Роман моей матери, Воронова Елизавета Петровна, Год: 1860 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

РАЗСКАЗЫ

Е. Вороновой.

СОБСТВЕННОЕ ИЗДАНІЕ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи П. Захваева, и К^о.
1860.

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ
Павлу Петровичу
КИНОВИЧУ,
посвящаетъ
съ искреннею признательностію
АВТОРЪ.

РОМАНЪ МОЕЙ МАТЕРИ.

РАЗСКАЗЪ.

…. Зимніе вечера соединяли наше семейство въ большую, голубую гостиную нашего стараго, деревенскаго дома, въ моей памяти живо рисуется эта мрачная, холодная комната съ старинными зеркалами во всхъ простнкахъ, съ симетрически разстановленною старомодною мебелью и двумя портретами большаго размра, придававшими ей еще боле мрачности.

Первый изъ нихъ, бросающійся въ глаза прямо при вход въ голубую гостиную и отражающійся во всхъ ея зеркалахъ, изображалъ моего дда, отца моей матери, храбраго генерала Суворовскихъ временъ, очень рдкіе волосы нигд не закрывали его высокаго, смуглаго лба, подъ густыми бровями блестящіе, голубые глаза, носъ большой, съ двумя горбами, загнутый къ низу, какъ у орла, соединялъ по нему больше неправильности, чмъ вс остальныя черты лица дда, не говоря естественно о рт, измнившемъ, съ потерею зубовъ, первобытную форму и нижняя губа котораго, немного выдавшаяся впередъ, придавала физіономіи дда выраженіе надменности чуждой ему.

Другой портретъ въ круглой, позолоченной рамк, старинной работы, изображалъ мою бабку, мать моей матери и былъ одинъ врный изъ всхъ ея портретовъ, неудававшихся Богъ всть почему: потому ли, что выраженіе лица оригинала быстро мнялось и ускользало изъ-подъ кисти художниковъ, или художники были плохи и, кисть но хотла слушаться ихъ. Бабка моя славилась своею наружностью, но къ сожалнію одинъ ея врный портретъ перешедшій къ потомству, засталъ е далеко за предлами цвтущей поры ея красоты и представлялъ ее ужъ почтенною старушкою въ темно-гранатовой бархатной шубк, подъ которой виднлись ея сухія, прозрачныя руки поразительной формы и близны и въ ночномъ, батистовомъ, вышитомъ чепчик съ густыми оборками, совсмъ закрывавшими ея лобъ и виски. Лицо моей бабки могло бы служить богатымъ источникомъ назидательныхъ размышленій тому, кто ихъ любитъ, такъ разрушительно прошла рука времени по его нкогда тонкимъ и правильнымъ чертамъ, оставивши нетронутыми только носъ продолговатый и правильный и большіе, какъ уголь черные, блестящіе глаза, — странные глаза потому, что они являлись совершенною неожиданностью въ этомъ блдномъ лиц, исхудаломъ и покрытомъ морщинами и — потому, что выраженіе ихъ непокорялось никакому опредленію,— такъ много противорчій заключало въ себ оно.

Къ этимъ двумъ портретамъ обращались нердко съ тихою грустью, глаза моей матери, во время нашихъ вечернихъ бесдъ и подъ ихъ вліяніемъ былъ разсказанъ намъ ею небольшой романъ прошедшей жизни. Романъ этотъ передъ вами, взятый изъ жизни совершенно вамъ чуждой, разсказывающій вамъ о понятіяхъ и нравахъ отставшихъ отъ васъ почти-что на столтіе. Небраните-жъ его за то, что гость непрошенный, онъ не кстати является вспоминать между вами:

Дла давно-минувшихъ дней

Преданье старины глубокой.

——

Съ тхъ поръ, какъ я стала знать самое себя, мы все жили въ деревн, говорили, мн помнится, что я и родилась въ этомъ огромномъ дом, гд прожили безвыздно почти вплоть до замужества. Не знаю, кмъ изъ предковъ моихъ возведено это странное, мрачное, причудливое зданіе, напоминавшее своими башнями, готическими окнами, темными переходами неприступные замки, рыцарскихъ временъ. Уцлевшій фундаментъ еще напоминаетъ огромные размры этой постройки, сдланной вка за два назадъ и вмщавшей въ себ три огромныхъ этажа, изъ которыхъ каждый могъ ужъ составить помстительный домъ, въ верхнемъ жила мать моей матери, моя добрая бабка, слабая, дряхлая, слпая старушка съ своей любимою карлицею Фенею, нижній этажъ занимала прислуга: въ немъ помщались прикащикъ Лаврентьичъ съ супругою своею Ариною Кузминичпою, довренною ключницею покойницы матушки, камердинеръ отца, старшій поваръ ома и картавая собесдница бабушки, сплетница Власьевна, сокращавшая своею болтовнею длинныя, безсонныя ночи старушки, тутъ помщались контора, писарь и множество швей работало въ пяльцахъ, подъ руководствомъ бдной дворянки, проживавшей у насъ въ качеств компаньонки и помощницы матушки. Средній этажъ былъ исключительно занятъ нашимъ семействомъ: оно состояло изъ отца, матери, трехъ моихъ братьевъ, меня и сестры постаре меня. Впрочемъ, братья мои вступили очень рано въ военную службу и были у насъ очень рдкіе гости, являясь налтомъ и рдко вс вдругъ.

Вс, что я знаю объ исторіи жизни отца и матери моей, такъ несложно и просто, что безъ труда разскажется въ немногихъ словахъ: Отецъ мой былъ сынъ заслуженнаго воина, сложившаго голову на бранномъ пол, онъ оставилъ сыну славное имя и обремененное долгами имніе, которое было, какъ водится, продано съ публичнаго торга. Не вдаю ршительно дальнйшихъ событій изъ жизни отца: вообще не разговорчивый, онъ не любилъ особенно вспоминать это время изъ собственнаго прошлаго, быть можетъ потому, что вспоминать дурное, по моему, что вновь его переживать. Лтъ въ 17-ть — 18-ть, онъ былъ ужъ въ Петербург и поступилъ на службу подъ начальство Суворова.

Служилъ, пока служилось, дрался храбро въ сраженіяхъ, пока, утомленный трудами и годами, не вышелъ въ отставку съ грудью пробитой пулей на вылетъ и украшенной генеральскою звздою. Мать моя была дочь богатаго помщика. Романъ ея знакомства, ея брака съ отцомъ, мн вовсе неизвстенъ, а впрочемъ едва ли и крылся тутъ романъ. О влеченіи сердецъ, о любви, да о страсти не гадали, не думали въ то блаженное время, тогда души роднились посредствомъ привычки,— любовь неизбжно являлась за бракомъ, а гд ее не было, тамъ долгъ прехладнокровно замнялъ ея мсто.

Не знаю, какъ прошла весна ихъ брачной жизни: я еще была совершеннымъ ребенкомъ, когда ужь мой отецъ былъ почти также старъ, какимъ онъ изображенъ на этомъ портрет и когда моя мать облеклась въ эту теплую, широкую шубку и скрыла морщины подъ густыми оборками неуклюжаго чепчика, но ежели судить по концу о начал, то эта жизнь прошла мирно и ровно, безъ особенныхъ печалей, безъ слишкомъ яркихъ радостей. Очень понятно, что въ жизни отца, исключительно отданной служебнымъ дламъ, жена не могла занять большаго мста, но это обстоятельство, на которомъ воображеніе жены нашаго времени, непремнно построило бы цлый романъ, прошло не замченнымъ въ глазахъ моей матери во вс время ея 30-ти лтней супружеской жизни, мужъ ея былъ честенъ, не пилъ, не моталъ, не стснялъ ея воли, въ ея распоряженіи собою и домомъ, сносилъ терпливо неравности нрава ея, подъ-часъ-таки задорнаго: чего-жъ больше для счастія положительной женщины, какою была мать и вообще всякой женщины съ такимъ складомъ ума?

По отставк отца и по вступленіи моихъ братьевъ на службу, родители мои поселились въ деревню, гд, взростивъ и пристроивъ меня и сестру, легли мирно въ могилу подъ кровъ ими же воздвигнутой и отстроенной церкви. Пошли Господь всмъ намъ подобную жизнь и подобный конецъ!

Ну, да нтъ, намъ не жить такъ, какъ жилось въ то время, стало больше ума, да счастье какъ-то вовсе повывелось на свт! Хоть бы мои покойники, о чемъ было имъ думать, чего было желать? Домъ — полная чаша, всхъ сдланныхъ запасовъ, въ полвка не прожить, владнія тянулись на нсколько уздовъ, гумны ломились подъ тяжестью скирдовъ, луга, лса, заводы, все въ цвтущемъ порядк, все въ широкихъ размрахъ! И какъ просто жилось среди всего довольства, проще насъ мелкихъ сошекъ, прожившихся дворянъ въ нашихъ полу-чужихъ, полу-своихъ имніяхъ? Прислуги было много: душъ подъ двсти съ излишкомъ въ различныхъ должностяхъ, при господской усадьб, но вся эта прислуга жила и изживала свою праздную жизнь въ одежд и обуви домашняго издлія, чисто-кровныя лошади впрягались въ рыдваны праддовскихъ временъ, въ дом мебель простой и топорной работы еще помнила свадьбу моей столтней бабки, въ сервировк стола, въ пріемахъ и въ выздахъ вс тоже отсутствіе щегольства и изящества, все та же простота, по прежнему обычаю вс видное и цнное хранилось въ сундукахъ: одно хлбосольство гуляло вольною волюшкою, покуда несложило буйную голову, на развалинахъ нравовъ радушной старины!

