Павел Владимирович Засодимский
Павел Владимирович Засодимский
Ринальдово счастье
Ринальдово счастье
Сказка
Сказка
I
I
II
II
III
III
IV
IV
—————————
Ринальдово счастье, Засодимский Павел Владимирович, Год: 1899
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Ринальд был каменщик — так же, как его отец и дед. Его отец и мать уже давно умерли, и из его близких родных никого не оставалось в живых. Жил он на самом краю города в маленькой, жалкой лачуге, доставшейся ему после отца.
Ринальд был молодец собой: здоровый, сильный, высокого роста, с смуглым, красивым лицом и с густыми, темными, вьющимися волосами. Когда он был еще мальчиком, кумушки-соседки, бывало, смотря на него, говорили: ‘Счастливый будет сын… весь в мать!’ Ринальду уже минуло 30 лет, но счастье еще не заглядывало в его полутемную, старую лачугу.
Была зима. Работы в городе для каменщиков стало мало. Весь день Ринальд проходил по городу, ища какой-нибудь работы, но напрасны оказались его поиски… Зимний день — короток. Сумерки уже сгущались над землей, когда Ринальд, усталый и голодный, печально поникнув головой, возвращался из своих странствований на окраину города, где ютится беднота. Снег густыми хлопьями валил с серого, заоболочавшего неба… ‘Дома у меня есть еще немного картофеля, кусок черствого хлеба и щепотка соли… Нужно только добыть дров!’ — раздумывал Ринальд. Он свернул с дороги и вышел на берег реки, где за городом начинался темный, дремучий лес. Тут, на лесной опушке, он набрал охапку валежника и направился домой.
Придя в свою пустую, холодную лачугу, Ринальд тотчас же принялся разводить огонь на очаге. Но сырой валежник не скоро разгорелся: он долго только шипел и дымил.
Наконец, веселый огонек затрещал на очаге. Тогда Ринальд развесил над очагом свой мокрый плащ и шапку, а затем стал готовить себе обед. Он положил в котелок последние картофелины, налил в него воды и поставил вариться это незатейливое кушанье. А пока, — в ожидании обеда, — он присел на деревянный обрубок перед очагом и с грустью посмотрел на свою мрачную, закоптелую лачугу.
‘Вот майся этак всю жизнь…’ — со вздохом сказал он про себя, пододвигаясь к огню и потирая свои озябшие, плохо обутые ноги. ‘Еще хорошо, если перепадет работа, а если нет ее, — голодным насидишься… А ведь есть же на свете счастье, бывают же на свете счастливцы!.. Ох, Боже мой! Хоть бы неделю, хоть бы один денек пожить всласть, вволю, как живут иные добрые люди! А то жизнь пройдет, и ничего-то хорошего не увидишь, не узнаешь… Вот хоть бы теперь…’
В ту минуту кто-то тихо постучал в окно. Ринальд слегка вздрогнул и оглянулся. Ему было неприятно, что перервали его думы… Нехотя встал он и, наклонившись, посмотрел в свое низенькое, крохотное оконце. Там сквозь вечерний сумрак, из-за снежных хлопьев, крутившихся в воздухе, он с трудом разглядел какую-то сгорбленную старуху, в лохмотьях, опиравшуюся на клюку. Старуха, казалось, с любопытством заглядывала в оконце, щуря свои подслеповатые глаза.
— Пусти погреться, добрый человек! — чуть слышно прошамкала старуха, опять постучав в окно своею костлявою рукою.
— Иди! — сказал Ринальд и пошел отворять дверь. Старуха, едва волоча ноги, переступила через порог, отряхнула с себя снег и, подойдя к очагу, присела на другой деревянный обрубок, стоявший перед огнем. Она положила у ног свою походную клюку и, вся сгорбившись, ежась и дрожа, стала протягивать к огню свои посиневшие на холоде руки с костлявыми, крючковатыми пальцами.
— Не красны же твои палаты, да и сам-то ты, молодец, что-то не весел! — промолвила старуха, оглядывая закоптелые стены и низкий, черный потолок, затканный по углам паутиной.
— Не с чего мне, бабушка, быть веселым! — отозвался каменщик.
— Что ж, так, родимый? — вопросительно посмотрев на него и приподняв свои густые, седые брови, продолжала старуха. — Горе у тебя какое-нибудь? Кручина на сердце залегла, что ли?
— Не кручина… горя особенного нет… А так, живется плохо… бедность одолела! — проворчал Ринальд.
— Да сегодня-то у тебя хватит поесть? — спрашивала старуха, наклоняясь к огню.
— На сегодня-то есть!.. — печально проговорил Ринальд, также подсаживаясь к очагу и заглядывая в котелок.
— Ну, а ‘завтра’ будет, — само добудет! — успокаивала его гостья.
— Работы нет, почти весь город исходил, ничего не нашел… — жаловался каменщик.
— Ну, что ж! Ужо еще поищешь… завтра, может статься, будешь счастливее!
— Счастливее! — с горькой усмешкой вскричал Ринальд. — Да если я завтра и найду работу, какое ж в том счастье? Наше каменщицкое дело такое, что от него не разжиреешь… Сколько ни работай, на нем не заработаешь больше, как на кусок хлеба. Работаешь, как будто только для того, чтобы добыть кусок хлеба, и съедаешь этот хлеб для того, чтобы быть в силах опять работать с утра до ночи… И так всю жизнь, — без радости, без веселья…
Собеседники замолчали. Старуха украдкой, долго и пытливо, посматривала на Ринальда, на его понуренную голову. И порой на мгновенье бледная, холодная улыбка, как негреющий луч зимнего солнца, мелькала на ее тонких, сухих губах.
— Обедом-то своим поделишься со мной? — немного погодя, спросила старуха.
— Отчего ж не поделиться, бабушка! Угощу тебя на славу… — с горькою улыбкой ответил Ринальд.
— Вот и хорошо! Вот и ладно! — одобрительно качнув головой, промолвила гостья.
Обед тою порой был готов. Хозяин придвинул к огню небольшой стол, выложил на него из котелка уварившийся картофель, поставил солонку и, разломив пополам свой последний кусок хлеба, сказал старухе:
— Ешь, бабушка!
Та съела одну картофелину и отломила от куска несколько крошечек.
— Ешь! — угощал ее хозяин.
— Сыта! Спасибо, добрый человек! Старухе немного надо…
Когда стол был убран, Ринальд подкинул валежника на очаг, и огонек весело затрещал, беглым, красноватым светом озаряя убогую лачугу. Старуха подняла свою клюку, оперлась на нее и, выпрямившись, сказала Ринальду:
— Ты пустил старуху обогреться и накормил… Я хочу отблагодарить тебя… Скажи, чего ты желаешь, — и исполнятся все твои желанья!
— Ты кто ж такая? Уж не фея ли? — спросил Ринальд, с улыбкой посмотрев на свою неказистую гостью. — Я знаю, что феи в старину водились, но те феи были молоды, красивы, являлись людям в блестящем одеянье и с волшебным жезлом в руке…
— Ты хочешь сказать, что я не похожа на тех фей, что я стара и не нарядна, и в руке у меня дрянная клюка вместо волшебной палочки… — перебила его собеседница. — Почем же знать, голубчик! Может быть, и феи бывают разные… Прежде бывали молодые да красивые, а ныне они, может быть, старые да безобразные…
Старуха усмехнулась. Ринальд внимательно посмотрел на нее, на ее выпрямившийся стан и на серьезное лицо. И вдруг припомнились ему слышанные в детстве от матери песенки и сказки про добрых и злых духов, да про волшебниц, ожила в нем на мгновенье прежняя детская вера в чудеса, — сердце его ёкнуло и сильно забилось. А что, если в самом деле эта безобразная, беззубая старуха в грязном лохмотье — какая-нибудь могущественная волшебница? Ведь мало ли чего не бывает на свете! А что, если она каким-нибудь таинственным образом подслушала жалобы Ринальда на его злую долю — и явилась к нему на помощь в виде этой отвратительной старухи? И Ринальд подумал: ‘А что, если она в состоянии вдруг превратить меня в принца! Ринальд, каменщик — принц, чорт возьми!..’ Было отчего сильно забиться сердцу и закружиться бедной голове!
— Ну, скажи же мне: чего ты желаешь? — повторила старуха, не сводя с него пытливых старческих глаз.
Ринальд не мог удержаться от охватившей его веселости и, ударив себя рукой по колену, вскричал:
— Ну! Я хочу быть счастливым!
— Счастливым! — как эхо пробормотала старуха. — Все хотят быть счастливыми, но не все, дружок, одинаково понимают счастье. Скажи толком: чего именно желаешь ты?
Ринальд на минуту задумался и смотрел на огонек, перебегавший по валежнику. Когда догоравшая ветка падала вниз, золотистые искры взлетали над очагом… Старуха терпеливо ждала, опираясь на клюку своими костлявыми руками и уткнувшись в них подбородком. Задумчиво смотрела она на Ринальда из-под косматых, седых бровей.
В лачужке было тихо, так тихо, что даже норой был слышен легкий шорох, когда хлопья снега, наносимые ветром, ударялись в окно. И вот посреди этого безмолвия Ринальд заговорил:
— Я хочу жить долго-долго, лет сто или более, и хочу быть постоянно здоровым, сильным.
— Так! — поддакнула старуха, качнув головой.
— Я хочу быть всегда сытым, и чтобы всегда были у меня самые вкусные кушанья и самое лучшее, дорогое вино…
— Так! — опять поддакнула старуха.
— Я хочу жить в хорошем, большом, светлом доме — вроде королевского дворца, и чтобы люди прислуживали мне… Я хочу, чтобы у меня были самые нарядные платья — вроде тех, какие я видал на знатных господах…
Старуха утвердительно кивнула головой.
— Я хочу, чтобы у меня все было, что есть у самого богатого человека на свете… — продолжал Ринальд, стараясь выговорить себе как можно более всяких благ и в то же время опасаясь, как бы чего-нибудь не упустить из вида. — Я хочу, чтобы мне не нужно было работать… Захочу — поработаю, а не захочу, — гулять пойду, или лягу спать, или просто буду лежать и глазеть на потолок… А для того нужно, чтобы у меня было денег много-много…
Старуха только поддакивала.
— Я хочу быстро научиться всему, чему бы я ни вздумал учиться…
Ринальд запнулся и задумчиво посмотрел на уголья, догоравшие на очаге.
— Ну, что ж еще? — спросила старуха.
Ринальд беспокойно заворочался на своем деревянном обрубке и, продолжая смотреть на красные и золотистые искры, перебегавшие по угольям, тер себе лоб. Он ужасно боялся, как бы ему не позабыть какого-нибудь желанья. От волнения даже пот выступил у него на лбу и на висках. Наконец, он поднял голову и, растерянно посмотрев на гостью, с неуверенностью прошептал:
— Пусть бы все желания мои исполнялись!
— Ого-го! Уж не слишком ли будет много? — с улыбкой сказала та. — Нет! Это уж не в нашей власти… Впрочем, скажи мне: твои желания не касаются других? Теперь ты думаешь и говоришь только о себе — о себе одном, или имеешь в виду еще кого-нибудь, кроме себя?
— Нет, нет! Я говорю только о себе и больше ни о ком… Я желаю только для себя… поспешно вскричал Ринальд, словно испугавшись, что его хотят заставить поделиться с кем-то его счастьем и тем уменьшить его долю.
— И будет так! — сказала старуха. — А теперь — прощай!
Она медленно поднялась и, опираясь на клюку, тихими, крадущимися шагами пошла из избушки. Когда дверь неслышно затворилась за нею, Ринальд вдруг вскочил и бросился вслед за старухой. Выбежав на улицу, он торопливо взглянул направо и налево, но из-за снежной бури не увидал никого: старухи и след простыл. Ринальд забыл пожелать сделаться принцем… А впрочем и богатый человек бывает в почете — не меньше принца…
Ринальд, возвратившись домой, диким, блуждающим взглядом обвел свою лачугу, словцо пробудившись от сна. Последние уголья на очаге уже догорели и подернулись серым пеплом. В лачужке было холодно и темно. Оконце, полузанесенное снегом, пропускало скудный свет… Ринальд взглянул на обрубок, где еще недавно сидела старуха, — и вдруг горько рассмеялся.
— Поверил! — прошептал он. — Какая-то нищая, старуха-попрошайка, нагородила мне всякой чепухи, а я и уши развесил… Ха! Теперь она, я думаю, посмеивается надо мной… Одурачила, старая!..
Он с досадой схватил свой на ту пору просохший плащ, завернулся в него и лег на лавку. Засыпая, он ворчал про себя:
‘Эх, Ринальд, Ринальд! До 30 лет, брат, дожил, а ума не нажил… Всякому вздору веришь! Старуха этакую важность на себя напустила… Фея! Хороша фея… вся в заплатах да в дырах!.. И все эти феи — выдумка, да и все-то на свете — чепуха…’
Разом порешив таким образом все вопросы и окончательно успокоившись, Ринальд повернулся на другой бок и под стоны и завыванье бури скоро заснул крепким, богатырским сном.
А снег по-прежнему падал и падал с серого, ночного неба и белыми хлопьями заносил оконце ринальдовой лачуги…
На другой день Ринальд проснулся довольно поздно, раскрыл, глаза и долго недоумевал: действительно ли он проснулся или еще продолжает грезить. Он трогает себя за нос, дергает за волосы… Больно! Значит, он не спит… Да что ж это такое? Господи, помилуй!..
Ему представляется, что он лежит на мягкой, белоснежной постели, — на каком-то великолепном ложе, вокруг постели широкими складками спускаются малиновые занавесы, с золотою бахромой… Что за чудо! Неужели старуха не лгала? Неужели желания его исполняются?.. Сердце его сильно бьется. Задыхаясь от волнения, дрожащею рукой он отдергивает занавес, и просто глазам не верит… Такая роскошь, такой блеск ему и во сне-то никогда не снились.
Ринальд видит перед собой большую комнату, с высокими, светлыми окнами, с прекрасною мебелью. На полу — мягкий, пушистый ковер. Ринальд вскакивает и садится на постели. Глаза его разбегаются, — и он, как ребенок при виде новых, затейливых игрушек, готов был смеяться и плясать…
Вот перед кроватью стоят мягкие, легкие туфли… вот немного подалее — блестящие башмаки с серебряными пряжками. На бархатном табурете лежит, очевидно, приготовленное для него, платье: полукафтанье с золотым шитьем, камзол с драгоценными каменьями вместо пуговиц, темные, бархатные панталоны, — короткие и узкие, в обтяжку, по моде того времени, шелковые чулки…
В комнате две двери: одна — направо, другая — налево. Ринальду не терпится… Он потихоньку надевает туфли, на цыпочках идет направо и робко растворяет дверь. Тут оказывается обширный мраморный бассейн, наполненный чистою, прозрачною водой. На мягком и широком низеньком диване разложены простыни и полотенца из тончайшего полотна. На столике — всевозможные мыла, духи. Вдоль четырех стен стоят большие зеркала — от пола до потолка… Направо виден заспанный, растрепанный Ринальд, и налево виден Ринальд, и прямо и сзади, куда ни оглянись, везде Ринальд…
— Вот так штука! — весело расхохотавшись, сказал Ринальд.
Он понял, что этот бассейн для него, — и отлично выкупался в нем, вымылся, причесал перед зеркалом свои темные, волнистые волосы и возвратился в спальню. С непривычки он долго одевался в свое нарядное модное платье: то — не так, то — не туда попал, то — что-то не ладно… ‘Скоро этому научусь!’ — мысленно ободряет себя Ринальд.
В спальне, в углу, он оглядел большой, тяжелый, железный сундук. Ключ торчал в замке… Очевидно, для Ринальда — в нем не было секретов. И Ринальд, мучимый любопытством, подошел к сундуку, поднял крышку и — ахнул: сундук до краев был полон денег — золота и серебра. Каменщик до сего времени даже не воображал, чтобы в одном месте могло быть собрано столько сокровищ…
С лихорадочною дрожью он наклонился над сундуком. Лицо его вспыхнуло, и глаза загорелись при виде такой массы блестящего металла.
— Все это — мое! Мое! — шептал он, запуская руки чуть не по локоть в деньги, забирая их целыми пригоршнями, любуясь, как они текли у него между пальцами, — и прислушиваясь к звону денег, как к какой-нибудь чудесной музыке.
‘Ну! Старуха, знать, не лгала!.. Ай да добрая волшебница! — сказал он про себя, захлопывая наконец тяжелую крышку сундука. — Напрасно я вчера поклепал на нее…’
Затем Ринальд также потихоньку, осторожно заглянул в дверь налево — и увидал большую, великолепную столовую, с темным, резным, дубовым буфетом вдоль стены. Стол уже накрыт… Ринальд знает, для кого он накрыт, — и с удовольствием осматривается по сторонам.
Окна столовой выходят в сад, там видны деревья, увешанные снегом, как белым полупрозрачным кружевом… Стекла так прозрачны, что их как будто вовсе нет… В углу — большой камин с часами и различными украшениями, и горит в нем на ту пору не сырой валежник, но пылают целые сосновые поленья. Ринальд подходит к камину и, как каменщик, с видом знатока рассматривает работу.
— Было хлопот и труда с этим камином нашему брату-мастеровому! — говорит он, с живейшим интересом заглядывая в каминную трубу и рискуя замарать сажей волосы и свой нарядный костюм.
Он также потрогал решетку и внимательно осмотрел ее.
— Изрядно! — заметил он, одобрительно покачивая головой. — И решетка сделана основательно… на совесть!
Вчера вечером Ринальд съел лишь две или три картофелины и кусок черствого хлеба, и теперь он чувствовал, что сильно проголодался. Накрытый стол еще пуще дразнил и разжигал его аппетит. Ринальд ходил вокруг пустого стола, посматривал на приготовленный прибор, на стул, придвинутый к столу, и долго не знал, как быть и что ему делать. Наконец, он робко, нерешительно хлопнул в ладоши и вполголоса крикнул:
— Эй! Кто тут есть?
В тот же момент дверь тихо растворилась и какой-то прилично одетый человек вошел в комнату.
— Что прикажете, милостивый господин? — с поклоном спросил он Ринальда.
Тот сначала хотел было попросту сказать: ‘Дайте мне, пожалуйста, чего-нибудь поесть!’ — но удержался и, усевшись за стол в мягкое кресло с высокою спинкой, с важностью проговорил:
— Подавайте завтрак!
Через минуту появились слуги с блюдами. Один подавал ему кушанье, другой наливал ему в граненый кубок золотистого, искрометного вина. Кушанья были вкуснее одно другого, а вино — один восторг! Ринальд за раз наелся, кажется, за три дня.
Наевшись досыта и напившись вволю, Ринальд приказал убирать со стола, а сам, сгорая от нетерпения скорее познакомиться со своими владениями, пошел в следующую комнату… Тут он увидал перед собою целую анфиладу зал. И он переходил из залы в залу, с каждым шагом все более и более изумляясь царственной роскоши этих громадных палат.
Тут были какие-то таинственные уголки — беседки из зелени и цветов. Там и сям из-за темной зелени высоких, развесистых растений выглядывали белоснежные статуи каких-то героев и богинь — все художественные произведения. На стенах висели чудные, старинные картины, — изображенные на них люди только лишь не говорили… И Ринальд долго ходил по залам, долго любовался на свои сокровища. Он, конечно, не знал им цены, но уже догадывался, что все это стоит очень дорого…
Наконец, Ринальд попал в переднюю, спустился с широкой лестницы, устланной великолепным ковром, обставленной цветущими растениями, — и сказал, что он идет гулять. Тут слуга накинул на него шубу, другой подал ему шапку, а третий — могучий великан — распахнул перед ним высокую, тяжелую дверь и почтительно спросил: угодно ли ‘его милости’ пройтись пешком или прокатиться? Карета ждет его…
И Ринальд, действительно, увидал у подъезда пару отличных серых лошадей, запряженных в щегольскую карету. Садясь в карету, он велел кучеру проехать по всем лучшим улицам и площадям города… Его старые знакомые — рабочий, мастеровой люд, — разумеется, не узнавали в нем прежнего каменщика Ринальда, а люди, совсем ему незнакомые, ехавшие в экипажах, при встрече здоровались с ним. Ринальд удивлялся, но также снимал шапку и кланялся, причем старался подражать всем их движениям и манерам.
В сумерки Ринальд возвратился с прогулки, когда в столовой уже горела люстра и обед ожидал его. Долее часа просидел он за обедом, а потом ушел в одну уютную комнату с мягкою мебелью, полуосвещенную голубыми фонариками, и там прилег отдохнуть… Когда он, отдохнув, вышел в залу, к нему явился тот же человек, которого он первым увидал в этом доме, и почтительно доложил:
— Смею напомнить вам, милостивый господин, что уже пора одеваться, если вы сегодня намерены поехать к королевичу на музыкальный вечер.
— А что такое сегодня у королевича? — уже входя в свою роль и нимало не смутившись, спросил его Ринальд, сделав вид, что он как будто позабыл: что такое сегодня у королевича?
— Какой-то знаменитый артист будет играть на арфе, а заморская певица станет петь! — пояснил слуга.
— А-а, да!.. Пожалуй! Давайте одеваться! — сказал Ринальд таким беспечным тоном, как будто для вчерашнего каменщика было самым обыкновенным делом поехать на вечер во дворец — к королевскому сыну.
И он был на том музыкальном вечере, пришел в восторг от арфы и от пения певицы и вообще очень весело провел время. Он познакомился со многими знатными особами и с их семействами. Очень охотно все знакомились с ним… Знатные люди в той стране были придурковаты и каждого богатого, хорошо одетого человека, считали очень умным и прекрасным человеком. А Ринальд был одет очень нарядно, и богатство его видимо и убедительно для всех сверкало в блеске бриллиантов, украшавших его перстни, и в золотом шитье, как жар горевшем на его рукавах и на груди. Чего ж еще более?.. По наивному мнению знатных людей той страны, человек, обладающий такими бриллиантами и украшенный таким золотым шитьем и вообще так хорошо, ‘по моде’, одетый портным, не мог быть плохим человеком.
Уже за полночь Ринальд возвратился домой. Слегка поужинав, он лег спать и спал отлично.
Проснувшись, Ринальд долго лениво потягивался под мягким, шелковым одеялом, то снова начинал дремать, то раскрывал глаза и, сладко позевывая, с блаженною улыбкой думал про себя: ‘Некуда мне теперь торопиться! Искать работы мне не надо… Полежу еще!’ И он продолжал валяться в постели, вспоминая о том недавнем времени, когда он, усталый и голодный, шатался по городу, ища работы за кусок хлеба: тогда рано приходилось ему вставать… Без забот и без печалей теперь пойдет его жизнь… И так будет долго-долго, потому что ведь Ринальд прежде всего выговорил себе долгую и безболезненную жизнь. Если исполнились его два-три желания, то значит, исполнятся и все остальные, какие тогда он успел высказать…
Желания его исполнялись все до единого.
Захотел он научиться играть на арфе — и уже на другой день играл прекрасно. Захотел он научиться танцовать, — явился к нему танцмейстер, и через день Ринальд уже в совершенстве знал все танцы. Знание танцев было важно потому, что знатные женщины той страны только хороших танцоров и шаркунов считали порядочными людьми, то есть стоящими их внимания и благосклонности… Захотел Ринальд познакомиться с тою или с другою наукой, и через несколько дней знал уже более, чем иной мог узнать во всю свою жизнь.
Скоро Ринальд свел большое знакомство. Везде принимали его радушно. В самых знатных домах самые красивые девицы были с ним милы и любезны. Мужская молодежь любила его, как веселого собеседника, допускавшего иногда в разговоре веселые и остроумные, простонародные шуточки. Эти шуточки для молодежи были новостью, а Ринальд между тем, по старой привычке, забывшись, употреблял их в разговоре. Люди пожилые, степенные уважали его за ученость, удивлялись его обширным и глубоким познаниям. Все же вообще в городе считали его необыкновенным богачом, прибывшим неизвестно откуда. Шли слухи о том, что незадолго до его приезда явился какой-то человек (должно быть, управляющий его именьями) и купил для него дом, уже давно стоявший пустым, обмеблировал его, устроил в нем все заново, накупил экипажей, лошадей, нанял слуг…
Так прошло полгода с той снежной, зимней ночи, когда бедный, несчастный каменщик превратился в счастливца… И Ринальд заметил, что в жизни его один день походил на другой, как две капли воды. Позднее вставанье, завтрак, прогулки, обед, приятный послеобеденный отдых — не то сон, не то полузабытье, затем — или у него гости, или он отправляется на бал, позднее возвращение домой и — сон… Он знает, какое кушанье будет у него завтра, послезавтра. Он уже знает, о чем завтра, послезавтра будут разговаривать в обществе и какие остроты и анекдоты он услышит. Часы идут правильною чередой, утро переходит в день, день сменяется вечером, за вечером наступает ночь… За весной идет лето, за летом — осень и зима… Колесо жизни вертится однообразно, не тише, не скорее. На завтра то же, послезавтра то же, как по расписанию. Это страшное однообразие, несмотря на беспечальную, беззаботную жизнь и на весь ее комфорт, начинает как-то смутно неопределенно тяготить Ринальда.
Ночью, во сне, или в шумном обществе он как бы забывался, и ему казалось, что он живет самою настоящею жизнью, но в те минуты, когда он оставался один дома, однообразие и пустота жизни давали ему ясно чувствовать себя. Конечно, Ринальд не грустил о прошлом, — избави Бог!.. Он не роптал на судьбу-волшебницу… конечно, нет! Но ему иногда становилось не по себе, как-то скучно…
Однажды весной, в сумерки, Ринальд долго бродил по своим обширным, великолепным залам, вспоминал о своей прошлой, бедной, рабочей жизни и, вдруг остановившись, оглянулся на окружавшую его царскую роскошь. Вечерние тени уже ложились по углам, и громадные залы в тот тихий, сумеречный час, действительно, казались пустыней — холодною и безлюдною.
‘Так вот, значит, что такое счастье! — подумал Ринальд, с удивлением оглядываясь вокруг себя. — Да полно, счастье ли это? Настоящее ли это счастье? Тут не подмен ли какой-нибудь?..’
И в ту минуту какое-то смутное, неприятное ощущение пробежало у него в душе… ‘При всем изобилии, при всем моем богатстве, при всем моем довольстве, мне как будто бы чего-то недостает… Но чего же? Чего?’ — с тайною тревогой спрашивал он самого себя.
Может быть, в жизни Ринальда недоставало радости, — той великой, чистой радости, которая вспыхивает и в темной жизни бедняка, и от которой у человека, — даже накануне смерти, — трепещет сердце и каким-то неземным светом проникается все его духовное существо…
‘Все желания мои исполнились… все до единого! — раздумывал Ринальд. — Не позабыл ли я пожелать чего-нибудь такого, без чего не может быть настоящего счастья? Старуха в тот вечер соглашалась сделать меня счастливым и только спрашивала: как я понимаю счастье? — и требовала, чтобы я точно высказал свои желания… О, лукавая старуха!.. не подсказала она мне того, что нужно для счастья…’
Правда, Ринальд забыл пожелать сделаться принцем. Но теперь, за последние полгода, каменщик уже убедился, что не только звание принца, но и гораздо более пышный титул не прибавили бы ему счастья ни на йоту. Нет! Он, видно, забыл пожелать чего-нибудь другого, более существенного, более важного, что окончательно скрасило бы для него жизнь и сделало бы его вполне счастливым…
На другое утро Ринальду пришла в голову блестящая мысль.
‘Я хочу видеть весь широкий Божий мир, все чудеса его! — сказал себе Ринальд. — Что ж я, в самом деле, сижу на одном месте, как улитка в раковине! Отправлюсь путешествовать… Посмотрю на чужие страны, на горы, на моря…’
И в тот же день прекрасные вороные лошади, взвевая свои темные гривы, помчали его в заманчивую, таинственную даль.
Перед Ринальдом мелькали веселые, улыбающиеся холмы, поросшие виноградниками, зеленые луга, как разноцветные, пестрые ковры, обширные поля, как безбрежное море колосьев, золотившихся на солнце, мелькали перелески и темные, дремучие леса. Ринальд видел деревни, ютившиеся там и сям, видел знаменитые, старинные города, дивные храмы, словно созданные нечеловеческими руками, и сказочно-великолепные, роскошные дворцы. Он увидел широкие, многоводные реки и чудные, затейливые мосты, переброшенные через них.
Ринальд видел посреди зеленых, изумрудных берегов синие озера — гладкие и спокойные, словно осколки громадного зеркала, там и сям брошенные на землю — для того, чтобы днем с небесной высоты могло смотреться в них солнце, а ночью на их блестящей поверхности могли играть своими бледными, трепетными лучами месяц и звезды… Он любовался на живописные пастушьи хижины, приютившиеся под нависшими скалами, как гнезда горных птиц…
Ринальд со страхом смотрел на пенистые, бурливые потоки, с глухим шумом несшиеся между утесами, и на мшистые стволы елей, вместо моста переброшенные через них, вечно дрожащие над клокочущею бездной и обдаваемые ее брызгами, как дождем. Ринальд взбирался на горные вершины, поднимающиеся выше облаков и от века покрытые снегами и льдом, где жизнь замирает и где лишь бушуют свирепые зимние бури… Он видел громадные водопады, свергавшиеся со стремнин и с страшною, чудовищною силой увлекавшие в своем буйном течении целые скалы и вековые деревья, с корнем исторгнутые из земли. Он видел горячие ключи, бьющие из гор, видел горы, дышащие огнем и пеплом…
И Ринальд изумлялся, то приходил в восторг, то ужасался, то умилялся, растроганный до глубины души.
Но Ринальд не удовольствовался путешествием но ближайшим соседним странам. Ведь он хотел видеть весь свет, — и увидел его… Ринальд захотел проплыть все моря и побывать на самых дальних островах, о которых, он слыхал, рассказывали разные диковины. И он долго плавал по морям и испытал на море страшные бури, носившие, как щепку, его корабль, то взлетавший на гребень волн, словно на гору, то низвергавшийся в бездонную пучину кипящих вод. Ослепительно яркие молнии горели в темных тучах, казалось, совсем опускавшихся над морем. Ветер со свистом и ревом проносился над кораблем и рвал, обрывал его снасти…
Ринальд проезжал на верблюде по песчаным пустыням, выжженным солнцем, где в течение нескольких дней пути не встречалось жилья человеческого, ни деревца, ни кустика, ни былинки. Здесь порой поднимались песчаные бури, — ураганы, солнце скрывалось за тучами, и среди дня по земле распространялся мрак. Облака песку неслись по пустыне, и Ринальд со своими проводниками не раз рисковал быть занесенным песками той великой пустыни… Иногда, во время странствований по пустыне, в золотисто-розовой дали мерещились Ринальду чудесные марева, заманчивые и таинственные… Там виднелись зеленые, тенистые рощи, серебристые струи воды и целые воздушные города с высокими башнями, с блестящими куполами храмов… Миг, — и все это расплывалось, пропадало, и Ринальд видел себя покачивающимся на верблюде посреди необозримой, раскаленной пустыни, под палящим зноем южного солнца…
Ринальд проникал в сумрачную чащу дремучих, первобытных лесов, где, как говорили ему, еще не бывала нога человеческая. Он посетил страны, где в лесах водятся животные, похожие на людей, и живут дикари-людоеды, похожие на хищных зверей… Он побывал на самых дальних островах, над которыми по ночам в синем небе горит, сверкает чудесное созвездие Южного Креста. Ринальд любовался на сказочно-роскошную растительность… Там — на тех дивных островах — великолепные, яркие цветы цвели. И цветов было так много и так они были разнообразны, что ярко раскрашенные птицы и крупные бабочки, порхавшие по ветвям деревьев, казались летающими по воздуху цветами, а цветы, в свою очередь, казались разноцветными птичками и бабочками, на мгновенье присевшими на стебли растений и готовыми вспорхнуть и исчезнуть…
В тех далеких странах Ринальд видел черных, желтых и медно-красных людей, ходивших голыми, с перьями в волосах и расписывавших свое тело красками. Он видел громадных, неуклюжих, тяжело движущихся животных, видел страшных хищников-ящериц, закованных в броню, подобно средневековым рыцарям, и пожирающих людей, видел чудовищных змей в несколько аршин длиной, птичек величиной с муху и насекомых с птицу, видел в воде, у берега, совершенно неподвижных животных, растущих как растения, и видел странные, загадочные растения — движущиеся подобно животным, ползающие, переносящиеся с места на место и поедающие насекомых…
Много-много диковинок насмотрелся Ринальд: он видел все чудеса природы и искусства — гениальные произведения рук человеческих. Больше ничего не осталось смотреть. Любопытство и любознательность Ринальда были удовлетворены. Разве еще слетать бы на небо, или проникнуть в недра земли? Но бедные сыны земли еще не нашли средств для таких путешествий… На небо они могут только смотреть в свои трубы, а о недрах земли могут только строить более или менее остроумные, более или менее сбивчивые догадки.
И Ринальд, сколько ни странствовал, все-таки наконец возвратился домой, на тот клочок земли, где ему суждено было родиться и жить.
Снова, по-прежнему однообразно, завертелось колесо жизни… Ринальд спал вволю, ел и пил всласть, прогуливался, принимал у себя многолюдное общество и сам ездил в собрания. И все одно и то же, сегодня, — как вчера, завтра, — как сегодня…
Ринальд очень хорошо видел, что люди слетаются к нему, как мухи на сладкое кушанье, но вовсе не ради него лично. Он сознавал, что и сам идет к ним не по какому-нибудь душевному побуждению, но лишь для того, чтобы ‘провести’ вечер, ‘убить время’, то есть прожить его так, чтобы оно показалось коротко, прошло незаметно… И вот люди сходились и болтали о том, о сем, но у них за душой решительно не было ничего такого, чем бы они жаждали поделиться друг с другом, о чем нужно бы было подумать, порассуждать горячо и страстно… У них не было никакого общего дела, никакой своей работы, которая захватывала бы всего человека, а поэтому и не было между ними живой связи.
Ринальду казалось, что и все эти люди — его новые знакомые — такие же счастливцы, как и он, и собираются друг к другу лишь для того, чтобы не скучать в одиночку. ‘Но ведь если все пойдет так, то мы должны будем наконец надоесть друг другу до одури, до отвращенья!’ — думал Ринальд.
В то же время он заметил, что в том обществе, куда он попал, все держится на вежливом обращении, на условных приличиях, иногда довольно-таки нелепых, на сладеньких комплиментах, на приятной лжи и на самом почтительном обмане. О доброжелательстве, об искреннем сочувствии, о бескорыстной, нежной ласке или о простом добром слове — тут не могло быть и речи.
Но Ринальд, бывший каменщик, чувствовал, что вежливое обращение, — хотя само по себе и очень хорошо, — становится весьма дурно, когда люди хотят им заменить сердечные, задушевные отношения, но старания — совершенно напрасны, и большой, блестяще отшлифованный камень не в состоянии заменить собой самого маленького кусочка хлеба… Видя любезные улыбки, выслушивая пустые любезные фразы своих знакомых, слыша вокруг себя их громкий, хотя вовсе не веселый смех и говор и звон бокалов, слыша шутки и остроты, засалившиеся от продолжительного употребления, видя в своих залах нарядную многолюдную толпу, под шаблонною улыбкой скрывающую свою скуку, — Ринальд чувствовал самое холодное, отчаянное одиночество.
Его прежние, старые знакомые, — его товарищи и приятели, — от души радовались, когда ему удавалось найти хороший заработок, и искренно печалились над его неудачами. У них было общее дело, и им было о чем поговорить друг с другом… О, да еще как! Они, бывало, проговаривали целые вечера и расходились по домам довольные и успокоенные, высказав то, что у каждого лежало на сердце… Им незачем было стараться ‘убивать время’: в работе и отдыхе время и без того проходило быстро, незаметно… Не пойти ли ему теперь к тем старым знакомым?
Однажды в воскресенье (в другой день он, наверное, никого не застал бы дома) Ринальд, одевшись поскромнее, вышел из дома пешком, как бы на прогулку, но вместо того отправился в одно из городских предместий навещать своих старых добрых знакомых. Но тут постигла его неудача: не с распростертыми объятиями встретило предместье нашего счастливца.
Многие не признали в нем прежнего собрата, каменщика Ринальда, иные же хотя и узнали, но отнеслись к нему как-то сдержанно и смотрели на него с подозрением. Его внезапное исчезновение года два тому назад из города (вернее было бы сказать — из предместья) казалось странно, необъяснимо и смущало этих простых людей. На их вопрос — где он пропадал, — Ринальд не мог рассказать всей правды (да ему, пожалуй, и не поверил бы никто), отвечал уклончиво.
— Я долго странствовал! — говорил он.
‘Для чего же он странствовал?..’ На этот вопрос Ринальд отвечал еще сбивчивее: ‘Так уж пришлось… хотелось ему видеть другие города, другие страны…’ Слушатели с недоумением молча смотрели на него и лишь пожимали плечами.
Не откликнулись на его зов старые знакомые, не встретил он у них прежнего доверия, не нашел ласки, привета и прежней задушевной беседы. Как чужого встречали его и с холодным поклоном провожали. Сердца простых людей не раскрывались на его призыв.
У бедных, убогих очагов для него места не оказывалось…
Каменщик Ринальд, вдруг куда-то пропавший и теперь возвратившийся одетым по-барски, конечно, не мог внушить доверия своим прежним товарищам. Они из чувства деликатности, — иногда свойственной беднякам-рабочим даже в большей степени, чем людям ‘благородного звания’, — не спросили Ринальда: откуда у него такое платье? Откуда взялись у него деньги?.. А сам он не решался признаться им в том, что он стал богат.
‘А-а? Так ты разбогател? Так ты теперь на наш счет живешь, барствуешь?’ — сказали бы ему старые товарищи, если бы он объявил им о своем богатстве. Если бы он стал объяснять им, что все его богатство — от волшебницы, то те, разумеется, только рассмеялись бы ему в глаза: ‘Как же! Знаем мы этих добрых волшебниц!’ — и остались бы при том убеждении, что он, Ринальд-каменщик, должно быть, каким-нибудь мошенническим способом разбогател от их трудов.
А если бы при этом Ринальд вздумал уверять их, что, несмотря на все свое богатство, он не может назвать себя счастливым человеком, те только махнули бы рукой: ‘Сказки-то, мол, нам не рассказывай!..’ А кто-нибудь из них, может быть, с насмешкой и со злостью заметил бы ему: ‘Если ты счастья не находишь в богатстве, так откажись от него, от этого богатства… Откажись! Брось его псам!..’
‘Откажись! Откажись!’ — мысленно передразнивал Ринальд своего мнимого, воображаемого собеседника. ‘Легко сказать, но не легко то сделать!..’ Ринальд уже привык к своему дворцу, к удобствам, к спокойствию и беззаботной жизни…
Так он и не сказал ничего о своем богатстве старым товарищам, те почувствовали, что он что-то не договорил и прячет от них. Скрытность Ринальда вызвала холодное недоверие к нему и оттолкнула от него старых товарищей.
Но неудачное посещение старых знакомых живо напомнило Ринальду его прошлое. И опять потянуло его на окраины города, в те узкие и темные, мрачные переулки и закоулки, куда не проникает веселый, солнечный луч и где в полутьме, таясь от света, гнездятся бедность и несчастье. Ринальд стал похаживать сюда, и тут снова предстали пред ним знакомые картины человеческих страданий…
Вот маленькие дети хватаются за руку умершей матери, прижимаются к ней и горько плачут о том, что мама их не слышит, не отвечает на их зов… Там семья рабочего, долго болевшего и оставшегося без гроша, сидит голодная, дети плачут, а мать с тупым отчаянием смотрит на них… Старуха, брошенная одна на произвол судьбы, беспомощно мечется на своем убогом ложе и напрасно молит, чтобы ей дали пить… У ворот тюрьмы стоит женщина, понурив голову, и держит за руку мальчугана, за этою серою каменною стеной ее муж сидит в заключении и ждет решения своей участи… Вон у окна плачет молодая девушка, закрыв лицо руками, горько плачет: она только что получила известие о том, что жених ее убит на войне. А она, бедная, уже шила себе подвенечное платье, украшенное цветами, а еще более — радужными надеждами на светлое будущее… Она только что с сияющею улыбкой смотрела на это платье, а теперь с горечью, сквозь слезы взглядывает на него…
Нищий-калека ползет по улице на коленях, поднимая пыль, и жалобно просит милостыни. А там другой несчастный, весь в язвах, жмется к стене и также робко протягивает руку к прохожим…
А дети, — эти слабые, беззащитные существа — сколько горя переносят они от людской несправедливости!.. Вон хозяин бьет своего мальчика-ученика, жестоко бьет палкой по спине, по голове — по чему попало. Ребенок кричит и бессильно рвется из рук своего мучителя. И никто не заступится за этого бедного мальчика, никто слез его не осушит: он — сирота… А там вон маленькая девочка, избитая и вытолкнутая из родного дома злою мачехой, задыхаясь от слез и закрывая ручонками ушибленную голову, умоляющим голосом шепчет:
‘Мама, мама! Возьми меня к себе на небушко! Не стало мне житья без тебя!..’
Конечно, Ринальд видит и милые детские улыбки, и веселые лица, слышит беззаботный, незлобивый смех, — видит порой, как радость, словно яркий солнечный луч, озаряет на мгновенье темную жизнь бедняка… Но горя он встречал несравненно больше, горе во всевозможных видах, на каждом шагу проходило перед Ринальдом. И болезненно сжалось его сердце, жаль, нестерпимо жаль стало ему всех этих несчастных — обездоленных…
Иные страдания — телесные и духовные — можно было облегчить, иные — устранить совсем. Умерших не возвратишь, но оставшимся в живых Ринальд мог бы облегчить их бремя: горюющих утешить, к больным привести врача, обиженных защитить, приютить бездомных, накормить голодных…
‘Я здоров, я силен, богат, живу в довольстве весело, привольно, а вокруг меня столько горя и несчастья… Ужасно!’ — сказал про себя Ринальд и тут же решился сделать, — по возможности, — всех счастливыми… Но тут страшное открытие словно громом поразило его, довело до слез, до отчаяния: оказалось, что счастливец Ринальд бессилен бороться с несчастием окружающих его.
Лишь только он брал деньги для того, чтобы подать бедному, деньги в руках его моментально обращались в стружки. Хотел он подать нищему кусок хлеба, — хлеб превращался в булыжник. Хотел он дать бедняку-оборванцу новую одежду, и прежде чем бедняк успевал дотронуться до той одежды, она мигом разлезалась, рассыпалась, словно вся изъеденная молью… только пыль поднималась и неслась в глаза прохожим, — и Ринальд с полным правом мог сказать про себя, что он пускает пыль в глаза своею благотворительностью… Стал он подавать воду одинокому, брошенному больному, и вода мигом высохла в чашке, испарилась, пока он подносил ее к губам больного…
Захотел Ринальд утешить горевавших — и не умел, не мог: с его языка сходили вовсе не те слова, какие были нужны, какие собирался он произнести… слова, холодные, как лед! Хотел он вступиться за детей, и вообще за обиженных и угнетенных, и был не в состоянии сказать ни слова, язык не повиновался, руки и ноги оставались неподвижны, как разбитые параличом. В самые трогательные минуты Ринальд чувствовал, что по губам его пробегает улыбка, и дикий, чудовищный смех начинает душить его… А напротив, в тех случаях, когда нужно было утешить, ободрить, посмотреть весело, — на глазах его навертывались слезы…
‘Что ж это такое? Я ничего не могу сделать для других… Желания мои перестали исполняться!.. Ах, старуха, старуха!’ — с горечью и недоумением говорил он про себя, ложась в тот вечер спать, усталый и разбитый напрасными усилиями помочь своим ближним.
Ринальд уже начинал слегка дремать, как вдруг ему показалось, что малиновые занавесы его алькова чуть заметно зашевелилась, и чья-то темная, морщинистая рука стала тихо раздвигать их. Ринальд вздрогнул и, опершись на локоть, приподнялся на постели. И когда занавес раздвинулся, Ринальд при слабо мерцающем свете ночника, увидал перед собой знакомую старуху в грязном, нищенском лохмотье.
— Почему ты удивляешься, что ничего не можешь сделать для других? — заговорила она, шамкая своими беззубыми челюстями и опираясь на клюку. — Разве ты уже забыл те желания, какие высказывал мне около трех лет тому назад? Ты не можешь пожаловаться на меня. Все твои желания, касающиеся лично твоего благополучия, исполнялись в точности — и будут исполняться… Но большего тогда ты ничего не желал… Ты помнишь, тот зимний снежный вечер… надеюсь, помнишь! Я ведь давала тебе время подумать и сама еще переспросила тебя: ‘Твои желания не касаются других? Ты думаешь и говоришь только о себе, — о себе одном, или имеешь в виду еще кого-нибудь, кроме себя?’ Ты мне тогда ответил: ‘Я говорю только о себе и больше ни о ком… Я желаю только для себя…’ Кажется, ты высказался совершенно ясно. А я, помнишь, после того сказала: ‘И будет так!..’ и теперь повторяю тоже… Ты сам избрал свою долю. Не ропщи же напрасно на судьбу — и не тревожь меня!
Занавес тихо опустился и, слегка волнуясь, снова лег мягкими складками по сторонам постели. А Ринальд после того впал словно в какое-то сонное оцепенение…
После этого вечера еще грустнее жилось Ринальду. Старуха была права, — он только для себя желал счастья — и получил его… Но то счастье, какое он выбрал себе на долю, уже перестало радовать его…
Садясь за богато убранный стол, Ринальд без аппетита жевал куски вкусных кушаний, невольно вспоминая о том, как много вокруг него голодных, лишенных даже куска черного хлеба, самые лучшие, заморские вина казались ему кислыми, как уксус, когда он вспоминал о брошенных больных, умирающих от жажды и не могущих достать капли воды, чтобы смочить свои запекшиеся губы.
Обширные, великолепные залы его дворца казались ему скучны и унылы, когда он представлял себе, как много в мире бесприютных скитальцев, лишенных крова в ночную пору и защиты от бурь и непогод. Вспоминаются ему девочка, выгнанная на улицу злою мачехой, и толпы жалких нищих. У тех нет угла своего, те иногда были бы рады собачьей конуре, а у него — эти залы-пустыни. И Ринальду чудится, что высокие, тяжелые, каменные своды, прежде казавшиеся такими изящными и величественными, мрачно высятся над его головой и гнетут его, как своды могильного склепа…
Старинные картины, прелестные статуи и другие художественные произведения не радуют по-прежнему Ринальда, не приводят его в восторг. Он вспоминает жалкие, пустые коморки, в каких ютятся семьи бедняков. Проезжая по городским улицам в блестящем, спокойном экипаже, он вспоминал о калеке-нищем, ползавшем на коленях по пыльной мостовой, — и прогулка не доставляла ему удовольствия. Он помнит, каких усилий стоило этому несчастному проползти какой-нибудь десяток шагов… Общественные собрания также не давали ему развлечения. Грустную отраду Ринальд находил в те дни лишь в игре на арфе. Но ведь нельзя же было бряцать на арфе вечно!..
Томительно проходили дни за днями. Ежечасно, ежеминутно душевное недовольство тревожило, мучило Ринальда. И, оставаясь один, Ринальд тоскливо бродил по своим роскошным покоям… Он уже не находил вкуса в том счастье, какое сам выбрал на свою долю, он не чувствовал себя счастливым.
‘Где же счастье?’ — в сотый раз спрашивал он самого себя.
Да! В самом деле… где ж оно? Все о нем говорят, мечтают, грезят во сне и наяву, все за ним бегут, к нему стремятся, но в руки оно не дается никому…
Однажды вечером Ринальд сидел у раскрытого окна и задумчиво смотрел на догоравший закат. Откуда-то издали жалобный плач доносился до Ринальда. Музыка, игравшая где-то в саду, не могла заглушить этот плач, — протяжный, тоскливый, он явственно слышался в тихом вечернем воздухе… Кто плачет и о чем? Чья душа скорбит, томится в этот прекрасный, благоухающий вечер, так мирно догорающий над землей?..
Давно уже душа нашего ‘счастливца’ томилась недовольством, но никогда еще недовольство не давало ему так болезненно чувствовать себя. Он облокотился на подоконник и опустил голову на руки.
‘Нет! — думал он: — То, чего я желал, что я считал счастьем, — просто какой-то призрак, — блестящий, правда, как те миражи, какие мне грезились в раскаленном воздухе пустыни, но совсем — не счастье. Для счастья мне недостает… недостает…’
И Ринальд мысленно запнулся. Чего же, в самом деле, еще недоставало и недостает ему?..
Выпадают в жизни такие минуты, когда потемки человеческой души вдруг освещаются, и чем ярче горит тот внутренний свет, тем яснее человек начинает чувствовать и сознавать то, что ранее постоянно ускользало от его внимания… Словно молния блеснула в душе Ринальда и рассеяла окутывавший ее мрак.
Да! Вот что!.. Человек может быть счастлив лишь тогда, когда все счастливы вокруг него, но человек один не может быть счастлив никогда!
Ринальд вдруг словно прозрел и, бледный, взволнованный, широко раскрытыми глазами смотрел на погасавший запад… Жалобный плач, доносимый до него легким вечерним ветерком, не даст ему наслаждаться даже этим прелестным вечером… Так и всегда! Вечные жалобы, слезы и стоны мольбы о помощи, доносившиеся до него отовсюду, отравляли ему покой, не давали ему быть счастливым. Вот откуда его недовольство, его скука и томленье…
— В таком случае, что ж мне в этом счастье? — с отчаянием прошептал Ринальд.
Воспоминания прошлого и то, что он теперь видит и слышит, доносящиеся до него вопли и стоны отравляют ему существование каждый час, каждый миг… В думах о своем личном благополучии он забыл о своих страдающих ближних, — он тогда думал только о себе, — о себе одном, только для себя он желал счастья, он даже боялся, чтобы его не заставили поделиться своим счастьем с кем-нибудь… Теперь он понял, что настоящее-то, истинное счастье и заключается именно в желании и возможности делиться им со всеми.
Теперь Ринальд не в состоянии помогать людям, умоляющим о помощи, и сознание бессилия мучит его тем больнее, тем ужаснее, что сам он пользуется полным благополучием, — всеми удобствами и радостями жизни. Теперь он знает, отчего душа его болит, несмотря на то, что все его желания исполнились… Теперь он чувствует, как тяжело, тяжело невыносимо жить только для одного себя. Он с изумительною ясностью теперь сознает, что несчастья окружающих лишают и его счастья, не дают пользоваться им.
— Счастливым быть я не могу… Нет, старуха! Не дала ты мне счастья!.. — прошептал Ринальд.
— Я исполнила все твои желанья! — раздался за ним в ту минуту знакомый, дрожащий голос. — Чего ж тебе еще надо, неблагодарный, беспокойный человек?
Ринальд быстро обернулся.
Старуха в своем грязном лохмотье стояла перед ним и, опираясь на клюку, с грустною, холодною улыбкой смотрела на него из-под своих косматых, седых бровей.
— Ну, старуха, легка на помине… Волшебница или ведьма, кто бы ты ни была, выслушай же меня теперь! — горячо заговорил Ринальд. — Правда, ты исполнила мои желанья, но я не сделался от того счастлив. Для счастья мало того, чего я пожелал… Для счастья нужно еще другое… нужно еще исполнение других желаний… Видишь: я ошибся…
— Ты ошибся? — промолвила старуха, с какою-то странною, загадочною улыбкой посмотрев на Ринальда. — Не ты один в этом ошибся… Весь ваш род людской так-то ошибается — ищет счастья не там, где его можно найти… Но теперь, дружок, поздно: сделанного уже не переделать! В третий и последний раз являюсь я тебе… Помни же: каждое твое желание, касающееся лично тебя, исполнится. И если ты пожелаешь снова превратиться в каменщика, — всегда можешь… Это — в твоей воле. Прощай!..
И старуха исчезла, словно слилась с вечернею темнотой, сгущавшеюся в комнате. Ринальд встал, сделал, как бы в забывчивости, два-три шага по комнате и остановился.
Ринальд был не дурной, не злой человек, но лишь заблуждавшийся, полагавший счастье в том, в чем полагали его почти все люди — до и после Ринальда. Но теперь, когда Ринальд разглядел воочию всю призрачность своего счастья, он не мог долее цепляться за него.
— Если я не могу быть один счастлив, то уж пусть лучше я буду несчастлив вместе со всеми — с теми! — с решимостью прошептал он, протягивая руку к окну и как бы указывая на смутно выступавшие в вечернем сумраке городские предместья. — Пусть лучше опять я буду Ринальдом-каменщиком… Знаю, что мне опять предстоит нужда, бедность, но я буду в состоянии хоть чем-нибудь помогать другим, на душе будет легче и, значит, я буду ближе к счастью там, чем здесь!..
Наутро Ринальд, проснувшись, увидал себя опять в своей жалкой, закоптелой лачуге.
Он вскочил с лавки, приоделся, бодро взвалил на плечи свой мешок с инструментами, взял в руки свой старый верный молоток и пошел искать работы…
Последние три прожитые им года казались ему теперь каким-то странным, сбивчивым сном…
Источник текста: П. В. Засодимский. Дедушкины рассказы и сказки. — М: издание редакции журнала ‘Детское чтение’, 1899.