Ф. П. Шиллер
Ф. П. Шиллер
Роберт Пруц — политический поэт и младогегельянский критик
Роберт Пруц — политический поэт и младогегельянский критик
I
I
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/shiller02.jpg)
II
II
Роберт Пруц — политический поэт и младогегельянский критик, Шиллер Франц Петрович, Год: 1933
Время на прочтение: 15 минут(ы)
В блестящей плеяде революционных поэтов 40-х гг., выражающих в своем творчестве чаяния осознавшей свою силу немецкой буржуазии, одно из первых мест занимает Роберт Эдуард Пруц. Правда, в его произведениях нет того подъема, которым отличается творчество Гейне, Гервега или Фрейлиграта, затем, в политическом отношении он и временно не сотрудничал с пролетариатом: Пруц был и остался наиболее популярным поэтом буржуазной либеральной оппозиции, устремления которой тогда были еще революционными. Вместе с тем, он, как и Гейне, развивал очень широкую историко-литературную, критическую и публицистическую деятельность, и, как младогегельянский критик, как теоретик поэзии и выдающийся политический лирик, Пруц представляет собою очень интересную фигуру в том многогранном литературно — оппозиционном движении, которое так характерно для предмартовской Германии.
В отличие от других крупных политических певцов 40-х гг. Пруц давно уже забыт буржуазной историей литературы. И если делаются некоторые попытки вынуть из-под спуда его лирику или критические работы, то совершается это большею частью с целью превращения его — как это вообще характерно для современного буржуазного литературоведения — в глашатая империализма и национализма. Так, германская общественность во время войны отметила столетие со дня рождения Пруца {Пруц родился 30 мая 1816 г. в Штеттине, учился в местной гимназии, где писал уже стихи и критические заметки. С 1834—38 гг. посещал Берлинский, Геттингенский и Галлеский университеты. С 1839 г. начал печататься в ‘Галлеских летописях’ А. Руге.} тем, что издала в виде сборника {Robert Prutz-Gedenkbuch. Aus Anlass seines 100. Ge-Luvtotages am 30 Mai 1916. Stettln, 1916.} вырванные из контекста отдельные мысли и наиболее патриотические’ стихи поэта, совершению игнорируя лучшие его революционные стихотворения, и снабдила этот сборник шовинистическим предисловием, в котором оппозиционный в течение всей своей жизни поэт превозносится как ‘истинный немец’ и причисляется к лотку борцов за германский национальный ‘дух’. В общем же Пруц, разделяет участь всех революционных писателей 40-х гг., т. е. его либо замалчивают, либо искажают.
Самый славный и революционный период творчества Пруца неразрывно связан с расцветом младогегельянского движения в Германии, признанным поэтом и критиком которого он был. Первое значительное поэтическое выступление Пруца (песня о Рейне, 1841) относится к той эпохе, которая, по выражению Энгельса, открывает начало политической деятельности буржуазии. Это был период, когда оппозиционное движение ‘Молодой Германии’, отражавшее путанные, расплывчатые идеи либеральной немецкой буржуазной интеллигенции, разлагалось и в конце концов примирилось с существующим. Это было время, когда гегелевская философская школа раскололась на два враждебных лагеря, из которых левое, радикальное крыло, развило теорию своего учителя в сторону актуальной политической борьбы с реакцией на всех фронтах идеологии (Д. Ф. Штраус, Бр. Бауэр, Гейне, Фейербах, Гервег и т. д.). ‘Взятое в целом,— пишет Энгельс,— учение Гегеля оставляло… много свободного места для практических взглядов самых различных партий. Практическое значение имели в тогдашней Германии прежде всего две вещи, религия и политика. Человек, дороживший преимущественно с_и_с_т_е_м_о_й Гегеля, мог быть довольно консервативен в каждой из этих областей. Гот же, кто придавал больше значения гегелевскому м_е_т_о_д_у, мог и в политике, и в религии принадлежать к самой крайней оппозиции. Сам Гегель, несмотря на нередкие в его сочинениях взрывы революционного гнева, вообще склонялся преимущественно к консервативной стороне, недаром же его система стоила ему гораздо более ‘тяжелой работы мысли’, чем его метод. Но в конце 30-х гг. разделение в его школе становилось все более и более заметным. В борьбе с правоверными пиэтистами и феодальными реакционерами так называемые молодые гегельянцы,— левое крыло,— отказывалось мало-по-малу от того философски-пренебрежительного отношения к жгучим вопросам дня, ради которого правительство терпело их учение и даже покровительствовало ему. А когда, в 1840 г., правоверное ханжество и феодально-самодержавная реакция вступила на престол в лице Фридриха Вильгельма IV, пришлось высказаться открыто. Борьба попрежнему велась философским оружием, но уже не ради отвлеченно философских целей. Речь шла уже об уничтожении унаследованной религии и существующего государства. Если в ‘Немецких летописях’ практические цели выступали еще в философском одеянии, то в ‘Рейнской газете’ 1842 г. проповедь молодых гегельянцев явилась уже прямо философией нарождавшейся радикальной буржуазии, философский плащ служил ей лишь для отвода глаз цензуре’ {Ф. Энгельс, Л. Фейербах. М. 1928, стр. 37—38.}. В другой своей работе ‘Революция и контрреволюция в Германии’ Энгельс пишет об этом времени: ‘Наконец, немецкая философия, этот наиболее сложный, но в то же время наиболее верный показатель развития германской мысли, стала на сторону буржуазии, когда Гегель провозгласил в своей ‘Философии права’ конституционную монархию конечной и самой совершенной формой правления. Другими словами, он возвестил близость прихода буржуазии к политической власти. После смерти Гегеля школа его на этом не остановилась. Более передовая часть его последователей, подвергнув суровой критике все религиозные верования и потрясши до основания старое здание христианства, в то же время выдвинули более смелые политические принципы, чем какие доводилось когда-либо раньше слышать немецкому уху, и пытались реабилитировать героев первой французской революции. Запутанный философский язык, в который облечены были эти идеи, затуманивая ум как писателя, так и читателя, ослеплял и глаза ‘цензоров, и в результате ‘младогегельянцы’ пользовались свободой печати, неведомой в какой-либо другой отрасли литературы’ {Маркс и Энгельс. Революция и контрреволюция в Германии. М. 1929, стр. 14—15.}.— Младогегельянцы наступали на феодальную идеологию на всех фронтах: религиозном, философском, политическом и т. д. И в литературной области главным теоретиком и борцом с самого начала стал П_р_у_ц и оставался им до распада движения.
Мы здесь не можем дать изложения младогегельянской теории литературы в целом: это тема особой работы. Остановимся лишь на самых главных тезисах, как они выражены в сочинениях Пруца и в центральных органах младогегельянцев ‘Галлеских (Немецких) летописях’ и ‘Рейнской газете’. Главным врагам, против которого Пруц и оба эти органа боролись ожесточеннее всего — это р_о_м_а_н_т_и_з_м и все литературные течения, в той или иной форме содержащие романтические элементы. ‘Романтизм’,— пишет специальный исследователь литературоведческой теории ‘Галлеских летописей’,— ‘та литературная эпоха, против которой направлена в первую очередь борьба Ежегодников, и она не ограничивается теми поэтами и мыслителями, которых история литературы определяет, как романтиков,— она ведется со всеми направлениями, так или иначе выражающими подобные романтизму тенденции’ {Dr. Else von Есk, Die Literaturkritik in den Hallischen und Deutschen Jahrbchern (1838—42), Ein Beitrag zur Geschichte der deutschen Literaturwissenschaft. Berlin, 1926.}. Эти антиромантические принципы изложены в ‘Романтическом манифесте’, (напечатанном в 1839—40 гг. в ‘Галесских летописях’ {‘Der Protestantismus und die Romantik’ (‘Halliache Jahrbcher’, Okt. 1839 — Mrz 1840).}. Причем само понятие ‘романтизм’ трактуется в манифесте следующим образом: — дуализм в деятельности, в вере и мышлении несовместим с принципом свободы. Для действительно духовно-свободного человека дуализм не может существовать долее, закон о самодвижении раз навсегда разрешил все загадки. И если философия 18 века имеет большие заслуги в деле ‘освобождения духа’, то в мышлении все же сохранился дуализм,— дуализм (дух—мир), доведенный романтиками, особенно в субъективизме Фихте, до высшей своей точки. Дальше ‘Галлеские летописи’ выступают против всего иррационального, против ‘рассудочной поэзии’ и ‘фривольности’ (Шлегеля и Гейне). Этот ‘культ своего я’ манифест считает главным виновником всех бед и основой ‘принципа несвободы’, ибо когда фихтевскюе ‘я’ сделали средоточием мира, то это повлекло за собою пренебрежение к о_б_ъ_е_к_т_и_в_н_о_м_у миру. Но пренебрежение реальным миром в пользу ‘я’ равнозначуще с возвращением к несвободе. Романтический манифест выводит поэтому ‘несвободный принцип’, так, как он выражается в романтизме, из всеобщей склонности к культу ‘я’, который подготовляли уже последователи движения ‘бури и натиска’, и считает романтизм кульминационным пунктом чисто субъективного мировоззрения. Если присоединить сюда статьи Пруца и других видных теоретиков младогегельянцев, то получится хотя временами и противоречивая в конкретной оценке отдельных писателей, но все же единая по основной своей направленности антиромантическая младо-гегельянская теория, согласно которой вое проявления романтизма от средних веков до их дней суть р_е_а_к_ц_и_о_н_н_ы_е, з_а_с_т_ы_в_ш_и_е и_д_е_и. ‘Романтика’ или ‘романтицизм’, — говорится в манифесте, — ‘представляет собой завязшую в самой себе идею, — идею, которая сама по себе была хороша и должна была быть некогда возвещена, но которая, не перейдя на высшую ступень, тотчас же сделалась вредной’. Исходя из такого понимания романтики как ‘застывшей идеи’, как ‘рефлексии’ и ‘субъективизма’, младогегельянцы, следуя гегелевскому пониманию развития человеческого духа, причислили к романтическому движению все реакционное, напр. в эпоху реформации — иезуитизм и пиэтизм, все католическое, аристократическое и феодальное во всех областях идеологии. Так, они в 30—40 гг. отнесли к нему ‘эпигонов романтизма’, затем всю романтическую швабскую школу (в частности Уланда, Кернера, Эйхендорфа, Шенкендорфа, Иммермана, Ркжкерта, Варнгагена, Гофмана), а из политиков — Гентца, Герреса, Яна, — из богословов — Лео и Генгетенберга и т. д., одним словом всех решительно реакционеров. Но расширение понятия романтизма, включение в него и крайнего субъективизма и рефлексирования — дало младогегельянцам возможность присоединить к этому ненавистному им умственному и мировоззренческому направлению также и представителей ‘бури и натиска’, Фихте и даже ‘Молодую Германию’. Друц в особенности самым резким образом обрушивался на писателей последнего течения за их субъективизм и заимствование романтических черт, противоречащих младогегельяноким политическим требованиям. Мировоззрение романтизма — утверждает Пруц — это чисто ‘субъективный произвол’. ‘В общем, задача ваша’, — писал А. Руге, — ‘о_к_о_н_ч_а_т_е_л_ь_н_о в_ы_т_р_а_в_и_т_ь романтизм отовсюду, из литературы, богословия, поэзии’ {Arnold Ruges Briefwechsel und Tagebuchbltter aus den Jahreu, 1825—1880. Hrsg. von Paul Nerrlich. Bd 1, Berlin, 1886, S. 165.}. А другой видный младогегельянец, Карл Розанкранц, определяет романтизм, как ‘рефлектированное самосознание’ {‘Hallische Jahrbcher’, 1838, S. 1234.}. Понятно, что ‘романтический манифест’ выступал и против вошедшей в моду,— особенно благодаря дворянским романтикам,— с_р_е_д_н_е_в_е_к_о_в_о_й н_а_р_о_д_н_о_й п_о_э_з_и_и. ‘Преувеличенное обожание народной поэзии… означает отчаяние в собственной поэзии’,— говорится в манифесте. Если народные элементы в содержании этой поэзии и заслуживают внимания, то там не менее необходимо решительно отбросить ‘расплывчатые, неясные’ мелодии немецкой народной песни. ‘Эта форма не удовлетворяет больше ума’, — говорит Руге, а Пруц отвергает стихи и песни Уланда, так как они ‘подражание отзвучавшей народности’ (Volkstmlichkeit) {Ibid., 1839, S. 1687.}. В соответствии с такой оценкой, и литературно-критические статьи Пруца об отдельных писателях и направлениях романтизма резко отрицательны. Так, например, в творчестве Л. Тика Пруц целиком отклоняет всю сказочную поэзию и, наоборот, приветствует элементы реализма, усматриваемые им в его новеллах.
Но при всем этом резко-отрицательном отношении ко всякому проявлению романтизма в любой области идеологии, младогегельянцы, однако, всегда строго отличали ‘романтику’, или ‘романтизм’ (или, ‘романтицизм’), как определенное умственное направление, как определенное мировоззрение, от ‘романтического как такового’ (an sieh) в поэзии. ‘По мнению младогегельянцев’,— пишет д-р Экж,— ‘романтическое’ принадлежит истинной поэзии, есть безусловно свободный, не застывший момент. Под ‘романтическим’ они понимают изображение сокровеннейших глубин жизни, возвысившееся до прекрасного и художественного… ‘Летописи’ придают этому определению понятия ‘романтизм’ очень большое значение. Снова и снова они указывают на то, что они ни в коем случае не отвергают просто всего романтического, но только теорию романтиков и последствия этой теории: всякое з_а_с_т_ы_в_ш_е_е бытие’ {Dr. Else von Eck, I. с, S. 48.}. Одним словом, ‘современная философия’, т. е. гегельянская левая, должна уничтожить м_и_р_о_в_о_з_з_р_е_н_и_е романтизма в том понимании, как его оформил Гегель в своей ‘Эстетике’. Актуально-политическая, воинствующе-реалистическая теория поэзии гегельянской ‘левой’ не могла примириться с туманным, неясным, фантастическим, уходящим из мира действительности в потусторонний мир воззрением на поэзию, не могла примириться с господством иррационального над рациональным, вымышленного над существующим, неисторического над историческим: гегелевский ‘дух’ в истолковании его ‘левыми’ нанес ‘смертельный удар’ ‘романтическому принципу’ во всем его объеме.
Конечно, младогегельянцы, и в частности Пруц, выступали против романтиков не с точки зрения и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_о_г_о м_а_т_е_р_и_а_л_и_з_м_а, но как сторонники идеалистической философии Гегеля. ‘З_а_с_т_ы_в_ш_е_й и_д_е_е’ романтизма они противопоставляют р_а_з_в_и_т_и_е д_у_х_а, переход его на новую ступень. И несмотря на свой идеализм,— полемические статьи, вообще вся теория поэзии младогегельянцев, сыграли в то время революционную роль, ибо, как говорит Энгельс, в этой ‘борьбе с правоверными пиэтистами и феодальными реакционерами… речь шла уже об уничтожении унаследованной религии и существующего государства’. Причем борьба эта и в литературной области отличалась резко выраженным политически-актуальным характером, особенно после вступления на престол короля ‘романтика’ в 1840 г. О попытках широкого восстановления романтизма в царствование Фридриха Вильгельма IV, Энгельс пишет: ‘Он ненавидел и презирал бюрократический элемент прусской монархии, но только потому, что все симпатии его принадлежали феодальному элементу. Будучи одним из основателей и главных сотрудников берлинского ‘Политического еженедельника’, так называемой ‘исторической школы’ (школы, жившей идеями Бональда, Де Мэстра и других писателей первого поколения французских легитимистов), он стремился к возможно полному восстановлению господствующего положения дворянства. Король—первый дворянин королевства, его окружает, во-первых, блестящий двор могущественных вассалов, князей, герцогов и графов, затем — многочисленное и богатое низшее дворянство. Он правит по собственному усмотрению верными горожанами и крестьянами. Он — глава законченной иерархии сословий или каст,— из которых каждая пользуется особыми привилегиями и отделена от прочих непреодолимыми преградами рождения или определенного неизменного общественного положения, и все эти касты или ‘сословия государства’ взаимно уравновешивают силу и влияние друг друга так хорошо, что королю остается полная независимость действий,— таков был прекрасный идеал, который Фридрих Вильгельм IV вздумал было осуществить’ {Маркс и Энгельс, Революция и контрреволюция в Германии. М. 1929, стр. 16—17.}. Вот та политическая ситуация, которую нужно иметь в виду, чтобы целиком понять всю революционность борьбы младогегельянцев против романтизма.
Мы уже отметили выше, что в этой борьбе Пруц, как теоретик поэзии и литературный критик, занимает первое место. В ‘Галлеских летописях’, в которых тогда сотрудничали и молодые — Маркс и Энгельс, за один только период июль 1839 — март 1842 он опубликовал 35 литературно-критических статей, задающих в журнале тон по этому вопросу {См. книгу Dr. Georg Вhner, Robert Prutz. Ein Beitrag zu seinem Leben und Schaffen von 1816 bis 1842. Leipzig, 1913 (Teutonia. Arbeiten zur germanisxhen Philologie, hrsg, von Dr. W. Uhl. 25. Heft).}. Очень часто Пруц опирается в них на ‘Эстетику’ Гегеля, и влияние этого философа (а также и Гервинуса) прежде вроете заметно в стремлении Пруца подходить всегда к истории литературы с мерилом определенного закономерного развития. Пруц постоянно подчеркивает свое отрицательное отношение к субъективно-эстетической критике и ратует за объективно-историческую критику’. В известной своей статье ‘Нидерландская литература и ее отношение к немецкой поэзии современности’ он пишет: ‘Надо желать и со всей силой домогаться, чтоб и широкие массы получили, наконец, представление, понятие о связи и историческом, единственно несомненном значении литературы, и чтобы таким образом их настоящее слепое мнение превратилось бы в сознательное суждение? эстетический винегрет — в историческую комбинацию, произвол вкуса — в истину познания’ {‘Hallische Jahrbclier’. 1840, S. 1466 (цитир. по Bttner’y).}. А в уничтожающей рецензии на ‘Историю немецкой литературы’ младогерманца Л. Виля, Пруц говорит, что ‘Галлеские летописи’ при оценке литературных памятников ‘покинули столбовую дорогу так называемого эстетического рассуждения и попытались основать единственно надежный базис исторического познания и развития’. Задача критики, по выражению Пруца, — ‘не похвала и порицание, а понимание и разъяснение.
Мы уже говорили об участии Пруца в ‘антиромантическом походе’ младогегельянцев, его литературно-критические статьи и рецензии о Л. Тике, Ф. Рюккерте, Ф. Горне, Г. Лео, Генгстенберге и др., где он бичует и развенчивает ‘романтическую иронию’, ‘разорванность’, любовь к средкевековью, сказочному и фантастике — явно показывают, что Пруц разделял платформу антиромантического манифеста журнала. Но особенно враждебно выступал Пруц против мировой скорби и субъективистической тенденциозности, поверхностной и расплывчатой идеологии эпигонов романтизма и млад о германце в, следующих, в ряде вопросов, по его мнению, по стопам романтиков. В своих статьях о К. Беке, Н. Ленау, Пютмане, Фрейлиграте (молодом) Пруц резко осуждает проявляющуюся в их стихах склонность к мировой скорби. Как идеолог бодрого, революционного бюргерства, идущего на штурм всего наследства феодализма, Пруц и младогегельянские критики вообще решительно отвергали элементы пессимизма и отчаяния, которые встречались тогда в произведениях некоторых мелкобуржуазных поэтов,— в частности уход Фрейлиграта в мир экзотики или байроновские мотивы в стихах молодого Гейне также не были по духу воинствующим младогегельянцам, хотя как в творчестве Фрейлиграта, так и в творчестве Гейне самосознание восходящей буржуазии получило достаточно яркое выражение. В этих вещах Пруца также нагляднее всего отражается борьба, которую вела с ‘Молодой Германией’ политическая поэзия бюргерства на новой ступени его классового сознания. В статье о Н. Ленау Пруц говорит о ‘Гейне и всей компании молодых романтиков’, как о ‘последних отпрысках той поэзии произвола, романтицизма вообще’, которым ‘отрицательное их принципа остроумия препятствует утверждению истинного действия там, где с помощью положительных понятий свободы и государственной безопасности добились проведения желаемого в жизнь’ {Hallische Jahrbcher, 1839, S. 1687.}. А о поверхностной, преувеличенной тенденциозности младогерманцев он пишет в своей рецензии на роман Германа Маргграфа ‘Братья Пех’: ‘Во всей новейшей тенденциозной литературе… нам не встречалось более бессодержательной, скучной и неряшливо сработанной вещи, чем эти ‘Братья Пех’. Хотя предыдущие романы этого направления были только кукольной комедией, где повсюду очень ясно виднелись направляющие веревочки тенденции, и хотя они и приучили уже нас довольствоваться вместо людей из плоти и крови, живых существ, исполненных пафоса, действия и истины,— раскрашенными картинками, все же господин Маргграф сделал еще один шаг (вперед, он удалил даже кукол из кукольной комедии и оставил нам лишь голые веревки и снующие наверху пальцы постановщика’ {Там же, 1839, стр. 1630 (цитир. по Бютнеру).}. И всей этой ‘тенденциозной’ младогерманской литературе ‘путевых оплетен’ (явившейся на смену когда-то сильной социально-политической литературе ‘путевых картин’ в стиле молодого Гейне), всей этой поэзии ‘разорванности’, романтического субъективизма, (бегства от действительности, (мировой скорби и т. д. — Пруц противопоставляет актуально-политическое творчество, идущее на штурм старого мира, он советует поэтам ‘оставить праздное мудрствование по поводу бессодержательных душевных переживаний и обратиться к поэтическому овладению внешним миром, к истинному в истории’. После выхода в свет политических стихов Гервега, Дингельштедта, Фрейлиграта и др., Пруц прямо называет историческую и политическую поэзию ‘великой задачей нашей будущей поэзии’. В противоположность всем тем, которые видели в ‘политике, во всяком государственном, всяком историческом движении смерть поэзии’ — он пишет, что ‘Искусство и наука могут достичь высочайшего своего расцвета только у народа, сделавшегося благодаря политической деятельности свободным, великим и могущественным’. Жизненные основы искусства — говорит Пруц — коренятся не в академиях и не в пенсиях или орденах, а единственно только в с_в_о_б_о_д_е. Конечно, ‘свободу’ он понимал еще весьма абстрактно, что же касается политической и р_е_в_о_л_ю_ц_и_о_н_н_о_й поэзии, (а на данной ступени развития бюргерства это было вполне закономерным явлением), то она была в теории Пруца тесно связана с поэзией н_а_ц_и_о_н_а_л_ь_н_о_й.
Свои взгляды на политическую поэзию Пруц защищал и развивал в целом ряде статей и книг, опубликованных им в 1843—48 гг. После прекращения ‘Немецких летописей’ в январе 1843 г., о’ основал и издавал в течение 1843—48 гг. литературно-критический ежегодник ‘Literarhistorisches Таschenbuch’, в котором сотрудничали виднейшие младогегельянские критики того времени (А. Штар, К. Розенкранц, К. Штар, Фр. Фишер, Р. Гайм и др.)- В большой работе, помещенной сперва в этом ежегоднике и вышедшей затем отдельной книгой {‘Die politische Posie der Deutschen’. Von R. E. Prutz. Leipzig, O. Wigand, 1845.}. Пруц очень резко обрушивается на романтическую, эстетическую, вообще на всякую т_е_о_р_и_ю ч_и_с_т_о_г_о и_с_к_у_с_с_т_в_а, и на ряде исторических примеров показывает, что ‘надпартийной поэзии’ существовать не может. Он клеймит позором всех противников актуально-политической поэзии — теоретиков, считающих политического поэта ‘святотатцем чистого и целомудренного дела поэзии’, он вскрывает реакционную сущность их ‘теории’, связывает ее с материальными интересами обреченных на гибель общественных групп и говорит о их пресловутом игнорировании действительности, что ‘на небо бежит тот, кому закрыта земля’. И указывая на древних классиков, Данте, Шекспира и т. д., Пруц утверждает, что величайшие произведения искусства создавались не аполитическими художниками, а, наоборот, поэтами, захваченными политикой, передовыми идеями своего времени, боровшимися за определенные цели,— и обращается с горячим призывом к немецким поэтам, требуя самой тесной связи с их творчеством политических, государственных и вообще всех вопросов современности. Поэт — говорит он — должен заботиться не столько о любви, сколько об интересах государства. Лозунг ‘поэт должен стоять над партиями’ — издевательство над истинным художником,— напротив, борьба за свободу — дело его чести.
Но к своим требованиям о создании мощной национально-политической поэзии он подходит под углом зрения историзма Гегеля и развития самосознания ‘народа’. ‘Если у нации есть политическое сознание,— пишет он,— ‘то это сознание найдет также свое поэтическое выражение, и появится политическая поэзия’, и далее: ‘там, где существует действительно политическая поэзия, там политика должна была уже целиком заполонить прекрасную личность. Одно (свидетельствует о другом: политика обосновывает поэзию и поэзия — политику. Политическая поэзия, следовательно, нечто большее, чем мода, она указывает на эпоху всемирно-исторического развития народа и, как таковая, она непреходяща и не подвержена переменам,— вечно плодородная носительница будущих развитий’ {Там же, стр. 274—275.}. Но политическая поэзия, по Пруцу, не должна быть самоцелью, политический поэт не только певец, оно и борец, причем он разит не только пером, но, если понадобится, и мечом. ‘Политическая поэзия’, — обращается он к молодым писателям, — ‘должна быть лишь чайкой, носящейся в небе перед бурей, лишь жаворонком, возвещающим весну. Если буря и весна не наступают, то пасни эти окажутся только хвастливым сумасбродством, а поэт — простофилей, мечтательным дураком. И поэтому никто не должен приниматься за это творчество, вели он не чувствует в себе достаточно мужества и силы, чтобы в случае надобности заменить и искупить поэта человеком, талант — характером, песню — действием. Запомните это!’ И в одном стихотворении, приветствуя Гервега, он говорит:
Одни слова имели мы —
Теперь, подумай! я могу —
О, наслаждение, о, восторг,—
Вонзить железо в грудь врагу!
И жалким критикам швырнуть
Могу в бледнеющие лица,
Что наша песня не одной
Лишь добродетелью гордится1.
1 Там же, стр. 275. Перевод всех цитированных в этом очерке стихов сделан Н. И. Непомнящей.
Приведем еще несколько цитат из книги Пруца о ‘Немецком театре’ и из других сочинений, характерных для его взглядов на вопросы литературной теории и практики младогегельянцев. Так, он говорит о ‘национальной’ и ‘космополитической’ поэзии и о ‘вечном’ значении произведений искусства: ‘Подобно тому, как в действительной жизни неразумно ожидать и требовать от кого бы то ни было большего, чем выполнения предназначенных ему судьбой обязанностей, и вполне достаточно, если он в мышлении и поступках своих честно стремится быть сыном своей эпохи,— так и для поэта нет высшей задачи, как служить рупором И образом определенной эпохи и того народа, к которому он принадлежит.
Этим поэзию ни в коем случае не лишают ее всеобщего и (как обычно требуется) космополитического характера. Это царство духа, куда поэт переносит явления своей действительности, эта сфера искусства и прекрасного, до которой они возвышаются им, и есть та всеобщая и вечная родина, куда имеют доступ все эпохи и все народы. Напротив, материал и элементы его творчества, предпосылки и основы его образования, форма его изображения, все это есть и остается определенно историческим и подверженным смене эпох, равно как и влиянию различных национальностей. Говорить же об абсолютных поэтах, то есть о таких, которые имеют одинаковое значение во все эпохи, и во всякое время целиком и безоговорочно признаются самыми разнообразными народами, это не больше и не меньше, как глупость. Наоборот, всякий поэт и всякое произведение искусства может быть, в позднейшую эпоху и среди чужого народа, действительно оценено лишь теми, кто привносит к художественному наслаждению также и историческое понимание. Это относится как к Гомеру и Софоклу, так и к Данте и Кальдерону, равно как и к Шекспиру’.
Небезынтересно рассуждение Пруца о ‘поэте и приспособленце’,— о том, как судит истинный политический поэт о ‘пороках’ общества его времени и как их использует поэт-приспособленец. ‘Есть разница’,— пишет Пруц,— ‘в том, обрабатывать ли художественно односторонность н ошибки своей эпохи или иге льстить им умышленно, ожидая в вознаграждение, что тебе за это тоже будут льстить,— есть разница в том, выставлять ли энергично напоказ в художественном произведении миазмы своего века, так, чтобы у всего мира вдруг как бы спала пелена с глаз и каждый почувствовал бы себя свободным в освобождении, которого достигли отдельные поэты, — или же подобно паразитическому наросту гнездиться в больном теле эпохи и быть блюдолизом и сводником у ее заблуждений, есть разница, наконец, в том, проделать ли ошибки эпохи и сбросить их затем с себя в художественном произведении, как бабочка кокон — или же погрязнуть раз навсегда в одном и том же и вечно играть на этой лишь струне, как бы фальшиво она ни была настроена. Первое случается и с истинным поэтом и даже только с ним, второе порождает поэта-приспособленца, питающегося болезнями и слабостями своих современников, как муха гнилью’.
Характерно, что Пруц в своих историко-литературных работах весьма редко касается чисто теоретических проблем поэзии. Иногда только встречаются по разным поводам отдельные замечания, вроде ‘только совершенному содержанию пристала совершенная форма’. Возможно, что в этих вопросах он, как это явствует из некоторых мест — солидаризировался с Гегелем, но вообще, Пруц, как замечают его биографы, ‘не был силен в философии’. Весь свой страстный пыл и незаурядный полемический талант, все свои богатые исторические и литературные знания он применял всегда для одной и той же цели: разбить старые романтические и эстетствующие представления о поэзии, напрячь все силы на создание поэзии политической, способствующей развитию революционного сознания восходящего бюргерства. Поэзия эта в том виде, как она процветала в 1840—48 гг. в творчестве средне одаренных певцов, т. е. поскольку она носила массовый характер, была особенно сильно пронизана не всегда художественно преодоленной поверхностной публицистикой, отличалась чрезмерной риторичностью, отвлеченным, расплывчатым мировоззрением. Пруц, и сам нередко грешивший этим в своем политическом творчестве, в лекциях, читанных им в Берлине в 1847 г., дает этому дефекту политической поэзии 40-х гг. следующее объяснение, которое мы, в виду его важности, приведем здесь полностью. ‘Указывают’, — пишет он, — что в современной политической поэзии больше риторики, чем поэзии, говорят, что она лишена действительного основного условия всякого искусства, — полнокровной, живой пластичности, она, дескать, абстрактна, риторична сентиментальна. Допустим, но не потому ли она такова, что в эпоху ее возникновения политические интересы нации были также только абстрактными? Потому, что и здесь участие в судьбах государства выражалось по большей части в сентиментальных надеждах, пожеланиях и ожиданиях, жалобах и сетованиях, таске и вздохах? Потому, что и здесь патриотизм проявлял себя больше на словах, а не на деле, в обещаниях, а не в достижениях?
Как странно! Мы обвиняем наших поэтов, пытающихся отразить состояние нашей общественной жизни, в том, что они не могут совершить это с истинной, художественной пластичностью, что они не дают наглядных, конкретных творений,— а мы сами, в гуще политической жизни, где же наши пластические деяния, наши истинные, конкретные подвиги? Принимать участие в судьбах государства не означает — читать газеты и, пожалуй, иногда писать газеты, обдумывать и обсуждать события общественной жизни, в остальном же сидеть, сложа руки, и предоставлять всему итти своим чередом: но тот, кто действительно чувствует себя гражданином, тот сам принимается за работу и настаивает на своем в установлениях и законах, в созданиях и поступках. Равным образом, истинная политическая поэзия не та, которая предается лирическим излияниям и говорит о битвах, в которых никогда никто не сражался, о победах, которые никогда никем не одерживались: нет, подобно трудолюбивому гражданину, она разделяет жизнь народа, она припадает к истокам истории, твердою рукою рисует, в эпосе и драме, общественные обстоятельства — и все это без излишних рассуждений, вследствие непосредственного, естественного побуждения, ибо она чувствует себя единой с нацией и ее историей. Одним словам: истинное политическое участие — деятельно, а истинная политическая поэзия — исторична’ {Vorlesungen ber die deutsche. Literatur der Gegenwart, von Dr. R. E. Prutz. Leipzig, G. Mayer, 1847, S. 343—345.}.
Из приведенных цитат видно, что один из наиболее воинствующих младогегельянских критиков, из наиболее последовательных идеологов возвышающегося и революционного еще тогда класса бюргерства в Германии, каковым и был Пруц, в области литературы выдвигал требования о всемерном подчинении поэзии политическим задачам дня, непримиримая критика, выдвинутая этим классом,— отожествляя, конечно, свои классовые устремления с общенацио