Борис Зайцев
Борис Зайцев
С.-Жермер де Фли
С.-Жермер де Фли
I
I
* * *
* * *
* * *
II
II
* * *
* * *
* * *
* * *
Комментарии
Комментарии
———————————————————————
С.-Жермер де Фли, Зайцев Борис Константинович, Год: 1932
Время на прочтение: 10 минут(ы)
…Не впервые доводится мне жить летом под Парижем — за полосой пригородов, там, где начинается Франция земледельческая: крестьянская и помещичья. То ли это окрестности Манта, то ли Шато-Тьерри. На сей раз — Жизора и Бовэ. Люблю французские поля с яблонями, густые, путаные леса с подседом и деревьями, завитыми плющом. Мягкую, разнообразную волнистость Иль-де-Франса. Старые его замки. И могучие, вековые соборы. Их так много! Иногда это просто сельские церкви, ветхие, но величественные, и даже грозные. Неизменный петух над крестом, окна, случается, полуразбиты, в старых черепицах крыш целые произрастания. По ночам глух и строг бой их часов — лишь сова откликается ауканием (но далеко ей до мило-музыкальных провансальских сычей!). В эти церкви и кюре приезжает раз в три недели — на велосипеде. Служит мессу двум десяткам престарелых дам, скромным деревенским барышням и пяти мужчинам в черных пиджаках. Церкви же благородными своими (иногда — руинными) силуэтами украшают пейзаж.
Вблизи одного замечательного аббатства, в местечке Сен-Жер-мер де Фли и провел я теперь одиннадцать прекрасных дней.
Сколько святых во Франции! Одна ‘наша’ епархия, Бовэ, насчитывает их свыше шестидесяти (правда, за полторы тысячи лет).
Св. Гермер жил в седьмом веке, при Меровингах. Сначала придворный, потом монах. Легенда говорит, что вместе с св. Уаном, епископом Руанским, бродил он однажды утром, стараясь выбрать место для обители. Особая роса сошла на землю — серебряным ожерельем указала святым друзьям место. Так что на туманах и росах взошел нынешний Сен-Жермер. Русского путника, привыкшего родные монастыри видеть на возвышенности, на нагорном берегу реки и т. п., удивляет, что С.-Жермер расположен в котловине, в местности влажной, с болотцами и низинами. Но здесь именно и легла таинственная цепь.
Жизнеописание дает мало личных, живых и теплых черт святого. Можно с уверенностью считать, что был он правителем, советником и человеком волевого склада — возможно, и суровым. Будучи настоятелем монастыря в Пентале (до собственной обители), настолько не поладил с братией, что однажды ему под одеяло положили кинжал с расчетом, чтобы он пронзил его. Случай столкновения с братией был и в жизни нашего Сергия Радонежского (без ножа, однако). По-разному разрешилось дело. И св. Гермер и Преподобный Сергий ушли из монастыря, но Сергий временно, а возвратился по зову самой братии, раскаявшейся и побежденной издали кротостью святого, вестями о его высокой и блаженной жизни. Были ли суровей времена св. Гермера? Или сам он был суровее Сергия? Этого мы не знаем. Но с монахами Пснтальского монастыря аскет, евший лишь хлеб, ливший соленую воду, так и не сошелся.
Собственное же его аббатство процвело. Кроме монастыря, были тут и школа для мальчиков, и, вероятно, библиотека. Обычный облик: монастырь — центр просвещения и культуры. В трудах аскетических и административных проходит жизнь святителя. С 658 года — года его смерти начинается посмертное существование аббатства — дела св. Гермера, его овеществленного творчества. И когда видишь над овальным входом — древними вратами — выведенную готическими буквами надпись Abbayc de St.-Germer, поражаешься силе и настойчивости идей. Медленно текут века — и сколько их! Тринадцать протекло с тех пор, как в диких зарослях, болотах, где осенью выли волки, услышали святые-друзья не волчий вой, а таинственный голос и увидели знамение, указавшее место. Монастырь, основанный ими, через двести лет был разграблен, сожжен и ‘сравнен с землею’ норманнами. Но столетий еще достаточно! В 1036 г. епископ Друон Бовэсский закладывает новый храм аббатства: творчество св. Гермера не прерывается. Храм Друона дошел до нас, огромный ‘корабль’ из крепкого известняка (craie dure). Строить его не спешили — закончен он в XII столетии. Помимо воли (посмертной) св. Гермера, его ‘подняла’ на себе волна прилива духовного тех времен: эпохи св. Бернарда, крестовых походов, Франциска Ассизского. На самом стиле отразилось медленное его сложение: абсида чисто романская, другие части полу- и вполне готические.
Позже, в тринадцатом столетии, пристроили Saintc Chapclle — изящное, чудесное здание раннеготического стиля: очень родственное (если не копия) нашей парижской Sainte Chapelle.
Сейчас эта соединенная громада властвует над селением. Маленькими и скромными кажутся рядом с нею деревенские дома (тоже довольно старинные, со старинным изяществом и стильностью) — перед стенами аббатства образуют они четырехугольник с лужайкой внутри, небольшим обелиском: из него вечно льется струя ледяной воды превосходного вкуса.
Если сквозь овальные ворота под прежней залой монашеских собраний, нынешней мэрией, пройти во двор, то слева за стеною видишь огромное двухэтажное здание семнадцатого века, с радужными кое-где стеклами окон, обветшавшее и как бы утомленное. Но это… Россия! Входите через калитку в палисадник, и между статуями св. Девы под плющом в одном конце и св. Гермера в другом — серенькие платьица, русые косы, ‘наши’ лица. Воспитательницы, сестры в черных апостольниках… В бывшем доме аббата русский женский монастырь Нечаянная Радость и при нем общежитие для девочек.
Русские перебрались сюда два с лишком года назад — в запущенный, нежилой дом. Медленно и упорно приводили его в порядок: и добились многого. Своя церковь, трапезная, дортуары детей, келий монахинь, комнаты для приезжающих на пансион дам, электричество, души, прачечная, кухня… — все это владения игумений Евгении. Небольшой, замкнутый мир со своей упорной, трудовой, религиозной и просветительной жизнью. (Девочки учатся в коммунальной школе. Русские же предметы и Закон Божий преподают им русские учительницы [Нынешним летом комиссия, приезжавшая на экзамены из Парижа, отметила прекрасные успехи учащихся].)
Церковные службы — монастырские, длинные, с ‘катавасиями’, с небольшим, но приятным полудетски-девическим хором.
Православный крест над русской Церковью Нечаянной Радости.
Я жил в угловом доме на площади. Из окна моего видны ворота аббатства, мэрия над ними, башенка с часами над мэрией. И дальше, вдоль дороги, от которой восходит к ним лужайка, могучие стены собора и Св. Капеллы. На дороге нередки автомобили. Туристы останавливаются и бродят перед контрфорсами. Глазеют на знаменитую розетку. В лунные ночи бледно зеленели пред окном моим эти каменные громады. При заходе солнца случалось сидеть на лужайке у двух химер (голова одной поросла травою — точно волосы выросли) — слушать орган, сопровождаемый спокойным, чистым голосом.
Это поэзия католицизма. И его классический стиль, отходящий понемногу в историю. Время пышных Соборов проходит, как уходят сельские кюре, завтракавшие у помещиков и читавшие с ними ‘Фигаро’. Теме ‘Христос в Соборе’ противопоставляет жизнь тему ‘Христос в баилье’ (название книги аббата Ланда). Барское в католицизме на наших глазах перерождается в демократическое.
…Любопытно видеть рядом и православие. Церковь Нечаянной Радости невелика (особенно сейчас, из-за ремонта прежнего помещения). Но она в непрерывном действии. Много часов уходит на службы перед скромным, военно-походного типа иконостасом. (Далеко до романского алтаря С.-Жермера — произведения музейного.) Русские здесь не дома. Ведут жизнь бедную, трудовую, нередко прерываемую всяческими осложнениями. Но… странное ощущение: эта маленькая церковка с нехитро написанными иконами, с хором девочек, несколькими монахинями, сестрами и приезжими дамами более выражает современность христианскую, ‘новый стиль’ христианства — чем священная громада св. Гермера.
О, и у нас, в прежней православной России, была своя история и археология, иногда святая, иногда не очень. Но революция пронеслась смерчем. Теперешняя русская церковь, гонимая и ‘не имеющая, куда преклонить главу’, есть церковь дореволюционная, во многом иная, чем прежде. С нее сошло бытовое ‘благополучие’. Идти в священники, в монахи сейчас в России подвиг, в эмиграции тоже никак не карьера. Все это вспоминается в православном С.-Жермере. Скромная церковка с мирными монахинями, сестрами, девочками есть крупица Церкви, на пожарище вновь возникающей — свежими побегами. Церкви изгнаннической, бесправной, безденежной… — но ведь это как раз то, что и надо?
28 августа 1932
Монастырям свойствен особый дух, очень далекий от того, что думают о нем люди общества. Может быть, впрочем, они ничего и не думают (самостоятельно). А повторяют чужие фразы — с чужого голоса ужасаются. Раз нет развлечений, привычных маленьких удовольствий, всей мелкой суеты, за которую мы цепляемся (ею и прикрываем ничтожество бытия своего), — значит, жизнь ужасна. Сколько раз приходилось слышать, например, о пострижении:
— А это очень страшно? Нет, так ведь он от всего отказывается? Прямо в могилу лечь живым?
Так ‘сожалеют’ добрые непонимающие. Им, из их жизни (газета, синема, сплетни, ‘фасончики’…), совершенно искренно кажется ужасом, что какой-нибудь X. меняет все это на другое.
…Я слишком знаю мир, чтобы высокомерно клеймить человеческую близорукость. Мир силен. Крепко он нас держит. Дальнозорких единицы. Нас, ‘малых сил’, — тысячи.
И все-таки, от всего своего мирского сердца не могу не сказать: неправда, конечно, что монастырская жизнь сеть некий мрак и гроб. Как раз обратно. Не всем дано идти этим путем. Не к чему становиться на него неподходящему. Но существует некий ‘монашеский талант’, как бывает талант политика, философа и музыканта. У кого он сеть, кто попадает в монастырь на свое место, для того там — свет. И не только сам он себе светит, но и других освещает.
…Незачем сентиментально подходить к монастырю. Хорошо известно, сколько тягостного и непреодоленно-житейского несет в себе монашеский обиход. (Ведь это коммуна — труднейшая форма сожительства! А люди, даже и в клобуках, — не ангелы.) Но вот не раз приходилось слышать от монашествующих: самые счастливые минуты жизни их — постриг и последующее ‘блаженное’ состояние (чистоты и близости к Высочайшему). Очевидно, и в дальнейшем, несмотря ни на какие подводные препятствия, жизнь монашеская обладает некиим легким золотым сиянием — ибо оно чувствуется и нами, посторонними: как веяние духовности и радости.
Истинный монастырь всегда радостен.
Думаю, монастырские службы — длинные и трудные — необыкновенно важны для монашеского уклада. Сначала ‘здравый смысл’ протестует: ну, к чему такие бесконечные чтения, однообразные напевы, медлительный и упорный ритм богослужения? Оказывается, не зря. В вековой традиции монастырей великая мудрость. Долгие эти служения пропитывают человека своею духовностью (общением с Высочайшим). Пусть яблоко аркад зреет на солнце. Ему нужно долго вбирать в себя солнечные лучи, чтобы, созрев, обратиться в легкий, золотисто-прозрачный плод. Осветлять человека еще труднее, чем яблоко. На это нужно время, музыка и благодать служения.
На Афоне службы преимущественно ночные. В с. — жермерской Нечаянной Радости дневные — утром литургия, под вечер сложная и длинная всенощная. Маленьких детей уводят рано — но и они поют, пока стоят, — и даже очень мило. Взрослые же девочки совсем спецы своего дела: службу знают назубок, поют на совесть. Церковь помещается в первом этаже старинного аббатства. Ее дверь выходит в огромную залу, так называемую ‘Сахару’. Тут же комнаты, где живут летом приезжающие на пансион дамы. Окна их глядят в старый парк. Вдали лесистые холмы, к ним восходят поля в яблонях. Солнце совершает над ними путь свой и пред вечером золотит скромные комнаты-келии. Если сидеть на подоконнике, смотреть на ясное небо, то слышишь издали полузаглушенное, но мелодическое пенис девичьих голосов из церкви. Так на Афоне, в монастыре св. Пантелеймона, сидя у себя в комнате над житиями, слышал я доносящуюся из параклисов службу (параклисы — небольшие церковки, которыми пронизаны громады строений св. Пантелеймона). Пред глазами там розы на балконе, за ними море и направо снеговой Олимп. Здесь — мирный и прекрасный пейзаж Франции. И как там, так здесь столь русское, предельно русское, — не на русской земле.
Что касается Франции, это провиденциально, связано с судьбами православия — весьма долго таившегося на заколдованном (для Запада) Востоке — теперь вышедшего в мир. Слишком долго Запад не знал его вовсе. А по существу православие так же международно, как и католицизм. Почему мыслить его только в теремах царя Алексея Михайловича?
Вот ведь и здесь, в святом место св. Гермера, русские дети молятся западному святителю. Да и вообще так сложилось, что просветительное дело св. Гермера теперь в руках русских. Я уже говорил (в первом очерке), что учебно-воспитательная традиция тут давняя. Школы времен святого сменялись новыми, из века в век. Последняя была тоже женская — закрыта во время гонений на религию при Комбе (в начале нынешнего века). Но христианство к гонениям привыкло. Городовыми, даже французскими, его не сломишь: на том самом месте, где был пансион французских девочек под руководством монахинь, — теперь русский. (А недавно приезжал издали французский аббат, простоял нашу литургию. Потом служил свою, в соборе, и молился за русских.)
Статуя св. Гермера — в садике перед Сахарой. Дни его памяти празднуются русскими, кажется, более торжественно, чем самими католиками. Маленьким детям, укладывающимся на ночь в гулких дортуарах за вековыми стенами, представляется он, вероятно, чем-то средним между добрым духом и рождественским дедом. У старших и монахинь отношение к нему более мистическое.
Вечером, после заката, выходишь с пустою бутылкой к источнику на зеленой лужайке против аббатства. Ледяная вода прекрасного вкуса! Вечно льется струею из обелиска. Тихой своею музыкой напоминает Рим — многофонтанный. Обмоешь бутылку, подставишь ее, — серебряно хлюпая и брызгаясь, вода ее быстро наполнит, охлестнет холодом руку… — и тотчас стекло покрывается мелкой росой… — какая прелесть! Нельзя оторваться от этой росы.
Сядешь на каменную тумбу близ источника (‘на белом камне’, только это уж не Анатоль Франс.) — и долго сидишь. Подходят из монастыря дамы, кто с кружкою, кто с кувшином, тоже за водой. Перекинешься несколькими словами. В надвинувшейся ночи грандиозней и величественней корабль и Св. Капелла Гермера. Часы выбивают четверти. Дома вокруг площади затихают. И вдруг сзади, далеко, вспыхивает свет автомобилей. Кинет узкую тень обелиска и грибную шляпу строения на древние стены аббатства. Свет растет, тени напрягаются, ярче чернеют — автомобиль вылетел, и мягко, безнадежно поплыли тени влево — исчезли…
В одно из сидений таких подошел русский, приезжий, — разговорились. В полутьме чувствовался нервный голос человека бывалого, много пережившего, много видавшего. Офицер, в гражданской войне исколесивший Азию, пробиравшийся с бумагами из Омска к Деникину, попавший в Туркестан, в Китай, шесть лет работавший в Индокитае (‘там и здоровье потерял’). На белом камне пред журчанием вечного источника рассказывает он. Как необъятна Россия! Называет города Средней Азии — понятия о них не имею. Вот равнина между двух горных цепей — некогда кочевники по ней вливались с Востока. Теперь разбитые русские части хлынули через нее в Китай.
— Мы-то с женой, по правде говоря, чудом спаслись. Нынче из городка выехали, а назавтра китайцы. Всех наших больше викам продали. Там, знаете, у губернаторов у этих просто. Кто больше даст. Да, захватили всех, кто в городе жил. Только казачий отряд, слыхали, может, сербского генерала Бакича, что за городом в лагере стоял, успел уйти. Он начинает волноваться, горячиться.
— Ах, тут на Западе половины этих ужасов не знают. В другом городе — там прямо сами китайцы (с большевиками, конечно) всех русских мужчин в одну ночь вырезали. Тоже губернатора большевики подкупили. А женщин согнали в манеж в такой — и туда молодых китайцев, туркмен, калмыков… о, Боже мой! Ну, и наши казаки потом (этого самого генерала Бакича), когда к тому городу подошли, — всех китайцев вырезали. А губернатору повеситься пришлось. А-а, проклятая страна Азия, Бог с ней…
Вот он, неожиданный ‘разговорчик’ на белом камне…
Это и называется: жизнь, как она есть. Не одни русские ее знали — хотя русским всегда готова была чаша первейшая.
А здесь? Правда, не теперь… гораздо раньше. Сказано же в истории, как в девятом веке ‘норманн Роллон сравнял с землею аббатство св. Гермера’. Это поэтическое место тоже знало пламя пожаров, стоны, кровь, насилие… Вечное содержание Истории: одни над чем-то тихо, созидательно трудятся — смысл их существования в таком сложении ‘камень за камушком’. Другие — буря и разрушение. Неудержимый порыв пролить кровь, сжечь, изнасиловать.
…В Обители свет лишь в церкви. Те же несколько фигур в монашеских мантиях, сестринских апостольниках. Малыши давно спят. Взрослые девочки поют по-прежнему. Да, это наши молятся. Упорно, одиноко славят Бога. В мирном Его незабывании, в неустанном подъеме, приливе высоких чувств — некий ответ. Это тоже жизнь. Но другое ее лицо. Вечно противоположное звериному… и вечно распинаемое.
— Я иду против мира, и мир идет против меня.
У себя дома, на улицах Парижа, иногда в метро вспоминаю С.-Жермер де Фли. Ветерок, втекающий в церковь на всенощной, свечи колеблющий. Зарницы вечером над аббатством и слабо слышный с дороги хор, с нежной настойчивостью свое поющий.
Детей беженских, играющих в саду. Голубую грозу ночью — с луною в одной части неба, тучами в другой и зелеными, редкими каплями дождя.
После молебна священник с кропилом, в сопровождении детей и монахини, быстро обходит сад, кропит огород, деревья. Это русский князь. Молодая монахиня — германка, бывшая католичка, окончившая Боннский теологический факультет, — ныне православная монахиня.
Русский князь с русскими детьми и германской студенткой благословляют французскую землю.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ходит еще за мною по пятам жизни один мотив — след С.-Жермера: древний распев ‘Верую’, никогда раньше не слышанный. Сколь нежен и трогателен!
11 сентября 1932
Возрождение. 1932. 28 авг., 11 сент. No 2644, 2658. Печ. по этому изд.
Гермер жил в седьмом веке, при Меровингах. — Меровинги — первая королевская династия во Франкском государстве, правившая с конца V века до 751 г.
…читавшие с ними ‘Фигаро’. — ‘Фигаро’ (‘Le Figaro’) — старейшая французская ежедневная газета, выходящая в Париже с 1826 г.
…закрыта во время гонений на религию при Комбе (в начале нынешнего века). — Луи Эмиль Комб (1835—?) — французский политический деятель, будучи с 1902 по 1905 г. министром-президентом, подготовил закон об отделении церкви от государства.
Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 7. Святая Русь. — М: Русская книга, 2000. 525 с.