Людвиг Тик
Людвиг Тик
Руненберг
Руненберг
Руненберг, Тик Людвиг, Год: 1804
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Перевод А. Шишкова
Немецкая романтическая повесть. Два тома. Том I. Шлегель, Новалис, Вакенродер, Тик
М.— Л., ACADEMIA, 1935
Москва — Ленинград
Молодой стрелок задумчиво сидел посреди гор, близ охотничьего шалаша, поджидая дичи, между тем как в уединении слышались и журчание потоков и шелест деревьев. Он думал об участи своей, думал о том, что в молодых годах покинул отца и мать, и родину, и всех деревенских приятелей, для того, чтоб вырваться из круга всего, к чему привык с детства, и искать счастья на чужбине. С удивлением видел он себя в этой долине, за таким занятием. Густые тучи, пробегая по небу, терялись за горами, птицы пели в кустах, и эхо им вторило. Медленно спустился он с горы и, сидя на берегу ручья, который, пенясь, журчал по острым камням, вслушивался в переменчивую мелодию волн. Ему казалось, что волны непонятным языком высказывают ему множество важных для него вещей, и он внутренно огорчался, что не понимает слов их. Потом снова повел глазами вокруг, и, считая себя веселым и счастливым, ободрился и громким голосом запел охотничью песню:
Беззаботно припевая,
Счастлив юноша стрелок,
С ним ружье и пуля злая,
Псов неистовая стая
И охотничий рожок.
Он властитель гор свободный,
Зверя легкого следит,
И коль скоро волк голодный
Рыщет осенью холодной,
Волка ищет и разит.
Пусть садовник садит лозы,
По волнам летит пловец,
На листке пустынной розы
Молодой Авроры слезы
Видит прежний их ловец.
Дев ли встретит вместо лани
Под навесами дерев,
Пламенея от желаний,
Он с их уст сбирает дани
И ласкает милых дев!
Покуда он пел, солнце закатилось, и широкие тени легли на долину, прохладный мрак спустился на землю, одни лишь вершины дерев и круглые маковки гор горели еще золотом вечернего солнца. Христиан становился все грустнее, ему не хотелось возвращаться в шалаш, не хотелось и оставаться, он чувствовал в полной мере свое одиночество и тосковал о людях, он жалел о книгах, которые видывал у отца своего и не желал читать, сколько отец ни понуждал его, вспоминал про детство, про игры свои с деревенскими ребятами, про знакомых детей, про школу, которая некогда была для него несносна, и мысленно переносился в прежнее время, на родину, которую добровольно покинул, чтобы искать счастья в чужой стороне, в горах, среди незнакомых людей, в новом образе жизни. Между тем, становилось темно, и громче журчал ручей, и мрачная ночь повевала уже всеобнимающими крыльями, а он все еще сидел, недовольный и углубленный в мысли, ему хотелось плакать, и он был в совершенной нерешимости, что делать и что начать. Бездумно выдернул он из земли торчавший корень и в то же время услышал под почвою глухой протяжный стон, жалобно отозвавшийся в отдалении. Стон этот проник ему в душу и так потряс ее, как будто бы он нечаянно коснулся до раны, чрез которую в муках готова излететь жизнь. Христиан вскочил и хотел бежать, потому что раз уже слышал о чудном альрауновом корне, который, когда его вырвешь, издает такой пронзительный, жалобный стон, что человек от того с ума сходит. Уже хотел он удалиться, как увидел позади себя незнакомого мужчину, который ласково ему поклонился и спросил, куда он намерен итти. Христиан перед тем мечтал о товарище, а тут испугался присутствия ласкового незнакомца.
— Куда спешишь так?— повторил тот. Молодой охотник собрался с духом и рассказал ему, какой внезапный ужас навеяло на него уединение, как он хотел бежать, как вечер был мрачен, а зеленая тень леса печальна, как ручей издавал одни жалобные стоны и облака небесные увлекали с собой мысли за горы.
— Ты молод еще,— сказал незнакомец,— и не в силах переносить суровость одинокой жизни, я пойду с тобою, потому что на целую милю кругом ты не встретишь ни хижины, ни деревни, дорогой мы займемся разговорами и рассказами, и мрачные твои мысли рассеются. Через час из-за гор взойдет месяц, от света его и в душе твоей станет светлее.
Они шли, и незнакомец казался уже старинным приятелем юноше.
— Как зашел ты в эти горы?— спросил он.— Судя по наречию, ты не здешний.
— О!— отвечал охотник,— речь об этом долга, а рассказывать труда не стоит, какая-то непреодолимая сила вырвала меня из круга родных и знакомых, душа моя не владела собою, и подобно птице, которая, попавшись в сеть, напрасно бьется, путалась она в чудных мечтах и желаниях. Мы жили далеко отсюда, на равнине, где кругом не было ни горы, ни пригорка, немногие деревья украшали зеленую равнину нашу, зато луга, плодоносные нивы и сады пролегали по всему пространству, едва объемлемому глазом, большая река лилась и сверкала, как могучий дух, чрез поля и луга. Отец мой был садовником в замке и хотел приготовить меня к своему ремеслу, он любил растения и цветы больше всего на свете и мог целые дни без устали заниматься ими. Страсть его была до такой степени сильна, что он воображал себе, будто может с ними разговаривать, что их произрастание и разнообразие красок и очертаний их листьев для него поучительны. Я терпеть не мог садовничества, тем более, что отец старался склонить меня к нему и лаской и угрозами. Мне хотелось быть рыболовом, и я принялся было за это ремесло, только на воде мне также не понравилось, после того меня отдали к купцу в город, и от него я скоро ушел и возвратился в отеческий дом. Однажды отец разговорился про горы, по которым езжал в молодости, о подземных горных работах и работниках, об охотниках и их занятиях, и вдруг проснулось во мне решительное влечение, уверенность, что теперь нашел я предназначенный мне образ жизни. День и ночь мечтал я о высоких горах, ущельях и хвойных лесах. Воображение мое громоздило огромные скалы, мысленно внимал я охотничьим крикам, звуку рогов, лаянью псов и реву Зверей, сновидения мои наполнялись ими, и я не имел покоя. Равнина, замок, небольшой отцовский сад с правильным цветником, тесное жилище, высокое небо, столь печально кругом простиравшееся, не покрывая ни гор, ни холмов,— все казалось мне унылым и мрачным.
Я думал, что все окружающие меня люди живут в жалком невежестве, что они, подобно мне, стали бы думать и понимать, если б душе их хоть однажды сообщилось чувство их ничтожества. Таким образом жил я, покуда однажды утром не решился твердо покинуть навсегда родительский дом. В одной книге нашел я сведения о ближних высоких горах, с описанием некоторых земель, и направил к ним свой путь. Была ранняя весна, и я чувствовал себя весело и легко. Я спешил покинуть равнину и однажды вечером увидел в отдалении темные очертания гор. Мне не спалось в гостинице, где я остановился, так сильно было мое нетерпение вступить на землю, которую я уже почитал своим отечеством, проснувшись раненько поутру, я бодро пустился далее. После полудня очутился я у подошвы любезных гор своих и, как опьяненный, то шел, то на минуту останавливался, то оглядывался назад и восхищался новыми и вместе столь знакомыми для меня предметами. Скоро равнина исчезла из глаз моих, горные потоки встречали ревом, с обрывистых уступов скал шумели зыбкими ветвями бук и дуб, дорога моя пролегала по краям головокружительных пропастей, синие горы величественно, грозно замыкали картину. Новый мир открылся передо мной, я не чувствовал усталости. Таким образом, обходив большую часть гор, чрез несколько дней пришел я к старому лесничему, который, по неотступным просьбам моим, взял меня к себе, чтоб приучить к охоте. Вот уж три месяца служу я у него. Как король в своем королевстве, вступил я во власть над сею областью, где я нашел свой приют, я ознакомился с каждым ущельем, с каждой расселиной гор, и когда ранним утром отправлялись мы в лес и рубили деревья, когда я упражнял глаз мой и ружье и натаскивал верных моих спутников, собак, то был я совершенно счастлив своим занятием. Уже с неделю сижу я здесь и подстерегаю дичь в этих пустынных горах, ныне же вечером вдруг стало мне так грустно, как никогда еще не бывало в жизни, я показался сам себе таким сиротою, таким бедным, что до сих пор не могу истребить сего печального в душе моей чувства.
Незнакомец слушал внимательно, покуда они проходили темным лесом. Теперь вышли они на чистое место, и двурогий месяц, стоявший над вершиной горы, дружески их приветствовал. В неузнаваемых формах, разрозненными громадами, загадочно вновь соединяемыми бледным мерцанием, лежал перед ними расколотый хребет, а за ним крутая гора, на которой в белом свете луны страшно виднелись древние выветрившиеся развалины.
— Здесь дорога наша разделяется,— сказал незнакомец,— я спущусь в эту пропасть, жилище мое там, подле старой шахты. Руды — мои соседи, горные потоки рассказывают мне в безмолвии ночей много чудесного, тебе туда итти со мной нельзя. Но взгляни: вон полуразвалившиеся строения Руненберга, как хорош и как привлекателен вид древнего замка! Ты ни разу не бывал там?
— Ни разу,— отвечал юноша.— Однажды в сумерки старый лесничий рассказывал мне об этой горе чудеса, которые я глупо позабыл, помню только, что меня в тот вечер мороз подирал по коже. Мне бы очень хотелось побывать на вершине, там так светло, верно, и трава на ней зеленее, и окрестности удивительны, а сверх того, не мудрено, если там сохранились какие-нибудь старинные диковинки.
— И верно так,— продолжал незнакомец, — кто только умеет искать и чье сердце непритворно туда влечется, тот находит там и старинных друзей, и сокровища, и все, чего только желает.— Проговорив это, быстро спустился он вниз, не простясь с товарищем, скоро исчез в густоте леса, и наконец, самый гул от шагов его замолк. Молодой охотник не удивился, но скорее пошел к Руненбергу, все манило его, и ему казалось, что туда зовут его яркие звезды, что месяц освещает дорогу к развалинам, прозрачные облака к ним тянутся, а из глубины и воды, и шумные леса приглашают и ободряют его. Он летел как будто на крыльях, сердце в нем сильно билось, он так радовался внутренно, что радость эта переродилась в тайный страх.— И вот очутился он там, где никогда еще не бывал, скалы вкруг него стали круче, зелень пропала, голые стены, казалось, звали его гневливым призывом, и пустынный, уныло свистящий ветер дул ему в спину. Так шел он без остановки и в глухую полночь дошел до узкой тропинки, которая вилась у самой пропасти. Но Христиан не обращал внимания на бездну, которая как будто разверзлась, чтоб поглотить его, так сильно гнали его безумные мечты и непонятные желания. Опасная дорога привела его к высокой стене, которая, казалось, терялась в тучах, тропинка становилась с каждым шагом уже, и юноша, чтоб не упасть, принужден был хвататься за выдававшиеся камни. Наконец, он должен был остановиться, тропинка уперлась в стену под окном, и он не знал, остаться ли ему тут или возвратиться, вдруг он увидел свет, блеснувший из старинного строения, устремленный туда взор его проник во внутренность древней обширной залы, которая, чудесно убранная многоцветными камнями и кристаллами, сверкала разнообразными огнями, таинственно производимыми отблеском свечи, колебавшейся в руках высокой женщины, ходившей в раздумье по комнате. Судя по росту, по силе членов, по строгому выражению лица, нельзя было почесть ее смертною, но восхищенному юноше казалось, что никогда еще он не видывал такой красавицы ни во сне, ни наяву. Он трепетал и желал тайно, чтоб она подошла к окну и его заметила. Наконец женщина остановилась, поставила свечу на хрустальный стол, подняла глаза вверх и запела голосом, проникавшим в душу:
Где же духи, где же духи?
Где они? Зачем их нет?
Плачут светлые кристаллы,
И струятся слез потоки
С диамантовых столпов,
Слышны вздохи, слышны вздохи,
В переливе светлых волн
Образуется виденье,
Очаровывает души
И манит к себе сердца.
О, придите, о, придите,
Духи, в золотой чертог,
Покажите, покажите
Из таинственного мрака
Лица светлые свои
И жемчужными слезами
Очаруйте, очаруйте
Ненасытные сердца.
Окончив, стала она раздеваться и складывала одежду в великолепный поставец. Сначала сняла с головы золотое покрывало, и длинные черные волосы густыми кудрями спустились до чресл, затем распустила она одежду на груди, и юноша забыл и себя и весь мир в созерцании неземной красоты. Когда она мало-помалу сбросила с себя все платье, он не смел дышать, нагая прохаживалась она по зале взад и вперед, тяжелые вьющиеся кудри образовали около нее темное волнистое море, из которого блестящие члены нежного тела сияли подобно белому мрамору. Спустя несколько времени подошла она к другому золотому поставцу, вынула из него дощечку, украшенную драгоценными камнями, рубинами, алмазами, и долго внимательно ее рассматривала. На доске, как казалось, представлено было чудное, непонятное изображение разными чертами и разноцветными красками, когда луч света ударял в него, глаза юноши болезненно ослеплялись, но скоро потом зеленые и голубые отливы драгоценных камней их успокаивали. Он стоял, пожирая все это жадными взорами, и в то же время глубоко погруженный в себя. В душе его разверзлась бездна образов и благозвучий, тоски и сладострастия, сонмы окрыленных звуков, радостных и печальных мелодий потрясали до самой глубины его сердце, целый мир горести и надежды раскрылся внутреннему его зрению, дивные твердыни упования и несокрушимой веры, великие потоки слез, преисполненных скорби. Он сам себя не узнавал и очень испугался, когда красавица отворила окошко и, подав ему волшебную каменную дощечку, сказала: ‘Прими на память!’ Он схватил доску и почувствовал, что представленное на ней изображение в ту же минуту незримо вошло в его сердце. Свет и могущественная красавица и чудная зала — все исчезло. На душу его пала темная, туманная ночь, он искал прежних своих ощущений, вдохновения и непонятной любви, он смотрел на драгоценную доску, в которой слабо и бледно отражался заходящий месяц.
Еще крепко держал он в руках доску, когда утренняя заря загорелась, и тогда, истощенный, измученный, полусонный, ринулся он с крутой возвышенности.
Солнце ударяло прямо в лицо спящему юноше, который, проснувшись, увидел себя снова на красивом холме. Он посмотрел: кругом и увидел далеко за собой развалины руненбергские, едва различимые на краю горизонта, он искал дощечки и нигде не находил ее. Удивленный, смущенный, хотел он собрать мысли и связать воспоминания, но память его омрачилась словно густым туманом, в котором рождались и двигались безобразные призраки, дикие и неясные. Вся прошедшая жизнь лежала за ним в темной дали, он не мог отличить чудесного от естественного, все мешалось в голове его. После долгой борьбы с собою подумал он, наконец, что видел: чудный сон в эту ночь или даже впал во внезапное сумасшествие, только все он не мог понять, как забрел так далеко в чужую сторону.
Полусонный сошел он с холма и напал на проторенную дорогу, которая вывела его с гор на равнину. Все было для него чуждо, сначала думал он добраться до своей родины, но увидел, что вся окрестность ему совершенно незнакома, и заключил, наконец, что находится на южной стороне гор, в которые зашел весною с севера. Около полудня Христиан очутился над деревнею, из хижин коей поднимался вверх гостеприимный дым, дети в праздничных платьях играли на зеленой площадке, и из небольшой церкви раздавались звуки органа и пение прихожан. Его охватило неизъяснимо сладостное чувство, все так растрогало его сердце, что он заплакал. Узкие сады, низкие хижины с дымными трубами и прямо размежеванные нивы напоминали ему о нуждах бедного человеческого рода и о зависимости его от щедрой земли, благосклонность которой составляет всю его надежду, сверх того, пение и звуки органа наполняли душу его набожностью, какой он никогда не испытывал. Ощущения и желания минувшей ночи казались уже ему нечестивыми и преступными, он желал снова пристать к людям, как к братьям, пристать по-детски, с полным сознанием собственной слабости и ничтожества, и истребить в себе безбожные помыслы и намерения. Привлекательна, прелестна казалась ему долина с небольшой речкой, извивавшейся по садам и лугам, с ужасом вспоминал он о пребывании своем в пустынных горах, между голыми камнями, мечтал о счастье жить в этом мирном селении и в таком расположении духа вошел в наполненную людьми церковь.
Только что замолкло пение, и священник начал проповедь о благодеяниях господа, знаменуемых жатвой, он говорил, как щедроты его питают все живущее, как чудесно хранится в колосе бытие рода человеческого, как милосердие божие неистощимо сообщается в хлебе насущном и с каким чувством богобоязненный христианин должен вкушать непреходящую трапезу. Народ набожно слушал, а взоры охотника устремлялись на благочестивого проповедника и заметили подле самой кафедры молодую девушку, более других углубленную в молитву. Она была стройна и белокура, проникновенная кротость блистала в голубых ее очах, лицо ее казалось прозрачным и цвело нежнейшим цветом. Никогда еще сердце юноши не бывало так полно любви и спокойно, так преисполнено тихим, отрадным чувством. Рыдая, наклонился он, когда священник произнес благословение, святые слова проникли в него какою-то незримою силой, и мрачный призрак ночи, подобно привидению, отстал от него и удалился. Он вышел из церкви, остановился под липой и горячей молитвой возблагодарил бога, что тот освободил его от сетей злого духа.
В этот день все село праздновало жатву, и все были веселы, наряженные дети радовались заранее пляскам и пирогам, на деревенской площади, обсаженной деревцами, молодые парни приготовляли все к осеннему празднику, скрипачи настраивали свои инструменты. Христиан еще раз вышел в поле, чтоб собраться с мыслями, привести их в порядок, и возвратился в деревню, когда уже все было готово веселиться и праздновать. Тут была и белокурая Лизавета с родителями, и юноша вмешался в веселую толпу. Лизавета плясала, а он, между тем, завел разговор с отцом ее, который был мызником и одним из самых богатых людей в селе. Отцу полюбилась молодость, речи чужеземца, и они скоро условились, чтобы Христиан поступил к нему в услужение садовником, а он брался за это, потому что теперь могли пригодиться ему сведения и занятия, которые он презирал у себя на родине.
С этой поры началась для Христиана новая жизнь, он перешел жить к мызнику и был причислен к его семейству, а с переменой состояния переменил и нрав свой, сделался так добр, так услужлив и ласков, так прилежен в работе, что вскоре все в доме, особенно хозяйская дочь, сердечно его полюбили. Всякое воскресенье, когда она шла в церковь, приготовлял он ей пышный букет цветов, и она благодарила его со стыдливою радостью, он скучал, если случалось по целым дням не видеться с нею, зато ввечеру она ему рассказывала сказки и веселые повести. Они становились все более и более необходимыми друг другу, и старики. Замечавшие это, не сердились, потому что Христиан был прилежнее и красивее всех молодых ребят на селе, да и сами они с первого взгляда почувствовали к нему дружбу и привязанность. Прошло с полгода, и Лизавета стала его женой. Возвратилась весна, прилетели ласточки и певчие птицы, сад оделся пышною зеленью, весело отпраздновали свадьбу, жених и невеста дьшгали счастьем и радостью. Поздно ввечеру, отводя жену в спальню, молодой супруг сказал своей любимой:
— Нет, ты не такова, как призрак, некогда восхищавший меня во сне и которого я не могу забыть, однако ж я весел подле тебя, счастлив в твоих объятиях.
Как обрадовалось семейство, когда год спустя увеличилось оно маленькой дочкой, которую назвали Леонорой. Правда, Христиан задумывался, смотря на ребенка, но вскоре опять возвращалась к нему юношеская веселость. Чувствуя себя спокойным и пристроенным, редко вспоминал он о прежнем образе жизни. Но спустя несколько месяцев пришли ему на память родители, особливо думал он, как бы порадовался отец тихим его счастьем и садовничьим ремеслом, его мучило то, что он с таких давних пор мог позабыть об отце и матери, собственное дитя напоминало ему радость, которую дети доставляют родителям, и вот он решил, наконец, пуститься в путь и вновь посетить свою родину.
Грустно было Христиану расставаться с женою, все желали ему счастливого пути, и он пустился в дорогу пешком, в лучшее время года. Через несколько часов почувствовал он уже всю тягость разлуки и в первый раз в жизни испытал ее мученье, чуждые предметы казались ему почти дикими, он терялся в неприязненном одиночестве. Ему пришла мысль, что молодость его уже прошла, что он нашел новую отчизну, к которой принадлежит и с которой сердце его освоилось, он готов был оплакать легкомыслие минувших лет и, входя на ночь в деревенскую гостиницу, был сильно расстроен и мрачен. Он не мог понять, зачем оставил, добрую жену свою и ее родителей, и на другой день, рано поутру, сердито, с ропотом пустился далее.
Еще тяжелее стало ему на душе, когда он подходил к горному хребту, когда увидел отдаленные развалины, все яснее и яснее выступавшие, и остроконечные вершины гор, отчетливо поднимавшиеся из голубого тумана. Ноги его подкашивались, часто останавливался он и сам удивлялся своей боязни и трепету, который с каждым шагом становился сильнее.
— Узнаю тебя, безумие,— вскричал он, — вижу пагубное обольщение твое, но мужественно тебе сопротивляюсь! Лизавета не пустой призрак, я уверен, что она думает обо мне в эту минуту? ждет меня и, полная любви, считает часы разлуки. Но не вижу ли я перед собою леса, подобного черным волосам? Из ручья не смотрят ли на меня пламенные очи? Не спускается ли с горы навстречу мне огромная женщина?— Проговорив это, Христиан хотел броситься под дерево отдохнуть и увидел, что в тени его сидит старик и с большим вниманием рассматривает цветок, то обращая его к солнцу, то опять затеняя его рукою, пересчитывает лепестки и словно старается твердо запечатлеть вид их в памяти. Когда Христиан подошел ближе, то лицо старика показалось ему знакомо, скоро не оставалось сомнений: в старике с цветком он узнал отца своего. С выражением живейшей радости бросился он к нему в объятия, тот был рад, но не удивлен внезапным его появлением.
— Вот ты уж и пришел мне навстречу, сын мой!— сказал старик.— Я знал, что скоро найду тебя, только не думал, чтобы ты уж сегодня обрадовал меня своим прибытием.
— Почему же знал ты, батюшка, что отыщешь меня?
— По цветку этому,— отвечал старый садовник, — я, с тех пор как живу, желал увидеть его хоть однажды, но ни разу не удалось мне, потому что он редок и растет лишь в горах, я пошел тебя искать, оттого что мать твоя скончалась, а пустой дом наводил на меня грусть и тоску. Сначала не знал я, куда направить свой путь, наконец, пошел через горы, как ни мрачна эта дорога, мимоходом искал я цветка, но нигде не находил, а сегодня совершенно неожиданно отыскал его здесь, в таком месте, где уж начинается долина, из Этого заключил я, что и тебя найду скоро, видишь, как сбылось предсказание милого цветка!— Они снова обнялись, и Христиан оплакивал мать, старик же схватил его за руку и сказал:
— Пойдем скорее, чтобы избавиться от мрачности гор, у меня сердце ноет от диких крутых громад, от ужасных расселин, от стонущих горных потоков, возвратимся в приветную, милую равнину.
Они пошли назад, и Христиан опять повеселел. Он рассказывал отцу о своем новом счастии, о ребенке и новой отчизне, он сам приходил в восторг от своих рассказов и чувствовал в полной мере, что ему нечего больше желать для спокойствия душевного. Таким образом, разговаривая то весело, то печально, пришли они в село. Все, особливо Лизавета, радовались скорому окончанию путешествия. Старик отец поселился у них и отдал им в хозяйство небольшое свое состояние, не было в мире семейства счастливее и довольнее. Поля давали обильные жатвы, скот плодился, и через несколько лет дом Христиана стал одним из виднейших во всем околотке, притом же у него родилось несколько детей.
Таким образом прошло пять лет, когда однажды чужестранец, возвратившийся из путешествия, заехал в их село и остановился у Христиана в доме, который был и виднее и обширнее прочих. Он был человек ласковый и разговорчивый, много рассказывал о своих странствиях, играл с детьми и дарил их, скоро все его полюбили. Сторона эта так ему понравилась, что он расположился пробыть в ней несколько дней. За днями прошли недели, за неделями месяцы, чужеземец никого не удивлял своим долгим присутствием, все уж привыкли считать его членом семейства. Один Христиан часто задумывался, ему казалось, что он видал его когда-то, но не мог припомнить, в какое время и где именно. Наконец, спустя три месяца, чужеземец простился и сказал:
— Милые друзья! чудесная судьба и непостижимое ожидание влекут меня в ближние горы, обольстительный призрак, которому я не в силах противиться, меня манит, теперь оставляю я вас, и не знаю, возвращусь ли когда, со мной есть значительная сумма денег, она в ваших руках будет целее, нежели в моих, потому прошу вас взять ее на сохранение, если я не возвращусь в течение года, то удержите ее как знак благодарности за оказанную вами мне дружбу.
Чужеземец уехал, и Христиан, взяв деньги, спрятал их под замок, часто пересматривал с излишней заботливостью и пересчитывал, чтобы знать, все ли они целы, словом, очень занимался ими.
— Деньги эти могли бы нас вполне осчастливить,— сказал он однажды отцу,— если б чужеземец не возвратился, мы и дети, наши были бы на целую жизнь обеспечены.
— Оставь золото,— ответил старик,— не в нем счастье, благодаря бога, мы до сих пор ни в чем не имели недостатка, выкинь из головы эту мысль.
Часто Христиан вставал среди ночи, чтобы будить работников и самому за всем присматривать, отец боялся, чтобы он в молодых летах не расстроил здоровья своего излишнею заботливостью, и для того встал однажды ночью, желая посоветовать ему не слишком предаваться деятельности, как вдруг, к величайшему своему удивлению, увидел, что Христиан сидит у стола и при свете маленькой лампы снова пересчитывает деньги с большим вниманием.
— Сын мой!— горестно сказал отец,— ужели до того ты дошел? Неужели проклятый металл принесен под эту кровлю на беду нашу? Опомнись, мой друг! Так ведь злой дух вымучит из тебя и жизнь и кровь.
— Да,— отвечал Христиан,— я сам себя не понимаю, золото это не дает мне ни днем, ни ночью покоя, взгляни, как оно и теперь смотрит на меня, и так пронзительно, что пламенный блеск его входит в самую глубину моего сердца! Прислушайся, как звучит эта золотая кровь! Сплю ли я, она слышится мне, гремит ли музыка, свистит ли ветер, говорят ли люди на улице, я ее слышу, в сиянии солнца не вижу я ничего, кроме этих желтых глаз, которые подмигивают мне и словно нашептывают ласковые слова привета: вот почему я принужден бываю вставать ночью, чтобы удовлетворить страстному призыву золота, внутри его что-то радуется и веселится, когда я его перебираю пальцами, оно тогда от удовольствия становится ярче и прелестнее, взгляни сам, каким оно горит восторгом!
С трепетом и слезами обнял старик сына, прочел молитву и сказал:
— Христель, обратись к слову божию, ходи чаще и прилежнее в церковь, иначе ты зачахнешь, снедаемый тяжкой тоской.
Христиан спрятал деньги, обещал исправиться и притти в себя, старик успокоился. Прошел год и более, а о чужестранце не было слуха, наконец, старик согласился на неотступные просьбы сына, и оставленные деньги употребили на угодья и другие расходы. Скоро заговорили в деревне о богатстве молодого мызника, Христиан был радостен и доволен, сам отец восхищался его счастьем и вовсе забыл страх свой. Но зато как удивился он, когда однажды вечером Лизавета, отведши его в сторону, рассказала со слезами, что мужа она перестает понимать, что он говорит так безумно, особливо ночью, так страшно бредит, во сне часто и долго ходит по комнате, сам того не зная, и рассказывает чудесные вещи, которые приводят ее в трепет, но что еще страшнее бывает веселость его днем, тогда смех его дик и нагл, глаза блуждают, как чужие. Отец испугался, а удрученная жена продолжала:
— Всегда говорит он о чужеземце и уверяет, что знавал его прежде и что на самом деле чужеземец этот — дивно прекрасная женщина, сверх того, не хочет он уже ходить в поле или работать в саду, утверждая, что слышит ужасный подземный стон, как только выдернет какой-нибудь корень, он робеет и пугается каждого растения и травки, как страшного привидения.
— Милосердый боже!— воскликнул старик,— ужели до такой степени довела его жадность? Стало быть, очарованное его сердце уж не человеческое, но из холодного металла, кто не любит цветов, тому и любовь и страх болтай чужды.
На другой день отец пошел прогуляться с сыном и повторил ему многое из слышанного от Лизаветы, он убеждал его вернуться на путь истинный и сосредоточить дух свой на благочестивых размышлениях. Христиан отвечал:
— Охотно, батюшка, мне самому часто бывает легче, и все идет хорошо, я могу на долгое время, на целые годы забыть глубочайшую истину души моей и с легкостью обратиться к чуждому мне образу жизни, но вдруг, подобно молодому месяцу, встает в сердце моем господствующая звезда, а звезда эта не что иное, как я сам, и побеждает чуждую силу. Я мог бы сохранить всю свою веселость, но в одну чудную ночь роковая рука напечатлела в душе моей некий таинственный знак, магический образ часто покоится и спит, я уже думаю, что он исчез совершенно, как вдруг просыпается он и кипит, как яд, и движется во мне по всем направлениям. В это время я могу его только мыслить и чувствовать, и все вокруг изменяется или, лучше сказать, поглощается этим образом. Как вид воды ужасает бешеного и удвояет в нем силу яда, так бывает со мной при взгляде на углообразные фигуры, на всякую черту, на всякий луч, все тогда стремится разрешить узы живущего во мне образа и вызвать его к жизни, тело мое и дух приходят в ужас, так как душа его чувствует посредством наружных ощущений, то снова, мучась и терзаясь, она старается не допустить его дальше внешних чувств, чтоб отделаться от него и быть покойною.
— Недобрая звезда увела тебя от нас,— сказал старик,— ты был рожден для тихой жизни, любил покой и мир растений, но нетерпение увлекло тебя в мир диких скал, утесы, ущелья, громады камней расстроили мозг твой и возбудили в сердце пагубную страсть к золоту. Тебе б никогда не надо было глядеть на горы, так и хотел я тебя воспитать, но суждено было иное. Упрямство, дикость и самонадеянность поколебали в тебе спокойствие душевное и детскую кротость.
— Нет,— отвечал сын,— я помню ясно, как растение впервые ознакомило меня с горем земного мира, с той поры понял я вздохи и ропот, которые всюду раздаются в природе, стоит только прислушаться, в растениях, травах, цветах и деревьях болезненно гноится обширная язва, все они труп прежнего, роскошного, скалистого мира, все они являют очам нашим страшное тление. Я понимаю теперь, это самое хотел мне поведать тот корень своим тяжким вздохом, он забылся от муки и все открыл мне. Вот почему все растения питают ко мне злобу и ищут моей смерти. Они хотят изгладить из сердца моего любимый образ и каждою весною прельщают меня опустошенной, мертвой своей красотою. Преступно и коварно обманули они тебя, старик, ибо они совершенно овладели твоею душой. Вопроси камни, и ты удивишься речам их!
Долго смотрел на него отец и не мог вымолвить ни слова, они молча пошли домой, и старик начал в свою очередь пугаться веселости сына, потому что видел в нем что-то дикое, необыкновенное, словно из него, как из машины, говорило другое существо, неуклюжее и неловкое.
Снова наступил праздник жатвы, народ пошел в церковь, пошла и Лизавета с детьми помолиться богу, муж тоже собирался итти с нею, но, дойдя до церкви, воротился назад и задумчиво вышел из села. Он сел на пригорок и увидел снова под собою дымящиеся крыши, слышал в церкви пение и звуки органа, разряженные дети плясали и играли на зеленом лугу.
— Жизнь моя прошла, подобно сновидению,— говорил он сам с собой,— годы протекли с тех пор, как я в первый раз спустился отсюда и подошел к детям, те, которые когда-то играли здесь, сегодня важно стоят в церкви, и я был в ней, но нынче Лизавета уже не цветущая детской прелестью девушка, юность ее прошла, не могу теперь с прежнею жадностью ловить взгляд ее очей, и так я упрямо пренебрег высоким, вечным блаженством для счастья временного и преходящего!
Снедаемый тоской, пошел он в ближний лес и углубился в густую чащу. Страшная тишина окружала его, листья дерев не шевелились. Вдруг увидел он идущего издали человека и узнал в нем чужеземца, он испугался, и первая мысль его была: ‘Он станет требовать обратно свои деньги!’ Когда же фигура приблизилась, увидел он свою ошибку, ибо наружные черты, показавшиеся ему знакомыми, рассеялись и исчезли, к нему же подошла старуха, отвратительная до чрезвычайности, одежда ее состояла из грязных лохмотьев, изорванный платок прикрывал седые волосы, хромая, она опиралась на клюки. Ужасным голосом она спросила у Христиана, кто он такой и как его имя, он подробно отвечал ей и прибавил потом:
— Кто же ты сама?
— Меня называют лесной женщиной,— сказала старуха,— всякий ребенок расскажет тебе обо мне, а ты разве не знавал меня прежде?— С этими словами ода обернулась и пошла прочь, и Христиану почудилось, что между деревьев мелькнуло золотое покрывало, высокий стан, сильные члены. Он хотел погнаться за нею, но она сгинула с глаз.
Между тем, что-то блестящее в траве привлекло его внимание. Он поднял и узнал потерянную за несколько лет перед тем магическую дощечку с разноцветными камнями, с диковинными фигурами. Вид и блеск камней мгновенно сильно подействовали на все его чувства. Крепко сжал он ее, чтобы увериться, точно ли она у него в руках, и поспешил с нею назад в село. Отец вышел навстречу.
— Видишь ли,— закричал ему сын,— то, о чем я тебе так часто рассказывал и почитал пустым сновидением, теперь действительно сбылось, она в моих руках.
Старик долго рассматривал доску и сказал:
— Сын мой! сердце обливается кровью, когда я смотрю на эти черты и камни, я со страхом угадываю смысл начертанных здесь слов, посмотри, как холоден их блеск, как они страшно глядят, подобно кровавым очам тигра. Брось рту грамоту, она делает тебя холодным и жестоким, она окаменяет твое сердце.
Посмотри на розы эти:
Как их души к свету рвутся!
Словно рано утром дети,
Нам они сквозь сон смеются.
Подымают к небу лица,
Солнце над собой почуя,
Чтобы с ним навеки слиться
В кратком миге поцелуя.
В сладкой изойти печали —
Высшая для них утеха.
Глянь: уж многие завяли,
Не видать на лицах смеха.
Нет им радости милее,
Как в любимом раствориться
И навек преобразиться,
В сладостной истоме млея.
Тихо розы умирают
Смертью, благовонья полной,
И округа обоняет
Бальзамические волны.
Сердца струны золотые
Тронула любовь рукою,
Сердце молвит:
‘Предо мною Радость высшая — того не скрою:
Вы, страдания любви святые’*.
* Перевод О. Б. Румера.
— Однако же,— отвечал, сын,— в недрах земли должны скрываться до сих пор дивные, несметные сокровища. О! если б кто-нибудь мог открыть их, добыть и себе присвоить, мог сжать в объятиях своих землю, как милую невесту, так сжать, чтобы она, трепещущая любовью и страхом, добровольно отдала свои драгоценности! Лесная женщина звала меня, иду искать ее. Неподалеку отсюда есть старая, обвалившаяся шахта, сотни лет тому назад вырытая одним рудокопом, может быть, там найду ее!
И он поспешно ушел. Тщетно старик хотел удержать его, скоро он потерял его из виду. Через несколько часов с сильным напряжением отец достиг старой шахты, увидел человеческие следы, отпечатавшиеся на песке при самом спуске, и, рыдая, пошел назад, твердо уверенный, что сын его в сумасшествии спустился в пропасть и потонул в скопившихся на дне ее водах.
С тех пор старик беспрестанно грустил и плакал. Все село сожалело о молодом мызнике, Лизавета была безутешна, дети громко рыдали. Прошло полгода, и старик умер, скоро последовали за ним Лизаветины родители, и она одна принуждена была управлять огромным хозяйством. Скопившиеся дела отвлекали ее от грусти, а воспитание детей и присмотр за имением мало оставляли времени на гореванье и слезы. Наконец, по истечении двух лет, решилась она выйти снова замуж и отдала руку молодому веселому человеку, который любил ее еще с юности. Но скоро все в доме приняло другой вид. Скот падал, слуги и служанки обманывали, амбары с плодами земными горели, горожане, у которых в руках находились их деньги, пропадали с ними вместе. Скоро хозяин увидел себя принужденным продать несколько пашен и лугов, но неурожаи и дороговизна привели его в новое затруднение. Казалось, что чудесным образом добытые деньги разбегались всевозможными путями, а дети, между тем, множились, и отчаяние сделало Лизавету и мужа ее неосторожными и нерадивыми, ища рассеянности, он неумеренно предавался крепким напиткам, от которых стал груб и сварлив, так что Лизавета часто оплакивала горячими слезами горькое свое положение. Прошло счастье, пропали и прежние друзья, через несколько лет бедные были всеми покинуты и с трудом перебивались с недели на неделю.
У них осталось всего-навсего несколько овец и одна корова, которую часто пасла сама Лизавета с детьми. Так однажды сидела она на лугу с работою, подле нее была Леонора, на руках трудное дитя, и вдруг увидела странный облик, приближавшийся издали, то был человек в совершенно изорванном платье, босой, с темно загоревшим лицом, обезображенный длинною щетинистою бородою, голова его была непокрыта, но в волосы вплетался венок из зеленых листьев и делал дикий вид его еще страннее и диковиннее. Он нес за плечами что-то тяжелое в туго завязанном мешке, идучи, опирался он на молодую сосну.
Подошедши ближе, сложил он свое бремя, дыша тяжело, поздоровался с Лизаветою, которая трепетала, смотря на него, девочка жалась к матери. Отдохнув немного, он сказал:
— Вот я и возвратился из трудного путешествия по самым диким горам в мире, но зато достал, наконец, и принес драгоценнейшие сокровища, какие только воображение представить и душа пожелать может. Смотрите и дивитесь!— Тут развязал он и вытряс свой мешок, который наполнен был кремнями, большими кусками кварца и другими камнями.— Драгоценные эти камни,— продолжал он,— еще не обделаны и не полированы, оттого и не блестят, огонь, который выступит наружу, слишком глубоко еще спрятан в их сердцах, но стоит только ударить по ним покрепче, чтобы они почувствовали, что никакое притворство им не поможет, и тогда увидят, чего они стоят!— Проговорив это, взял он два кремня и стал крепко бить ими один об другой, так что красные искры посылались.
— Что? Видели вы сияние?— вскричал он.— Так-то все они состоят из огня и света, улыбка их освещает мрак, только теперь еще они не хотят добровольно улыбаться.— Потом бережно он сложил камни опять в мешок и, накрепко завязав его, уныло сказал:
— Я знаю тебя, ты — Лизавета.
Жена испугалась и спросила, дрожа от предчувствия:
— Почему имя мое тебе известно?
— Господи боже мой!— отвечал злополучный,— да ведь я тот самый Христиан, который некогда пришел к вам охотником, неужто не узнаешь меня?
Лизавета не знала, что делать, от испуга и жалости. Он упал ей на шею и стал целовать. Она вскрикнула:
— Творец милосердый! муж мой идет!
— Будь покойна,— сказал Христиан, — я для тебя все равно, что мертвый, там в лесу ожидает меня прекрасная, могущественная, в золотом покрывале. Вот милое дитя мое, моя Леонора. Поди, ангел, поди, друг мой, поцелуй меня, поцелуй раз только, дай прижать губы мои к твоим губам, и тогда — я вас оставлю.
Леонора плакала и льнула к матери, которая в слезах и рыдая толкнула ее к путнику, а тот тянул ее к себе, обнял и прижал к своей груди. Потом пошел он прочь, и они видели, как говорил он в лесу с ужасною лесной женщиной.
— Что с вами сделалось?— спросил муж, увидя, что Лизавета и дочь ее бледны как смерть и обливаются слезами.
Ни одна не отвечала.
С тех пор несчастный не показывался более.