РУКОЙ АЛЕКСАНДРА БЛОКА…
(Наблюдения архивиста)
Сообщение К. Н. Суворовой
Город Петербург.
Рукой Александра Блока…, Блок Александр Александрович, Год: 1902
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Встречи с прошлым. Выпуск 3
М., ‘Советская Россия’, 1978
Александра Блока с рождения окружали люди, причастные к литературе. Детство поэта прошло в семье деда со стороны матери, профессора Петербургского университета, известного ботаника А. Н. Бекетова. Бекетов, по словам его дочери, ‘был далеко не чужд литературе, уже в старости зачитывался Толстым и Тургеневым, второй частью Гетева ‘Фауста’ (М. А. Бекетова. Александр Блок. Пб., 1922, стр. 16). Помимо научных трудов, он писал критические очерки и статьи. Бабушка, Елизавета Григорьевна, как свидетельствовал Блок в ‘Автобиографии’, ‘знала лично многих наших писателей, встречалась с Гоголем, братьями Достоевскими, Ап. Григорьевым, Толстым, Полонским, Майковым’ (Собр. соч., т. 7. М., 1963, стр. 10—11). Она являлась автором многочисленных компиляций и переводов научных и художественных произведений. С профессиональным уважением Блок отметил: ‘…список ее трудов громаден, в последние годы она делала до 200 печатных листов в год’ (там же, стр. 9). Дочери Бекетовых: мать Блока, Александра Андреевна, тетки Мария Андреевна и Екатерина Андреевна, переводили с иностранных языков, писали стихи. О сестрах Бекетовых Блок сказал, что они ‘от дедов унаследовали любовь к литературе и незапятнанное понятие о ее высоком значении’ (там же, стр. 11). С полным основанием можно отнести эти слова и к самому Блоку.
Когда, ‘чуть ли не с пяти лет’, Сашура, как звали Блока дома, стал ‘сочинять’ стихи, затем составлять рукописные журналы, а позднее, гимназистом, ‘издавать’ рукописный журнал ‘Вестник’, родные отнеслись к этому сочувственно: стихи запомнили и записали, в ‘Вестнике’ охотно сотрудничали. Теперь детские стихи Блока, записанные матерью, тетрадки рукописных журналов, автографы стихов Блока-подростка, семейный дневник ‘Касьян’ (раз в четыре года, в Касьянов день 29 февраля, сестры Бекетовы записывали в него наиболее важные домашние события) и другие подобные документы, сохранявшиеся по семейной традиции, хронологически начинают архив Блока.
Семейные традиции отношения к литературе позднее у взрослого Блока были подкреплены традициями той литературной среды, в которой начался его писательский путь. Русские символисты были разносторонне и глубоко образованными людьми. Разумеется, не является случайным совпадением, что и В. Я. Брюсов, и Андрей Белый, и сам Блок оставили после себя огромные личные архивы.
Блок собирал свой архив в течение всей жизни. Конечно, не так, как собирают коллекционеры, цель которых именно накопление тех или иных документов, а как писатель, для которого архив — его рабочая лаборатория. ‘Серьезное писание началось, когда мне было около 18 лет’,— читаем в ‘Автобиографии’ Блока. С этого времени начинают последовательно и интенсивно накапливаться у него рукописи. Сохраняются черновики, стихи переписываются набело на отдельных листах, собираются в небольшие подборки. Впоследствии к черновым и беловым автографам прибавляются наборные рукописи, корректуры, выправленные Блоком, экземпляры книг с внесенными Блоком текстовыми изменениями. Многие годы, вплоть до смерти, Блок переписывает стихотворение за стихотворением в свои рабочие тетради. В этих десяти тетрадях, представляющих собой автографическое собрание стихотворений, записано более 1200 его стихотворений, начиная со стихов 1897 года. С 1901 по 1921 год включительно Блок регулярно ведет записные книжки, в течение ряда лет (1898-1900, 1901—1902, 1911—1913, 1917—1921) пишет дневник. В архиве откладываются также материалы редакторской работы Блока, различные биографические документы, фотографии Блока, его родных, друзей, знакомых, рисунки самого Блока и иллюстрации к его произведениям. Аккуратно собираются в больших конвертах письма корреспондентов.
В воспоминаниях о Блоке Н. А. Павлович сообщает один характерный разговор с поэтом. Она рассказывает, как Блок бранил ее за рассеянность и сказал: ‘Я все всегда могу у себя найти. Я всегда знаю, сколько я истратил. Даже тогда, когда я кутил в ресторанах, я сохранял счета…’ И когда Павлович в отчаянии спросила его, неужели он никогда не терял своих записных книжек, Блок ответил: ‘У меня их 57. Я не потерял ни одной’ (‘Блоковский сборник’. Тарту, 1964, стр. 462).
И действительно, большой архив Блока характеризуется прежде всего полнотой своего состава. Не обилием случайно скопившихся материалов, а именно той ценной целесообразной документальной полнотой, которая достаточно всесторонне отражает жизнь и работу поэта. Не следует, конечно, думать, что в архиве Блока сохранилось абсолютно все. Таких архивов вообще не бывает. Свои потери есть и в блоковском архиве: часть материалов или затерялась или была уничтожена самим поэтом, часть погибла во время пожара в подмосковном имении Шахматово. Но характернейшая черта: утраты учтены и отмечены самим Блоком в различных документах архива. Например, в ‘Хронологическом указателе’, приложенном к первой тетради стихотворений, указано: ‘Дневники лета 1898 (и, кажется, позже) — уничтожены мной’. Или на папке с ‘Черновыми стихами’ — ‘Все остальное, на отдельных] листк[ах] погибло в Шахматове] или уничтожено мной’ (‘Литературное наследство’, т. 27/28. М., 1937, стр. 508). На конверте, в котором находились письма Федора Сологуба и Анастасии Чеботаревской, Блок помечает: ‘Ф. Сологуб и Ан. Чеботаревская (писем Чебот[аревской] было чуть не вдвое больше, я не знал, куда от них спастись, помню, получая их)’ (ф. 55, оп. 1, д. 411, л. 22). 18 июня 1921 года Блок составляет в ‘Дневнике’ подробный список, озаглавленный ‘Что я собирал в своих ‘архивах’ (и не храню больше — сейчас предаю огню)’, 3 июля 1921 в ‘Дневнике’ же он перечисляет номера оставляемых записных книжек. И подобных примеров немало.
Вне личного архива, естественно, находились письма, которые Блок посылал своим корреспондентам. Значительная часть их (более двух с половиной тысяч) сохранилась. Среди них такие существенные для биографии Блока, как письма к Андрею Белому, Валерию Брюсову, К. С. Станиславскому, В. Э. Мейерхольду, к матери, к жене, к издателям, артистам, начинающим авторам. Вместе с тем, по различным причинам, адресаты Блока не всегда сберегали его письма. Утрачены иногда целые эпистолярные комплексы. Так, не сохранились письма Блока к поэтам Н. А. Клюеву и С. М. Городецкому, в которых Блок высказывался о важнейших явлениях литературной и общественной жизни. Пропали в ряде случаев и отдельные интересные письма. В своих воспоминаниях поэт В. Г. Шершеневич рассказывает следующее. Будучи учеником московской гимназии Л. И. Поливанова, он написал Блоку письмо. (Письмо это находится сейчас в архиве Блока.) Гимназист просил пояснить смысл стихотворения Блока ‘В голубой далекой спаленке…’. Что означают строки ‘Тихо вышел карлик маленький и часы остановил’ — сон или смерть. В ответном письме Блок, по словам Шершеневича, писал: ‘Для меня все преимущество и проклятие современной лирики состоит в том, что каждый волен вкладывать в нее свой смысл’. Закончился этот эпизод так: ‘Позже я напомнил Блоку об этом письме. Он его категорически отрицал. Я показал оригинал письма. Александр Александрович сказал тихо: ‘Я этого никогда не думал. Это была мистификация’ (ф. 2145, оп. 1, д. 73, лл. 69—70). К сожалению, письмо Блока к Шершеневичу не сохранилось.
Утраты писем Блока — самый невосполнимый пробел в его литературном наследстве. Копий (за единичными исключениями) Блок себе не оставлял. Поэтому, в отличие, скажем, от автографов стихотворений, каждое его письмо единственно. Впрочем, потери, о которых шла речь, в большей или меньшей степени неизбежны для всякого архива. У Блока их по сравнению с другими архивами (к примеру, К. Д. Бальмонта или С. А. Есенина, а ближе к нам — Михаила Светлова) все лее относительно немного.
Архив Блока дошел до нас не только достаточно полным по своему составу, но и в превосходном состоянии. И это не счастливая случайность. Подобно художнику, выбирающему холст и краски, Блоку было не безразлично, на чем писать. Обычно он писал черными чернилами на хорошей бумаге, располагая текст с непринужденной соразмерностью, определенной внутренним художественным чувством. Блок обладал прекрасным четким почерком, выработавшимся у него приблизительно к 18 годам. Со временем в начертании слов появилось больше широты, уверенной энергии. Почерк стал чеканным. Прошло более 50 лет со дня смерти поэта, а его рукописи словно написаны сегодня. В архиве Блока нет выцветших лохматых автографов с косыми загибающимися строчками. Его рукописи, даже черновые, всегда красивы, как настоящее произведение искусства.
Тщательность и точность, с какой работал Блок, наложили печать на все его документальное наследие. Почти всегда рукописи озаглавлены, подписаны, имеют даты. К стихотворениям, внесенным в тетради, сделаны пометы об их публикациях. Когда стихотворение переписано, например, матерью, которая часто переписывала Блоку его стихи, поэт его авторизует: вписывает своей рукой заглавие либо первые строки, ставит дату, подпись. Блок не терпел небрежности в работе. Даже переписывая в письме к жене новое стихотворение (‘Ты отошла, и я в пустыне…’), он делает это со всей литературной строгостью. Стихотворение переписано на отдельном листе. Наверху посвящение Л. Д. Б. (Л. Д. Блок), под текстом полная подпись — Александр Блок и дата: ‘1907. Весна. СПБ’. Примечательно, что дата поставлена именно так, согласно поэтической традиции, хотя письмо, в котором посылалось стихотворение, имеет точную дату (с характерным, впрочем, лирическим уточнением): ’30.V.07. Ночь (белая)’ и содержит вполне определенное указание о времени написания стихотворения (‘…я его написал только сию минуту — ночью, усталый’).
В 1917 году Временное правительство создало Чрезвычайную следственную комиссию для расследования деятельности царских министров и сановников. Блок был назначен одним из редакторов стенографического отчета комиссии, который должен был быть представлен Учредительному собранию. То, что стенограммы допросов бывших царских министров и сановников дошли до нас в порядке, в значительной степени заслуга Блока. При изучении этих документов сразу узнается рабочий ‘стиль’ Блока. Его рукой написаны многие заголовки, указаны фамилии очередных редакторов (‘Редактировал Вл. Ивойлов. Ал. Блок’), сделаны необходимые примечания. Например, ‘Цитаты из дневника Д. Н. Дубянского сверены с подлинником только до стр. 18 (включительно). Пропуски — на страницах 35, 36, 40, 51, 52’ или: ‘Приложен черновик всеподданнейшего доклада, кот[орый] гр[аф] П. Н. Игнатьев просил не опубликовывать’ (ЦГАОР, ф. 1467, оп. 1, д. 274, л. 280). А на первых экземплярах, которые следовало беречь как исторический документ, рукой Блока красным карандашом помечено: ‘Экземпляр неприкосновенный’.
Вообще ценность помет Блока на документах трудно преувеличить. Много помет Блока находится на письмах, которые он получал. Часто на них указаны Блоком даты, не поставленные его рассеянными или неаккуратными корреспондентами. Сейчас эти даты помогают хронологически верно понять иные литературные факты. Скажем, пометы на письмах Н. А. Клюева дают возможность уточнить и время написания отдельных его стихотворений, и издания, в которых они впервые были напечатаны. Еще более важно, что пометы Блока сплошь и рядом выражают его отношение, его оценку и, таким образом, дают возможность лучше понять самого Блока.
В декабре 1913 года Блок получил письмо от Е. А. Зноско-Боровского с предложением участвовать в обеде в честь поэта С. А. Ауслендера. Зноско-Боровский писал: ‘М. б., Вам и не понравится получить это письмо, т. к. отказывать неприятно, а согласиться не захочется’. Блок подчеркнул последние слова, поставил знак вопроса и уверенно пометил на письме: ‘Отвечаю, что произведения Ауслендера не вызывали во мне глубоких чувств, я ничему у него не научился. Считаю, что чествовать его рано’ (ф. 55, оп. 2, д. 32, л. 3). На письме начинающей поэтессы 4 октября 1920 года: ‘Много приходится читать стихов. В этих я не вижу нового ничего. Банальности, модернистские штампы, много чужих строк, образы книжные, любви к языку нет, будто бы свободный (а в сущн[6сти], беспомощный и скованный) стих. А не формально: (формально с т[очки] зр[ения] искусства]) интеллигентское настроение сегодняшнего дня. Маловерие, растерянность, Христос без Креста’ (ф. 55, оп. 1,д. 377).
Не менее важны краткие пометы Блока, не содержащие развернутых высказываний, но характеризующие его отношение к корреспонденту. Например, после двух писем к начинающей поэтессе, в которых Блок говорил о необходимости для поэта выйти из замкнутого мира своего ‘я’, Блок на очередном ее письме записывает: ‘Не поняла. Не отв.’ (ф. 55, оп. 1, д. 421, л. 7). Иной пример. Высказываясь о стихах другой юной корреспондентки, Блок упомянул о том, что удивление (т. е. способность увидеть явление по-новому, не привычно) — один из источников поэзии и философии. Когда она в ответ написала: ‘Словами об удивлении Вы меня навели на много мыслей’, Блок подчеркнул эту фразу в тексте ее письма и отметил: ‘2 II прошу зайти, если хочет поговорить’ (ф. 55, оп. 1, д. 272, л. 6).
Чаще всего Блок делал пометы простым карандашом или черными чернилами, иногда синим карандашом. Но всегда не случайны и особенно существенны его пометы красным карандашом. Им отмечено первое письмо к Блоку Андрея Белого (‘1-ое письмо’), переписка с которым — интереснейшая и значительнейшая страница в истории литературы первой четверти века. Красным карандашом записан день получения письма от Л. Д. Блок в момент кризиса их отношений с Блоком з 1908 году (‘Получ. 3 IV’). Красным карандашом помечено письмо Ивана Яловца, крестьянина из Таврической губернии (‘Пол. 26 IV 1921’). Крестьянин рассказывает, как полюбил он стихи Блока, и трогательно предлагает, зная о продовольственных трудностях в Петрограде, прислать любимому поэту продукты.
Как известно, Блок принял Октябрь и был в числе первых интеллигентов, начавших работать с Советской властью. Эта политическая позиция поэта отразилась в его пометах. В 1917 году он получил письмо от одного литературного знакомого, выражавшего Блоку сочувствие по поводу гибели Шахматова. Четко красным карандашом записывает Блок на письме: ‘Эта пошлость получена 23 ноября 1917 года по случаю сообщения ‘Петербургского листка’ о ‘разгроме имения А. А. Блока’ (ф. 55, оп. 1, д. 139). Хотя для Блока слишком многое в его жизни и работе было связано с Шахматовым, чтобы он мог остаться равнодушным к его разорению, Блок судил исторически как художник и гражданин, убежденно вставший на сторону революции.
Чтобы верно понять резкость тона Блока, надо вспомнить, что он никогда не был не только барином-помещиком, но и вообще собственником. Он всегда считал, что у интеллигента ‘ценности невещественны’. Через месяц после получения упомянутого письма, отвечая на анкету о праве литературного наследования, Блок напишет: ‘Ничего не могу возразить против отмены права литературного наследования. У человека, который действительно живет, то есть двигается вперед, а не назад, с годами, естественно, должно слабеть чувство всякой собственности, тем скорее должно оно слабеть у представителя умственного труда, еще скорее — у художника, который поглощен изысканием форм, способных выдержать напор прибывающей творческой энергии, а вовсе не сколачиваньем капитала…’ (Собр. соч., т. 6. М., 1962, стр. 7).
Письмо от незнакомой дамы (от 2 января 1921 года), которая жаловалась на одиночество и на бесцельность своего существования после Октябрьской революции, на нем твердо и категорически помечено красным карандашом: ‘Не отвечаю’. Еще одно письмо. Написанное простым карандашом, по внешнему виду невыразительное. Но на первой странице красный карандаш Блока: ‘Получ. 4/IX 1918’. Помета сделана крупно, отчетливо, как бы обязывая обратить внимание на это письмо. И верно, письмо оказывается замечательным. Пишет молодая девушка, недавно начавшая писать стихи, Гертруда Эдуардовна Ган. Она приходила к Блоку говорить о своих стихах. По некоторым выражениям в тексте ее письма можно предположить, что она не жила в России постоянно. В 1918 году для продолжения образования она нуждалась в заработке и, видимо, просила Блока помочь ей найти работу (в записной книжке у Блока: ‘Телефон от Гертруды Эдуардовны Ган, для которой я так и не нашел места, совместимого с ученьем…’ (А. Блок. Записные книжки. М., 1965, стр. 415). Не сумев, вероятно, устроиться на нужную ей службу, она уезжает за границу и с пути посылает Блоку письмо, в котором пишет: ‘Уезжая из России, уношу с собой еще одно хорошее воспоминание — о Вас, о том, что Вы отнеслись так участливо, так истинно человеком… Хочется благодарить Россию за все добро, за все хорошее, что она дала мне — я знаю, что духом любви к свободе и к прекрасному, который так силен теперь во мне, я обязана именно России, т. е. тем, что не заглох этот дух, зародыши его ведь бывают у каждого — а окреп. В моем посещении Вас для меня особенно ценно то, что я увидела, что мои мысли о- русской революции, чаяния и чувства — не пустые фантазии, как казалось мне иногда в окружающей меня чуждой среде — это или отблески, или зародыши тех мыслей, которые живут в умах лучших русских людей’ (ф. 55, оп. 1, д. 208, л. 2 и об.).
Писательскую биографию Блока отличает замечательная черта: к моменту своего литературного дебюта он был сложившимся поэтом, профессионалом. Период ученичества прошел у поэта вне профессиональных литературных кругов. ‘Года три-четыре, — отмечает Блок в ‘Автобиографии’,— я показывал свои писания только матери и тетке’ (Собр. соч., т. 7. М., 1963, стр. 13). Ко времени его первого выступления в печати ученичество закончилось. Много позднее, когда Блок был уже прославленным мастером, к нему обратилась начинающая поэтесса с просьбой высказаться о ее стихах. Интересен ответ Блока: ‘Вы пишете, что я вначале тоже нуждался в чьем-то совете. Не думаю. Может быть, и был такой момент, но я его не заметил, не помню’ (там же, т. 8, стр. 452).
Впервые стихотворения Блока были напечатаны в 1903 году в мартовской книжке журнала ‘Новый путь’. Журнал редактировал П. П. Перцов. Ему было суждено стать и первым редактором Блока. ‘…За много лет разной редакционной возни, случайного и обязательного чтения ‘начинающих’ и ‘обещающих’ молодых поэтов только однажды было такое впечатление: пришел большой поэт… Я думаю, во впечатлении, после темы (тоже необыкновенной) прежде всего господствовала именно эта черта — полной зрелости таланта, полной уверенности в том, что он хочет сказать и что говорит’ (П. Перцов. Ранний Блок. М., 1922, стр. 9—10). Отмеченная Перцовым ‘черта полной зрелости таланта’ была закономерным итогом немалого литературного труда в течение тех нескольких лет, когда Блок стал серьезно писать стихи. ‘…Ко времени выхода первой моей книги ‘Стихов о Прекрасной Даме’,— заметил впоследствии Блок,— их накопилось до 800, не считая отроческих’ (Собр. соч., т. 7. М., 1963, стр. 13). Другими словами, к концу 1904 года Блок написал почти половину всех своих стихотворений. К осени же 1902 года, времени встречи с Перцовым, им было написано более 600 стихотворений.
Перцов обратил внимание также еще на один выразительный штрих, в связи с первой публикацией стихотворений Блока. Уславливаясь с ним о проведении стихов через цензуру, заголовке, вариантах и других деталях, Блок, между прочим, писал: ‘В подписи прошу Вас очень поставить мое имя полностью (Александр Блок) во избежание смешения меня с моим отцом, что было бы ему неприятно’ (П. Перцов. Ранний Блок. М., 1922, стр. 17). Как заметил Перцов, ‘семейная оговорка’, которой Блок мотивировал это желание, ‘явно несостоятельна: его звали Александр Александрович, следовательно, имя ‘Александр’ нисколько не устраняло гипотезы об авторстве его отца, если такая гипотеза была в самом деле возможна’ (там же, стр. 20). Известно, что отец Блока, профессор Варшавского университета, действительно не хотел, чтобы стихи сына могли быть кем-нибудь приписаны ему. Но, возможно, для самого Блока было важно и другое. Он входил в литературу серьезно, на всю жизнь, и с профессиональной озабоченностью хотел, чтобы появление его имени в печати соответствовало установившейся литературной традиции: Владимир Соловьев, Валерий Брюсов… Александр Блок!
Пожелание молодого поэта было выполнено редакцией ‘Нового пути’, и его стихи появились под заголовком: ‘Из Посвящений. Стихотворения Александра Блока’. С тех пор именно так стоит имя Блока на всех его поэтических сборниках, так подписывает он свои стихотворения, посылаемые в редакции журналов и газет, и автографы стихотворений, предназначенные для подарков, так подписано множество его писем, особенно тех, которым он сам придавал литературное, биографическое или общественное значение. Изредка Блок заменял полную подпись инициалами, но никогда не печатался под псевдонимом.
Профессиональная зрелость Блока рано сказалась не только в его поэтической непохожести на других поэтов, но и в той неслучайности деталей и отдельных компонентов, которая всегда отличает индивидуальное лицо мастера. Уже в октябре 1903 года Блок, посылая С. А. Соколову (Кречетову) стихи для декабрьского альманаха ‘Гриф’, писал: ‘Если найдете возможным, сохраните и при выборе тот самый порядок, который я обозначил нумерацией. Мне хотелось бы дать гамму разнородных предчувствий (1—6), слившуюся в холодный личный ужас (7—13), разрешенную лишь вполовину предгрозовой духотой (14) и вполне на рассвете, в отзвуках, в отблесках уходящих туч (15). Потому, между прочим, мне бы очень хотелось видеть в ‘Грифе’ последнее стихотворение (15-ое)…’ (ф. 1430, оп. 1, д. 5, л. 1).
Как образно и с какой ясностью характеризует молодой поэт свою задачу! Отбирая стихотворения для ‘Грифа’, Блок следовал определенному эстетическому принципу. В согласии с ним построит он свой первый сборник (‘Стихи о Прекрасной Даме’) и вскоре сформулирует его в одной из рецензий: ‘Задача всякого сборника стихов состоит, между прочим, в группировке их, которая должна наметить основные исходные точки, от каждой из них уже идет пучок стихов, пусть многообразных, но с им одним присущим, в них преобладающим ароматом. Так создаются отделы…’ (Собр. соч., т. 5. М.-Л., 1962, стр. 552).
Впоследствии Блок не раз говорил о себе как о профессионале. Одно из самых недвусмысленных высказываний находится в письме к певице Л. А. Дельмас от 2 марта 1914 года. В этом первом письме к женщине, в которую поэт страстно влюблен, поразительна аргументация, с какой он просит принять его чувство: ‘…может быть, и для Вас и для меня явилось бы что-то новое: для искусства (простите, я профессионал тоже, это не отвлеченность, это — тоже проклятие)’. (‘Звезда’, 1970, No 11, стр. 190).
С. М. Соловьев, троюродный брат Блока, вспоминая о Блоке-гимназисте, заметил: ‘Тогда уж меня поразила и пленила в нем любовь к технике литературного дела…’ (‘Письма Александра Блока’. Л., 1925, стр. 10). Еще одна черта рано проявившегося ‘профессионализма’. И хотя печатание стихов, по словам Блока, никогда не являлось для него важным событием (‘…я привык строго отделять его от писания’), он знал досконально, как должны быть напечатаны его стихи. Очень интересно в этом смысле письмо Блока к Брюсову от 18 апреля 1906 года по поводу издания его второго сборника ‘Нечаянная радость’: ‘Могу ли я просить Вас, чтобы он печатался обычным шрифтом ‘Скорпиона’, как в первых ‘Северных цветах’ (1901—1903 г.), я думаю, что шрифт ‘Urbi et orbi’ и ‘Stephanos’ слишком классичен для моих стихов, кроме того, мне хочется, чтобы каждый стих начинался с большой буквы. Формат, обложка и даже бумага давно представлялись мне, как в ‘Письмах Пушкина и к Пушкину’, это оттого, что во мне есть консервативная книжность: я всегда чувствовал особенную нежность к обложкам с простыми буквами или в старинной книжной рамке, а сложные линии и все, превышающее виньеточность, скоро надоедало. До сих пор я люблю целиком издание ‘Пана’: и формат, и бумагу, и 4 простые зеленые буквы на сером, еще я думал о красных буквах на сером или серо-синем. Но все, касающееся обложки, формата и бумаги, второстепенно, а, главное, прошу Вас о шрифте и больших буквах’ (ф. 2530, новое поступление).
В архиве Блока хранится один удивительный документ. 7 ноября 1902 года должно было состояться решительное объяснение Блока с его будущей невестой и затем женой Любовью Дмитриевной Менделеевой. На случай, если его любовь будет отвергнута, Блок приготовил следующую записку:
‘Мой адрес: Петербургская сторона, Казармы Л[ейб]-Гв[ардии] Гренадерского полка, кв[артира] полковника Кублицкого No 13,
7 ноября 1902 года
В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне ‘отвлеченны’ и ничего общего с ‘человеческими’ отношениями не имеют. Верую в едину святую соборную и апостольскую церковь. Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь. Поэт Александр Блок’ (‘Литературное наследство’, т. 27/28. М., 1937, стр. 370).
Эта записка замечательна не только романтическим и мистическим содержанием, выразившим юношеские переживания поэта, но и всеми внешними деталями, столь характерными впоследствии для зрелого Блока. Указан точный адрес, без единого сокращения записана дата, полностью назван город и наконец — подпись, та самая, которая указывалась в письме к Перцову и которая будет стоять под автографами стихотворений. И как уверенно поставлено перед ней слово ‘поэт’. Еще не напечатано ни одного стихотворения, но призвание определено твердо, жизненный выбор сделан. Надо видеть и как написан весь текст. Строгий, изысканный почерк, не потускневшие от времени черные чернила, гармонично расположенные абзацы.
Изучение документа по книге и по автографу столь же отличны друг от друга, как чтение, например, стихов артистом и самим автором. Как бы хорошо ни были известны произведения великого поэта, знакомство с его архивом — всегда новая встреча с ним.