И въ другихъ отношеніяхъ, жизнь тоже шла иначе: вставали съ птухами, посл сытнаго завтрака, обдали въ 12-ть, часовъ же въ 9-ть-10-ть вс въ дом крпко спало, только лампады теплились везд передъ иконами, да огонекъ горлъ тамъ на верху у бабушки всю ночку на пролетъ. Въ воскресные дни вставали еще раньше, чай пили вмст съ завтракомъ, отстоявши обдню, и вообще каждый праздникъ старались проводить чинно, скромно и набожно. Въ посты постились тоже безъ всякихъ послабленій: строже были къ себ, и силъ-то было больше. Взглянули-бъ вы на матушку, какъ, несмотря на годы, управлялась она со всмъ своимъ огромнымъ и сложнымъ хозяйствомъ. И то, правду сказать,— жила жила на свт и во всю свою жизнь одинъ лишай сносила, да и тотъ золотушный. Отецъ? Ну, разумется, штыкъ и пуля не шутятъ, однако-жъ, несмотря на все пережитое, отецъ мой былъ еще очень бодрый старикъ, онъ держалъ камердинера только такъ, для приславія, но, до глубокой старости, самъ брился, умывался, самъ стлалъ себ постель, всегда съ утра одтый въ походномъ сюртук, онъ, несмотря на непогодь, отправлялся гулять, потомъ, по возвращеніи, пилъ привычную порцію березовой настойки и тогда ужъ садился на любимое мсто у средняго окна нашей длинной гостиной, гд проводилъ дни, читая газету и пуская дымокъ изъ коротенькой трубочки съ янтарнымъ мундштучкомъ. Въ домашнее хозяйство онъ вовсе не мшался и даже иногда былъ не прочь покутить на матушкинъ счтъ и подразнить старуху, отзываясь презрительно обо всхъ мелочахъ, столь важныхъ въ ея мнніи, и въ самомъ дл важныхъ, что-тамъ ни говорите. Подобныя сцены были очень забавны, и вспыльчивый нравъ матушки выступалъ очень ярко въ сравненіи съ насмшливымъ хладнокровіемъ отца.

— Что это ты, бабушка, смотришь совою? обращался онъ къ матушк, аттакуя по русски врасплохъ, безъ предисловія.

— Сова? у васъ вс совы: сердиться-то не стоитъ.

— Ну, само собой разумется, что не стоитъ заправду.

— Это правда по вашему, равнять жену съ совою, и со всякою дрянью? Да, впрочемъ, какъ подумаешь, вдь вамъ только и дла!

— Ну, а теб, бабушка, куда бы, какъ хотлось, чтобъ и я какъ и ты суетился вкъ цлый и все изъ алтына?

— Алтынъ! изъ-за алтына! Вы Бога не боитесь! Къ прошедшему празднику одной ветчины на три тысячи продано….

— Знаю, бабушка, знаю: весь третьегодичный ячмень въ не всадила, ужъ нечего сказать, набралась барышей!

— Ну, я дура конечно, отдаю безъ разбора рублевое за грошъ. Спорить только не хочется, а вывесть вашу ложь на чистую воду, куда бы какъ не трудно: стоитъ только сослаться на Арину Кузминичну, Степаниду Петровну….

— Короче на всю сволочь! перебивалъ отецъ, давая гнву матушки другое направленіе.

— Ну, сволочь, пусть и сволочь. Вы одни хороши, умны, совершенны: почему-жъ не порочить двушку бдную, притомъ же сироту, которая мн служитъ съ особеннымъ усердіемъ и по сил возможности бережетъ мой покой?

— Ужъ бережетъ, я думаю! Такая корова!

— И выходитъ по моему, что для васъ нтъ людей,— вс совы, да коровы.

— Что станешь длать, бабушка, если точно похожа.

— Эхъ, сказала-бъ я вамъ, продолжала она, качая головою, да словъ терять не стоитъ!

— Ну, само собой разумется, не стоитъ на глупости, я и слушать не стану, а ступай лучше съ Богомъ куда ты тамъ хотла, да только поскоре.

Мать моя удалялась и черезъ пять минутъ вс шло уже по прежнему: крикливый ея голосъ звенлъ, какъ колокольчикъ, во всхъ этажахъ мрачнаго и огромнаго дома, отецъ опять сидлъ, углубившись въ газету и дымъ изъ его трубки потихонько коптилъ, да коптилъ потолки.

Между тмъ, какъ родители жили, мирясь и ссорясь на своей половин, мы съ сестрою поживали, какъ птички въ тсной клтк, подъ строгимъ руководствомъ нашей брюзгливой няни, крутой и своенравной, но стоявшей въ значительномъ фавор у матушки, за что?— не знаю, право: врне всего за прежнюю, за бывалую службу, потому, что съ тхъ поръ, какъ я живу на свт, она уже по знала ни царскаго, ни барскаго, отдыхая на лаврахъ своихъ прежнихъ заслугъ, говоря, то-есть по-просту, на широкой лежанк, гд проводила дни, вс ворча и бранясь на меня и сестру. Но власть надъ нами няни не всегда проявлялась только въ крик да брани, она очень нердко прибгала и къ боле дйствительнымъ мрамъ, теребила насъ за уши, и въ экстренныхъ случаяхъ, къ стыду прежней небрежности въ воспитаніи дтей, заводила насъ въ тсную и темную каморку, гд хранилось у ней худое и доброе, и тамъ расправлялась съ нами по своему и какъ душ хотлось, а душа моей няни была прененасытная!

Замчу, впрочемъ, къ слову, что вс эти взысканія заключались въ предлахъ первыхъ лтъ моей жизни и относились ко времени, когда я была такъ мала и глупа, что сидя за обдомъ, не могла совладть еще съ ножемъ и вилкою, и няня, стоя съ боку, брала за меня кушанье и рзала вс то, что приходилось рзать. Подобная обязанность волновала въ ней желчь сильне, чмъ все другое и, когда блюдо съ кушаньемъ, подобнаго разбора, обойдя моихъ старшихъ, приближалось ко мн, она шептала мн, толкая меня въ спину своимъ костлявымъ пальцемъ: ‘слышь, пострлъ, не бери…’

Въ послдствіи времени, когда я и сестра стали об по старше, мы своевольно свергли иго няниной власти, но тогда мы суда на не не искали, да по правд сказать, гд и было искать! У покойницы матушки? До того-ли ей было! Все утро проходило въ совщаніяхъ съ омою, потомъ шла толковня съ Ариною Кузминичною, интимныя бесды съ Степанидою Петровною. А сколько еще было второстепенныхъ лицъ, сколько другихъ заботъ, какъ дня-то доставало? Да притомъ же вообще, мать была холодна ко мн и къ сестр и неразъ говорила во всеобщее услышаніе:

‘Терпть не могу всхъ этихъ Николаевенъ, Михайловенъ, Петровенъ, вс эти двченки — все страшная дрянь, заботишься объ нихъ, а награды не жди, чуть подымется на ноги, объ томъ только и думаютъ, какъ бы выскочить замужъ, завется куда нибудь за тридевять земель, вотъ вамъ и утшеніе! а въ двкахъ засидитъ, такъ тоже толку мало. Нтъ, сынъ какая разница? И сравнивать гршно’.

На основаніи подобныхъ убжденій, мы съ сестрою оставались всегда на заднемъ план ея думъ и заботъ, не исключая мелочныхъ, всю любовь, всю заботливость, она безраздльно отдала сыновьямъ, для нихъ наживала, сберегала, копила, хлопотала безъ-устали, тянулась изъ жилъ. Ея рдкимъ и страннымъ вниманіемъ къ намъ, мы бывали обязаны исключительно радостнымъ домашнимъ событіямъ, эфектно-ли удавшійся хозяйственной афср, извстію объ отличіи кого-нибудь изъ братьевъ, тамъ чему бы то нибыло, но при всхъ такихъ случаяхъ, она обращалась къ Арин Кузминичн:

‘Арина Кузминична! Дай-ка ныньче дтишкамъ рябиннаго варенья!’

Эта всть разносилась по всей обширной дворц: въ ней крылась nec plus ultra благосклонности матушки.

Во всегдашнемъ же будничнемъ обращеніи съ нами, она была строга, даже больше, чмъ надобно и чинила расправы, по жалобамъ на насъ, безъ всякихъ разбирательствъ и оправданій.

Судите же посл этого, какъ мы боялись матушку и какъ старались скрыть отъ свденія ея и шалости наши и случайности шедшія объ руку съ ними.

