Владислав Ходасевич
Русская поэзия
Обзор
1
2
3
4
5
6
7
8
КОММЕНТАРИИ
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ В КОММЕНТАРИЯХ
Русская поэзия, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1914
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т.
Т. 1: Стихотворения. Литературная критика 1906-1922. — М.: Согласие, 1996.
Составление и подготовка текста И. П. Андреевой, С. Г. Бочарова.
Комментарии И. П. Андреева, Н. А. Богомолова
Внутреннее развитие той поэтической школы, которая возникла у нас в девяностых годах минувшего столетия и известна под именами ‘декадентства’, ‘модернизма’ и ‘символизма’ (в узком значении слова), — надо признать законченным. Отдельные ее представители дадут, конечно, еще немало прекрасных произведений, но вряд ли прибавят какие-либо существенно новые черты к сложившемуся уже облику школы.
Ее историческая роль еще далеко не сыграна. Можно сказать, что она едва начинается. Мы не беремся предугадать, по какому пути пойдет отныне русская поэзия, но несомненно лишь то, что судьба ее уже передается в руки следующего поколения.
Нечего и говорить о первых шагах Бальмонта, о ранних стихах Брюсова и Зинаиды Гиппиус, о творчестве Коневского и Добролюбова: для молодежи, едва вступающей на поэтическое свое поприще, даже времена ‘Скорпиона’ и ‘Весов’ — уже история. Начинающие поэты изучают Брюсова, как некогда Брюсов изучал Баратынского. Учатся они вообще добросовестно, но чему будут учить сами — неизвестно. Их самостоятельные слова все еще в будущем.
Подводить итоги прошлому — не наша задача. Для предсказаний будущего у нас слишком мало данных. Поэтому — да не посетует читатель, если статья наша явится лишь обзором наиболее примечательных стихотворных сборников, вышедших за последние два года, то есть за тот период, когда успел возникнуть и до некоторой степени определиться так называемый ‘футуризм’ — течение, в котором одно время видели возможного преемника ныне господствующей школы.
Бесспорно, одна из самых значительных книг за этот период — ‘Cor ardens’ Вячеслава Иванова {Вяч. Иванов. Cor ardens. Ч. I. M. 1911. К-во ‘Скорпион’. Ч. II. М. 1912. К-во ‘Скорпион’. Ц. за оба тома 3 р. 50 к.}. В 1912 году вышел второй том ее, завершающий собрание стихов, писавшихся приблизительно в течение последних семи лет, то есть как раз в те годы, когда творчество поэта наиболее привлекало к себе внимание ценителей поэзии.
Теперь, когда все эти стихи, ранее появлявшиеся частями в альманахах и периодических изданиях, собраны вместе, ‘Cor ardens’ хочется сравнить с венецианским собором св. Марка. Не верится, что эта книга — создание одного человека, кажется, будто она, подобно венецианскому собору, слагалась веками, что каждая деталь ее имеет свою собственную историю, совершенно обособленно протекавшую вплоть до того момента, когда воля поэта, объединив все эти детали, заставила их образовать одно целое. Эллинский дифирамб — и венок сонетов, ‘духовные стихи’ — и стихи ‘в старофранцузском вкусе’, повесть о ‘девственно-супружеской чете V века’ — и стихотворение, внушенное картиной К. Сомова: все совмещается в этой книге, слагаясь в стройное целое. Обломки умерших веков оживают, становясь частью вновь воздвигаемого здания.
Книга Вячеслава Иванова поражает разнообразием мотивов и сложностью построения. Она разделена на два тома. Тома делятся на ‘книги’. Книги — на отделы, в свою очередь делящиеся иногда на подотделы. Некоторые из книг, отделов и подотделов имеют самостоятельные прологи, посвящения и эпилоги. В ‘Cor ardens’ собрано все, что когда-либо привлекало внимание автора — одного из самых образованных наших современников.
Богатство эрудиции позволило ему сделать свою книгу собранием поэтических ценностей, как денежное богатство венецианцев дало им возможность превратить свой собор в сокровищницу, накоплявшуюся столетиями. Готические и арабские колонны, мозаики X и последующих веков, обломки античных рельефов, бронзовые кони императорского Рима и создания Сан-совино — вся эта гора золота, бронзы и мрамора составляет то, что зовется собором св. Марка.
Можно ли, перечисляя прекраснейшие создания искусства, умолчать о San Marco? Нельзя. Но с другой стороны — кто сумеет определить эпоху художественных исканий, которая бы завершалась созданием этого памятника, или другую эпоху, которая бы с него начиналась? В San Marco заключена художественная история веков, которые были старше его. Но историю веков последующих он не изменил ни на йоту. Стиля, который мог бы назваться его именем, не существует и не могло существовать. Продолжателей у него не было.
Точно так же, как и San Marco, творчество Вячеслава Иванова неизбежно войдет в историю, но если и вызовет наивные подражания, то не будет иметь продолжателей.
Нет надобности говорить о совершенстве, с каким Вячеслав Иванов владеет формой стиха: оно общеизвестно. В ‘Cor ardens’ встречаются образцы чуть ли не всех метров и строф, от древнегреческих до так называемого ‘свободного стиха’.
Вслед за ‘Cor ardens’ вышла еще одна книга Вячеслава Иванова — ‘Нежная тайна’ {Вячеслав Иванов. Нежная тайна. Лепта. СПб. 1912. Изд. ‘Оры’. Ц. 1 р. 25 к.}, сборник лирических стихов и дружеских посланий, написанных за последнее время. Но стихотворения, составляющие эту книгу, могли бы свободно войти в предыдущую, не нарушив ее цельности и, в свою очередь, ничего не теряя. Поэтому все сказанное выше может относиться и к ‘Нежной тайне’.
Валерий Брюсов, ранее Вячеслава Иванова вступивший на поэтическое поприще, до сих пор остается гораздо более близким современности. Один из начинателей ‘новой поэзии’, с неколебимым мужеством вынесший на своих плечах все нападки отечественной критики как за свои, так и за чужие провинности, поэт, сумевший собрать и объединить вокруг ‘Весов’ все лучшие литературные силы, — Брюсов и доныне, несмотря на всеобщее признание, не устает жить и работать, ища для своего творчества новые темы, новые образы, новые способы выражения.
Идут года. Но с прежней страстью,
Как мальчик, я дышать готов
Любви неотвратимой властью
И властью огненной стихов.
Эти строки можно поставить эпиграфом к его последней книге {Валерий Брюсов. Зеркало теней. Стихи 1909—1912 гг. М. 1912. К-во ‘Скорпион’. Ц. 2 р.}. В них отражена и неутомимая жизнедеятельность поэта, и излюбленный им мотив соединения жизни с поэзией, любви — со стихами. Это соединение отмечалось уже не раз — и всегда было освещено неверно. Враждебная критика любит упрекать Брюсова в том, что он всегда и везде остается литератором. Какой вздор! Почему поэту разрешается писать стихи, работать над ними всю жизнь — но воспрещается любить их? Точнее: почему эта любовь не может служить такою же темою стихов, как любовь к женщине или природе? Поэзия сама по себе есть источник глубочайших и чистейших переживаний. Настоящий поэт отличается от дилетанта именно тем, что стихи, собственные и чужие, совершенно определенно составляют главную любовь его жизни. Поэт должен быть литератором. Гений всеобъемлющий, Пушкин, вмещал в себе и это качество. Заботами о родной литературе наполнены его письма. Борьбе литературных партий отдавал он немалую долю своих сил.
Любовь к литературе, к словесности — одно из прекраснейших свойств брюсовской музы. В ‘Зеркале теней’ он говорит об этой любви откровеннее и увереннее, чем когда-либо, и группирует стихи по отделам, озаглавленным цитатами из любимых авторов. Ему радостны воспоминания о самом процессе творчества:
Я тебе посвятил умиленные песни,
Вечерний час!
Эта тихая радость, воскресни, воскресни
Еще хоть раз!
Брюсов вообще часто ссылается на свои прежние стихи или намекает на них, именно потому, что моменты творчества для него самые острые, самые достопамятные в жизни. Их-то он переживает не ‘литературно’. Я позволю себе полностью привести лучшее стихотворение в ‘Зеркале теней’.
ПОЭТ — МУЗЕ
Я изменял и многому и многим,
Я покидал в час битвы знамена,
Но день за днем твоим веленьям строгим
Душа была верна.
Заслышав зов, ласкательный и властный,
Я труд бросал, вставал с одра, больной,
Я отрывал уста от ласки страстной,
Чтоб снова быть с тобой.
В тиши полей, под нежный шепот нивы,
Овеян тенью тучек золотых,
Я каждый трепет, каждый вздох счастливый
Вместить стремился в стих.
Во тьме желаний, в муке сладострастья,
Вверяя жизнь безумью и судьбе,
Я помнил, помнил, что вдыхаю счастье,
Чтоб рассказать тебе!
Когда стояла смерть, в одежде черной,
У ложа той, с кем слиты все мечты,
Сквозь скорбь и ужас я ловил упорно
Все миги, все черты.
Измучен долгим искусом страданий,
Лаская пальцами тугой курок,
Я счастлив был, что из своих признаний
Тебе сплету венок.
Не знаю, жить мне много или мало,
Иду я к свету иль во мрак ночной,
Душа тебе быть верной не устала,
Тебе, тебе одной!
Сказанным, разумеется, далеко не исчерпывается содержание ‘Зеркала теней’. Так, в отделе ‘Неизъяснимы наслажденья’ поэту удалось глубоко заглянуть в очарование магических сил, влекущих нас к гибели, ‘в омут тайны соблазнительной’, — будет ли то ‘демон самоубийства’ или иной демон, владеющий ключами ‘искусственного рая’. В цикле, озаглавленном ‘По торжищам’, дан ряд образов современности, остро пережитых и уверенно воплощенных. В общем надо признать, что ‘Зеркало теней’, не начиная в творчестве Валерия Брюсова какого-либо нового периода, является все же прекрасной и значительной книгой. С радостью видя, что поэт далеко не пережил еще расцвета поэтических сил, мы надеемся, что он исполнит обещание, которое дал недавно: ‘Время снова мне стать учеником!’
В литературных кругах Москвы слова о ‘вечной юности’ Бальмонта давно сделались общим местом. Но с каждой новой книгой его приходится с огорчением убеждаться, что слова эти верны только до тех пор, пока имеется в виду действительно неиссякаемая способность поэта писать, писать и писать. Его последняя книга, ‘Зарево зорь’ {К. Д. Бальмонт. Зарево зорь. М. 1912. К-во ‘Гриф’. Ц. 1 р.}, была бы очень хороша, если бы не принадлежала Бальмонту. Напиши ее кто угодно другой, нужно было бы радоваться сборнику, содержащему немало красивых стихов. Но на обложке стоит: Бальмонт — и неизбежно вспоминаешь ‘Горящие здания’, ‘Будем как солнце’ или ‘Только любовь’. Сравнение оказывается прискорбным. Там, где Бальмонт повторяет самого себя, встречаем стихи очень хорошие, но как будто уже известные. Таковы — ‘В лесу’, ‘Мирра’, ‘Где б я ни странствовал’, ‘Прекрасней Египта’. Но там, где он хочет быть новым, чувство меры ему изменяет, изобилие ‘поэтических’ слов ведет к угнетающим прозаизмам. Вот, например, строки, посвященные тигру:
Ты, крадущийся к утехам
Растерзания других,
Ты, с твоим пятнистым мехом,
Я дарю тебе мой стих.
Чунг — зовут тебя в Китае,
Баг — зовет тебя Индус,
Тигр — сказал я, бывши в Рае,
Изменять — я не берусь… — и т.д.
Искреннее увлечение, с каким Бальмонт пишет такие стихи, воистину заставляет думать о вечной юности. Но самые стихи говорят о другом.
Кроме Вячеслава Иванова, Валерия Брюсова и К. Бальмонта, сборник своих стихов издал еще один поэт старшего поколения — Юргис Балтрушайтис {Юргис Балтрушайтис. Горная тропа. Вторая книга стихов. М. 1912. К-во ‘Скорпион’. Ц. 1 р. 25 к.}. К сожалению, стихи ‘Горной тропы’ всегда лучше задуманы, чем исполнены. Их содержание мало связано с формой, с ритмом, не влияет на выбор эпитетов, — и выходит как-то так, что стих — сам по себе, а мысль, заключенная в нем, — сама по себе. Ни у кого из современных поэтов форма так резко не отделена от содержания, как у Балтрушайтиса. Для его стихов нет внутренней необходимости быть стихами, звучать именно так, а не иначе. Они могли бы быть написаны прозой — и ничего бы не потеряли от этого. Отдавая должное внутреннему благородству поэзии Балтрушайтиса и значительности некоторых высказанных в ней мыслей, нельзя все-таки не признать, что это еще не совсем поэзия.
Из тех, кто идет на смену, если не наиболее ценны, то наиболее шумны выступления группы молодых авторов, объединившихся в так называемый ‘Цех поэтов’. Они выступают целою школою и, кажется, совершенно уверены, что отныне поэтическая гегемония переходит в их руки.
Вожди этой группы, Сергей Городецкий и Н. Гумилев, выступили на страницах журнала ‘Аполлон’ со статьями, долженствующими отмежевать их новую ‘акмеистическую’ (иначе — ‘адамистическую’) школу от символизма.
Статьи писаны наспех. Сбиваясь и противореча самим себе, ‘мастера’ нового цеха успели объяснить только то, что символизм, ‘заполнив мир соответствиями, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами’. Акмеизм же есть ‘борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю’.
Так пишет Сергей Городецкий. Но его собственные стихи, изданные уже в 1913 году {Сергей Городецкий. Ива. Пятая книга стихов. СПб. 1913. К-во ‘Шиповник’. Ц. 2 р.}, компрометируют всю школу:
Опять бежал смятенный
Дорогой, как стрела,
Плыл город многостенный,
Заря закаты жгла.
Навстречу плыли лица,
О, лица ли? — Лишь раз
Блеснула мне зарница
Из темных-темных глаз.
И женщины навстречу,
О, женщины ли? — шли,
Мне все казалось: встречу
Средь них и Смерть Земли.
На масках правда муки
И жалкий, смятый смех,
И связанные руки
У всех, у всех, у всех!
Стихи плохи, конечно, но дело еще не в том. Это ли не добрый старый символизм, творящий фантом из мира, в котором ‘плывут’ города и лица (да еще ‘лица ли?’), в котором среди женщин (да еще ‘женщин ли?’) можно встретить смерть? Что же, как не фантом, — этот мир, населенный масками!
Таких символических рудиментов, как это стихотворение, в книге Сергея Городецкого сколько угодно. Здесь нет, пожалуй, большой беды: Городецкий был ‘мистическим анархистом’ и даже удивлялся, как можно не быть им, Городецкий был ‘мифотворцем’, Городецкий был, кажется, и ‘мистическим реалистом’. Все это проходило, забывалось. Теперь Городецкий акмеист. Вероятно, пройдет и это. Но беда в том, что Сергей Городецкий, на которого возлагалось столько надежд, написал плохую книгу, доброй половиной которой обязан уже не себе, а влиянию Андрея Белого, что само по себе тоже не ‘адамистично’.
‘Ива’ писана кое-как, спустя рукава, словно все дело было в том, чтобы написать побольше. Появилась ненужная риторика, безалаберная расстановка слов, повторение самого себя, избитые, затасканные образы. Очень уж ненародны эти стихи, которым так хочется быть народными. Их сочинял петербургский литератор для книгоиздательства ‘Шиповник’. За всеми его ‘Странниками’ и ‘Горшенями’ очень уж много чувствуется размышлений о России и мало ее подлинной жизни. Не таков был Сергей Городецкий, когда писал ‘Ярь’, не таков он был в ‘Перуне’. И только начиная с ‘Дикой воли’ при чтении его стихов стало навертываться роковое словечко ‘скука’, равно убийственное и для акмеистов и для символистов.
Если Сергей Городецкий огорчает, то другой мастер того же ‘цеха’ радует: последняя книга Н. Гумилева ‘Чужое небо’ {Н. Гумилев. Чужое небо. Третья книга стихов. Изд. журн. ‘Аполлон’. СПб. 1912. Ц. 1 р.} выше всех предыдущих. И в ‘Пути конквистадоров’, и в ‘Романтических цветах’, и в ‘Жемчугах’ было слов гораздо больше, чем содержания, ученических подражаний Брюсову — чем самостоятельного творчества. В ‘Чужом небе’ Гумилев как бы снимает наконец маску. Перед нами поэт интересный и своеобразный. В движении стиха его есть уверенность, в образах — содержательность, в эпитетах — зоркость. В каждом стихотворении Гумилев ставит себе ту или иную задачу и всегда разрешает ее умело. Он уже не холоден, а лишь сдержан, и под этой сдержанностью угадывается крепкий поэтический темперамент.
У книги Гумилева есть собственный облик, свой цвет, как в отдельных ее стихотворениях — самостоятельные и удачные мысли, точно и ясно выраженные. Лучшими стихотворениями в ‘Чужом небе’ можно назвать ‘Девушке’, ‘Она’, ‘Любовь’, ‘Оборванец’. Поэмы слабее мелких вещей, но и в них, например в ‘Открытии Америки’, есть прекрасные строки. Самое же хорошее в книге Гумилева то, что он идет вперед, а не назад.
Из других авторов, примкнувших к ‘цеху’, должно отметить Анну Ахматову {Анна Ахматова. Вечер. Предисловие М. Кузмина. СПб. 1912. ‘Цех поэтов’. Ц. 90 к.}. Но, говоря о ее книге, придется повторить то, что уже сказано другими: г-жа Ахматова обладает дарованием подлинным и изящным, стих ее легок, приятен для слуха. В мире явлений поэтесса любит замечать его милые мелочи и умеет говорить о них. ‘Я сошла с ума, о мальчик странный, в среду, в три часа’. ‘Пруд лениво серебрится, жизнь по-новому легка, кто сегодня мне приснится в легкой сетке гамака?’ Это едва ли не лучшие строки Анны Ахматовой. Во всяком случае — наиболее для нее выразительные. Писать глубокомысленные статьи ‘о творчестве’ г-жи Ахматовой, конечно, еще преждевременно. Но мы надеемся, что в дальнейшем молодая поэтесса еще не раз заставит сочувственно говорить о себе.
Умело написана книга г-жи Кузьминой-Караваевой {Е. Кузьмина-Караваева. Скифские черепки. СПб. 1912. ‘Цех поэтов’. Ц. 90 к.}. Невыносимо скучна ‘Дикая порфира’ М. Зенкевича {М. Зенкевич. Дикая порфира. СПб. 1912. ‘Цех поэтов’. Ц. 90 к.}. Геолог улыбнется над ней, не понимая, зачем науку его излагают стихами. Поэт, если захочет изучать геологию, обратится к специальным трудам, прозаическим, но зато более полным.
Хотелось бы умолчать о Владимире Нарбуте. Зачем было поэту, издавшему года два назад совсем недурной сборник, выступать теперь с двумя книжечками {Владимир Нарбут. Аллилуйа. 2-я кн. стихов. ‘Цех поэтов’. СПб. 1912. (Конфискована.) — Он же. Любовь и любовь. 3-я кн. стихов. СПб. 1912. Ц. 10 к.}, гораздо более непристойными, чем умными.
Вернемся немного назад, к авторам, которые некогда примкнули к уже определившейся школе ‘новой поэзии’, но хронологически были моложе ее.
Прекрасный сборник издал М. Кузмин {М. Кузмин. Осенние озера. Вторая книга стихов. М. 1912. К-во ‘Скорпион’. Ц. 1 р. 80 к.}. С точки зрения формы, ‘Осенние озера’ немногим отличаются от первой книги того же поэта. Он остается верен излюбленным своим метрам, часто пользуется уже испытанными приемами. Но общий тон стихов стал значительней, строже. Прошло увлечение XVIII и началом XIX века. В ‘Осенних озерах’ Кузмин выступает почти исключительно как лирик. В его любовных посланиях есть особый, одному Кузмину свойственный оттенок. Личность автора, не скрытая маской стилизатора, становится нам более близкой. Быть может, Кузмин, расставшийся с восемнадцатым веком, потеряет часть прежних своих поклонников — глуповатых дэнди, бредящих мушками и утонченностью. Зато он приобретет новых, любящих поэзию не только тогда, когда она есть самоучитель галантного тона.
Борис Садовской (‘Пятьдесят лебедей’, 2-я книга стихов’ {Борис Садовской. Пятьдесят лебедей. Стихи 1909—1911. СПб. 1913. Изд. ‘Огни’. Ц. 1 р.}) любит свою поэтическую родословную не меньше дворянской:
Дед моего отца и прадед мой, Лихутин,
Я слышу, как во мне твоя клокочет кровь! —
говорит он.
В стихах Бориса Садовского для читателя внятно биение крови многих поколений русских поэтов, от Державина до Валерия Брюсова. Не только поэт, но и историк родной словесности, Борис Садовской так же боится нарушить ее традицию, как его прадед побоялся бы нарушить традицию дворянскую. Сотрудник ‘Весов’, автор ‘зубастых’ полемических статей, — сам он как поэт не отваживается решительно примкнуть к той новой школе, которую так горячо отстаивал в качестве критика. Порою кажется, что для него русская поэзия кончается даже не Брюсовым, а только Фетом. Он почти не решается прибегать к новым, еще не освященным традициями приемам творчества, как некоторые ‘старожилы’ поныне не хотят ездить по железной дороге. Но многие чувства современного человека требуют и современных способов выражения. Вот почему стихи Садовского кажутся несколько холодными. Зато им нельзя отказать в высоком внутреннем благородстве.
Вторая книга Садовского — шаг вперед только в том отношении, что автор стал увереннее владеть стихом. За четыре года, отделяющих ‘Пятьдесят лебедей’ от ‘Позднего утра’, никакой внутренней перемены в его творчестве не произошло и не могло произойти. Не будем же требовать от поэта того, чего он сам от себя не требует, а поблагодарим его просто за книгу хороших стихов.
Александр Тиняков (Одинокий), издавший лишь первую книгу стихов {Александр Тиняков (Одинокий). Navis nigra. Стихи 1905—1912 гг. М. 1912. К-во ‘Гриф’. Ц. 75 к.}, все же не может быть отнесен к начинающим: стихи его печатались в альманахах ‘Грифа’, в ‘Весах’, в ‘Золотом Руне’. Достоинство А. Тинякова в том, что он пишет, повинуясь действительной потребности выразить свои переживания. К сожалению, совершенно порабощающее влияние имеет на него В. Брюсов. Тем не менее в книге есть несколько хороших стихотворений. Первая из ‘Песенок о Беккине’, ‘Вьюжные бабочки’, ‘Идиллия’ позволяют возлагать на поэта некоторые надежды, при условии, что, даже оставшись учеником Брюсова, он когда-нибудь перестанет подражать ему слепо.
‘Orientalia’, изданный отдельною книгой цикл стихов Мариэтты Шагинян {Мариэтта Шагинян. Orientalia. M. 1913. Изд. ‘Альциона’. Ц. 75 к.}, значительно совершеннее первой книги того же автора. Стих стал уверенней, содержательней. Исчезли детско-бессильные строки, каких было немало в ‘Первых встречах’. Хорошо выдержан и глубоко связан с темами восточный характер книги. Исключение составляют два-три стихотворения, которых лучше было не включать в цикл, не потому, чтобы они были плохи, но потому, что они нарушают цельность сборника. Есть в ‘Orientalia’ кое-какие мелкие стилистические промахи, но они вполне возмещаются общим благородным тоном сборника. Мариэтта Шагинян любит поэзию и чтит ее. Ей есть что сказать. Об этом можно судить хотя бы по тому, что она не ищет вычурных тем, умея по-своему подойти к самым обычным. Наконец, она работает над формой. Все это позволяет ждать от автора, очень еще молодого, значительных удач в будущем.
‘Волшебный фонарь’: так называется новая книга стихов Марины Цветаевой {Марина Цветаева. Волшебный фонарь. Вторая книга стихов. М. 1912. Изд. ‘Оле-Лук-Ойе’. Ц. 1 р. 50 к.}, поэтессы с некоторым дарованием. Но есть что-то неприятно-слащавое в ее описаниях полудетского мира, в ее умилении перед всем, что попадается под руку. От этого книга ее — точно детская комната: вся загромождена игрушками, вырезными картинками, тетрадями. Кажется, будто люди в ее стихах делятся на ‘бяк’ и ‘паинек’, на ‘казаков’ и ‘разбойников’. Может быть, два-три таких стихотворения были бы приятны. Но целая книга, в бархатном переплете, да еще в картонаже, да еще выпущенная издательством ‘Оле-Лук-Ойе’, — нет…
Нам остается отметить небольшую книжечку И. Эренбурга, ‘Одуванчики’ {И. Эренбург. Одуванчики. Стихи. Париж. 1912. Ц. 75 к.}, гораздо менее претенциозную, чем его предыдущие сборники, — и перейти к поэтам, с которыми познакомились мы впервые.
Ранней осенью 1913 года вышла первая книга стихов молодой поэтессы Н. Львовой {Н. Львова. Старая сказка. Стихи. Предисловие Валерия Брюсова. К-во ‘Альциона’. М. 1913. Ц. 1 р.}. Пишущий эти строки своевременно отметил несомненное дарование ее на страницах одной из газет. К сожалению, надеждам, которые возлагались на начинающую писательницу, не суждено было оправдаться: как известно, 24 ноября того же года Н. Г. Львова скончалась. Ее трагическая смерть вызвала ряд восторженных, но запоздалых отзывов о ее поэзии, на которую первоначально сыпался град упреков. Между тем в стихах Львовой, не лишенных еще некоторых посторонних влияний, были несомненные и большие достоинства. Как от всякого начинающего поэта, форма стиха требовала от Львовой значительной затраты труда. Несмотря на это, ей удавалось умело и тонко передавать переживания глубокие и подчас своеобразные. В отличие от великого множества молодых поэтов, Львова умела не только писать, но и жить. К несчастию своих друзей, она сумела и умереть.
В течение 1912 года заставил много говорить о себе Николай Клюев, издавший почти один за другим целых три сборника. Первый, ‘Сосен перезвон’ {Николай Клюев. Сосен перезвон. Предисловие Валерия Брюсова. К-во ‘В. И. Знаменский и Ко‘. М. 1912. Ц. 60 к.}, со стороны чисто литературной, пожалуй, слабее последующих. Но в нем наиболее привлекала именно та непроизвольность, с какою поэт, казалось, спешил поскорее откликнуться на все волнующие его темы. В стихах его было немало неровностей, срывов, неудачных строк, но все это искупалось подлинностью лирического подъема, простотой языка, той благородною скупостью, которая заставляла Клюева не тратить слов и сил на внешнюю красивость, приятность его стиха. В этом сказалось происхождение Клюева из того простого народа, который не любит лишних кудрявых слов, когда дело идет о важном, о главном.
Клюев — поэт. Клюев — из народа. Но Клюев — не ‘поэт из народа’, не один из тех, которые пишут плохие стихи и гордятся своей безграмотностью, чем несказанно радуют иных писателей из господ. Дескать, вот каков человек: и сказать ему нечего, и говорить не умеет — а говорит.
Не таков Клюев. Он грамотен. Можно сказать, что для поэта из народа он бессовестно грамотен. В первой его книге внимательный читатель различит следы упорного труда, желания во что бы то ни стало подчинить себе стих, заставить слова выражать именно то, что надо. Для этого он равно пользуется как приемами народной песни, так и языком поэтов: Тютчева, Брюсова, Блока.
В предисловии ко второй своей книге Клюев заявляет, что составляющие ее ‘Братские песни’ {Николай Клюев. Братские песни. Книга вторая. Вступит. статья В. Свенцицкого. Изд. жур. ‘Новая Земля’. М. 1912. Ц. 60 к.} сложены раньше, чем стихи, вошедшие в ‘Сосен перезвон’. Мы не позволим себе усомниться в правдивости такого заявления, но заметим, что, вероятно, ‘Братские песни’ подверглись некоторой позднейшей обработке. В том убеждает их форма, более совершенная, чем форма стихов первой книги. Кроме того, трудно предположить, чтобы сборник, в котором из тридцати двух стихотворений только два-три написаны не на религиозную тему, мог образоваться из случайно собранных старых стихов.
В. Свенцицкий написал к ‘Братским песням’ предисловие, в котором зовет Н. Клюева пророком — не больше и не меньше. Весьма ценя стихи г. Клюева, мы не можем не удивиться религиозной развязности его поклонника. Но сам поэт уже наказал его: третья книга Н. Клюева {Николай Клюев. Лесные были. М. 1913. К-во К. Ф. Некрасова. Ц. 60 к.} далека от каких бы то ни было не только пророчеств, но и вообще тем религиозных. Содержание ее — эротика, довольно крепкая, выраженная в стихах звучных и ярких:
Вы, белила-румяна мои,
Дорогие, новокупленныя,
На меду-вине разваренныя,
На бело лицо положенныя.
Разгоритесь зарецветом на щеках,
Алым маком на девических устах…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Скатной ягоде не скрыться при пути —
От любови девке сердца не спасти.
Нам понравились стихи Павла Радимова {Павел Радимов. Полевые псалмы. Свиток первый. Казань. 1912. Ц. 1 р. 24 к.}, поэта вдумчивого и зоркого, если и подражающего — то высоким и достойным того образцам. К сожалению, г. Радимов берется за темы, с которыми ему еще трудно справиться. Поэтому поэмы его слабее мелких стихотворений, в которых и теперь уже есть свой собственный тон и сознание высоты поэтического служения. ‘Благослови, Господь, на подвиг песнопенья!’ Поэту, который первую свою книгу начинает такими словами, нельзя не пожелать счастливого будущего.
Сборник, озаглавленный: A. Marie. Лирика {A. Marie. Лирика. Париж. 1912. Ц. 1 р.}, — содержит в себе несколько бледные, но красивые стихи, написанные умело и порою своеобразно.
‘Я твоя’, — ты сказала мне.
Дай мне подумать:
Как смешно, и странно, и радостно…
Вообще, автору хорошо удаются мотивы лирические. У него есть хорошие описания. Говоря о любви, он умеет быть простым, искренним, но не банальным…
Названными именами далеко не исчерпываются поэты, дебютировавшие в минувшем году. Кроме уже перечисленных авторов, еще множество молодых поэтов издали первые свои сборники. Большинство из них, как г-жа Фейга Коган, гг. Скалдин, Лившиц, — умеют писать стихи, щеголяют рифмами и размерами, учатся, трудятся, но зачем они это делают — пока неизвестно. Мы очень хотели бы оказаться дурными пророками, но думается — поэтов среди них нет. Вышли также сборники г. Вяткина, г-жи Чумаченко и др. — но это уже безнадежное поэтическое захолустье.
Еще в 1911 году вышел небольшой сборник стихов и прозы ‘Садок судей’. С момента появления этой книжечки ведет свое летосчисление русский футуризм, точнее — московская, еще точнее — кубофутуристическая его фракция. Движение, известное под именем эгофутуризма, возникло несколько позднее, в Петербурге. Там Игорем Северянином была основана академия эгофутуризма, впоследствии им же ‘распущенная’. Выйдя из нее, Игорь Северянин отставил от себя академию, с его уходом распавшуюся. С другой стороны, обе фракции футуристов, первоначально враждовавшие между собой, ныне объединяются в новом литературном органе, которому предстоит стать ‘официозом российского футуризма’.
Эстетические и иные верования обеих футуристических фракций общеизвестны. Общеизвестно и то, что настоящая родина футуристов — Италия. Ни московский, ни петербургский футуризм в наиболее существенных чертах своих не могут претендовать ни на оригинальность, ни на новизну. Проповедь крайнего индивидуализма, некогда лежавшая в основе петербургского эгофутуризма, стара, как индивидуализм. ‘Непреодолимая ненависть’ к существующему языку, чем преимущественно отличаются москвичи от петербуржцев, — кроме того, что выводит их поэзию за пределы критики, — также не нова: она целиком заимствована у футуристов западных.
Поэтов с дарованием значительным нет среди москвичей-футуристов. Недурные строчки встречаются у В. Хлебникова, В. Маяковского, Д. Бурлюка. Прочие или недоступны человеческому пониманию, ибо пишут исключительно на языке ‘дыр-был-щур’, или бесконечно повторяют друг друга.
Эгофутуристы в большинстве недурно пишут стихи, но, к сожалению, почти не выходят за пределы подражания бывшему ректору своей Академии — Игорю Северянину, о котором должно говорить подробнее {Игорь Северянин. Громокипящий кубок. Поэзы. Предисловие Федора Сологуба. К-во ‘Гриф’. М. 1913. Ц. 1 р.}.
Игорю Северянину довелось уже вынести немало нападок именно за то, что если и наиболее разительно, то все же наименее важно в его стихах: за язык, за расширение обычного словаря. То, что считается заслугой поэтов признанных, всегда вменяется в вину начинающим. Таковы традиции критики. Правда, в языке И. Северянина много новых слов, но приемы словообразования у него не новы. Такие слова, как ‘офиалчен’, ‘окалошить’, ‘онездешниться’, суть обычные глагольные формы, образованные от существительных и прилагательных. Их сколько угодно в обычной речи. Если говорят ‘осенять’ — то почему не говорить ‘окалошить’? Если ‘обессилеть’ — то отчего не ‘онездешниться’? Жуковский в ‘Войне мышей и лягушек’ сказал: ‘и надолго наш край был обезмышен’. Слово ‘ручьиться’ заимствовал Северянин у Державина. Совершенно ‘футуристический’ глагол ‘перекочкать’ употреблен Языковым в послании к Гоголю.
Так же не ново соединение прилагательного с существительным в одно слово. И. Северянин говорит: ‘алогубы’, ‘златополдень’. Но такие слова, как ‘босоножка’ и ‘Малороссия’, произносим мы каждый день. Несколько более резким кажется соединение в одно слово сказуемого с дополнением: например, ‘сенокосить’. Но возмущаться им могут лишь те, кто дал зарок никогда не говорить: ‘рукопожатие’, ‘естествоиспытание’.
Спорить о праве поэта на такие вольности не приходится. Важно лишь то, чтобы они были удачны. Игорь Северянин умеет благодаря им достигать значительной выразительности. ‘Трижды овесенненный ребенок’, ‘звонко, душа, освирелься’, ‘цилиндры солнцевеют’ — все это хорошо найдено.
Неологизмы И. Северянина позволяют ему с замечательной остротой выразить главное содержание его поэзии: чувство современности. Помимо того, что они часто передают понятия совершенно новые по существу, — сам этот поток непривычных слов и оборотов создает для читателя неожиданную иллюзию: ему кажется, что акт поэтического творчества совершается непосредственно в его присутствии. Но здесь же таится опасность: стихи Северянина рискуют устареть слишком быстро — в тот день, когда его неологизмы перестанут быть таковыми.
Многое в Игоре Северянине — от дурной современности, той самой, в которой культура олицетворена в биплане, добродетель заменена приличием, а красота — фешенебельностью.
Пошловатая элегантность врывается в поэзию Северянина, как шум улицы в раскрытое окно. ‘О, когда бы на ‘Блерио’ поместилась кушетка!’ — мечтает ‘тоскующая, нарумяненная Нелли’, а сам поэт задается вопросами в таком роде:
Удастся ль душу дамы восторженно омолнить
Курортному оркестру из мелодичных цитр?
Другой точно такой же даме он предлагает:
Ножки плэдом закутайте дорогим, ягуаровым,
И садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,
Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом
И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым —
Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..
Хоть и не без умиления наглядевшись на все эти ‘изыски’, — поэт все же принуждает сознаться: ‘гнила культура, как рокфор’. Ее должно запить вином:
Шампанского в лилию! Шампанского в лилию!
Ее целомудрием святеет оно!..
Не так ли божественным целомудрием поэтической души святеет повседневная жизнь, ее изысканный, но гниющий рокфор, ‘подленький сыр’? Для души, ‘обожженной восторгом глотка’, святеет весь мир. Вот стихи, посвященные некоей ‘Мисс Лиль’:
Котик милый, деточка! встань скорей на цыпочки,
Алогубы-цветики жарко протяни…
В грязной репутации хорошенько выпачкай
Имя светозарное гения в тени!..
Ласковая девонька! крошечная грешница!
Ты еще пикантнее от людских помой!
Верю: ты измучилась… Надо онездешниться,
Надо быть улыбчатой, тихой и немой.
Все мои товарищи (как зовешь нечаянно
Ты моих поклонников и незлых врагов…)
Как-то усмехаются и глядят отчаянно
На ночную бабочку выше облаков.
Разве верят скептики, что ночную бабочку
Любит сострадательно молодой орел!..
Честная бесчестница! белая арабочка!
Брызгай грязью чистою в славный ореол!..
Эти слова — прекраснейшее оправдание всей поэзии Игоря Северянина. Ими он связывает себя с величайшими заветами русской литературы, являясь в ней не отщепенцем, а лишь новатором.
Талант его как художника значителен и бесспорен. Если порой изменяет ему чувство меры, если в стихах его встречаются безвкусицы, то все это искупается неизменною музыкальностью напева, образностью речи и всем тем, что делает его не похожим ни на кого из других поэтов. Он, наконец, достаточно молод, чтобы избавиться от недостатков и явиться в том блеске, на какой дает право его дарование. Игорь Северянин — поэт Божией милостью.
Нужно только желать, чтобы как можно скорее разуверился он в пошловатых ‘изысках’ современности и глубже всмотрелся в то, что в ней действительно ценно и многозначительно. Автомобили и аэропланы столь же существенны для нашего века, как фижмы и парики — для века XVIII. Но XVIII век только в глазах кондитеров есть век париков и фижм. Для поэтов он — век революции.
Мы еще не имеем собрания сочинений Владислава Ходасевича, которое бы объединило достаточно полно его литературное наследие. Первое такое собрание только начало выходить в издательстве ‘Ардис’, Анн Арбор, США, готовят его американские литературоведы-слависты (редакторы — Д. Малмстад и Р. Хьюз) при деятельной помощи коллег из России. К настоящему времени вышли два тома этого издания (из пяти предполагаемых): первый из них (1983) представляет попытку полного собрания стихотворений поэта, второй том (1990) составили критические статьи и рецензии 1905—1926 гг.
В 1989 г. в большой серии ‘Библиотеки поэта’ вышло подготовленное Н.А. Богомоловым и Д.Б. Волчеком первое после 1922 г. отечественное издание стихотворного наследия Ходасевича, состав которого здесь существенно пополнен (по периодике и архивным материалам) в сравнении с первым томом ардисовского издания. После этих двух фундаментальных собраний оригинального стихотворного творчества Ходасевича оно может считаться в основном изданным (хотя, несомненно, состав известной нам поэзии Ходасевича будет расширяться — в частности, одно неизвестное прежде стихотворение 1924 г. — ‘Зимняя буря’, — найденное А.Е. Парнисом в одном из парижских альбомов, публикуется впервые в настоящем издании). Совсем иначе обстоит дело с обширным прозаическим наследием Ходасевича — оно не собрано, не издано, не изучено. Ходасевич писал в разных видах прозы: это мемуарная проза, это своеобразная литературоведческая проза поэта, это опыты биографического повествования на историко-литературной основе, это повседневная литературная критика, какую он вел всю жизнь, наконец, сравнительно редкие обращения к художественной в привычном смысле слова, повествовательной прозе. Из этого большого объема написанного им в прозе сам автор озаботился собрать в книги лишь часть своих историко-литературных работ (‘Статьи о русской поэзии’, Пб., 1922, ‘Поэтическое хозяйство Пушкина’, Л., 1924, ‘Державин’, Париж, 1931, ‘О Пушкине’, Берлин, 1937), а также девять мемуарных очерков в конце жизни объединил в книгу ‘Некрополь’ (Брюссель, 1939). В осуществленный Н.Н. Берберовой посмертный сборник (‘Литературные статьи и воспоминания’, Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1954, новое издание — ‘Избранная проза’, Нью-Йорк, 1982) вошли лишь избранные критические статьи и мемуарные очерки из множества рассеянных по зарубежной русской прессе. Состав очерков расширен, но далеко не исчерпан в книге мемуарной прозы Ходасевича ‘Белый коридор’ (Нью-Йорк: Серебряный век, 1982, подготовили Г. Поляк и Р. Сильвестр). Так обстояло дело в зарубежных изданиях, освоение же прозаического наследия Ходасевича в его отечестве в последние годы, помимо издания книги ‘Державин’ (М.: Книга, 1988, подготовил А. Л. Зорин), находилось на стадии хаотических перепечаток отдельных статей и очерков в наших журналах. Наибольший пока объем произведений Ходасевича в прозе собран в сборнике ‘Колеблемый треножник’ (М.: Советский писатель, 1991 / Сост. В. Г. Перельмутер).
Более или менее полное собрание сочинений Ходасевича — дело будущего. Тем не менее составители предлагаемого четырехтомного издания позволяют себе считать его малым собранием сочинений. В издании представлены разнообразные виды литературного творчества, в которых работал Ходасевич, и воспроизводятся все книги, как поэтические, так и в прозе, которые он издал при жизни (за исключением ‘Поэтического хозяйства Пушкина’, но от нее он вскоре после ее издания печатно отказался, и она на пути развития автора оказалась как бы снятой книгой 1937 г. ‘О Пушкине’: см. коммент. к ней в т. 3 наст. изд.).
Но, как уже сказано, прижизненные книги далеко не покрывают творческого наследия Ходасевича, весьма значительная часть его в них не вошла. Составители настоящего издания уделили особое внимание отбору статей и очерков Ходасевича из огромного массива напечатанных им в российской и зарубежной периодической прессе (притом по большей части в газетах) за 34 года его работы в литературе. Отобранные 80 статей (20 отечественного периода и 60 эмигрантского) — лишь часть этого массива, самые границы которого еще не определены окончательно. Почти во всех случаях воспроизводятся первопечатные тексты этих статей и очерков со страниц газет и журналов, где они были опубликованы автором (многие из них, вошедшие в сборник 1954 г. ‘Литературные статьи и воспоминания’, напечатаны там с сокращениями и неточностями в тексте, это в особенности относится к мемуарным вещам, вошедшим в это издание).
В замысел настоящего собрания входило обстоятельное историко-литературное комментирование. В 1-м томе преамбула к комментариям написана С.Г. Бочаровым, комментаторы разделов: ‘Стихотворения’ — Н.А. Богомолов, ‘Литературная критика 1906—1922’ — И. П. Андреева.
Составители и комментаторы выражают благодарность за разнообразную помощь М. Л. Гаспарову, С. И. Гиндину, Т. Л. Гладковой (Русская библиотека им. И. С. Тургенева в Париже), В. В. Зельченко, А. А. Ильину-Томичу, М. С. Касьян, Л. С. Киссиной, О. А. Коростелёву, Эдвине Круиз (США), Джону Малмстаду (США), А. А. Носову, А. Е. Парнису, А. Л. Соболеву, А. Б. Устинову, В. А. Швейцер. Благодарность особая — Т. Н. Бедняковой, нашему редактору и верному помощнику в пору подготовки первого, двухтомного, варианта этого собрания в издательстве ‘Художественная литература’, которое, к сожалению, так и не увидело света, и Н. В. Котрелёву.
АБ — Бахметьевский архив (Библиотека редких книг Колумбийского университета), США.
АГ — Архив А. М. Горького, Москва.
AЗ — Автобиографические записки (Бахметьевский архив, ф. М. М. Карповича), США.
АИ — Архив А. Ивича (И. И. Бернштейна), Москва.
Б — Журнал ‘Беседа’ (Берлин), 1923—1925, No 1—7.
Байнеке — Отдел редкой книги и рукописей Йельского университета, США.
Берберова — Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. М.: Согласие, 1996.
БП — Ходасевич Владислав. Стихотворения (Библиотека поэта. Большая серия). Л.: Советский писатель, 1989.
В — Газета ‘Возрождение’ (Париж).