Ростепель, Гольдебаев Александр Кондратьевич, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

РОСТЕПЕЛЬ.

Ранней весной въ Колошиновк зажились противъ воли двое постороннихъ людей, захваченные бездорожицей: батюшка, отецъ Модестъ, второй священникъ изъ села Хохловки, и Александръ Яковлевичъ, званіе котораго осталось неизвстнымъ, такъ какъ онъ былъ издалека и паспортъ его, вмст съ вещами, гд-то затерялся.

Но, прежде всего,— два слова о Колошиновк.

Есть въ ней церковь и, слдовательно, это село, но на картахъ оно еще не значится, такъ какъ село новое и маленькое. Длинная улица вдоль рчушки Мочи, къ іюлю пересыхающей, весной же, какъ вс степныя рки, многоводной и грозной, другая улица, короткая и въ одинъ порядокъ,— за балкой, зеленой лтомъ и едва проходимой при таяніи снга,— вотъ и вся Колошиновка, въ которой нтъ и ста дворовъ. За то дв трети домовъ деревянные, красиво-голубые или синіе, окрашенные масляной краской, съ желзными крышами, саманныхъ мазанокъ немного. Переселенцы изъ разныхъ мстъ Малороссіи, выстроившіе назадъ тому лтъ пятнадцать села и деревушки вдоль Мочи, явились сюда въ степь съ достаткомъ. Среди колошинцевъ есть богачи. Вс не прочь форснуть затйливой рзьбой по карнизу. До послдняго голода имли много скота, живутъ чисто,— дома и изнутри крашены по стнамъ и полу масляной краской, потолки оклеены глянцевой бумагой, нтъ ни клоповъ, ни таракановъ, на окнахъ — или занавски, или расшитыя полотенца, а гд есть невсты,— видны и банки съ цвтами… Словомъ,— вполн ‘жители’.

Лишь та бда, общая у Колошиновки со всми нашими степными селами и деревнями, что на дв-три недли, на мсяцъ въ году тонетъ она въ непролазной грязи и отъ добрыхъ людей, отъ сосднихъ населенныхъ мстъ начисто отрзана,— гд безпроздной дорогой, гд бурной рчушкой, гд и тмъ, и другимъ сразу.

Церковь колошиновцы выстроили, постояннаго же причта не имютъ: дорого, приходу не подъ силу, народъ скупой хохлы, прижимистый, хотя ко храму и очень приверженный. Отецъ едоръ изъ Смолинки,— большого и стараго русскаго села, верстахъ въ десяти,— назжаетъ, когда время есть, въ Колошиновку, — перекрестить родившихся, отпть похороненныхъ, повнчать, ‘помасловать’, понапутствовать. И, обдлавши вс требы дня въ два, домой спшитъ. Съ прибытіемъ отца духовнаго въ Колошиновку идутъ и дутъ днемъ и ночью, въ морозъ и слякоть, утопая въ грязи и сугробахъ,— ползутъ православные со всей мочинской линіи: изъ Ивановки, Пушкарки, изъ далекой Борщовки, изъ ближней Горяиновки.

Но въ послднія недли Великаго поста у отца едора страда и въ своей Смолинк. Пишетъ онъ тогда въ консисторію или отцу благочинному, чтобы въ Колошиновку отдльнаго попа командировали. И присылаютъ на это горячее время частыхъ службъ церковныхъ то іеромонаха изъ ближайшаго монастыря, верстахъ въ шестидесяти, то какого-нибудь второго священника изъ такого села, гд въ церкви два штата.

Такимъ-то командированнымъ попомъ и былъ отецъ Модестъ, второй по чину священникъ села Хохловки, что на Большомъ Иргиз, верстахъ въ двадцати по лтнему тракту. Служилъ отецъ Модестъ истово и благочестивымъ хохламъ лучше іеромонаховъ нравился.

II.

Въ страстной четвергъ, около обда, къ большому и свтлому дому Василья Марьина подползли съ превеликимъ трудомъ розвальни въ дв чахлыя лошади, и самъ Василій, молодой мужикъ, стоя на нахлесткахъ, дорогу показывалъ. Шести-оконный крашенный домъ Василья, одинъ изъ лучшихъ въ порядк, за балочкой, смотрлъ большими окнами на гумна, за которыми разстилалась до горизонта безбрежная степь. Но день выдался изъ дней непогожій, — холодный, дождливый, пасмурный, и безбрежность потемнвшихъ сугробовъ нагоняла тоску.

— Баста!— сказалъ Василій, спрыгнувши въ глубокую грязь.— Останные и мы — черезъ Кутлукъ. Больше, похоже, никому не прохать… Дай Богъ теб благополучно вернуться, Филатъ,— обратился онъ къ худенькому пожилому мужику, доставившему барина изъ Славинки.

— И то, парень,— согласился Филатъ, опасливо покосившись назадъ, въ сторону балки.— И лошаденки то притомились — ни къ шуту! Ну, да я — не кормя. Авось, Богъ дастъ.

Василій подошелъ къ барину помочь ему выбраться изъ вороха ржаной соломы и почти на рукахъ переправилъ его по шатающимся комьямъ снга до крыльца, а за нимъ и сумку его, подушки, армякъ перенесъ на крыльцо. Баринъ растерянно оглянулся на чахлыхъ лошадей, уронившихъ головы, на Филата, молившаго лошаденокъ не спать, поворачиваться, плестись домой, за добра ума. И перевелъ вопрошающій взглядъ на сумрачную даль съ ея потемнвшими сугробами.

Средняго роста, полный, въ дорогомъ хорьковомъ пальто, баринъ,— это и былъ Александръ Яковлевичъ,— какъ-то задеревенлъ весь. Не столько отъ холодной сырости и десятиверсткой пытки въ розвальняхъ, сколько отъ неожиданности, что — баста, уперлась дорога въ какую-то Колошиновку и дальше хать нельзя.

Въ другое время и въ другомъ мст онъ показался бы на рдкость красивымъ, — курчавый брюнетъ съ пушистой бородой и черными глазами. Но эта его растрепанная одеревенлость длала красоту и силу жалкими, убитыми и Василій, которому привычное море грязи было по колно, смотрлъ уже на барина свысока. За часъ знакомства, изъ отрывочныхъ сообщеній, частью отъ Филата, Василій узналъ, что баринъ торопится по какому-то спшному длу, ползетъ пятыя сутки отъ Самары, — сотня верстъ, на которую въ добрую пору и сутокъ двать некуда, что на земской станціи въ Славинк, отказывая въ лошадяхъ, предостерегали отъ поздки, совтовали вернуться, пока еще можно, съ грхомъ пополамъ, на ближайшую желзнодорожную станцію… Но выискался среди обывателей Филатъ, которому дороже всего было рубль-другой заработать, да пудъ муки голоднымъ ребятамъ, да отрубей конямъ, и баринъ обрадовался, поплылъ.

Ну, и поплылъ…

— Все-таки наказывали мн, — говорилъ Василью Филатъ,— ‘ты его, баили, доставь въ Колошиновку, не покинь въ Ивановк, а то и хлба крохи не достанетъ, не говоря… А тамъ, баили, завези къ Могутих,— старуха она въ сил: птицу сохранила, курей… Есть и коровы. Тамъ, баютъ, пущай и сождетъ пути, коль ему больно ужъ неколи’. Вотъ я и приволокъ.

Но у Могутихи жила сестра милосердія, кормившая отъ Краснаго Креста голодающихъ, помщенья не нашлось, какъ ни мало нуждался въ помщеньи прозжій, которому хотлось бы хать и хать. Василій Марьинъ, поговорившій съ Филатомъ у воротъ, зашелъ къ богатой старух и вмшался въ переговоры: у него есть комната, домъ чистый, сельское общество поповъ къ нему на хлба ставитъ.

— Такъ неужели же нельзя дальше хать?— повторялъ свое чудной баринъ.

— Да путь-то какая!— нешто сами не видите?

— И лошадей не найдешь?

— Какія тутъ лошади! Усю Колошиновку изойди, — за сто рублей коня не сыщешь. А ежели и найдется который, такъ дальше версты не провезетъ.

— Такъ неужели оставаться мн?

Василій даже не отвтилъ на этотъ разъ,— отвернулся къ окну, какъ бы подумавъ: ‘Баринъ съ лица въ разум, а дуракъ, похоже, простого дла не пойметъ’.

Александръ Яковлевичъ внимательно вглядлся въ лицо, въ глаза мужика, быстрые и сведенные къ носу, въ характерный ротъ Василья Марьина, съ припухлой нижней губой, энергически оттопыренной влво, обернулся на старую толстую хохлушку, молчавшую холодно и негостепріимно… Подумалъ, помялъ бороду и смирился.

— Ну, — вздохнулъ онъ,— что длать… Везите къ вамъ ужъ, видно…

— Какъ угодно. Дло ваше.

— А вы, кажется, говорили, что у васъ священникъ?

— Да, батюшка, отецъ Модестъ.

— Гм-гм… Не стсню я его? Курю я…

— Ничего! Онъ тоже табашникъ. Еще веселе двоимъ-то.

Вышли, всталъ Василій на запятки и привезъ къ себ новаго жильца.

III.

Александръ Яковлевичъ проводилъ взглядомъ Филата, который, жаля тощихъ, понурыхъ одровъ, шагалъ по грязи,— додетъ или не додетъ онъ до Славинки, но онъ узжалъ, а съ нимъ исчезала послдняя надежда…

— Айдате, — тихо сказалъ Василій, которому баринъ не давалъ пройти.

Александръ Яковлевичъ повернулъ къ нему лицо, на которомъ засвтилась улыбка, бодро кивнулъ головой.

— Поживемъ, значитъ, Василій… Какъ васъ по-батюшк?

— Лексичъ,— бросилъ мимоходомъ Василій, пробираясь мимо барина по узкой галерейк крыльца. И, вопреки ожиданію барина, не спросилъ какъ его звать.

Посл, во время безконечныхъ бесдъ съ отцомъ Модестомъ, Александръ Яковлевичъ отмтилъ эту изумительную нелюбознательность мстнаго населенія. Нигд на станціяхъ, на взъзжихъ, въ дворянскихъ, гд приходилось ждать лошадей, пить чай съ баранками, ночевать прозжему, никто и не подумалъ освдомиться, откуда онъ и куда, по какой надобности. Случалось на первыхъ остановкахъ сталкиваться съ урядникомъ, ждущимъ лошадей, пить чай съ однимъ становымъ, ощупывая въ карман паспортную книжку и заране сочиняя приличную ложь, если спросятъ, куда, затмъ. Но никто не спросилъ, и это такъ поощрило горожанина-западника, что онъ заперъ ненужный здсь ‘видъ’ въ чемоданъ и самый чемоданъ сдалъ на храненіе почтенному старцу-ямщику, чтобы спшить налегк.

— Отличная, знаете ли, комната!— весело похвалилъ Александръ Яковлевичъ боковую коморку въ одно окно, куда провелъ его черезъ обширную кухню и свтлую ‘горницу’ Василій.

Комната, правда, была очень сносная для путника, которому за эти четыре дня приходилось ночевывать и въ саманныхъ избахъ, полныхъ прли, клоповъ и таракановъ,— маленькая, но чистая, безъ единаго пятнышка на крашеныхъ стнахъ. Только батюшк признался потомъ Александръ Яковлевичъ, какъ покоробило его при мысли, что тутъ нечего и думать объ удобствахъ…

Пока готовили самоваръ, новый жилецъ счелъ нужнымъ познакомиться съ хозяевами, ихъ дтьми, даже съ работникомъ Иваномъ, приглуповатымъ и добродушно-грубымъ хохломъ. Отца Модеста не было,— служилъ въ церкви, и мысль о томъ, каковъ-то этотъ попъ, съ которымъ судьба велитъ жить неопредленно долгое время, очень безпокоила.

Собирала на столъ мать Василья, Григорьевна, — Александръ Яковлевичъ не преминулъ дознаться, что ее зовутъ Анна Григорьевна,— полная и крпкая пожилая женщина, напоминавшая зажиточную мщанку. Это она, конечно, поддерживала вполн городскую чистоту въ ‘горниц’, что нетрудно было заключить изъ того, какъ она услуживала,— солидно и въ то же время почтительно. Стоя на шагъ отъ стола съ чистой ветошкой, она бдительно слдила за стаканомъ барина, наливала ему чаю, сполоснувши и отерши посуду, клала сахаръ ложечкой, подвигала сливки и просила кушать. Съ разговоромъ не лзла, но на живые вопросы барина, желавшаго казаться и любезнымъ, и крестьянской нужд не чуждымъ, давала отвты толковые, даже, пожалуй, боле толковые, чмъ были самые вопросы горожанина, впервые поставленнаго въ необходимость интересоваться ‘жатвой’, ‘сяньемъ’, ‘вяньемъ’ и ‘подушными недоимками’.

‘Въ молодости она была, наврное, красавицей’,— подумалъ Александръ Яковлевичъ, глядя на большіе темносрые глаза Григорьевны и правильное лицо, еще свжее и чернобровое. И, восхищенный ея респектабельной солидностью, спросилъ:

— Вы, Анна Григорьевна, изъ дворовыхъ будете?

— Мы?— сдержанно изумилась старуха.— Это, что при господахъ были, мабуть? Н, мы споконъ вковъ вольные. У насъ тутъ, округъ, никого нтъ барскихъ,— одна Земчушка, за Мочей. Только она и есть, что крпостные были. Мы однодворцы, орловскіе. Такъ вотъ,— попутались съ хохлами, да и живемъ заодно. Привыкли. А ребятишки у насъ такъ и балакаютъ больше по-хохлацки… Сливочекъ-то берите, баринъ,— хорошія сливки у насъ.

Сливки, дйствительно, были хорошія,— густыя, вкусныя, какихъ и въ Варшав не встрчалъ Александръ Яковлевичъ. За то ужасенъ для него былъ темно-срый и кисловато-горькій пшеничный хлбъ, который здсь называли почему-то пирогомъ, и отъ котораго на душ становилось еще тяжеле. Дорогой Александръ Яковлевичъ, въ непреоборимомъ отвращеніи къ ‘пирогу’, лъ баранки, называемыя здсь кренделями. Но, по словамъ Григорьевны, въ Колошиновк нтъ ни лавокъ, ни кренделей-баранокъ, и хоть плачь, а шь ‘пирогъ’.

Героически заставляя себя жевать и глотать эту тяжелую сндь, Александръ Яковлевичъ соображалъ:

‘Ужь разъ судьба-злодйка велитъ жить среди этихъ людей, то надо жить съ ними въ дружб, чтобы не больно кусались, и надо сть ихъ пирогъ, чтобы не умереть съ голоду. Но какъ уяснить себ, однако, ихъ культурный уровень?.. Тактичное такое, вполн европейское отсутствіе любопытства и — не угодно-ли?— ростепель!.. Невылазная грязь по уста на цлую, быть можетъ, недлю! Предупредительность, какой не найдешь у польскаго хлопа, не говоря уже о прусскомъ бауэр, и — ‘пирогъ’, мсто которому въ музе пытокъ!..’

IV.

— А вотъ и батюшка,— сказала вдругъ Григорьевна, заставивши вздрогнуть задумавшагося барина.

Сквозь окно за его спиной пробжала по яркой мди самовара тнь, хлопнула дверь изъ сней въ кухню, гд размщалась семья домохозяевъ, и лепетъ, хныканье ребятишекъ покрылись звуками глухого мужского голоса, что-то торопливо говорившаго, — стараясь напряженно вслушаться въ слова попа,— особы, отъ которой теперь зависло многое,— Александръ Яковлевичъ разобралъ, что рчь шла о сапог: кто-то изъ ребятишекъ тащилъ съ ноги перепачканную по колно обувь, а глухой голосъ поощрялъ и ему вторила жена Василія, Карповна,— въ шуточномъ, конечно, тон.

Александръ Яковлевичъ, испытывая легкое серцебіеніе, торопился опредлить, каковъ-то этотъ человкъ, говорившій въ кухн отрывочными фразами… Правда, онъ табашникъ. Но что значитъ табашникъ? Разв нельзя любить табакъ и ненавидть тхъ, кто распялъ Христа? А особенно — въ эти дни!.. При слпомъ послушаніи русскихъ крестьянъ и хохловъ духовенству, стоитъ намекнуть имъ за обдней и — хорошая работка можетъ выйти… Не въ размрахъ добраго погромчика, а — по малости: оскорбятъ словами, накладутъ въ загривокъ… Да если и похуже что-нибудь, — кому жаловаться?.. Колошиновка!.. Разъ, разъ и — концы въ воду… О, какая тутъ нужна осторожность, осмотрительность!.. Эти попы — такая сила. Отецъ Иліодоръ, отецъ Восторговъ… И вотъ, очень можетъ быть,— отецъ Модестъ.

— А что же отецъ Модестъ не идетъ чай кушать? осторожно спросилъ Александръ Яковлевичъ у Григорьевны, приготовившей батюшк стаканъ и наколовшей мелкими кусочками сахару.

— И впрямь,— чего это онъ?.. Мабуть…

Она не договорила, оглянулась на филенчатую дверь въ кухню и съ подозрительной торопливостью пошла туда, скрылась.

Прошло еще добрыхъ пятнадцать минутъ. Тамъ, за плотно притворенной дверью, шуркали сдержанные голоса, усиливая въ Александр Яковлевич тревогу… Положеніе складывалось не изъ пріятныхъ, сердце работало, какъ набатный колоколъ… И разъ что-нибудь тамъ готовилось, то надо было заблаговременно принять мры. Александръ Яковлевичъ сорвался и кинулся въ кухню.

Онъ увидлъ высокаго и сухощаваго мужчину съ длинными и рдкими волосами, стоявшаго лицомъ къ окну, а рядомъ съ нимъ, — въ полъ-оборота, — Григорьевну, что-то ему говорившую. Когда, при скрип двери, попъ оглянулся, можно было различить въ надвигавшихся сумеркахъ смуглое худощавое лицо въ длинной рдкой бород, длинный и широкій носъ и голубые глаза, взглядъ которыхъ напрасно старался уловить Александръ Яковлевичъ: они подозрительно-кротко избгали встрчи.

— Жду чай кушать, батюшка,— не безъ волненія началъ Александръ Яковлевичъ, стоя въ двери.— Раздлите компанію, будьте добры. Вотъ,— хе, хе, — вышелъ такой случай, какого и ждать никакъ не могъ: халъ себ по своимъ дламъ, а пришлось остаться здсь… Совершенно чужая среда, какъ говорится, чужіе люди и… все такое. Еще слава Богу, что счастливый случай,— не правда-жъ?— посылаетъ мн такого почтеннаго, уважаемаго компаньона… Но я такъ, право, боюсь васъ стснить чмъ-нибудь, уважаемый батюшка, отецъ Модестъ…

— Ну-ну… Что за стсненіе! Устроимся какъ-нибудь,— бормоталъ глуховатый голосъ попа, бочкомъ пробиравшагося мимо полной фигуры, загородившей дверь.

Онъ слъ на лавку у стола, несмло придвинулъ стаканъ узко-худощавой и жилистой, смуглой рукой.— ‘Не кусается’ — подумалъ Александръ Яковлевичъ, чувствуя, что у него отлегло, и слъ въ ожиданіи разспросовъ.

Но отецъ Модестъ смущенно молчалъ, не поднималъ глазъ и отводилъ ихъ, если сталкивался съ черными глазами Александра Яковлевича, приличную случаю бесду довелось начать послднему.

— Ну, какъ вы здсь живете, батюшка?— справился онъ.— Скучно, я думаю.

— Да скучать-то, похоже, некогда: службъ много. Все думаешь: ‘отдлаться бы да и домой’, тахта. Я не здшній, въ командировк,— глухо протараторилъ отецъ Модестъ.

Больше по необходимости, чмъ по общительности распространился онъ, откуда, какъ и что, и закончилъ:

— Что ваше же дло, не хуже: сиди теперь, тахта, въ Колошиновк, пока путь не установится.

Александръ Яковлевичъ посмотрлъ на неувренную усмшку деревенскаго попа, столь поразительно кроткаго, на лампочку съ отломанной горлкой въ рукахъ Григорьевны, прилаживавшей ее на потолочную лиру, и перевелъ глаза къ окну, черному, какъ чернила, отъ прилипшей къ нему наглухо безпросвтной колошиновской ночи.

— Да-а,— протянулъ онъ,— вотъ и ночь… Сколько такихъ ночей дождешься и проведешь здсь… А тамъ, дома, — ждутъ… Третій день праздника… Полагалъ, что къ седьмому вернусь… Дло не важное для меня праздники, но всеже-жъ какъ-то,— по традиціи… А тутъ,— не угодно-ли?— ростепель… Мягкое этакое великорусское словцо, а… врод катастрофы, если не хуже. И ты — жди, и тамъ — жди… Дтишки выбгаютъ при каждомъ звонк въ переднюю… Э-эхъ!

— Вы… семейный?— спросилъ отецъ Модестъ тихо,— какъ будто боялся причинить боль такимъ вопросомъ.

— Семейный… Жена, о которой грхъ сказать дурное, четверо ребятокъ. Малютки еще, — старшей всего одиннадцать… И трое мальчугановъ, изъ которыхъ послднему всего годъ… Забавный ребенокъ!— съ грустной улыбкой мечталъ вслухъ Александръ Яковлевичъ, глядя въ полъ.— И вотъ — безъ папы…

Отецъ Модестъ порывисто смялъ окурокъ, тыкая въ разбитое блюдце.

— Чего подлаешь!— сказалъ онъ.— И мои, тахта, ждутъ… Да такъ и праздники пройдутъ,— не дождутся… Теперь, наврное, дочери пріхали, ежели успли до распутицы,— въ епархіальномъ учатся, въ Самар… И — тоже…

Оба взглянули другъ на друга и стали близкими.

Александръ Яковлевичъ прислушался среди дружнаго молчанія къ нмой тишин, вмст съ черной ночью прильнувшей извн къ окнамъ и стнамъ, полнокровный румянецъ на лбу и щекахъ поблднлъ, глаза испуганно расширились.

— Ни звука!— прошепталъ онъ.— Какъ это… Жутко, ей-богу… Безъ привычки… Въ Лодзи, у насъ,— гулъ, свтъ… Трамваи, автомобили,— непрерывно гудитъ мостовая, громадные дома не перестаютъ дрожать, звякаютъ стаканы въ буфет… Трудно передать. Живали вы въ большихъ городахъ, батюшка?

— Въ Москв… Наздомъ… Изъ Рязани часто приходилось… Самъ я рязанскій, учителемъ тамъ былъ. Сюда, въ степь, перебрался уже причетникомъ.

— А, скажите,— въ Рязанской губерніи, у васъ,— такъ же цивилизованный человкъ безпомощенъ передъ ростепелью, какъ и здсь, въ степи?

— Да, похоже, что — такъ же,— съ улыбкой, чуточку насмшливой, отвтилъ попъ.— Но чтобы совсмъ такъ,— этого нтъ: съ грхомъ, съ трудомъ, а можно все же добраться изъ глуши до станціи,— хоть телеграмму послать, при нужд, врача, лекарство найти… А здсь…

Отецъ Модестъ скользнулъ взглядомъ по напряженному лицу собесдника и торопливо закончилъ:

— Черноземъ здсь,— почва не та. Оттого и грязь непроздная. Ну, и воды вешнія: степь!.. А вы сами — изъ Лодзи будете?

— Самъ я виленскій, батюшка, въ Лодзи живу,— служу. Александръ Яковлевичъ скомкалъ отвтъ. Оба замолкли. Григорьевна,— она ждала прибрать, постелить батюшк на полу, гд онъ предпочиталъ спать, находя деревянную кровать для себя коротковатой, — подремала, сидя на кровати, и ушла въ полутемную боковушку, гд и похрапывала,— сдержанно, не измняя своей благовоспитанности. Не такъ, какъ храпли въ кухн, откуда доносился и сквозь дверь трескучій храпъ Ивана.

— Что же понудило васъ… если не секретъ,— началъ было и смутился на половин вопроса отецъ Модестъ.

— хать сюда?— поднялъ голову Александръ Яковлевичъ.— Секретъ,— это врно, хе-хе… Но — не отъ васъ, батюшка. Я вижу, что вы, откровенно говоря, совсмъ не таковы, какъ я ждалъ… И мн, признаться, стыдно немного, что я… Дло заключается въ слдующемъ. Начать съ того,— кто я по профессіи. Гм… Нужда въ заработк, семья, ученье дтей, дороговизна жизни у насъ тамъ, въ большихъ городахъ… То. да это, однимъ словомъ,— надо было позаботиться о заработк. И продалъ я свой трудъ капиталу, какъ говорится. Учился я на педагога, — люблю дтей… Ну, — для нашего брата,— не такъ живи, какъ хочется, а скачи, враже, якъ панъ каже. Хотя-жъ, по склонностямъ да по вкусамъ,— совсмъ я не коммерсантъ,— поэтъ скоре, мечтатель. Я люблю, мой милый батюшка, сбросивши, вмст со смокингомъ, всю суету суетъ коммерціи, вс ея печали и радости, будь имъ пусто, запереться вечеркомъ дома, пошумть съ ребятишками моими, поговорить о божьемъ мір, о звздочкахъ, о прошломъ и о будущемъ людей,— порадовать ихъ, русскихъ жиденятъ, картинами свтлаго-пресвтлаго будущаго. А потомъ, разъ они улеглись,— люблю уйти въ мой милый кабинетъ, гд у меня такъ уютно, такъ много книгъ, зассть тамъ до полночи за журналъ, а то и за статью, стишками погршить, хе-хе… Ничего — иногда выходитъ недурно: напечатаютъ иногда, въ нашей виленской газет… Такъ бы я всегда и жилъ: дтишки да книжки… А жизнь возьмется объ руку съ дороговизной своей и говоритъ мн:— ‘Хочешь кушать, Александръ Яковлевичъ? хочешь, чтобы у твоихъ дтишекъ былъ и рояль, и велосипедъ, и бонна? хочешь, чтобы Рахиль Давыдовна не плакала ночью въ подушку отъ дыръ на башмачкахъ и курточкахъ? Ну, если хочешь, такъ — вонъ изъ твоего уютнаго кабинета!— ступай въ контору, садись въ поздъ, зжай и въ Москву, и въ Берлинъ, и въ Ирбитъ, и — при экстренной надобности — въ степь, въ Колошиновку’. Однимъ словомъ, милый мой батюшка, я — разъздной довренный, комми-вояжеръ извстной фабрики и фирмы Карлъ Преккерау и сыновья въ Лодзи. Продаю мануфактуру, ликвидирую счета, накрываю тхъ шубравцевъ-плутовъ, которые сбираются вывернуть шубу. Заработокъ — ничего, рублей до полтысячи въ мсяцъ. Но что значитъ полтысячи въ мсяцъ, если я за одну квартиру на Цигельнянской плачу полтораста?

— Пол-тора-ста?!— изумился отецъ Модестъ.— Цны у васъ, однако!..

— Да, батюшка. И вотъ, такимъ побитомъ, отправляясь съ первыми числами марта въ коротенькій объздъ Поволжья, получилъ я распоряженіе прохать сюда, въ степи, чтобы накрыть, какъ говорится, одного нашего крупнаго должника… О, если бы мы въ Лодзи имли только понятіе, что значитъ эта россійская степная ростепель,— х-ха!.. Да мы пришли бы въ столбнякъ, какъ Лотова жена и, пожалуй, махнули бы рукой и на т двадцать три тысячи, что долженъ намъ господинъ Раззореновъ…

— Ахъ, это вы — къ нему?— оживился отецъ Модестъ.— Вотъ оно что, тахта!.. Да, большія дла по нашимъ мстамъ длалъ Иванъ Миронычъ… Тысячъ триста задолжалъ, похоже… Да и какъ не задолжать?— рысаки эти, автомобиль, карты… Ужъ очень шиковалъ, тахта…

— Ну,— вотъ, вотъ!.. А слухомъ земля полнится: фирма подъ рукой была освдомлена о положеніи длъ и поспшила черезъ меня принять свои мры. Мн хорошо извстно, что Разореновъ только числится въ бгахъ, за границей, на самомъ же дл скрывается, пока что, на одномъ изъ своихъ хуторовъ, около деревни Пушкарки: вотъ туда-то, на хуторъ къ милу другу я и гналъ. Комбинацію одну хотлъ продлать съ нимъ, пока другіе кредиторы спятъ… Хе-хе!— что длать?— дло коммерческое… И оно пойдетъ,— лишь бы мн добраться, накрыть его раньше другихъ!.. Ну, да нтъ худа безъ добра: эта ростепель заперла ворота для всхъ, а я — на порог. Ужъ я таковъ: разъ мн поручили дло, — лобъ разобью, а довріе, какъ говорится, оправдаю.

— Уди-ви-тельно! качалъ головой отецъ Модестъ.— Въ Лодзи, за тысячи верстъ… И — все извстно!.. Что значитъ… прогрессъ, тахта!.. А мы,— рядомъ что случится,— разв черезъ мсяцъ, изъ ‘Русскаго Слова’, узнаешь… На вотъ: на хуторъ прямехонько… А такъ, спроста,— въ большую бы Глушицу! Тамъ, дескать, главный магазинъ, — туда, тахта, и править. Умно, умно!

Отецъ Модестъ оживился, всталъ, началъ ходить, разговаривая. Теперь, когда новый человкъ ознакомилъ его съ дловой стороной своего прибытія въ Колошиновку, не было уже основаній стсняться, отношенія упрощались.

Дружно выршили вопросъ объ отрубахъ, какъ о разорительной зат:

— Первое дло — говорилъ сельскій попъ — скотину негд стало пасти, — на отруб мста нтъ, а общинники, какъ застигнутъ корову или быка,— вилы въ бокъ. И пасутъ отрубщики округъ кола. Оводъ шершень одолваетъ, а ходу скотин — только что на веревочк. Кружится, кружится и — удавилась.

Въ полномъ согласіи погоревали о голод. И только, когда перешли къ общимъ причинамъ, обнаружилось разногласіе: Александръ Яковлевичъ высказывался съ крайнимъ радикализмомъ, отецъ же, приводя изъ личнаго опыта рядъ фактовъ, сообщенія о которыхъ въ газетахъ обходятся послднимъ отъ ста до пяти сотъ рублей, съ замной арестомъ отъ недли до трехъ мсяцевъ, причину и корень зла усматривалъ въ томъ, что ‘тамъ’ не знаютъ.

— Ежели бы тамъ знали, что у насъ тутъ творится, совсмъ не та бы и жизнь пошла!— говорилъ онъ.

Было замтно Александру Яковлевичу, что батюшка даже, нсколько рисуется передъ городскимъ жителемъ, живущимъ ‘тамъ’, гд не знаютъ.

Оживленный разговоръ былъ прерванъ приходомъ Василія.

— Э, да ты еще не спишь, Вася!— изумился отецъ Модестъ.

— Съ этихъ-то поръ!.. Сидлъ у шабра, у Тита. А сколько часовъ, батюшка?

— Что та-к-кое?!— воскликнулъ Александръ Яковлевичъ, глядя на свои толстые золотые часы.— Неужели только восемь?!

— У меня семь сорокъ дв, — сказалъ отецъ Модестъ.

— Боже мой!— прошепталъ лодзинецъ, кидаясь къ окну.— Мн казалось, что теперь уже за полночь…

Онъ плотно приникъ къ стеклу, сдлавши шоры изъ ладоней, чтобы не мшало отраженіе лампочки. Отецъ Модестъ слдилъ за его движеніями съ благодушно-насмшливой улыбкой.

Василій посидлъ, поговорилъ, ушелъ, а Александръ Яковлевичъ все еще вглядывался безотрывно въ черный мракъ ночи.

Когда онъ обернулся, его блдное и убитое лицо опечалило отца Модеста.

Александръ Яковлевичъ слъ на скамью, вцпился руками въ ея ребро и застылъ, уронивши голову.

Чмъ-нибудь, какъ-нибудь надо было его утшить, отецъ Модестъ сказалъ:

— Знаете что… Александръ Яковлевичъ, вдь?

— А?— поднялъ тотъ голову.— Я?.. Да, да, батюшка… Это мое настоящее имя. У меня родители жизнь прожили въ Нарв, обрусли… Дали намъ имена христіанскія… Это можно у насъ… Сестры мои: Ольга, Клара, братья: Владиміръ, Севастьянъ, Иванъ, дти мои…

Онъ помедлилъ, вздохнулъ и закончилъ:

— Галина, Павелъ, Александръ… и Гриша…

— Такъ вотъ, Александръ Яковлевичъ, пришла мн въ голову мысль. Отчего бы не попытаться вамъ съ Васей переговорить? Лошадь у него справная,— рыжій жеребецъ: осилитъ хоть какую грязь…

— Правда?— оживился Александръ Яковлевичъ.— Батюшка! Вотъ спасибо!..

Онъ кинулся въ кухню и громко-торопливо зашепталъ съ порога:

— Василій Алексичъ!— на минутку… Ради Бога!

Василій вошелъ босой, распоясанный.

— Вотъ батюшка надумалъ посовтовать мн… У васъ лошадь сильная, рыжій жеребецъ… Свезите, родной, Василій Алексичъ, меня въ Смолинку!.. А тамъ бы я земскихъ… Ради бога!.. Я не пожалю…

— Кх-кх!— раскашлялся отецъ Модестъ. Онъ уже круто повернулся при торопливой просьб свезти въ Смолинку, а когда услышалъ общаніе не пожалть, то замахалъ руками.— Да нтъ же!— какая Смолинка?.. Совсмъ я не то!.. Какія тамъ земскія при такой пути?.. Я говорилъ о хутор, а не о смолинскихъ земскихъ,— чего вы это?.. Въ Пушкарку и на хуторъ,— вотъ я о чемъ. Ты какъ, Вася?— можно будетъ свозить вотъ ихъ до хутора Раззоренова и обратно?

Глаза Василія обострились, толстыя губы задрожали, но онъ не выдалъ себя.

— Что, это!— циркнулъ онъ.— Ай мн лошадь-то не нужна?.. Чай, бороновка на носу. Осыпь меня золотомъ…

— Ну, а ты полно, полно, тахта,— нсколько оторопло уговаривалъ его отецъ Модестъ.— Далеко ли тутъ?— десять верстъ взадъ-впередъ. А имъ бы вотъ създить по длу,— все поспокойнй было бы… Ну-ка, Вася…

Онъ оглянулся на Александра Яковлевича, ища поддержки, и увидлъ снова опечаленное лицо.— ‘Ну, какъ знаете!’ — обидчиво подумалъ батюшка, отходя прочь.

Александръ Яковлевичъ уловилъ тучку на лбу отца Модеста и поспшилъ вступить въ переговоры.

— Почему бы на самомъ дл не попытаться, Василій Алексичъ? Подумайте.

— Попытаться,— что не попытаться,— смягчился Василій, садясь.— Только чего я буду длать, ежели, помилуй Богъ, коня сгублю?

— Вотъ батюшка говоритъ…

— Да что ‘батюшка говоритъ’!.. Батюшк легко говорить-то…

Онъ помолчалъ, подумалъ.

— Три пятитки положите?— тихо спросилъ онъ.

Батюшка снова раскашлялся, закуривая у стола.

— До хутора и обратно?— спросилъ Александръ Яковлевичъ.

— До Пушкарки. Лиха бда до Пушкарки добраться, а тамъ я и за цлковый взадъ-впередъ скатаю.

— Не дорого будетъ?— осторожно справился Александръ Яковлевичъ, косясь въ сторону батюшки.

— Не знай… Поищите,— може, кто и дешевле спроситъ. Я не неволю.

— Ну, идетъ.

Василій вскинулъ глаза на барина, такъ быстро согласившагося, и, помолчавши, прибавилъ:

— Только такъ, значитъ, — я буду гнать, какъ можно… Ужъ назвался, стало-быть, груздемъ, лзь въ кузовъ!.. И плата, значитъ: додемъ, не додемъ,— все едино.

— Да ужъ это,— конечно,— согласился Александръ Яковлевичъ.

Василій былъ пораженъ. Долго онъ сидлъ, кривя въ раздумьи губой, и, разочарованно цмокнувши, вымолвилъ:

— Ошибся я малость, похоже…

— Будетъ, будетъ, Вася!— не выдержалъ батюшка.

— Ну, инъ — ладно. Будетъ, такъ будетъ. Когда хать-то?

— Да ужъ поскоре. Утромъ завтра, можетъ быть?

— Ладно. Я подниму васъ чмъ свтъ. Счастливо оставаться.

Долго еще разговаривали, лежа въ постеляхъ. Когда, наконецъ, послышалось изъ комнатки ровное дыханіе усталаго и уснувшаго Александра Яковлевича, отецъ Модестъ поднялся и прочиталъ въ темнот молитвы на сонъ грядущимъ. Помолился онъ и о благопоспшеніи странствующимъ и путешествующимъ, не называя кого-либо по имени.

Выхали не ‘чмъ свтъ’, — часовъ въ восемь, а въ третьемъ уже вернулись, разстроенные, утомленные, хмурые.

Александръ Яковлевичъ проснулся рано. Въ ожиданіи, когда Василій придетъ его поднимать, лежалъ и думалъ,— то съ тоской, то съ надеждой, — о предстоящей поздк. Если она удастся, то удастся, быть можетъ, уговорить Василія и на боле трудную попытку,— хать до Славинки… Все какъ-то не хотлось врить, что ‘такъ-таки’ и невозможно для земскихъ лошадей выбраться изъ грязи на сносный шляхъ, хотя опытъ четырехъ сутокъ показывалъ, что и земскія лошади, да и земскіе ямщики съ ними превращены голодомъ въ одровъ. Но, если придется вернуться съ полпути и оставаться здсь, богъ знаетъ на сколько дней, то…

— Батюшка, — тихо позвалъ Александръ Яковлевичъ отца Модеста, чтобы парой словъ съ этимъ добрымъ человкомъ облегчить мучительную тоску, но попъ не разслышалъ, — онъ молился, кряхтя при земныхъ поклонахъ. А, когда въ ‘горниц’ настала тишина и Александръ Яковлевичъ выглянулъ въ дверку, попа ужъ не было, ушелъ въ свое плаванье до церкви.

Отецъ Модестъ кинулся изъ-за обда къ Александру Яковлевичу, когда тотъ, вернувшись, показался въ двери, блдный и изнуренный.

— Не добрались?

Александръ Яковлевичъ безсильно махнулъ рукой, опустился на скамью и сталъ стаскивать чулки, совершенно мокрые, мокрыми были и перепачканные брюки и блье.

— Экая незадача, тахта!— по-мужичьи ‘сумлевался’ отецъ Модестъ надъ Александромъ Яковлевичемъ, опершись длинной рукой въ косякъ окна.— Я и ждалъ, что оно такъ выйдетъ… И тамъ,— нтъ-нтъ да и вспомню: ‘Эхъ, зря это я!.. Не дохали?

— Ахъ, батюшка… Я не радъ, что вообще ршился хать… Такой муки никогда я еще не испытывалъ… Этотъ Василій… Онъ — зврь какой-то!.. Онъ такъ безчеловчно билъ лошадь, такъ билъ ее… Я не зналъ, какъ умолять его… Она проваливалась въ снгъ,— а снгъ глубокій, рыхлый,— завязала По брюхо, валилась на бокъ,— силъ не имла сама выбраться, а везти ужъ и подавно… И вотъ онъ лзъ въ снгъ, и начиналъ ее бить,— кнутомъ, кнутовищемъ, лопатой, которую захватилъ для чего-то, дубинкой… Билъ по голов, по ногамъ, по животу, по глазамъ… ахъ!— я не знаю… Та храпла, та рвалась… Вскакивала, кидалась впередъ и — снова проваливалась, падала, снова начиналъ онъ истязать ее… Я выходилъ, лзъ къ нему,— думалъ помогать, какъ помогалъ ямщикамъ подымать ихъ голодныхъ лошаденокъ, но напрасно вымокъ только: онъ озврлъ, и я не могъ ничмъ умолить сжалиться… Я прошу, а онъ, наоборотъ,— еще свирпе… Наконецъ, я чувствую, что еще немного, и я потеряю сознаніе, — такъ у меня билось сердце, такъ меня трясло!.. ‘Ради Бога, — говорю, — Василій Алексичъ, ради Бога зжайте обратно!’

— Ахъ, народъ!.. Вотъ народъ!.. Ну, а назадъ-то какъ,— лучше хали?

— Назадъ?.. Да,— кажется… Я ужъ что-то плохо замчалъ… Назадъ мы, кажется, попали другой дорогой…

— Такъ, такъ… Ну,— что длать!.. Духомъ же падайте все-таки, тахта. Да закусили бы, со мной вотъ, — вернулся къ простывшей грешневой каш отецъ Модестъ.— Только пища-то у насъ… Съ непривычки-то,— унылая, хе-хе…

Александръ Яковлевичъ чувствовалъ себя худо и ни унылой пищи, ни ветчины, сыра и консервовъ, захваченныхъ въ дорогу, сть не могъ. Отецъ Модестъ распорядился дать самоваръ.

— Моя Анна Степановна, спасибо ей, положила въ мшокъ варенья,— говорилъ онъ, роясь въ холщевомъ пятерик, гд у него хранилось все,— съдобное, носильное и іерейское.— И брать-то не хотлъ было, а оно, похоже, пригодится… Малиновое,— показалъ онъ баночку, ставя на столъ.— Хорошо помогаетъ при болзняхъ, тахта: напиться, пропотть и — рукой сниметъ.

Но не помогалъ и чай съ малиновымъ вареньемъ: Александръ Яковлевичъ темнлъ, отвчалъ невпопадъ, задумывался. Сообщилъ онъ батюшк свои утреннія размышленія и уставился въ окно.

Пошелъ густой и лохматый мокрый снгъ. Черныя лужи, рыжіе сугробы, темныя пятна вдали, до самаго горизонта,— все поблло, все задернулось завсой.

— Какъ покойниковъ, насъ окутываетъ,— нылъ у окна Александръ Яковлевичъ.— Непроходимая пелена… Тамъ, за ней,— живые люди, жизнь… Мы же отрзаны, отрзаны… На сколько времени?.. Батюшка, неужели нтъ никакихъ средствъ дать телеграмму?

Вопросъ звучалъ глубокой тоской. Отецъ Модестъ отвтилъ не сразу, какъ ни простъ былъ отвтъ.

— Да вдь какъ ее дашь, тахта?.. Ежели бы не эта назола,— сгонять бы, конечно, хоть того же Василія верхомъ, верстахъ въ двадцати пяти въ сел почтовая станція, и Василій квитанцію бы привезъ, а не какъ иначе. Ну, а теперь и думать нечего… Да еще снгъ вонъ: прибавитъ мокрети. Теперь, что ни день, — все плоше… А и то ужъ слухъ прошелъ,— почтальонъ утонулъ… И утонешь!

Александръ Яковлевичъ совсмъ оплошалъ,— сидлъ докурясь, какъ приговоренный, чувствовалъ ознобъ, ломоту въ ногахъ, сталъ блдне сумерекъ.

— Эхъ, не надо бы, тахта!— уговаривалъ его отецъ Модестъ.— Бодритесь, не поддавайтесь… Право!.. А вы вонъ курить даже бросили. Пили бы чай, разговоромъ бы занялись… А то, — вотъ что еще: вы въ шашки играете? Давайте-ка — въ шашки, а?

Не дожидаясь отвта, онъ крикнулъ хозяйку:

— Григорьевна, нтъ ли, часомъ, у Васи сашельницы?

— А, батюшки!— опшила еще на порог Григорьевна.— Это вы что это, батюшка?..

— Ну-ну,— не ворчи. Поищи-ка иди… А нтъ, такъ велика Вас изъ какого ни-на-есть кардона сварганить… Иди-ка, иди.

Въ шашки Александру Яковлевичу играть не доводилось, но шахматы онъ зналъ. И, начавши игру изъ угожденія батюшк, заботливость котораго трогала больного, онъ увлекся, быстро освоился съ ходами, началъ батюшку оставлять на сухихъ, сажать. И смялся, глядя, какъ забавно батюшка сердится, и курилъ, и пилъ чай съ малиновымъ вареньемъ, и охотно велъ разговоръ въ промежутки.

— Какое же вамъ спасибо, батюшка!— сказалъ онъ, когда пришла пора вечерней службы.— Лучше мн стало, ей-богу!

Уходя, отецъ Модестъ веллъ больному лечиться порошками, вынутыми изъ того-же мшка, лечь и пропотть. Самъ укуталъ его.

Вернувшись же, онъ нашелъ больного въ жару. Александръ Яковлевичъ метался, бредилъ.

Ночь прошла очень безпокойно для отца Модеста.

VI.

Водой для компрессовъ, чистыми ветошками онъ запасся еще съ вечера, пока Григорьевна не легла. А, выходя отъ бредившаго больного въ кухню, укоризненно качалъ головой.

— Все, небось,— за Пушкарку, батюшка?— догадывался Василій.

— Да каа-къ-же это ты, Вася?! Зачмъ ты это, право!

— Чудакъ вы, батюшка, посмотрю я на васъ!.. Чай случай, ай нтъ?.. И не попользоваться?!.. Не разорился онъ, три-то пятитки выкинулъ, а мн — бороньба на носу… У нихъ, у жидовъ, деньжищъ-то — во-о!.. Какъ расплачиваться сталъ,— вынулъ гурманетъ-то, — ин-да росперло!.. Еще мало спросилъ, дуракъ.

— Да разв въ деньгахъ?— о деньгахъ я разв?.. Человка сгубили, гляди, — вотъ въ чемъ!.. И я, — зналъ, вдь, каковъ ты гусь… А вотъ поди же!.. Высунулся съ совтомъ!.. Поставь чашку на столъ, Григорьевна, тряпицъ положь. А самоваръ подогрй. Чаю, можетъ, запроситъ.

Часамъ къ двумъ ночи больной затихъ. Отецъ Модестъ, прервавши легкую дремоту, подкрался взглянуть и увидлъ большіе черные глаза, внимательно и пытливо смотрвшіе, блдное, осунувшееся лицо больного. Это строго-правильное лицо, преображенное болзнью, такъ напомнило отцу Модесту какой-то священный ликъ, что стало жутко. Онъ молчалъ.

— Стараетесь?— какъ-то придирчиво спросилъ Александръ Яковлевичъ.— Я видлъ, какъ вы тутъ хлопотали. Попъ и жидъ. Жидъ лопочетъ, а попъ хлопочетъ…

Онъ съ гримасой отвернулся, закрывши глаза.— ‘Все еще бредитъ, похоже’,— думалъ отецъ Модестъ.— ‘Негодуетъ на меня… И — подломъ!— не суйся вдругорядь’…

Но больной не бредилъ. Снова повернувши лицо, уже смягченное страдальческой улыбкой, онъ шопотомъ спросилъ:

— А т? Хозяева? спятъ?…

— Давно! Вдь ужъ два скоро.

Больной глубоко вздохнулъ.

— Страшно, — прошепталъ онъ.— Остаться съ ними, остаться одному среди нихъ… безъ васъ, — страшно!.. Мн сейчасъ пришло въ голову, что, если я расхвораюсь, а васъ не будетъ, то… умру. Ночевалъ въ Богдановк… А тамъ — тифъ…

— Ну,— поправитесь, Богъ дастъ…

— халъ я,— не слушая словъ отца Модеста, говорилъ больной,— и видлъ вдали… газету скомканную: втеръ ее гналъ, она подпрыгивала по снгу. Долго я провожалъ ее глазами… Пришло въ голову, думали нервные люди, писали, печатали. Платились, въ тюрьму шли… А ихъ трудъ, ихъ страданье — газета — затерялась въ степныхъ сугробахъ, никому ненужная… И вижу: замерла, не прыгаетъ. Взмахнула, какъ раненая ласточка, разорваннымъ краемъ и — ш-ш-ш… притихла… исчезла, слилась съ близной. Угодила, конечно, въ лужу. Умерла… Кто о ней вспомнитъ?

— Ну, вотъ!— огорченно воскликнулъ отецъ Модестъ, замтивъ на длинныхъ рсницахъ слезы.— Ахъ, какой вы, тахта!.. Ну, что тамъ?— газета! Какая невидаль, подумаешь,— газета!.. Стоитъ разстраиваться?.. Беречь себя надо, упираться, не поддаваться!..

— Доктора бы,— тоскливо прошепталъ Александръ Яковлевичъ.

— Господи!— да какой же теперь тутъ докторъ?.. Вонъ, сестрица, — Могутихинъ внукъ въ церкви говорилъ, — въ жару слегла, четвертную отъ всей своей бдности сулила, чтобы хоть за фельдшеромъ кто верхомъ въ Михайловку скаталъ… Да разв ршится кто? Богъ только — и лекарь и фельдшеръ въ такую пору!

— Да, да… Богъ,— только Богъ… Но какъ жить такъ?

— Такъ вотъ и живемъ, тахта… Занедугуемъ,— на парыь сядемъ, водицы съ уголька изопьемъ, съ бабушкой пошепчемся, попа зашумимъ: глядь, и полегчало. Вкъ такъ жили. Терпть надо… А вы, можетъ,— чайку горяченькаго?

Больной улыбнулся, глядя въ самые глаза отцу Модесту.

— Ужъ разв — для васъ… Очень ужъ вы человкъ-то, батюшка… Ну, помогите избитому самарянину,— приподнялся Александръ Яковлевичъ.

Съ трудомъ, при помощи отца Модеста, молча улыбнувшагося обмолвк, ‘самарянинъ’ доплелся до стола. Левитъ, помнявшись ролью, милосердно поилъ его чаемъ, куда осторожно подливалъ краснаго вина изъ аптечной стклянки, которую вынулъ изъ полукафтанья.

— Гд вина достали, батюшка?

— Ну, ужъ.. Кушайте на доброе здоровье, — уклонился отъ отвта попъ.

— Изъ церкви?— спрашивалъ Александръ Яковлевичъ, заглядывая блествшими глазами въ лицо попу, который отвертывался.— Вотъ видите, батюшка…

Онъ вздохнулъ, провелъ ладонью по лбу и продолжалъ:

— Сутки, какъ знакомъ я съ вами, а… Что-то родное, такое близкое для меня въ васъ… Вы мочили мн голову, а я думалъ, ‘какъ было бы нужно моимъ дтямъ, жен показать этого человка,— русскаго человка’. Вы вдь русскій, батюшка,— великороссъ?

— Коренной!..

— Я не могу вамъ выразить, какъ это мн дорого… Но нужно знать, какъ я люблю русское. Самъ я буду ругать кацаповъ, такихъ погромщиковъ, жидодовъ, черносотенниковъ, но если при мн, гд-нибудь у нмцевъ, начнутъ ругать русское,— такъ мн горько! И такъ многое хотлъ бы я высказать о русскомъ,— о людяхъ, о великой литератур… Но… разъ, въ Краков, я говорилъ, говорилъ и кончилъ: ‘вы не знаете русскаго человка’!— А вы его знаете?— меня спросили. И это такъ: я, признаться съ горемъ, не знаю русскаго человка. Почему такъ, что я къ нему — отъ всей души, а онъ мн — гвоздь въ это мсто? Зачмъ? Зачмъ онъ не даетъ мн дохнуть, гонитъ меня, лишаетъ правъ, которыя иметъ и какой-то тамъ темный дикарь, киргизъ, и гулящая двка, и малый ребенокъ, когда я въ душ моей не нахожу лучше его? Это такъ обидно, такъ обидно!..

Александръ Яковлевичъ приблизился къ высокимъ и острымъ колнкамъ отца Модеста, шепча:

— Вонъ,— возьмите ихъ, нашихъ хозяевъ: я ихъ боюсь. Если мн пришлось бы жить здсь безъ васъ, то… я не знаю что!

— Ну, это вы зря: смирные люди. Да и вс-то утнасъ тутъ,— мы и не вдаемъ, что это значитъ, что какіе-то тамъ погромы, ненависть къ евреямъ. Вкъ я прожилъ среди коренныхъ русскихъ, самъ безъ подмси русскій, и никакой такой ненависти не видывалъ, тахта. Это все больше присталые, — Крушеваны тамъ. Безбод… бездобри, что ли, Айвазовы разные, Мины да фоны… А мы,— зачмъ намъ?.. Про всхъ у Бога достанетъ.

— Нтъ, батюшка,— откачнувшись и вскинувши на лобъ черную бровь, возразилъ Александръ Яковлевичъ,— бываетъ оно, бываетъ. Вотъ въ такіе дни особенно,— простой и религіозный кацапъ не можетъ равнодушно посмотрть на человка, который распялъ его Христа…

— Фу-фу-фу!— разсмялся отецъ Модестъ, закрывши бородой ротъ.— Вотъ и врно, что не знаютъ русскаго человка,— чувствуютъ его, а чтобы знать,— этого нтъ, похоже, онъ по-своему размышляетъ, русскій-то человкъ. халъ я какъ-то, лтъ пять, изъ Украинки въ Большую Черниговку, ямщикъ, молодой парень, сектантъ изъ мормоновъ, такой любопытный,— все разспрашиваетъ, да дознаетъ, тахта. И говоритъ:— А что, говоритъ, батюшка, разршите мое сомнніе: Іуда, который Христа предалъ,— гршникъ онъ, ай нтъ?— Ну, какъ-же, говорю,— чего еще не гршникъ, ежели, тахта, самому Господу измну содлалъ!— Вотъ то-то и оно-то, говоритъ, что — Господу. Ежели бы кому изъ нашего брата, тварей, а то — Творцу Всевдующему, тутъ-то, говоритъ, и тайна великая. Это, говоритъ, первое дло, а второе то, что человкъ, по божьему допущенію, себя навки погубилъ, проклятіе изъ рода въ родъ понесъ, — ради божьей славы, такъ неужто-жъ онъ не мученикъ? Да изо всхъ говоритъ, кои тлесами пострадали и самую крестную смерть вкусили, Іуда святе, душу, душу на вчную муку отдалъ!

— И вы — что-же ему?— подался впередъ съ заблиставшими глазами Александръ Яковлевичъ.

— Да-что?.. Смолчалъ я, уклонился. Ну, а въ мысляхъ-то, сказать откровенно, подумалъ, ну, чмъ онъ, тахта, виноватъ, въ самомъ дл? Божья воля!

— Это Іуда-то?

— Іуда-то. Да и евреи — тоже, неужто, разсуждаю, я,— по-душевному, по-русскому,— Господь не расшвырялъ бы ихъ, яко прахъ, ежели бы захотлъ? То-есть, — вотъ бы какъ!— мокренько, тахта, осталось бы… А, стало быть,— нужно было, чтобы люди навки понесли чужую ненависть изъ рода въ родъ… И намъ ли ихъ судить? Уважать ихъ надо.

Александръ Яковлевичъ долго смотрлъ блестящимъ и немигающимъ взглядомъ въ глаза попу и вдругъ горячо сказалъ:— Спасибо, спасибо, батюшка.

— Ну, что вы, — забормоталъ отецъ Модестъ.

— Ничего,— спокойно сказалъ Александръ Яковлевичъ, выпрямляясь.— Я русскаго человка началъ понимать. Спасибо, отецъ.

Они примолкли. Среди тишины доносился сквозь двойныя рамы ровный, постоянный, могучій шумъ, въ однообразіи котораго звучало что-то стремительно-покойное, зовущее, обнадеживающее.

— Вы слышите?— спросилъ Александръ Яковлевичъ.— Что это?— степная буря?

— А?— насторожилъ уши отецъ Модестъ.— Шумитъ-то?.. А это Кутлукъ, ручей… Теперь вотъ, тахта,— пройди-ко!.. Прорвало, значитъ. Вотъ въ такой-то силищ и утонулъ, поди, почтальонъ, бдняга.

Онъ звнулъ. Александръ Яковлевичъ вскочилъ.

— Батюшка!.. Что я длаю — вдь вамъ спать надо, нянька вы моя… Нтъ, нтъ,— сейчасъ же ложитесь, слушать не хочу!… Я здоровъ, благодаря вамъ.

VII.

Въ субботу Василій Марьинъ вдругъ заговорилъ, къ удивленію отца Модеста, о поздк съ батюшкой въ Хохловку. Было съ обществомъ условлено, что во вторникъ на Святой попъ долженъ быть отправленъ во-свояси, а такъ какъ отвезти жильца — прямое ужъ дло хозяина, его право, то церковный староста, Ферапонтычъ, еще съ понедльника на страстной повелъ торгъ съ Василіемъ, уговаривая его хать. Василій ршительно отказывался: распутица!

И вдругъ, рано утромъ, какъ попу идти, сказалъ, помогая одться:

— А вдь тронемся, похоже, во вторникъ-то, батюшка.

Отецъ Модестъ оглянулся отъ двери, держась за скобу, посмотрлъ въ скошенные глаза Василія.

— Шутишь?— спросилъ онъ.

— Да чего шутить-то?— Башкирами… Лтней дорогой — думать нечего, а ежели на аулы взять,— иной разговоръ. Какъ на сырты подымемся, — лентой, а тамъ — песчано, не та грязь совсмъ. Лишь бы до Муратшина добраться!

— А доберемся до Муратшина-то?

— Да вдь надо бы добраться…— Смотри… Что это съ тобой, вдругъ?— то отнкивался, тахта, а то вдругъ?

— Да что-же, батюшка?— для васъ!.. Днемъ раньше, днемъ позже,— надо же. Теперь, что ни день,— хуже да хуже пойдетъ: лучше захватить, пока… Тоже и вамъ, — куда, поди, пріятне, ежели дома-то на праздники…

— Да это-то — такъ. Гм… Ну, думай,— теб видне.

Свершая свой страстный путь по глубокой грязи, по рыхлому снгу, по осклизлой доск черезъ ревущій Кутлукъ, отецъ Модестъ раздумывалъ надъ загадкой, почему это Василій такъ круто измнилъ свой взглядъ на возможность поздки? Путь за недлю испортился гораздо, а онъ, толстогубый, хать готовъ,— что за причина?

Уже подползая на пудовыхъ ногахъ къ церкви и торопясь оставить передъ папертью вся суетная, отецъ Модестъ наскоро ршилъ загадку: Василій, жадена, хочетъ съ общества лишнюю десятку сладить и торопится, — черезъ башкиръ: вдвое дальше, чмъ по лтнему пути.

— Самодуръ,— тахта, своеобычный мужикъ!— закончилъ отецъ свои думы о Василь, входя въ церковь.

Разговоръ о возможности захватить праздникъ среди семьи не прошелъ, разумется, безслдно: отецъ Модестъ уже ‘сочетавалъ’ съ нимъ радостныя представленія. Прідетъ… ну,— не во вторникъ, въ среду, ежели дорога рзко тяжела,— то-то шуму будетъ! ‘А! Папа! Вотъ не ждали тебя ужъ!’ И вмст съ ожидаемыми криками дтей представлялись воображенію ихъ улыбки, поцлуи… И онъ, отецъ, посылалъ имъ сердечную воркотню: ‘Ну, ну, будетъ, отвяжитесь, дайте съ мамой похристосоваться’… И тепло молился.

А на обратномъ пути вспомнилъ объ Александр Яковлевич и почувствовалъ смущеніе.— Тоже — дти… Тоже — ждутъ… И не знай, когда для него придетъ пора радоваться: больной, избалованъ удобствами, къ дорожной патерб не пріученъ… Жалко даже покинуть его!

Александръ Яковлевичъ стоялъ на своемъ излюбленномъ мст,— у окна,— когда отецъ Модестъ появился въ горниц,— и предавался своему излюбленному занятію: нылъ, глядя на убгавшіе до небосклона волнистые сугробы, которымъ вчерашній снгъ придалъ мрачную округлость.

Съ удвоенной теплотой принялся отецъ Модестъ развлекать унылаго недугующаго. Хоть бы почитать,— книгъ не было! Хоть бы пописать,— чернилъ не было! Можно, конечно, раздобыть чернилъ на сел,— у писаря, у болящей сестрицы, но… Поди-ка, помси грязь! Если сгонять Ивана, такъ еще ворчать начнутъ: причуды, дескать, изъ-за пустяковъ чужихъ ногъ не жалютъ.

— Да и что писать, если нельзя послать? А когда явится возможность, — стоитъ ли писать, если лучше хать, — не правда-жъ, батюшка?— спрашивалъ неувреннымъ тономъ Александръ Яковлевичъ, пытливо ловя взглядъ отца Модеста.

И снова смотрлъ въ окно, тихій, грустный…

— Эхъ, была не была, тахта!— давайте въ шашки, а?

— Что-жъ?— давайте…

Отецъ Модестъ, не глядя на Григорьевну, чувствовалъ на себ ея неодобрительные взгляды. Старуха права, конечно, если осуждаетъ попа, гршащаго съ нехристемъ въ Страстную субботу, но если бы она прониклась убжденіемъ, что не человкъ для субботы? Нужно потолковать съ ней, чтобы не соблазнилась. Старуха умная: пойметъ, въ чемъ дло.

Но самъ виновникъ грха и соблазна вывелъ пастыря душъ изъ неподобающаго положенія.

— Давайте, бросимъ, батюшка,— предложилъ онъ, замтивши, что его партнеръ двигаетъ пуговицы по картону съ каждой партіей разсянне, плететъ, какъ никогда, лапти, натянуто улыбается.— Я лучше лягу…

— Ну… А хинки-то на сонъ грядущій примите.

— Непремнно. Спасибо вамъ… Безконечное спасибо, батюшка.

VIII.

Свтлый праздникъ не внесъ чего-либо особеннаго, что отличало бы въ одномъ изъ лучшихъ домовъ Колошиновки Пасху отъ Великаго поста. Въ другое время, при урожа, было бы, наврное, не такъ,— какъ-нибудь поиначе… Теперь же вся разница, по мннію Александра Яковлевича, съ опасливымъ любопытствомъ ждавшаго крестьянской Пасхи, заключалась въ томъ, что овчинно-кислый запахъ постныхъ щей смнился удушливо-тяжелой вонью солонины.

Поднявшись, не безъ умысла, поздно,— чтобы не мозолить лишній часъ глава своей персоной, уже не только чуждой въ этотъ день, но, быть можетъ, и ненавистной,— Александръ Яковлевичъ увидлъ украсы, созданныя руками обихъ женщинъ за ночь: на окнахъ и божниц вышитыя полотенца, гирлянды изъ цвтной бумаги, занавски, чисто вымытый крашеный полъ обрамлялся холщевыми дорожнами. Дтишки въ кухн сидли въ чистыхъ рубашонкахъ, Карповна, всегда чумазая отъ печи и ягнятъ, гремла рогачами въ красномъ плать. Но — никакого, при всемъ этомъ, такого настроенія, которое въ дни Пасхи охватываетъ еврея! какъ будто эти врующіе великороссы, празднуя свой великій праздникъ Пасхи, отбывали повинность. А Григорьевна, плававшая въ черномъ кашемировомъ плать гусыней, та еще больше поджимала губы и на поздравленіе съ праздникомъ отвтила совсмъ замороженно ‘спасибо’.

— Что бы это значило?— спросилъ Александръ Яковлевичъ, подлившись впечатлніями съ отцомъ Модестомъ, когда тотъ, часу въ двнадцатомъ, вернулся, къ великой радости больного чужанина, изъ церкви.

— Да вдь,— какъ сказать?.. То, во-первыхъ, что голодъ… Посмотрите на столъ: ни яицъ, ни пасхи изъ творогу, ни масла… А куличъ!— приподнялъ онъ съ трудомъ темно-срый каравай безъ всякихъ украшеній,— какой же это куличъ, тахта, ежели въ немъ ни яицъ, ни масла и ежели онъ еще горше любимаго вашего пирога?.. Негд взять!.. Ну, а — второе… Народъ-то мы какой-то… неискусный, что ли: не умемъ себя проявлять, пока не выпили. А выпьемъ,— того хуже…

Къ обду пришли гости,— зажиточные хохлы, сватья и свахи, женившіе своего парня на сестр Василья, дочери Григорьевны, — церемоніальные, какъ китайцы, чинные и замтно обидчивые.

Батюшку, отмахивавшагося отъ ‘банкетування’, усадили въ красный уіюлъ, съ нимъ рядомъ пришлось помстить и взысканнаго его вниманіемъ жидовина. Отецъ Модестъ не пилъ, Александръ Яковлевичъ заставилъ себя условьямъ мста и времени подчиниться, чтобы не сочли его высокомрнымъ,— пилъ съ хохлами плохую шинкарскую горилку. Стучало въ вискахъ, болла и пылала голова,— пилъ, шанувалъ пановъ розмовой, совершалъ въ ихъ тон церемоніи съ чаркой: отсылалъ ее, передавалъ, принималъ…

— Скверно мн, батюшка,— шепнулъ онъ сосду,— едва сижу.

— Такъ вы что же… тахта?— легли бы.

— Обидятся, боюсь, сочтутъ за гордеца, а хорошія отношенія лучше дурныхъ… да и то, думаю,— развлекусь на людяхъ…

Ни одной изъ этихъ цлей онъ не достигъ, насилуя себя: хохлы ушли и больше не возвращались,— какъ будто они потонули въ непролазной грязи своего села, а, едва они ушли, больной со стономъ повалился на свою кошму и въ безсильномъ отчаяніи схватилъ себя за кудри.

Батюшка, утомленный двнадцатичасовой службой, спалъ и не слышалъ этихъ стоновъ.

Ему снилось, что онъ карабкается на ветлу, куда забрался его шалунъ Ваня. Вотъ онъ снялъ ребенка, цлуетъ его, спускаясь, а тотъ засунулъ рученку ему въ горло и царапаетъ, такъ царапаетъ… Пришлось проснуться.

‘Вишь, разбойникъ’, — подумалъ отецъ Модестъ, еще полный ощущенія теплоты и ласки.— ‘Это съ мясной пищи,— пить хочется’.

Стояли уже сумерки, въ неподвижной тишин дома чувствовалось безлюдье,— и не справляясь, отецъ Модестъ угадалъ, что вся семья выбралась куда-нибудь въ гости, не смотря на грязь,— быть можетъ,— къ Титу, шабру, черезъ плетень.

Въ тишин звучно сипло, доносясь изъ комнатки, учащенное дыханіе съ болзненнымъ подголоскомъ стона,— въ тающую отраду сновиднія вплелась, при мысли о больномъ, тревога. Отецъ Модестъ всталъ.

Григорьевна, уходя, приготовила самоваръ. Съ нетерпливой жаждой опроставши стаканъ и другой, батюшка поспшилъ къ Александру Яковлевичу.

Онъ лежалъ на спин, запрокинувши голову, красный до черноты въ сумеречномъ полусвт, отъ него вяло жаромъ и тмъ жуткимъ запахомъ суши, которымъ пахнутъ безнадежные больные съ горячечной температурой.

Священнику ли не узнать этотъ запахъ!.. Отецъ Модестъ опустилъ руки и голову… Сколько разъ, стоя вотъ также,— гд-нибудь въ деревушк захолустной, на безвстномъ хутор,— приходилось ему сожалть, что онъ, крестьянскій попъ,— не фельдшеръ даже… А такъ надо бы хоть что-нибудь въ болзняхъ знать, пока въ сознаніи крестьянина нтъ боле близкаго человка, чмъ попъ!.. Но моменты сожалнія не томили по долгу: отецъ спшилъ преподать умирающему то, что получилъ отъ Бога. Тутъ же вотъ…

Пришло въ голову, что слдовало бы сказать хозяевамъ. Но гд ихъ искать?.. Да и уйти-то… нехорошо какъ-то. И тотчасъ же пришло въ голову,— сколько времени онъ тутъ метался, стоналъ, одинъ наедин, пока другіе празднуютъ, да спятъ, да видятъ хорошіе сны, какихъ и ему дай бы Боже, сердечному, такъ горячо любившему свою семью… Гришу своего!

‘Безъ папы’,— вдругъ припомнился, пронизалъ душу ихъ разговоръ въ первый вечеръ, всего три дня назадъ, протянувшіеся съ этимъ человкомъ, какъ три года. И вскипла великая жалость, обожгла вки слезами, бросила отца Модеста къ постели.

— Александръ Яковлевичъ, что съ вами?— испуганно и нетерпливо спрашивалъ попъ, хватая больного за плечи.— Придите въ себя… Попытаться надо… Александръ Яковличъ!

Длинныя рсницы вздрогнули, судорожно стиснутые блые и широкіе зубы исчезли въ закрывшихся губахъ, дыханіе стало неслышнымъ, лицо блымъ. Съ удвоеннымъ испугомъ отецъ Модестъ впился въ полныя плечи, не желая уступить, допустить что-то непоправимо страшное для тхъ, далекихъ, ждущихъ.

— Александръ Яковличъ!.. Але…

Больной открылъ глаза,— т же строго-пытливые глаза, какъ и тогда, ночью. То же впечатлніе священнаго лика пугало и влекло отца Модеста къ этой, красот очертаній, будившей въ немъ трепетъ, какъ что-то извчное, богоизбранное,— онъ выпрямился, отстранился.

— Темно,— проговорилъ больной.— Мн васъ не видно…

Отецъ Модестъ кинулся въ горницу, зажегъ лампочку и, придерживая отломанную горлку, внесъ ее, при огн больной показался ему блднымъ и не такъ уже страшнымъ. Тмъ врне, значитъ, надо было заняться его положеніемъ.

На дн четверти, въ буфет, оставалась еще водка, нашелся и крошечный пузырекъ уксусной эссенціи, раздвши больного, отецъ Модестъ натеръ его, напоилъ горячимъ чаемъ съ остатками вина изъ полукафтанья, далъ ему хины… И, порядочно утомившись въ этой долгой возн, съ наслажденьемъ прислъ около больного отдохнуть, покурить. Труды и хлопоты были не тщетны: успокоился, ровне дышалъ… И все глядлъ, все глядлъ на отца Модеста.

— Чего вы это… тахта?— невольно ежился отецъ Mo дестъ.

— Прихворнулъ-то?— не спуская глазъ, спросилъ Александръ Яковлевичъ.

— И прихворнулъ, да вотъ и… смотрите все чего-то такъ…

— Ну, не буду,— съ мягкой усмшкой прошепталъ Александръ Яковлевичъ, закрывая глаза.

Еще разъ вскинувши ими, онъ добавилъ:

— Я любуюсь вами, батюшка…

IX.

Отецъ Модестъ думалъ уже, что больной уснулъ. Но тотъ, не открывая глазъ, вдругъ спросилъ:

— Прояснилось?

— То-есть, чего это?— выпрямился отецъ Модестъ, боясь, не бредъ ли.— А,— догадался онъ,— погода-то?.. Да, вдь, похоже, что — да!— живо вскричалъ онъ отъ окна, куда взглянулъ, заслонясь.— Звздочки!..

‘А, вдь, не зря Василій про вторникъ-то!’—вспомнилъ онъ, и радуясь намчающейся возможности хать, и скорбя о больномъ, котораго жаль такъ покинуть.

— Звздочки… Звздочки, — задумчиво повторялъ Алёксандръ Яковлевичъ.— Ночью вчера выходилъ я… И залюбовался ими. Живя городской жизнью, не видишь почти звздъ… А здсь… Часовъ въ семь, восемь вечера, на южномъ горизонт,— прямо передъ окномъ,— всплываетъ созвздіе Оріона, а съ нимъ — Сиріусъ… Батюшка, вы любите звздное небо?.. Въ Библіи часто наталкиваешься на созвздія… Медвдицы, Плеады, Оріонъ,— иныя названія, созвздія — все т же… Все тотъ же могучій и вчный красавецъ Оріонъ, какимъ онъ былъ пять тысячъ лтъ назадъ… На него смотрли наши отцы, когда пасли свои стада, когда длали кирпичи для египтянъ… Мы видимъ ихъ, звзды, въ томъ же расположеніи… А он несутся, какъ мысль, быстро,— быстре, чмъ наша земля… И въ тысячи лтъ давно уже разсялись по безконечному пространству, покинувши т мста, гд ихъ видли отцы-пастухи, гд видимъ ихъ мы, далекіе потомки… Но пролетятъ еще многія тысячи лтъ, когда люди замтятъ, наконецъ, что вчный планъ Оріона нарушенъ… Такъ далеко, такъ божественно, такъ страшно далеко отъ земли несутся звзды!

— Ну, и Господь съ ними.— Уснули бы вы, не утомлялись бы. Надо силъ накапливать, бороться съ недугомъ, бодриться, — быть можетъ, Богъ велитъ, усажу я васъ, да… вмст, въ Хохловку!— говорилъ отецъ Модестъ, и желая, и боясь обнадежить Александра Яковлевича.

Но больной не слушалъ, не слыхалъ обнадеживающаго намека, продолжалъ тмъ же бредящимъ тономъ, съ закрытыми глазами.

— О, какъ вліяли бы на судьбу человчества звзды… планеты, если бы люди чаще на нихъ смотрли!.. Окинувши умомъ ихъ величіе, свое ничтожество, — въ трепет передъ безконечностью прильнули бы люди братъ къ брату, какъ сироты… Вражда, война, мое и твое: что значитъ мое и твое, если и вшивая Мэрка въ Старего Мяста, и королева Викторія — об ушли въ одну черную бездну?.. Уставъ о наказаніяхъ, налагаемыхъ… Римское Право… Политическая экономія… Законы уголовные.. Законы гражданскіе… Все такія же это балаболки, какъ дворянская хартія и царская мантія… ‘Хавэл гаволим, — омар Кегелэ’… Царь царей — царь земли!.. Но что значитъ самая твоя земля?— капелька грязи… Кто это сказалъ?— Мирбо?.. Франсъ?.. Все равно!.. Капелька грязи, въ тысячу разъ меньшая, чмъ Юпитеръ! И что ты такъ гордо смотришь, генералъ, на нищихъ, и зачмъ у тебя такая мина, и не стыдно ли теб пышныхъ эполетъ, орденовъ, медалей?— вонъ уже, — она мчится, неизвстная комета изъ бездны,— уже расплющила твою капельку грязи и мчится дальше… Гд ты, такой важный?— въ грязи не отличишь золото шитья отъ пейса!.. ‘Хавэл гаволим, кулы говэл!..’ Но — ахъ!.. люди — рабы, прирожденные рабы… Узколобый властолюбецъ, пролившій рки ихъ крови, для нихъ цнне, чмъ Кохъ и Эрлихъ!.. Надо имъ сказать… Батюшка,— открылъ глаза Александръ Яковлевичъ,— надо имъ сказать, бднымъ, чтобы они чаще на звзды смотрли. Правда?

— Правда-то правда… А вы бы лучше уснули, тахта… Во вторникъ, похоже, можно будетъ…

— И я имъ скажу!— не слушалъ его больной.— Я давно уже обдумалъ поэму о величіи звздъ и ничтожеств капельки грязи… Но,— все нтъ времени!.. Все думается,— ну, еще годъ поработаю, ради ребятишекъ, а тамъ замкнусь… И скажу все, что есть у меня сказать, людямъ, любимымъ людямъ!

Долго еще бредилъ больной, постепенно теряя нить, связующую его мышленіе, затихая… Наконецъ, затихъ. Отецъ Модестъ поднялся, на ципочкахъ вышелъ, притворилъ за собой дверку.— Уснулъ, слава Богу. Можетъ быть, поправится.

Онъ постлалъ на полу свою постель, поправилъ свтильню въ лампадк, добавилъ масла и потушилъ лампу. Затмъ, прочитавъ молитвы, легъ, задумался о капельк грязи и незамтно уснулъ.

Проснулся отецъ Модестъ отъ легкаго толчка въ ногу,— похоже, что кошка ластилась. Было уже, наврное, подъ утро: запрокинувши голову къ божниц, онъ увидлъ, что лампадка догораетъ, чуть свтитъ. Снова началъ было заводить глаза, но послышалось дыханіе. Поднялся, слъ и увидлъ на полу, около ногъ срую кучу,— это слабо бллись въ темно-красномъ угасающемъ свт рубашка и кальсоны Александра Яковлевича, согнувшагося на полу, съ головой на вытянутыхъ рукахъ.

Отецъ Модестъ не зналъ, что подумать. Испуганно вздохнувши, онъ откинулся, хотлъ встать, но глухой голосъ, отдаваясь въ полу, остановилъ его.

— Батюшка, — заговорилъ Александръ Яковлевичъ,— не гоните меня отъ себя, не гоните… Мн страшно… Дайте мн свернуться тутъ, около васъ,— вы — одинъ святой человкъ, больше нтъ… Вы не подумайте, что я въ бреду,— нтъ: сознательно говорю вамъ, что вы святой, святой… Зналъ я умныхъ и добрыхъ, — встрчались такіе… А простой такой доброты, дтской такой,— какъ втерокъ теплый,— не встрчалъ до васъ… Задумался я объ этомъ, — все лежалъ тамъ и думалъ, думалъ… И стало страшно мн… Не безъ васъ, а оттого, что вы тутъ… Надо было такъ, чтобы Раззореновъ скрылся на хутор, а я чтобы похалъ къ нему… И — ростепель, и — дороги нтъ, и вы, вы… Ахъ, это что-нибудь роковое!.. Это — знакъ смерти… О, пожалйте дтей моихъ, спасите меня вы, святой, святой!— вдь мн нельзя же умереть…

— Да Господь съ вами,— чего вы это?— въ сильномъ волненіи шепталъ отецъ Модестъ.— Ну, идите, лягте рядышкомъ со мной, если боитесь… И бояться-то, право, нечего… Воображеніе одно, тахта, больное… Эхъ!— крякнулъ онъ вдругъ.— Вотъ, ка-бы молиться вы… Ежели бы вотъ вровали…

— Я врую, врую!— торопливо-испуганно твердилъ Александръ Яковлевичъ.— И хочу молиться, хочу!.. Въ васъ есть Богъ: это я понялъ, и что мн доказательства?.. Добрый Богъ, милосердный,— не правда-жъ, батюшка?.. Но,— вотъ отчего страхъ!— я еще не встрчалъ Его… Вы же — такой близкій Ему: возьмите меня… ‘Священникъ можетъ вязать и развязывать’, — говорилъ со мной въ вагон купецъ изъ Кашина… Я тогда мотнулъ головой… Но теперь…

Александръ Яковлевичъ поднялъ голову, слъ противъ отца Модеста и заговорилъ съ нервной быстротой:

— Зачмъ это, чтобы я умиралъ!.. Когда я еще ничего не сдлалъ?.. Когда мн такъ захотлось много, много сдлать?.. Зачмъ!.. Такъ стремиться,— всмъ, всмъ!— и… Какъ тотъ листъ,— упасть въ грязь… въ глуши… Ахъ,— такая это мука, мука!.. Вы не поймете, не поймете…

Онъ стиснулъ руками шею.

— Вы — простой, святой… Никакихъ стремленій, ничего, что рвалось бы: тихо все, такъ мирно въ васъ… А я… Если во мн есть такое, что было въ другихъ, великихъ, всегда памятныхъ,— зачмъ долженъ я умирать такъ безполезно, какъ никто изъ нихъ?.. Какъ тотъ сусликъ, когда его отравятъ въ норк!— Мн ямщикъ разсказывалъ… Ахъ, вамъ ничего не нужно, вы будете умирать спокойно, съ Богомъ,— вс тутъ мужики такъ умираютъ… Какъ себ уходятъ на заработки!.. А мн нужно, чтобы сказали: ‘онъ такъ любилъ насъ, такъ хотлъ, чтобы его помнили, имли съ собой,— думалъ остаться, какъ пыль — пускай!— въ морщинахъ нашихъ сапоговъ, и на то извелъ всю мысль, всю силу, всю жизнь… И вотъ это — его дти, сдлаемъ же, чтобы имъ было лучше, чмъ ему’! Что?— разв-жъ это грхъ — желать такъ?!.

Нервно шепчущій, нервно дрожащій, заражая этой нервностью отца Модеста, онъ выпрямился на колняхъ и поднялъ руки къ пурпурному пятну отъ стекла лампадки на иконахъ.

— Дти, дти!.. Мои бдныя дти!— рыдалъ онъ, стуча зубами.— Молитесь ли вы, чтобы жилъ папа?

Больше не могъ выдержать отецъ Модестъ, готовый зарыдать и самъ отъ сочувствія этой тоск, отъ волненія,— онъ охватилъ руками, обнялъ лихорадочно бившееся, горячее тло, прижалъ его къ себ.

— Перестань, перестань,— приказывалъ онъ, гладя курчавые волосы на голов, скользившей по его груди.— Миръ теб, успокойся… Молись.

— Да, да, — печально, безъ силы плакалъ Александръ Яковлевичъ, снова уронивши голову къ ногамъ отца Модеста.— Я хочу молиться, молиться… Свяжите меня и развяжите, какъ далъ вамъ Богъ: я врю… Батюшка, о — я врю!.. Ни словъ пусть не нужно, ни купели,— пусть Богъ и я!.. Скоре… Когда человкъ увидлъ уже смерть,— это все!.. Скоре… Или онъ умретъ, надясь,— святой конецъ… Или будетъ жить,— онъ уже Твой, ахъ, онъ уже Твой до смерти!— съ нимъ было чудо… Ты взялъ его, Ты сдлалъ чудо…

Курчавая голова затихла у ногъ отца Модеста, какъ бы въ ожиданіи.

Склонившись надъ нею, отецъ Модестъ прикрылъ рукой глаза, ушелъ въ себя, искалъ отвта… ‘Властію данною., властію данною’,— торжественнымъ гуломъ трепетали въ его мозгу страшныя слова, и рука, лежавшая близъ упругихъ колецъ, безсильно шевелилась… Вдругъ, какъ-то разомъ воспрянула сила, наполнившая грудь, выпрямившая тло, онъ кинулъ взглядъ черезъ плечо на лучистую фольгу внчика, багряную, какъ утро, и поднялъ благословляющую руку.

И, едва рука опустилась на кудри, также разомъ ослабъ, весь обезсиллъ онъ… Равнодушный ко всему, что можетъ послдовать дальше, отецъ Модестъ тихо откинулся на подушки, закрылъ отяжелвшія вки.

Онъ спалъ дольше, чмъ обыкновенно. За чаемъ избгалъ оживленныхъ взглядовъ Александра Яковлевича, который чувствовалъ себя слабымъ, но бодрымъ и тихо улыбался. Появленіе церковнаго старосты Ферапонтыча, пришедшаго съ Василіемъ, странно обрадовало отца Модеста.

XI.

Василій, точно стремясь подтвердить мнніе батюшки о самодурств, чуть не до свту началъ твердить: ‘демъ, да демъ’. Отецъ Модестъ, въ глубин души смущавшійся, что самое живое изъ его желаній исполняется безъ проволочки, тогда, какъ ‘тому’ еще, быть можетъ, не скоро доведется увидть дтей, думалъ: ‘ну, пускай,— видно такъ тому и быть’, и, пряча въ бороду блаженную улыбку, чувствовалъ себя жертвой слагающихся обстоятельствъ.

Но сообщить Александру Яковлевичу о настойчивости Василія не ршался: очень ужъ ‘тотъ’ былъ тихъ и ясенъ сегодня… Хотя слабъ и блденъ, какъ никогда.

Часовъ въ десять утра Василій привелъ Ферапонтыча, крпкаго пожилого крестьянина въ темной съ просдью бород. Разувшись до чулокъ въ кухн, Ферапонтычъ, церковный староста и мужикъ зажиточный, помолился, поцловалъ благословившую руку и, садясь, сказалъ:

— Ось, батюшка, Васыль!— упирався винъ, упирався, тай почавъ ходыты: йду, каже, тай йду! Хе-хе… Чи согласни пойхать?

— Да что же?— живо отозвался отецъ Модестъ, довольный, что при разговор нтъ Александра Яковлевича.

— Такъ и доложу обществу. Ну, Васыль,— обратился староста къ хозяину,— повезешь батюшку?

— Да ужъ сказалъ, что повезу! Ты гляди,— провяло. Надо сталъ-быть, упреждать, пока совсмъ не развезло, въ досталъ. Да и батюшк, — поднялъ онъ глаза,— чмъ скоре, тмъ лучше. Правда, батюшка?

— Ну, слухай, Васыль Лексичъ,— дловымъ тономъ началъ староста — двадцать пьять цлковыхъ бери и — съ Богомъ?

— Нтъ, ужъ какъ сказалъ: три красныхъ. Вдь, я говорю: ‘не неволю. Пущай, говорю, обчество другого рядитъ, не меня’…

— Да то тамъ,— иньшого. Пустая брехня… А тыльки то, то обиждаешь обшество…

— А оно дастъ мн коня, обчество-то, въ три сотни рублей, ежели я рыжака заморю? Лечить оно меня станетъ, ежели, помилуй Богъ, простыну да слягу, работника мн поставитъ на бороновку?— задорно спрашивалъ Василій.

Пока торговались и сошлись на тридцати рубляхъ, вернулся со двора, Александръ Яковлевичъ. Отецъ Модестъ посмотрлъ на него и увидлъ, какъ встрепенулось у него, какъ потемнло лицо, когда стало ему понятно, о чемъ идетъ рчь у мужиковъ.

— Ну, такъ,— закончилъ ряду Ферапонтычъ.— Доложу обществу. зжай — та въ Богомъ!

Онъ всталъ, началъ было молиться и вдругъ остановился.

— А якъ же поидэтэ?— спросилъ онъ.— На чомъ? Ни сайна, ни тэлижна,— ось бида!

— Да ужъ подемъ! Не ваша забота,— отвтилъ Василій.— На эту бду тоже бда есть.

— А правду казакъ!— засмялся староста.— Чого лучше, якъ на цій биди. Согласны, батюшка?

— На бд-то?.. Да что-жъ?— мн не привыкать. зживалъ и на бд, тахта. Только оглобли чтобы подлиньше.

— Винъ разумный въ насъ, хе-хе!— одобрительно кивнулъ на Василія Ферапонтычъ, снова подходя подъ благословенье.

Съ его уходомъ наступила натянутая тишина. Василій, посидвшій съ минуту въ молчаньи,— точно и онъ понималъ, что происходитъ между его жильцами, — ушелъ въ кухню. Александръ Яковлевичъ стоялъ на своемъ мст, у окна, глядя съ поникшей головой на снгъ, на грязь, на лужи, на унылую даль.

— Какъ вы сегодня?— спросилъ отецъ Модестъ, подходя.— Лучше?

— Да… Слабость только…

Александръ Яковлевичъ поднялъ въ стороны руки, не отрываясь отъ окна.

— Съ трудомъ могу владть… Какъ будто весь избитъ… Аппетиту нтъ… Даже курить не хочется…

— А то бы… вмст вотъ,— едва слышно сказалъ отецъ Модестъ.— Пообщать бы Василью еще пару красныхъ, — раздобылъ бы и коня другого, добраго и другую бду изладилъ бы.

— Что такое бда?— повернулся отъ окна Александръ Яковлевичъ.

— Бда-то? Хе-хе… Автомобиль такой, степной… Передки берутъ, переднюю ось, значитъ, съ колесами, — да оглобли, которыя подлиньше. На подушку,— на передки то-есть,— ставятъ ящикъ этакій со стнками, вершковъ въ пять, съ трехъ сторонъ, а переднюю сторону пришиваютъ гвоздями къ оглоблямъ,— вотъ и бда. Ежели есть сиднье, то — ничего, можно еще сидть какъ должно, а ежели, по тяжелому пути, сидніе оторвать, для легкости, тогда у пассажира въ такомъ автомобил ноги вотъ такъ, задраны.

— А гд же кучеръ?

— Да ужъ безъ кучера. А ежели вотъ, тахта, съ провожатымъ, то ему верхомъ. Ничего бда, при нужд и бда выручка.

Отецъ Модестъ старался быть игривымъ, но у него перевертывалось сердце отъ вида этого убитаго, потемнвшаго лица.

— Право, вмст бы,— началъ онъ снова.— Мы передомъ, а вы по коле за нами. И сождали бы пути у меня, въ Хохловк. Общество все-таки, во-первыхъ… Дти, барышни набгаютъ, праздничное дло, кавалеры… Опять же, тахта,— врачебная помощь. Больница у насъ хорошая, женщина-врачъ, фельдшера… Матушка у меня хозяйка добрая, столъ держитъ хорошій, калачъ печетъ блый, не этотъ, что тутъ…

Александръ Яковлевичъ долго думалъ и, наконецъ, съ печальной покорностью поблагодарилъ отца Модеста….

— Спасибо, батюшка. Я непремнно заду, побываю у васъ, какъ только можно станетъ двинуться мн. А теперь, нтъ, не смогу. Только васъ обременю… Чувствую я, что эта бда не по силамъ мн.

Но отецъ Модестъ ухватился за свою мысль. Живо поднявшись, онъ зашагалъ въ кухню и крикнулъ Василія.

— Вдь ты сможешь, Вася, дв бды изладить и еще лошадь хорошую достать?— вотъ, они тоже похали бы…

Отецъ Модестъ остановился и закончилъ, найдя въ себ увренность, что ‘тотъ’ неспособенъ жалть денегъ въ его положеніи:

— Три красныхъ получишь!

Василій посмотрлъ въ глаза Александру Яковлевичу, вопрошающе на него смотрвшіе.

— Это вотъ ихъ везти?— спросилъ онъ сухо.

— Да. Ко мн, въ Хохлы. Тамъ сождутъ. Лучше, тахта. Докторъ… И все.

— Не подойдетъ, батюшка.

— Чего, тахта?

— Да вдь что? Мы-то съ вами какъ? ежели, въ случа, не тяга, застрять придется, вы на лошадь, а я пшо, и сказъ весь.

— Пшо! Черезъ аулы-то? Тридцать верстъ, подумай!

— Дакъ что!.. Ходить я лютой. Сидя-то мн не въ примръ хуже.

— А мшокъ-то?.. Я не могу его оставить: тамъ предметы…

— И мшокъ понесу. Много ли въ ёмъ всу-то!.. Захвачу дрючокъ, снгъ пытать и — айда!.. Ну, а ежели съ ними,— кивнулъ Василій на Александра Яковлевича, — со всмъ не тотъ разговоръ. Допрежъ всего, — непривычны, а главное дло,— ослабость, самимъ-то имъ мука, ежели придется дня два грязь помсить, да и намъ-то, батюшка,— склоки этой!.. Какъ хотите, дло ваше, ну, только я супроть того, чтобы… Сождутъ здсь недлю, другую, покеда путь установится, да сами отдохнутъ.

‘Ужъ если Василій не льстится, то, стало быть, никакъ, тахта, невозможно,— думалъ отецъ Модестъ.— А жаль, такъ-то жаль, право’.

— Ушелъ, одначе, бду ладить,— сказалъ Василій, поворачиваясь къ двери,— Приходите смотрть, батюшка.

— Ну, что ты подлаешь?— развелъ руками передъ опечаленнымъ другомъ отецъ Модестъ.— Врно, вдь, говоритъ Василій: изведетъ васъ въ конецъ такая путь.

— Да, батюшка… Ужъ видно придется…

— Разв…— началъ отецъ Модестъ, стоя передъ Александромъ Яковлевичемъ съ нершительностью во взгляд.

Александръ Яковлевичъ понялъ его мысль.

— Нтъ, нтъ, батюшка, — сказалъ онъ.— Я вижу ваше благородное самопожертвованіе… Нтъ, вы позжайте… А я постараюсь взять себя въ руки,— подбодрюсь, окрпну… И чуть мало-мальски дорога улучшится — къ вамъ. А такъ… Нтъ, батюшка, это ужъ будетъ…

Онъ замтно оживился,— выпрямилъ спину, поднялъ голову, легче стало и отцу Модесту. Конечно, вопросъ какой-нибудь недли, много — двухъ. И лучше, конечно, переждать эту невылазную толоку при сырой и холодной погод, да отправиться слабому человку какъ слдуетъ, по-людски, въ удобной кошолк.

— Ну, а меня-то ужъ не минуйте!

— Да еще могу ли я отказаться отъ свиданья съ вами,— спросите!— воскликнулъ Александръ Яковлевичъ совсмъ свтло и бодро.— Лишь бы увренность, что путь… Какъ это у Кольцова? Путь не заказанъ… День, два у васъ я съ удовольствіемъ проведу. Прямо отъ Раззоренова и къ вамъ.

— Непремнно, непремнно! Ну, а теперь, можетъ быть, пойдемъ, взглянемъ, какую онъ колесницу тамъ излаживаетъ?

— Идемъ.

Обулись, надли калоши и вышли на дворъ. Но Василія не было, возможно, что онъ излаживалъ бду на обширныхъ гумнахъ, черезъ дорогу.

Дворъ тонулъ въ навозной жиж,— степь безлсная копитъ скотскій пометъ на кизяки, и грязныя снговыя кучи выступали причудливыми скалами, подточенныя, изъденныя навозомъ. По одной сторон двора, до плетня, тянулись саманныя службы, отопляемыя зимой для молодяка,— телятъ, ягнятъ, гусятъ. По другой сторон, до заднихъ воротъ, высился обширный басъ, — крытый и хорошо ухетованный саманный загонъ, съ отдленіями для овецъ, коровъ и верблюдовъ, лошадямъ была отведена деревянная конюшня, въ конц баса, просторная и свтлая, какъ иная кухня.

— Пойдемте туда, батюшка,— указалъ Александръ Яковлевичъ на крпкія ворота баса.— Верблюды мн очень интересны. Здсь — рабочая скотина, а тамъ, у насъ,— въ звринцахъ только увидишь.

Въ полутемномъ простор, освщаемомъ двумя дырами въ соломенной кровл, надо было привыкнуть къ мягкому полусвту, чтобы увидть между жердяныхъ, мстами кизячныхъ перегородокъ мирное населеніе баса,— десятка два овецъ, двухъ коровъ, мирно двигавшихъ челюстями, толпу куръ, судакавшихъ, какъ свахи. Часть верблюжьяго отдленія занимала широкая кладка кизяковъ, — цлый запасный ометъ, сложенный огромнымъ столомъ, вышиной по грудь. Въ мягкомъ полусвт и подъ низкимъ, для тепла, потолкомъ баса, горбатыя животныя казались великанами, а ихъ спокойныя и гордыя морды на выгнутыхъ шеяхъ, возвышаясь надъ кизячнымъ столомъ, какъ надъ саклей, влекли воображеніе куда-то далеко, въ невдомыя, знойныя страны.

Александръ Яковлевичъ, уже обезсиленный прогулкой, оперся о кизяки и отбросилъ на нихъ руки.

— Какъ я ослабъ,— прошепталъ онъ съ блдной улыбкой.

— Вернемтесь-ка. Прозябнете еще, сохрани Боже…

— Нтъ, ничего, батюшка… Вотъ оно, степное топливо!— похлопалъ онъ ладонью по лохматымъ кирпичамъ.— Какъ все здсь не похоже на то, къ чему привыкъ я съ дтства… А, между тмъ —

Онъ поднялъ глаза, привыкшіе къ мягкому полусвту.

— Вотъ эти корабли пустыни, такіе надменные и такіе покорные,— какъ много въ нихъ для меня чего-то… библейскаго, что ли… Смотришь на нихъ, на то, какъ они презрительно смотрятъ на тебя, и рисуются пески раскаленные, ‘гордыя пальмы аравійской земли’… Хорошо, если пальмы: вода близъ нихъ… Но, если пустыня, зной и безлюдье!.. Кончено… Сходитъ ослабвшій путникъ съ горба, ложится на раскаленный песокъ… И надъ трупомъ гордо поводитъ глазами спокойный верблюдъ…

— Ну, вотъ вы… опять!— съ тревогой упрекнулъ его отецъ Модестъ.

— Нтъ, нтъ, батюшка, — встрепенулся Александръ Яковлевичъ,— это я такъ…

— Пойдемте-ка лучше да сразимся, чмъ такъ,— взялъ его подъ руку отецъ Модестъ.

— Все какъ-то… странно слагается,— говорилъ Александръ Яковлевичъ, поднимаясь по ступенькамъ съ помощью батюшки.— Вы, вотъ… Не странно ли одно то уже, что вы, іерей, встали въ такія отношенія съ евреемъ?

— Да, чего же тутъ, тахта, право?.. У Бога вс равны… А что до… Сказать вамъ, — ни одно мсто въ Писаніи не запало такъ въ память мн, какъ слова апостола: ‘обрзаніе ничто и необрзаніе ничто, а все — исполненіе заповдей Божіихъ’. Вотъ я и… того, тахта. Садитесь-ка да станемъ-ка лучше сухариками другъ друга кормить.

Играли долго и очень оживленно. Отыскивая въ памяти разсказать что позанятне, отецъ Модестъ больше всего заботился о томъ, чтобы не напомнить, не намекнуть какъ-нибудь ненарокомъ о дтяхъ.

Пріятно, но сильно утомившійся, Александръ Яковлевичъ часовъ въ девять пошелъ спать.

Расходясь, они дольше обыкновеннаго держали руки, одна въ другой, выразительне, чмъ за вс пять дней смотрли въ глаза, и даже могли бы расцловаться, если бы не удерживала застнчивость.

— Утречкомъ рано тронемся,— говорилъ отецъ Модестъ, держа руку Александра Яковлевича,— васъ тревожить не стану. А вы,— слово давши, держитесь,— непремнно прізжайте, непремнно!

— Ахъ, Боже мой… Батюшка!.. Да неужели я могу… Да… Вы не поврите, золотой вы мой, родной… И не только теперь, а, можетъ быть,— оттуда еще, изъ Лодзи… Быть можетъ… Но не будемъ загадывать. Дай вамъ Богъ!.. Спасибо!.. Спите спокойно.

XII.

Василій такъ нервно торопился выхать чмъ свтъ, что едва далъ часъ матери накормить батюшку, а старуха вскочила въ три, чтобы напечь блинчиковъ, поставить самоваръ, вскипятить сливокъ.

— Айдате, айдате, батюшка!— тараторилъ своебычный мужикъ, нетерпливо ерзая по скамь, — завтракали въ кухн, чтобы не разбудить барина.— Чай, не помремъ съ голоду до Муратшина-то!.. А тамъ,— передохнемъ у башкира Ивана, дозаправимся, и къ вечеру, дастъ Богъ,— на мст.

Но еще на пятой верст пришлось убдиться, что и до Муратшина-то по ‘такой’ пути мало дня: высокія колеса бды превратились въ огромные жернова липкой грязи и она, лниво шурша о дерево, лзла комьями въ бду. Взмокшая лошадь тяжело дышала, и Василій не билъ ее, конечно, на этотъ разъ. Онъ самоотверженно покинулъ спину рыжака, выпрягъ его.

— Ну, батюшка, видно, садитесь вы.

Мшокъ приторочили на загривк. Шагая куринымъ шагомъ, лошадь останавливалась, шумно сопла съ понурой головой, подолгу отдыхала… И все же отецъ Модестъ двигался далеко отъ Василія, увязавшаго по колно.

Сначала онъ поджидалъ было мужика, издали глядя, какъ тотъ выбивается изъ силъ, поминутно останавливаясь снять руками съ сапогъ тяжелые комья грязи, а потомъ уже и ждать не сталъ, самъ Василій ‘шумлъ’ ему, махая рукой.

— зжайте, батюшка, зжайте… Въ Муратшин сождите меня.

Поздно ночью доплелся отецъ Модестъ до аула, непробудно спящаго въ черной темнот и грязи непролазной. Но напрасно онъ ‘сожидалъ’ Василія:— крпкій молодой мужикъ не поборолъ грязи, выбился изъ силъ послднихъ и ночевалъ въ пол. А ночь была холодная, дождливая и втряная.

Ташъ-Булатъ, Кинзягулово и остальной путь закончилъ отецъ Модестъ въ три дня, подолгу отдыхая и въ аулахъ, и на хуторахъ, но Василія не было. Цлая недля среди семьи протекла не въ радости для отца Модеста, а въ тревог и безпокойств.

— Ой, мать, не стряслась ли, помилуй Богъ, бда какая,— говорилъ отецъ Модестъ жен.— Гд Василій? И что теперь съ ‘тмъ’?

Тревога о ‘томъ’, оставшемся въ Колошиновк, больномъ и страждущемъ о дтяхъ, была живе, томительне безпокойства о Василь.— Мужикъ просто могъ слечь, хотя бы въ томъ же Муратшин, простудившись въ грязи холодной ночью, и оправится, прибудетъ за лошадью, но ‘тотъ’, если, упаси Боже, потеряетъ въ одиночеств духъ бодръ… Богъ знаетъ, что можетъ случиться!

— И какъ это я?— упрекалъ себя отецъ Модестъ.— Взять бы, на всякій случай, адресъ его, карточку,— вдь были же, поди, у него карточки!.. Далъ бы отсюда телеграмму его жен въ Лодзь, успокоилъ бы на счетъ отца… Да ужъ больно уврился, тахта, что увидимся скоро!

Въ среду на оминой объявился слдъ Василія: прихалъ молодой всадникъ, Юлбарсъ Михайдаръ Ульдановъ, изъ Ташъ-Булата, чтобы взять Васильеву лошадь, самъ Василій,— какъ и ждалъ отецъ Модестъ,— ‘шибко головамъ хворалъ, свой кунакъ Иваномъ лежалъ’. Башкиръ говорилъ, что Василій сбирается ‘кибитка барама’, — домой идти,— но выражалъ сильное сомнніе: ‘куда большой лихаманка баръ’. Пролежитъ съ недлю.

О Колошиновк же не было ни малйшаго слуха.

— Ты позжай-ка, отецъ, самъ туда създи, чмъ убиваться такъ,— совтовала матушка, глядя на мужа, казавшагося ей еще боле похудвшимъ и потемнвшимъ за эти дв недли.— Нечего и дожидаться, чтобы всть дали, пока дорога совсмъ не установится. А ты,— смотри,— на себя не похожъ сталъ.

Точно ждалъ такого совта отъ своей старой подруги отецъ Модестъ,— оживился, сталъ съ нетерпніемъ ждать первой же возможности хать. И, выбравши ясный, теплый денекъ, въ половин апрля, взялъ у сосда легкую бду, заложилъ своего жеребчика и покатилъ кратчайшимъ лтнимъ путемъ въ Колошиновку.

По дорог еще лежала глубокая грязь, но степи нельзя уже было узнать: радостно зеленла молодая трава, желтли яркимъ золотомъ первоцвты. И надъ сыртами, убгавшими въ неоглядную даль, чередуясь съ долочками, еще полными снга, заливались упоительнымъ лепетомъ жаворонки, кувыркавшіеся въ тепломъ воздух, подъ синимъ небомъ.

— Одно не хорошо, — размышлялъ отецъ Модестъ, любуясь этимъ степнымъ привольемъ,— забывать не надо бы… Нтъ словъ,— о дтяхъ стосковался, заспшилъ, какъ пришла возможность… Ну, все-же, тахта,— давалъ слово, показывалъ, что самому очень хочется повидаться… А еще — ‘капелька грязи’!.. Во всхъ, видно, ея — море хвалынское,— капельки-то этой…

Была минута колебанія: не вернуться ли?.. Вышло такъ, что отецъ Модестъ, уткнувшись въ широкую и длинную лужу свтлой воды, уже изукрасившейся и пучками травы, съ листьями, какъ у овса, не похалъ по грязной дорог, круто бросившейся отъ лужи въ сторону, а соблазнился кажущейся чистотой лужи и направилъ жеребчика прямикомъ черезъ воду, саженей десять лошадь шла бодро, затмъ стала вязнуть и — ни съ мста: лужа оказалась топью. Пришлось повернуть назадъ. И вотъ, выбравшись на грунтъ, отецъ Модестъ задумался, пока жеребчикъ переводилъ духъ,— не похать ли ужъ ему во-свояси… Но что-то влекло его… Почему-то тревожило смутное опасеніе, что ‘тотъ’ еще тамъ, ждетъ…И, когда,— часа черезъ три неспшной зды,— завидлся съ плоскогорья синій домъ Марьиныхъ, знойно освщенный солнцемъ, уже повернувшимъ къ западу, отецъ Модестъ ждалъ, что увидитъ въ одномъ изъ раскрытыхъ оконъ красивое лицо въ черной бород, дважды внушавшее непостижимую ‘радость зрящихъ’.

Григорьевна шла вдоль порядка къ дому, когда завидла подъзжавшаго батюшку и заторопилась къ нему навстрчу, съ широкой сіяющей улыбкой.

— Вотъ не ждала!.. Батюшка?!. Ахъ, ты Господи!.. Смотрю,— что какъ быть — отецъ Модестъ… И глазамъ не врю… А вы и есть!.. Вотъ радости-то!.. Благословите, батюшка.

Такъ хорошо — свтло, мирно, зелено — было теперь здсь, при яркомъ и знойномъ вешнемъ солнышк, которое помогло ногамъ пробить веселые извивы тропинокъ въ кочкастой грязи и увило окраины прозда темнозелеными бархатами… Посмотришь въ даль, гд недавно тянулись могильными буграми унылые сугробы,— зоветъ она… На небо взглянешь,— къ его синев блыми отарами прилегли кудрявыя облака…

— А я пошла до Хвилипченковыхъ,— звонко пла осчастливленная Григорьевна,— болящихъ провдать: цынга у нихъ съ молодайкой и съ дидомъ Опанасомъ…

— А-а?.. И — у васъ?!

— И-и, батюшка!— бда, прямо… Ус, кто побднйще,— гніютъ… Да что?— анадысъ Микола Кочетъ,— издаила его хороба, не жилецъ, мабуть,— плюнулъ тахта, не при васъ, батюшка, молвить, а зубья-то изо-рта — какъ горохъ… Да что это я?— вспомнилась Григорьевна,— ко мн, батюшка,— поклонилась она.— У меня и самоваръ на стол.

Въ отвтъ на приглашеніе отецъ Модестъ вяло улыбнулся. Онъ былъ подавленъ кроткимъ чувствомъ печали. Чувствовалось, какъ растетъ въ душ пустырь съ мусоромъ, вытсняя неясныя ожиданія чего-то хорошаго, родного… ‘Тотъ’ не здсь… Такъ это было обидно, что даже разспрашивать о немъ не хотлось.

Знакомая ‘горница’ стала неузнаваемо веселой при ослпительномъ свт,— чистой такой казалась, нарядной. Весело звенли мухи. Радушно приникли къ крестившемуся отцу Модесту строгіе глаза иконъ на угольник.

— Садитесь, батюшка, чайку откушать прошу покорно.

— А гд… гд у тебя вс?— спросилъ батюшка, закуривая.

— Карповна съ ребятишками въ столовую за пирогомъ пошли,— записали и у насъ четверыхъ, а Вася боронуетъ. Свое покончилъ, теперь — новую: снялъ у борщовскихъ двнадцать десятинъ,— вскользь добавила хозяйка.

— Ого!.. Кому — голодъ да цынга, а ему. Э!— поднялъ глаза отецъ Модестъ — а это что?

Онъ кивнулъ на широкій рупоръ граммофона, торжественно блествшій пиккелемъ и лазурной эмалью на верху буфета.— Купилъ?

— Охъ, не говорите, батюшка!— махнула рукой Григорьевна.— Что втемяшилось — колъ теши!.. Какъ малое дитя: вынь да положь, чего захотлось!.. Ругала я его, ругала…

— Заработалъ, стало быть, тахта!— добродушно разсмялся отецъ Модестъ.

Былъ поводъ спросить, хорошо ли сгладилъ за провозъ съ ‘того’ Василій, умвшій пользоваться случаями… Да непріятно было касаться этой стороны.

Говорили о томъ и объ этомъ, Григорьевна, радушно угощавшая дорогого гостя, безъ умолку выкладывала все, что было занятнаго и забавнаго въ будняхъ села, мелочныхъ и срыхъ, но деревенскому попу близкихъ.— Мочинскую пойму общество оттягало у Шабалова,— то-то, поди, злится, Хведоръ Шаповаленко сцпился анады съ Петрухой Савельевымъ изъ-за верблюда: здорово потолкались, тетку Иваниху уволили изъ столовой: сестрица,— она все еще въ немощи,— довдала, что у Ивановой шинокъ и вычеркнула, учителевъ Миша сватался къ Оксан Кулишовой, а ея отецъ взялъ да и выгналъ женишка изъ окна… ‘Такъ и молвилъ, кулиганъ старый, парню: лизъ у окно, сукынъ сынъ, колы дурь у голову забравъ’… Смху было!

— Что же это онъ, тахта?

— Да какъ же, батюшка? Она — першая красавица у насъ, на сел, Оксана Кулишова. Посторонній человкъ,— тады, на Пасху, какъ гулялъ съ гостями у насъ, съ сватами,— и онъ, гляди, призналъ: ‘Ну,— байтъ мн,— Анна Григорьевна, красивыя у насъ, въ ляхахъ да у жидовъ двки, а ваша Оксана куда ихъ лучше. Ну, и богачъ, Кулишъ. А учитель,— что?.. Кругомъ покати!

Отецъ Модестъ помолчалъ, допилъ стаканъ, собрался съ духомъ и отрывисто спросилъ.

— Давно ухалъ?

— Кто, батюшка?— не поняла Григорьевна.

— Ну,— онъ!— сердито мотнулъ головой отецъ Модестъ.— ‘Тотъ…’ жилъ то тотъ… Какъ его?

Григорьевна сняла со стола локти, прислонилась къ стн, ея правильныя очертанія лица вытянулись, потемнли, большіе срые глаза, испуганно впившіеся въ батюшку, стали тусклыми.

— Батюшка,— чуть слышно прошептала она, едва шевеля губами,— батюшка, ай вы не вдаете?

Пораженный этой перемной въ лиц и тон старухи, отецъ Модестъ выпрямился, замеръ, еще не зная, чего ждать.

— Онъ кончился вдь,— послышался ему беззвучный шопотъ, ударившій въ голову громомъ.

— Господи Іисусе… Что ты говоришь?!— вымолвилъ онъ въ ужас, цпляясь руками за столъ.— Александръ Яковличъ?… Умеръ!?

— Кончился… Въ четвертокъ, гляди, — дышала въ себя шопотомъ старуха.— Вы ухали во вторникъ, а онъ… Въ субботу, мабуть… Иванъ пришелъ вечеромъ къ свату,— мы у свата вс были,— ‘окоченлъ ужъ,’ — баитъ.

Крупныя слезы покатились изъ широко открытыхъ глазъ отца Модеста.

Онъ медленно перекрестился, слъ и подперъ лобъ рукой.

Когда онъ поднялъ глаза на затихшую Григорьевну, она показалась ему умирающей,— такъ темно и безжизненно было ея лицо съ закрытыми глазами.

— Чуяло сердце… чуяло!— сказалъ отецъ Модестъ, складывая на столъ дрожащія руки.— А т-то, т… Дтки его, жена… Вдь — ждутъ еще, поди!..

— Семейный?— встрепенулась Григорьевна, съ новымъ испугомъ въ распахнутыхъ глазахъ.

Отецъ Модестъ кивнулъ головой, горько усмхнувшись.

— Какъ же это могло быть?— спросилъ онъ.

— Охъ, батюшка… По сю пору не опомнюсь… Такое было,— во вкъ не знавала страху такого… Васи-то не было,— свалился, у башкиръ лежалъ, ужъ въ субботу на оминой его привезли…. Безъ него-то… Господи, твоя воля!— что было… Да, кажись,— осыпь меня теперь золотомъ,— ни за что не приму человка, не дознавши, какой онъ вры!

— Ну?— напомнилъ ей отецъ Модестъ, увидя, что она снова закрыла глаза.

— Всталъ онъ опосля васъ,— ужъ голомя, къ обду, долго спалъ.— ‘Ухалъ батюшка?’ — ко мн бросился.— Ухали,— молвлю. И начни онъ ахать, да за голову хвататься.— Ахъ, почто, да зачмъ, да ахъ, не надо бы!.. Крутится по горниц, какъ ужаленный, а самъ все — ахъ да ахъ… Я и то, и это.— ‘Чайку, молъ, не откушаете ли, студню?.. Блинчики,— твержу ему,— остались, для батюшки пекла…’ Онъ свое: ‘ахъ, не надо-бы!’ Какъ,— теб вотъ,— попритчилось!.. Вышла я. Вернулась, а онъ — на кошм мечется, стонетъ, бормочетъ чего-то, по-своему… Горячка, неначе. Чего буду длать?.. Мечемся и мы, не хуже, съ Карповной: ‘чего теперь будемъ длать?’ Праздничное дло: никого не сыщешь, Иванъ загулялъ, скрылся, негд шукать,— дня четыре его не было. Ночь пришла,— извелись об, не спимъ, сидимъ въ кухн, трясемся. А онъ,— повела глазами на перегородку Григорьевна,— стонетъ, ползаетъ, за стны ловитъ… Не въ себ!.. Какъ ночь прошла,— сама не помню. Прилегла на печи, коло ребятъ,— страшно на полу-то — глазъ съ глазомъ свела… вскочила. Чу,— тихо. Утро брежжитъ. И дождь это, нахмурилось. Прокралась въ горницу, глянула… Го-осподи!— мертвецъ мертвецомъ… Сидитъ,— вотъ тутъ, въ углу, одмшись, смотритъ, губами шевелитъ. Ажъ похолодла вся… ‘Ужъ бы померъ, что ли, скорійше!— гршу съ перепугу-то, думаю. А онъ,— протянулъ вотъ такъ об руки ко мн,— ‘чернилъ,— баитъ,— ради Бога,— чернилъ.’ Насилу я поняла.— ‘Гд же,— говорю,— баринъ, какія у насъ тутъ чернила, и лавокъ-то нтъ…’ Онъ ка-акъ взвоетъ!.. Ошпарили его эти мои слова, похоже. Вцпился сзади себя руками, глаза выкатилъ на меня… да какъ взвоетъ, да какъ залязгаетъ… Лицо — поскони темне, борода прыгаетъ… Ребятишки, слышу, въ кухн рявкнули, бросились съ перепугу… Смотрю на него, а у него — эти слезы!.. ‘Баринъ,— шумлю ему, сама не своя,— чего это съ вами?..’ А онъ покатился и дыханья не знать. Мы къ Титу. А у нихъ гульба, мужики хватимши, бабы вытребеньки кутятъ не во злу голову: слухать нашу бду некому. Мы, съ-подымя насъ бьетъ, свои страхи имъ, а они не дло орутъ да ржутъ. Притащили за полы черезъ плетень Савелья Коваля, посмотрлъ онъ на барина, потрогалъ: ‘Живъ, баитъ, нехай его спытъ.’ И ушелъ.— ‘Сыдыть,— молвитъ — не подіялось бы чого’. Сидимъ, ни живы, ни мертвы, дтвору на печь убрали, ночь близко. Онъ тамъ свое, — то вскрикнетъ, то пропищитъ… Ахъ, Господи!.. Свтъ Божій не милъ,— до той поры страшно… ‘Чего же, мамонька,— Карповна мн,— мы, все едино,— ни къ чему тутъ… Какая наша помочь? А ребята, гляди,— лица нтъ, перепужались. Я уйду съ ними, какъ хочешь’.— ‘Да куда уйдешь то въ эту пору?’ — говорю.— ‘Все едино,— хуть къ свату, что ли, къ Безлущенку…’ Схватилась кутать ребятъ: ‘уйду!’ — А я то?— баю,— умру вдь я отъ страху одна съ нимъ’.— ‘Айда и ты,’ — шумитъ изъ сней. Я оглянулась: темно въ углахъ,— за ними. Бжимъ, а за плечо эта нечисть насъ ловитъ,— ноги отнялись, кричимъ, дти визжатъ… Задами, задами,— къ свату. Опомниться нельзя, какъ добжали. Пришли въ себя,— свата бы послать, а онъ купилъ четверть у Ивановой, угостился и блукаетъ. Захворали съ передряги, два дня валялись об, какъ чурки. Домъ покинули роспертый,— Богъ съ нимъ, скотина не кормлена,— пущай.— Може Иванъ объявится, управитъ, а намъ — помереть впору, для свтлаго-то Христова праздника… Въ субботу объявился Иванъ,— дома былъ, корму далъ, насъ нашелъ. И — ‘скончался,— говоритъ,— цей баринъ, холодній,— говоритъ,— и духъ у хат’.— ‘Зови, говорю, стариковъ,— чего же теперь?’.. Собрались, уврились: померъ. Чей такой, откуда?— кто знаетъ!.. Нашли писаря, вещи переписать,, а онъ,— пьяный, вдаешь.— ‘Не имемъ права — говоритъ — прикасаться безъ полиціи. Запереть — говоритъ — мертвое тло въ басъ, да господина урядника,— это мы обязаны’. Накинули шубейку его, сумочку кожанную, одяло съ подушкой взяли и отнесли въ басъ, на кизяки положили…

— На кизяки?— воскликнулъ отецъ Модестъ испуганно.

— Да куда-же?… Сожгли потомъ кизяки-то эти въ галанк…

— На кизяки,— тихо и медленно сказалъ про себя отецъ Модестъ, съ печальной и задумчивой улыбкой.

— И лежалъ онъ тамъ,— продолжала Григорьевна.— Въ воскресенье потеплло,— тронулся: духъ этотъ… Ажъ у шабровъ знать. До сей поры мн мерещится, какъ въ басъ войдешь, а тогда… Животовъ угнали къ шабрамъ, ну и самимъ не втерпежъ. А ужъ страху-то,— Господи!.. Въ людяхъ спали, до Васильева прізду. Привезли его башкиры въ субботу, на оминой. Отлежался къ ночи, поднялся и все ходилъ, все ходилъ чего-то по двору. А поутру, въ воскресенье, послалъ Ивана опять за стариками: ‘убирайте,— говоритъ,— какъ хотите!.. Урядника ежели ждать,— недля, мабуть, еще, какъ путь установится,— мы сами,— говоритъ,— отъ вони передохнемъ’. Подумали старики, составили приговоръ и поршили зарыть. Шубейку, постель, сумочку до урядника сохранили, а его свезли. Въ Климовой балочк зарыли горемычнаго, ближе-то,— обдумали,— боязно… Ну, ужъ и было же намъ муки съ Карповной,— во вкъ не забыть!— кончила Григорьевна.

Отецъ Модестъ застылъ въ глубокомъ раздумьи. Опустивши на руки голову съ взлохмаченными горемъ косичками, онъ видлъ предсмертныя муки безпомощнаго, покинутаго человка, жителя большого города, отца дтей, слышалъ его стоны… И во всей той бездушной обид, которую нанесло покойному суевріе, въ самой его мученической смерти чувствовалъ виноватымъ и себя, попа, неключимо стоящаго въ упоръ съ народной темнотой. ‘Капелька грязи,’ — это врно сказано, и пути Твои, Боже, не исповдимы, и ‘у Бога обители многи…’ Но на этой капельк — цлыхъ два океана грязи,— и духовной, и вещественной… А что воздвигнуто попомъ на брань съ этими безднами?.. Не говоря уже о томъ, что ‘все — въ исполненіи заповдей Божіихъ,’ — эта, хотя бы, ростепель и все, что съ нею сочетавается нелпаго, достоинству человческому оскорбительнаго: разв попъ не могъ бы внушить: ‘соберемтесь вс сообща, да устроимся,— устраиваются же другіе?..’

— Урядникъ,— нарушила его раздумье Григорьевна,— къ вамъ, батюшка, собирался: ‘Допросить,— баитъ,— должно отца Модеста… Выясненіе,— баитъ,— личности…’ Сталъ-быть, вотъ,— не удосужился еще побывать, ежели впервой слышать вамъ.

‘Да,— вотъ и это: выясненіе,— думалъ отецъ Модестъ.— Зналъ, вдь, я отлично, что деньги были немалыя, золотые часы… А — смолчу!.. ‘Ходилъ Василій всю ночь’, черезъ дыру въ крыш, быть можетъ, проникъ къ кизякамъ,— кончилъ грязное, темное дло и,— на утро,— ‘уберите!..’ Замыслы-то, похоже, раньше были: сбыть меня, соблазнить поздкой и… концы въ воду!.. Каторги за это мало, тахта, а… смолчу: погубишь Василья…

— Батюшка,— робко и едва слышно заговорила Григорьевна,— просьбица у меня до васъ…

Отецъ Модестъ поднялъ голову и всталъ.

— Молебенъ бы, батюшка,— тихо умоляла старуха, ища въ хмуромъ и ускользающемъ взгляд попа одобренія.— Водицей бы святой окропить горницу, и въ боковушк, и дворъ…

Впалыя щеки отца Модеста дергала судорога и онъ долго молчалъ, опустивши голову.

— Отслужите, батюшка!

— Н-не могу!— прошепталъ онъ съ неловкой усмшкой, заикаясь.

И тотчасъ же началъ торопливо молиться.

— Подете?— не то удивленно, не то насмшливо спросила Григорьевна, поднимаясь.

— А?… Да, поду, надо похать,— скороговоркой пробормоталъ отецъ Модестъ, глядя въ полъ.

Григорьевна шагнула къ нему, наклоняя голову, складывая ладони, но онъ быстро повернулся и пошелъ къ двери.

Выходя, онъ остановился въ сняхъ, подумалъ и сказалъ:

— Зашуми-ка кого изъ ребятишекъ,— пущай сядетъ со мной да покажетъ могилу.

— А вы сами ее найдете, батюшка,— я разскажу.— Минуете кладбище, подъ горку сейчасъ и — тутъ-же — навзлокъ: въ полугор и увидите, за кучами, бугорокъ, а въ немъ — отмтина, дощечка торчитъ…

Не оглядываясь, отецъ Модестъ похалъ въ сторону кладбища,— круто повернулъ, чтобы избжать встрчъ.

Тихо взбирался навзлокъ жеребчикъ, и тихая печаль, заползавшая въ душу, вытснила въ ней сердитыя, хмурыя думы: покривившаяся дощечка, нагнувшись къ отцу Модесту съ косогора, точно ждала его, призывала…

Солнце, близясь къ закату, уперлось знойнымъ багрянымъ лучомъ въ темный обломокъ, едва держащійся въ бугорк,— какъ будто оно хотло укрпить его своимъ зноемъ, своимъ свтомъ, своей силой… Отецъ Модестъ оставилъ лошадь въ долочк и поднялся къ бугорку, всталъ надъ нимъ.

Съ полугорья было видно вдаль на десятки верстъ. Бархатные луга, черные вера пашенъ, розоватыя щеки сыртовъ, уже подернутыя синевой ночного отдыха… Не довелось видть этихъ мирныхъ красотъ степи тому, кто зарытъ здсь въ грязную ростепель!

Мягкія волны сыртовъ катились до горизонта, охватываемаго дремотой, сливались съ нимъ, а за ними,— гд-то далеко, далеко,— бурлилъ и шумлъ многолюдный городъ…

Закрывши лицо рукой, отецъ Модестъ тихо плакалъ.

Гольдебаевъ.

‘Русское Богатство’, No 12, 1912

РОСТЕПЕЛЬ.

Читайте также: