Михаил Осоргин
Российские журналы
Российские журналы, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1925
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Литература русского зарубежья. Антология в шести томах. Том первый. Книга вторая 1920-1925.
М., ‘Книга’, 1990
В нашем распоряжении их немного, и далеко не все выпуски каждого издания. Но, по-видимому, перечисленными в заголовке названиями исчерпываются все преемники ‘толстых’ русских журналов, имеющие известную долговечность и не преследующие узкопартийных или профессиональных заданий. Во всяком случае, в них присутствует вся наличная российская художественная литература, исключая футуристов (их журнал ‘Леф’), имажинистов (‘Гостиница для путешествующих в прекрасном’) и группы с полицейскими функциями (‘На посту’). Журналы мемуарные, иллюстрированные и специальные оставляем в стороне.
Было время, когда каждый русский интеллигент считал своей обязанностью если не выписывать, то все же неизменно просматривать, хотя бы в библиотеке, толстый журнал своего ‘направления’. Выход новой книжки ‘Русского богатства’, ‘Русской мысли’, ‘Вестника Европы’, ‘Мира божьего’ и других — для столичных, и особенно для провинциальных интеллигентов, был событием большой важности. Журналы, с их цельными литературно-общественными группировками, были зиждителями идеологий и показателями литературных достижений. Их первая роль теперь совершенно отпала, как за отсутствием идеологических группировок, так, быть может, и за отсутствием идеологий. При данном положении периодической печати в России толстый журнал может интересовать читателей только как новый сборник произведений довольно ограниченного круга писателей, встречающихся в тех или иных комбинациях во всех журналах. Отдел публицистический, бывший раньше и знаменем и центром интереса журнала, теперь совсем отсутствует,— поскольку под публицистикой разумеется предельно-независимое и убежденное слово. В данных российских условиях публицистику сменила официозная статья в духе правящей партии, и делает слабую попытку заменить статья литературно-критическая, как наименее четкая для слабограмотных цензоров. Расцвел поэтому (почти до военных размеров) отдел библиографии. В некоторых журналах неплох отдел ‘научный’ (точнее — популярно-научный) и мемуарный. Впрочем, ‘мемуарность’ лежит в основе и произведений художественных.
Все ‘то, естественно, ограничивает наш интерес произведениями беллетристическими, в которых духу времени все же легче сказаться с относительной независимостью. Но при той смутности представлений об уклонах российского бытия, которая неизбежна для эмиграции, и этот чисто художественный материал дает очень многое, поэтому нам кажется своевременным и ненапрасным большое внимание заграничных читателей к толстым журналам их родины.
Из названных мог бы быть очень интересным журнал ‘Печать и революция’, художественного отдела не имеющий, но наполовину историко-литературный и библиографический. Мешает ему официозность, приказанное ‘ направление ‘ как в подборе материала, так и в трактовке вопросов. Марксистский подход к художественному слову, к искусству, к театру, к музыке есть не только нонсенс, но и крайняя безвкусица, это давно доказано на опыте писаниями Плеханова, Фриче, Луначарского, Когана, Львова-Рогачевского и многих малых последователей в основе своей ложного приема. Еще хуже, когда марксизм делается правительственной религией и когда ‘критика’ начинает служить целям морализующе-полицейским. Поэтому крупицы дельного и кусочки понимания тонут в море толкуемых лозунгов, обязательных слов и никчемных отвлечений, и какая-то однообразная и кислая серость облекает весь критический отдел журнала, в который свежая мысль, не связанная обязательствами, не пытается проникнуть даже контрабандно. Несколько любопытнее отдел печати иностранной, и иногда богат и значителен отдел мемуарный (хотя также с неизбежным душком). Поэтому для нас журнал ‘Печать и революция’ интересен лишь как довольно толковый справочник о выходящих в России новых книгах, эта хроника богата и отлично классифицируется.
Самым значительным полуофициозом художественной литературы является ‘Красная новь’, издаваемая Госиздатом под редакцией А. Вронского, человека вполне литературного, мысли марксистской, но не чиновничьей. В этом журнале ‘попутчики’ (писатели не коммунисты) встречаются с ура-коммунистами и с серенькой плеядой пролетариев, последних жизненная логика понемногу вытесняет, так как журнал по своей солидности и по своей цене не может предназначаться для слишком откровенных малограмотных литературных опытов. Отдел научно-популярный обычен, заграничный очень слаб, а интересен, безусловно, отдел ‘Литературные края’, в котором изредка проскользает — разумеется, в пределах пансионской благовоспитанности — маленькая разумная ересь (статьи А. Вронского, А. Лежнева). Порою посвящаются страницы и зарубежной литературе, причем — помимо того или иного к ней отношения — авторами проявляется глубочайшее, вероятно, даже от них независящее, с нею незнакомство. Если нам недостаточно известна литература российская, то не подлежит сомнению, что эмигрантские издания доходят до российских обозревателей только случайно, урывками и в минимальном количестве.
Трудно сказать, что из себя представляет журнал ‘Россия’ — журнал так называемых честных сменовеховцев, редактируемый И. Г. Лежневым. До появления ‘Русского современника’ он, по-видимому, привлекал сотрудников, искавших журнала ‘частного’, с некоторым оттенком самостоятельности. В нем можно встретить имена А. Белого, Сергеева-Ценского, Эренбурга, Ольги Форш и др. В нем делают попытку живой публицистики ‘ленинец’ И. Лежнев и старый народник Богораз (Тан). Первому нельзя отказать в том, что он сумел сказать литературно-пролетарской молодежи, увлеченной революционно-бытовым репортажем, немало горьких и отрезвляющих истин. Но сказать, что журнал ‘Россия’ имеет свою независимую линию, свою самостоятельную от начальственных влияний идеологию,— конечно нельзя. Скорее это попытка практического и идейного приспособления, честной дружбы с начальством,— дружбы, как известно, всегда кончающейся служебным подчинением.
В нынешнем году в Москве начал выходить журнал ‘Русский современник’, издаваемый при ближайшем участии М. Горького, Е. Замятина, А. Н. Тихонова, К. Чуковского и А. Эфроса. Журнал — исключительно литературно-художественный, без политического отдела. К нему приходится относиться, как к первому опыту журнала независимого, в переводе на современный русский язык это должно значить: не забегающего вперед и не стремящегося приспособиться и снискать особое расположение начальства. О настоящей ‘независимости’, конечно, речи пока быть не может. Помимо указанного, с нашей точки зрения похвального качества, журнал интересен тем, что он собрал вокруг себя лучшие литературные силы России, и ‘старые’ и новые. В трех первых книжках помещены произведения Ф. Сологуба, Е. Замятина, А. Ахматовой, М. Горького, Н. Клюева, Н. Асеева, Б. Пильняка, И. Бабеля, В. Шкловского, К. Чуковского, А. Эфроса, Б. Эйхенбаума, С. Парной, А. Толстого, С. Есенина, Л. Леонова, О. Мандельштама, С. Федорченко, В. Ходасевича, А. Бенуа, Н. Тихонова, М. Цветаевой, И, Грабаря, Л. Гроссмана и др. Подбор беллетристики значительно лучше всех других журналов. Избегая ‘кирпичей’, обычно загромождающих толстые журналы, ‘Русский современник’ стремится показать лучшее, что есть сейчас в новейшей русской литературе,— не ставя никаких политических изгородей и руководясь лишь критерием художественности. Очень свежи и интересны и его историко-литературные материалы (Чехов, Достоевский, Ал. Блок). В последней (третьей) книжке очень хороши статьи и обзоры, касающиеся искусства, культуры и быта. Отличен отдел библиографический, чуждый общеобразовательного марксистского пристрастия. Чувствуется и несколько большее знакомство с литературой зарубежной.
Как я уже сказал, нам приходится ограничивать свой живой интерес почти исключительно отделами беллетристики, так как в других (публицистическом, научно-популярном и даже критическом) отделах — при связанности слова вообще — нового слова не найти. Но литературно-художественная часть журналов дает ли что-нибудь новое, яркое, утешительное?
Думаю, что беспристрастный и не слишком ревнивый читатель-заграничник должен ответить на этот вопрос утвердительно, хоть и без особого энтузиазма. За годы безвременья литературного гения в России не народилось, и нельзя назвать имени, при звуке которого умолкли бы споры. Но лаборатория российского творчества никогда не бастовала и в материале для обработки (а он дается только жизнью) недостатка, конечно, не ощущала. При полном уважении к литературным именам эмиграции приходится признать, что за весь период беженства наши здешние писатели общего уровня русской литературы не повысили и новых, выше прежней ценности, вкладов в ее сокровищницу не сделали. И по литературной форме, и по внутренней значительности написанное здесь ‘старым’ поколением писателей в лучшем случае не превышает написанного ими до революции — в России. Лучшим произведением И. Бунина остается все же ‘Господин из Сан-Франциско’, лучшими стихами К. Бальмонта — его стихи московского периода. Если здесь как будто ярче расцвела муза Марины Цветаевой, то этим она обязана опять-таки Москве и пережитому в тяжкие годы, начатое там — здесь было лишь доработано и отшлифовано в сравнительном покое (как в свое время И. Бунин шлифовал на Капри зародившееся в Москве, на Капри написан и ‘Господин из Сан-Франциско’,— но это же не ‘заграничное’ творчество!). Новый крупный писатель обнаружился за рубежом только один — М. Алданов, но, принимая этот плюс, не забудем о минусе — о многих безнадежно здесь увядших.
Так обстоит дело там, где ‘охраняются духовные ценности’ и где нет препон свободному писательскому слову. Иначе обстоит дело в России, где писательское слово должно было побороть почти непреодолимые препоны и где в течение ряда лет художественная литература фактически почти не существовала, во всяком случае, не переходила из рукописи на свинцовый набор. Если здесь литература продолжалась, то там она должна была нарождаться вновь. И она народилась.
Именно по журналам и удобнее всего следить за этим процессом. Прежде всего они использованы были ‘новыми писателями’, пролетарцами. и ‘первыми попутчиками’. Опыт оказался печальным, так как большинство их оказалось копировальщиками старых народников, но значительно менее грамотными, выдвинулись лишь единицы, немедленно же увлекшиеся боевыми лозунгами футуристов и вообще ‘левого фронта’, любопытного в теоретических построениях и бессильного и непродуктивного на практике (нынешняя группа ‘Горн’ и компания ‘Лефа’). Одновременно зашевелилась петербургская молодежь, в лице ‘серапионов’, все же державшихся за фалды старой литературы. Распылились и они, также выделив из себя более живучее и способное, если не к достижению, то хотя бы к обучению.
Когда литературный ‘нэп’ вынудил издательства прибегнуть к помощи оставшихся в России ‘настоящих’ писателей, преимущественно из довоенной литературной молодежи,— образовалась группа ‘попутчиков’, рискнувшая появляться и под советским флагом, но без коммунистических обязательств, под различно всеми толкуемым условием ‘приятия революции’ (характерное по тому времени письмо А. Соболя в ‘Правде’), Так как официозам пришлось конкурировать с частными издательствами, то известная доза художественно-литературного либерализма (А. Вронский) была допущена. Далее, уже в порядке внутрироссийского ‘честного сменовеховства’ стала возможной лежневская ‘Россия’. Наконец, очевидно, в результате слишком громкого и слишком обоснованного протеста против ‘директивов постового милицейского’ и ‘легких ручных кандалов’ (смотрите в предыдущей книжке ‘Современных записок’ мою статью ‘Российские писатели о себе’ — с цитатами из статей разных авторов), также в общем порядке российской приспособляемости (отказ от политики), появляется и ‘Русский современник’, носящий уже признаки ‘частного’ предприятия и приемлемый для непопутчиков (в последней книжке два имени зарубежных авторов, и одно из них — Марина Цветаева, именуемая в ‘Красной нови’ белогвардейской поэтессой).
Таким образом в российской, писательской среде делается отбор уже не по признаку благонамеренности или неяркой вредности (попутчики), а по объективной художественной ценности творчества.
При таких условиях кое-какие суждения о новейшей русской литературе все же можно высказать. Кратко я сказал бы так. Большого писателя, способного создать школу или покорить и равнодушные сердца, нет. Но есть литературная молодежь яркого таланта и значительных достижений. Так, на фоне уже выдыхающихся Пильняков и Вс. Ивановых следует отметить И. Бабеля и Л. Леонова, пишущих и в ‘Красной нови’, н в ‘Русском современнике’. Бабель в разных изданиях печатает отрывки своей книги ‘Конармия’ — род художественных мемуаров. Автор не только яркий бытовик и сильнейший портретист, но и обладатель своего, металлической отточенности стиля. Некоторые отрывки его книги (‘Тимошенко и Мельников’, ‘Шевелев’, ‘Конкин’, ‘Чесники’ и др.) написаны с такой силой и художественной чеканкой, что напоминают о впечатлении, некогда произведенном в России лучшими из первых рассказов Горького. Этим я их не сравниваю, а лишь хочу указать на силу творческого натиска нового писателя, хотя несомненно Бабель Горькому многим должен быть обязан. Исключительно хороши также ‘Одесские рассказы’ Бабеля. Но и недостатки его не могут ускользнуть от читателя: так он еще не освободился от положительно губящего молодых русских писателей стремления к новизне образов (‘во влажной глубине глаз ‘быка’ нашел я зеркала, в которых разгораются зеленые костры измены соседей наших Махмед-ханов’), но никогда все-таки Бабель не делает этого так безвкусно и неискусно, как Вс. Иванов и другие эпатанты буржуев.
Другой писатель, мною названный, Леонид Леонов. Насколько Бабель, блестящий бытовик, уже выявился, настолько трудно пока определить Леонова. В ‘Красной нови’ (кн. 3-я за 1924 г.) напечатан его рассказ ‘Конец мелкого человека’, это — линия Гоголя и Достоевского. В книге 1-й и 2-й ‘Русского современника’ большая повесть ‘Записки некоторых эпизодов, сделанные в городе Гогулеве Андреем Петровичем Ковякиным’, это — линия Лескова и Щедрина. Его ‘Туатамур’ (вышел отдельной книжечкой) — необыкновенно искусная стилизация, так что трудно даже указать его предшественника в этой области,— стилизация чувств восточных и речи татарской, написанная… бытовиком среднероссийской провинции. Его сказка ‘Бурыга’ (напечатана в ‘Шиповнике’, в 1922 г.) говорит о даре легкого руссейшего юмора, здесь Леонову предшествует Ремизов. Леонов ищет себя, да и пишет он всего третий год. Коммунистическая критика, не отрицая его дарований, косится на него, как на ‘ходатая за маленького, безвестного человека, перетираемого жерновами революции’. Так выражается о нем А. Вронский, отказывающий Леонову даже в звании ‘попутчика’, дарованном Пильняку, Бабелю и другим.
И правда. Леонов не попутчик: у него свои пути, но в них он еще не разобрался. Несомненно одно: Леонов в нынешней российской литературе единственный типолог, и это сразу делает его продолжателем линии классической литературы. Его человек не случаен, и жизнь его героя не эпизод. Леонов не фотограф, не мемуарист, а мыслящий бытоосознатель. И ближе всего ему не плакатный ‘человек будущего’ и не тлеющий ‘дореволюционный мертвец’, а живой тип переходной эпохи — эпохи великого пролома. С неменьшей смелостью, чем литературные вояки, он идет за революцией, но интересуют его не огни будущего, а сложный органический процесс настоящего, и пока другие ищут глазом маяк,— он ухом припадает к родной земле, стонущей в муках смерти и рождения. Как бы ни относиться к еще немногому, написанному Леоновым, но, кажется, лишь на него можно указать, как на наметившуюся надежду русской литературы, не сегодняшней, а большой, настоящей.
Если заглянуть в отделы поэзии, о поэтах с историческими заслугами в статье о современности упоминать не приходится. К последним в России придется отнести и Белого, и Вячеслава Иванова, и, пожалуй, Ахматову, застывшую в своем творчестве. Но Есенин, Тихонов и Пастернак — крупные литературные явления. Я ограничусь этим упоминанием, так как толстые журналы отводят стихам мало места, а сборники поэтов нам здесь недоступны.
Пять имен, мною выделенных, литературы еще не делают. Но приятно видеть, как начавшееся соревнование журналов производит литературный отбор и имен, и произведений. Уже последняя книжка ‘Русского современника’ показывает, что и при нынешних условиях возможно создать интересный и читаемый номер журнала, защищенный от нападок с двух политических флангов и — при некоторой бледности — сохраняющий живой и спокойный облик. Если это путь к независимости хотя бы одной художественной литературы, то мы его приветствуем, если это лишь временное явление — мы его охотно отмечаем. В России совершенно напрасно полагают, что зарубежный читатель враждебно смотрит на российские литературные достижения, привычка к европейской свободе слова все же приучила эмиграцию, даже самую нетерпимую, прилагать к художественным произведениям критерий аполитической оценки, по крайней мере,— поскольку речь идет об интеллигентном читателе. Выло бы очень приятно встретить в русской критике такое же отношение к литературе и искусству эмигрантским. Попытку отметим в статье Грабаря ‘Искусство эмиграции’ (‘Русский современник’, 3). Если когда-нибудь примирение ‘двух России’ произойдет, то первым мостом будет, конечно, мост литературы и искусства, слияние двух концов единой, напрасно разорванной цепи.