания именно в них-то видеть существенную причину своих страданий, начинает вновь ценить личную инициативу и верить в творческую силу стимула личного обогащения. Происходит краткий период, когда народ, часто незаметно для себя, перестает фактически осуществлять выдуманные меры государственного регулирования экономической жизни и в результате этого проходить через чрезвычайный взрыв спекуляции. Но затем конкуренция, толкаемая выгодностью занятия всяким производством, быстро приводит цены к уровню, действительно отвечающему мировой конъюнктуре и объективным условиям данной страны.

Начинается новый ее расцвет, идет залечивание ран, нанесенных кризисом.

Весь процесс осложняется и ускоряется — тем, что параллельно с борьбою против дороговизны путем давления на цены идет обычно еще и попытка облегчать условия жизни с помощью повышения заработных плат.

Но так как объективных, действительно жизненных оснований для такового повышения в момент кризиса, в момент понижения национального дохода нет и быть не может, то повышение вознаграждения производится за счет выпуска государственных векселей — кредитных бумажек.

Этот метод ‘помощи’ страдающему народу по своей легкости донельзя заманчив, по существу же чрезвычайно вреден. Вместо того чтобы под давлением роста товарных цен автоматически сжимать свой расходный бюджет, постепенно сокращать потребление, народ, обильно снабжаемый ‘деньгами’, впадает в совсем обратную, губительную крайность — начинает развиваться всеобщая расточительность.

Требование прибавок на ‘дороговизну’ со дня на день растут. Растут поэтому и выпуски бумажек. Свойство же всех векселей, в том числе и государственно-беспроцентных, таково, что по мере их выпуска сверх предела кредитоспособности бланко-надписателя они все больше и больше теряют свою цену, причем падение идет геометрически ускоряющимся темпом.

Так как доступного для государственной власти способа остановить, поставить предел выпуску не имеется, то выпуски, невзирая на всякие совершенно категорические постановления и заверения парламентов и государей, продолжаются безудержно вплоть до более или менее полного обесценения кредитного знака, до той поры, пока народ наконец не осознает, что он — нищ, пока не придет голодный мор.

Я нарочно не употребляю во всем этом изложении слово ‘Россия’. До такой степени весь этот процесс одинаков во всех странах и во все времена.

Совершенно одинаково пара сапог доходила до 15 тысяч франков во Франции во время Великой революции, костюм до 3000 долларов в Америке во время Войны за независимость и тот же костюм до 600 рублей сейчас России. Так же бил фонтан бумажных денег в Париже, в Филадельфии, в Петербурге после Наполеоновских войн и сейчас. Роскошь и расточительность во Франции во время революции легендарны. Но и в Америке Франклин в 1779 году писал: ‘Безумная роскошь в нашей стране среди всех ее бедствий меня прямо поражает’. Другой писатель того же времени говорит: ‘Всякие формы расточительности и мотовства царят в городах и деревнях, особенно же в Филадельфии, под глазами Конгресса: расточительность в одежде, пище, в экипажах, во всем’.

В России я сам наблюдал солдат, покупавших на улицах арбузы по три рубля штука, груши по семь рублей и даже золотые портсигары ‘потяжельше’. Простые бабы скупали в Гостином Дворе дорогие материи кусками. Театры и клубы набиты битком. Мотовство безумное.

Массы, в начале кризиса не желавшие переносить относительно небольшие неудобства, благодаря этому мотовству постепенно докатываются до пределов нищеты и страданий.

И никого никакая история ничему не учит. Всякий раз начинается все то же. Отсутствие изобретательности прямо удручающее. Разница только в том, что иногда, при кризисе менее сильном, процесс не доходит до конца и развивающееся производство успевает покрыть грехи, сделанные за время кризиса. Так было с Россией во время Японской войны. Затем нации, экономически более сильные, дольше сопротивляются развитию процесса и чаще не доводят его до конца.

Но каждая непременно на него вступает. Даже Америка — эта практическая Америка — и та вступила уже на путь такс и прибавок. Монополии и государственные регулировки частью уже осуществлены (железные дороги, внешняя торговля, металл), частью висят уже в воздухе (недра, телеграф, экспрессные компании). Идет уже и усиленный выпуск бумажных денег.

Далеко ли зайдет процесс в Америке, зависит от длительности войны и от того, удастся ли после войны избегнуть подавляющей немецкой конкуренции.

В России же он дошел уже почти до конца.

Русский кредитный билет уже начинает выполнять ядовитое предсказание, сделанное профессором И. X. Озеровым⁸⁹ на Московском совещании: на него можно безотказно покупать только одно — заем свободы, т. е. обменивать беспроцентный государственный вексель на процентный, причем, однако, проценты имеют выплачиваться теми же негодными рублями.

При этом не могу не удивляться, когда слышу, как умеренные круги обвиняют в этом провале денежного обращения большевиков, как они негодуют, что красногвардейцам платится чуть не по 100 рублей в день.

Точно большевики, а не шедшее покорно по указке меньшевистского Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов Временное правительство увеличило денежное обращение в России с восьми миллиардов в феврале до восемнадцати миллиардов в октябре?

Разве большевики, а не ‘буржуи’ — Терещенко и Шингарев, побоялись в ответ на первое же требование прибавок ответить властным: non possumus {Не можем (лат.).}?

Разве большевики не осмелились на первую же угрозу забастовкой ответить: бастуйте! Все равно, если удовлетворять ваши требования, вся Россия рано или поздно забастует… из-за краха.

Разве большевики, а не кто-то другой, не имел гражданского мужества крикнуть громко, что из пустой казны прибавок быть не может, что за эти прибавки может расплатиться только мужик?

Разве не меньшевистский министр труда М. И. Скобелев в своей знаменитой московской речи, вдохновляя рабочих на новые ‘требования’, восклицал, что правительство обложит промышленность в 100% прибыли, и притом еще оболгал финансовую науку, будто ‘она знает, как это сделать’, когда она, наоборот, категорически отвергает такую возможность?

Разве большевики со спокойной совестью подготовляли фактическое банкротство России и разве это они начали утверждать, что это коснется только богатых?

Разве они скрывали от народа, что неплатеж по займам или платеж по ним обесцененным рублем заставит закрыться все благотворительные, учебные и ученые учреждения, эмеритальные и пенсионные кассы, существующие за счет разных пожертвованных и собранных по грошам капиталов? Разве они не объяснили, что в частных руках русских займов мало, а что они либо в таких учреждениях, либо в запасных капиталах промышленности, которая, лишившись их, погибнет под напором богатой, могущественной заграничной промышленности?

Разве большевики пустили в оборот мысль о том, что за войну должны заплатить ‘богатые’, т. е. держатели русских государственных займов, и что тогда народу будет легко? Будто переложение 60 миллиардов долга России со всего народа на его часть вернет России все то имущество, которое было куплено за эти деньги и уничтожено! Точно от этого прибавится жизненных благ на Руси!

Пора бы бросить эти взаимные обвинения и начать искать делового выхода из наделанных глупостей и преступлений {А со стороны ‘буржуйных’ министров ‘раздача’ была настоящим преступлением: они-то ведь знали, к чему она приведет, оправдания невежеством у них нет.}.

Совершенно очевидно, что экономическому возрождению России должно предшествовать урегулирование ее денежной системы. Надо изъять из обращения ненужные ему рубли. Для этого при том состоянии денежного обращения, до какого дошла страна, есть уже только один путь: надо подражать купцу, запутавшемуся в долгах. Обоим остается для того, чтобы начать новую жизнь, только одно — сломать рубль.

Это же должна сделать и Россия, ибо в страны с неустойчивой валютой иностранный капитал не идет и идти не может. А без иностранного капитала для России спасения нет, ибо трезвые люди в пришествие социалистического рая в наши дни верить не могут. Пока он придет, Россия рискует вымереть с голоду и наводнить мир миллионами штрейкбрехеров, не находящих дома заработка и хлеба.

Это тоже представляло бы собою великую мировую опасность, и предупредительные против этого меры, конечно, будут приняты.

Для мирового хозяйства важно, чтобы большинство русских людей находило работу дома.

Для этого, как я уже говорил, один путь — широкое привлечение иностранного капитала.

Однако этому приходу иностранного капитала, кроме расстроенного денежного обращения, есть еще другое существеннейшее препятствие — это большевистские попытки отмены, вернее, нарушения права собственности, пресловутая национализация, муниципализация, ограничение права распоряжения текущими счетами, рабочий контроль, ничем не ограниченный, и т. п.

Все эти меры, конечно, подлежат отмене или ограничению, дабы капитал мог пойти в Россию работать.

Но тут положение России осложняется до невероятия, и для нее являются в связи с этим крупнейшие опасности чисто политического свойства.

Жизнь властно требует отмены всех этих мер. Но кто же в России может их отменить? Ведь они правоверно-социалистические, а вся Россия — социалистична?

Меньшевики прежде могли с пеною у рта доказывать неблаговременность этих мер. Но как же они могут их отменить, когда они проведены в жизнь, вернее прокламированы, кем-то другим, раз все они стоят ведь и в их меньшевистской программе?

Как могут они устранить этот грандиозный конфликт между ясным требованием жизни и теорией, исповедуемой с почти религиозным воодушевлением?

Для таких действий, разрушающих как будто свой собственный идеал, требовались бы государственный гений и смелость, которые едва ли есть основание заподозрить у наших умеренно-социалистических партий. Ведь если бы эти качества у них были налицо, то как бы кучка большевиков могла захватить, вернее, вырвать власть у умеренных?

