Роза и Любим, Львов Павел Юрьевич, Год: 1790 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

П. Ю. Львов

Роза и Любим
Сельская повесть

Русская сентиментальная повесть.

М., Издательство Московского университета, 1979

Составление, общая редакция и комментарии П. А. Орлова.

Нежный Д.и.р.в.*! Желаю, чтобы в деревенской моей Розе нашел ты простоту, приятность, нехитрый ум, чувствительность и вкус и чтобы она глазах твоих также блистала сими природными сокровищами, как в прекрасных стихах твоих дышут нежностию Прелесты и Плениры*, чувствованиями твоими одушевленные.

Прекрасная идиллия, под заглавием Рахель и бог Месопотамии, писанная И. Ф. Шмитом*, которому я осмелился весьма слабо подражать (что будет видно из разговора Розы с Голосом), была причиною сей сельской повести. Великие люди имеют дар (столь ясно видимый во всех их совершенных трудах) оживотворять читателей, зрителей и слушателей некиим божественным восторгом! Сей самый восторг исполнил душу мою и тогда, когда я читал сию идиллию. Тогда мысли мои, подобно толпам птиц, резвящихся во время весеннего утра, то возлетающим, то низлетающим, теснились в моем ограниченном намерении и, наконец, соединясь с распаленным воображением, превозмогли мою робость и принудили меня начать сей маленький труд, к коему я присоединил еще и примечания на сельскую жизнь, находящиеся в дневной моей записке путешествия моего в Москву.

Я уверен, что некоторые читатели, может быть, скажут и о Петре, отставном солдате, отце Любима, и о Добролюбе, деревенской старухе, матери Розы, то же, что иные говорят о Филиппе*, отце Российской Памелы, что я, описывая их свойства, удалился от нашего вкуса и нравов и что у нас нет столь сведущих однодворцев, солдат и стариков. Я для того всем бедным и пожилым людям, в моих повестях описуемым, хотя людям и непросвещенным, давал свойства людей просвещенных, ведая, что нужда и опыты в их состоянии более, нежели в других царствующие, суть такие строгие наставники (к коим ежели присоединится еще и чтение), что не только умного изостряют, но и глупого соделывают рассмотрительным, осторожным, кротким, сведущим в путях жизни человеческой и несколько сокровенным. Но неужто это значит удалиться от нравов и вкуса, ежели станет выражать природное суждение, великость души и все неиспорченные здравомыслия сих деревенских жителей не теми только словами, коими они изъясняются и открывают сии внутренние свои сокровища и которые многим были бы непонятны, ибо во всяком городе есть не токмо разность в обрядах с другими городами, но даже и в языке? — мне весьма удивительно то, как многие сыны божественной России думать могут, что у нас нет высоких душ, обширных умов, нежных чувствований в людях незнатных, или простея сказать,— в людях низкого состояния! Ежели их полагают в чужим государствах, то для чего же их полагать не могут в своем?

Мне кажется, россияне-то исполнены сими божескими качествами что ясно можно видеть из способностей, проницательности, твердости, трудолюбия, ревнования, бодрости и подвигов наших солдат и земледельцев. Ежели бы можно было обратить протекшие времена и воскресить бывшие народы, то я уверен, и многие со мною согласны будут в том, что древние греки и римляне разделили бы с россами венцы своей славы. Откроем книгу наших дееписаний, пробежим давнобытность, мм увидим, что и тогда, еще под ярмом народного непросвещения, были у нас Гостомыслы, то, как уже после сего и в то время, когда Россия процветает, не могут быть в ней ею рожденные Сципионы, Епаминонды, Евмены, Аристиды, Цинциннаты, Фабии Максимы, Регулы, Помпонии, Баярды и Базилии? Да и можно ли, чтобы не были сии героя добродетели более в то счастливое для нее столетие, в которое весь све! с благоговением чудится незабвенным и вечностию чтимым подвигам отца богов, в сей благословенной стране владычествовавшего, и славный подвигам ему равной, богоподобной Астреи, которая, сидя на престола из сердец народа, любовию к ней горящих, сооруженном, научает! просвещает и оживотворяет в величии ни с чем не сравнимую Россини где повсюду, хотя на снежных буграх севера, но цветут сады не увядающих лавров и пальм.

О дражайшее мое отечество! Со слезами восторга и усердии произношу я твое бесценное имя. Ты царство богов, страна, населенная их сынами! И тот не есть сын их и сын твой, который тебя не почитает’ который чужестранные безделки, наружные их приманчивости и минутные блески превозносит выше твоего бессмертного величия.

Итак, ежели всякий захочет устремить внимательные взоры свои на своих соотчичей, то, без сомнения, согласится скорее почитать свою страну, нежели превозносить чужие, и найдет в ней описуемых мною поселян и солдат.

Ты, любезный и почтенный Д.и.р.в, достойный сын России, верное одинакового со мною мнения, и для того к тебе сие пишу, что чувствительное сердце твое, усердием к отечеству горящее, с восторгом почувствует мою справедливость и потом будет прилежным судьею моим слабых трудов. Кстати (почитая всегда удовольствием моим видеть тебя свидетелем моих маловажных сочинений), я здесь не умолчу о радовании моем. Некоторые читатели, судившие Российскую Памелу, в которой видны и робость моя, и несовершенство, и стремительное желание подражать достохвальным писателям, в чем ты весьма успеваешь, говорят, что я в иных местах писал не свое, а принадлежащее сим творческим умам,— радуюсь, душевно радуюсь, что посильные мои способности могли быть подобны их дарованиям. Счастлив весьма буду, ежели удостоюсь называться их не токмо подражателем, но хотя и переводчиком (ибо, судя по нынешнему предубеждению многих к чужим странам, свое за свое выдавать не можно), однако же одно другого стоит.

Почтенный друг, ты найдешь в моих трудах погрешности, отнеси оные к моей робости и удостой меня твоими примечаниями. Вкус твой и нежность будут мне служить примером для будущих моих упражнений, будут мне воспоминать, кому я за успехи мои обязан, и усугубят ту преданность, коею исполнен.

Тебе покорный слабый сочин.

Российской Памелы

P.S. Приношу мою чувствительную благодарность за стихи, коими ты меня удостоил. Наставники обыкновенно похваляют учеников своих для того, дабы усугублять их к трудам рачение и тем соделывать их толико же совершенными, колико они сами.

В местах, где мало знают просвещения и где пороки неизвестны, где опытное суждение занимает место разума, а простота называется добродетелью, случилась сия повесть, которую нескромная молва, передавая из уха в ухо, донесла и до меня, а я от скуки, или лучше сказать от досугу, для памяти себе написал ее.

На песчаном бережку сребристого ручейка, в пологости зеленой долины стояла ветхая избушка, которой соломенная кровля, приосененная молодыми березками, обращала на себя независтливые, но умильные взоры мимоходящих. Сие скудное жилище превосходило самые надменнейшие чертоги, ибо оно было храмом человеколюбия, невинности и спокойствия, в нем часто сбившийся с пути странник укрывался от непогоды, усталая старость или нужда находила отдохновение, гостеприимство, тут царствующее, услаждало часто изнеможенное человечество. Добродетельная вдова с прекрасною и невинною Розою, дочерью своею, жила в этой хижине. Небольшое стадо, маленький огород, тенистый кустарник и несколько саженей земли составляли все их богатство, однако же они были почитаемы всеми земледельцами, живущими в обширном селе, лежащем по крутой горе, орошаемой сим ручьем, который, прыгая, как серна, по ее кремнистым утесам, мчал далее вьющиеся свои струи. Добродушные поселяне честную скудость вдовы сей предпочитали изобилию залетного ростовщика. Дойдет до кого какое дело, тот приходил к престарелой. Добролюбе (так она прозывалась) требовать ее совета, случится ли с кем какое несчастие, тот придет участием ее и разговорами облегчить свою грусть, словом, Добролюбу от старого до малого все любили и слушались.

Пригожей Розе в нынешнюю весну только что минуло пятнадцати лет. В сии столь цветущие лета человека природа истощила на нее все свои приятства и красы и как будто старалась Розу соделать совершеннейшим своим произведением. Не было ни одной лилеи, которая ба превосходила ее белизну, всякая роза в лучшем своем цвете уступала свежему румянцу ее ланит и алости ее нежнейших губ, эфирная светлость яснее не бывала ее голубых глаз, кои пылали уже огней непонятной страсти, русые волоса, непринужденно крутясь, струились на ее стройному стану и кудрями разевались от ее скорой походки по ее плечам, спокойное ее чело ясно изображало непорочность ее мыслей и сердца. Роза, бесподобная Роза так была хороша, что и самая даже нерачительная ее задумчивость или молчаливость имели в себе нечто очаровательное и победоносное. Но можно ли, чтобы в сие златое время века смертных нежное и чувствительное сердце избегнуло любви? Да и что бы то было за каменное сердце, которое бы не было ей подвластно? Любить не есть порок. Сия сладостная страсть, столь непреборимая в юности, часто и в старости человека, изостряя приятствами своими чувствования наши, соделывает нам землю небесами, и что бы мы были тогда, ежели бы ничем не занимались?

Роза питала в томной груди своей приятное любви пламя. Миловидный, но более добрый Любим наполнял собою все ее сердце и мысли. Он был сын честного Петра, отставного солдата. К тому же знал грамоте и несколько писать, что в деревнях почитается великим знанием, а для успокоения отца своего промышлял ему и себе пищу рыбною ловлей. Любим также хорошо играл на свирели и часто ходил на берег источника, где он виделся с Розою, прихаживал иногда завтракать или полдничать к ее матери и, будучи годами двумя Розы постарше, увеселяя ее своими привлекательными песнями, коих приятный голос, разносяся по тихим зарям, пленял и витающих птиц. Итак, Любим и Роза росли вместе с своею любовию, не примечая того, что они боготворили уже один другого.

В один день поутру, очень рано, когда еще румяная заря багряными лучами освещала все предметы, бросая в зеркальную поверхность потока огнистые пурпуры, когда вся погруженная в тишину природа еще дремала, Роза встала, потихоньку вышла из избушки, водою ручья умылась, взяла корзинку и, последуемая с одной стороны беленький ягненочком, а с другой — усердною собачкою, пошла вдоль по бережку, усаженному кустами цветущего шиповника сбирать цветы. ‘Как все спокойно!— так беседовала она сама с собою.— Птички все спят, один только соловей свистит. Какое восхитительное его пение! Как звонко раздается оно по рощам! Верно, он сим старается разбудить свою любезную подружку. Нечувствительная, пробудись, услышь стоны твоего нежного друга. Еще Любим мне пеняет, что я жестокосерда, нет, я тотчас откликнусь, как скоро он меня кликнет. А! Да вот она к нему летит. Как они обрадовались своему свиданию! Блаженствуйте, милые птички, любите друг друга так, как я люблю Любима, но приятное благовоние напоминает мне, что я пришла сюда за цветами, потороплюсь, пока матушка не встала’. Начинает рвать под кустами растущие незабудки {Рахель и бог Месопотамии, прекраснейшая идиллия г. Шмита, коей я здесь несколько осмелился подражать, была началом, или причиной, сей сельской повести.}. Но вдруг кто-то ее зовет: ‘Роза, Роза, Роза!’

Оторопевшая пастушка молчит, собака залаяла, а испугавшийся барашек от затрепетавших листьев прятался за нее. Голос еще повторяет имя. Наконец Роза ответствовала: ‘Я! Кто меня кличет?’

Голос. Радуйся твоему счастию, я бог всех цветов, бог и лесов, удостоиваю тебя моею любовию. Ты мне нравишься, и скажи только, будешь ли ты меня любить? Я тотчас явлюсь пред тебя.

Роза. Благодарю за издевку. Есть гораздо лучше меня, ступай к тем не надейся, чтоб тебя я полюбила, пожалуй, себе не кажись, даром что тебе нравлюсь: но ты мне не нравишься.

Голос. Я знаю, прекрасная девушка, знаю, кого ты любишь и для того-то не хочешь меня любить. Ах! Если бы ты меня увидела, ты бы, верно, предпочла твоему Любиму.

Роза. Конечно, так, Любима я люблю, и для меня ничего нет в свете прекраснее его.

Голос. Он беден, а я богат. Я обладаю золотыми горами, сокровища все в моей воле. Ежели прикажешь, я сей источник превращу в серебро, а песок в бисер.

Роза. Я тем не прельщаюсь, это все безделка.

Голос. Ты бедна и ничего не имеешь, так для чего же не хочешь быть богатой?

Роза. Для того, что я не знаю, какие в богатстве есть приятства, и думаю, что тот и богат, кто покоен и доволен своим состоянием, как я: стало быть, мне в нем нужды нет, добрая матушка моя здорова, Любим мой меня любит: чего мне больше желать? Он бесценнее всех сокровищ света. Ты царь богатств, и он царь души моей.

Голос. Все мне подвластно, розы цветут от моего дуновения, плоды зреют от единого взгляда моего, и я могу из весны сделать зиму, покрою здешние долины туманом, истреблю цветы и мураву студеным снегом и самую тебя во что захочу, в то и превращу.

Роза. Только чтоб я была с Любимом, так ничто мне не страшно. С ним и зима мне приятна. Красною весною мне нравятся цветы, в знойное лето — прохладная тень, дождливою осенью — плоды, и все хорошо своею порою, а Любим, дорогой Любим любезен мне всегда, и его счастливая Роза во всякое время года наслаждается любовию. Ежели ты властен все превращать, то преврати меня в бабочку, я полечу к моему Любиму и у него в избушке весело буду зимовать.

Голос. Непокорная, ослепленная любовию пастушка! Ведай, что я управляю и судьбами человеков. Если захочу тебя наказать, опустошу здешние места, дуну холодными ветрами, истреблю и жатву и … людей.

Роза. И Любима?

Голос. И Любима.

Роза. Ну, так и меня не будет, и я без него умру, но какое жестокое твое намерение! Божеское ли это свойство, чтоб истреблять людей! напротив, прямой бог все милует и всему дает жизнь, тот никогда не захочет обольстить и обидеть простосердечную и без всякой обороны девку. Ах! Ежели бы Любим был со мною, я была бы посмелее.

Голос. Все Любим да Любим! Жалостная пастушка! Знай, что он тебе изменил, он неверен.

Роза. Нет, тому быть нельзя. Любим чувствителен, правдив… однако же… совесть его за то накажет… не думаю, сердце мое не уверяем меня в его измене. Оно заступается за Любима, хотя я его и обвинить хочу. Ты, конечно, какой-то лукавый бог, что поссорить меня с нищ хочешь, и я лучше тебя оставлю, нежели его обвиню.

Роза хочет идти, но вместо лесного бога, кто же то был? Сам Любим который, прыгнув из-за куста, пал пред нею на колени. ‘Ах! обманщик, это ты?’ — воскликнула Роза {Здесь кончится подражание.}.

Любим. Прости, моя дорогая Роза, сию мне шутку. Счастие мое совершенно. Не сомневаясь в твоей верности, я еще так хотел узнать, всего ли я тебе дороже? Истинные любовники, как бы счастливы ни были, но все еще хотят быть счастливее: как бы уверены в любви ни были, но все хотят еще уверяться.

Роза (с усмешкою). Тебя должно наказать за то, что ты меня пугал уморить Любима: но чем? По сию еще пору любовницы для любезных своих не нашли еще никакого наказания… Любим! Лукавый Любим! Есть ли такая вина, которую бы я тебе простить не могла?..

Любим. А! Постой. Я сам себе выдумал наказание, позволь мне поклониться тебе в ножку и поцеловать твой башмачок: такое наказание будет стоит доброго награждения. Я рад хотя по сто раз в день быть так наказан. (С восторгом целует ее ногу.)

Роза. Полно, полно, уже ты вместо одного раза раз двадцать поцеловал. Скажи, пожалуй, как ты здесь очутился так рано?

Любим. Я вчера на счастие твое закинул сеть там за старым дубом, которого ветвистые сучья, как будто своды, изгибаются над речкой, а сегодня встал рано для того, чтобы, наловя рыбы, подплыть в челноке моем к твоей избушке, пока еще вы спите, и хотел поставить под твое окошко плетеночку, наполненную моей добычею. Как я мысленно радовался о том, что это будет для тебя маленькою нечаянностию. ‘Спасибо тому, кто принес это,— ты бы сказала.— Верно, Любим. Ай да милый друг! Кто кого любит, тот того и помнит’. Таковой опыт моего усердия, воображал я, еще более соделает меня тебе любезным и…

Роза. Я и без того тебя люблю. Стыдно бы было мне самой себя, бы я тебя за подарки любила, я сама бы собою стала гнушаться, и если ты что с тобой ни говорила, мне казалось бы, что и тебя и себя обманываю. Одни низкие сердца, Любим, бездушные люди только любят друзей своих по нужде или за что-нибудь, для прямой любви нужны одни сердца, искренность и взаимность, а более ничто. Благодарю тебя за намерение. Продолжай, что не досказал.

Любим. Итак, я, наполнен будучи желанием тебе услужить, торопился на мою тоню, но, проходя этот кустарник, слышу кто-то говорит, прислушиваюсь, кажется, твой голос, в чем я не обманулся, ты говорила, что всегда откликаешься на голос Любима. Восхищенный твоим о мне мечтанием, но удивлен будучи твоим столь необыкновенным приходом, я спрятался за куст, вознамерился испытать тебя, начал с тобою давешний разговор, хотел было выспросить, зачем ты так рано встала, но не вытерпел и бросился к тебе. Собачка твоя с лаем подбежала ко мне и, увидя, что это был я, столько же тебе верный, сколько и она, прижалась ко мне, я ее погладил, она потом легла подле меня и замолчала, как будто для того, чтобы не мешать нам говорить. Вот как все случилось.

Роза. Прости, Любим, меня, не осердись, что я в тебе усумнилась, когда тебя увидела, и я также подумала, не за иным ли чем ты здесь, но теперь сомнения наши кончились, и ты узнаешь причину моего сюда выхода. Сядем: я тебе расскажу. Но роса велика, постой я фартук мой расстелю.

У нас сегодня годовой праздник. Матушка именинница. Я пришла сюда рвать розы, васильки, незабудки и пахучий ландыш… Ах! Какая она добрая, даже и в самом сне умильный вид ее цветет приятною улыбкою. Пока она спит, я хотела, порвав сих цветов, усыпать ими постель ее, стол, скамьи и всю избу. Не имев ничего ей подарить, любовию моею, почитанием, угождением полагая заменить богатые дары городских жителей, думала при вставании ее утешить таковой нечаянностию и начать новый день ее новым для нее удовольствием. Благоухание их ее бы разбудило, и она бы, увидя хижину свою, прекрасному саду подобную, усмехнулась, догадалась бы, что это знак моей угодливости, потом кликнула бы меня к себе, прижала бы к своей груди, материнскою любовию наполненной, и с нежностию меня поцеловала бы, проливая слезы, сладостнее самых смехов. Какая чувствительная награда! (Здесь Роза прослезилась.) Я бы обрадовалась, за ласки ее моими ласками заплатила и довольные слезы мои с нежными ее слезами соединила. Как счастлив тот, кто имеет добрых родителей!

Любим. И я также не могу нахвалиться моим батюшкой, он столько меня любит, что скорее отдаст последний кусок хлеба мне, нежели сам съест, малейшее мое беспокойство причиняет ему великое огорчение. Читает мне умные сказочки, для наставления представляет мне в пример награжденное добро, наказанное зло. Третьего дня я не знал-не ведал, а он к празднику купил мне на последние деньги, тяжкими его трудами вырученные, камзол, в котором я сегодня буду у матушки твоей на именинах, шляпу, на которую я повязал твою ленточку. ‘Вот, любезно’! дитя,— говорил он мне приятнейшим голосом,— вот тебе гостинец зато, что ты вчера поделился пищею с Милоном, два дня не евшим, что избавил от смерти дряхлого Слабосила, который, идучи через реку по жердочке, оступился и утонул было, что отдал твой праздничный кафтан нагому сироте. Будь, дружок, и впредь таков. Люби ближних так, как я тебя люблю, и знай, что они все твои братья, природа — наша общая мать, она всех нас наделяет своими дарами и собою научает нас помогать всем, от нас помощи требующим, не желая за то никаких воздаяний, она велит нам делать другим добро без всякого разбору, но для того только что человечество того требует. Посмотри, Любим, на солнце, оно так все греет и добрых, как и злых, оно так же освещает и бесплодные степи, как и плодоносные нивы. Мы, подражая ему, также должны быть справедливыми, честными и благотворительными для всех вообще. Подавая собой хорошие примеры, должны побеждать пороки, приводить и других на путь добродетели и радоваться, что в течение жизни нашей могли быть для кого-нибудь полезными. Все, что ты ни видишь в природе, все создано для нашего блага, все нас наставляет и показывает нам, для какого важного степени человек сотворен’.

Такими-то полезными разговорами он укрощает время, которое для меня кажется златым, дни наши в сих беседах текут так, как струйки сего потока. Кроткая душа его светла, как солнце, чистое сердце его ясно, как эфир. Он тот день считает потерянным, в который не мог или не имел случая сделать кому-нибудь добра. Я лишь только проснулся, поспешно встал с моей постели, подошел посмотреть, спокойно ли он спит, но может ли тот быть когда-либо беспокоен, у кого чиста совесть и которому нечего бояться? Одни только преступники беспрестанно мучаются, а человек добрый, справедливый всегда бывает так весел, как прелестное утро красного летнего дня. Батюшка, конечно, видел во сне рай, ангельским душам уготованный, ибо приятная усмешка украшала его уста, удовольствие и радость сияли на его лице, белые, как снег, волоса его не совсем застилали морщливое чело, на коем ясно изображалась внутренняя тишина. Сумрачный рассвет, проходящий в малое отверстие окна, освещал бледными лучами зари на груди его, легкими воздыханиями колеблемой, знаки тех ран, кои он приобрел за любовь к отечеству и коих боль, к погодам возобновляющаяся, вместо того чтобы его огорчать, приносит ему радость об услуге, царю и соотечественникам своим оказанной. На сей-то отцовской нежностию пылающей груди, где покаящееся сердце кротко билось, лежала сухощавая рука, которая лелеяла меня в младенчестве и благословляет в юности моей. Словом, вид его вообще представлял человека, устремленного духом на небо и в восторге с богом беседующего, и я тогда уже пошел сюда, когда осыпал осторожными, но теплыми поцелуями руки его и ноги.

Роза. Мы так заговорились, что и не приметили, как время пришло, и я…

Любим. Не только час с милым человеком покажется за мгновение, но и целый век за минуту. Роза! У любовников разговоры всегда бесконечны. Им всегда что-нибудь да останется досказывать. Они всегда начинают, а никогда почти не оканчивают, и самое окончание дел их для них кажется еще началом.

Роза. И я, сидя с тобой, позабыла о моем намерении, ты хоть кого так заговоришь, а заря уже потухает, звезды все с неба пропали, и солнышко всходит. От света его лазурь небесная яснеет, рощи и верхи пригорков золотятся, тонкие испарения земные, как дым, расстилался, исчезают, лучи его играют в дугах переливающегося водоската и в жемчужных каплях росы, венчающих цветочки. Все предметы освещаются и отделяся один от другого, являются в прекрасных своих видах, проснувшиеся зефиры дышут в кустах. Посмотри туда, на гору, как на барском доме окна светятся, в стеклах горящее солнце заставляет думать, что будто изнутри полымя пышет. Вся природа возбуждается. Уже стройное сладкогласие птиц раздается в дубравах. Слышишь ли, Любим, как томимая любовию горлица стонет, как резвый жаворонок, взвиваясь вверх и из виду улетая, распевает? Каким грозным голосом перепел во ржи кричит, как кузнечики пищат! Жужжащими пчелами и пестрыми бабочками облеплены розы! Помоги мне набрать цветы, мне надобно торопиться домой, пока матушка не проснулась.

Любим. Итак, мы должны расстаться! Расстаться! Легко это сказать, но не легко почувствовать.

Роза. Мы увидимся, приходи к нам в гости. (С насмешкою.) Милости просим, сударь, пожалуйте.

Любим. Хотя бы ты и не звала, так бы я пришел. Я матушку твою, люблю и почитаю, как сын. Я приду ей пожелать добра столько, сколько я н тебе и себе того желаю. Но Роза, постой, еще слово. Ежели сегодня у вас в гостях будут молодчики, которые, может быть, станут тебе говорить о любви, то вспомни только о моих робких, но святейших тебе клятвах, которые, когда боязливый язык мой говорил, я краснел, трепетал, и душа моя, тогда истаявающая на моих устах и видимая в слезящихся глазах моих, повторяла все то, что стократно слова мои твердили. Предоставь, как в сем ручье весной умножается вода, так всякий день любовь моя рождается к тебе.

Роза. Хорошо, не бойся, знай, что Роза и о своих клятвах помнит… Прости, дорогой Любим, до приятного свидания. Вот тебе пучок незабудок, чтобы ты всегда меня помнил, милый друг, и помнил бы, что ты — душа моей души. Какое прекрасное название дано этому цветку! И верно любовница, разлучаясь с любовником так, как я с тобою, в знак памяти сорвала сей цветок и отдала ему, сказав: ‘Не забудь меня’. (Поцеловав незабудки.) Любезный цветок, напоминай Любиму, что его верный друг Роза без него жить не может.

После сего пастушка позволила Любиму поцеловать ее руку, с обнадеживающею и волшебною улыбкою ему поклонилась и побежала домой, где застала мать свою еще спящею и исполнила все так, как располагала.

Любим, оставшийся один, страстными взорами своими провожал любезную сво. до самого ее жилища, казалося, не токмо взгляды, но и сердце его за нею вслед летело. И чем более она удалялась, тем более он унывал. Каждый листок незабудки исчислен был его пламенным поцелуем и орошен был его слезами любви. ‘Розы теперь нет со мною,— вздохнув, Любим сказал,— что же может быть приятно и прелестно? Для меня тогда все и цветет, когда она со мною, а без нее все вянет и померкает. Один час разлуки — какое неизмеримое пространство времени! Что же, ежели бы случилось расстаться на неделю места? Я бы умер. От одной мысли о сем холодный пот разлился в моих жилах, я тогда и живу, когда она со мною.— Роза туда побежала, какая легкость! Она, кажется, маленькими своими ножками и до земли не дотрагивается, а ее как будто зефиры несут. Зефиры, счастливые зефиры! Воротитесь, я вас призываю! Воротитесь, принесите ко мне тот воздух, коим владычица души моей питалась! Дайте, дайте и мне им насладиться, я бессмертен буду. Она божество, и все то священно, что удостоилось ее прикосновения. Почто я не в числе тех цветов, которые она несет? Почто я не узелок ленточки, которым связана ее нежная грудь? Почто я не платье, объемлющее все ее тело? Почто я не этот аленький башмачок, в котором покоится беленькая ножка? Почто я не ягненочек, которому дана смелость и спать у нее в ногах и которого кормит она своей ручкой? Я бы теперь с нею был, но нет, тогда бы я менее чувствовал счастие любить и быть любимым. Рассуждения тщетные! Куда не обращу взгляды мои, все мне вещает, что нет Розы со мною. Но чтобы с ней скорее видеться, побегу за рыбой и отнесу ее к Добролюбе.’

Любим немедленно побежал на тоню, и восхищение его было несказанное, когда он вытащил полную сеть рыбы, которую, разделя на две части, одну для отца своего, а с другою для матери своей любезной назначенною, он прыгнул в челнок и поплыл к Розиной хижинке, так приветствуя источнику: ‘О вы, серебристые струйки! Несите меня к моей дорогой, теките быстрее обыкновенного. Я сегодня же к вечеру в знак благодарности моей пестрыми цветами увенчаю стекловидное ваше! лицо. Источник прозрачный! Бродящие на полях стада студеными! водами твоими жажду утоляют и с ними вместе вкушают бодрость. Во глубинах твоих спокойных рыбы так же дышут любови жаром, как и я, ты их прохлаждаешь, живишь, будь так же полезен и мне, как им. По бережкам твоим цветущим мы с Розою часто гуляем, бросаем в дар тебе цветочки, и ты как будто резвостям нашим отвечаешь, в разномерные круги дробяся и прыгая по всему твоему пространству’.

Умоляя ручеек и погружен будучи в нетерпение видеть Розу, он неприметно подъезжает к их берегу, видит ее, его ожидающую, поспешно выходит из лодки и, провожаемый Розою, предстает пред Добролюбу, которая занималась тогда угощением бедных. Она, увидя Любима, нимало не потревожилась и, стараясь о своих гостях, не имела времени принять от него и рыбы. Любим знал, к чему такую холодность отнести, подошел к ней тогда, когда она была уже свободна. Поздравив ее, сказал:

— Конечно, услуга моя, Добролюба, тебе была не угодна?

Чувствительная вдова, томным звуком его голоса и прискорбием тронутая, изъявила ему усерднейшие ласки, так отвечала ему на его вопрос:

— Дорогое дитя, дитя достойное родительского благословения! Не одни слова мои, но и самое сердце мое благодарит тебя за твое к нам доброхотство, которое дороже для меня самых богатейших даров. Прости меня, давеча я тебя не успела поблагодарить, ибо поспешала употчевать моих званых гостей и тем самым старалась отпраздновать мои именины, которые без того бы для меня веселы не были.

Любим. Как? Разве тем все и кончилось, что сии дряхлые старики, старушки и сиротки отобедали? А уже мы ни во что и играть не будем? Это стало быть, не весело именины празднованы, а скучно.

Добролюба. Для вас, молодых ребяток, только и веселья, чтоб резвиться. Нет, дружок, во всякое время прежде утешь огорченного и потом уже сам веселись. Я прежде всех хотела самое себя подарить душевным радованием о исполнении долгу человеческого. Сегодня я также и родилась, в сегодняшний великий день бог произвел меня на свет для пользы ближнего, итак, этот день должно более всех дней века моего отметить добрыми делами. Я еще третьего дня заботилась о том, чтоб собрать сирых и угостить их. Человек достаточный может всегда быть именинник, т. е. может всегда делиться с тем, который ничего не имеет, а я и за то благодарю бога, что он помог мне хотя сегодня поделиться моими крохами с не имущими пропитания. Совершенно бы я была счастлива, если бы могла всегда их кормить и удовлетворять их нуждам. Ты плачешь, Любим, и ты. Роза, также. Похвально и полезно, други мои, иметь доброе сердце, подойдите ко мне и обнимите меня…

Роза. Матушка, продадим в селе несколько барашков, разделим деньги нищеньким и станем еще более радоваться,

Любим. И я с охотою оставя одну часть рыбы батюшке, а другую пойду раздам нищеньким, чтоб также радоваться, как вы.

Добролюба. Я думаю, милый Любим, что ты нас любишь и не забудешь к нам прийти и с батюшкой отобедать, чем бог послал.

Любим. С радостию. Как не прийти? Да только усядемся ли мы, ежели гостей будет много? Избушка твоя очень невелика.

Добролюба. У меня, кроме друзей моих, никто не будет, а ты сам знаешь, что у бедных друзей немного, так поэтому для всех место будет.

Любим простился и отправился к своему отцу. А Роза, оставшись с матерью, восхищалась, слыша, как она Любима хвалила.

Престарелый Петр, встав позже обыкновенного, полагал сына своего увидеть уже возвратившегося с тони, но его нет. Он начал о нем грустить и, побуждаемый нетерпеливым ожиданием, вышел из хижинки своей посмотреть, нейдет ли он. Солнце тогда катилося уже на полдень, а Любим все еще нейдет. Наконец Петр его усматривает издали еще, нежными знаками его зовет и машет ему. Чувствительный сын его к нему прибегает, объемлет его колена, желает ему доброго дня и просив извинения в долговременном своем отсутствии.

— Где ты был по сю пору, друг мой? С тобой никогда не случалось, чтобы ты забыл меня и на столько бы часов расстался со мною, что, ежели бы я умер в это время, конец бы мой без тебя весьма был мучителен. Слезы навертываются у тебя на глазах? Что это значите Скажи скорее, не приключилась ли с тобою какая беда? Но ты молчишь и тем меня сражаешь.

Любим. Бог меня милует от бед, конечно, для подкрепления твоей, батюшка, старости, а слезы мой происходят от приятного воспоминания и от искренности, которая мне ничего не позволяет от тебя утаить.

Петр. А разве есть у тебя такая тайна, которую от меня ты захочешь утаить? Конечно, она должна быть виновная, когда ты не можешь мне доверить и тем боишься меня огорчить, а то мое сердце отверсто для тебя и готово разделять все твои печали. Твои слезы умножаются. Или я недостоин, любезный сын, твоего дружества, что ты не хочешь мне открыть причину твоего огорчения?

Любим. Правда, сударь-батюшка, я не хотел было о том сказывать, что со мною случилось. Но нежность твоя побеждает мою скромность. Успокойся, сядь, я тебе нечто расскажу. Слезы мои протекли не от огорчения, но от радости. Сегодняшний день для меня весьма счастлив. Я был у Добролюбы, поздравил ее, она именинница и велела просить тебя к ней и со мною. Какая она добрая старушка! От нее я пошел было к тебе с рыбою, но, проходя частый березник, услышал дрожащий и прерывающийся голос. Приближаюсь, и что же! Вижу старичка твоих лет. Он нec зa плечaми пребольшую связку дров, которую он, скинув на землю, насилу вздохнуть мог. ‘Какое горестное состояние,— потихоньку говорил он,— ни минуты покоя не имею. Коварные люди счастливее живут, нежели честные бедняки. Я работал целый день, и едва мне подали ради имени божьего кусок позеленелого хлеба. Видно, что одною бесполезною горестью награждаются труды. Человечество презренно совсем, даром что всякий выдает себя за человеколюбца, нигде пристанища найти не можно. Здесь хоть отдохну. До шалаша моего еще далеко, а ноги мои устали, и я шагов десяти не могу пройти. О! боже, подкрепи мои ослабевающие силы’. Сказав сие, он лег на свою связку дров и заснул.

Я между тем сбегал в село, продал мою рыбу, купил хлеба, молока и возвратился к нему. Он еще спал. Со всевозможною осторожностию, чтобы его не обеспокоить, я поставил все это подле его, а сам спрятался за деревья, желая при этом узнать, здоров ли он. Напоследок он, проснулся. ‘Что я вижу? не во сне ли это? — с удивлением воскликнул! он.— Конечно, благотворительный бог меня хотя сновидением хочет усладить’. Потом он заплакал, пал на колени, поднял руки к небу и, рыдая, благодарил бога за пищу. Когда он насытился, тогда встал, подобрал крошки, завязал половинку хлеба в узелок, говоря: ‘Благодарю тебя, добродетельный человек, меня накормивший. Сердечная радость да возвестит тебе мое благодарение. Желал бы я тебя видеть и тебя обнять. Милосердый боже! Ниспошли на него вся благая, коими только можно наслаждаться на земле. Я сыт, а это отнесу моей плачущей жене и детям, которые, думаю, голодом томятся и ожидают меня, мы все, соединя наши слезы и голоса сего вечера, возблагодарим, прославим и благословим нашего благодетеля’. После сего он с трудом поднял на плеча свое бремя, примолвя: ‘Как оно тяжело! Но оно за тяжесть свою стократнее мне заслужило, отягченная унынием голова моя на нем покоилась’,— и продолжал свой путь. Я вознамерился его опередить, из березника перебежал на луг и сел на дороге. Он, меня увидя, кликнул:

— Добрый молодец! Не видал ли какого прохожего?

— Нет, дедушко,— отвечал я ему,— да куда ты идешь?

— В ближнюю деревню, дружок, да не могу попасть на дорогу. Я думал, что она этим леском, но это место так пусто, что я бы умер с голоду и жажды, если бы невидимая щедрота меня от того не спасла. Даруй, боже, тому, кто меня облагодетельствовал, здравие, спокойствие и изобилие в доме его, даруй ему такую долгую жизнь, чтобы он увидел правнучат своих столько же человеколюбивых, сколько он сам, чтобы имя его во всех родах было почтенно и благословенно и чтобы каждый день жизни его был исполнен радостию.

— Изволь, я тебя выпровожу на проселочную дорогу.

Сняв с него бремя дров, я донес до самого того места, где мне можно было его оставить, не опасаясь того, что он собьется с пути своего. Вот, батюшко, отчего я замешкался и что заставляло меня плакать… Как я рад, что могу услужить этому бедненькому старичку. Ничто еще в жизни моей меня так не утешало. Ежели такая малость столь восхищает, о боже! Каковой же радости стоит великое дело, полезное для многих человек! Извини, батюшко, я все ему отдал, и для того, ничего домой не принес, что мы званы к Добролюбе обедать, а его никто никуда не звал. Завтра тоня моя, думаю, столько же будет удачна, как и сегодня.

Петр с восторгом слушал приключение сына своего, похвалял его поступок, обнимал его, прижимал к своей груди и целовал его.

Время было уже около обеда, добрый Любим оделся по-праздничному, т. е. в лучшее платье, как обыкновенно одеваются любовники, когда они намерены идти к своим владычицам, он увенчал шляпу свою незабудочками, Розой подаренными, и непрестанно напоминал медлительному Петру: ‘Батюшко, пора уже идти к Добролюбе, расстояние немалое и займет много времени’. Но вот и старичок совсем: они отправились в свой приятный путь, который продолжая, обращали взоры свои на все стороны и занимались таковыми разговорами:

— Взгляни, любезный батюшко, туда, на пруд,— говорил отцу Любим.— Какое зрелище оно мне представляет, сколь приятно быть отцом ласковых детей! Видишь ли, батюшко, эту уточку, окруженную ее детьми, каждый птенец повинуется ее воле, плывет туда, куда она хочет. Они все вокруг ее теснятся, пищат и тем самым как будто ее приветствуют. Они останавливаются, увидя золотистые края в воде отражающихся облаков, боятся переплыть это место и, приметя, что мать их впереди уже, бросаются за нею, встряхивая еще пушистыми крылышками, бодрятся друг перед другом и радуются, что опять с нею неразлучны. Как они милы!.. С какою приятностию пересыпаются, трепещутся на деревьях листья! Зеленые еще жатвы, колеблемые ветерком, подобно речным волнам, серебряся, переливаются, как все то, что мы ни видим, прекрасно и совершенно! Батюшко, сколько природа произвела красот для наших утех! Она, мне кажется, уготовила все для нашего благоденствия?

Петр. Так, друг мой, природа все уготовила для нашего благоденствия и утех, и она всегда будет приносить тебе новые удовольствия ежели ты будешь правдив и будешь добросердечен, ибо для этого-то мы все и родимся. Конечно, все приятствы созданы для человека, но не думаешь ли ты, что он, будучи злым и нечувствительным, может ими также наслаждаться, как наслаждаются и добрые? Нет, — угрызение и беспокойство отяготят жизнь его и вместо прелестной соделают ее несносной: для злого не будет ни солнца, ни дня — ничего, и он в том же самом свете, который для доброго человека несказанно приятен, будет, как больной на смертном одре лежащий и с охотою ожидающий смерти, дабы хотя ею избавиться от своего страдания. О, мой сын! Я стар и я чувствую, что скоро уклонюся к западу жизни моей, ты останешься без меня, берегись, чтобы в молодости твоей воюющие страсти не заглушили в тебе почтения и любви к человечеству. Несчастлив тот, кто никому добра не сделал и кого вместо благословения проклинают. Я не забуду того, как при мне, умирая, один славный полководец сказал: ‘Желал бы я лучше вспомнить об одной хотя милостыне, нищему поданной, нежели о многочисленных победах, мною выигранных’ {Сие изречение взято из иностранных анекдотов.}. Все пустое высокомерие! исчезнет, когда мы достигнем до смерти, сего рубежа нашего, далее которого идти уже не можно. Стало быть, для души его полезнее было одно благодеяние, нежели стократная слава, смертию ближнего приобретенная, и ради того-то не желай никогда пользоваться чрез беззаконие приобретенным счастием, оно скоро пропадет, но оставит тебе поносную только жизнь, которая во сто раз хуже смертельного страдания. Я сам собою испытал и видел примерами, что слава, богатства, великомочие — истинные мечты, пыль, которую непостоянный ветер сдувает с высоких мест на низкие, а истинное наше имение суть собственные наши качества, коими мы, как хозяева в дому, можем властно располагать…

Держась этих правых мыслей, друг мой, я жил покойно и не приметил того, как волосы мои побелели и как я устарел. Восемь десятериц лет моих протекли подобно весеннему дню, провожденному в забавах… Правда, что со мною случились беды, но они были, как преходящая буря, после которой настает всегда ведро. В молодые мои годы, прельщенный честью воина, охотно я пошел в солдаты, не ожидая чинов, служил моему отечеству так, как всякий добрый солдат служит. Хотя начальники были несправедливы, но я сам награждал мою службу ободрительными мыслями, думал, что моею одною грудью могу защитить царя, моих родителей, а может быть, и целое отечество, тогда все мне обещало новые веселости. Иду ли на сражение, заранее радуюсь о обеде, возвращаюся ли в свое отечество, свидание с сродниками меня восхищает. Бывало, приду в домовой отпуск. О! Сладкое воспоминание, ты и теперь также слезами наполняешь глаза мои. Какое зрелище! Я упадал в объятие от радости дрожащего и онемевшего моего отца, вдруг плачущей и смеющейся матери, от восторга обомлевшей супруги моей, коей пленяющая улыбка и стесненные дыхания более мне изображают сердечные ее движения, нежели самые нежнейшие слова. Ты, милый мой Любим, которого я оставил еще ползающим, бегал уже на резвых ногах и вырос мне по колени, кои ты обнимал бессильными ручками и целовал, а чтобы я почувствовал ласки твои, ты силился отгонять от меня всех, крича, называл меня отцом и тем самым хотел обратить на себя умильный мой взгляд. Ах! Как время скоро прошло! Я тогда, сняв с плеч мою ношу, садился посреди моих дрожайших сродников, рассказывал им о моих приключениях, о походах, они все с радостию слушали о победах над неприятелем, нами одержанных. Всякий из них устремлял на меня любопытные очи, всякий благодарил бога, что он спас меня от смерти, перебивая речь один другого, всякий спешил со мною говорить, тогда нежная мать твоя, чтобы только не отойти от меня, не уважала слез твоих, грозила тебе, ежели ты еще помешаешь ей со мною говорить. Ничего нет сладостнее, как быть посреди согласного и доброго семейства. Величество самого славнейшего царя с приятством одной из сих златых минут сравниться не может. О, боже! Где делись те блаженные дни? Они, как сон, пролетели… О сих счастливых днях осталось одно лишь бесполезное воспоминание. Немилосердая смерть все поглотила, оставя одну лишь скорбь в отраду.

Петр заплакал и более продолжать не мог, а нежный Любим старался веселыми разговорами рассеять его мысли.

Но толпа встретившихся с ними поющих сенокосцев прерывает их разговор, они все шли с поля домой обедать. Подобно каплющей с цветов росе, катился с их белорумяных, здоровых лиц, от трудолюбия разгоревшихся, перловым градом пот. Блестящие косы их лежали на их мочных плечах, в каждой из них заключенные солнечные лучи, светяся, представляли половину малодневной луны, когда она, еще вновь родяся, красуется серебряными своими рогами.

Уже они подошли к жительству Добролюбы, зеленый березник, оное окружающий, резко отделясь от синеющихся вдали лесов, как будто царь сего местоположения, гордился пред пологою долиною, служащею его подножием. Приветливая вдова и дочь ее встретили их с живейшею радостию, провели в свою хижинку, которая полна была гостями, коих число составляли сельский священник, два престарелые и скудно одетые прохожие, подруга Розина, Миловид, сын брата Добролюбы, да пришедший Петр с сыном. Тут не так, как в знатных домах, гости, забывая о мало пекущейся о них хозяйке, от скуки не занимаются ни картами, ни рассматриванием сладострастием дышащих картин, а всякий из них занят был усердным угощением ласковой хозяйки. Роза накрыла на стол и исправляла домашний порядок. Миловид ей помогал, чему Любим весьма завидовал. Скудная трапеза бедной вдовы, сопровождаемая невинными разговорами, веселее и приятнее была богатых пиров знатного вельможи. Тут никто никого не пересуживал, не поносил, язвительные насмешки никого не обижали, а речь шла о плодородии, о милостях божиих и царских, о добродетелях человеческих, о сожалении ближнего и о прочем сему подобном. Хмельная брага заменяла вино, и она для них вкуснее была дорогих напитков, кои, распаляя воображение, рождают страсти и уничтожают рассудок: простая, но здоровая пища слаще была приторных заморских яств.

После обеда пришли еще пастухи и пастушки, и когда священник ушел, то все пошли под прохладную тень, там молодые под голос свирели, соединенной с песнями, начали плясать, а подгулявшие старички, сидевшие в кружок, с удовольствием вспоминая о своей молодости, смотрели на них умильным оком и, не вытерпя, присоединялись к молодым, но чувствуя, что обветшалые силы их не позволяют им резвиться, что от десяти прыжков они устали, принужденными нашлись от караводу удалиться и сказать, что у них головы закружились.

Вдруг порывистый звук охотничьих рогов, порсканье и лай гончих раздвлися в окрестностях, воздух восстенал, свирель и песни заглушились, и веселье рушилось: пестроватый заяц, отчаянием несомый, за коим мчались собаки, как шар, сильною рукою пущенный, катился по злачной долине и бежал прямо в кустарник, под коим веселились поселяне. Испуганные множеством остервеневших псов, они все с криком бросились в разные стороны, не знают, что делать, но подъехавшие охотники их успокаивают и берут борзых на своры, между прочими был молодой барин, коего богатый убор отвечал важному его виду. Он, приметя беспокойство, утехой его причиненное добрым крестьянам, тотчас сскочил с доброго своего коня, которого принял за опененные удила подобострастный стременной, подошел к ним, сняв развевающимися перьями украшенную шляпу, с благосклонною улыбкою им поклонился и просил их продолжать свое веселье.

Усердная хозяйка потчевала его всем, что у нее было лучшего, изъявя знаки своего добросердечия и удовольствия. Добрый барин ни в чем не оказал спеси (весьма искренними крестьянами не терпимой) и почтил их своею благосклонностию. Видя, что пастухи при нем были не так вольны или лучше сказать, веселы, он приказал охотникам запеть, и сам с Розою (как она была дочь хозяйки) пошел плясать. Искусство, приятность, ловкость и род некоей прелести блистал во всех его движениях. Ах! Любим! Что в твоем сердце происходит? Ты уже Розу ревнуешь. Внутренно клянешь пригожего барина, бранишь Розу, называешь ее неверною, изменницею, несмотря на то, что она смущается, видя твое уныние, и, приближаясь к тебе, глазами своими дает тебе знать, чтобы ты был спокоен, но ты немилосердый, ты понимать сего не хочешь, а ждешь только того, как она отпляшет, и намереваешься ей сказать, что ты ее не любишь, оставишь и обратишь любовь твою к другой. Для нее это будет несносно. Вот каковы прямые любовники. Глупенький Любим! Ты не стерпел, повесил голову и отошел прочь, для тебя таково, что лучше бы ты на свете теперь не был, нежели бы видел Розу твою, пляшущую с другим, а не с тобою. Посмотри, как она смущается, слезы навертываются на ее глазах, она чувствует, что ты осердился на нее, сбивается с такта и, с робостью поклонясь барину, говорит, что она устала, и перестает плясать, мать за это назвала ее дурою, невежею. Я все это за тебя.

Праздник опять начался и был еще веселее прежнего, только Любим и Роза в побранке. Однако же таковые побранки стоят иного ладу. Любовь ими поддерживает и еще умножает свое действие. Любовники после ссоры, чем бы расстаться, более дружатся, забегают один другому в Глаза, заговаривают о разных и до них не принадлежащих мелочах только для того, чтобы как-нибудь довести речь до миру и друг у друга заставить просить прощенья, виня сами себя, стараются оправдаться, истощевают все свои силы и чувствования, чтобы как почваниться одному перед другим, они точно так, как ребятки, которые сами же нашалят, да сами же заплачут. Размолвка обыкновенно кончается миром, а у любовников обыкновенно дело обойдется на поцелуе. Роза Любима поцеловала, он доволен, а она покойна, и пошли опять к своему собранию.

После плясания, когда усталость принуждала всех отдохнуть, барин хотел было ехать, но все приступили к нему и просили его остаться еще у них погостить. Он, убежденный сим, а более хотел тем уважить их усердие, склонился на просьбу их и, чтобы их не огорчить, сел с ними вместе в кружок. Такого поступка с его стороны требовала и его чувствительность, ибо добрые поселяне при всяком слове называли его отцом, оказывали ему свою приверженность, и он подлинно был, как отец посреди детей.

Пастухи и пастушки сидели несколько подале от стариков и могли смелее разговаривать о своих приключениях. Все были веселы, все смеялися и слушали, как резвая Лизета рассказывала о своих проказах. ‘Однажды,— говорила она,— то было, кажется, ономедни, Лизидору дала я слово прийти на луг. Он долго меня дожидался, наконец я пришла. Ха, ха, ха, и теперь даже смешно, пришла к нему без цветов, венок мой был раздерган и чуть липнул на растрепанных моих волосах, ленточка, что он мне подарил, также была смята. ‘Прости меня, голубчик пастушок,— потупя глаза мои в землю, робко, ему я сказала.— Премил! меня задержал, я хотела вырваться от него как-нибудь, но он до тех пор меня не пустил, пока я его не поцеловала’. Ревнивец мой, услышав это, переменился в лице, начал воздыхать и что-то шептал про себя, все подозрения тогда им овладели и все роды измен пришли ему тогда в голову. Он вдруг вскочил, оставил овец своих и побежал от меня, я сколько его ни кликала, но он и слушать меня не хотел. Час спустя он пришел к нам в избу, и я только что взяла к себе на руки маленького моего братца. Лизидор то с той, то с другой стороны заходил ко мне и боялся, чтоб батюшко не услышал, потихоньку бранил меня и укорял. ‘Сердитый,— сказала я ему,— полно ворчать, знай, что это дитя самый тот Премил, который меня задержал и к которому ты меня ревнуешь’. После этого мы не вытерпнли, оба засмеялись, батюшка услышал и спросил: ‘Чему это вы так смеетесь?’ — ‘Детским игрушкам, батюшка’,— мы ему отвечали.

Роза. Скажи, пожалуй, Пленира, что с тобою случилось? Ты с некоторого времени стала невесела, задумчива и все готова плакать. Розовый румянец твой бледнеет, прекрасные уста, которые столь нежно сперва певали, запеклись, и ты совсем не та, как была прежде?

Пленира (сквозь слезы говорила). Когда я любви не была еще подвластна, то так же, как и все, была весела и скуки подругам не наводила. Но неверный, обманщик изменил, и с тех пор все на свете утехи исчезли для меня, в караводах, хочу ли я разгулять мою печаль, начну ли я петь, плясать — все это напрасно. Слезы мои литься не перестают, сердце мое уныло, мысли рассеяны. От горящей стенаниями груди моей цветы вянут, и я, как они, также увядаю. Нет ни сна мне, ни покою. Ночь плачу я наедине, а день, представляя все те места, где с ним я бывала, множит горесть мою.

Миловзор (сидевший тут же, так прервал речь Плениры). Куда как счастлив тот, кто увенчал любовь свою злосчастным браком! С тех пор как я женился, перестал горевать и в объятиях Прияты, дорогой моей супруги, вкушаю покой и счастие. Ох вы, молодые девушки! Все бы грусти ваши кончились, если бы вы замуж вышли. Кто милее и вернее может быть доброго супруга? А то вы, как прекрасный середи полян цветок, которого утренняя заря рождает, а вечерняя уничтожает, ней имея тени от зноя, его закрывающей, он прежде времени пропадает, ней оставя по себе и отраслей на будущую весну. На что вам дана краса, как не на то, чтобы ею кто прельщался? На что вам дано сердце, как не на то, чтобы им кто владел? Кто же над ним имеет более права, как не супруг? Вы скажите, что любовник? Любовнику не та, так другая мила, а честному мужу все мила верная жена.

Анюта (прервала речь его). Это оттого, Миловзор, брак кажется приятным, что ты недавно женился, а как поживешь подоле, так и узнаешь поболе. Я уже сведала, каково быть замужем. Я и сама так-то думала, что, кто замужем или женат, тот и счастлив, а как вышла за Лихона, который, когда еще был моим женихом, меня любил, ласкался ко мне, кажется, от моей улыбки зависела вся жизнь, без меня с грусти умирал, при мне от радости плакал, называл меня богиней, царицей, владычицей своей, а как увидел себя моим мужем, так и переменился. Из нежного сделался свирепым, без воли я его ничего не смею сделать, меня никуда не выпускает, а сам целый день дома не живет, и нынче мое уже счастие зависит от его улыбки. Нет, брак вместо блаженства гибель многим приносит, он вместо утех приносит печаль женам, а гордость мужьям, и когда брак свершается, тогда любовь умирает. Дорого же замужество стоит, когда его надобно купить за цену вольности и веселой жизни.

Пленира. Любезные подружки, вы, имея нежное сердце, боитесь любви, боитесь ее зараз, не полагайтесь на льстивые ее слова, не верьте ее страданиям: она, как змея, тогда-то и ужалит, когда ее в пазуху к себе возьмешь. Алешу я считала и нежным и верным, он был такой стыдливый и робкий. Я почитала его кротким ягненочком, но это лукавая кротость его меня обманула. Жестокий! Ах! Язык мой как тебя ни бранит, но сердце мое тебя любит. В самую ту пору, как я поклялась тебе в любви моей, чего ты так долго от меня добивался, кто б мог это подумать! ты переменился: из раба моего сделался моим царем и радовался тому, что обманул меня.

Миловзор. Напротив, каким удовольствием наслаждаются супруги: они, любовию платя друг другу за любовь, умильным оком смотрят на окружающих их детей, бесценный плод их верности, которые ласковыми ручонками объемлют их колена, картавым языком изображают голос ангельских сердец своих. Произносимые ими имена отца и матери их они повторяют нежным поцелуем, а когда станут они вырастать, тогда новые откроются в них утехи, они будут помощниками родителям своим в работах, будут утешать их в старости, кормить в бессилии и болезнях. По смерти родительской придут усыпать цветами могилу их, станут им просить у бога царствия небесного. Имя отца их будет ими всегда твердимо и пронесется даже и до правнучат, и они все будут благословить его. Анюта, может ли сравниться твоя вольность с толь сладостною неволею?

Но вдруг разговор их прерывается сею песнею, которая была пета в кругу стариков и которую дрожащий голос довольно хорошо выводил:

Полна у нас держава {*}

Охотников к войне,

Оружья громка слава

Была приятна мне.

Служил без всякой лести

Во дни я трех царей,

И знаки я той чести

Ношу в груди моей.

Отец мой как скончался,

Остался я ни с чем.

Вот маленький достался

Домишка мне по нем.

Мне в скудости утехи

По крайности в том есть,

Что жизнь я без помехи

Могу здесь ныне весть,

Любим мой украшает

Остаток жизни сей,

И он мне продолжает

Дни жизнию своей.

{* Сия песня взята из оперы Лаурета.}

Все пастухи оглянулись и увидели, что развеселившийся Петр, сказывая барину историю жизни своей, пропел эту песенку. Любим, сей чувствительный сын чадолюбивого отца, во глубине сердца своего ощутивший содержание песни сей, бросился к его ногам, обнимал его колени и, орошая слезами, от нежности проистекшими грудь его (которую добрый солдат открыл для того, чтобы погордиться пред прочими своею ревностною службою и числом своих ран), благодарил его за таковую горячность, и все, как старые, так и молодые, столько были сим редким зрелищем тронуты, что не могли от слез воздержаться, а Рассудин (так назывался барин), отерши глаза свои, продолжал с Петром свой разговор.

Рассудин. Итак, ты, почтенный старичок, был в походах.

Петр (приободрясь). Не в одних, сударь, походах, и на баталиях, у меня в свидетельство тому есть и медали, и я в жизни моей никогда столько не радовался, как тогда, когда мне их давали.

Рассудин. Что же ты видел хорошего за границами нашими и каковы тебе показались чужие земли?

Петр. Всего насмотрелся и узнал, что тот весьма не разумен, который свое отечество не любит и не почитает. Я был во многих местах и видел, что нет ни одной земли лучше нашего царства, нет храбрее русских солдат, для них море по колено. (В восторге.) Я готов это сей час показать, что мы герои. У нас ли чего нет? Хлеба ли, золота ли, покою ли, веселья ли, счастья ли? Все есть. Государи у нас отцы. А там везде рай, где милосердый государь, как бог, сидит на престоле. Я слыхал сам, как многие превозносят иностранные государства, да ведь славны бубны за горами, знатные и богатые для того так их выхваляют, что там скорее могут здешнего промотаться, забыть бога, разучиться, а не научиться и сделаться, к стыду их, не русскими господами, а иностранными проказниками, но если бы без денег они поехали, так и узнали бы, как весело с голоду там умирать. Там не так, как здесь, куска хлеба даром не подадут. Там гостеприимство и щедрость роскошью и мотовством называют. Стало быть, у нас лучше, когда большею частию иноземцы не от нас, а к нам едут. Я был в таких местах, где хлеб дороже продают парчей и дорогих камней, а уже там может ли быть весело, где есть нечего, где, кроме воздуху, без денег ничего не получишь? Правда, что наряжаться там можно хорошо за дешевую цену, но наряд составляет ли человека? В государстве не нужны щеголи, а нужны честные граждане. Кого ни спросишь, едущего в чужие края, зачем он туда едет, всякий говорит: для просвещения. Мне кажется, в своем отечестве можно столько же просветиться, как и в других местах. Я видел у нас благодаря богу -и государю все есть, что нужно для наук. Имей только охоту учиться. Какими же приезжают господа из-за моря? Они вместо просвещения привозят сюда затмение, отвращение к отечеству и к своим соотечественникам. В одном государстве люди уже до тех пор просветились, что забыли бога, царя, законы и начали резать друг друга…

Рассудин. Это просвещение хуже невежества. Твоя правда, Петр. Многие безрассудные отцы за то только платят большие: деньги, чтобы дети их избаловались.

Петр. У нас в полку был майор, сын знатного господина, мальчик молоденький, еще не только в майоры да и в добрые ребята не годился, он недавно приехал из-за моря, даром что был русский, а по-русски не знал ни слова. О нем говорили, что его родители весьма хорошо питали ли, или воспитали, право, сказать как не умею. Полковник и генерал очень его любили за то, что он болтал разными языками. Слава богу! Кое-как он выучился говорить по-русски и ни о чем больше не говорил, как только о тех землях, в коих он был. Сказали нам поход. Майор в ту же минуту челобитную в отставку. Полковник удивился и говорит ему, что так в России не водится, у нас тогда-то и служат, когда военное время: вы сын отечества. Тот на это ему с удивлением сказал: ‘Что это значит ‘сын отечества’? Я об этом имени впервые еще слышу’.— ‘Это,— отвечал полковник,— такого благородного духу человек, который идет охотно жертвовать собою за благо своего отечества’.— ‘Как, сударь, он охотно идет умереть? Какой тиран! Сам себя убивает! Нет, сударь, я столько просвещен, что никогда до такого безумия не дойду, там, где я был, мне никогда о таковом бесчеловечии и не говорили’. Полковник, услыша сие, оцепенел. ‘Да для чего же вы служите?’ — с сердцем он его спросил.— ‘Для чину’,— тот ему отвечал: — ‘Когда для чину, так ищите же такой службы в другом месте, а не здесь. Здесь служат для общей, а не для своей пользы. По крайней мере, так должно’. После сего, не медля нимало, полковник его из полка выгнал. Вот чему, сударь, учатся в чужих краях.

Я тогда был на часах у полковничьей палатки, и все это при мне происходило. Еще что я более всего заметил: когда я был весь изранен, был захвачен неприятелем и веден в полон, тогда, проходя многие города и селения, видел всюду бедность, скуку, пустые поля, пренебреженное хлебопашество, все земледельцы были наряжены в воины, словом, все представляло беспорядок, а подходя к столице, я увидел совсем другое, ибо богатые замки, изобилие, веселость, спокойствие окружали ее и представляли царство счастия, но это все для того было, чтобы приезжие чужестранцы, судя по наружности, были хороших мыслей и о внутренности государства и разглашали бы у себя, как там, где они были, хорошо и весело, народ бы страждущий называли народом блаженствующим. Вот как верхоглядов обманывают и заставляют их славить чужие, а не свое отечество.

Но время всегда скоро проходит в веселых собраниях. Уже солнышко закатилось и вечерняя темнота покрыла все места.

Рассудив с неудовольствием принужден был пресечь разговор сей тем, что торопился ехать домой, он оказал к сему старику уважение, а всем прочим свою благосклонность. Отдал ему и Добролюбе по кошельку, наполненному деньгами, но они не принимали оные, говоря, что они попусту денег брать не любят, а любят их вырабатывать. Однако же барин принудил их взять, но чем потом был удивлен, когда они с видом радости вручили оные своим детям: Добролюба Розе, приказав ей бежать ко вдове Бедняковой, у которой много детей и все мал мала меньше томятся с голоду, и отдать ей сии деньги, а Петр Любиму, дабы он немедленно отнес этот кошелек в сирое семейство больного Горюева. Приказания были исполнены в ту же минуту, и объезжающий Милонрав узнал, что в низком состоянии есть высокая душа, есть бедные люди, пекущиеся о человечестве более, нежели богатые вельможи, вместо пособия губящие и извергающие своих ближних, узнал и то, что подчиненные умеют судить об общественных делах и о начальниках, коих они презирают, если находят недостойными и порочными.

Любим прежде возвратился Розы, и Пленира, увидев его, начала с ним нечто говорить в саму ту пору, как Роза также возвращалась к своей матери, он того, не приметил, как она подошла к ним и внимательно слушала их разговор.

— Ах, любовь!— воскликнул он.— Любовь делает невероятные превратности!

Роза, сие скорее всего услышав, возмутилась: она, не ведая того, что это сказано было из сожаления к Пленире, почла Любима ей неверным и что он, обращая любовь свою к иной, сим изъявлял ей свои уверения и удивление. Она, воздохнула и пошла от них прочь. Любим от сего вздоха, мгновенно в сердце его отозвавшегося, рассеялся и, обернувшись, увидел любезную свою пастушку, которая, преклоня голову и закрывши лицо свое фартуком, шла к своему шалашу. Он бросился за нею, поднял венок, из незабудок и васильков сплетенный, который с головы ее упал, и только что хотел с нею говорить, как Петр, прощающийся с Добролюбою, кликнул его:

— Любим, пойдем домой.

Роза, услышав это, бросилась будто б прощаться с стариком, а вместо того хотела приметить, как с нею будет прощаться Любим и что он ей скажет. Когда он к ней подошел, тогда она назвала его неверным, сие немало огорчило страстного любовника:

— Я понимаю, жестокая! Тебе без барина свет не мил. Будешь ли завтра на поле? Я с тобою хочу поговорить.

— Не знаю,— отвечала пастушка.

И вот как оба ревнивца расстались, имея сердца, наполненные грустию, укоризнами, досадою и раскаянием. Любовники весьма странны, они всегда, как скоро один на другого рассердившись, то и досадуют, на кого же? сами на себя, раскаиваясь в том, почто они сурово друг с другом обошлись.

Наступившая ночь всех принудила оставить луг, все пошли по домам наслаждаться спокойствием, которое здравоносный сон дарует, одни только любовники не наслаждались приятствами его: да и до сна ли тем, у кого души неспокойны, мысли рассеяны и в следующий день ожидают решения судьбы своей? Они в сем случае, как преступники: для них часто ночи бывают беспокойны, а дни ужасны. Они все чего-то страшатся, в чем-то отчаиваются, чего-то ожидают.

Прекрасная летняя ночь, твоя благотворная темнота иных пастухов сокрывает от стрегущего ока зависти и пронырства и позволяет им безопасно наслаждаться твоею тишиною, а для Любима и Розы она несносна, им кажется, что вся природа способствует мнимой измене их. Любим думает, что пригожий барин под окном с пастушкой шепчет, в Роза думает, что Любим с Пленирою в шалаше занимается также любовными разговорами, они о всем и несбыточном думают и о в сем раздумывают. Мысли их и сердца, преходя из одной крайности в другую, мешают им спать и краткие часы твои соделывают для них долгими веками.

Луна, за коей мчались тонкие облака серебряной волной, катилась по темно-голубому своду небес, освещая природу беловатыми своими лучами, и с ними вместе рассыпала повсюду грезы. Злодеям ад во сне казался, добрым — рай, и всякому то, о чем он думает. Тогда любовь, царица смертных роду, владычица юности, покровительница темноты и безмолвия, нарядясь в пеструю одежду сновидения, слетала с небес и, провождаема будучи сим бледным светом луны, прошла к Розе в хижину чрез небольшую скважину ветхого ставня, ибо для нее ничего нет непроходимого, и там едва заснувшей пастушке представила сию картину.

Роза видит в кустах тенистых, цветущими розами усеянных, на мягкой мураве разметавшегося дитя, красоты бесподобной, глаза его хотя были и завязаны, но пылкие огни их, проникая тонкую перевязь, освещали все своим светом. Оно улыбалося, румяная заря не так прекрасна, как алые его щечки, оно в одной руке держало розовый венок, а в другой — на ниточке привязанные два сердца, коими оно подергивало, как хотело. Зефиры обмахивали его своими крыльями, повсюду вокруг него все рождалось, все процветало. В местах сих серебряные ручейки бежали по золотым пескам, прохладные рощи наполнены были сладкопоющими птицами, на лугах, покрытых благоуханными цветами, резвилися красавицы с красавцами. Там пастух лобзает свою подругу, здесь царь стоит на коленях пред пастушкою, далее — гордая госпожа унижается пред робким невольником. Любовь все неравенство уничтожала и одни лишь нежные сердца соделывала великими. Тут пастушьи посохи, цветочные венки, царские короны, скипетры и мечи — все было перемешано и разметано по траве. Все наполнено было красотою, нежностию, удовольствием и наслаждением. Все дышало страстию, к чему ни прикоснешься, все, внушая восторг, горело огнем желаний.

Но Розе, Розе ничто не приятно, она Любима не видит, вотще гуляющие по воздуху на золотых облаках эроты нисходят к ней, поют, прыгают пред нею и обвивают ее цветочными цепями. Для нее без милого и самый рай служит темницею. Вдруг звук цепей поражает ее слух: какое зрелище для любовницы! Она видит Любима, скованного и ведомого вдали от нее какими-то чудовищами, он, рыдая, произносит ее имя, рвется к ней, но его не пускают. Пастушка и во сне цепенеет, плачет и стонет. Дитя, услышавшее сие немедленно вспрыгивает, отряхивается, и с его стройного тела и с курчавых крыл посыпался золотой дождь, который катился за ним по пологой долине, как жемчуг катится по бархату. Оно мгновенно победило чудовища, отдало Любиму золотую свою росу, подвело его к Розе, велело им наслаждаться всеми своими утехами и жить в своем царстве. Пастушке приснилося, что она, обрадованная такою счастливою участию, поверглась без обороны в объятия своего любезного, а он ее целовал, играл с нею и открыл ей новые утехи, кои всего на свете сладостнее, восхитительнее и бесценнее. От сего столько чувства Розины взволновались, что она ахнула и проснулась. ‘Ах! Любим,— она говорила,— жестокий Любим, ты и во сне меня мучишь. Изменник, ты спишь теперь покойно, но будь, будь покоен, я того от всего сердца тебе желаю, пусть я страдаю одна. Твоя печаль мне несноснее моей. Кажется, пора уже мне идти со стадом в поле, солнышко всходит, я там встречусь с Любимом, он хотел нечто со мною говорить, но он подумает, что я для него так рано пришла? Я скажу, что овцы на луг просились и от блеянья своего мне спать не дали. Нет, смущение мое и торопливость ясно ему то скажут, что не овцы, а сердце мое на луг просилось. Он мне неверен. Надобно одеться получше и тем показать ему, что я будто наряжаюсь для кого-нибудь иного. Буду с ним поспесивее, повольнее, а он, распустя свои плутовские глазки по моему наряду, неужто не найдет чего-нибудь столь пригожего, чтобы опять могли ко мне его приворожить? Спесь моя не покажется ли ему моим гневом, который ему столько чувствителен? Вольность мою не почтет ли он за ласковое и дружеское обхождение? Итак, все это не учинит ли его опять моим?’

После сего она поспешно встала, нарядилась в белое платье, перепоясала стан свой алою лентою, взяла корзину, посох и погнала овец. Тогда так рано еще было, что ни одна свирель не раздавалась по рощам, однако же солнце позлатило светом своим горы и леса и пламенными очами смотрело на прелестную Розу (в сей одежде походящую на ангела), которая погоняла овечек и торопливо шла к ручью, где обыкновенно видается с Любимом, дорогою же она рвала цветы и украшала ими свою грудь, чтобы хотя с цветами ему полюбиться. Достигнув желанного места, пастушка оглядывалась, не видать ли ее любезного, нейдет ли он? Нетерпение понуждало ее кликать его, но ничто ей, кроме голосистого эха, не ответствовало. Уже утро не токмо для неусыпной Розы, но и для всех настало, от всех сторон гнались стада, играли свирели и все места наполнились трудолюбивыми работниками, а Любим все нейдет. Теперь Роза совершенно уверилась, что он ей изменил. Она неутешно рыдает, молит бога о смерти своей, клянет день, в который она Любима полюбила, приводит все клятвы его себе на память. И в таком-то отчаянии, опершись на ветхий Тын, кустарником и травою обросший, она в задумчивости своей кормила цветками своего ягненочка и пела сию песню {Из французской оперы. Сими двумя песнями одолжили меня мои знакомые, знав, что я сам стихов не пишу.}:

Сколько раз ты, воздыхая

У моих, неверный, ног,

Говорил мне: ‘Дорогая,

Льзя ль, чтоб изменить я мог!

В быстром ручейке теченье,

Умножается вода:

Так любви моей стремленье

Приумножится всегда.

Умираю я тобою.

Где любовь ты дел свою?

Лишь превратностью одною

Ты подобишься ручью.

С водою ручья и любовь твоя протекла.

Услышав, что кто-то к ней подходит, она перестает петь и поспешно отирает свои глаза, в надежде той, конечно, Любим идет. Однако же она обманулась. Вместо Любима предстал ее очам Миловид, друг Любимов, он шел, потупя голову в землю, шляпа его была надвинута на глаза, камзол нараспашку и руки за спиной, и так был задумчив, что верно бы прошел ее мимо, ежели бы не набрел на пень и не упал. Проворно встав, он оглянулся и увидел Розу, которая спрашивала у него, не ушибся ли он и о чем так задумался?

Миловид. Ах, Роза! Ты здесь. Какое несчастие! Любим в железах сидит под страшным присмотром. Сегодня ночью пришли к ним в избу деревенские начальники, ни слова не сказав, его сковали и утащили от отца, который и теперь не знает, за что это, расставаясь с ним, спрашивал его, не сделал ли какой вины? Тот ему клялся, что ни токмо вины, но и злого намерения никакого не имел. Бедный старик в какой печали! Как он неутешно плачет! С ним никогда, говорит он, столь великого огорчения не случалось. Он просит бога, чтобы он скорее жизнь его кончил, нежели бы привел видеть сына недостойным его горячности. Любим броcилcя было тогда в его объятия, но бесчеловечные его из оных вырвали. Как добрые люди гонимы! Я оставил рыдающего Петра, просившего меня разведать о причине такого лютого бесчеловечия, он все думает, что Любим по молодости своей не сделал ли чего-нибудь. Я пошел к старосте и спрашивал его: он мне сказал, что велено набрать рекрут, а как у всех родня, жены и дети, то они тех и не тронули, а почли лучше выбрать бессемейного человека. Но какое беззаконие! Всякий тот, кому должно было идти, откупился от сего выбора, кроме Любима, потому, что он беден, для того-то его разлучают с тобою, со мною и с бедным отцом. Этот жалкий старик умрет с голоду. Без него кто его будет кормить? Ежели бы Любим не имел его на своих руках, так он бы и сам пошел без всякого выбору служить богу и царю. Что нам делать, Роза? Его ушлют на войну.

Роза. Я трепещу, но не знаю и не поняла, куда его ушлют? и зачем? и что это за война?

Миловид. Это наказание божие. Война истребляет людей, она хуже мору и голоду. На войне без пощады всякого до смерти убивают. Видала ли ты когда, как, остервенившись, звери грызутся? Точно так-то там люди должны драться. Здесь поля красуются зелеными лесами, чистыми потоками, а там все покрыто трупами человеческими, вместо водных ручьев кипят кровавые реки.

Роза. Какое несчастие!.. Я, я должна расстаться с Любимом! Нет, его со мною не разлучат! Мы родились жить и умереть вместе. Я везде с ним иду, но Добролюба! Мать мне столь бесценная! На кого я тебя оставлю? Что мне делать, Миловид? Я без Любима и без Добролюбы жить не могу. Побежим к барину, падем к его ногам и будем со слезами просить его помощи.

По сих словах Роза бросила своих овец и, как стрелы, полетели с Миловидом в село, они на пути своем встретили Рассудина, который ехал тогда на охоту, и поверглись пред ним на колени, воскликнув: ‘Постой, сударь, будь нам отец, возврати несчастному отцу его сына, а умирающей любовнице ее любезного, а не то я умру у ног твоих’.

Барин, тронутый таковыми выражениями, с состраданием выслушивает повествование о несчастном приключении Любима, приемлет великое участие в печали их и, разгневан будучи на бесчеловечных своих приказчиков и выборных, сшел с лошади, приказал охотникам воротиться в его дом, а сам с Розою и Миловидом пошел в село.

Они туда приходят в самое то время, когда его хотели отправлять в город. Улица вся наполнена была народом, жалостно смотрящим на слезное прощание Любима с трепещущим своим отцом, коего твердый дух принужден был уступить чувствительности.

— Прощай, любезный мой сын,— Петр держа его в своих объятиях, говорил ему рыданиями пресекаемым голосом,— будь столько усерден твоему отечеству, сколько я. Знай, что ты идешь защищать всех этих людей, которых ты видишь, в том числе и меня. Спасать человечество есть божеское дело. Благодарю бога за определение тебя на таковой похвальный подвиг. Радуюсь, что дожил до тех пор, что увидел сына моего не токмо полезным для кого-нибудь, но и для целого народа. Презирай смерть, не щади последней твоей капли на сражении. Ведай, что иной и порочно умирает, а умирать за благо ближних не только приятно, но похвально и восхитительно. Тогда, друг мой, невидимо пресветлый ангел летает над страдальцами и, венчая их райскими цветами, прямо души их возносит на небо к богу. Кровь их, ради общей пользы пролитая, искупляет их от грехов, очищает их и соделывает столько же непорочными, сколь сами ангелы. Честное твое поведение продлит век, мой и учинит для меня землю раем, а ежели будешь дурной солдат, то я позабуду, что ты мне сын, и не охну о тебе… или умру от таковой горести. Прощай, будь над тобою божие и мое благословение. Не сетуй на то, что ты избран неправдой, всякая та неправда, которая к доброму делу клонится, стоит доброй правды.

По сих словах он его лобызал.

— Батюшко!— подкрепленный сими словами. Любим прервал его речь.— Уведомь о участи моей бедную пастушку, дорогую Розу, которую я любил столько же, сколько и тебя. О, горестное воспоминание! Утешь ее твоими спасительными советами. Мы с нею росли вместе, а с нами возрастала и любовь, столь бедственная любовь! Льстивая надежда обещевала нам счастливый брак. Она клялась мне ни за кого иного не выходить, кроме меня, а я клялся вовеки ей принадлежать. Теперь рок нам велит расстаться. Она тебя почитает, как отца, и сердечно желала называться дочерью, скажи ей, чтобы она не сокрушалась о мне, представь ей, на какое славное иду я дело, присоветуй ей выйти за другого. Я разрываю наши клятвы: но мое сердце наполнено ею! Нигде ее я не позабуду, и когда стану умирать, то и тогда буду думать о ней и твердить ее имя…

— Нет, нет, ты со мной не расстанешься, ты не умрешь без меня,— пробившаяся сквозь толпу народа, Роза возопила, повергнувшись к ногам Любима.— Друг мой любезный, царь мой, счастие мое, возьми меня с собою! Я готова на все беды, готова с тобою все терпеть. Самые степи с тобою раем мне будут казаться. Я хочу с тобою умереть, но без тебя я жить не могу.

По сих словах она, лишась чувств, упала на руки к Миловиду. Окованный Любим бросился было ее обнять, но зазвеневшие тяжелые цепи его не допустили.

— Остановитесь еще!— выбежавший из средины многолюдства старик возопиял.— Остановитесь! Пустите этого молодого человека жить для счастия многих, я, я иду за него умирать. Он мой благодетель, он спас мою жизнь. Пусть сие будет знаком моей ему благодарности. Еще силы мои столь крепки, что я могу нести ружье, суму и противиться неприятелю. Благословенное дитя! — объемля Любима, он продолжал:— Ты меня не узнаешь, я самый тот, которого ты в роще накормил, тогда я, отдыхая, не спал и видел все твое о мне попеченье. Останься, живи и будь отцом моим детям.

Но какая нечаянность! Петр смотрит на него и в сем старике познает брата своего, коего он несколько лет, будучи все в долговременной отлучке, не видела объемлет его, целует, и смешанная радость с печалию приводит его в некое исступление, он плачет, смеется и, подобно человеку, лишенному памяти, мечется то к брату, то к сыну. Все прослезились от такового чувствительного позорища, а жестокосердый начальник велел их разлучить и, посадя узника на приготовленную подводу, велел вести его под строжайшим присмотром.

— Постойте,— раздался грозный голос.

И вдруг последуемый многочисленностью служителей Рассудин предстал пред своих крестьян. Все взволновались, сняли свои шляпы, низко поклонились и почтительно на него смотрели.

— Раскуйте Любима,— он сказал.

Изумленный Петр, услышав сие, воскликнул:……

— Кто хочет лишить сына моего чести служить государству?

— Я, друг мой,— отвечал барин.— пусть он будет услаждением твоим и составит счастие сей бедной девушки. Это столько же честно, как и то, отечество мне простит, ибо сие принадлежит ко внутренней оного пользе, когда он будет добрым земледельцем. Я назначаю в рекруты за одного его двух, пускай его недоброхоты почувствуют, сколько печаль мучительна и что злодеи всегда сами впадают в ту яму, которую для ближнего изрывают: таковое мое решение послужит и другим для примеру.

Добродетельный Любим просил господина переменить сие строгое наказание, ибо он огорчением других искуплен быть не желал, но Рассудин был неумолим и приказал в то же время корыстолюбивого приказчика и прочих соучастников его в неправом выборе сковать и отвести в город, а Любиму, Розе, Петру и брату его приказал следовать за собою. Он не преминул также послать за Добролюбой, чтобы она немедленно пришла к нему в дом, где они все ее будут ожидать.

Оторопевшая вдова не знала о причине такого зва, подумала уже, не случилось ли чего с ее дочерью, и барин, вчера с нею столь многое пляшущий, уже не хочет ли ей открыться о его к Розе склонности. И в сем великом огорчении, от таковых мыслей происшедшем, с досадою бежала она в барский дом, но как она была удивлена, когда, нашед там всех своих друзей, услышала о плачевном происшествии и увидела Любима, который бежал к ней навстречу и просил ее согласия на сочетание его с Розою. Она не знала, что на это отвечать, ибо видела, сколь и жених и невеста бедны, а отказать не хотела и была в недоумении до тех пор, пока Рассудин не начал сам о том ей говорить, примолвя к тому, что он Розе дает изрядное приданое, а Любиму избу, лошадей, коров и все то, что нужно для зажиточного поселянина. Вдова, тронутая сим, сквозь слезы сказала, что она Любима хотела всегда видеть твоим зятем, но бедность с обеих сторон препятствовала исполнению сего желания. Потом все пали к ногам барина и приносили чувствительное благодарение, а он, исполненный душевным восторгом и видя себя окруженным сими благодарными сердцами, плакал, поднимал их, целовал наделял и желал им столько счастливой жизни, сколько велика та радость, которую он вкушает о успокоении их семейства.

Итак, печальный день превратился в торжественный. В сей день любовь и добродетель одержали над неправдою и горестью свою победу.

Любим с Розою увенчали святейшим законом свои желания, вместо плача раздавались в селе радостные песни. Всякий, благодаря доброго господина, желал ему благополучной и долгой жизни. И всякий поселянин говорил тут, что добрые дела без награждения, а злые без наказания не остаются. Что бог видит, кто кого обидит, и что он тому все дает, кто правдою живет.

Добродетель и любовь, сии сокровища природы, показывают человекам, что высокая душа и нежное сердце всякое состояние могут соделать благородным и почтенным.

КОММЕНТАРИИ

В настоящем издании представлены русские сентиментальные повести, написанные в период между началом 70-х годов XVIII века и 1812 годом. Выбор повествовательного жанра объясняется тем, что именно в нем в наибольшей степени отразилась специфика русского сентиментализма как литературного направления.

Материал сборника расположен в хронологической последовательности, что дает возможность проследить историю жанра от первых до последних его образцов. В комментариях представлены: биографические сведения об авторе, источник публикации произведения, примечания к тексту и три словаря — именной, мифологических имен и названий и словарь устаревших слов. Издатели XVIII века не всегда называли авторов публикуемых ими произведений, отсюда несколько анонимных повестей и в данном сборнике.

Большая часть произведений печатается по первому и, как правило, единственному их изданию. Немногие отступления от этого принципа специально оговорены в примечаниях.

П. Ю. ЛЬВОВ

Павел Юрьевич Львов родился в 1770 году в Рязанской губернии. Происходил из дворянской семьи. Воспитывался в Московском университетском пансионе. Начал службу в гвардии, затем вышел в отставку и был несколько лет губернским прокурором в Петербурге. Умер в 1825 году.

В литературе Львов известен как писатель-сентименталист. В 1789 году вышел его роман в двух частях ‘Российская Памела, или История Марии, добродетельной поселянки’, в 1790 году — повесть ‘Роза и Любим’ и в 1801 году — повесть ‘Александр и Юлия’. Его перу принадлежат также следующие работы по русской истории: ‘Храм славы российских героев от времен Гостомысла до царствования Романовых’ (1803) (в 1822 году вышло второе издание этой книги под названием ‘Храм славы великих россиян’), ‘Пожарский и Минин — спасители отечества’ (1810), ‘Боярин Матвеев’ (1815), ‘Достопамятное повествование о великих государях и знаменитых боярах XVII века’ (1821). Кроме того, многие произведения Львова печатались в журналах ‘Зеркало света’, ‘Северный архив’, ‘Отечественные записки’ и др.

Роза и Любим. Спб., 1790.

Стр. 33. Д.и.р.в — имеется в виду Иван Иванович Дмитриев (1760—1837), поэт-сентименталист, единомышленник и друг Н. М. Карамзина.

Прелесты и Плениры — условные имена героинь-красавиц в русской поэзии конца XVIII — начала XIX века.

И. Ф. Шмит(т) — возможно, имеется в виду немецкий писатель Фридрих Вильгельм Август Шмидт (1764—1838), автор идиллий.

…Филиппе, отце российской Памелы…— один из героев романа П. Ю. Львова ‘Российская Памела, или История Марии, добродетельной поселянки’ (1789), однодворец Филипп, отец Марии (она же ‘российская Памела’), героини этого произведения.

Читайте также: