Борис Зайцев
Борис Зайцев
Россия
Россия
* * *
* * *
Комментарии
Комментарии
———————————————————————
Россия, Зайцев Борис Константинович, Год: 1949
Время на прочтение: 5 минут(ы)
…Старомодное слово. Но все равно. Так называем и будем называть.
Давно ушла она от нас или мы от нее. Но в снах долго сопровождала. Потом сны стали реже.
Долго думалось, что Россию увидишь. В 1935 году удалось побывать в Финляндии, около самой границы. Да, в прямом смысле тогда ее видел. В нескольких местах мы подходили к пограничной речке — за нею уже она. Видели, через залив, и Кронштадт в стеклянно-серебряном мрении, каких-то легких зыбях воздушных, точно в венецианской лагуне. Чувство это неописуемо.
А в монастыре Валаамском, на острове, Россия была уже во всем, насквозь — но сам остров, на Ладоге, все же принадлежал Финляндии. Так что постоять на родной земле не пришлось.
Долгие годы казалось, что каким-то неясным образом, из-за политических перемен, в Россию вернешься. Потом перестало казаться. Теперь не кажется. Но произошло нечто странное и совсем непредвиденное: Россия явилась сюда.
Писатели, с кем знаком был в Москве, приезжая в Париж, никогда не заходили. Это понятно. Мы разные. Для них и опасно, и неинтересно. Время шло — в одиночестве и потихоньку. Что дал Бог написать, написалось, довольно-таки уединенно. Даже эмиграция более молодого возраста была вдали. Что же говорить о России. Это особый мир, там выросло свое новое поколение, что мы ему?
Но не все в жизни бывает по правилам. Первая встреча с Россией произошла после войны.
Удивительно было видеть у себя в комнатах капитана Красной армии, в форме с погонами, совсем молодого, и что еще странней показалось, — очень мило, скромно державшегося. Русский язык тот же, что и у меня, и у жены моей. И манеры сходные — а он сын крестьянина и десятилетним мальчиком попал в Москву из Сибири, в тот год, когда мы Москву покидали. И какая оказалась в нем жажда знания, широта интересов… Книги, церковь, театр, выставки, моды, костюмы, язык — все важно.
Кончилось, правда, тем, что вместо России закатился он далеко на запад, но сама встреча оставила большой след. Почему молодой человек из России пришелся более к дому, чем многие эмигранты его же возраста? Почему и писание его — он быстро здесь выдвинулся как писатель — тоже близко, и слова его о России почти что твои собственные? А свежесть, даровитость, острота восприимчивости… — удивительное дело. Он уехал, но нечто отеческое к нему осталось, да и у него как бы оттенок сыновнего — по крайней мерс, тогда. Во многое из своей жизни он посвятил нас, и чрез него связь с новой Россией острей почувствовалась, и в связи этой было ободряющее.
Но и она ушла, а Россия продолжает являться, теперь более издалека, в письмах, но с востока, все с востока.
Это Россия страждущая, в большинстве претерпевшая (как и капитан наш — он и воевал, и за религиозность преследуем был, и у немцев в плену едва не был расстрелян). Россия, прихлынувшая с войной и сейчас еще многое на чужой земле претерпевающая, иногда близкая к отчаянию, может быть, озлоблению. Но живая и острая. Где русские, там газеты, журналы, спектакли, собрания, выступления. Это и есть жизнь, живое. Чего только нет!
Вот в Гамбурге Школа Художественная: под руководством старших художников молодежь объединилась в артель или братство, занимается выделкой художественно-промышленных разных предметов, вплоть до икон, картин стилизованных, очень искусно, и все вдохновлено Россией — сказочной ли или исторической. Этим и живут, и внутренно, да и внешне.
По лагерям ездили труппы и давали представления. Драматический Союз возник, кажется, и Союз Писателей.
Журнал ‘Грани’ по части литературной совсем хорошо был устроен (но денежная реформа, в общем, разумная для Германии, русских как раз и ударила).
Выдвинулись и некоторые молодые писатели (Максимов, Елагин). А из тех, кто выдвинуться еще не успел, многие, видно, склонны к нашему ремеслу. Если сами не пишут, то их занимает вообще писание, а некоторых, к удивлению моему, даже писание наше, ‘старых’. Сообщают о своих впечатлениях, говорят о России иногда то, что для нас важно.
На одном таком письме останавливаюсь подробнее.
‘В России сейчас необычайная тяга к ‘мистике’, — вернее, даже ко всему светлому, чистому, радостному — к тому, чего нет, но без чего невозможно дышать. Люди чувствуют это — отсюда ‘мистика’. Большевизм слишком оголил и огрубил жизнь, лишил се внутреннего содержания, духа: все сделал даже не ‘преходящим’, а попросту ‘несущественным’. Раньше этого несущественного тоже было много, но было и вечное, которое чувствовалось ‘нутром’ — почти одинаково и Львом Толстым, и современным писателем, и последним рязанским или тульским мужичонкой. Большевизм отнял у многих это ощущение своей вечности, своего ‘внутреннего’, у других пытается отнять’.
Вот ‘голос России’. ‘Не единым хлебом…’ — неумирающий зов. И давнее русское — сколь именно русское! — обращение к писателю. Автор считает, что ‘искорка’ очень во многих ‘там’ сохранилась. ‘Тут и возникает задача: не раздуть даже, а только сохранить ‘искру’ — нашу, русскую, не дать ей заглохнуть…’ ‘Я говорю о сохранении только незримого духовного огонька, который когда-то раздуется и принесет очищение’. ‘Не дать заглохнуть’ он и предлагает писателям.
Кроме свидетельств о России и выражения сочувствия личного есть в письме и некоторый укор нам, старшим, — за отдаленность. Автор хотел бы, чтобы мы были ближе к теперешнему, современному и больше бы ‘шевелили’, ‘будоражили’. Можно его даже так понять, что он предпочел бы сейчас форму прямого душевно-лирического общения с читающим — форме романа или повести, связанной почти неизбежно с прошлым.
Некоторая уединенность, оттенок одиночества и tour d’ivoire [башня из слоновой кости — фр.], в которой привычней художнику, — вещь, почти неизбежная. Расстояние от жизни… Но доля укора справедлива. Грех и опасность в чрезмерной замкнутости. В том, что мы, может быть, и действительно слишком с собою носились и носимся. Слишком держались ‘в сторонке’. (Независимость-то, конечно, сохранив.)
И вот приходится говорить о себе, ибо ход письма подводит к моей книге (‘Жуковский’). Это для автора пример ‘отдаленности’. ‘Вы любуетесь прошлым — от него необходимо перебрасывать более ощутимый мостик — пусть жердочку — к настоящему’.
Тут начинается разногласие, ибо, по-моему, мостик есть и подчеркивать его нельзя, будет фальшиво.
Любуюсь я вовсе не прошлым как прошлым, а обликом самого Жуковского, светом, чистотой и возвышенностью любви, философии его, смирением и примирением его. Если нужна ‘искра’ и ‘огонек’, то уж вот такой образ, как Жуковский, хоть и не современный нам, именно способен дать ‘светлое, чистое и радостное’, к чему есть, оказывается, ‘тяга’ в России. Да и не в одной России. Здесь также. Когда Жуковским приходилось заниматься, перебирать и перечитывать письма того времени, старинные стихи, то радость была не в смаковании каком-то старины, а в приоткрывшемся мире света и легкости. Жуковский всегда связан с духовным — это и животворит. Если хотеть просветления и очищения, то оно именно идет из приникания к вечному.
Автор письма добавляет, что никак не намерен посягать на свободу писания нашего. ‘Это не социальный заказ’. Но немалый счет предъявляется — и слава Богу. Это подкрепляет. Пусть по силам своим и возможностям даже капли того дать не можем, чего ждут от нас, — все-таки: сеть кто-то, кто ждет, кому нужно. И — из России, где тридцать лет всячески старались такое вытравить. Правда, старались сытые, благополучные и успевающие. А претерпевающие к другому стремятся. И сытые не задавили несытых.
…Предо мной под Распятием на стене два образка, оттиснутых на металлических пластинках, — части диптиха. На одном Христос, на другом св. Серафим. Образки эти — дар покойной Леночки К., отчаянной головушки, бывшей сестры милосердия на войне, с отличием св. Георгия (под огнем выскочила из госпиталя подбирать раненого генерала). Ныне безвестная ее могила в Бриансоне, близ санатории туберкулезной, а вечная память в душе знавших ее. Образки же — русского воина, на ее руках и скончавшегося.
Это все и называется Россия. И Леночка с пылкою в доброте, широте своей любовью, и солдат неведомый, и неведомые страждущие ‘оттуда’ — вес, чей стон начинает понемногу слышать и полуоглохший мир.
25 марта 1949
Русская мысль. 1949. 25 марта. No 122. Печ. по этому изд.
‘Грани’ — журнал литературы, искусства, науки и общественно-политической мысли, основан Е. Р. Романовым в 1946 г. в Мюнхене (ФРГ). С 1991 г. печатается в Москве.
Выдвинулись и некоторые молодые писатели (Максимов, Елагин). — Владимир Емельянович Максимов (1932—1995) — прозаик, публицист, драматург, поэт, переводчик, оказавшись в эмиграции, возглавлял в Мюнхене в 1974—1992 гг. литературный, общественно-политический и религиозный журнал ‘Континент’, который с 1992 г. печатается в Москве под редакцией И. И. Виноградова. Иван Елагин (наст, имя Иван Венедиктович Матвеев, 1918—1987) — поэт, переводчик, литературовед, в эмиграции с 1943 г.
Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 7. Святая Русь. — М: Русская книга, 2000. 525 с.