Е. И. Замятин
Русская литература
I
II
III
IV
КОММЕНТАРИИ
I
II
III
IV
Русская литература, Замятин Евгений Иванович, Год: 1937
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 4. Беседы еретика
М., ‘Дмитрий Сечин’, ‘Республика’, 2010.
По всей очевидности, мы находимся накануне блистательной демонстрации последних достижений человеческого гения: стратосферные снаряды, смертоносные лучи и т. д. Все готовятся к войне, о ней говорят, о ней пишут повсюду. Даже в СССР, который первый настаивал на немедленном разоружении и который по иронии истории может стать первой страной, втянутой в войну. За последнее время там появилась целая серия романов на военные сюжеты, и если Фрейд прав, когда говорит, что мечты и искусство равно служат для освобождения от навязчивых идей, то это весьма знаменательный факт.
Вот почему первое место в этих Lettres russes {Букв.: ‘Русских письмах’ (фр.).} я отдам таким романам, хотя я и не нашел среди них ни ‘На Западном фронте без перемен’, ни ‘Конца пути’. Русский Ремарк и Шерифф еще не родились. Впрочем, есть русские книги, которые впечатляют читателя? несмотря на их ‘примитивизм’, а иногда даже благодаря ему.
Именно такой случай представляет произведение г-на Новикова-Прибоя под названием ‘Цусима’, которое скоро выйдет во французском переводе. По его безыскусственному стилю чувствуется, что речь идет не о вымышленном произведении, а о достоверном человеческом документе. Если рассматривать броненосцы и крейсеры в качестве героев, то это волнующий роман о знаменитом сражении при Цусиме, одним из немногих оставшихся в живых участников которого был г-н Новиков-Прибой. С первых страниц книги у читателя предчувствие, что все эти стальные громады со своими тысячами обитателей плывут сквозь океаны к трагической развязке, к смерти. Это шествие обреченных со множеством второстепенных персонажей и незначительных подробностей, я бы сказал, продвигается слишком медленно. Но это компенсируется в двух других частях книги, в которых автор вдруг обретает необходимый динамизм, рассказывая о душераздирающих событиях того самого сражения.
Члены экипажа вот-вот поднимут мятеж, артиллерия устарела, командир бездарен… Русский флот, естественно, должен был быть разбит японцами, которые и в самом деле уничтожили армаду адмирала Рождественского, потеряв только три миноносца. Русские корабли, охваченные пламенем, сражались до последнего, но напрасно: один за другим они пошли ко дну. Перед неминуемой смертью люди, казавшиеся такими обыкновенными, внезапно становились истинными героями — и, показывая их, автор становится настоящим художником. Надо подчеркнуть, что, вопреки многим советским авторам, у которых привычка рисовать всех офицеров того времени бесчеловечными монстрами, г-н Новиков-Прибой создает живых персонажей и осмеливается показать среди них несколько симпатичных фигур. Но одним из наиболее удавшихся образов является образ адмирала Рождественского, с его вспышками гнева, с его жестокостью и непоколебимой самоуверенностью, ставшей причиной его роковых ошибок. И когда мы видим этого военачальника на коленях в своей бронированной рубке, спасающегося от рвущихся снарядов и позже постыдно сдающегося торжествующему врагу, эта сцена оставляет незабываемое впечатление — словно символ царской России, обреченной на гибель.
Фактически именно здесь был первый приступ болезни одряхлевшего режима: второй, и на этот раз смертельный, наступил после поражения в Великой войне, широкое полотно которой от начала до перехода ее в гражданскую поставил себе целью нарисовать г-н Лебеденко, автор другой книги о войне: ‘Тяжелый дивизион’.
Если ‘Цусима’ относится скорее к жанру ‘мемуаров’, то ‘Тяжелый дивизион’ является произведением, построенным согласно всем правилам романа: его герой проходит мучительную психологическую эволюцию от патриотического энтузиазма к большевизму. Именно эта тема превращения безбожника Савла в апостола Павла дорога советским авторам, но для ее трактовки они часто пользуются набожным и неуклюжим нравоучительным стилем. Г-ну Лебеденко удается разрешить эту деликатную проблему: его герой не безвольная идеологическая кукла, а реальный человек с его колебаниями и ошибками. Некоторая монотонность в описании сражений, к счастью, нарушается пестрыми картинами жизни в русской провинции, Петербурга, прожигающего жизнь накануне краха, тыла, с его лихорадочными любовными приключениями. ‘Тяжелый дивизион’ значительно этим облегчен… для читателей.
Третий из последних русских романов о войне представляет еще более легкое чтение. Речь идет о ‘Синем и белом’ г-на Лавренева, хорошо известного в СССР как автора нескольких сборников рассказов и нескольких пьес (лучшей из которых является ‘Разлом’). Его роман ‘Синее и белое’ — близкий родственник ‘Цусиме’ и ‘Тяжелому дивизиону’.
Прежде всего, сюжет этого произведения взят из жизни русского морского флота, как и у Новикова-Прибоя. Хотя время и место действия не одни и те же и действие происходит уже накануне и во время Великой войны, мы видим, судя по этой книге, что жестокий урок Цусимы ничему не научил царское правительство: та же неподготовленность морского флота, та же бездарность командиров, то же состояние внутренней войны между офицерами и матросами. Итак, психологическая проблема, которую ставит себе г-н Лавренев, та же, что и в ‘Тяжелом дивизионе’: это еще один переход офицера-патриота на сторону революции.
Такой опытный писатель, как г-н Лавренев, развивает свой сюжет искуснее и увереннее, чем авторы, о которых мы говорили до этого. Но… герой ‘Тяжелого дивизиона’ нам где-то признается, что ‘он, разумеется, говорил более складно и более изящно, чем солдаты, но в конце переговоров с ними он всегда хотел просить у них прощение, как если бы он рассказывал что-то, что было неправдой’. Именно это мы сказали бы, сравнивая роман г-на Лавренева с произведением г-на Новикова-Прибоя или г-на Лебеденко.
Будь то простой солдатский рассказ или более литературное произведение, эти три книги достоверно свидетельствуют о современном состоянии духа в СССР, где наряду с пламенным интернационализмом родился новый вид патриотизма. Это звучит парадоксально, но разве не соседствуют вечно в одном кругу 0 и 360?
В замкнутом кругу СССР, где вся жизнь (включая и литературную) развивается по своим особым законам, мы часто встречаем такие странные соседства.
В детском возрасте для нас существует только настоящее и туманные очертания непременно великолепного будущего: понятие прошлого появляется значительно позже. Этому психологическому закону подчиняется развитие сознания не только индивидуумов, но и суммы их. Самым любопытным примером этого является Советская Россия, где прошлое родилось совсем недавно, на наших глазах: примерно около года назад там вдруг вспомнили, что страна имеет свою историю и что история эта гораздо старше семнадцатилетней социалистической республики. Вдруг была изменена вся система преподавания истории в советских школах, до тех пор сводившаяся к зазубриванию дат и резолюций партийных съездов. Интерес к живой истории страны оказался необычайным. В аудиториях на вновь объявленных курсах не хватало места для всех желающих. Книги по истории раскупались нарасхват. Исторический роман и повесть сделались едва ли не самым популярным жанром в советской художественной литературе.
Впрочем, возрождение исторического жанра началось здесь уже несколько лет назад: литература оказалась чувствительным барометром. Но до недавнего времени путешествие в прошлое для советских авторов было предприятием довольно рискованным: смелые путешественники неизменно подвергались нападению критических корсаров, квалифицировавших такие попытки, как ‘саботаж’, как преступное желание авторов уклониться от разработки ‘актуальных’ тем. Теперь положение радикально изменилось, и вчерашние корсары стали рьяными защитниками и поклонниками исторического жанра. Да и могло ли быть иначе, когда самый крупный из новых исторических романов — ‘Петр Первый’ А. Толстого — получил одобрение не кого иного, как Сталина?
Надо сказать, что трактовка исторических тем советскими авторами никогда не бывает отвлеченной, ‘академической’: в их интерпретации на любой из таких тем есть рефлексы русской современности. Тема Петра I в этом отношении — несомненно, одна из наиболее удачно выбранных.
То, что было сделано Петром I в начале XVIII века, — было, конечно, своего рода революцией, политической и экономической, по своей быстроте, силе, жестокости очень напоминающей русскую революцию начала XX века. Лихорадочно-торопливая индустриализация России, поспешная постройка новых фабрик, кораблей, каналов, городов, почти религиозное преклонение перед прикладной наукой и техникой, Москва, наводненная иностранными специалистами, — в каком году все это происходит? В 1704 или в 1934-м? Аналогия становится еще более любопытной, если вспомнить, что Петр I, этот царь-демократ, царь-плотник и кузнец, был первым диктатором, который решительно разорвал с азиатским прошлым России и сумел избавиться от консервативной опеки бояр. Все эти любопытные параллели, очень умело проведенные автором в ‘Петре Первом’, были одной из причин успеха этого романа. Если к этому добавить, что автор обладает несомненным талантом рождать живых людей, умеющих с фламандским аппетитом есть, любить, строить, драться и не очень обременяющих себя размышлениями, — станет понятно, почему эта книга стала советским best seller’ом.
Фабула романа, в сущности, несложна: искусной интриги исторических романов Стендаля, Дюма, Диккенса — мы здесь не найдем, это скорее — историческая хроника. Ее увлекательность основана на живости каждого из отдельных эпизодов, на красочности отдельных фигур.
Торжественно, по-византийски, умирает царь Федор. Трон должен перейти к Петру, еще мальчику, но с помощью буйных московских преторианцев-‘стрельцов’ властью овладевает сестра Петра царевна Софья и ее любовник князь Голицын. В Москве той эпохи уже есть европейский остров: иностранная колония ‘Кукуй’. Там все по-другому, чем в Кремле, там красивые женщины не прячутся в теремах, там умеют веселиться. Юноша Петр становится все более частым гостем в ‘Кукуе’. С помощью иностранцев он организует свое немногочисленное, но уже по-европейски обученное войско, которое служит ему опорой в борьбе за власть с сестрой Софьей. Борьба заканчивается победой Петра и жестокой расправой со стрельцами. Это — только первая буря на пути от Азии к Европе, куда ведет корабль России ее неистовый рулевой — Петр. Он бросается сначала на юг, к Черному морю — война с турками, затем к Балтийскому — война со шведами.
Но неблагополучно и внутри корабля: Петру без отдыха приходится воевать со старыми полуазиатскими традициями, с многовековой привычкой к взяточничеству, с непроходимыми болотами русской медлительности и лени. Эта жестокая борьба осложняется для Петра личной трагической коллизией: его единственный сын и наследник Алексей оказывается в лагере заговорщиков против царя — и царь своей рукою подписывает смертный приговор сыну.
Все более растущее одиночество становится уделом Петра. Его первая жена давно пострижена в монахини после того, как Петр встретился в Кукуе с красавицей немкой Анной Монс и отдал ей свое сердце. Но он узнает о ее измене — и снова одиночество, пока он не встретит Екатерину. Эта бывшая экономка лифляндского пастора проходит через постели двух вельмож Петра, чтобы стать сначала любовницей, а затем женою царя. Рушится и это, казавшееся верным, счастье после увлечения Екатерины одним из придворных — братом Анны Монс. Екатерина остается царицей, но перед окнами ее комнаты красуется надетая на кол окровавленная голова ее любовника…
Построенный в виде цепи коротких новелл, роман А. Толстого в течение двух лет печатался в одном из московских журналов. Чтение этих новелл было очень увлекательным, но, когда я перечитал целиком три опубликованных тома ‘Петра Первого’, — признаюсь, я был несколько разочарован. Отличный живописец, автор оказался менее удачливым архитектором: в построенном им огромном здании слишком много боковых пристроек, не имеющих прямого отношения к основной фабуле. Невольно вспоминаются гармонические пропорции другой русской исторической эпопеи — ‘Войны и мира’ Льва Толстого. В литературе, где был Лев Толстой, очень неосторожно быть Алексеем Толстым.
Если тем не менее ‘Петр Первый’ стал одним из самых популярных сейчас в России романов, то ‘Якобинский заквас’ Ольги Форш может стать как раз одной из тех ‘книг для 5000’, право на существование которых с такой энергией защищал на московском съезде писателей Ж.-Р. Блок: это — роман для интеллектуальной элиты. Я добавил бы, что для читателя французского эта книга может иметь специфический интерес: герой ее, Александр Радищев, русский, но его mentalit {Умонастроение (фр.).} рождено идеями Руссо, Дидро, Гельвеция, Рейналя. Он был родоначальником всех последующих поколений, русских бунтарей-интеллигентов, неизменной участью которых всегда была тюрьма и Сибирь. Радищева привел туда его блестящий политический памфлет ‘Путешествие из Петербурга в Москву’.
‘Вредными французскими идеями’ он заразился во время своего пребывания за границей, в Лейпциге, где он учился в университете: Лейпциг тогда был ‘немецким Парижем’, где царствовала мода на все французское, включая философию. Автору удается заставить читателя очень живо увидеть Лейпциг той эпохи: пирушки и дуэли студентов, их галантные приключения, почтенных бюргеров, увлекающихся алхимией и оккультизмом, шумные народные праздники. Элементы авантюрного романа даны искусным вплетением в фабулу масонских интриг, осуществляемых шарлатаном Шрепфером и масоном-иезуитом де Муши.
В дальнейшем развитии романа читатель встретит Радищева уже в Петербурге. Здесь — служба в канцелярии одного из петербургских учреждений, женитьба, как будто наладившаяся спокойная, ‘как у всех’, жизнь — и катастрофа, вызванная опубликованием памфлета, суд, Сибирь. Не лишен пикантности факт, что этого поклонника Дидро отправила в Сибирь… поклонница и корреспондентка Дидро, императрица Екатерина II.
Частью в ту же самую эпоху императрицы Екатерины, частью в эпоху несколько более раннюю — императрицы Елизаветы (дочери Петра I) происходит действие романа Г. Шторма ‘Ломоносов’.
Не дальше как в прошлом году вышла французская монография об этом русском Леонардо да Винчи (Marquis de Lur-Saluces — ‘Lomonossoff, le prodigieux moujik’) {‘Ломоносов, необычайный мужик’ (фр.).}. Простой архангельский рыбак, ставший одним из самых выдающихся физиков своего времени, членом Академии Наук и в то же время поэтом, драматургом, художником-мозаистом — Ломоносов представляет одну из самых интересных фигур русского XVIII века. Невольно напрашивается сопоставление этой фигуры с героем романа О. Форш: интеллигент, мечтатель Радищев — побежден жизнью, крепко сколоченный архангельский мужик выходит из всех жизненных бурь победителем. Эти два полярных русских типа в новых воплощениях живы и до наших дней, но ломоносовской крови в жилах современной России уже гораздо больше, чем радищевской.
Роман Г. Шторма дает очень хороший образец русской biographie romance {Романизированной биографии (фр.).}. Совсем молодой автор Г. Шторм показал себя в этой работе превосходным стилистом. Очень оригинальна композиция его романа: главы, излагающие жизнь Ломоносова, чередуются с остроумными вставными новеллами (‘иллюминациями’, как озаглавливает их автор), имеющими целью передать атмосферу эпохи — и, надо сказать, вполне этого достигающими.
Из сведений о книгах, которые будут опубликованы в начале 1935 года, видно, что аппетит советских авторов к историческим темам отнюдь не идет на убыль. Среди новых работ этого жанра наибольшие ожидания вызывает роман Ю. Тынянова ‘Пушкин’, построенный на богатом материале биографии этого величайшего русского поэта, трагически закончившейся дуэлью из-за любимой женщины и смертью в расцвете таланта и славы.
1934
В советской печати конца 1935 года на художественную литературу сыпались упреки за ‘отставание’ ее от генеральной линии государственной машины. По всей вероятности, музам невмоготу идти нога в ногу с новой модой на ‘стахановщину’.
И действительно, урожай прошлого года с хлебных и сталелитейных полей оказался намного обильнее, чем с полей литературных. Доныне мы не видим ни одного произведения, равного по силе ‘Поднятой целине’ Шолохова или ‘Петру Первому’ Алексея Толстого. Тем не менее следует все же отметить две книги, выделяющиеся из рядовой советской продукции: ‘Женьшень’ Пришвина и ‘Всадников’ Яновского.
Пришвин — писатель уже немолодой: начало его литературной деятельности относится к дореволюционным годам, когда он был тесно связан с группой русских символистов (Блок, Ремизов и др.). Автор этот до сих пор сохранил свое самобытное литературное лицо и авторитетно высказывается о новой советской литературе.
Несмотря на все различие характеров и тем, почти что у всех советских авторов мы находим общую черту: явное предпочтение отдается ими механической цивилизации, конечно, в ее советской трактовке. Природа рассматривается ими прежде всего как объект, к которому можно приложить энергию горожанина. Руссоистские тенденции приобщения к природе, бегство от городской жизни теперь встречаются только как редкие исключения: Пришвин — одно из них.
Страстный охотник и путешественник, он чувствует себя как дома только в лесу или в полях. По его мнению, ‘в душистом мыле и щеточках заключается только ничтожная часть культуры’. Ни один из современных советских писателей не умеет, как он, видеть и внимать деревьям, зверям, птицам, понимать их язык.
Этим своим строем мысли Пришвин напоминает Киплинга, и его ‘Женьшень’ сродни двум ‘Книгам джунглей’, тем более что действие развертывается в русском дальневосточном девственном лесу, где-то близ границы с Маньчжурией. К тому же в применении к этой книге не слишком-то подходит слово ‘действие’: скорее это — лирическая поэма со сквозящей между строк женской тенью и любовной интригой, скорее угадываемой, нежели ясно представляемой.
Рассказ от первого лица, избранный автором для повествования, придает этому произведению характер интимности и как-то сближает его с исповеднической прозой Жида и Мориака.
Подлинная героиня романа Пришвина — на самом деле девушка-олень, проворная газель Хуа-лу. Она могла бы стать добычей автора, но его художнический инстинкт пересилил инстинкт охотника, плененного ее грацией: он не трогает Хуа-лу, и она скрывается.
Параллельно развивается эпизод в плане человеческом: в жизнь автора входит некая женщина, но, едва появившись в первых главах, она как бы истаивает, заменяясь в повествовании газелью Хуа-лу, образ которой тесно внутренне связан с женским персонажем книги. Шаг за шагом автору удается приручить газель — дикую и пугливую, затем перед читателем развертывается во всей его страстности ‘роман оленей’ — с кровавой схваткой самцов-соперников. В снежный буран Хуа-лу грозит гибель, но она выходит невредимой изо всех опасностей: она спасена. И одновременно автор возвращается в своем повествовании к той женщине — и к любви.
Вот в нескольких словах построение ‘действия’ в этом произведении. Но его глубина и оригинальность не столько в сюжете, сколько в той манере, какой оно подано, и особенно в восприятии природы, сильном и тонком. Автор не изучает природу: он живет с нею заодно. Если видит он родник, капля за каплей стекающий со скалы, он говорит: ‘Но я такой человек, так душа моя переполнена, что я и камню не могу не сочувствовать, если только вижу своими глазами, что он плачет, как человек’. Мы же до сих пор наблюдаем чаще всего как раз прямо противоположное: мы проходим мимо плачущего человека, как мимо камня. На подобный разряд людей книга эта не произведет никакого впечатления: они ее просто не поймут, тогда как другие найдут ее глубоко правдивой и человечной.
Вторая нами упомянутая книга — ‘Всадники’ Яновского — также не вмещается никак в привычные рамки романа, и если я назвал книгу Пришвина лирической поэмой, то ‘Всадников’ могу отнести к поэмам героическим. Автор ее — украинец: он написал эту книгу на своем языке, но издана она также и по-русски.
Украинские степи с давних пор известны воинскими предприятиями запорожских казаков. Эпический образ Тараса Бульбы, созданный Гоголем, жив и поныне, кровь этого кентавра несомненно течет и в жилах Яновского: романтический и будоражащий тон книги, как и основные драматические события в ней, — все это напоминает героя Гоголя.
У Гоголя отец и сын — во вражеских лагерях, брат против брата. У Яновского Гражданская война на Украине пятерых братьев из одной казачьей семьи делает врагами.
В этой книге есть даже и образ, прямо соответствующий гоголевскому Тарасу: это образ отца пятерых братьев, старого рыбака Мусия Половца. Только в противоположность Тарасу Половец не играет никакой действенной роли в сюжете: он служит автору только для кратких лирических отступлений, расчленяющих эпическую картину боя между братьями Половцами.
Да к тому же братья Половцы — отнюдь не единственные герои книги Яновского, в которой, может статься, самое важное место отведено другим персонажам: полковому комиссару Чабану и командиру Чубенко.
Отряд их окружен противником и попадает в лесу в засаду. Половину ‘всадников’ и самого командира трясет тифозная лихорадка. Превозмогая бредовые видения, нечеловеческим напряжением воли командир все же взбирается на своего коня, и под его предводительством бойцы прорывают вражеское окружение. Эти моменты позволяют автору создать не менее эпическую картину, чем бой между братьями Половцами.
Содержание книги не исчерпывается боевыми эпизодами. Во вводных страницах автор тепло и с большим лиризмом рисует нам детство Чабана. Глава эта — поэма об украинских степях. И в этой части мы вдруг обнаруживаем сходство между Яновским и автором ‘Женьшеня’ — Пришвиным. В волнующем и увлекательном изображении украинских пейзажей у Яновского проявляется то же самое пантеистическое восприятие природы, какое пронизывает как лейтмотив все произведения Пришвина, в частности и ‘Женьшень’.
Обе книги — и Пришвина, и Яновского, — как мы видим, трактуют не злободневные темы — темы, к которым авторы призываются как правящей партией, так и ‘Папой советской литературы’ Горьким и какой-то частью читателей. Произведения, опирающиеся на такой богатый материалами сюжет, как Гражданская война, или на исторические темы, — доминируют в советской литературе.
1936
Вообразите себе юбилейный банкет, обязательный пафос речей, от которого начинают болеть зубы, скука. Вдруг какой-то чудак, к конфузу распорядителей, начинает рассказывать свои совершенно неподходящие воспоминания о юбиляре: о его ловких проделках на университетском экзамене, о какой-то хорошенькой соседке, в комнату которой он проделал дырку… И как сразу все оживают, какой это отдых — вместо фальшивой фигуры ‘героя’, ‘юбиляра’ — увидеть живого человека!
В ‘юбилейной’ комнате советской литературы этого года такое освежающее впечатление производит роман ‘Наши знакомые’ молодого автора Юрия Германа. Главным персонажем своего романа Герман рискнул взять не стандартного советского героя, а как раз вот такую случайную и как будто ничем не примечательную ‘соседку’. Она не совершает ни стратосферических, ни индустриальных, ни иных подвигов: она просто живет. Но именно в этом-то и дело, что она живет, что она — живая, читателю кажется, что он видел ее, он ее узнает, это — его знакомая! И цель автора (очень удачно выбравшего заглавие) достигнута: читатель с интересом начинает следить за всеми перипетиями ее судьбы.
Роман начинается, как добрый ‘роман кораблекрушений’, с катастрофы: умирает отец героини, маленький советский чиновник, и Антонина остается одна в голодном, замерзающем, ужасном и прекрасном Петербурге тех лет — первых лет после революции. Она начинает искать работу, но что может она делать — эта девушка, еще не успевшая даже кончить школы, почти девочка?
Случай сводит ее со знаменитым актером, которым она давно восхищалась издали. Все катастрофы забыты: Антонина влюбляется в актера — и главное, она видит, что его тоже тянет к ней (несомненно, в ней есть то колдовство, которое у фильмовых героинь называется sexappeal {Сексуальная привлекательность (англ.).})— Этот стремительный роман длится всего несколько часов, он остается платоническим, он больше похож на очаровательный сон. Актеру нужно уехать в другой город: сон кончен.
Наступает реальность: денег у Антонины больше нет. Из гордости она не хочет ни к кому обращаться за помощью, она предпочитает голодать. В одном доме с ней живет красивый и наглый матрос Скворцов — тип Дон Жуана русской революции. Трудное положение Антонины — хороший шанс для него. Он начинает осаду приглянувшейся ему девушки с обстрела ее подарками: еда, шелковые чулки, заграничные духи… В нищете, в голоде — Антонине нужен героизм, чтобы остаться непоколебимой. Но она — не героиня, в ней сколько угодно слабостей и грехов, она не выделяется над уровнем всех ‘наших знакомых’. И она становится женою Скворцова.
Матрос, добившись своего, скоро показывает свою подлинную, очень непривлекательную физиономию. Антонина решает уйти от него — матрос не стесняется пустить в ход насилие и удержать ее под замком. Ее спасает только то, что он сам попадает под замок: его арестует ГПУ — за контрабанду и подозрительные связи с заграницей. Антонина — свободна.
Но свободной она остается недолго: она, даже помимо своей воли, притягивает мужчин, как огонь — мотыльков. На этот раз, впрочем, правильней говорить о летучей мыши, на которую больше похож этот quinquagnaire {Сексуальная привлекательность (англ.).}, некий Пал Палыч, бывший лакей шикарного ресторана, вынесший из этой работы своеобразную эпикурейско-скептическую философию и кое-какие деньги. Всего себя и все, что у него есть, он кладет к ногам Антонины: он любит ее последней, безумной любовью — и сила этой любви подчиняет Антонину.
Ее девичьи мечты о том, чтобы любить самой, расточать всю себя любви, — разумеется, остаются неосуществленными и в новом ее браке. Она томится, ей все безразлично, она равнодушно становится любовницей приятеля ее мужа. Муж знает это, но он терпит все — до известного предела, когда вдруг, в бешеной ревности, он жестоко избивает Антонину. Этот взрыв разрушает их странный брак и спасает Антонину от медленной гибели в болоте компромиссов.
У советского читателя роман Германа имел несомненный успех. Не лишенная интереса деталь: около года, когда роман печатался в журнале, критика молчала о нем, и затем не она повела за собой читателей, а сама пошла за ними.
Значительно более шумную известность получил в этом году в СССР другой молодой автор — Н. Островский. Его известность шла скорее сверху вниз: после выхода его романа ‘Как закалялась сталь’ московская власть — не в пример прочим —наградила его орденом, он получил приветствие за подписью первейших людей Кремля — до Сталина включительно.
Если вы ничего не знаете об Островском и только прочтете его книгу, вы будете порядком удивлены, почему этот автор поднят на щит. Основная линия его романа — это история некоего Корчагина, начиная с его детства. Он, конечно, исключен из школы, он — кухонный ‘мальчик’ при вокзальном буфете, он — рабочий в депо, он — революционер, любовь к ‘буржуазке’ и отказ от этой любви, Гражданская война, герой в тюрьме, его ждет расстрел, благодаря счастливому случаю он спасается в последнюю минуту etc. Все это рассказано в довольно живой и увлекательной форме, стилем примитивизированного Горького. В чисто литературном отношении книга, конечно, куда менее интересна, чем, например, роман Германа, — и тем не менее автор вполне заслужил свою славу, ибо он бесспорно исключительный человек.
Это — тот самый Островский, которому А. Жид посвящает несколько трогательных и взволнованных страниц в appendix’e {Приложении (фр.).} к своей книге ‘Retour de l’URSS’ {‘Возвращение из СССР’ (фр.).}. Островский мужественно сражался в Гражданской войне, был ранен, контужен. Но это было уже давно забыто в кипучей мирной работе — и вдруг жестоко напомнило о себе: паралич начал медленно сковывать тело, человек, полный молодости и энергии, становится живым мертвецом, и наконец для него замкнулось последнее окно в мир: он ослеп… Не лучшим ли исходом в этом положении был револьвер? Но удивительная воля к жизни у этого человека была такова, что он победил свою трагическую судьбу и нашел иной исход: если для него невозможна никакая другая работа — он станет писателем, он будет диктовать свои книги. И он продиктовал этот роман ‘Как закалялась сталь’ — если не полностью, то в значительной мере автобиографичный… Успех его понятен: это прежде всего успех выдающейся личности автора.
И Герман, и Островский — оба автора очень молодые. Но где же писатели старшего поколения, уже, казалось, прочно устроившиеся на советском Парнасе, — Бабель, Олеша, Пильняк, Леонов, Федин, Лидин и другие? Бабель и Олеша, едва ли не наиболее талантливые и интересные среди этой группы, уже давно и упорно молчат — несмотря на то что советская критика постоянно ставит им это на вид. Других в молчании упрекать нельзя, но… лучше бы они молчали: книги ‘старших’, опубликованные в этом году, — это серия неудач. Одни добросовестно скучны, как длинный роман Федина ‘Похищение Европы’, в других, как у Леонова (‘Дорога на океан’), есть слишком заметный привкус какого-то Ersatz’a, какой-то внутренней фальши. Книги третьих, как Пильняка, встречены были такой беспощадной критикой, что недавно на собрании писателей в Москве этот автор обратился к товарищам с серьезным вопросом: не переменить ли ему профессию и не стать ли честным советским чиновником?
Когда талантливый писатель ставит перед собой такой вопрос — над этим стоит призадуматься.
Наилучшее представление о геологических процессах, катастрофах, эволюциях, происходящих где-нибудь на Марсе или Сатурне, мы получаем анализом спектра этих планет. Художественная литература — это тот же спектр, и чтобы судить об эволюции новой планеты, появившейся на европейском горизонте и именуемой ‘USSR’, нужно анализировать изменение спектра ее литературы.
<Начало 1937>
Впервые: Статья I — Marianne. Paris, 1934. 21 mars. P. 4 (на фр. яз., загл. Lettres russes), статья II — Marianne. 1935. 27 mars. P. 4 (на фр. яз., загл. Lettres russes, печатается по сохранившемуся русскому оригиналу), статья III — Marianne. 1936. 15 avril. P. 4 (на фр. яз., загл. Lettres russes), статья IV — Сочинения. Т. 4. Мюнхен, 1988. С. 317—320.
Настоящий цикл обзорных статей был написан для парижского еженедельника ‘Marianne’, три первые статьи были опубликованы, четвертая статья при жизни не печаталась. Все рукописи существуют только на французском языке. Статьи I и IV переведены на русский язык А. Н. Тюриным.
На русском языке впервые: Сочинения. Т. 4. Мюнхен, 1988. C. 317-331. Однако хронологически более правильное расположение статей дано в издании: Я боюсь. С. 205-208, 212-219, 232-236. В таком же порядке печатаются статьи и в настоящем издании.
…после поражения в Великой войне… — Имеется в виду Первая мировая война.
…г-н Лебеденко, автор другой книги о войне: ‘Тяжелый дивизион’. — Александр Гервасьевич Лебеденко (1892—1975) — участник Первой мировой и Гражданской войны, с 1918 г. — в Красной Армии. Роман ‘Тяжелый дивизион’ вышел в 1932—1933 гг. В 1935 г. был арестован и отправлен в ссылку, в 1955 г. — реабилитирован, выпустил еще несколько романов и повестей.
Речь идет о ‘Синем и белом’… — Роман Б. А. Лавренева был опубликован в 1933 г. в журнале ‘Звезда’.
Роман Г. Шторма дает очень хороший образец… — Георгий Петрович Шторм (1898—1978) — советский писатель, автор исторических романов о И. Болотникове, о Радищеве, повесть ‘Ломоносов’ вышла в серии ЖЗЛ в 1933 г.
Георгий Адамович отметил эту статью в своих ‘Откликах’: ‘Замятин поместил в ‘Марианн’ статью о русской литературе. Точнее, о двух книгах, сравнительно недавно вышедших: ‘Женьшень’ Пришвина и ‘Всадники’ украинского писателя Яновского. Интересная статья. Есть, правда, неожиданные оценки — вроде, например, исключительно лестного отзыва о шолоховской ‘Поднятой целине’, — но в данном случае у Замятина найдется много единомышленников’ (Сизиф. Отклики // Последние новости. 1936. 23 апреля).
...следует… отметить две книги… ‘Женьшень’ Пришвина и ‘Всадников’ Яновского. — Повесть M. M. Пришвина (1873-1954) ‘Женьшень’ (изд. в журнале ‘Красная новь’, 1933, No 3, под названием ‘Корень жизни’) вышла отдельным изданием в 1934 г. в Москве. Роман украинского писателя Юрия Ивановича Яновского (1902-1954) ‘Всадники’ о борьбе за советскую власть на Украине вышел на украинском, а в 1935 г. на русском языке в Москве.
…освежающее впечатление производит роман ‘Наши знакомые’ молодого автора Юрия Германа. — Ко времени публикации романа ‘Наши знакомые’ (1936) Юрий Павлович Герман (1910-1967) успел опубликовать несколько романов и рассказов, в 1934 г. он стал одним из самых молодых делегатов Первого съезда писателей СССР. Он автор многих киносценариев, романов, повестей (‘Семеро смелых’, ‘Дело, которому ты служишь’, ‘Дорогой мой человек’).
…Островский, которому А. Жид посвящает несколько… страниц в appendice к своей книге ‘Retour de l’URSS’. — Андре Жид (1869-1951) — французский писатель, лауреат Нобелевской премии (1947), собрание сочинений которого в четырех томах вышло в Ленинграде в 1935—1936 гг., посетил СССР в 1936 г. и вскоре издал книгу ‘Возвращение из СССР’ (1936), которая по-русски была опубликована лишь в 1989 г. В ней много критики в адрес руководства страны и негативных оценок существующего строя. Наряду с этим в ней содержатся и положительные впечатления о встречах с конкретными людьми. В частности, в приложении к книге отдельная главка посвящена посещению Николая Островского, в которой он с восхищением пишет о мужестве и стойкости этого человека и писателя (см.: Два взгляда из-за рубежа. М., 1990. С. 100-101).