РАЗСКАЗЫ
АВТОРА ‘МЭРИ БАРТОНЪ’
РОЖДЕСТВЕНСКЯ БУРИ И ШТИЛЬ.
‘Современникъ’, т. 61, 1857
Рождественные бури и штиль, Гаскелл Элизабет, Год: 1848
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Въ одномъ город (нтъ нужды, гд именно) издавалась дв мстныя газеты (нтъ нужды, когда именно). Газета ‘Flying Post’ издавалась давно и имла видъ респектабельный, она была органомъ фанатизма и торевъ, газета ‘Examiner’ отличалась остроумемъ и положительностью сужденй, она была новая газета и пользовалась покровительствомъ демократовъ. Въ этихъ двухъ газетахъ еженедльно появлялись статьи браннаго содержаня, такя рьяныя и свирпыя, какъ обыкновенно бываютъ статьи подобнаго рода, очевидно, это были произведеня раздраженныхъ умовъ, несмотря на одно и тоже стереотипное вступлене: ‘хотя статья, появившаяся На прошлой недли въ газет ‘Flying Post’ (или ‘Examiner’) не заслуживаетъ нашего вниманя, но мы считаемъ долгомъ’ и проч. и проч. Каждую субботу лавочники-радикалы пожимали руки другъ другуи соглашались, что умная газета ‘Examiner’ славно отдлала, бойко отхлестала газету ‘Flying Post’, между-тмъ, какъ боле степенные тори выражали сожалне, что Джонсонъ напрасно расточаетъ свое остроуме противъ ничтожной газеты, которую читаетъ одна только чернь, и которая находится при послднемъ издыхани.
Не такъ это было на самомъ дл. Газета ‘Examiner’ жила и процвтала, по-крайней-мр, она окупалась, какъ выражался одинъ изъ героевъ моего разсказа. Это былъ главный наборщикъ: пожалуй, вы можете назвать его, какъ вамъ угодно, я только говорю, что это былъ человкъ, завдывавшй механической частью газеты. Въ сочинене большихъ статей онъ не пускался, но раза два въ недлю, когда оригинала оказывалось недостаточно, онъ, безъ вдома редактора, наполнялъ пустое мсто собственными своими сочиненями, въ род объявленй необычайныхъ предметахъ, какъ-то: о зеленыхъ бобахъ и горох въ декабр, о появлени срыхъ дроздовъ или блыхъ зайцевъ, и тому подобныхъ, въ высшей степени интересныхъ феноменахъ. Правда, все это былъ чистйшй вымыселъ, причудливая изобртательность ума, но чтоже за бда? Его жена узнавала заране о появлени литературныхъ статей мужа, по его особенному кашлю, служившему вмсто прелюди. Вслдстве этого ободряющаго признака, и громкаго, выразительнаго голоса, которымъ онъ читалъ свои сочиненя, жена его имла расположене думать, что ‘Ода на рано распустившйся розовый бутонъ’, занимавшая мсто въ отдл, посвященномъ оригинальной поэзи, и письмо въ отдл корреспонденци, съ заглавемъ: ‘Pro Bono Publico’, были творческими произведенями ея супруга, и на этомъ основани она нердко вздергивала носъ.
Никакимъ образомъ не могъ я постичь, что заставило Годгсоновъ квартировать въ одномъ дом съ Дженкинсами. Дженкинсъ занималъ тоже мсто въ редакци газеты ‘Flying Post’, какое Годгсонъ въ редакци ‘Examiner’, и, какъ я уже сказалъ, предоставляю вамъ самимъ дать этому мсту назване. Дженкинсъ имлъ основательное и врное поняте о своемъ положени, и питалъ должное уважене ко всмъ властямъ: отъ правительства, въ лиц короля, до редактора и субредактора. Ни за какя сокровища въ мр онъ не ршился бы пополнить пустоту въ журнал своими сочиненями, и я полагаю, что ненависть его къ Годгсону увеличилась бы еще вдвое, еслибъ онъ узналъ о ‘произведеняхъ его ума’, какъ выражался Годгсонъ, нжно разсуждая съ своей благоврной о статьяхъ, замнявшихъ въ журнал проблы.
Дженкинсъ также былъ женатъ. Только жены и были нужны, чтобъ завершить полноту ссоры, существовавшей въ рождественске праздники, лтъ двадцать тому назадъ, между двумя сосдями, двумя наборщиками. При женахъ изъ этого вышла очень миленькая и полная ссора. Для равновся двухъ враждующихъ сторонъ надобно еще прибавить, что, если Годгсоны имли ребенка (такого милашку! маленькаго крошку!), то мистриссъ Дженкинсъ имла кота (славнаго кота! огромнаго, лакомаго, умвшаго какъ-то особенно мяукать, кота, который почти постоянно воровалъ молоко, оставляемое на ужинъ маленькаго крошки!). Посл такого объясненя равномрныхъ силъ и средствъ той и другой стороны, мы можемъ приступить къ описаню войны.
Это было наканун Рождества. День былъ морозный, дулъ, холодный восточный втеръ, небо застилалось тяжелыми темными тучами, человческя лица казалсь длинными и мрачными, потому что имъ приходилось пробыть подъ влянемъ такой погоды доле обыкновеннаго, чтобъ сдлать закупки для наступавшаго праздника.
Утромъ этого дня, Дженкинсъ, уходя изъ дому, далъ жен нсколько денегъ на покупку провизи для праздничнаго обда.
— Для меня, душа моя, купи, пожалуста, индюшку и сосисекъ. Быть можетъ, это слабость, но, признаюсь откровенно, я люблю сосиски. Покойная матушка была неравнодушна къ нимъ. Подобные вкусы передаются въ наслдство. Что касается до пирожнаго, до плюмпуддинга или сладкихъ пирожковъ, это я предоставляю на твое усмотрне, объ одномъ только прошу тебя, не стсняйся въ деньгахъ: вдь Рождество бываетъ только разъ въ году.
И, спустившись съ лстницы, у самыхъ дверей квартиры Годгсона, Дженкинсъ снова закричалъ:
— Не забудь же сосисекъ, душа моя! (Какое хвастовство! замтилъ мистеръ Годгсонъ).
— Я бы желалъ, Мэри, чтобъ завтра за обдомъ было что нибудь сверхъ обыкновеннаго, говорилъ Годгсоцъ, составляя съ женой планы относительно слдующаго дня: — но я думаю ограничиться ростбифомъ. Вдь у насъ семейство, душа моя.
— Что за семейство, Джемъ. Кром ростбифа, я ничего больше не хочу. Когда еще я не была въ услужени, мы съ матушкою всегда считали ростбифъ за отличное блюдо.
— Ужъ ты такъ и сдлай…. ростбифъ и плюмпуддингъ! И затмъ, до свиданья. Береги маленькаго Тома. Мн показалось, какъ будто онъ немножко охрипъ сегодня.
Сказавъ это, онъ отправился къ своимъ занятямъ.
Прошло уже много времени съ тхъ поръ, какъ мистриссъ Дженкинсъ и мистриссъ Годгсонъ не говорили одна съ другой, хотя каждая изъ нихъ превосходно знала, что длала и думала другая. Мистриссъ Дженкинсъ знала, что Мэри ненавидла за то, что не имла настоящаго кружевнаго чепчика, какой имла мистриссъ Годгсонъ, что была она нкогда служанкой, чмъ никогда не бывала мистриссъ Дженкинсъ, небольшя ограниченя, къ которымъ мистриссъ Годгсонъ принуждена была прибгать, чтобъ свести, какъ говорится, концы съ концами, Мэри переносила бы весьма терпливо, еслибъ не боялась, что подобнаго рода экономя извстна мистриссъ Дженкинсъ. Но отместка была у нея подъ рукой. У ней былъ ребенокъ, а у мистриссъ Дженкинсъ ни одного. За счасте имть ребенка, даже такого крошку, какъ маленькй Томъ, мистриссъ Дженкинсъ согласилась бы носить самые простые чепчики, сама бы чистила мдную посуду и трудилась бы денно и нощно. Величавая, невыразимая неудача въ жизни отравляла ея спокойстве, остановила въ ней развите душевныхъ силъ, сдлала ее болзненной и самолюбивою.
— Опять этотъ котъ, чтобъ его…. Опять стащилъ, опять обгрызъ всю баранину, такъ что и въ руки взятъ нечего…. и въ новое время, когда къ обду Джема нтъ больше ничего. Ну ужь я же задамъ ему! Теперь онъ у меня въ рукахъ! Попался! Я ему задамъ.
Сказавъ это, Мэри Годгсонъ схватила праздничную трость мужа, и, несмотря на визгъ и царапане кота, надавала ему такихъ колотушекъ, которыя, по ея мнню, должны были излечить его навсегда отъ воровскихъ наклонностей. Но вдругъ — она оглянулась назадъ, и увидла, что въ дверяхъ стояла мистриссъ Дженкинсъ, съ лицомъ, выражавшимъ злобное бшенство.
— Какъ вамъ не стыдно, сударыня, нападать на бдное безсловесное животное, которое только и смыслитъ, чтобъ стянуть лакомый кусочекъ, когда увидитъ его? Вы бы постыдились хоть себя! Животное это вдь только слдуетъ природ, которою одарилъ его Богъ! Какъ вамъ не стыдно, ма’мъ! и я, право, удивляюсь, что при вашей жадности, при вашемъ скряжничеств, вы не запираете шкапъ немного плотне. Если вы не знаете, такъ я вамъ скажу, что существуютъ законы и для неразумныхъ животныхъ. Подождите, я разскажу о вашемъ поступк мистеру Дженкиису: онъ напомнитъ вамъ этотъ законъ…. Бдняжечка Томми! тебя прибили…. тебя изувчили! бдный, бдный Томми! И неужели зато, что онъ сълъ нсколько негодныхъ объдковъ, которые слдовало бы бросить нищему, неужели за это слдовало переломить ему ногу? заключила мистриссъ Дженкинсъ, бросивъ презрительный взглядъ на объдки баранины.
Мэри чувствовала себя весьма раздраженною и вмст весьма преступною. Она дйствительно пожалла бднаго, охромвшаго кота, когда онъ, съ плачевнымъ мяуканьемъ, приползъ къ ногамъ госпож. Она раскаявалась, что прибила его такъ жестоко, и тмъ боле, что котъ доведенъ былъ до искушеня собственною ея безпечностью: никогда не запирала шкапъ, въ которомъ хранилось състное. Но презрительный взглядъ мистриссъ Дженкинсъ на кусокъ баранины превратилъ ея раскаяне въ припадокъ сильнаго гнва, и она захлопнула дверь подъ самымъ носомъ мистриссъ Дженкинсъ, стоявшей въ сняхъ и ласкавшей кота,— захлопнула такъ сильно, что маленькй Томъ проснулся и началъ ревть. Въ этотъ день у Мэри все пошло не такъ, какъ слдуетъ. Ребенокъ проснулся — кто же понесетъ обдъ мужу въ типографю? Она взяла ребенка на руки, стараясь убаюкать его, и, убаюкивая, плакала, сама не зная о чемъ,— вроятно, вслдстве отлива гнвныхъ чувствъ и прилива боле мягкихъ и нжныхъ. Она снова и снова раскаявалась въ томъ, что прибила кота, ее терзала мысль, что, можетъ быть, и въ самомъ дл переломила ему ногу. Что бы сказала ея мать, узнавъ, какою сердитою и жестокою сдлалась ея маленькая Мэри? Неужели Мэри доживетъ до того, что, въ минуты гнва, будетъ бить и своего малютку?
Мэри горько плакала, а при этомъ положеня убаюкиванье было безполезно, она должна была оставить его, должна была взять ребенка на руки и вмст съ нимъ отправиться въ типографю, потому что обденный часъ прошелъ давнымъ-давно. Очистивъ тщательно баранину, кусокъ которой чрезъ эту операцю доведенъ былъ до безконечно малаго количества, и вынувъ изъ горячей золы печеный картофель, она уложила и то и другое въ корзинку, вмст съ другими принадлежностями, какъ-то: тарелкой, масломъ, солью, ножомъ и вилкой.
Восточный втеръ дйствительно былъ рзкй. Мэри бжала, стараясь укрыться отъ него. Снговыя хлопья были тверды и, какъ льдомъ рзали лицо. Ребенокъ плакалъ во всю дорогу, хотя она и закутала его въ платокъ. Усталый и голодный мужъ съ особеннымъ аппетитомъ напустился на картофель, физическя потребности въ немъ до такой степени были сильне моральныхъ, что онъ мрачно посмотрлъ на холодную баранину. Мэри воротилась домой безъ всякаго аппетита. Посл нкоторыхъ усилй накормить ребенка, настойчиво отклонявшаго отъ себя молоко и булку, она, по обыкновеню, положила его на постельку, окруженную игрушками, и сама занялась приготовленемъ фарша на рождественскй пуддингъ. Рано вечеромъ къ ней принесли небольшой свертокъ, упакованный сначала въ простую срую бумагу, потомъ въ блую, гладкую, какъ атласъ и, наконецъ, въ душистую салфетку. Къ этому свертку приложена была записка отъ матери, извщавшей свою дочь, что она не забыла Рождества, и узнавъ, что фермеръ Буртонъ рзалъ молодую свинью, она не замедлила воспользоваться этимъ случаемъ: Пробрла окорокъ и сдлала изъ него нсколько сосисекъ съ тми спецями, которыя такъ нравились Мэри, когда она жила еще доили
— Добрая, добрая матушка! сказала Мэри про себя.— Найдется ли въ мр существо, которое съ такой любовью вспоминаетъ близкихъ своему сердцу. Какя дивныя сосиски приготовила она. Вещи домашняго приготовленя имютъ особенный вкусъ, котораго ни купить ни за какя деньги. Да гд! такихъ сосисекъ, какъ матушкины, не найдешь въ цломъ мр! Я уврена, что если бъ мистриссъ Дженкинсъ попробовала сосиски моей матушки, она бы не бросилась на городскя издля, которыя Фанни только что притащила.
Въ этомъ род она продолжала размышлять о родительскомъ кров, пока воспоминаня о миломъ коттедж не вызвали ей улыбки на уста и ямочки на щекахъ, — миломъ коттедж, который зеленлъ даже теперь, среди глубокой зимы, съ его мсячными розами, съ его остролистникомъ и огромнымъ португальскимъ лавровымъ деревомъ, которымъ такъ гордилась ея мать. А тропинка черезъ огородъ къ фермеру Буртону… о! какъ свжо сохранялась она въ ея памяти! Мрами собирала она у него незрлыя яблоки и кормила свиней, пока Буртонъ не начиналъ бранить ее за то, что даетъ имъ такъ много дрянной зелени.
Размышленя Мэри и ея воспоминаня внезапно были прерваны. Ея крошка (я называю его крошкой, потому что такъ называли его отецъ и мать, и потому еще, что онъ дйствительно былъ крошка, хотя ему и минуло восемьнадцать мсяцевъ) заснулъ, между игрушками, тревожнымъ, безпокойнымъ сномъ, но Мэри и за это была благодарна, потому что утромъ онъ спалъ весьма мало и потому еще, что ей предстояло много дла. Но въ это время въ гортани ребенка поднялось такое странное хрипнье, какъ будто по каменному полу въ кухн тащили тяжелый и скрипучй стулъ. Открытые глазки ничего не выражали, кром страданя.
— Милашка мой, Томми! сказала Мэри, съ ужасомъ взглянувъ на него, и потомъ взявъ на руки.— Малютка мой! что ты такъ хрипишь, крошечка мой!… Бай, бай, баю, бай!… Перестань же, ангелъ мой! Что съ тобой сдлалось?
Но хрипнье становилось все сильне и сильне.
— Фанни! Фанни! вскричала Мэри въ смертномъ испуг, потому что ребенокъ почти почернлъ отъ стсненя въ горл.
Мэри не къ кому было обратиться за помощью и состраданемъ, кром дочери домохозяйки, маленькой двочки лтъ тринадцати, прислуживавшей въ дом во время отсутствя матери. Фанни считалась служанкой преимущественно верхнихъ жильцовъ, которые платили особо за хозяйскую кухню, потому что Дженкинсъ терпть не могъ запаха стряпни! Но, къ счастю, теперь Фанни сидла за своимъ рукодльемъ, штопала чулки и, услышавъ крикъ мистриссх Годгсонъ, выражавшй сильный испугъ, опрометью бросилась къ ней, и съ разу поняла, въ чемъ дло.
— У него крупъ! Ахъ, мистриссъ Годгсовъ! онъ умретъ, непремнно умретъ! Съ моимъ маленькимъ братомъ было то же самое, и онъ умеръ въ нсколько часовъ. Докторъ сказалъ, что ужь поздно…. ничего нельзя сдлать. Нужно было бы, говорилъ онъ, съ самого начала сдлать теплую ванну: это бы еще могло спасти его, но… ахъ! Боже мой! онъ хуже на видъ, гораздо хуже моего брата!
Фанни въ словахъ своихъ безсознательно выражала чувство дтской любви, которое увеличивало еще боле ея опасеня за жизнь ребенка, впрочемъ, близость опасности была очевидна.
— О, мой милочка, мой крошечка! Ангельчикъ мой! зачмъ ты такъ захворалъ, бдняжка мой! Нтъ…. я не могу смотрть ея тебя… И огонь-то у меня погасъ!… Все думала о матери, чистила коринку, а про огонь-то и забыла. Ахъ, Фанни! скажи, вдь у васъ на кухн врно есть огонь?
— Мама велла затворить заслопку, и когда мистриссъ Дженкинсъ кончитъ стряпать, то бросить туда перегорлый уголь. Я такъ и сдлала, теперь онъ, я думаю, совсмъ погасъ… Но… ахъ, мистриссъ Годгсонъ! позвольте, я сбгаю за докторомъ… я не могу слышать его крика, точь-въ-точь мой маленькй братъ.
Съ глазами, полными слезъ, Мэри попросила Фанни сбгать, и, стараясь удержать слезы, поддержать бодрость духа, подавить въ душ тяжелое горе, положила ребенка въ колыбель и побжала валить водой большой мдный чайникъ.
Мистриссъ Дженкинсъ состряпала скромный обдъ, отобдала съ мужемъ, который для этого пришелъ домой, разсказала ему о побояхъ, перенесенныхъ милымъ котеночкомъ, при чемъ мистеръ Дженкинсъ съ справедливымъ и величавымъ негодованемъ замтилъ, что вс эти ссоры возникаютъ отъ отвратительной газеты ‘Examiner’, спрятала сосиски, индюшку и пуддингъ, которые заказалъ ей мужъ, прибрала комнату, приготовила все къ чаю, поласкала кота и потужила о этомъ бдняжк (который, мимоходомъ сказать, совсмъ забылъ о побояхъ, и съ наслажденемъ принималъ нжныя ласки). Сдлавъ все это, мистриссъ Дженкинсъ присла, чтобъ примрять настоящй кружевной чепецъ. Каждая складочка была разглажена, каждый бантикъ расправленъ: какъ вдругъ! что это такое?— За окнами, на улиц, хоръ тоненькихъ дтскихъ голосовъ заплъ старинный рождественскй гимнъ, который мистриссъ Дженкинсъ слышала тысячи разъ въ дни своей юности…
Она встала и подошла къ окну. Тамъ внизу у тротуара стояла группа сровато-темныхъ маленькихъ фигуръ, рельефно отдляющихся отъ снга, которымъ покрылась вся улица. Отсчитавъ нсколько мдныхъ монетъ, она бросила ихъ въ окно маленькимъ пвцамъ.
Пока она слушала гимнъ и отсчитывала мдныя деньги, въ открытое окно забрался зимнй холодъ, она помшала пылавшй огонь въ камин и сла прямо передъ нимъ,— но не съ тмъ, чтобъ расправлять кружева: подобно Мэри Годгсонъ, она задумалась о давно минувшихъ дняхъ,— углубилась въ воспоминаня дтства,— припоминала давно забытыя слова и святочныя сказки, которыя когда-то слушала на колняхъ матери.
— Не понимаю, что со мной длается? сказала она, оторванная отъ нити воспоминанй звуками своего собственнаго голоса: старина такъ и лзетъ въ голову. Въ какихъ нибудь полчаса я столько передумала о матушк, сколько не передумать бы, кажется, втечене нсколькихъ лтъ. Не передъ смертью ли ужь это? Старые люди говорятъ, что если станешь думать о родныхъ, которые давно уже переселились въ вчность, это значитъ, скоро самъ переселишься къ нимъ. А теперь мн не хотлось бы отправиться туда: — завтра за обдомъ такая славная индюшка!
Въ эту минуту раздался громкй и учащенный стукъ въ двери. И уютомъ, какъ будто стучавшй не могъ ни минуты подождать, дверь отворилась и въ ней показалась Мэри Годгсонъ, блдная, какъ смерть.
— Мистриссъ Дженкинсъ!… ахъ, у васъ кипитъ чайникъ,— ну слава Богу!— Ради Бога, одолжите мн кипятку для малютки — у него крупъ… онъ умираетъ!
Мистриссъ Дженкинсъ повернулась на стул съ холоднымъ, равнодушнымъ- выраженемъ въ лиц, съ выраженемъ, которое (между нами будь сказано) знакомо было ея мужу, и котораго онъ, при всемъ своемъ величавомъ достоинств, трусилъ.
— Ма очень жаль, что я не могу сдлать вамъ этого одолженя, вода въ чайник кипитъ для чаю моего мужа. Не бойся, Томми, мистриссъ Годгсонъ не сунется туда, гд ее не спрашиваютъ. Я бы совтовала вамъ лучше отправиться къ доктору, чмъ тратить время на пустыя слезы и ломать себ руки, — чайникъ мой назначенъ не для васъ.
Мэри всплеснула руками съ напряженнымъ усилемъ, не сказала въ слова въ отвтъ этому холодному, деревянному лицу,— этому рзкому, ршительному голосу,— но уходя, она молила Небо послать ей силы перенесть предстоявшее испытане, послать ей силы простить мистриссъ Дженкинсъ.
Мистриссъ Дженкинсъ кротко посмотрла вслдъ уходившей, и потомъ накинулась на себя такъ быстро и сердито, какъ накидывалась иногда на другихъ.
— О, какой же я зврь! Господи, прости меня! Что значитъ чай моего мужа въ сравнени съ жизнью малютки? Въ круп — все зависитъ отъ времени. Какое бездушное создане… по всему видно, что ты не имла ребенка.
И прежде, чмъ кончились эти упреки, она была уже внизу, съ чайникомъ въ рук. Мэри не находила словъ, да къ тому же и не могла говорить отъ слезъ, чтобы выразить свою благодарность. Мистриссъ Дженкинсъ отклонила отъ себя изляне этого чувства, сухо сказавъ своей сосдк:
— Я длаю это не для васъ, ма’мъ, но для больнаго ребенка, въ той надежд, что онъ выростетъ и будетъ снисходителенъ къ бднымъ безсловеснымъ животнымъ, особливо если самъ станетъ забывать запирать шкапъ со състными припасами.
Мистриссъ Дженкинсъ сдлала все, и даже боле, чмъ могла бы придумать Мэри при своей неопытности. Она приготовила теплую ванну, употребивъ при этомъ термометръ своего супруга (мистеръ Дженкинсъ наблюдалъ температуру воздуха каждый день, и занимался этимъ пунктуально, какъ часы). Она велла матери опустить ребенка въ воду, сохраняя прежнй холодный, неподвижный, оскорбительный видъ, и потомъ удалилась на верхъ, не сказавъ ни полслова. Мэри хотла было попросить ее остаться, но не осмлилась: слезы катились по ея щекамъ сильне прежняго. Бдная молодая мать! съ какимъ нетерпнемъ считала она минуты, ожидая доктора. Но, еще до его прихода, мистриссъ Дженкинсъ, снова спустилась внизъ, и принесла съ собой что-то въ рук.
— Я часто видла припадки этой болзни, чего, полагаю, ма’мъ, вамъ не удавалось. При этихъ случаяхъ горчичникъ на грудь помогаетъ отлично, я приготовила его и, съ вашего позволеня, ма’мъ, положу бдному малютк.
Мэри не могла говорить: она только сдлала знакъ, выражавшй согласе и благодарность.
Черезъ нсколько секундъ ничмъ непрерываемаго молчаня, горчичникъ началъ дйствовать. Ребенокъ посмотрлъ на мать, какъ будто стараясь извлечь изъ ея взоровъ твердость духа, чтобъ перенесть жгучую боль, но, глядя на его страдане, Мэри тихо рыдала, недостатокъ твердости духа въ ней самой сообщился ему и онъ началъ ревть.— Въ эту минуту мистриссъ Дженкинсъ приподняла свой передникъ и закрыла имъ лицо.
— Успокойся, милочка! потерпи немного! сказала она по возможности веселымъ тономъ.
Маленькое личико малютки просвтлло. Твердость духа возвратилась къ Мэри, и об женщины обоюдными силами утшали его, пока горчичникъ не подйствовалъ окончательно.
— Ему лучше, мистриссъ Дженкинсъ, посмотрите ему въ глазки! Какая разница! Онъ и дышитъ теперь легче….
При этихъ словахъ вошелъ докторъ. Онъ осмотрлъ пацента. Ребенку дйствительно было лучше.
— Припадокъ былъ сильный. Средства, которыя вы употребили, превосходны. Часомъ позже не помогла бы ему вся фармакопея. Я пришлю порошокъ, и пр. и пр.
Мистриссъ Дженкинсъ осталась выслушать это мнне. Съ сердцемъ, совершенно спокойнымъ, она уже хотла вытти изъ комнаты, когда Мэри схватила ея руку и поцаловала: она не могла иначе высказать своей благодарности.
Мистриссъ Дженкинсъ казалась сконфуженною и оскорбленною, казалось, будто она, прибжавъ наверхъ, сейчасъ же вымоетъ руку.
Но на перекоръ этимъ кислымъ взглядамъ, черезъ часъ времени, она тихо сошла внизъ посмотрть, въ какомъ положени находился ребенокъ.
Маленькй джентльменъ сладко спалъ посл испуга и боли, которыми надлили его друзья,— и въ утро Рождества, когда Мэри проснулась и посмотрла на хорошенькое, блдное личико, лежавшее у нея на рук, она съ трудомъ могла представить себ опасность, въ которой находился малютка.
Позже обыкновеннаго она встала съ постели и услышала, что въ верхнемъ этаж происходитъ страшная суматоха. Какъ вы думаете, что тамъ случилось?— Котъ измнилъ своему лучшему другу: онъ сълъ лучшую сосиску своихъ покровителей, изгрызъ и перепачкалъ вс прочя до такой степени, что невозможно было употребить ихъ въ дло! Прожорливости кота не было границъ! въ припадк аппетита онъ сълъ бы, кажется, роднаго отца! Теперь мистриссъ Дженкинсъ въ свою очередь бушевала и кричала:
— Я теб задамъ негодяй! Я повшу тебя! И когда же вздумалъ сдлать это — въ первый день праздника,— когда вс лавки заперты! Ну что такое индюшка безъ сосисекъ?— гнвно заключила мистриссъ Дженкинсъ.
— Ахъ, Джемъ! шептала Мэри:— послушай, какой у нихъ шумъ изъ-за сосисекъ — я бы послала мистриссъ Дженкинсъ нсколько штучекъ, приготовленныхъ матушкою — право, он будутъ вдвое лучше купленныхъ.
— Я не имю ничего противъ твоей мысли, душа моя. Сосиски не могутъ сблизить нашихъ отношенй, пока Дженкинсъ не перемнить образа своихъ мыслей, котораго я ни подъ какимъ видомъ не могу уважать.
— Но, Джемъ! еслибъ ты видлъ вчера вечеромъ, какъ она ухаживала за нашимъ малюткой. Мн кажется, теперь брани она меня сколько душ угодно, я не скажу ей ни слова. Я даже готова угостить ея кота своими сосисками.
Слезы выступили на глаза бдной Мэри, когда она, стараясь скрыть свое волнене, цалевала ребенка.
— Такъ снеси же ихъ скоре на верхъ, душа моя, и подари госпож этой прожорливой кошки.
Сказавъ это, Джемъ расчувствовался.
Мери, положивъ сосиски на тарелку, не трогалась съ мста.
— Что же я скажу ей, Джемъ?— право, не знаю.
— Скажи: надюсь, вы примите эти сосиски,— потому что моя матушка…. нтъ, это не годится: — скажи ей, просто, что придетъ въ голову.
Съ этимъ совтомъ, Мэри снесла ихъ наверхъ, постучалась въ дверь, и когда ей сказали: войдите, она раскраснлась, подошла къ мистриссъ Дженкинсъ и сказала:
— Пожалуста, возьмите это отъ меня въ гостинецъ. Ихъ приготовляла матушка.
И, не дождавшись отвта, удалилась.
Въ то самое время, когда Годгсонъ собирался итти въ церковь, мистриссъ Дженкинсъ спустилась съ лстницы и кликнула Фанни. Черезъ минуту Фанни вошла въ квартиру Годгсоновъ и, засвидтельствовавъ почтене отъ мистера и мистриссъ Дженкинсъ, объявила отъ ихъ имени, что имъ будетъ прятно, если мистеръ и мистриссъ Годгсонъ пожалуютъ откушать къ нимъ.
— И принесутъ съ собой малютку въ платк, прибавилъ голосъ мистриссъ Дженкинсъ въ корридор, подл самыхъ дверей, до которыхъ проводила она посланную.
Недоумня тутъ не могло быть, потому что каждое слово было сказано внятно и опредлительно.
Мэри посмотрла на мужа съ изумленемъ. Она вспомнила, что за нсколько минутъ передъ этимъ, онъ говорилъ, что ему не нравится образъ мыслей мистера Дженкинса.
— А какъ ты думаешь, не повредитъ ли это нашему малютк?— спросилъ онъ.
— О нтъ, отвчала она торопливо:— я бы укутала его какъ можно тепле.
— А я ужъ натопила нашу комнату такъ, что ему не будетъ холодно,— прибавилъ голосъ за дверью.
Какъ же, вы думаете, они устроили это дло?— Самымъ лучшимъ образомъ. Мистеръ и мистриссъ Дженкинсъ спустились въ квартиру Годгсона и тамъ отъобдали. На одномъ конц стола индюшка, на другомъ ростбифъ,— съ одной стороны — сосиски, о другой — картофель. Десертъ замняли плюмпуддингъ и сладке пирожки.
Посл обда мистриссъ Дженкинсъ взяла ребенка къ себ на колни. По всему было видно, что онъ полюбилъ ее. Мистриссъ Дженкинсъ говорила, что онъ любуется кружевами ея чепчика,— но Мэри думала совсмъ иначе (хотя и не высказывала своего мння): она думала, что ребенку нравились ея добрый взглядъ и ласки. Посл того, ребенка укутали и снесли на верхъ, къ чаю, въ квартир мистриссъ Дженкинсъ. Посл чаю мистриссъ Дженкинсъ, Мэри и ея супругъ почувствовали особенное расположене къ музык, начали пть и пли до поздней поры, не сказавъ ни слова ни о политик, ни о газетахъ.
Передъ удодомъ, Мэри приласкала на колняхъ у себя проказника кота, мистриссъ Дженкинсъ ни подъ какимъ видомъ не хотла разстаться съ ребенкомъ, лежавшимъ у нее въ колнахъ.
— Пожалуста, когда у васъ будетъ заняте, приносите его сюда. Пожалуста приносите: я сочту это за особенную милость. Я знаю, ври другомъ ребенк, у васъ будетъ много дла, этого ужь вы передайте мн. Я буду беречь его, какъ глазъ,— душечка!— какъ сладко онъ спитъ, и какъ прекрасенъ онъ во время сна!
Когда супружескя четы снова очутились наедин, супруги открыли передъ женами свои сердца.
Мистеръ Дженкинсъ говорилъ своей жен.— Знаешь ли, душа моя, Бурджессъ старался уврить меня, будто Годгсонъ такой глупецъ, что отъ времени до времени наполняетъ газету ‘Examiner’ своими статьями, но, сколько я вижу, онъ знаетъ свое мсто, и иметъ слишкомъ много здраваго смысла, чтобъ не длать подобныхъ вещей.
Годгсонъ говорилъ,
— Мэри, мой другъ, я замтилъ изъ словъ Дженкинса, какъ нельзя боле учтивыхъ, что онъ догадывается, кмъ именно написаны статья ‘Pro Bono’ и стихотворене ‘Розовый бутонъ’, но всякомъ случа, пожалуста не проговорись объ этомъ въ минуты откровенности, — мн бы не хотлось, чтобъ онъ считалъ меня за литератора.