При всех этих условиях не может у всех социалистических партий не закопошиться потаенная мысль: а что, если бы явился такой человек или такие люди, которые силой против нас осуществили бы эту отмену? Ведь тогда у нас явится возможность сохранить лицо. Ведь мы в состоянии будем говорить, что в России социализм не осуществился не потому, что мы преждевременно взялись за его пропаганду и введение, а потому, что нам помешали довести дело до конца, что нас сразила грубая сила. Мы сохраним хотя за собою возможность и моральное право вновь подойти к народным массам тогда, когда к тому придет время.

Стоит, однако, такой — увы, весьма, с партийной точки зрения, естественной, — мысли зародиться, чтобы любой узурпатор оказался перед необходимостью справиться только с видимостью сопротивления, а не с действительным сопротивлением.

Но всякая реакция тупа и легко может случиться, что Россию этот узурпатор заведет в такие дебри дикости и обскурантизма, из которых нации уже не под силу будет более выбраться. И превратится она подлинно в Dungervolk для немцев и других.

Ведь не новой, насильственно навязанной власти понять, что нацию надо подготовлять к будущему социалистическому строю, что необходим непрерывный социальный прогресс, что только непрекращающаяся работа в этом направлении может оберечь нацию хотя в будущем от повторной попытки пойти за quasi-социалистами, которые ныне ее привели к позору и гибели, что источник этого позора именно в том и лежит, что самодержавие не хотело признавать неизбежности социальных перемен, их боялось и с подготовкой их боролось.

У узурпатора будет другая, более жгучая задача — закрепить свое положение, и ради нее он легко может совсем забыть про исторические перспективы и задачи народа.

Всего этого Россия могла избегнуть.

Но все это нависло над ней почти с роковой неизбежностью только потому, что она захотела обогнать время.

И теперь вся политически мыслящая и рассуждающая Россия стоит перед неразрешимой задачей: как развязать проклятый узел, завязанный большевиками?

Удалить их теперь, после позорного мира, стоило бы ничтожных усилий.

Но кто возьмет справиться с их наследием?

Сбываются предсказания, которые делал Плеханов, да и все разумные люди. Большевики дотянули маятник влево до предела. Кто теперь его удержит от полета вправо? Где он остановится?

И таких богатырей не видно. Либо нет их, либо задача — сверх человеческих сил.

Для социалистических партий она, во всяком случае, непосильна.

И вот вся Россия с трепетом и ужасом ждет…

Кто он?

Откуда он придет?

В какую бездну унижения, разочарования и страданий он нас еще ввергнет?

Или выведет на светлый путь?

Когда контрреволюции не было и в помине, когда ею можно было только пугать, как детей букой, с нею боролись и делали все, чтобы она стала реальностью.

Опросите себя, что еще можно сделать, чтобы помочь контрреволюции?

Чего не хватает, чтобы она пришла чуть не завтра?

Разве кандидата в Бонапарты… пока Вильгельм сам не выставил своей кандидатуры,

Кто не недоволен на Руси?

Впору вспоминать забытую песню Некрасова.

Похоже, что недоволен даже сам новый ‘правящий класс’, ибо когда же счастье рождало ненависть? А ненависть в нем через край льется.

Брошено чудовищное обвинение: ‘буржуи’ мечтают о приходе немцев.

И обвинителям не приходит в голову: какие ужасы надо было натворить, чтобы русская интеллигенция, с ее-то любовью к народу, с ее готовностью к самоотречению, ‘пожертвованию всех своих интересов, даже жизни, этому народу, могла додуматься до мечтаний об иноземном захвате России?

Люди не понимают, что в этом облыжном обвинении — самое тягчайшее осуждение нынешним властителям России, что говорить о классовом интересе русского студенчества, русских ученых, писателей, даже большинства политиков, как Шингарев, Кокошкин и тысячи других, может или безумец, помешавшийся на немецких книжках, или лжец заведомый.

Ибо всякий человек разумный и честный знает, как русская интеллигенция десятилетия всю себя отдавала народу, никогда ничего от него не требовала, стыдилась своих преимуществ, без боя готова была их отдать.

И не за себя она болеет сейчас, а за простой народ, который книжники и фарисеи обманом заводят в самую глубину падения и рабства.

* * *

Трагедия русского народа проистекла из того, что он как народ молодой, в делах государственных не искушенный и в то же время вконец измученный бездарным управлением умиравшего самодержавия, возымел дерзновенную мысль разом покончить со всеми вековыми страданиями, одним ударом порешить во всеми волновавшими его вопросами, одним взмахом творческой энергии разлить счастье на земле.

Вожди же народные забыли, что истинное служение демократии состоит не в том, чтобы ей льстить, а чтобы говорить народу правду, хотя бы самую горькую, но только правду.

Вместо того чтобы удерживать народ от беспочвенных мечтаний, от необоснованных надежд и упований, они рисовали перед ним перспективы, одна заманчивее другой, ставили перед ним задачи, одна грандиознее другой. Проблемы мирового порядка выдвигались чуть не десятками, хотя каждой из них хватило бы на десятки лет упорного труда и творчества народного.

Трудности и препятствия скрывались, а обещания счастья лились рекой.

Мудрено ли, что народ при этом постигали одна неудача за другой, одно разочарование за другим?

Хотели прекратить мировую бойню ‘честным’, ‘хорошим’ миром, а получили позорнейший в истории разгром и унижение.

Хотели ускорить введение социализма — и скомпрометировали его как никто.

Ну разве можно спорить о том, что ужасающий результат русской попытки социальной революции, нестерпимые страдания, принесенные ею — не буржуазии — а самым широким народным массам, разбудили во всем мире энергию сопротивления буржуазных классов и внесли смущение в ряды классов трудовых?

Хотели упразднить навеки войну и возродили такие причины ее возникновения, с которыми, казалось бы, уже давно было покончено.

Ведь не подлежит же сомнению, что прогресс человечества, действительное средство к уменьшению поводов для войны лежит в сокращении числа ‘внутри замиренных’ групп.

Род, племя, народ, государство, федерация государств, всемирная республика — вот ведь этапы развития человеческого общества.

Несомненно, ближайшим шагом вперед должно было быть устранение таких нелепых явлений, как например, десять государств Южной Америки, слияние латинских государств Европы между собою, а затем с объединенными германскими и славянскими народами, наконец, слияние различных рас.

А что сделала Россия?

Породила целый ряд новых мелких государств, в самом существовании которых заложен источник новых распрей, новых массовых убийств.

Вместо мощного броска вперед — резкий регресс.

Хотели обожествить идею демократии — и уготовили величайшее торжество самой ужасной автократии, какую только знал мир.

Обещали богатство и довольство бедняку — и родили такую нищету народную, которая не сегодня завтра вызовет массовую голодную смерть и вырождение миллионов от прямого недоедания и сверхсильной работы {Пуд черной муки дошел уже в декабре до двадцати четырех рублей. Рубль явно кончается. Кончается поэтому и все якобы социалистическое пирование. Жизнь ясно показала, что экономику насиловать нельзя: она мстит автоматически. Захотели платить за труд, вопреки всей экономической конъюнктуре, вместо двух рублей двадцать рублей и получили только одно — что двадцать рублей превратились в два рубля. Будут платить двести рублей — и двести превратятся в два рубля, а то и в рубль. Вероятно, будет сделана еще попытка выпустить ‘новые’ рубли, но результат будет тот же. Спасение России в труде, в производстве и только в них. Никакая ‘раздача’ спасти ее не может.}.

И стоит русский народ у разбитого корыта несбывшихся мечтаний, обманутых надежд, и черной тучей заползает уже в его душу мрачное, беспросветное отчаяние.

Ибо такие удары, такие разочарования непосильны ни одному народу, а того менее — народу русскому с его органической способностью только к взрыву энергии, но никогда — к выдержке и настойчивости в достижении целей.

В течение одного года пережить крах 300-летнего режима, крах интеллигенции и крах социалистического эксперимента — это было бы сверхсильно и для нации с большим запасом гражданственности, с большей выдержкой и характером, чем у русских людей.

Россия же под этим бременем национальных неудач изнемогла окончательно.

Отсюда и царящие сейчас в России отчаяние, уныние, безразличие и подавленность.

Отсюда и торжество в ней нынешнего ‘режима’ беспардонного нахальства.

* * *

Надежда над Россией забрезжила в тот день, когда начался поход в глубь России.

Не раз бывало, что такой удар заставлял Русь встрепенуться, сбрасывать с себя дьявольское наваждение и вытягиваться во весь богатырский рост.

Но то ведь бывал враг внешний, а сейчас он внутренний — мозги русские забились вредными для России теориями. Ведь есть, значит, еще слушатели, если даже в такие дни Ленины могут все еще говорить о какой-то помощи германского пролетариата. Значит, не сошел еще туман. А разве с больной головой распутать русскому народу величайшую беду, которая когда-либо сваливалась на него за всю его историю?

Как он поймет, что спасти его от рабства немцам и неминуемой реставрации и реакции может только сильное, твердое, национальное, а не партийное правительство? Правительство, которому дорога была бы свобода и Россия, а не сектантские выдумки и бессовестные самолюбия?

* * *

Читателя может удивить, почему в дни особо обостренного интереса всего мира к вопросам высокой политики и морали я на них в поисках путей, по которым могла бы пойти Россия, почти не останавливаюсь, а уделяю преимущественное внимание вопросам экономическим, даже узкохозяйственным.

Для этого у меня есть две причины.

Первая лежит в том, что наши, казалось бы, ультраматериалистические — ибо социалистические — партии тщательно обегают деловое {Попытки разрешения экономических проблем полицейски-насильственным путем, о которых приходится читать чуть не ежедневно, конечно, ничего ‘делового’ в себе не заключают. Это не экономическая политика, а экономическое хулиганство.} рассмотрение выдвигаемых жизнью вопросов хозяйственного порядка.

Между тем в материальном кризисе, переживаемом Россией, эти вопросы приобретают все более актуальное значение, начинают становиться решающим фактором в деле ‘высокой’ политики — ведь голод, созданный неудержимым экспериментаторством далеких от жизни теоретиков, всегда и всюду был сильнейшим аргументом для решения самых запутанных вопросов.

Мы видели выше, как проблема урегулирования расчетного баланса с неумолимой логикой приводит Россию к необходимости отказа от торжественно провозглашенной национализации разных частных имущесгв, а проблема развития производства — и к отказу уже от всех остальных эфемерных ‘завоеваний’ социалистической мысли.

Недаром ведь гнев всех умеренно социалистических, т. е. разумно прогрессивных элементов давно уже с действительно буржуазных и откровенно реакционных слоев перенесен на занесшихся в облака близких по идее товарищей-максималистов.

Меньшевики и прочие умеренные элементы совершенно отчетливо представляют себе, что проигранный ими, по существу узкопрактический, спор с большевиками о подходящем моменте для начала социалистического опыта завел все социалистические партии в безысходный жизненный тупик.

Выход рисуется только один — в появлении какого-то суперарбитра, который избавил бы умеренные элементы от odium’а разрушения их собственными руками их же собственных идеалов, только неблаговременно воплощенных в жизнь и потому для жизни практически непереваримых и неприемлемых.

Однако весь опыт истории учит, что такой арбитр всегда проявляет тенденцию оказываться tertus gaudens’ом {Третьим радующимся (дат.) — Примеч. ред.}, который весь спор кончает тем, что уничтожает обе спорящие стороны и заботится только о своих личных интересах.

Этот вывод, с полнейшей неопровержимостью вытекающий из делового рассмотрения чисто практических вопросов экономической жизни страны, подводит твердую базу под интуицию умеренных партий, которые путем исторических справок и чисто логических рассуждений в свое время приходили к предсказанию, что большевики фатально приведут Россию к восстановлению монархии.

Может явиться вопрос, да зачем же доказывать ссылками на практическую жизнь то, что поддавалось предсказанию чисто теоретическим, абстрактным рассуждением.

В том-то и ценность этих доказательств, что они, во-первых, не дают возможности победы для более сильных диалективов — ведь против жизненного факта всякая диалектика бессильна, во-вторых, устраняют всякую попытку свалить вину в происшедшем крахе на насильственное действие какой-то грубой силы — эта сила рождается требованием жизненного факта, а не сама его создает, и в-третьих, они заставят, быть может, русскую общественную мысль начать наконец с большим уважением относиться к жизни и деловому ее пониманию, перестать, проповедуя якобы материалистические доктрины, витать в облаках со всеми присущими этому занятию опасностями.

Тут я вплотную подхожу ко второй причине, заставляющей меня с особым вниманием останавливаться на вопросах хозяйственно-экономических.

Я считаю, что сейчас союзники проходят через полосу величайшего риска для всего их будущего.

Вытекает эта опасность из того, что союзники также недооценивают значения вопросов узкохозяйственных, материальных.

Они совершенно забыли действительные военные цели Германии, вернее, ее единственную цель.

Германия начала войну только ради обеспечения за своей гипертрофированной промышленностью рынков сбыта и сырья.

Все остальное для нее аксессуар, не имеющий значения. Удастся чего-нибудь еще добиться в области чистой политики — хорошо, не удастся — тоже хорошо. Лишь бы только была достигнута основная ‘купеческая’ цель войны — завоевание рынков.

Начала она войну именно в 1914 году только потому, что именно к этому сроку Россия проявила недвусмысленное намерение отказаться в 1917 году от возобновления кабального торгового договора с Германией. Чтобы иметь возможность в 1917 году солидно аргументировать это свое нежелание быть в экономической зависимости от Германии, Россия, с одной стороны, идейно восприяла возможность союза со своим же недавним врагом — в то же время главным врагом Германии — Англией и провела через Государственную думу так называемую большую военную программу, по которой в 1917 году русская армия должна была достигать 2 Va миллиона штыков в мирном составе.

При таких условиях Германии оставалось одно из двух: или расстаться навсегда с мечтами о мировом господстве {Характерно для этих мечтаний, что немцы уже давно называют свой Берлин не иначе как Weltstadt Berlin.}, либо начинать пресловутую превентивную войну, ибо дальше шансы на победу могли только падать.

Что в этом чисто ‘деловом’ решении ‘кровожадность’ кайзера, о которой так много говорилось, равно ни при чем, показывает с неоспоримостью простая историческая справка.

В 1904 году разбить Россию стоило бы Германии минимальнейших усилий. Все силы России были отвлечены на Дальний Восток, запасы снарядов почти целиком были истрачены, с Англией она находилась в полувойне.

И, однако, Германия России войны не объявила, ибо Россия сдалась без боя. Россия пошла навстречу основным желаниям Германии и открыла свои пределы для немецкой эксплуатации. Какой смысл был при таких условиях рисковать хотя одной каплей крови померанского гренадера?

В 1914 году положение радикально изменилось. Германская промышленность за десять лет еще более выросла, потребность в обеспечении рынков усилилась колоссально, а Россия проявила явное намерение бунтовать.

Оставалось или подчиниться, рвать со всеми мечтами, или воевать.

Германия избрала второе.

Началась самая откровенно разбойничья, ‘купеческая’ война, какую только знала мировая история.

Союзники такой цинически откровенной постановки вопроса принять не могли, против этого вопияла вся их психология, вся сохранившаяся в этих странах любовь к принципам, вся народная эстетика, все чувство уважения к человеческой личности.

Недаром ведь даже Англия — главный враг Германии, экономическое соперничество которой с немцами уже давно было основной осью мировой политики, — и та не могла объявить Германии войны, пока не произошел политический факт нарушения нейтралитета Бельгии, оскорбивший чувство лояльности английского народа и подведший под его участие в войне идейное обоснование.

Война перестала в глазах англичан носить характер чисто коммерческого предприятия, в котором, однако, поставлены на карту миллионы человеческих жизней.

Предстоящие жертвы кровью были освящены и оправданы идеей.

Впоследствии политические задачи, которые должна была разрешить война, нанизывались одна на другую и все больше и больше отодвигали на задний план основной вопрос — вопрос о рынках.

Для союзников идейность войны была важна психологически — они только ею поддерживали дух своих народов.

Но это нежелание признавать открыто, что союзники тоже дерутся из-за рынков {Любопытно отметить, что Вреден, профессор политической экономии Петроградского университета, еще сорок с лишним лет тому назад доказывал, что все будущие войны будут вестись из-за рынков.}, но только не агрессивно, что они только не хотят превращать свои страны в немецкие рынки или уступать немцам ранее завоеванные ими рынки в других странах, конечно, не могло остаться без вредных последствий.

И недаром Германия так приветствует союзническую идейность войны, так охотно заводит разговоры на принципиальные темы.

Ведь в блеске таких идей, как свобода народов всего мира, самоопределение народностей, восстановление попранного права, уничтожение вооружений, уничтожение войн, справедливость как основа международных решений, вопрос о рынках, в сущности, только и вызвавший войну, стушевывается, получает какое-то третьестепенное значение.

И Германия получает возможность сделать красивый жест — согласиться чуть не на все политические требования союзников, лишь бы осталась незатронутой эта маленькая подробность торговых договоров, рынков сбыта и сырья.

Какими силами правительства союзных стран заставят свои народы дальше драться, проливать свою кровь, если в тех вопросах, которые они выдавали за главные, Германия уступит?

И Германия это отлично понимает, она старательно поддерживает спор в сфере вопросов высшей политики. Она торгуется, хочет получить что-то и в области политики, но это в ее понимании своего рода несчитанный супердивиденд.

Свою войну она не без основания считает уже выигранной, ибо ей удалось затемнить сознание союзных народов и единственный для нее важный, кровный вопрос о рынках она себе обеспечила.

В этом вопросе Германия единодушна. Из-за него она будет драться до последнего.

Он ясен как императору, так и последнему рабочему. Из-за него-то германская династия продолжает быть поистине национальной, ибо она сумела понять, сформулировать и провести в жизнь основную цель германского народа, цель понятную и дорогую — и промышленнику, и юнкеру, и рабочему.

Из-за этого и толки о революции в Германии не серьезны. Там нет того полного разрыва между династией и народом, какой был в России. У кайзера и народа — общее знамя, общий язык.

Рабочие могут бунтовать против недостаточной прогрессивности внутренней политики кайзера, но где и когда они заявляли о своем несогласии с его империализмом? Где и когда они отказывались от захвата рынков?

По этой причине и бунт в Германии не может быть ни серьезным, ни успешным: полного разрыва не только нет, наоборот, царит полное согласие в определении основных задач нации.

Совсем не то в союзных странах, особенно в России.

Там смысл войны тщательно скрывали от себя с самого ее начала.

Когда в августе 1914 года я пытался провести изложенные выше мысли в русской прессе, то ни одна газета не рискнула их поместить, мотивируя свой отказ тем, что их основная позиция — что война для России есть война за освобождение малых народностей, за свободу мира от германского милитаризма.

Когда в 1915 году я докладывал те же мысли в комитете Государственной думы, то я добился некоторого их признания только после того, когда я поставил председателю в упор вопрос: ‘А что, если Германия согласится на все ваши политические требования и взамен потребует только одного — возобновления на 25 лет торгового договора 1904 года, согласитесь вы подписать такой мирный договор?’

Родзянко с живостью мне ответил: ‘Ну, конечно, нет!’

Этим он устанавливал, что для России есть в войне нечто более важное, чем вопрос о Галиции, о Сербии, о милитаризме и т. д., это — вопрос об обеспечении ее экономической независимости.

Это признание тем более было характерно, что Родзянко — помещик-интеллигент, следовательно, в русских условиях далеко не друг промышленности.

Беда для России была в том, что это сознание копошилось где-то очень глубоко, не было отлито в ясную форму. И поэтому не было и не могло быть никакой энергии в отстаивании этого кровного интереса России.

Ныне даже самое сознание коренной важности вопроса, по-видимому, утрачено. Нестерпимая боль отторжения Польши, Литвы, балтийских провинций, контрибуции, вмешательства во внутренние дела совершенно притупляет всякое внимание к вопросам экономическим, и поэтому в виде какого-то малозначащего примечания ‘и возобновление договора 1904 года’ проходит почти незаметно ни для кого экономическое порабощение России.

Совершенно в том же положении и все союзники.

Не сегодня завтра они рискнут быть поставлены в необходимость за поднесенную им Германией чечевичную похлебку чисто политических уступок, отдать ей свое экономическое первородство.

А это будет закладкой прочного фундамента для будущей политической Weltmacht* Германии.

Ничем не стесненная на десять-двадцать лет вперед в торговом захвате мира, она за этот период подготовит и политический захват власти над миром.

И не видно, в чем могло бы быть спасение от этой надвигающейся беды.

Пожалуй, единственной надеждой — не для России только, а для всего мира — было бы такое экономическое развитие России, которое затмило бы Германию.

Если бы Россия, с ее несметными богатствами, со смышленым, талантливым, трудолюбным населением, сбросила с себя свою вековую лень, откинула несуразные фантазии, привычку к болтовне и зале-танию в облака и принялась за реальную работу, то, конечно, она за немного лет покрыла бы мировой недостаток товаров и развила бы такую экономическую мощь, перед которой мощь Германии стушевалась бы быстро.

Но возможно ли это?

Поэт сказал:

Умом Россию не обнять,

Ее аршином не измерить,

У ней особенная стать:

В Россию можно только верить.

И все существо бесконечно любящего родину-мать сына рвется во мне к этой вере.

Мировая держава, великая держава (нем.) — Примеч. ред.

Хочется верить, что великая работа мысли народной за время этой поистине великой революции оставит свой глубокий след, что прежнее бездумное прозябание народа немыслимо.

Хочется верить, что неудачи, вызванные главным образом сверхсильностью поднятого народом подвига, не убьют вконец его энергии и веры.

Но скептицизм делового человека, неумолимая логика говорят: тяжелые грядут для России времена.

Обессилена она вконец материально, разбит, унижен ее дух, больны ее ум и сердце.

А союзники, недавние друзья не хотят понять, что их судьба неотделима от судьбы России.

Их помощи не видно.

А свои силы — где они?

Где люди-вожди, где идеи-светильники для народа? Не фейерверк фраз, а деловая программа жизни?

Граждане! Думайте о России!

Нью-Йорк, Plaza Hotel
20 февраля 1918 года

P.S.— Пока переписывалась и набиралась моя брошюра, произошли события величайшей важности.

Я разумею, конечно, не формальное заключение большевиками мира с Германией и даже не вспыхнувший было вопрос об японской экспедиции на Дальний Восток, а: 1) совершенно ясно для всех начавшийся процесс торгового захвата России немцами и параллельно с ним реставрационные намерения в отделенных от России областях и 2) явно выдвигаемую немцами новую платформу для мира с союзниками — замену формулы Берлин — Багдад формулой Берлин — Владивосток при одновременной готовности поступиться всякими интересующими союзников политическими идейными ‘побрякушками’ и даже более существенными величинами, как Палестина, Месопотамия и т. п., вплоть до Эльзаса-Лотарингии включительно.

Мирный договор, подписанный в Брест-Литовске, военной обстановки почти не изменил: ведь русской армии как таковой не существует уже с июля прошлого года.

Невыносимый позор, запечатленный в мирном договоре, может сыграть даже добрую роль — послужить к возрождению угасшего воинского духа, к созданию новой военной силы в России, проникнутой сознательным патриотизмом.

Разговоры о возможной японской экспедиции, несомненно, также оказали свое действие в этом направлении. Русская народная гордость начинает просыпаться. Кажется, это уже тот гром, после которого русский мужик должен начать креститься.

Нельзя, однако, скрывать и отрицательной стороны этих разговоров: они, вне всякого спора, задержали падение большевистского правительства действием изнутри {Едва ли они не заставили многих противников большевиков повременить с выступлением против них, чтобы на них лег и этот позор, а не один позор сепаратного мира.} и дают большевизму некоторую надежду ‘спасти лицо’ ссылкой на мифический всемирный заговор капиталистов.

Но все эти факты меркнут перед значением начавшегося ‘мирного проникновения’ Германии в Россию. Это уже касается не 26% отторгнутого от России населения, а всей России в совокупности, больше того, касается всего мира.

Ряд телеграмм указывает совершенно неоспоримо, что существовавшее здесь убеждение, будто Германия экономически истощена, что ей ‘нечего’ продавать России, не имеет оснований. Волна германских товаров уже полилась в Россию со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Завершив политическое отторжение от России ряда областей, Германия переходит к экономическому захвату остальной России в чаянии, разумеется, также и политического ее порабощения, но только в будущем.

При этом в политически захваченных областях вопрос о монархической реставрации поставлен вполне конкретно. Великий князь Финляндский, герцог Курляндский, король Польский, великий князь Литовский — все эти новые немецкие чиновники высокого ранга должны родиться не сегодня завтра. Не сегодня завтра будет и набор.

Но что особенно характерно, так это то, что не слышно ни о каком сколько-нибудь серьезном противодействии населения этих областей попыткам наградить их новыми царьками. Наоборот, находятся в них элементы, приветствующие такое решение их судьбы.

Очередь за Украиной. Но нечего сомневаться, что и за ней дело не станет. Недаром ведь австрийский эрцгерцог⁹⁰, убитый в Сараево, еще задолго до войны примерял запорожские шаровары и учился говорить по-украински.

Батумская, Карская и Карабахская области так даже прямо возвращены ‘под султана’.

Передача этих областей Турции в высокой степени знаменательна. Это — явная компенсация за те уступки, которые имеют быть предложены союзникам за счет той же Турции. Это — цена Месопотамии, Палестины и Сирии, и цена не плохая, ибо от Карса прямой беспрепятственный ход в Тифлис, а из Карабаха — в Баку.

Перспектива — богатейшая для нищей страны падишаха.

И этот выдвигаемый ‘обмен’ проливает яркий свет на существо тех ‘неожиданно крупных’ уступок союзникам, на которые-де готова Германия и намеки на которые неоднократно прорывались в германской прессе.

Ясно, что Германия готовится великодушно пожертвовать столь пугавшей воображение союзных стран формулой: Берлин — Багдад, лишь бы только ей предоставили беспрепятственно бороться с ‘мировой инфекцией’, с ‘опасным всему миру беспорядком’ на протяжении между Берлином и Владивостоком или хотя бы Иркутском.

При этом с весьма благоразумной предосторожностью Германия отнюдь не поднимает вопроса о формально-политическом подчинении не завоеванной еще России. Такая ‘аннексия’, конечно, всех бы отпугнула, а по существу она Германии не нужна: ведь ‘мирное проникновение’ в Россию, лишенную всех морских портов, с разрушенной промышленностью, с разоренными финансами и перебитой интеллигенцией, даст Германии решительно те же самые результаты.

Весь ужас такого решения мирового конфликта заставляет всех — и русских людей, и союзников — с трепетом ставить вопрос: ‘Что же делать?’

Русским людям ответ, мне кажется, простой: пора демобилизовать не только развращенную армию, но и развращенные языки, и мобилизовать разум, совесть и энергию народную.

Пора понять, что улица, грязная, обнаглевшая улица — не нация.

‘Вожди’, авторитетные в глазах только этой улицы и не признаваемые и презираемые всем остальным миром — и врагами, и друзьями, — не вожди нации и спасти страну не могут.

Союзникам ответ тоже простой.

Россия вышла из рядов потому только, что она обнищала вконец.

И вернет ее в боевые ряды тот, кто извлечет ее, поможет ей выйти из этого ужаса надвинувшейся на нее нищеты, рабства, голодной смерти.

Вне помощи какого-то иностранного капитала для России спасения нет.

И германский капитал изъявляет полную готовность ‘спасать’ Россию, под защитой немецкого шуцмана. Чем кончится это спасение — ясно.

Германский милитаризм — фактор служебный. Даже сломивши его, мы от агрессивности Германии не избавимся.

Агрессивен в основе, по самой природе своей — германский торгово-промышленный капитал, это он командует германскими армиями и он не перестанет быть агрессивным и после того, как замолкнут пушки на боевом фронте и кто бы кого ни заставил прекратить стрельбу.

Германская угроза может быть устранена только теми средствами, которыми она действует.

Германия кончила военное нашествие на Россию и начала нашествие экономическое. Поэтому и борющимся против Германии надо взять в руки на Восточном фронте это новое оружие.

Речь идет не о том, чтобы поставить государственные ресурсы стран согласия, и в частности Америки, в распоряжение промышленной инициативы, как это делала и делает Германия, а чтобы потребовать национальный промышленный капитал, национальную промышленную энергию на великое служение величайшим задачам политики государства, послать их бороться с немецким врагом с не меньшей энергией и с не меньшим риском, чем это делают солдаты на фронте.

Надо никогда не забывать, что у России есть великий множитель — 180 000 000 и что с этим множителем можно одинаково выковать и величайшее счастье, и величайшие цепи для всего человечества.

Порабощение России — первый шаг к порабощению всего мира.

Так да не будет этого!

А. Б.

Примечания

¹ Автор воспоминаний имеет в виду ряд террористических актов и политических убийств. Перечислим некоторые из них. Так, были убиты: министр внутренних дел В. К. Плеве (1846-1904), великий князь Сергей Александрович (1857-1905), командир лейб-гвардии Семеновского полка генерал Г. А. Мин (1855-1906), председатель правительства П. А. Столыпин (1862-1911) и многие др.

² Идею перманентной, непрерывно продолжающейся революции выдвинули Карл Маркс и Фридрих Энгельс, считавшие, что пролетариат, участвуя в буржуазной революции, должен не останавливаться на ней, а продолжать борьбу, осуществить переход к социалистической революции и утвердить диктатуру пролетариата. Эту идею В. И. Ленин выразил в теории перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую. В 1905 году Л. Троцкий и А. Парвус не признали буржуазно-демократический характер начавшейся революции, отрицали союз пролетариата с крестьянством и считали возможным непосредственный переход к социалистической революции, судьбу которой в каждой стране связывали с мировой революцией.

³ Бубликов приводит знаменитую и расхожую фразу, но не называет ее автора, так как некоторые историки относят ее к временам Великой французской революции и приписывают разным политическим деятелям, а некоторые считают, что она принадлежит Наполеону Бонапарту (1769-1821).

⁴ Имеется в виду создание единоличных крестьянских хозяйств по земельной реформе П. А. Столыпина.

⁵ Великодержавный инстинкт, о котором упоминает автор воспоминаний, революционеры и особенно большевики искажали в понятие великодержавного шовинизма, дав и соответствующую классовую трактовку.

⁶ Указом Николая II Государственная дума IV созыва начала свою работу 1 ноября 1912 года, ее полномочия заканчивались в 1917 году, чем во многом объяснялась политическая активность многих депутатов.

27 февраля 1917 года, несмотря на указ Сената о приостановке ее деятельности, сформировался Временный комитет Государственной думы (ВКГД). После февраля Дума практически уже не функционировала. Временное правительство 6 октября 1917 года издало акт о роспуске Государственной думы.

⁷ Охлократия (от греч. ochlos — толпа, чернь и kratos — власть), в других греческих учениях о государстве (Платон, Аристотель) — господство ‘толпы’.

⁸ Имеется в виду Мильнер Альфред (1854-1925), лорд, в 1916 году глава британской делегации на союзнической январской 1917 года конференции в Петрограде, военный министр.

⁹ Здесь А. А. Бубликов искажает действительность, так как представители оппозиции запугивали дипломатов стран Антанты тем, что царское правительство тайно готовит заключение сепаратного мирного договора с немцами, а также угрозой неизбежно надвигающейся революции.

¹⁰ Автор воспоминаний лукавит, так как он сам был свидетелем многих публичных выступлений призывающих к революции с трибуны Государственной думы, в частности, речи А. Ф. Керенского в начале 1917 года. Позднее многие из лидеров оппозиции признавали решающую роль Думы в создании революционной ситуации в стране и смене государственного строя.

¹¹ Здесь автор принижает роль А. И. Гучкова (1862-1936) в подготовке заговора среди военных, что позднее было выяснено в ходе деятельности ЧСК Временного правительства (см.: Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 году в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Т. I—VII. М.-Л., 1924-1927).

¹² Регентство (лат.— правящий) — временное осуществление полномочий главы государства коллегиально (регентский совет) или единолично (регент) при малолетстве, болезни, отсутствии монарха.

¹³ Позднее эту версию революционеры пытались использовать для поднятия протестного духа народа и запасных воинских частей в Петрограде. Министром юстиции А. Ф. Керенским была создана ЧСК, которая вела следствие и по этому вопросу, но версия оказалась ложной.

¹⁴Люциус фон Штедтен Гельмут (1869-1934), барон, до 1914 года советник германского посольства в Петербурге, затем немецкий посланник в Швеции. В действительности дело происходило иначе. В июне 1916 года после поездки российской парламентской делегации по странам — союзницам России ее глава А. Д. Протопопов, возвращавшийся в Петроград через Стокгольм, встретился там (вместе с членом Государственного совета графом Д. А. Олсуфьевым) с представителем германских финансовых кругов Ф. Варбур-гом, действовавшим в Скандинавии по конфиденциальным поручениям германских официальных лиц. Встреча происходила в номере стокгольмской гостиницы, снятом московским предпринимателем Л. С. Поляковым. В ходе беседы с русскими парламентариями Варбург завел речь о возможных условиях сепаратного мира. По возвращении 18 и 19 июля Олсуфьев и Протопопов доложили об этой встрече Николаю И. Впоследствии, когда Протопопов возглавил МВД, стокгольмская встреча послужила поводом для обвинения оппозицией его в причастности к подготовке сепаратного мира, прозвучавшее в том числе и в известной речи лидера кадетов П. Н. Милюкова в Думе 1 ноября 1916 года (см.: Российские либералы, кадеты и октябристы. М., 1996. С. 183-184). О том, имелись ли для подобных обвинений в адрес Протопопова реальные основания, мнения ряда историков расходятся.

¹⁵ Это была злонамеренная дезинформация, направленная против министра внутренних дел А. Д. Протопопова (1866-1918) и царского правительства.

¹⁶ Имеется в виду Крылов — участковый пристав, ротмистр. Убит 25 февраля 1917 года, когда во главе конных городовых пытался вырвать красный флаг у демонстрантов около памятника Александру III на Знаменской площади в Петрограде. Первая жертва Февральской революции. Зарублен подхорунжим 1-го Донского полка, полным георгиевским кавалером М. Г. Филатовым

¹⁷ Запасный батальон Волынского полка 24 февраля (под влиянием социал-дцемократических агитаторов) самовольно оставил казарму и встал на Царицынском лугу, откуда его увел обратно в казармы полковой священник, уговорив солдат.

¹⁸ В Таврическом дворце в Петрограде с 1906 года расположилась Государственная дума. В дни Февральской революции во дворце помещались Временный комитет Государственной думы и Петросовет (до его переезда в августе 1917 года в Смольный).

¹⁹ Здесь Бубликов несколько искажает картину. Лейб-гвардии Преображенский полк в это время находился на фронте и сражался вместе с другими гвардейскими полками против немцев и австрийцев. В Петрограде находились только запасные их батальоны, которые формировались уже не только из крестьян, но и из рабочих и других социальных групп, включая студентов и пр. Они проходили военную подготовку и ждали отправки на фронт. Эти запасные батальоны оказались менее стойки против революционной пропаганды. Генерал С. С. Хабалов 27 февраля телеграфировал в царскую Ставку (Могилев): ‘Сегодня 27 февраля учебная команда запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка отказалась выходить против бунтующих, вследствие чего начальник ее застрелился, затем вместе с ротой эвакуированных того же батальона направилась частью [к] расположению лейб-гвардии Литовского и частью лейб-гвардии Преображенского батальонов, где к ним присоединилась рота эвакуированных последнего батальона. Принимаю все меры, которые мне доступны, для подавления бунта. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта’.

²⁰ События в Петрограде развивались стремительно. 27 февраля 1917 года в здании Таврического дворца, в кабинете М. В. Родзянко в 12 часов дня открылось частное заседание Совещания Государственной думы с представителями фракций. На нем оглашается высочайший указ Правительствующему Сенату о прерывании заседаний Думы до апреля месяца. В самой Думе трудовик В. И. Дзюбинский, литовский народный социалист Н. С. Янушкевич и прогрессист князь С. П. Ман-сырев предложили пренебречь этим указом и объявить Думу Учредительным собранием. Однако как известно, члены Думы вроде бы подчинились повелению царя, но создали Временный комитет Государственной думы (ВКГД), который имел своей первоначальной задачей водворение порядка в Петрограде. Некоторые члены ВКГД при этом, очевидно, руководствовались мыслью, высказанной В. В. Шульгиным: ‘Может быть два выхода: все обойдется — Государь назначит новое правительство, мы ему и сдадим власть. А не обойдется, так если мы не подберем власть, то подберут другие…’ (Шульгин В. В. Дни. Л., 1925. С. 111.)

²¹ Вероятно, автор подразумевает законность такого совещания. Поясним. Совещание Государственной думы — совещательный орган во главе с председателем Думы. Его существование предусматривалось ст. 12 ‘Учреждения Государственной думы’, в соответствии с которой Совещание создавалось ‘для соображения общих, возникающих относительно деятельности Государственной думы вопросов’ (см.: ‘Учреждение Государственной думы’. С. 72). В состав Совещания входили товарищи (заместители) председателя Думы, секретарь Думы и один из его товарищей по указанию Думы. Однако стоит отметить, что в данном случае были превышены полномочия Думы, таким образом нарушен закон.

²² Некрасов Николай Виссарионович (1879-1940), член ЦК партии кадетов (1909 — июнь 1915 года, февраль 1916 — июль 1917), возглавлял левое крыло партии. 6 ноября 1916 года избран товарищем председателя IV Государственной думы, член бюро Прогрессивного блока. Один из руководителей Земгора. После Февральской революции во Временном правительстве министр путей сообщения (2 марта — 21 июля 1917). Заместитель министра-председателя (с 8 июля 1917). Затем — заместитель председателя и министр финансов (24 июля —28 августа). Являлся сторонником военной диктатуры. Был выведен из состава Временного правительства и в сентябре направлен в Финляндию генерал-губернатором (сентябрь — октябрь 1917). По приговору Военной коллегии Верховного суда СССР расстрелян 7 мая 1940 года.

²³ Маниковский Алексей Алексеевич (1865-1920), генерал от артиллерии. До и в начале Первой мировой войны комендант Кронштадтской крепости и главный руководитель оборонных работ в Кронштадте. 27 мая 1915 года начальник Главного артиллерийского управления, 1-й помощник военного министра (с 21 октября 1917), ведал вопросами боевого снабжения. С1918 года в Красной Армии. В 1919 году погиб при крушении поезда.

²⁴ Речь идет о Временном комитете Государственной думы, избранном 27 февраля (12 марта) 1917 года членами IV Государственной думы. В него вошли М. В. Родзянко (председатель), И. И. Дмитрюков, С. И. Шидловский (октябристы), В. Н. Львов (центрист), И. Н. Ефремов, М. А. Караулов, А. И. Коновалов, В. А. Ржевский (прогрессисты), П. Н. Милюков, Н. В. Некрасов (кадеты), А. Ф. Керенский (трудовик), Н. С. Чхеидзе (меньшевик), В. В. Шульгин (националист). До 2 (15) марта комитет выполнял функции правительства, пытался контролировать и влиять на обстановку в воинских частях Петроградского гарнизона, назначал комиссаров в государственные учреждения. Им было достигнуто соглашение с Исполкомом Петросовета о создании Временного правительства. Издавал ‘Известия Временного комитета’. Упразднен 6 (19) октября 1917 года. Канцелярия комитета была закрыта советской властью 18 (31) декабря 1917 года.

²⁵ В ходе Февральской революции 27 февраля 1917 года Совет министров фактически прекратил свою работу и прежде всего благодаря распоряжениям и враждебным действиям Временного комитета Государственной думы (ВКГД). Власть и полномочия перешли к образованному по соглашению ВКГД и Петросовета Временному правительству (см.: Высшие и центральные государственные учреждения России: 1801-1917. Т. 1. Высшие государственные учреждения. С. 196-198).

²⁶Бейлис Менахем-Мендель Тевьевич (1873-1934), мещанин города Василькова Киевской губернии, иудейского вероисповедания, приказчик кирпичного завода Зайцева в Киеве. 3 августа 1911 года арестован по обвинению в ритуальном убийстве 13-летнего мальчика Андрея Ющинского. Дело слушалось в Киевском окружном суде с 25 сентября по 28 октября 1913 года. Процесс по делу Бейлиса вызвал поляризацию политических сил и общественного сознания в России. После оправдания судом присяжных Бейлис эмигрировал с семьей в Палестину.

²⁷ Автор воспоминаний искажает события, так как глава царского правительства князь Н. Д. Голицын (1850-1925) вместе с другими министрами 27 февраля был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. В апреле 1917 года он был освобожден под обязательство не участвовать в политической деятельности.

²⁸ Бадмаев Петр Александрович (до принятия крещения — Жамсараин) (1849-1920), крестник императора Александра III при принятии православия. Медик, занимался врачебной практикой тибетской медицины в Петербурге, где имел клинику. Был приглашен в императорскую семью для лечения гемофилии цесаревича Алексея. Одно время был близок к Г. Е. Распутину. После Февральской революции по постановлению Временного правительства высылался за границу. В середине ноября 1917 года вернулся в Петроград. Неоднократно подвергался арестам чекистов. Автор мемуаров ‘За кулисами царизма’ (1925, 2001).

²⁹Риттих Александр Александрович (1868-1930), управляющий Министерством земледелия (с 29 ноября 1916), министр земледелия (12 января — 28 февраля 1917). По должности руководителя Министерства земледелия — председатель Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по продовольственному делу.

³⁰ Покровский Николай Николаевич (1865-1930), министр иностранных дел (30 ноября 1916 — 27 февраля 1917).

³¹ Войновский-Кригер Эдуард Брониславович (1862-1933), инженер путей сообщения. С 1909 года управляющий Владикавказской железной дорогой, с 15 апреля 1916 года товарищ министра путей сообщения и с 28 декабря 1916 года последний в царском правительстве министр путей сообщения. Участник Белого движения.

³² Чхеидзе Николай Семенович (1864-1926), депутат II и IV Государственной думы от Тифлисской губернии (социал-демократическая фракция), позднее был избран председателем Петроградского Совета и исполкома ВЦИК 1-го созыва (1917).

³³ Гвардейский экипаж — образован 16 февраля 1710 года Петром I, затем сформирован в 1810 году из команд придворных гребцов и яхт, моряков Балтийского и Черноморских флотов. Права старой гвардии получил в том же году. Был расквартирован в Санкт-Петербурге. Казармы экипажа находились на Екатерининском канале (Екатерингофский пр-т, д. 22). На январь 1917 года в нем числились 4400 моряков. Экипаж готовил пополнение для гвардейских кораблей.

³⁴ Следователям ЧСК Временного правительства, которые специально занимались этим вопросом, таких достоверных фактов установить не удалось. Поводом для таких слухов послужило то, что в связи с приближением линии фронта в Прибалтике русские военные власти, опасаясь налетов на Петроград немецких дирижаблей (как, например, на Лондон), распорядились для защиты ряда важных объектов столицы установить несколько зенитных батарей и противовоздушных пулеметов.

³⁵ Борисов Иван Николаевич (1860-1928), в 1916 — 5 марта 1917 года, будучи уже товарищем министра путей сообщения и тайным советником, председательствовал в Междуведомственной комиссии по разработке плана сети новых железных дорог в Российской империи, подлежащих сооружению по окончании мировой войны, с разбивкой по очереди строительства.

³⁶ Валуев Федор Михайлович, инженер путей сообщения, начальник Северо-Западных железных дорог, действительный статский советник. Убит 28 февраля 1917 года.

³⁷ Козырев Дмитрий Павлович, тайный советник, инженер путей сообщения, с января 1917 года товарищ министра путей сообщения, председатель Инженерного совета.

³⁸ Греков, поручик, военный комендант Николаевского вокзала в Петрограде во время Февральской революции.

³⁹ Бубликов несколько искажает ход событий и ряд исторических фактов, которые иначе отражены в архивных документах и воспоминаниях очевидцев.

⁴⁰ Председатель Государственной думы М. В. Родзян-ко, как свидетельствуют его личные воспоминания и многочисленные мемуары других политических деятелей, опасался, что его могут арестовать при свидании с императором.

⁴¹ Петроградский совет рабочих депутатов (Петро-совет) был образован 27 февраля 1917 года. До переезда в августе 1917 года в Смольный размещался в Таврическом дворце. В Исполкоме Петросовета весной 1917 года большинство мест принадлежало меньшевикам и эсерам. 1 марта в Исполком были избраны представители от солдат и матросов — образовался единый Совет рабочих и солдатских депутатов.

⁴² Очевидно, имеется в виду Прогрессивный блок Государственной думы и Государственного совета, созданный в 1915 году.

⁴³ Стеклов (настоящая фамилия Нахамкис) Юрий Михайлович (1873-1941), участник революционного движения с 1888 года, в социал-демократах с 1893 года, большевик с 1917 года. Литератор, публицист, журналист, историк.

⁴⁴ Свод Основных законов Российской империи вообще не предусматривал отречение монарха, а это значит, что так называемое ‘добровольное отречение’ уже само по себе нарушало закон.

⁴⁵ Автор воспоминаний допускает ошибку. Великий князь Михаил Александрович (1878-1918) имел родного сына графа Георгия Михайловича Брасова (1910-1931), который был рожден от морганатического брака с Н. С. Брасовой (1880-1952) и прав на престол не имел. По этой же причине сам великий князь не имел права на Российский трон, хотя и не подписывал до этого никаких бумаг об отказе от него. Почти такие же, но в меньшей степени, проблемы существовали и у великого князя Кирилла Владимировича (1876-1938), который также самовольно женился на разведенной двоюродной сестре, нарушив закон о престолонаследовании.

⁴⁶ Учредительное собрание — представительное учреждение в России, впервые созданное на основе всеобщего избирательного права для установления формы правления и выработки Конституции. Созданное после Февральской революции правительство называлось ‘временным’ до Учредительного собрания. Выборы в него прошли в ноябре — декабре 1917 года. Большевики получили только 24%. 5 января

1918 года начало работу, но на следующий день декретом ВЦИК было распущено, так как не признало власти Советов.

⁴⁷ На самом деле А. А. Бубликов забыл не одну фамилию и не назвал еще имена А. И. Гучкова, князя Г. Е. Львова и А. И. Шингарева, которые присутствовали на этом совещании. (См. Хрусталев В. М. Великий князь Михаил Александрович. М., 2008.)

⁴⁸ Второй манифест (акт), который называет автор воспоминаний ‘отречением’, фактически, не был таковым, так как великий князь Михаил Александрович не отрекался от трона, а отложил этот вопрос о власти до решения Учредительного собрания.

⁴⁹ Синод (греч.— собрание), один из высших государственных органов России 1721-1917 годов (Святейший синод), ведал делами Православной церкви, глава — обер-прокурор, назначаемый царем. После 1917 года Священный синод — совещательный орган при Патриархе Московском и всея Руси.

⁵⁰ Земский союз, Всероссийский земский союз помощи раненым — создан 30 июля 1914 года. Главно-уполномоченным (председателем Главного комитета) Союза при его создании был избран князь Г. Е. Львов.

⁵¹ Военно-промышленные комитеты — сеть комитетов, возникших на местах по инициативе IX съезда представителей промышленности и торговли (май 1915 года). На комитеты возлагалась организация промышленности в интересах обороны страны. В июле 1915 года Центральный военно-промышленный комитет возглавили А. И. Гучков (председатель) и А. И. Коновалов (товарищ председателя). Созданные формально для решения задач, не носивших политического характера, союзы и военно-промышленные комитеты развернули активную политическую деятельность, не только поддерживая основные требования парламентского Прогрессивного блока, но зачастую добиваясь их радикализации.

⁵² Имеется в виду основная партийная принадлежность созданного нового Временного правительства.

⁵³ Октябристы — члены праволиберальной партии ‘Союз 17 октября’. Лидерами партии являлись А. И. Гучков, М. В. Родзянко, Д. Н. Шипов и др.

⁵⁴ Терещенко Михаил Иванович (1886-1956), крупный землевладелец и сахарозаводчик. После Февральской революции министр финансов во Временном правительстве, после отставки П. Н. Милюкова занял пост министра иностранных дел. В ночь на 26 октября (8 ноября) 1917 года был арестован вместе с другими министрами Временного правительства большевиками. После освобождения эмигрировал.

⁵⁵ В1917-1918 годах Советская власть национализировала крупную промышленность, банки, транспорт, внешнюю торговлю, ликвидировала частную собственность на землю.

⁵⁶ Щепкин Дмитрий Митрофанович (1879-1937), кадет, товарищ главного уполномоченного Всероссийского земского союза (с июля 1914). В декабре 1914 года был избран членом Главного комитета Земского союза и стал одним из ближайших сотрудников его лидера князя Г. Е. Львова. С июля 1915 года — товарищ председателя Главного комитета Земского и Городского союзов по снабжению армии (1915-1917). Видный деятель Прогрессивного блока. Товарищ министра внутренних дел Временного правительства (3 марта — 2 августа 1917). Участник антибольшевистского сопротивления. Расстрелян как ‘враг народа’ на Бутовском полигоне.

⁵⁷ Институт земских начальников был введен в 1889 году Александром III для усиления влияния поместного дворянства в деревне. В руках земских начальников была сосредоточена административно-судебная власть.

⁵⁸ Имеется в виду Сосновский Иван Васильевич (1868-?), помощник петербургского градоначальника, затем архангельский губернатор, одесский градоначальник, товарищ министра внутренних дел.

⁵⁹ Пеликан Борис Александрович (ок. 1861-1931), одесский городской голова (с 1913 года). Один из руководителей ‘черной сотни’ в Одессе, председатель местного отдела ‘Русского народного союза имени Михаила Архангела’. Крайний монархист.

⁶⁰ Имеется в виду Государственное совещание в Москве 12-15 августа 1917 года, одним из центральных моментов которого явились выступления А. Ф. Керенского и Верховного главнокомандующего Российской армии генерала Л. Г. Корнилова.

⁶¹ Монтескье Шарль Луи (1689-1755), граф, французский просветитель, правовед, философ, писатель, социолог, историк.

⁶² Авторами знаменитого Приказа No 1 Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов по гарнизону Петроградского военного округа являлись большевик Ю. М. Стеклов (1873-1941) и меньшевик Н. Д. Соколов (1870-1928). Этот приказ был принят военной секцией Исполкома Петросовета 1 марта 1917 года и опубликован в газете ‘Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов’. 1917. 2 марта. No 3.

⁶³ ‘Биржевые ведомости’ (СПб., 1880-1918), ежедневная политическая и коммерческая газета. Российская газета биржи, финансов, торговли, политики и общественной жизни.

⁶⁴ Мануйлов Александр Аполлонович (1861-1929), член ЦК партии кадетов (с 1905), весной 1917 года — министр народного просвещения первых двух составов Временного правительства (2 марта — 2 июля 1917). Редактор ‘Русских ведомостей’. После Октябрьского переворота 1917 года выехал в Тифлис, откуда отправил письмо Ленину, заявив о желании сотрудничать с советской властью.

⁶⁵ Ставка Верховного главнокомандующего — высший орган управления действующей армией и флотом, местопребывание Верховного главнокомандующего вооруженными силами России во время Первой мировой войны. Первоначально находилась в Барановичах, а с 8 (21) августа 1915 года — в Могилеве.

⁶⁶ Бубликов допускает ошибку в дате события, так как Временное правительство 7 марта приняло решение о лишении свободы Николая II и его супруги, а также этим же постановлением поручалось представителям Думы доставить бывшего царя из Ставки (Могилев) в Царское Село.

⁶⁷ На самом деле просьба Николая II состояла из четырех пунктов, один из которых был проигнорирован Временным правительством.

⁶⁸ ‘Речь’ (СПб., 1906-1918) — ежедневная газета с приложениями, центральный орган кадетской партии.

⁶⁹ Вероятно, имеется в виду герцог Сергей Георгиевич Лейхтенбергский (1890-1974), флигель-адъютант свиты императора, старший лейтенант флота.

⁷⁰ Федоров Сергей Петрович (1869-1936), известный хирург, уролог. Во время Первой мировой войны с осени 1915 года находился в Ставке при императоре Николае П.

⁷¹ Титов Иван Васильевич (1879-1948), депутат III и IV Государственных дум. Состоял во фракции прогрессистов. С 28 февраля 1917 года комиссар ВКГД в Министерстве финансов, с 22 марта комиссар Временного правительства в Пермской области и районе Уральских заводов.

⁷² Имеется в виду князь Долгоруков Василий Александрович (1868-1918), генерал-майор свиты императора, гофмаршал императорского двора. Добровольно последовал с царской семьей в Екатеринбург. Расстрелян чекистами по обвинению в подготовке побега бывшего царя и его семьи.

⁷³ Нилов Константин Дмитриевич (1856-1919), генерал-адъютант свиты императора, адмирал. Принадлежал к ближайшему окружению Николая И. Расстрелян красными.

⁷⁴ Людовик XII (1754-1793), король Франции (1774-1791), позднее — король французов (в 1792 низложен), из династии Бурбонов.

⁷⁵ Автор воспоминаний ошибается, так как флигель-адъютант свиты императора полковник Анатолий Александрович Мордвинов (1870-1940) не имел титула графа.

⁷⁶ Чин полковника цесаревич Николай имел в 1894 году, командуя батальоном лейб-гвардии Преображенского полка. После смерти отца императора Александра III (1845-1894) не посчитал возможным получить следующий причитающийся ему чин генерала, как монарху — главе русской армии и флота.

⁷⁷ ‘Союз русского народа’ возник стихийно в 1905 году. Только 7 августа 1906 года он получил официальный статус. Руководил ‘Союзом’ Главный совет под председательством доктора медицины А. И. Дубровина (1855-1921). Верховной целью этой организации было развитие национального русского самосознания и прочное объединение русских людей всех сословий и состояний для общей работы на благо Отечества — России единой и неделимой. После Февральской революции деятели и члены этой организации подвергались арестам и гонению как ‘черносотенцы’.

⁷⁸ Ломоносов Юрий Владимирович (1876-1952), генерал-майор, инженер-путеец, доктор технических наук, социалист, родственник А. А. Бубликова. В феврале 1917 года — правая рука комиссара путей сообщения Бубликова.

⁷⁹ Мирабо Оноре Габриель Рикети (1749-1791), граф, деятель Великой французской революции, известный оратор, будучи одним из лидеров революции на ее первом этапе, поддерживал тайные контакты с королевским двором, получая от него немалые суммы денег. Вскрылось это уже после смерти графа.

⁸⁰ Муравьев Михаил Артемьевич (1880-1918), подполковник (1917). В период Февральской революции сблизился с левыми эсерами, председатель Центрального исполкома по формированию революционной армии из добровольцев. Перешел на сторону советской власти, был назначен 28 октября начальником обороны Петрограда. С16 января 1918 года возглавлял революционные войска, боровшиеся против Украинской Центральной Рады. В июне 1918 года назначен главнокомандующим войсками против ‘белочехов’ (Восточным фронтом). Пытался поднять мятеж, но при аресте был убит в Симбирске чекистами.

⁸¹ Имеются в виду бывшие сотрудники ‘охранки’.

⁸² Допущена неточность в издании 1918 г. Имеется в виду Андрей Иванович Шингарев (1869-1918), член IV Государственной думы (от Петрограда). В ходе Февральской революции возглавил продовольственную комиссию. Член Временного правительства: министр земледелия (2 марта — 2 мая), министр финансов (5 мая — 2 июля). Член Временного совета Российской республики (Предпарламента), избран в Учредительное собрание. 28 ноября 1917 года арестован большевиками, помещен в Петропавловскую крепость. Убит (накануне открытия Учредительного собрания) в Мариинской тюремной больнице матросами-анархистами.

⁸³ Родичев Федор Измаилович (1854-1933), член IV Государственной думы (от Петрограда). После Февральской революции в марте — мае 1917 г. комиссар Временного правительства по делам Финляндии.

⁸⁴ Имеется в виду наступление 1-й и 2-й русских армий в Восточную Пруссию во имя спасения союзников по Антанте в 1914 году. (См. Постников Н. Д. Драма в Восточной Пруссии. М., 2014.)

⁸⁵ Галлиени Жозеф-Симон (1849-1916), маршал Франции (с 1921 года, посмертно).

⁸⁶Жоффр Жозеф-Жак-Сезар (1852-1931), маршал Франции (1916). В декабре 1916 года, после неудачного наступления на Сомме, снят с поста главнокомандующего, с тех пор оставался на почетных должностях. Весной 1917 года он был командирован в Америку для инструктирования армии Соединенных Штатов. После окончания войны выступал за иностранную военную интервенцию против Советской России.

⁸⁷ Вильгельм! Гогенцоллерн (1797-1888), принц-регент Прусский (1858), король Пруссии с 1861 года, глава Северо-Германского союза (1867), германский император с 1871 года. Выступал за дружбу с Российской империей.

⁸⁸ Маклаков Василий Алексеевич (1869-1957), известный адвокат, ученик Ф. Н. Плевако, участник политических процессов. Депутат II—IV Государственных дум (от Москвы), от кадетской партии (правый кадет). Видный деятель российского масонства. В феврале 1917 года комиссар ВКГД в Министерстве юстиции. Член Временного совета Российской республики (Предпарламента). С июля 1917 года — посол России во Франции.

⁸⁹ Озеров Иван Христофорович (1869-1942), профессор финансового права Московского коммерческого института, действительный статский советник, член Государственного совета.

⁹⁰ Франц-Фердинанд фон Габсбург-Лотарингский, Эрцгерцог д’Эсте (1867-1914), эрцгерцог австрийский, наследник престола Габсбургов (с 1896 года), племянник австрийского императора Франца Иосифа. Один из инициаторов аннексии Боснии и Герцоговины, отстаивал идею превращения Австро-Венгрии в триединое государство Австро-Венгро-Югославию. Погиб от рук террориста вместе с женой во время посещения Сараево 28 июня 1914 года. Убийство явилось поводом для нападения Австро-Венгрии на Сербию, что стало началом Первой мировой войны.

Именной указатель

Авксентьев — 113

Александр I — 92,117

Александр II — 46, 92,117

Александр III — 92, 117, 199, 205, 211, 214

Александра Федоровна, императрица — 24

Алексеев М. В.— 21, 29, 30, 60, 85, 86, 89

Алексей Николаевич, цесаревич — 28-30, 50, 62, 63, 205

Бадмаев П. А.— 55, 205

Бейлис М.-М. Т.— 54, 205

Бисмарк О. фон — 120

Борисов И. Н.— 58, 206

Бурцев В. Л.— 34

Валуев Ф.М.— 58, 62, 207

Варбург Ф.— 200

Вершинин В. М.— 33

Вильгельм I — 142, 216

Вильгельм II — 17, 178

Витте С. Ю.— 9, 91, 92

Воейков В. Н.— 27, 61, 87

Войновский-Кригер Э. Б. — 55, 206

Вреден — 187

Габсбурги, династия — 6, 215

Галлиени Ж.-С. — 142, 215

Гейнрихсен — 90

Гогенцоллерны, династия — 6

Годнев И.В.— 65, 66, 113

Голицын Н. Д.— 20-22, 54, 205

Треков — 33, 60, 207

Грибунин С. Ф.— 33

Гурко В. И.— 21

Гучков А. К.— 28, 29, 50, 61-66, 76, 82, 83, 111, 199, 209, 210

Гюго В.— 50

Деникин А. И.— 25, 28-30

Денисов — 68

Добровольский Н. А.— 55

Долгоруков (Долгорукий) В. А.— 87, 90, 213

Дубенский Д. Н.— 18

Дубровин А. К—214

Екатерина II — 116, 117

Епанчин Н. А.— 27

Ефремов И. Н.— 203

Животовский — 68

Жоффр Ж.-Ж.-С.— 142, 215

Иванов Н. И.— 24, 28, 82

Калинин С. А.— 33

Караулов М. А.— 204

Кассо — 81

Керенский А. Ф.— 18, 20, 23, 54-56, 63, 64, 66, 71, 82, 94, 108, 111, 112, 113, 127, 161, 198, 204, 211

Кикин — 153

Кирилл Владимирович, великий князь — 21, 26, 27, 57, 208

Козырев Д. П.— 58, 207

Коковцев — 46

Кокошкин — 178

Коновалов А. И.— 32, 64, 66, 81, 111, 204, 210

Коннаутский — 90

Корнилов Л. Г.— 113, 211

Крылов И. А.— 83

Крылов — 200

Кшесинская М. Ф.— 69

Ламздорф — 91

Лейхтенбергский С. Г.— 86, 211

Ленин В. И.— 10, 146-149, 181, 197, 212

Лид И.— 56

Ломоносов Ю. В.— 64, 96, 213

Львов В. Н.— 64, 65, 66, 78, 111, 203, 214

Львов Г. Е.— 64, 68-70, 72-74, 208, 210

Львов H.H.— 113

Людовик XVI — 89, 213

Люциус фон Штедтен Гельмут — 51, 199

Маклаков В. А.— 77, 160, 216

Маниковский А. А.— 53, 203

Мануйлов А. А.— 64, 65, 81, 111, 212

Мария Федоровна, императрица — 86

Маркс К.— 197

Мильнер А.— 49, 198

Милюков П. Н.— 29, 47, 61, 63-66, 78, 111, 113, 200, 204, 210

Мин Г. А.— 197

Мирабо О. Г. Р.— 97, 214

Михаил Александрович, великий князь — 17, 21, 26, 28, 64, 91, 207, 209

Монтескье Ш. Л.— 72, 211

Мордвинов А. А.— 90, 213

Муравьев М. А.— 107, 213

Набоков В. Д.— 24, 63

Наполеон Бонапарт —163, 198

Нарышкина Е. А.— 24

Некрасов Н. В.— 53, 56, 63-65, 74, 75, 81, 106, 107, 111, 113, 125, 178, 203

Немировский — 68

Никитин Б. В.— 111

Никитский — 102

Николаенко А. И.— 67

Николай I — 92, 116

Николай II — 8-10, 12-14, 16-22, 24-30, 33, 46, 50, 62, 81, 83, 87, 90, 92, 94, 112, 116, 117, 143-144, 198, 200, 212, 213

Нилов К. Д.— 19, 88, 213

О

Оболенский В. А.— 23

Озеров И. X.— 172, 216

Олсуфьев Д. А.— 200

Островский А. Н.— 87

Павел Александрович, великий князь — 26

Парвус А.— 197

Пеликан Б. А.— 71, 211

Петр I — 116, 117, 206

Плеве В. К.— 77, 197

Плеханов Г. В.— 146, 177

Покровский H. H.— 55, 205

Поливанов — 76

Поляков Л. С.— 200

Прокопович — 111

Протопопов А. Д.— 19, 21, 51, 55, 57, 200

Пушкин А. С.— 116

Распутин Г. Е.— 16, 205

Ржевский В. А.— 204

Риттих А. А.— 55, 205

Родзянко M В.— 20, 22, 27, 28, 52, 54, 56, 57, 61, 66, 83, 189, 202, 207, 210

Родичев Ф. И.— 111, 215

Романовы, династия — 6, 16, 17, 31, 62, 92

Рузский Н. В.— 25-29

Рухлов С. В.— 87

Рябушинский В. П.— 32

Рябушинский П. П.— 32, 113

Рязанов — 113

Саввич — 25

Савинков Б.— 113

Сергей Александрович, великий князь —197

Скобелев М. И.— 173

Соколов Н. Д.— 211

Сосновский И. В.— 71, 211

Стеклов (Нахамкис) Ю. М.— 61, 208, 211

Столыпин П. А.— 9, 41, 92, 197, 198

Сухомлинов В. А.— 15

Терещенко М. И.— 64, 66, 68, 113, 210

Титов И. В.— 87, 213

Троцкий Л. Д.— 146, 147, 197

Трубецкой К.— 112

Тэри Э.— 9

Федоров С. П.— 86, 90, 213

Ферро М.— 34

Филатов М. Г.— 201

Франц-Фердинанд фон Габсбург-Лотарингский, эрцгерцог д’Эсте — 192, 216

Фредерикс В. Б.— 22, 87

Хабалов С. С.— 19, 22, 23, 201

Церетели — 81, 111, 113, 146

Черномырдин В. С.— 18

Чхеидзе Н. С.— 56, 204, 206

Шардиньи — 76

Шидловский С. И.— 203

Шингарев А. И.— 64, 65, 110, 129, 146, 173, 178, 209, 215

Шипов Д. Н.— 209

Шипов И. П.— 67

Шпигарев, см. Шингарев А. И.

Шульгин В. В.— 28, 29, 61-63, 144, 202, 204

Щегловитов И. Г.— 54

Щепкин Д. М.— 70, 210

Энгельс Ф.— 197

Ющинский А.— 204

Янушкевич Н. С.— 202

РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Предисловие автора к первому изданию

Примечания

Именной указатель

О

Читайте также: