К. С. Баранцевич
К. С. Баранцевич
Рождественский сон
Рождественский сон
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
Рождественский сон, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1907
Время на прочтение: 5 минут(ы)
‘Что-то тяжелое, смутное, и никаких впечатлений на этом рождественском вечере, — думал Канчаров, шаря в темноте на столе электрический фонарик в форме портсигара. — То есть хоть бы сколько-нибудь приятных впечатлений! — добавил он мысленно, найдя ‘портсигар’ и нажимая кнопку… — А, вот они, спички!’
Он зажег свечу и начал быстро раздеваться, бросая платье на спинку стула, потом лег в постель и откинул одеяло к ногам.
‘И к чему это она так затапливает? — подумал он про свою хозяйку, старую эстонку, — глупое создание! Вот теперь разболится голова! О, черт! И все глупо, жалко как-то, трусливо! Костюмированный вечер! Идиоты. Пажи, Мефистофели, цветочницы. Могильщик, хоронивший свободу… Этот еще ничего, этот был интересен, но не выдержал роли и зачем-то превратился в амура! Чепуха! Общая приниженность, повальная трусость…’
Он уже стал засыпать, как ему вдруг вспомнился бывший на вечере добродушный старичок генерал. Его лицо, обрюзгшее, доброе, и смущенная улыбка, с которой он рассказывал, как начальство настоятельно советовало следить, чтобы как-нибудь не завелась ‘крамола’… ‘Помилуйте, — звучал в его ушах старый, дребезжавший голос генерала, — какая у меня может быть… Помилуйте, ведь этак вы и меня можете, чего доброго, заподозрить… ведь это что же… Ну, вас-то, конечно…’ Начальство смеялось… Смеялся, рассказывая, генерал, смеялись все, но чей-то скептический голос заметил с конца стола: ‘А чем вы гарантированы, генерал?’
И только… Но всем стало жутко… Сразу понизился тон, как говорят актеры.
И в таком пониженном тоне окончился этот праздничный вечер.
…Страна Нельзя…
Вспомнился ли кружок, в котором проектировался сатирический журнал под таким названием, или это действительно была страна Нельзя, огромная, малонаселенная, своеобычная, дикая страна?
Страна, в которой на каждом шагу забитого, одурманенного грозными окриками обывателя встречало и всюду сопровождало это бессмысленно-грозное слово: нельзя.
Канчаров шел по улице спешно, не оглядываясь, каждую минуту, с каждого перекрестка ожидая услышать это ужасное слово, и ему казалось, что все, все находившиеся перед его глазами были проникнуты этим словом и, как загипнотизированные, думали только о нем…
Да, это была страна! И все жившее в ней было смертельно напугано этим словом! Прохожие на улице, извозчики у подъездов домов, приказчики в магазинах, баба, торговавшая на углу гнилыми яблоками, — все как будто показывали, что каждый из них занят своим делом, в действительности же все только думали об одном и том же слове, только и жили им!..
Нельзя! Ничего нельзя!
Нельзя заниматься своим делом, нельзя даже жить…
Нужно ‘смотреть в оба’ и опасаться того, что нельзя!..
Канчаров осторожно осмотрел свою комнату, свой скромный письменный стол и начал ждать…
В передней громко позвонили, что-то там потом завозилось, дверь его комнаты быстро, нараспашку раскрылась, и они вошли…
— Откройте ящик! Этот у вас закрыт? Где ключи? Постойте: вы что-то спрятали, разожмите пальцы.
Жирное, лоснящееся, с белыми, протяжно поднятыми и закрученными усами лицо человека с светлыми пуговицами близко придвинулось к лицу Канчарова и дохнуло испарением мадеры и папиросного дыма. И глаза, тоже противные, круглые и наглые, такие, в которые порядочные женщины стыдятся взглянуть, — вопросительно остановились на Канчарове.
— Может быть, вы сами укажете, чтобы не затягивать? — жирным баском пророкотал человек со светлыми пуговицами, — а впрочем… Нашел ты там, что-нибудь?
Неуклюжее, темное существо с эфесом сверкающей при лампе шашки, возившееся в углу, за печкой, что-то невнятно пробормотало и усиленно принялось шуршать отставшими обоями…
— Может быть, вы в самом деле пожелаете сократить эту неприятную для вас процедуру?
Это уже спрашивало другое, не менее неприятное лицо, молодое, румяное, с черненькими усиками. И оно, как и первое, было тут же, близко-близко от лица Канчарова, но отдавало от него не мадерой, а острыми, пряными духами, употребляющимися обыкновенно ‘этими дамами’…
— Такой молодой, и уже погибший, — неестественно стучало в голове Канчарова, — такой молодой… Боже, какой он молодой!.. И где же, где же он этому научился!..
— Вот-с! Нашел! — раздалось из глубины комнаты, где копошились, стучали, шарили и рыли несколько неуклюжих существ с сверкавшими при огне эфесами шашек.
— Нашел?! Неси сюда! — радостно прорычал белоусый, а черненький самодовольно звякнул шпорами.
— Бери же! — послышалось из темной кучи неуклюжих существ.
— Тащи, тащи сюда все. Что там такое? Ну, шевелись, черт! — нетерпеливо приказывал белый.
И оба, черный и белый, с выжидательным выражением на лицах, вытянулись в темный угол, откуда один из вооруженных людей, торжественно подняв почти на уровень головы, нес какой-то небольшой четырехугольный предмет.
И Канчарова поразило то, что к этому предмету, оказавшемуся небольшим чемоданом, все находившиеся здесь относились с необыкновенным вниманием, словно это был не чемодан, старый, заслуженный спутник студенческих скитаний, а что-то такое, что влияло на судьбы всех, а на его в особенности…
‘Это — мысль!’ — подсказал Канчарову внутренний голос.
‘Мысль? — удивлялся другой, сомневающийся, — но где же она? В чем?’
‘А вот! — подумал Канчаров и почувствовал, что те двое думают то же самое, — вот она… Вот этот комочек! Что на дне чемодана!..’
‘Но ведь это не то перетертая, скомканная бумага, не то скатанный, почерневший от грязи комочек мягкого воска из улья?’ — продолжал сомневающийся голос.
‘Да может быть и то и другое! — отвечал самому себе Канчаров, — да, да, и то и другое! — все более и более воодушевлялся он, — клочок бумаги, заключающий мысль, может быть великую, мировую мысль, и он попал в карман пальто так, случайно и изнашивается, тончает и скатывается в комочек — да, мысль скатывается в комочек!’
И это тоже воск! Это то лучшее, что медленно, трудолюбиво собиралось отовсюду и из чего общими силами созидается дивный храм знания.
— Так вы, значит, признаете, что найденный в чемодане предмет есть мысль?
— Да, признаю!
— Пожалуйста, начните протокол. Эй, подай сюда чернильницу… Вот перо, не угодно ли… Что? Не пишет? Можно отпереть. Бумаги? Вам удобно так?..
Как они все были рады! Они нашли и арестовали мысль. Мысль одного из миллионов людей. Но они не теряли надежды захватить мысли сотни миллионов людей и спрятать их дальше, как можно дальше!
И они ушли, довольные своей находкой, обрадованные, веселые и торжественно унесли с собою в чемодане мысль…
‘Какая чепуха! Ведь приснится же!’ — подумал, внезапно проснувшись, Канчаров.
Было очень рано и совсем темно. В стекла окон словно кто сыпал пригоршнями песок, и на дворе что-то глухо рокотало: ррр… ррр!..
‘Это дворник сгребает снег, должно быть, метель! — догадался Канчаров, — мысль — комочек бумаги… воск… долгая, бесконечно долгая созидательная работа, и вот — величественный храм… И сияние славы… вечное сияние над ним’.
Бум! — грохнула пушка.
‘Салют свободе!’ — словно пламенной искрой вспыхнуло сознание в Канчарове, и сердце его забилось в такт десяткам тысяч сердец безграничной толпы, наполнявшей улицы города.
На всех перекрестках, на фонарных столбах, на каждом доме реяли разнообразные, разноцветные флаги и величественно развевались над бесчисленными процессиями, шествовавшими во всех направлениях.
И в то время как на одной площади, сменяясь один другим, ораторы говорили пламенные речи, на какой-нибудь другой гремели оркестры музыки, и тысячные толпы кричали приветствия:
— Да здравствует! Да здравствует! Виват!
Порывистый весенний ветер мчался над городом, схватывал эти крики, уносил дальше и приносил с окрестных деревень и ближайших полей — новые.
А людская волна все текла, все разливалась по городу. Люди встречались друг с другом, с радостными, возбужденными лицами сообщали один другому долгожданную весть, незнакомые братски обнимались и целовались…
‘Правда ли, правда ли все это?’ — в захлебывающемся восторге спрашивал себя Канчаров, и внутренний голос отвечал ему:
‘Да, это правда! Счастливый миг настал, освобождение свершилось! Все старое, мрачное, злобное — там, позади, и не вернется более. Свет новой жизни воссиял над свободным человеком, над свободной мыслью, свободным правдивым и смелым словом его!’
…Часы били десять.
Канчаров проснулся.
‘Сон, сон, опять сон! — с тоскою закопошилось в голове, — и нет правды’!
Он вздохнул, повернулся на спину и стал прислушиваться.
‘Ха-лат, ха-лат!’ — гнусаво простонал со двора татарин.
Дон… шлл… звонко щелкнула и пролилась по двору бадья, которую дворник, очевидно, вытащил из-под сточной трубы и опрокинул на мостовую.
‘Вот она… правда!’ — подумал Канчаров и начал медленно, нехотя одеваться.
В соседней комнате стукнули самоваром и звякнули ложечки в стакане.
За столом, спиною к двери, с газетой, ловя от окошка мутный свет декабрьского утра, сидел бедно одетый, среднего роста, сутуловатый человек.
Он не обернулся при входе Канчарова, только сердито зашуршал газетным листом.
Канчаров присел к столу и вялым движением налил два стакана чая.
— Что в газетах, Павел?
— Три казни… четыре убийства… Сутуловатый человек повернулся, положил газету на стол, смотря в пол и разглаживая большую, комковатую бороду.
‘Бутылок-банок! Костей-тряпок’, — в форме унылого припева послышалось со двора…