Лу Синь
Лу Синь
Родина
Родина
Родина, Лу-Синь, Год: 1929
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Источник текста: Лу Синь — Правдивая история А-Кея
Издательство ‘Прибой’, Ленинград, 1929 г.
Переводчик: А.А. Штукина
OCR и проверка орфографии: Портрет Дориана Грея
Я испытывал жестокий холод, возвращаясь на свою отделенную от меня двумя с лишним тысячами ли родину, с которой я расстался двадцать с лишним лет тому назад.
Время было уже глубокой зимой, к тому же в эту пору, когда я медленно приближался к родине, погода стояла пасмурная, холодный ветер метался и пел под палубой джонки, а сквозь щели навеса из циновок было видно низко нависшее зеленовато-желтое небо, да наискось несколько, разбросанных то тут, то там, разрушенных деревень — и ни живой души! Я не мог преодолеть растущего в моем сердце чувства холодной тоски.
Ах! Разве это не моя родина, которую я постоянно вспоминал в течение этих двадцати лет?
Родина моих воспоминаний была совсем не такая. Моя родина была много лучше. Но, чтобы описать ее очарование, высказать все ее красоты, у меня нет образов и нет слов. Казалось, она была совсем та же. Я говорил себе, что родина, в сущности, та же, что и была, и хотя она и не изменилась к лучшему, все же не было причин испытывать ту щемящую тоску, которую я ощущал… Это только мои собственные чувства изменились, ибо, возвращаясь этот раз на родину, я возвращался не с добрым намерением.
На этот раз я приехал специально для того, чтобы расстаться с ней. Старый дом, в котором мы все вместе жили в течение многих лет, был уже давно продан чужой семье, и срок его передачи был в нынешнем году. Нужно было до наступления нового года навсегда расстаться с этим близким мне старым домом и уехать далеко от моей родины, переменить дом на кров в чужой земле, где я добывал свое пропитание.
Ранним утром следующего дня я подошел к своим воротам. На черепице и стропилах раскачивались по ветру увядшие стебли трав, как бы объясняя, что этому старому дому не уйти от перемены хозяина. Хозяева нескольких соседних домов, вероятно, уже выехали из них, и потому здесь было очень тихо.
Я подошел к своему дому. Моя мать уже вышла встречать меня, и с ней вместе выскочил мой восьмилетний племянник Хур.
Моя мать была очень обрадована, но в то же время много печали она таила в себе. Она заставила меня сесть, отдохнуть, выпить чаю, и не заговаривала о переезде. Хур еще не видел меня, ом стоял поодаль и только поглядывал.
Однако, наша беседа коснулась, в конце концов, и перемены дома. Я сказал, что квартира на чужбине уже снята, что я купил уже кое-что из домашней утвари и что, кроме того, нужно продать имеющиеся в нашем доме деревянные вещи и потом уже снова пополнить их. Мать говорила, что все это хорошо, что скарб наш уже собран и что часть деревянных вещей, которые неудобно перевозить, она уже продала, но только не получила еще денег.
— Ты отдохни один-два дня. Сходи навестить наших свойственников и родных, и тогда мы можем тронуться, — сказала мать.
— Хорошо!
— Да, вот еще! Жунь-ту, когда он заходил ко мне, каждый раз справлялся о тебе и очень хотел повидать тебя еще раз. Я ему уже сообщила вероятный день твоего приезда, и он обещал непременно, прийти.
В это время в моем мозгу вдруг блеснула волшебная картина: в темно-голубом небе повис диск желтой, как золото, луны, внизу песок морского берега, повсюду, куда ни бросишь взгляд, беспредельное пространство, засаженное зелеными, как нефрит, арбузами, и среди них одиннадцати-двенадцатилетний мальчик, на шее у него надет серебряный обруч-талисман, в руке он держит стальные вилы, изо всех сил вонзая их в какое-то животное, но это животное поворотом тела ускользает у него из-под ног.
Этот мальчик и есть Жунь-ту. Когда я познакомился с ним, мне тоже было не более десяти с чем-то лет, и вот уже тридцать лет отделяет то время от настоящего. Тогда еще был жив мой отец, положение нашей семьи было хорошее, и я был настоящим барчонком. Как раз в тотугод в моей семье должно было быть большое жертвоприношение. Это жертвоприношение, как говорили, могло произойти только раз в течение тридцати с чем-то лет, и поэтому ему придавали очень большое значение. И вот в первый месяц того года должно было совершиться жертвоприношение изображениям предков. Предметов приношения было очень много, жертвенные сосуды, которые надо было хорошо охранять от кражи, выбраны были крайне тщательно, молящихся тоже должно было быть много. У нас был только один временный работник, [Временными в Китае называют работников, которых нанимают не на какой-нибудь срок, а для какого-нибудь события (праздник, семейное торжество, сбор урожая).] и он сказал моему отцу, что можно будет позвать его сына Жунь-ту присмотреть за жертвенными сосудами.
Мой отец согласился. Я был очень рад этому, так как давно уже слышал имя Жунь-ту и знал, что мы с ним, кажется, ровесники. Он родился в добавочную луну (Жунь), и так как из пяти элементов тогда была незанятой ‘земля’ (ту), то отец и назвал его Жунь-ту. Он умел ловить в силки маленьких птичек.
Тогда я, с нетерпением изо дня в день, стал ожидать нового года: когда придет новый год, придет и Жунь-ту. Но вот подошел конец года, и мать однажды сообщила мне, что Жунь-ту пришел. Я тотчас выбежал посмотреть его. Он стоял в кухне, круглое лицо его было красного цвета, на голове была маленькая войлочная шапка, а на шее светлое, блестящее серебряное кольцо. Очевидно, его отец сильно любил его и, боясь, как бы он не умер, дал за него обет пред священным ликом Будды и надел на шею это кольцо. Он очень дичился людей и не боялся только меня, он разговорился со мной, когда около нас никого не оказалось, и не прошло и полдня, как мы были уже хорошо знакомы друг с другом.
Я не знаю, о чем мы говорили тогда. Запомнилось только, что Жунь-ту был очень весел и рассказывал, что, съездив в город, он навидался многих диковинных вещей.
На другой день я попросил его поймать птицу. Он сказал:
— Сейчас нельзя. Вот, когда выпадет глубокий снег, будет хорошо. Когда на песок выпадет снег, я расчищу метлой кусок голой земли. Гам на маленькой палочке мы поставим большую бамбуковую корзину и насыплем под нее мелких зерен. А когда увидим, что птички прилетели клевать, я только дерну издали веревку, привязанную к палочке, и все они будут накрыты бамбуковой корзиной. Попадаются всякие: хохлатки, овсянки, лесные голуби, синицы…
Я с большим нетерпением стал ожидать, когда выпадет снег.
Жунь-ту опять сказал мне:
— Теперь холодно, ты вот летом приходи к нам. Мы днем ходим на морской берег искать раковин. Там есть всякие, зеленые, красные, и даже те, которых боятся бесы, там есть и ‘рука Гуань-инь’… [Гуднь-иш, — богиня милосердия] Вечером я с отцом иду караулить арбузы, ты тоже приходи.
— Караулить от разбойников?
— Нет. Если прохожий от жажды сорвет и съест арбуз, мы не считаем это воровством. Караулим мы от барсуков, ежей и хорьков. При свете луны вдруг слышишь звуки ‘ла-ла’ — это хорек грызет арбуз. Ну, тогда тотчас берешь вилы и потихоньку подходишь…
Я еще не знал, что это за штука такая — хорек, да и теперь еще не знаю этого. Я только почему-то чувствовал, что видом он должен походить на маленькую собаку и быть свирепым.
— А он не кусает людей?
Это с вилами-то? Как подойдешь и увидишь хорька, так его тотчас и проколешь. Это животное очень ловкое, оно сразу бежит на тебя и вдруг из под самых ног скрывается в нору. Шкурка его скользкая, как масло…
Я раньше не знал, что под луной есть так много нового, что на морском побережьи есть столько цветных раковин, а на арбузном поле бывают такие опасности. Прежде я только знал, что арбузы продаются в зеленной лавке.
— У нас на песке в то время, когда близок прилив, появляется много прыгающих рыбок, которые
только прыгают, и у всех них есть по паре ножек, точно у зеленой лягушки.
О! У Жунь-ту был неоскудеваемый, неистощимый запас диковинок. И ничего этого не знали мои обычные товарищи! Они не знали и малой части того, ибо в то время когда Жунь-ту бывал на берегу моря, все они, как и я, видели только четырехугольный вырез неба над высокими стенами двора.
К сожалению, первый месяц прошел, и Жунь-ту надо было возвращаться домой. Я сразу поднял громкий рев, он тоже убежал на кухню и плакал, отказываясь выходить за дверь, но отец все-таки увел его. Затем он поручил своему отцу передать мне раковину и несколько очень красивых перышек птиц. Я раз или два посылал ему кое-что, но с тех пор мы уже больше не виделись.
Теперь, когда моя мать напомнила мне о нем, все эти воспоминания моего детства вдруг, словно молния, снова ожили во мне, и я словно увидел мою прекрасную родину. Я ответил:
— Это необычайно хорошо! Он… ну, как он?..
— Он?.. С ним очень плохо… — сказала мать и посмотрела на улицу. — Эти люди опять пришли. Говорят, что купят деревянные вещи, а сами норовят стащить что-нибудь при удобном случае. Я пойду присмотреть.
Мать встала и вышла. За воротами были слышны голоса нескольких женщин. Тогда я сделал знак Хуру, чтобы он подошел поближе, и стал болтать с ним, спросил, умеет ли он писать и хочет ли он уехать отсюда.
— Мы сядем на поезд?
— Да, мы сядем на поезд.
— И на корабль?
— Сначала сядем на корабль…
— Ах! Вот он какой! Какая длинная борода! — неожиданно раздался резкий голос.
Я вздрогнул, быстро поднял голову и в тот же момент увидел стоявшую прямо предо мной женщину лет пятидесяти, с выдающимися скулами и тонкими губами. Обе руки ее лежали на бедрах, а ноги, не связанные юбкой, были вытянуты, и она была похожа на циркуль из набора чертежных принадлежностей.
Я изумился.
— Не узнал? А еще нянчила тебя на руках!
Я изумился еще более. К счастью, подошла моя мать и сказала:
— Он много лет уже не был дома и все позабыл. Ты вспомни-ка, — она теперь обратилась ко мне: — ведь, это тетушка Ян Вторая, та самая, что жила наискось против наших ворот… Она еще держала ларек с бобовым киселем.
О, теперь я вспомнил! В то время, когда я был ребенком, в ларьке с бобовым киселем, наискось против наших ворот, целыми днями сидела эта Ян Вторая, и все звали ее ‘кисельной красавицей’. Однако, тогда она была напудрена, скулы ее не выдавались, губы не были так тонки, да и когда она сидела целыми днями, я не видывал, чтобы наружность ее была так похожа на циркуль. В то время люди говорили, что из-за нее и торговля в этом ларьке идет необычайно бойко. Но, по-видимому, вследствие разницы в летах, это обстоятельство ни на волос не повлияло на меня, и в конце концов, я ее позабыл. Однако, теперь этот круглый циркуль был весьма недоволен, проявляя свое презрение ко мне ледяным смехом, совсем так, как если бы смеялись над французом, не знающим Наполеона, или над американцем, не знающим Вашингтона…
— Позабыл? Вот уж верно, что глаза людей знатных устремлены вверх…
— Что ты, что ты… — вскочив, в замешательстве сказал я.
— Я ж тебе и говорю… Сюнь, бартец ты мой, ты побогаче меня, да и на что тебе еще эти ломаные деревянные вещи? И перевозить их неудобно. Так что позволь мне их унести. Нам, бедным людишкам, они пригодятся.
— Нет у меня никакого богатства. Мне нужно это продать и уехать…
— Ай-яй-яй! Да ты ведь стал начальником округа, а еще говоришь, что не богат! Теперь у тебя в трех домах по барыне, а когда уедешь, у тебя будет паланкин, и ты возьмешь носильщиков. А еще говоришь, что не богат! Нет уж, меня никак не надуешь!
Я знал, что говорить с ней нечего, закрыл рот и стоял молча.
— Ай-яй, ай-яй, вот уж верно, что чем больше денег, тем больше жаль отдать хотя бы грошик и чем больше жаль отдать хоть грошик, тем больше денег…
‘Циркуль’ медленно поворачивался, что-то бормотал, не спеша направился к выходу и, мимоходом сунув рукавицы моей матери себе за пояс, вышел.
После этого опять приходили свойственники и родственники из соседних мест справляться обо мне. Я принимал их, а на досуге укладывал наши вещи. Таким образом прошло три-четыре дня.
Однажды, когда погода была особенно холодна, после полудня, я, пообедав, сидел и пил чай. Внезапно я почувствовал, что по улице к .нам кто-то подходит, и повернул голову, чтобы посмотреть. В то время, когда я смотрел, во мне без причины нарождалось необычайное беспокойство. Наконец, я быстро поднялся и вышел навстречу.
Это пришел Жунь-ту. Хотя я с первого взгляда узнал его, но это все же не был тот Жунь-ту, которого я помнил. Тело его выросло вдвое, его прежнее круглое лицо красного цвета превратилось в пепельно-желтое, и на нем залегли глубокие складки. Глаза у него были теперь такие же, как у его отца, по краям они припухли и покраснели. Я знал, что все, кто обрабатывает землю на берегу моря и целыми днями обдувается морским ветром, — все, в общем, таковы. На голове его была рваная войлочная шапка, на плечах только одно очень тонкое ватное платье, и все тело его дрожало, в руках он держал бумажный сверток и длинную трубку, и руки эти тоже были не те розовые, живые, полные руки, которые помнил я. Они и погрубели, и стали неуклюжими, и покрылись трещинами, став теперь похожими на сосновую кору.
Я очень обрадовался, но не знал, что лучше сказать, и произнес только:
— А! Брат Жунь-ту! Ты пришел?
А, между тем, у меня было столько слов сказать ему, и я думал, что они будут изливаться быстро, как жемчужины, нанизанные на нитку: хохлатые петухи, прыгающие рыбки, раковины, хорек… Но я чувствовал при этом, что как будто что-то мешало мне, и они только ворочались в моем мозгу, но не вырывались наружу.
Он стоял, и на лице его отражались чувства и радости, и грусти, губы его шевелились, но с них не срывалось ни звука. Наконец, в позе его появилась почтительность, и он отчетливо произнес:
— Господин!
Как будто холодная спазма сжала мне горло. Теперь я знал, что нас уже разделила друг от друга проклятая толстая стена. Я все еще не находил слов.
Он, повернув голову, сказал:
— Шуйшен, кланяйся господину! — с этими словами он вытащил спрятавшегося у него за спиной ребенка. Это был настоящий Жунь-ту, каким он был лет двадцать тому назад, только несколько желтее и худощавее, и на шее у него не было серебряного кольца.
— Это мой пятый ребенок, он еще света не видел, потому так и прячется…
Мать и Хур спустились с верхнего этажа. Они, по-видимому, услышали наши голоса.
— Госпожа… Весточку я получил. Вот уж я рад-то был узнать, что господин вернулся… — сказал Жунь-ту.
— Да что же ты так стесняешься? Разве вы
раньше не называли друг друга братцами? Уж лучше по-старому: ‘Братец Сюнь’, — громко сказала
мать.
— Ай-яй, госпожа, вот уж нет… Разве это годится?.. Тогда мы были ребятами, ничего не понимали… — ответил Жунь-ту и опять позвал Шуйшена поздороваться, но ребенок был сконфужен и продолжал упорно прятаться за отцовской спиной.
— Это и есть Шуйшен? Пятый? Люди ему все чужие… Чего же дивиться, что он боится… Пусть Хур пойдет, побегает с ним, — сказала мать.
Хур, услышав эти слова, тотчас поманил Шуйшена, и Шуйшен быстро и охотно вышел вместе с ним на улицу. Мать пригласила Жунь-ту сесть. Он чуть-чуть поколебался, но все-таки сел, прислонил свою трубку к столу и передал мне бумажный сверток со словами:
— Зимой ничего нет. Здесь немного сушеных бобов, сами сушили. Пожалуйста, господин…
Я стал расспрашивать об его положении. Он только качал головой.
— Очень уж трудно. Шестой ребенок тоже уж умеет помогать, а все-таки пищи не хватает… Да, кроме того, очень неспокойно… Всюду требуют денег, и нет никаких правил… Опять же и урожай был плох. Посеешь что-нибудь и потащишь на продажу, а тут несколько раз соберут налог, да еще штраф возьмут…
Он все качал головой, и хотя на его лице было врезано много складок, но все оно оставалось неподвижным, словно каменное. Он, видимо, чувствовал страдание, но не проявлял его. Помолчав некоторое время, он взял трубку и молча закурил.
Мать расспросила его и узнала, что дела у него много, и вернуться он сможет только завтра. Кроме того, он не обедал, и она предложила ему самому пойти на кухню и разогреть себе обед.
Он вышел. Мать и я повздыхали о его положении: много детей, голод, суровые налоги, солдаты, разбойники, чиновники и помещики — все эти горести сделали его похожим на деревянного истукана. Мать сказала мне, что все вещи, которые мы наверное не повезем, можно будет отослать ему, или можно будет позволить ему и самому выбрать.
После полудня он выбрал себе несколько вещей: пару длинных столов, четыре стула, курильницу, подставку для свечей и безмен. Он хотел еще взять золу от соломы. (Мы при варке пищи жгли рисовую солому, и зола от нее могла послужить материалом для удобрения). Дождавшись нашего отъезда, он думал увезти ее в своей лодке.
Ночью мы все еще болтали о разных пустяках, на другой день он вместе с Шуйшеном рано утром ушел домой.
Прошло еще девять дней. Был день нашего отъезда. Жунь-ту пришел рано утром, но Шуйшена с ним не было. Он взял с собой только пятилетнюю девочку покараулить лодку. Мы весь день были очень заняты, и у нас не нашлось свободного времени поболтать. Гостей пришло тоже не мало. Были среди них провожающие, были и пришедшие за вещами, были и такие, что пришли и проводить, и взять вещи. В вечеру, когда мы садились на судно, старый дом совершенно опустел — ничего не осталось от всяких поломанных и старых, больших и малых, грубых и тонких вещей…
Наша лодка шла вперед, погруженные в желтую муть синие горы по обоим берегам одевались в глубокий черный цвет и одна за другой уходили назад за корму.
Хур и я, опершись на подоконник, вместе смотрели на этот тускневший пейзаж. Вдруг он спросил меня:
— Дядя! Когда же мы вернемся обратно?
— Вернемся обратно? Что это ты, не успел уехать, как думаешь о возвращении?
— Да… Шуйшен звал меня к себе играть… — Он широко открыл свои большие черные глаза и задумался.
Мы с матерью тоже чувствовали себя очень расстроенными и тут опять вспомнили Жунь-ту. Моя мать сказала, что бобовая красавица, тетушка Ян, с того времени, как мы стали собирать наш скарб, каждый день неизменно приходила, а позавчера выкопала в куче золы десять с чем-то чашек и блюдечек. Рассудив, она стала утверждать, что они зарыты Жунь-ту и что он хотел захватить их с собой, когда будет перевозить золу. Раскрытие такого дела она поставила себе в большую заслугу и, схватив ‘раздражение для собак’, быстро ушла. (‘Раздражение для собак’ была посудина, из которой мы кормили кур: на деревянное корыто сверху накладывалалась решетка, под нею же была пища, которую курам можно было клевать, просунув свои шеи сквозь решетку, а собаки достать не могли и только раздражались!)… Хорошо, что у нее такие длинные ноги и она могла бегать так быстро.
Старый дом уходил от меня все дальше. Горы и воды моей родины тоже постепенно отодвигались вдаль от меня. Однако, я не испытывал никакого желания остаться. Я чувствовал только высокие невидимые стены вокруг себя, отделявшие меня от всех и делавшие меня одиноким, и они порождали во мне необычайную тоску. Образ маленького мальчика с серебряным кольцом на шее на арбузном поле, такой ясный для меня вначале, теперь вдруг потускнел, и это тоже рождало во мне необычайную печаль.
Мать и Хур спали.
Я лежал и, слушая, как журчит вода под лодкой, знал, что я в дороге. Я думал: ‘Вот так разошлись мы с Жунь-ту, но наши потомки еще не разошлись: разве Хур не вспоминает Шуйшена? Я надеюсь, что они не будут похожи на меня и не будут так чужды друг другу…
Однако, я не хотел, чтобы они, даже не разойдясь, пережили такие же скорбные скитания, как я, не хотел и того, чтобы они пережили, как другие, горечь. У них должна быть новая жизнь, какой мы еще никогда не испытывали.
Я подумал о надеждах, и меня вдруг охватил страх. Когда Жунь-ту выбирал курильницу и подсвечник, я втайне посмеялся над ним, решив, что он поклоняется идолам, никогда о них не забывая. А те надежды, о которых я сейчас говорю, не есть ли это созданные моими собственными руками идолы? Разве что желания Жунь-ту реальнее и ближе, а мои более расплывчаты и отдалены…
Перед моими глазами развертывается зеленый, как нефрит, песок морского берега, и вверху в темно-голубом небе висит полный диск желто-золотой луны. Я думаю: ‘Надежды!.. Нельзя сказать, что они реальны или нереальны. Они — подобны дорогам на земле, ведь в действительности на земле дорог нет, но проходящих много, и они создают дороги’.