Разъ, теперь еще помню, я бгала въ саду и круто повернувши въ боковую алею, наскочила съ разбга на тонкую веревку натянутую поперегъ двухъ куртинъ: я перехватила себ горло до кости, но мысль о гнв матушки дала мн силу снесть съ стоическимъ терпніемъ страданія этой раны. Дло, впрочемъ, уладилось безъ всякихъ затрудненій: мн надли на шею широкую бархотку и покойница матушка неузнала причины порядочнаго шрама, охватившаго мою шею почти вплоть до затылка и перешедшаго уже долго спустя въ едва только замтный, бленькій рубчикъ.

Отецъ мой, не смотря на всю свою суровость, любилъ насъ очень искренно, хотя любилъ по своему, какъ будто бы невидя, не замчая насъ. Ласкалъ онъ насъ рдко изъ года въ годъ щелчкомъ, ласково сказаннымъ названіемъ дура, или тамъ чмъ прійдется, въ томъ же тон и род, но во всхъ нужныхъ случаяхъ, защита его не измняла намъ, я сознавала это и, всякій разъ, какъ шалость по отчаяне прочихъ длалась гласною въ кругу нашихъ домашнихъ, я отправлялась тогда прямо къ отцу.

Когда я входила вся блдная отъ страха, онъ мн молча указывалъ на мсто за собою и продолжая читать свою газету, посматривалъ на дверь, въ которую скоро входила моя мать съ хворостиною въ рукахъ.

— Пожалуйте, пожалуйте! говорила она, обращаясь ко мн съ саркастическою миною, предвстницею бури.

— Скажи намъ прежде, бабушка, на что она теб? возражалъ мой отецъ, грозно сдвинувши брови.

— На что? Вы точно маленькій! Какъ будто и не знаете, что отъ этой двчонки нтъ никому житья?

— Ничего, перебсится, выйдетъ славная двка.

— Да вы врно не знаете ея новой продлки, вы врно не слыхали, что проснувшись поутру Степанида Петровна, была плотно пришита одяломъ къ постели и въ огромномъ внк изъ пуху и перьевъ, которымъ негодяйка убрала ея голову….

— Сама же виновата! Зачмъ спитъ, какъ сурокъ?

— Да рчь-то не объ ней, а объ этой дрянной, безпутной двченк, которую вы сгубите, вашимъ вчнымъ потворствомъ. Ну, вы, какъ хотите, а я ей не спущу, да набавлю еще, чтобъ отучить е уходить отъ меня, подъ ваше покровительство.

— Стой, бабушка, не взыщешь, если я не позволю. Ну, Маша, перестань, ступай, цалуй проворне у матери руку, а я ужъ, такъ и быть, продлю недли на дв срокъ отпуска Михаилы и одинъ расплачусь за чужіе грхи!

Разговоръ продолжался въ миролюбивомъ тон и о старой размолвк забывалось до новой, въ силу умной пословицы: кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ!

Въ подобные дни, въ дом вяло запахомъ рябиннаго варенья, только въ сердц безстрастнаго, плшиваго омы, возникалъ гршный ропотъ на судьбу и на матушку, при вид страшныхъ грудъ кулебякъ, растегайчиковъ и другихъ разныхъ хитростей, на мук и на масл, которыми, она на радостяхъ чинила сокровище свое, ненагляднаго сына, оставленнаго ей еще на дв недли, по милости моей.

Замчу, впрочемъ, кстати, что защита отца, выступила такъ рзко за мою только личность: въ отношеніи сестры, она была обдуманне и какъ-то холодне, да и сама сестра прибгала къ ней рдко, подъ силою самолюбія, при помощи котораго, она прямо смотрла въ глаза взысканіямъ матушки: она не искала ни какихъ укрывательствъ, никогда не просила участія и пощады.

Бдная двочка! когда случится вспомнить ея умное личико, ея темно-каріе, оживленные глазки и прекрасные волосы, такіе густые, такіе шелковистые, да какъ взбредетъ на умъ и ея положеніе въ нашемъ семейств и вс т страданія, которыя жизнь принесла ей въ послдствіи, тогда душа моя остается надолго, подъ вліяніемъ горькаго, томительнаго чувства!

Средь страннаго разлада, въ привязанностяхъ къ намъ, родителей нашихъ, одно только сердце билось равною любовью и кроткимъ снисхожденіемъ къ намъ, и сестрамъ и братьямъ и это было сердце доброй бабушки нашей. Она была всего лтъ на 13 старше моей покойной матери, но ужъ пятнадцать лтъ жила, не зная выхода изъ своихъ верхнихъ комнатъ и другихъ развлеченій, кром бесды карлицы и прибаутокъ Власьевны. Случай, лишившій мою бабушку зрнія, лишилъ е вмст возможности участія въ жизни, шумно кипвшей у насъ въ нижнихъ этажахъ и долетавшей къ ней только неяснымъ гуломъ шаговъ и голосовъ. Подробности его я слышала неразъ отъ той же карлицы ени, обладавшей способностью людей полу-отжившихъ разсудокъ и память разсказывать разъ по сто одну и туже исторію и тми же словами и съ тмъ же выраженіемъ.

По словамъ ее, бабушка была еще веселая и бодрая старушка, когда вдругъ, отъ простуды или тамъ отъ другой, невдомой причины, у нее заболли очень сильно глаза, домашнія лекарства и заговоры Власьевны необлегчали боли: воспаленіе противилось и мучило старушку. Ршились, скрпя сердце, искать другихъ средствъ помощи, привезенный изъ города невжда-лекаришка, далъ бабушк примочку и приставилъ ей піявки не туда, куда слдуетъ, боль начала стихать и старушка уснула, покойнымъ, сладкимъ сномъ, но, проснувшись поутру, она была слпа и съ той страшной минуты зоря, полдень и сумерки слились для нея на вки, въ одну темную, долгую, безразсвтную ночь!

При этомъ разсказ, голосъ ени звучалъ, не поддльнымъ участіемъ и все ея широкое, угрюмое лице, принимало, въ то время, выраженіе покорной, но безпредльной грусти.

Подъ грубою, не красивою оболочкою карлицы, скрывалось сердце, полное теплоты и добра, со дня несчастія бабушки и еня отчуждалась отъ всей нашей прислуги и стерегла старушку, какъ врная собака, поила, кормила, покоила ее, что не мшало ей фамиліарничить съ барынею гораздо пуще прежняго и подъ сердитый часъ, нердко отвчать ей отрывисто и грубо. Но, бабушка прощала вс ея недостатки, хорошо понимая, что жизнь ея безъ ени, была бы, по возможности, еще уединенне, еще того печальне. Хоть мать моя была и почтительною дочерью и усердно заботилась о всхъ ея удобствахъ, хоть и мы тоже дти любили очень бабушку и взбгали къ ней на верхъ, по нсколько разъ въ день, все же старушка знала, что минуя ея, у дочери ее много другихъ заботъ, у любви ея много другихъ близкихъ предметовъ, а мы, хоть и вертлись нердко подл не, то все же ласки наши не столько относились къ самой личности бабушки, сколько къ запасу лакомствъ, которые она всегда сберегала для нашихъ посщеній. Бывало, еще дремлетъ старушка на зар, а мы уже заглянемъ во вс шкапчики и выдвижные ящики, понадимся вдоволь вчерашняго пирожнаго и убжимъ на цыпочкахъ, да съ половины лстницы уже вихремъ снесемся.

— Что, еня, были дти? спроситъ проснувшись, бабушка.

— А то бы еще не были? Чмъ свтъ везд обшарили и слдъ давно простылъ.

— Небось! ворчала еня, кусая отъ кромы усянной крупно-истолченной солью, ходить-то вс ходятъ, а походить за вами, видно, акром еньки всякъ рыло отворотитъ!

— Что ты, еня, ворчишь? доспрашивалась бабушка.

— Что ворчу? Ничего. Я только говорю, что жалльщиковъ много, а торчать-то при васъ, все я одна торчу.

— Что-жъ, еня, потерпи, авось-то Господь милостивъ приберетъ меня гршную!

— Не къ тому говорится, а изъ жалости къ вамъ.

— Ну, дти, что съ нихъ взять? А вотъ, какъ эта нюня, Степанида Петровна, какъ вамъ ономеднясъ-то къ ночи притруднло, я и стала просить, чтобъ ночку посидла, послушаешь ее: ‘и съ моимъ удовольствіемъ, и долгъ-то христіанскій, присмотрть за старушкой.’ А тутъ опять послушаю: ‘не могу, другъ мой, елинька, и голова болитъ, и всю то вишь ломаетъ!’ А на низу до полночи прогоготала съ двками. Видно съ тяжкой-то болсти, не растреснитъ ее!

— Гршно, еня, судить! Степанида Петровна еще во всей пор, никому не весело, а ей подавно скучно сидть съ слпой старухою.

— Ужъ точно что въ пор: вся какъ лунь посдла! Фрабрится только больно. Какъ за будни посмотримъ, такъ все разтрепою ходитъ, и изъ лица-то брюзглая, а какъ кто ни на есть изъ чужихъ навернется, такъ Маврушка весь день нейдетъ отъ утюга: платокъ то не платокъ и платье то не платье.

— Мелешь, мелешь ты, еня, слушать даже не хочется.

— Мелю, что мн молоть? Она ни енеральша, ни госпожа какая, весь свой вкъ свковала на барскія подачки…

И долго еще тороторила еня, а бабушка дремала, молчала или думала подъ шумокъ ея рчи, кончавшейся всегда за послднимъ глоткомъ ея сытнаго завтрака: тогда еня вставала и молча клала въ землю три усердныхъ поклона: потомъ ужъ принималась за чистку и приборку бабушкиной спальни и маленькой прихожей, гд лежали въ сторонк ея коровій войлокъ, засаленный псалтирь и разныя разности, по рукодльной части. Весь день она пряла или быстро вязала коротенькими пальцами свой крошечный чулокъ. Съ наступленіемъ сумерекъ, еня клала работу, зажигала лампаду и, усвшись на коврик, подл постли бабушки, принималась за чтеніе псалмовъ царя Давида.

Это чтеніе было пробнымъ камнемъ терпнія и бабушки и ени: грамота окончательно не далась бдной карлиц, какъ ни билась съ всю бабушка и какъ ни старалась и сама ученица постичь ея премудрость. Несмотря на многолтніе труды и толкованіе, еня читала дурно, всегда въ слухъ по складамъ, да и на тхъ-то путалась: трехсложные ршительно сбивали ее съ толку.

— Ну, енюшка, читай, да уже только, пожалуйста, старайся по разборчиве? Говорила ей бабушка каждый разъ съ одинаково-одобряющею ласкою.

И еня начинала читать скороговоркою:

— Буки люди азъ-бла, глаголь онъ-го, благло….

— Ты читаешь одно, а говоришь другое: сложика еще разъ.

— Буки люди азъ-бла, глаголь онъ-го, благро…

— Что ты, дурища, мелешь, прочти-ка еще разъ! Говорила ей бабушка съ невольною досадою.

— Буки люди азъ-ба, глаголь онъ-го

— Людей опять украла, перебивала бабушка.

— Было бы что еще красть! Ихъ, видно, тутъ и не было, мн бы равно читать, оправдывалась еня.

— Ну, да, видно, что не было. И у, вотъ, столкуйтесь съ нею? Ну, читай же, читай! Авось-то, Господь милостивъ, дальше лучше пойдетъ!

И еня продолжала съ усиленнымъ вниманіемъ:

— Буки люди азъ-бла, глаголь онъ-го, слово люди онъ-сопъ….

— Ты Бога не боишься: ну, какой же тутъ сонъ? Въ грхъ, право, вводишь, еня: ужъ больно безтолкова!

— А гршно, такъ не слушайте! Ишь вы, право, какіе! Небось, сама бы рада, чтобъ выходило ладно, да ишь ихъ тутъ насложено: кто авось и пограмотне и тотъ пойметъ не съ разу.

— И правда твоя, еня! Ну, читай же, читай, я ужъ мшать не стану.

Старушка обернется потихонько къ стн и лежитъ притаившись, какъ и нтъ ее въ комнат, а еня продолжаетъ на простор уродовать и слоги и слова.

— Что тамъ такое, бабушка, ты никакъ тамъ гудешь? обращался отецъ въ диванную, гд матушка сидла въ тиши сумерокъ, въ раздумья надъ сдланнымъ и предстоящимъ дломъ.

— Я еще, слава Богу, не спятила съ ума, хоть и пора бы, кажется. Вы не вчера родились: пора бы примниться, что это безмозглое чучело енька гудетъ опять свое. И видно, что охота сильне всякой неволи: а въ гробъ пойдетъ такою же безграмотною дурындою!

Вечеркомъ, келья бабушки замтно оживлялась, а насъ бывало внизъ и пряникомъ не сманишь: сначала прибжитъ разкосая Лаврушка, принесетъ самоваръ и при удобномъ случа, разскажетъ тетк ен каждый взглядъ, каждый шагъ Степаниды Петровны, потомъ прійдетъ туда же Арина Кузминична, чтобы прогнать по-зашеямъ разкосую Лаврушку, прійдетъ такая грозная, а дальше слово за-слово забудетъ про Лаврушку и всю свою команду, да и распуститъ балы, какъ и простая смертная, успвай только слушать вс новости по дому, по кухн и по дворн, ну и господъ коснутся: не святые-жъ они, а все такіе-жъ гршные, а разобрать по жилкамъ, такъ еще чего добраго, кто кого перетянетъ. Ужъ гнвный голосъ матушки взведетъ на умъ Кузминичны забытую обязанность: не успешь опомниться, а она ужъ летитъ, какъ бомба, внизъ по лстниц, гонитъ въ шею Маврушку и читаетъ ей вслдъ: ‘вишь разкосая шельма, я ждать-да-подождать, а она, какъ и путная, туда-жъ пустилась въ розсказни!’

Не замтишь, бывало, какъ время пролетитъ вплоть до прихода Власьевны, въ дни когда, разумется, ей случалось прійдти, потому, что у Власьевны, кром почетной должности собесдницы бабушки, лежало на рукахъ куча разныхъ заботъ: родитъ-ли кто въ сел, бгомъ бгутъ за Власьевной, случится ли пропажа? и Власьевна разскажетъ, какъ дважды-два-четыре, кто взялъ и куда сбылъ. А пострлъ приколоть, отчитать отъ припадка, умыть ребенка съ глазъ, все Власьевна, да Власьевна: гд крестомъ, да молитвою, гд ересью прихватитъ, все на бдность годится: ее понавидалась старуха на вку: то осталась вдовою да все съ малыми дтками, билась съ ними да горилась, покуда не взростила, а тамъ Божіею милостію, да помощію господскою, пристроила ихъ замужъ. Но своими руками, видно, счастья не сложишь! Об дочери Власьевны, въ одинъ годъ овдовли, да у каждой осталось съ полдюжины ребятъ. Выла, выла старуха и принялась за дло: гд гривну, гд алтынъ, все въ домъ, да въ домъ тащитъ, и покойница матушка, грхъ сказать, помогала, и отъ бабушки тоже кое-что перепадало, а мы-то ужъ, конечно, чмъ попало, тащили тихонько ей въ карманъ: разъ, какъ-то, второпяхъ, и матушкинъ чепчикъ туда же запопалъ: насилу оправдалась, да выбожилась Власьевна. А все сказки виною, да ужъ и сказки Власьевны? Любо, дорого слушать, словно бисеромъ нижетъ, и бабушка задремлетъ, и еня прикурнетъ, а мы сидимъ, да слушаемъ и сонъ нейдетъ на умъ. Не даромъ говорили ея злыя завистницы, что иной, въ цлый годъ, того не заработаетъ, что она заработаетъ въ недлю язычкомъ, ну, да Власьевна знала, что хоть судятъ и рядятъ ея гршныя кости, а какъ прійдется скрутно, то все-жъ прійдутъ за нею, еще въ поясъ поклонятся: ‘на, только пособи!’

Для меня наша Власьевна была тогда предметомъ еще многихъ другихъ пріятныхъ развлеченій, какъ вс въ ея быту, старуха слпо врила и въ вдьмъ, и въ привидній, и въ прочія бредни, людскаго суеврія, а я, въ былые годы, любила безъ ума запопасть въ тсномъ мст, того, кто по трусливе, задать ему испуга и подъ защитою ночи ускользнуть непримтно, чтобъ самой не досталось, если-бъ пришлось попасться въ тиски допросовъ матушки. Наклонности моей сильно способствовала врожденная отвага, подъ вліяніемъ которой мн были ни почемъ и темь глухой полночи, и могильныя насыпи и даже, что подъ ними. Да и привычка тоже: церковное кладбище раздлялось съ усадьбою только тснымъ проулкомъ, я съ дтства присмотрлась къ этимъ безмолвнымъ сторожамъ, надъ прахомъ моихъ праотцевъ, къ этимъ мднымъ крестамъ, къ этимъ блымъ колоннамъ, ко всей мрачной поэзіи могильной тишины, надъ шумнымъ гуломъ жизни, кипвшей за кладбищемъ! Одинъ взглядъ моей матери леднилъ во мн кровь сильне всхъ остововъ, дотлвающихъ мирно у меня подъ ногами. Бывало лтнимъ вечеромъ запрячешься отъ поисковъ дворовыхъ ребятишекъ въ промежутокъ могилъ, которыя повыше и гд трава погуще и сидишь притаившись, покуда не отыщатъ иль самой не прискучитъ. Для Власьевны подавно и дольше продежуришь, обмокнешь и продрогнешь, все бывало за благо, лишъ бы пришлось порядкомъ ошеломить старуху. Чуть, бывало, заслышу вдали ея походку, сейчасъ стану за памятникъ, распущу подлинне шлейфъ широкаго савана, изъ двухъ сшитыхъ простынь и стою въ поз призрака, пока Власьевна взвизгнетъ и полетитъ стрлою прямо вдоль по проулку, ужъ тутъ махну скоре черезъ широкой валъ, окольною дорожкою вокругъ сада, да во дворъ: я же первая встрчу ее въ прихожей бабушки, мн-жъ Власьевна разскажетъ съ приличными прикрасами, какъ мертвецъ гналъ за нею почти вплоть до калитки, да спасибо, успла захлопнуть ее скоро, а то было совсмъ за шиворотъ схватилъ.

По простот своей старуха относила вс свои приключенія, на счетъ давно умершаго пономаря Ивана: былъ ей прежде сосдомъ, ну, знаете, не ладили, такъ на сердц осталось и смерть не примирила.

‘Да, онъ, ужъ больше некому, говаривала Власьевна съ глубокимъ убжденіемъ, я по однимъ глазамъ изъ тысячи узнаю. И при жизни, покойникъ, не тмъ-то будь помянутъ, ни курамъ, ни цыплятамъ, нтъ никому проходу, да знать и по сю-пору не въ чистую спокаялся: и самъ сердечной маится, да и людямъ-то добрымъ нтъ отъ него жила!’

Ужъ въ послдствіи времени, я своею доброю волею поразсказала Власьевн продлки на кладбищ, и то съ трудомъ поврила! Ну, ужъ за то, уврившись, начала просить слезно у памяти покойнаго не попомнить ей, гршной, за напрасный поклепъ, все умаслить старалась, панихидку съ акафистомъ хотла отслужить.

Прошелъ годокъ, другой: сестр было лтъ 9-ть, а матушка задумала поприсадить ее построже за работу, и мысль и исполненіе шли у нея тсно рядомъ и на другое же утро сестра уже сидла, склонившись низко къ пяльцамъ, хорошенькою головкою. ‘Тамъ хочешь или не хочешь, а выучись, хоть тресни, а урокъ подавай!’ Таковъ ужъ былъ обычай моей покойной матушки, прожила съ нимъ вкъ цлый, не стать мнять подъ старость! Жаль мн было сестру и сердце больно ныло, пока не перестало.

Я осталась на время одною праздною личностію въ этомъ домашнемъ омут нескончаемыхъ длъ и, вполн понимая, что мн не миновать грустной доли сестры, я ршилась не потерять задаромъ послдніе золотые часы моей свободы. Я сдлалась отчаяніемъ не одной нашей дворни, но цлаго села, опираясь отнын на одну свою силу и на сознаніе трудности изобличить меня. Въ суровой школ матушки я рано поняла, что безъ смтки, да хитрости, куда плохо житье! Польза истины этой, конечно, чисто-ложной при другихъ обстоятельствахъ, была мною извдана сначала на мелкихъ, потомъ уже на боле значительныхъ продлкахъ. Да одно къ одному, какъ ужъ заладитъ клеиться, такъ ужъ одна удача пошибаетъ другую: въ числ полу-десятка новобранокъ-двченокъ, вступающихъ на мсто выбывающихъ швей, я отличила двухъ, об страшно лнились и были вчно правы. За два десятка яблокъ, да жареную утку, похищенную мною изъ-подъ носа Кузминичны, об стали мои со всею изворотливостью, съ совершенною готовностью изобртать проказы и главное съ умньемъ опускать концы въ воду: въ немъ была наша сила, при помощи условія, не выдавать другъ друга. Этотъ тройной союзъ сохранилъ свою силу надолго въ нашу будущность. Лнивыя двченки превратились въ послдствіи въ усердныхъ, ловкихъ горничныхъ и добровольно кинули родимое село, чтобъ слдовать за мною, когда я вышла замужъ. Об были пристроены съ порядочнымъ приданымъ, об кончили дурно, никто не виноватъ: одна то, овдоввъ, рехнулась отъ любви къ забродяг-солдату, другая хоть и съ мужемъ, ну, да мужъ мужу розь, прокутилъ ея деньги, да не объ нихъ ужъ толкъ: хоть бы ребра оставилъ, такъ и въ тхъ недочетъ!

Тогда-то вс мы были немного чмъ побольше вотъ, этого стола, о томъ только и думали, какъ бы ловче сыграть какую нибудь штуку, да поскоре дождаться счастья краснаго лта, да рабочей поры, когда весь народъ поуберется въ поле и у самой-то матушки голова такъ забита скирдами и крестцами, что она поневол махаетъ рукою, на прочія домашнія дла: и смотритъ-да невидитъ, для насъ поры веселаго и шумнаго раздолья, свободной бготни по полямъ и лсамъ и вольныхъ набговъ на гумна, огороды и дворы поселянъ. Все пусто и покинуто, хозяйничай, кто хочетъ, одинъ Богъ стережетъ!

Знай-ка тогда мы будущность, не бывать-бы тому, что бывало въ то время, кром страшной натяжки, вспомнить было бы не ничмъ невозвратную молодость!

Досадное время, какъ оно пролетло! А вотъ какъ иной разъ такъ и съ мста не идетъ! Не успла опомниться, какъ ужъ гроза повисла надъ моего головою: въ одно гадкое утро, когда солнце свтило съ небывалою яркостью и соловьи щелкали въ зеленой чащ сада, такъ что просто досадно, меня многогршную увлекли почти силою и мокрую, распухшую отъ пролитыхъ слезъ, представили предъ взоры моей покойной матери, сидвшей въ швейной комнат съ Степанидою Петровною. Наставленіе ея было, какъ и всегда, такъ коротко и ясно, что слезы мои живо убрались во свояси, меня усадили тутъ же прямо за пяльцы и начали водить по мытарствамъ фестоновъ, настилокъ и ршетокъ всхъ видовъ и всхъ націй!

Къ концу того же года, когда ужъ я постигла ихъ тонкую премудрость, что очень повозвысило меня въ понятіяхъ матушки, я тихо перешла во второй періодъ моего воспитанія. Огромный, неуклюжій чудакъ-семинаристъ, не знаю, гд отрытый, научилъ меня грамот: читать, писать, считать, однимъ словомъ всему, что существенно нужно для каждаго изъ насъ. Да и отецъ въ то время заставлялъ меня часто прочитывать ему разныя разности, все больше изъ исторіи, такъ что я незамтно понабралась познаніямъ себ на удивленіе. И все шло, какъ по маслу, пока судьб не вздумалось ввернуть всмъ намъ крючка.

Въ т уже годы, смя французскаго вліянія пускало въ тихомолку свои крпкіе корни въ почву русской земли, и тогда уже многіе начинали подумывать и обживаться съ мыслью объ иномъ воспитаніи на иноземный ладъ, но матушка о немъ слышать не хотла, она ненавидла всхъ вообще иностранцевъ совсмъ ожесточеніемъ старинной русской женщины и всхъ ихъ, безъ разбора, называла всегда однимъ общимъ названіемъ бунтовщиковъ, мошенниковъ, грабителей и прочіе. А матушка была не такой руки женщина, чтобъ любить перемны, тмъ больше въ убжденіяхъ, упроченныхъ вками и, такъ сказать, врожденныхъ: чтобы могло, казалось, служить врне ручательствомъ за то, что ни одно иностранное слово не дерзнетъ потревожить древне-русскаго духа, которымъ были полны до камня основанія стны нашего мрачнаго и угрюмаго дома, да оно такъ и было бы, еслибъ многія важныя событія въ нашей жизни не зависли часто отъ сущихъ мелочей.

Одна сосдка матушки, впрочемъ, довольно дальняя, вдругъ наняла мамзель. Ну, между ею и матушкою еще издревле шло не то, чтобъ вовсе ладно, какая-то глухая, безъисходная распря, ну, короче сказать, вкъ бились и тянулись, чтобъ сбить другъ другу спсь, но силы были равны и побда металась то вправо, то влво, не ршаясь пристать ни къ одной сторон. Смерть врне разсудила: прибавила сосдк съ пол-четверти земли, была то она ростомъ на много выше матушки и не могла улечься на равномъ съ нею пространств усадьбы, на кладбищ.

Долго думала матушка, вся даже поблднла и будто вдругъ осунулась, но вс думы шептали потихоньку въ отвтъ: ‘взяла Авдотья Павловна, такъ вдь нельзя-жъ не взять Александр Петровн!’ Убжденія всей жизни разлетлись въ дребезги и изъ ихъ развалинъ вышла вся въ завиткахъ тщедушная фигура нашей новой наставницы M-lle Louise Meyougt. Люди были, какъ видно, и тогда т же люди и самолюбіе тшилось и плело изъ нихъ лапти, какіе тамъ хотло!

Водворенье французенки имло натурально огромное вліяніе на нашь домашній бытъ, но поважне его было то обстоятельство, что оно нанесло значительный толчекъ душевному спокойствію моей покойной матери. Мать, хоть уступала всевластью обстоятельствъ, но на первыхъ порахъ ходила цлый день, какъ сама не своя и ночью то ей грезились вс ужасные сны: мятежи, да пожары, а ихъ главнымъ зачинщикомъ была ужъ натурально несчастная французенка, такъ что, проснувшись ночью, мать даже раза два посылала провдать: спитъ полно, или нтъ проклятая Мейу?

А Луиза была очень добрая двушка не дальняго ума, и по своимъ понятіямъ такая же Кузминична, только инаго племени, Въ ней было много странностей отчасти и природныхъ, но больше привитыхъ нелпымъ положеніемъ бдняжки въ нашемъ обществ. Хоть, конечно, со временемъ первоначальныя впечатлнія изгладились и къ Мейу присмотрлись, какъ и ко всму на свт, но червякъ подозрнія вс сосалъ сердце матушки, въ отношеніи французенки и въ душ все жило болзненное чувство тревожнаго презрнія, тмъ боле тяжелое, что и излить его надъ тмъ, надъ кмъ хотлось, не представлялось случая: изъ сотни русскихъ словъ, Мейу по большей части понимала одно и, принимая вс за добро, да за ласку, отвчала на разные намеки и колкости самой обворожительно-привтливою улыбкою. Ну, да свое безсиліе уязвить иностранку, покойница матушка съ лихвою вознаграждала на русскихъ домочадцахъ: день только что настанетъ, всхъ хлещетъ по глазамъ французскимъ, да французенкою, бывало къ приказанію изжарить поросенка и то вперяетъ словечко на націю Мейу и пригрозитъ ом: ‘да ты смотри, каналья, изжарь не по французски, а по русски, по нашему, чтобъ шкурка зарумянилась и на зубахъ трещала!’

Одна слпая бабушка обращалась съ Мейу почти какъ съ человкомъ, да и сама Мейу льнула къ ней инстинктивно и не могла смотрть на старушку безъ слзъ, за то еня косилась и слдила внимательно каждый шагъ иностранки, въ своихъ верхнихъ владніяхъ: неуспетъ она еще изъ вида скрыться, ужъ еня наберетъ, раздуетъ угольковъ, да и начнетъ, кадитъ по всмъ угламъ, бормоча по складамъ воскресную молитву. На первыхъ-то порахъ даже наша боярышня Степанида Петровна подняла было насъ передъ бдной Мейу, но посл обошлось: сошлись и подружились, какъ водится въ молчанку и бронзовая брошка съ стекляннымъ изумрудомъ перешла, въ одно утро, съ плоской груди французенки на роскошную грудь Степаниды Петровны.

Не говорю уже о тхъ милліонахъ тысячъ булавочныхъ ударовъ, которыми прислуга, въ угодность грозной барыни, старалась поразить несчастную французенку: вс-то они, по счастью, разбивались о шлемъ глубокаго невденія чужаго языка, даже вс ребятишки, всякій разъ, какъ случалось ей выходить изъ дома, дразнили ее вслдъ, отвсюду такъ и слышалось все мяу, да мяу и разные распвы, но Мейу въ этомъ случа была вполн мяу и говорила часто съ неподдльнымъ восторгомъ, Ils m’aiment ces enfants l que c’est plaisir voir! Chaque fois que j’entreprends mon tour de promenade, je les eutends chanter et rpter mon nom!’ А этотъ туръ французенки бывалъ, по меньшей мр, въ десятокъ добрыхъ верстъ, ну да и въ два случалось, ей и т не почемъ: летитъ домой бывало весеннимъ мотылькомъ, только платье да кудри развваются по втру, такъ что даже ому введетъ въ соблазнъ сужденія: ‘ишь носитъ то ее, басурманскую кровь, все они разжигаютъ!’ промолвитъ онъ сквозь зубы, да и отплюнетъ въ сторону.

Вообще Мейу была-бъ отличнымъ скороходомъ, нажилась бы, какъ знать? обзавелась домкомъ, взяла-бъ, пожалуй, къ дтямъ такую-же, себ подобную Мейу, но она проморгала прямое назначеніе и втесалась въ чужое, да еще въ русскій домъ 18-го вка: но чортъ ей виноватъ!

Жизнь, шла да шла, межъ тмъ, все ближе къ перемнамъ, которыя судьба готовила въ нашъ домъ. Сестр было 12-ть, по тогдашнаму времени, она была невста, а по своей наружности, не говоря о прочемъ, невста, какихъ мало на нашемъ гршномъ свт: картинка, а не двочка. Еще съ прошлой зимы, покойница матушка начала брать ее съ собою на вечера, по понятію матушекъ тогдашняго столтія, чтобъ сластей понасться и свта повидать! Вывозили ее въ окольное сосдство, ну, и въ губернскій городъ, куда зжала матушка очень даже нердко: шелъ тамъ у нея процессъ, почти что, въ полмилліона, кушъ, знаете, порядочный, какъ было изъ чего судиться и тягаться. Эти вызды были чисто пыткою сестры: не весело ей было простоять битый вечеръ, за спинкою кресла матушки, да и природный вкусъ оскорблялся нелпостію тхъ выздныхъ нарядовъ, которые покойница черпала для нея изъ пыльнаго архива своихъ приданыхъ платьевъ: прикажетъ перешить на талію сестры и на такой фасонъ, который тамъ по выгодне, гд ушьютъ, гд разставятъ, ну и на ростъ, конечно, совсхъ сторонъ прибавятъ, а въ изрзъ, не прогнвайтесь и вершка не попустятъ: хоть куль-кулемъ ходи.

Я говорила вамъ, что сестра еще въ дтств смотрла очень смло въ глаза взысканіямъ матушки, теперь, какъ шевельнулись къ тому и самолюбіе и женское кокетство, такъ еще передъ нею куда, какъ расхрабрится: вчуж бьетъ лихорадка! Да, матушка, спасибо, не труслива была и не пускала въ даль никакихъ объясненій: прочтетъ бывало тутъ же сестр нравоученіе и все по пріутихнетъ, посадятъ, рабу Божію въ праддовскій рыдванъ и повезутъ въ собраніе: ‘плачь тамъ, если угодно!’

Почти что въ это время сталъ здить къ намъ въ деревню мужчина, очень видной, значительной наружности, весь въ крестахъ да въ чинахъ. Онъ былъ тогда уже не молодъ и волосы его слегка засеребрились. Гостя этого, матушка встрчала такъ привтливо, какъ никого на свт, тамъ, ужъ, Богъ одинъ вдалъ ея скрытыя цли, ну, да минуя ихъ у ней были на это и многія открытыя резонныя причины. Не довелось ей видть всхъ тхъ высокихъ почестей, которыхъ онъ достигъ уже поздне въ послдствіи, но онъ тогда уже былъ, по связямъ и богатству, замчательною личностью, во всей нашей губерніи: служилъ на третій выборъ губернскимъ предводителемъ, да, замтьте дворянства того былаго времени, когда и въ нашей братьи тузъ пошибалъ туза.

Имніе, гд онъ жилъ, граничило съ заставою, кто только въ городъ ввалится, все къ нему, да къ нему. А у него тамъ лтомъ и травли, и гулянья, и воздушный театръ и два оркестра музыки, чего тамъ только не было, въ этомъ земномъ раю? Ужъ, нечего сказать, гд только нужно было, ничего не жаллъ, кидалъ горстями золото! Вообще, что тутъ разсказывать, былъ человкъ прозорливый и тонкій дипломатъ, отъ головы до пятокъ.

Онъ здилъ къ намъ, сначала такъ просто на правахъ хорошо знакомаго и, хотя и оказывалъ сестр моей вниманіе, но смотрлъ на нее почти какъ на ребенка: привозилъ ей каифекты, блестящія бездлки и, даже, поощряя въ ней женское тщеславіе, убдилъ мою матушку на многія реформы въ ея бальныхъ нарядахъ, потомъ, дождавшись времени, онъ сдлалъ предложеніе и получилъ согласіе, хоть то и другое обошлось въ дух матушки, безъ свденія сестры. Когда все дло было ршено и положено и день внца назначенъ, ей объ немъ объявили наровн со всми прочими, но покойница матушка и тутъ напослдяхъ не выдала себя и, роясь въ сундукахъ разсуждала съ Кузминичной: ‘умнъ Андрей едоровичъ, человкъ рдкихъ свойствъ, а вдь вздумалъ же выбрать подобную супругу: гд ей быть предводительшею? что, дрянь еще, двченка, одни только наряды да плясы на ум!’ Ну, да, какъ бы тамъ небыло, а тщеславью матушки льстилъ сильно этотъ зять и блескъ его крестовъ и его предводительства.

Сестра была обвнчана, а года черезъ три, она уже разсталась съ блистательнымъ супругомъ и съ дтьми перехала на житье въ Петербургъ, гд жила очень скромно небольшими доходами съ приданаго имнія, изъ имнія же мужа, изъ всего его золота, къ чести ея будь сказано, не взяла ни копйки: все бросила съ презрніемъ во власть смуглой танцовщицы, на которую онъ, прости его Господи, такъ скоро промнялъ ее, мою голубку!

Сестра давно ушла отъ всхъ страданій жизни, отъ яда всхъ клеветъ, которымъ свтъ преслдуетъ положеніе женщины молодой и хорошенькой и поставленной въ обществ безъ всякаго прикрытія, кром долга да совсти да всзнанія Божьяго и лежитъ въ уголк, въ мир одной пустыни подъ мраморною плитою, съ простою надъ ней надписью: нашей доброй матери! такого-то года, такого-то числа.

Съ легкой руки сестры, женился тутъ же вскор Николай самый старшій изъ всхъ моихъ братьевъ, а тутъ второй Василій, соблазнившись примромъ, ошеломилъ всхъ насъ женитьбой, по любви на смоленской дворянк. Судьбой было назначено, чтобъ матушк не знать ни покоя, ни отдыха со дня вступленія въ домъ французенки Мейу. Братья вышли въ отставку, пришлось ихъ отдлить. Отецъ теперь подавно ни во что не мшался, поотсталъ отъ газеты, только курилъ по прежнему и все на прежнемъ мст. Пришлось все ей одной придумать и устроить. А тутъ еще невстки прибавили хлопотъ: со второй у нея шли еще кое-какъ лады, хоть покойница матушка называла ее понурою и молчуньею, на томъ же все кончалось: бабенка была скромная, не попривыкла къ хол, ну и любила въ брат все близкое ему, но жена Николая приводила ршительно покойницу въ отчаяніе и, своимъ направленіемъ и ршительною смлостію, съ какою защищала современныя мннія, противъ крпкихъ поврій и понятій старушки, защиту эту матушка считала вольнодумствомъ, прямой дорожкою въ ссылку и, слушая невстку, говорила съ глубокимъ, сердечнымъ убжденіемъ: ‘нтъ не минетъ острога и мужа-то погубитъ! Да ему такъ и надобно: самъ распустилъ поводья, такъ самъ и отвчай!’

Сильно тоже коробила глаза моей покойницы манера обращенія невстки съ ея мужемъ, а главное привычка и въ русскомъ разговор коверкать его имя, на французскій манеръ:

‘Какой онъ Nicolas, говаривала матушка съ живымъ негодованіемъ, онъ цлый Николай, ей бы его и по батюшк и то-бъ не грхъ назвать! Ну, тамъ въ спальной своей, зови его, какъ хочешь, ну, да при всхъ-то разница: ни къ чину, ни къ сложенію, ни къ чему не пристало, да и усы-то такіе страшные отпустилъ, какъ она не финти, за него даже совстно, да просто неприлично!’

Незнаю, какъ бы сладила покойница матушка съ моей третьей невсткой? За грхи видно, Богъ не привелъ ей дождаться счастья, видть женатымъ, а главное въ отставк меньшаго и любимаго изъ всхъ сыновей! По странному, въ самомъ дл, сцпленью обстоятельствъ, братъ Michel продолжалъ все служить и служить и взбираться по лстниц, ведущей въ генеральство. Ужъ много лтъ спустя, посл кончины матушки, онъ женился на блинькой и хорошенькой куколк, служившей украшеніемъ гостинной, ея гордаго, и пузыремъ раздутаго отца-аристократа.

Теперь, когда сказала о нихъ все то, что нужно, приходится приняться за собственный романъ, хоть, по правд сказать, куда какъ не хотлось бы поднимать эту старую, старинную исторію, теперь, когда и сердце сжилось съ иною долею, и слово-то любовь звучитъ ужъ какъ-то странно, и на носу очки, и на ум не то!

Усадьбы, моихъ братьевъ, совсмъ уже отстроились здсь же, ввиду, въ сел, на двухъ большихъ буграхъ, съ неизбжною свитою вновь разбитыхъ садовъ и, братья мои, съ женами, дтьми и домочадцами стали жить поживать, какъ тамъ, кому хотлось, сгоряча принялись хозяйничать на славу, ну и видались рдко, разв только по праздникамъ, да и то невсегда. Нашъ старый, мрачный домъ, замтно опустлъ, и сталъ еще угрюме, чмъ въ то былое время, когда я и сестра жили въ немъ подъ грозою, давно умершей няни, подъ гулъ чтенія ени и сказокъ старой Власьевны. И онъ, и въ немъ живущіе шли быстро къ разрушенію: отецъ былъ старъ и слабъ, Мену, у насъ ужъ не было, посл свадьбы сестры покойница матушка отпустила ее, давши ей, сверхъ условнаго, широкій ткацкій холстъ и 100 рублей награды, врне всего за то, что она во время не сдлала поджога, не учинила даже и тни мятежа. Да, Мейу, что ей длалось? одобреніе матушки открыло ей дорогу во вс дома въ узд, вс на расхватъ тащили, какъ право уцлла, со временемъ еще открыла пансіонъ. Степанида Петровна замтно измнилась, крещенскій снгъ сдинъ такъ ублилъ ей голову, что всмъ былымъ причудамъ пришлось сказать прости! И самая Кузминична, и та-то поздалась и все смотрла вонъ изъ хлопотливой должности на отдыхъ да на печь. А бабушка моя, хоть еще жила, но въ чертахъ исхудалаго, прозрачнаго лица, было что-то холодное и страшно неподвижное, какъ въ чертахъ мертвеца, одна только матушка еще ходила козыремъ, ну, да она, пожалуй, за полчаса кончины, отходную прослушала, все стоя на ногахъ. Я осталась единственнымъ существомъ въ нашемъ дом, полномъ жизни и силы въ толп живыхъ развалинъ и остововъ былаго.

Конечно, моя доля, при такой обстановк, была не такъ завидна и вовсе тяжела, но меня съ нею мирили: во-первыхъ совершенное незнаніе другой, во-вторыхъ и привычка безпрестанной натяжки, въ которой протекло мое былое дтство, да и не одно оно! Покойница матушка и тутъ-то продолжала держать меня на привязи безусловной покорности, всмъ ея убжденіямъ, морила цлый день за срочною работою и въ высокую милость, вмняла мн въ обязанность, замнить ея глазъ, при солк огурцовъ или другой подлк, такой же крайней важности. Да и самая молодость, чего она не скраситъ своими золотыми и радужными снами? Подавленная мрачностью лицъ, меня окружающихъ, врожденная моя безпечность и веселость брали верхъ надъ всмъ прочимъ, какъ только скоро вырвавшись на просторъ и на волю, я теряла изъ виду, а вмст и изъ мысли нашъ старый, мрачный домъ. Живая, беззаботная, какъ рзвая ласточка, лечу стрлою бывало, вдоль вковыхъ аллей необъятнаго сада или въ кленовой лсъ, чернвшій темною тучею на свер села.

Такъ или почти такъ шло долго мое время, разнообразясь изрдка размномъ посщеній съ деревенскимъ сосдствомъ и еще того рже, поздкою на недлю въ весь блескъ и роскошь жозпи, скрывавшія страданія, въ которыхъ изнывало сердце бдной сестры, да оттуда бывало унесешь каждый разъ томительное чувство: не узжать ужъ лучше бы изъ угрюмаго дома, отъ этихъ мрачныхъ лицъ!

Въ послдніе два года, ко мн взвалили на руки еще одну обязанность, довольно хлопотливую: покойному отцу поизмнило зрніе, такъ мн пришлось вести его корреспонденцію, читать ему вс письма и подъ его диктовку, писать на нихъ отвты, а самъ-то онъ бывало подпишетъ только имя, да выставить число, замтивши не разъ мою неаккуратность въ этомъ пункт, столь важномъ въ понятіяхъ старика.

Разъ въ числ еще многихъ, пересланныхъ къ намъ съ почтою, мн попалось письмо съ незнакомымъ мн почеркомъ и съ петербургскимъ штемпелемъ: оно было отъ стараго сослуживца отца, такого-жъ какъ и онъ генерала въ отставк, по роду-то француза, но съ молода вступившаго въ нашу русскую службу. Послднею связью съ дальнею, полу-забытою родиною, былъ въ старомъ генерал его католицизмъ, во всемъ же остальномъ, онъ давно ужъ былъ русскій въ обширномъ смысл слова.

Въ конц всхъ изліяній своихъ дружескихъ чувствъ къ покойному отцу, генералъ Д… писалъ ‘что сынъ его Эмиль, служащій при посольств, детъ на лто въ Крымъ и проздомъ туда задетъ къ намъ въ деревню и передастъ отцу т разныя подробности, которыхъ всхъ въ письм изложить невозможно. А тамъ, какъ знать, что будетъ? продолжалъ генералъ. У тебя есть невста да и Эмилю пора остепениться! Приглянутся другъ другу, гони ихъ подъ внецъ! А я впередъ согласенъ, я ужъ сказалъ Эмилю, что я умру покойно, если Богу угодно исполнить эту давнюю, задушевную мысль.’

Такъ почти въ этомъ род шло до послдней строчки все письмо старика: въ конц его еще разъ подтверждалось, что Эмиль будетъ вскор, тутъ же вслдъ за письмомъ.

— Ну, вотъ теб женихъ? воскликнулъ мой отецъ, съ чистосердечною радостію. Какого-жъ еще надобно? Но матери ни слова: она зла на французовъ. Пусть ужъ прежде прідетъ, въ троемъ-то мы ее скоре уломаемъ!

Вообще ужъ въ эти годы, чувство отца къ жен перешло постепенно въ какую-то невольную, ребяческую робость: она однимъ возгласомъ творила изъ него все, что только хотла.

Согласно съ волею батюшки, покойница узнала только то объ Эмил, что онъ, проздомъ въ Крымъ, задетъ къ намъ въ деревню: за то ужъ покосилась. А денька черезъ три дорожный экипажъ възжалъ легкою рысью въ парадные ворота и отецъ мой, забывши и старость и суровость, еще въ прихожей встртилъ и почти со слезами прижалъ крпко къ груди сына своего стараго соратника и друга: даже мрачныя брови какъ-будто пораздвинулись!

Пришлось бы мн тогда описывать Эмиля, такъ на вечеръ бы стало его глазъ да волосъ, да всхъ его дйствительныхъ и мнимыхъ совершенствъ! Но теперь я смотрю холоднымъ взглядомъ старости на кумиръ прежнихъ дней и скажу очень просто, что Эмиль былъ прекрасный, молодой человкъ, высокій, очень стройный, что въ манерахъ его было много изящества и что въ опроверженіе той быстроты и живости, которую условились признавать отличительною чертою его націи, въ движеніяхъ Эмиля была замтна медленность, какая-то обдуманность, даже въ глазахъ Эмиля, большихъ и очень черныхъ просвчивало что-то полу-грустное, будто строгое. Въ обращеніи Эмиль былъ простъ и очень вжливъ, но вжливость его въ отношеніи къ отцу оттнялась слегка выраженіемъ почтительной, почти сыновней ласки. Ну, да оно понятно: отецъ натолковалъ да и старикъ ласкалъ, какъ еще не ласкалъ никого въ своей жизни. Въ отношеніи матушки онъ прямо былъ поставленъ въ положеніе неловкое и даже щекотливое: она, при первой встрч, прикрылась выраженіемъ привычнаго сарказма, да такъ съ нимъ и осталась, а я? Да нтъ, избавьте, отъ скуки промежутка съ извстнаго начала къ извстному концу: я, какъ и вчно водится и въ жизни и въ роман, полюбила Эмиля тутъ же съ перваго взгляда и не прошло часа, какъ онъ сидлъ въ гостиной, а ужъ жизнь безъ него казалась мн пуста и просто невозможна!

А впрочемъ, какъ подумаю, да припомню все бывшее, такъ въ этой безсмысленной, ребяческой любви крылся корень разумнаго, самобытнаго чувства.

Прошло нсколько дней по прізд Эмиля, онъ также какъ въ начал, проводилъ свое время съ глаза на глазъ съ отцомъ: со мною, кром размна ежедневныхъ привтствій, видался очень рдко и только за обдомъ: другихъ пунктовъ сближенія между нами и не было и быть не могло, мшало и тогдашнее воззрніе на приличіе и покойница матушка, тамъ съ умысломъ или нтъ, тутъ какъ на грхъ задумала посвящать меня въ таинства надворнаго хозяйства: разв темныя сумерки вгонятъ только домой. Объ Эмил она упоминала рдко: бывало къ приказанію прибавить что нибудь изъ кушанья на ужинъ, обмолвится порою: ‘Французишка, какъ видно, здсь на вки поселился!’

Но несмотря на все, мы оба уже знали, то-есть я и Эмиль, что нравились другъ другу.

Разъ, тутъ же скоро вечеромъ, меня позвали къ батюшк: онъ былъ одинъ въ гостиной и, когда я взошла, сказалъ мн очень просто: Эмиль за тебя сватается, какъ я хотлъ услышать, что ты на это скажешь? Мой отвтъ онъ ужъ знаетъ и, если ты согласна, то я пожалуй, ныньче же поговорю со старухою. Что-жъ долго раздумывать, скоре, да или нтъ! Ну, говори же, Маша!

— Отвтъ мой вы, конечно, безъ труда угадаете.

— А вотъ теперь послушаемъ, что запоетъ намъ бабушка! заключилъ мой отецъ.

Вообще старикъ разсчитывалъ, что всъ да и богатство его стараго друга убдятъ мою матушку простить его Эмилю весь ужасъ преступленія родиться отъ француза. Да что и вс разсчеты съ характеромъ такимъ, какимъ онъ былъ у матушки? Еще другое дло, будь у Авдотьи Павловны не замужнія дочери, да подвернись французъ, да получи онъ руку какой нибудь изъ нихъ, то со мною и съ Эмилемъ наврно повторилась бы исторія Мейу. Но дочери сосдки вс уже были замужемъ, вс четыре за русскими, да ближними сосдями, хоть вс они не стоили и волоска Эмиля и дло приняло другой видъ, другой ходъ!

Но прерывая, слушала покойница матушка объясненіе отца, пока съ дружбы родителей, оно вдругъ не свернуло на сватовство дтей. Ужъ тутъ-то закипло въ старух ретивое и черные глаза сверкнули въ своихъ впадинахъ, какъ два горящихъ угля!

— Нтъ, сказала она съ глухимъ негодованіемъ, я дочери моей не отдамъ за француза: съ меня Мейу довольно! И какъ подумать смли, что я впущу въ семейство бродягу, иноврца…. Да что мн его всъ и все его богатство: я знать ихъ не хочу и своего довольно: на правнуковъ достанетъ и т не проживутъ. И хорошо богатство? Душъ даже нтъ за нимъ…. Одна только своя и та неправославная! Вы отжили разсудокъ, такъ я же вамъ скажу: не бывать этой свадьбы! Не дамъ благословенія, отрекусь и отъ дочери и отъ ея потомства, умру, а не прощу! Вотъ вы теперь и ладьте и сватайте ее хоть за двадцать французовъ: мн тутъ мшаться нечего, я сказала свое!

Яркая звздочка моей первой любви, какъ она быстро зажглась и затмилась!

На другое же утро экипажъ увозившій Эмиля въ далекій путь, вызжалъ легкою рысью опять въ тже ворота, отецъ стоялъ безъ шапки и съ крыльца вс крестилъ, да крестилъ его вслдъ, а я, ввиду моихъ не забывшихся надждъ понимала одно: что онъ детъ отъ насъ, что онъ на вки детъ, прекрасный мой Эмиль!

Въ тотъ же день ввечеру покойница матушка отслужила молебенъ съ водосвятіемъ и съ тхъ поръ объ Эмил не стало и помина въ угрюмомъ нашемъ дом, какъ будто бы его не было, какъ будто это сватовство пригрезилось во сн!

Какъ не мдленно и не грустно шло, да тянулось время, а право, не замтила, какъ еще два прибавилось къ прожитымъ ужъ годамъ. Въ это самое время, отецъ вашъ, заключивши служебную карьеру, поселился въ деревн, не вдалек отъ насъ. Не знаю, сколько времени онъ жилъ на новомъ мст, все заводясь и стараясь, какъ вдругъ всть объ опасной болзни его матери заставила его все кинуть и стремглавъ скакать въ губернскій городъ. А путь къ нему лежалъ черезъ имніе матушки, осенняя распутица была во всемъ развал, трактъ-то былъ не прозжій, изъ лошадей тснили, съ большимъ только трудомъ онъ могъ едва добраться до нашего селенія, гд ласкою и угрозою насилу убдилъ спсиваго прикащика дать тройку лошадей до ближней деревни.

На обратномъ пути, онъ просилъ позволеніе представится матушки, пріхалъ въ добрый часъ, пріемъ превзошелъ вс его ожиданія, такъ сталъ бывать и чаще.

Я была не дурна, приданое мое, по всеобщимъ догадкамъ и еще меня лучше, ну, да и школа матушки играла тоже роль въ понятіяхъ того, кто бы искалъ въ жен помогу и хозяйку.. Такъ чего еще проще, что отецъ вашъ подумавши, и сдлалъ предложеніе, конечно прямо матушки: ее ужъ онъ просилъ передать мн т чувства, въ которыхъ онъ конечно прилгалъ на половину.

— Ну, вотъ теб женихъ! объявила мн матушка, съ сіяющимъ лицемъ. Какого же надобно? Ни кто нибудь другой, а человкъ извстный: его дды то съ нашими еще хлбъ-соль водили! И четыреста душъ на полу не валяются! Тутъ долго и раздумывать по моему то нечего!

Но несмотря на все, нескоро я ршилась дать роковой отвтъ: хотъ отецъ вашъ конечно былъ уменъ и хорошъ, хотя любовь къ Эмилю была вообще бдна воспоминаніемъ счастья, все же первое чувство жило еще въ душ какимъ-то сожалніемъ, какою-то не понятною надждою впередъ. Конечно, пообдумавшись, кое какъ отогнала неотвязныя мысли: не вкъ же такъ сидть и ждать на зло разсудку чего ужъ не дождаться!

Перекрестясь, ршилась и стала подъ внецъ.

День спустя посл свадьбы, я съ чувствомъ тихой грусти преклонила колни на свженькой могил моей старушки бабушки, приняла вся въ слезахъ благословеніе матери и дряхлаго отца, взглянула еще пристально на вс эти предметы, съ которыми теперь такъ стало жаль разстаться: на нашъ угрюмый домъ, на мой тнистый садъ и долго еще долго, когда карета выбралась далеко за околицу и быстро покатилась все полемъ между пашнями, я, позабывъ о муж, смотрла вс обратно въ родимое село, покуда постепенно оно не перешло въ одну темную массу и слилось наконецъ съ синевою небесъ!

А дальше мой романъ переходитъ въ прескучную избитую исторію: стали жить поживать, да добро проживать, нажитое отцовскими трудами да плечами, все били на авось, покуда и оно не измнило намъ, какъ все вообще на свт. Ну, да во всякомъ случа, не мы втесались первые, да и не мы послдніе, а по старой пословиц: на міру смерть красна!

РОМАНЪ МОЕЙ МАТЕРИ.

Читайте также: