Римский колонат, Фюстель_де-Куланж Нюма-Дени, Год: 1877

История
Время на прочтение: 218 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. Д. Фюстель де Куланж.
Римский колонат

Предисловие

(От редактора русского перевода)

Предлагаемое ныне в отдельном издании на русском языке ‘разыскание’ Фюстеля де Куланжа ‘о римском колонате’ должно быть причислено к самым выдающимся трудам знаменитого историка. Оно долго ‘замалчивалось’, как и другие работы автора, немецкой наукой: представители ее не сумели найти лучшего способа борьбы против раздражавших их остро антигерманистских идей крупного противника. Но тем не менее данная работа составила, можно сказать, эпоху в истории изучения темной и трудной проблемы, являющейся вопросом первостепенной важности как для социальной истории римской древности, так и для истории развития общественного строя средневековой Европы. Даже научные и идейные враги Фюстеля де Куланжа, часто не называя его, не признавая открыто значительности результатов его исследования, — не могли, однако, не основываться на них: при освещении и построении вопроса о римском колонате и средневековом крестьянстве они поневоле опирались на его крепкие плечи.
Представляя вниманию той части русского общества, которая живо и серьезно интересуется историей, — работу, появившуюся 20 с лишком лет назад, инициатор русского ее перевода, несмотря на это, убежден, что он, по мере сил, содействует приобщению к нашей научной литературе первоклассного произведения великого ученого мастера, которое не утеряло и теперь своей свежести. Оно навсегда останется маленькой, но чистой жемчужиной исторического искусства, а блестящими, солидными и оригинальными достоинствами содержания, оно очень долго еще будет победоносно отстаивать себя от забвения и устарелости, каковы бы ни были осуществившиеся после ее появления успехи исторического знания. — Стремясь помочь русскому читателю войти в сознательное изучение и критический анализ предлагаемого сочинения Фюстеля де Куланжа, пытаясь облегчить ему правильную и всестороннюю его оценку, редактор должен в нескольких словах осветить место книги 1) в ряду других трудов ее автора и 2) в историографии вопроса о колонате.

* * *

Нашего замечательного историка, проф. П. Г. Виноградова, один из близких его соратников по науке назвал недавно ‘человеком одной книги’. Таким парадоксальным выражением подчеркивалось то, что вся ученая жизнь его посвящена созиданию единого громадного и сильного сравнительного исследования социальной структуры Европы в эпоху средних веков. Оно развертывается во много томов, но все они составляют нераздельное органическое целое, — одну книгу, один, неуклонно строящийся внушительный памятник. — Фюстеля де Куланжа в таком же смысле можно назвать — ‘человеком двух книг’ — книги об античном общежитии и родовой религии (La cit&eacute, antique) и книги о древнефранцузском общественном строе (Les institutions politiques de l’ancienne France). Древняя civitas, — город-государство — ее эволюция и идеализация, с одной стороны, с другой — средневековый с. VII феодализм — поместье-государство — и его генезис: таковы два основные центра, около которых поочередно вращалась вся его беспримерно трудовая, исключительно плодотворная научная жизнь. В первой половине все помыслы его направлялись на подготовку изумительного по гармонической стройности создания — ‘гражданской общины античного мира’. Вторая половина отдана была всецело на исчерпывающее собирание и глубокое изучение материала, установку плана, разработку его частей и постепенное возведение нижних ярусов гораздо более сложного сравнительно с первым сооружения, — именно реконструкции роста общественного организма древней Франции [1]. — La cit&eacute, antique поражает сжатой насыщенностью необычайно прозрачного синтетического построения, покоряющего ум тонкой простотой — не элементарным симплизмом, а дивинирующей интуицией основного одухотворяющего мотива. — Les institutions politiques de l’ancienne France заставляют преклониться перед колоссальной эрудицией, богатырской легкостью распоряжения ею и небывалой силой проникновения в ткань прошлого, путем неутомимого мельчайшего анализа оставшихся от него следов. — Последнее здание вырастало более запутанным, оно осталось неоконченным, но твердая путеводная нить неразрывной последовательности общей мысли, всегда блистающей перед взором читателя или ученика, не дает заблудиться в лабиринте его помещений, и в доме, оставленном без кровли, духовный житель его чувствует надежный приют. Сравнение обоих продуктов великого научного усилия, вполне адекватных каждый своей теме, свидетельствует о разностороннем богатстве дарования создателя, убеждает отдать ему честь как одному из ‘героев’ научного познания человеческой культуры.
Фюстель де Куланж запальчиво полемизировал с противниками его идей и выводов, он может казаться самоуверенным, по внешности, и даже высокомерным в отстаивании своих мнений против установившихся взглядов, но на самом деле он был проникнут глубокой, благоговейной скромностью перед высокой задачей отыскания исторической правды. Он постоянно сомневался в своей способности ее открыть, он вечно видел, достигая результата, представлявшегося ему важным шагом вперед, расширявшиеся впереди дали, остававшийся непорешенным вопрос. Отлично понимая и глубоко чувствуя величайшие трудности истолкования далекого прошлого, Фюстель де Куланж действовал всегда с чрезвычайной осторожностью. Он не жалел труда на отыскание нового, раньше незамеченного обломка традиции, не щадил крайнего напряжения мысли и внимания в применении всех доступных мельчайших приемов методической обработки материала. Он шествовал медленно, чтобы двигаться твердой поступью, направляя шаги по строго и точно расследованной почве. Всегда оставался он верен выстраданным в труде заповедям: на годы анализа допускай лишь часы синтеза, иди вперед лишь во всеоружии опыта и знания, поднимай голос, лишь когда убежден, что он благовествует истину, всегда умей отказаться от собственного заблуждения, но остерегайся и общераспространенных предрассудков других. Научная работа была для Фюстеля де Куланжа не только любимым призванием, но и как бы религиозным подвигом.
Одним из признаков (или последствий) такой прямо ‘благочестивой’ совестливости при исполнении принятой на себя научной задачи, которую автор всегда переживал как ‘великое радение’ (une grande tche), — являлись в работе Фюстеля де Куланжа многочисленные частичные, предварительные исследования (travaux pr&eacute,liminaires, Vorstudien). Они должны были как бы расчищать путь и подготовлять данные и идеи для главного вывода и общего построения, а вместе служили проверочными опытами правильности намечавшегося направления, формулировавшейся основной истины. Подобного рода ‘recherches pr&eacute,paratoires’ вырастали у Фюстеля де Куланжа, который не любил оставлять ничего недоделанным, в законченные этюды, иногда обширные по размерам, охватывающие большой и серьезный вопрос, освещающие его с разных сторон, ставящие его в связь с целыми комплексами исторических проблем. Такие ‘разыскания’, собранные вместе, образовали три внушительных тома, и среди них находится немало лучших перлов исторического таланта автора.
К числу подготовительных работ для общего труда о феодализме принадлежит и исследование Фюстеля де Куланжа ‘о римском колонате’. Оно открывает собой первый из сборников отдельных разысканий автора — ‘Recherches sur quelques probl&egrave,mes d’histoire’, вышедший еще при жизни историка в 1885 г. (Paris, Hachette) [2]. Лучше всего воспользоваться его собственными словами, взятыми из авторского предисловия к означенному тому-сборнику, чтобы показать характер предлагаемого труда в ряду разновидностей исторических сочинений, чтобы определить его место среди других работ Фюстеля де Куланжа.
‘Меня спрашивали, — говорит автор, — почему я еще не обнародовал книги о феодальном порядке. В самом деле, вот уж девятнадцать лет прошло с тех пор, как я предпринял выяснить путь, по какому этот порядок слагался. Я работаю все это время над данным вопросом, следуя той же методе, которая руководила мною, когда я в двенадцать предшествующих лет моей жизни расследовал основные начала строя греческого и римского общества, то есть, прямо изучаю документы и углубляюсь в наблюдение деталей. В истории, по крайней мере столько же, сколько во всякой другой науке, можно надеяться достигнуть некоторого синтеза только на почве упорного анализа. Но для такого изучения феодализма требуется более долгая работа, чем для античных общин. Последние являлись организмами, относительно простыми, у которых в известную эпоху все элементы находились в согласном равновесии между собой. Можно было с успехом усмотреть их природу при соблюдении единственного условия — не переносить в те стародавние века наших современных понятий. Когда мне удалось изучить там, в отдельности, положим, тридцать каких-нибудь учреждений, оказалось, что эти тридцать аналитических исследований, доведенные до конца и сближенные между собой, обнаружили очевидную взаимную связь. Оставалось привести каждое к простейшему виду, и книга была готова. Того уж нельзя было достигнуть по отношению к римской империи, которая при наружном единстве, вызвавшем иллюзию в умах некоторых историков, являлась одним из самых сложных и противоречивых общественных образований, какие когда-либо существовали. — Что касается так называемого германского вторжения, я, надеюсь, показал, что его можно уразуметь, лишь разлагая на отдельные течения, из слияния которых оно создавалось. — Хорошо схватить и познать средневековый феодализм еще бесконечно труднее. Это тело — чрезвычайно обширное, снабженное многочисленными органами, с многообразной жизнью, с постоянно меняющейся физиономией. Простота изображения, которая могла соединять в себе и точность его применительно к древним обществам, превратилась бы здесь в грубейшую из ошибок’.
Фюстель де Куланж переходит затем к вопросу о происхождении феодализма. — Один он, этот вопрос представляет собой проблему великой трудности. ‘Две школы, германисты и романисты, пытались упростить задачу, выводя феодальный строй из единого источника. Но феодализм не был ни германским, ни романским. Он сложился очень медленно. Он явился равнодействующей многих сил, длинного ряда фактов, социальных навыков, бытовых особенностей, незаметным образом установившихся. Поэтому историк, который пытается понять феодальный порядок, обязан произвести бесконечную серию исследований на протяжении восьми веков. Он не имеет права пренебрегать решительно ничем, ибо заранее не может знать, содействовали или нет такое-то событие, такое-то учреждение, такой-то принцип публичного права или такая-то практика права частного зарождению этого порядка. При всяком факте, с которым он встречается, при всяком законе или обычае, которые он усматривает, ему необходимо спрашивать себя, не стоял ли этот факт, закон или обычай в той или иной связи с феодализмом. — Здесь указывается лишь меньшая часть задачи и ее трудностей. Чтобы изучить феодальные институты, историку необходимо также хорошо знать и уметь отличать от них не феодальные, которые смешались и переплелись с первыми. Приходится, стало быть, наблюдать решительно все и притом не только на поверхности: именно в корнях и на низах вещей и явлений отыскиваются обыкновенно внутренние связи между ними или самые сокровенные и существенные отличительные черты’.
Отсюда и вытекает, что необходимость ‘предварительных’, ‘подготовительных’, разведочных работ особенно велика, когда вступаешь в истолкование феодализма и прежде всего его возникновения. — ‘Раньше чем идти здесь вперед по главной линии, надобно расследовать множество второстепенных пунктов’. — Колонат, вопрос о происхождении крепостничества сельского населения, в ряду таких ‘recherches pr&eacute,liminaires’ для феодализма, в уме Фюстеля де Куланжа должен был естественно рисоваться одной из самых важных задач. Колонат раскрывается перед очами Фюстеля де Куланжа как одно из самых сильных и цепких звеньев (traits d’union), объединяющих римский общественный строй с теми порядками, какие определяли жизнь трудящейся массы в земледельческом средневековье. Разработка вопроса о рождении и росте колоната в плане научного дела жизни Фюстеля де Куланжа, — это ‘contribution’ и для уразумения социального организма поздней римской империи (La fin de l’empire), и для познания аграрного строя и положения сельских классов в ранней истории Франции (L’alleu et le domaine rural), и для выяснения главных институтов, из которых вырос феодализм (Les origines du syst&egrave,me f&eacute,odal) [3]. — В экономии же или систематике отдельных частей главного научного произведения Фюстеля де Куланжа — ‘L’histoire des institutions politiques de l’ancienne France’ — колонат (Le colonat romain) является крепким узлом, одним из узлов, наглядно и убедительно определяющих филиацию от римской империи к древней Франции. Мы бы сказали: римский колонат и средневековой серваж в их генетической связи знаменуют собой один из сильных аргументов в пользу ‘всемирно-исторической’ точки с. XIII зрения при выяснении преемства между античной и новоевропейской культурой. А эта идея — ‘всемирной истории’, то есть, непрерывного развития культурного человечества в рамках европейской (даже и внеевропейской) истории, — очень дорога для ‘эволюционного (не догматического, не доктринерского, а подвижного и гибко-исторического) романизма’, которым вдохновлялся Фюстель де Куланж. Оттого тема о римском колонате разработана автором с такой тщательностью и полнотою и разработка эта проникнута такой любовью.

* * *

Вот каково место предлагаемого здесь ‘разыскания’ в концепции задач ученой деятельности Фюстеля де Куланжа, который сумел вдохнуть в работу своей жизни душу, пылающую страстью, но и подчинить ее одушевление твердой логике разума, воплотить мысль и энтузиазм в развивавшееся с необычайной последовательностью неустанное дело. Переходя к формулировке самого положения, какое заняло исследование знаменитого историка в обширной литературе о римском колонате, пишущему эти строки не приходится распространяться по данному вопросу: он имел уже случай высказаться систематически и полно о книге Фюстеля де Куланжа печатно в пространном критическом разборе ее, напечатанном вскоре после появления в свет ‘Recherches sur quelques probl&egrave,mes d’histoire’ в ‘Журнале Министерства Народного Просвещения’ за 1886-й год [4]. К этой рецензии с. XIV он и просит читателя обратиться при желании его предварительно ориентироваться в отношении Фюстеля де Куланжа к взглядам и теориям других историков и юристов, писавших о колонате, и заранее представить себе выдающиеся черты его исследования, как положительные, так и отрицательные. Рассчитывая на такое ознакомление читателя с указанной статьей, автор настоящего краткого предисловия ограничится лишь несколькими словами в качестве характеристики главных особенностей воззрения Фюстеля де Куланжа на колонат.
Построение труда Фюстеля де Куланжа тем, прежде всего, замечательно, что широко и цельно развившимся планом охватывает весь предмет, освещая исследуемый институт (колонат) в его происхождении и росте внутри римского мира, а также рассматривая его переживание и воздействие на жизнь общества в последующую эпоху. В отдельных своих частях вопрос расчленен с безукоризненной отчетливостью. Элементы, из которых слагается тема, классифицированы в превосходной системе и приведены в удивительную гармонию друг с другом. Автор с особенным вниманием сосредоточивается на первой задаче: с большой глубиной и проницательностью раскрывает он ‘origines’ колоната. Из точного анализа текстуального предания, часто отрывочного, он мастерски умеет восстановить фазы роста изучаемого явления, нарисовать одно над другим наслоения, символизирующие возрасты его жизни. — Историк тем здесь оригинален, что ищет основных двигателей, создавших институт, в широкой практике повседневного существования общества, а не в идее законодателя (как думали многие). Он находит первые формулы, которые составили его кристаллизацию, не в сфере положений публичного права или актов законодательной власти, а в области частноправовых с. XV отношений между личностями и группами. Первое слово о колонате, по его мнению, сказал не закон, а обычай [5].
Выясняя источники пополнения класса колонов (sources de recrutement), Фюстель де Куланж с большой силой доказал — и после его изображения вопрос становится ясным как день и раз навсегда, что образование колоната в общем правиле (основным стволом) было понижением свободы граждански независимых категорий, а не фазой социального прогресса от рабства к свободе. Самые ступени такого понижения людей от крестьянского землевладения через вольную денежную аренду на срок и потом долгосрочное фермерство из части, через задолжание и кабалу к легальному крепостному праву — представлены автором с редкой яркостью и убедительной документальностью. — Только рядом с таким центральным и определяющим потоком, приводившим к созданию колоната как всеобъемлющей формы быта трудящихся сельских масс в римской империи последней эпохи, — Фюстель де Куланж чертит кривые боковых течений. Он отмечает действительно появление ‘рабского держанья’, как дополнительного источника увеличения класса колонов, и распространения колоната и как пути для перерождения чистого, классического рабства в средневековый серваж. — Автор показывает также широкую струю добровольных и принудительных варварских переселений или пополнения редевшего числа сельских жителей римского государства через испомещение на казенных и частных с. XVI землях империи многочисленных групп германцев на условиях постепенно слагавшегося колонатного права. — От таких ограничительных дополнений теория Фюстеля де Куланжа никоим образом не расплывается в бесцветный эклектизм. Она остается окрашенной монистическим принципом: колонат был падением римских крестьян-съемщиков от свободы к крепостничеству. Яркая и сильная, единая руководящая идея дает жизнь всему построению, она только осложняется добавочными тезисами, которые совершенно правильно знаменуют собой сложность самого изображаемого явления, обнаруживают всегда происходящее в исторической жизни обществ притяжение к основному процессу целого ряда побочных.
Затем еще как одно из типичных своеобразий теории Фюстеля де Куланжа о происхождении колоната, необходимо указать на стремление его довести до минимума оценку роли государственной власти и ее сознательной инициативы в ряду сил, творивших этот институт. Воле законодателя, утверждает он, принадлежала тут лишь констатирующая функция, творческой работы правительство римских императоров в создании колоната не обнаружило. Оно лишь воспользовалось для чисто и узко фискальных целей практикой, сложившейся в жизни. Автор с выдающимся остроумием показывает в особой (пятой) главе, как первым актом правительства по отношению к колонам, фактически уже кабальным и пригвожденным к месту долгами, была фиксация такой выработанной жизнью реальной закрепощенности сельского люда на барских поместьях при помощи государственной санкции. Правительственный сборщик подати заносил постоянных (уже наследственных) съемщиков в писцовые книги данных поместий, на которых их застал земельный кадастр. Тем самым они становились как бы частью земли, неразрывными ее членами. — Фюстель де Куланж с редким мастерством рисует ход этой фискальной операции (занесения колонов на списки ценза), он превосходно выводит ее конечный результат — иммобилизацию (на вечные времена и без выхода) всего крестьянства на возделываемых им чужих полях. Замечательной убедительностью и объективностью изображения он при этом дает оружие против самого себя: он сам невольно открывает, как констатирующая роль законодателя становилась конституирующей, даже если она только превращала в стойкое право колеблющийся факт.
Глава о легализации колоната императорским законодательством (шестая) IV-го и V-го веков именно потому является самой слабой частью всего труда, что автор упорствует в ней на своей формально-односторонней точке зрения, будто законодательство не внесло в развитие колоната и не могло внести ничего нового, будто оно шло только за жизнью и приспособлялось к ней. — Нет! Оно и ее приспособляло к властно стоявшему перед правительством ‘raison d’&eacute,tt’, которому придавало зловещую императивность трагически трудное для империи последних веков сочетание обстоятельств. Законодательство о колонате было не только пассивным закреплением результатов социальной эволюции, но и крупным отзвуком активно налагавшейся государством на общество системы опеки, принудительной службы, подневольной разверстки тягот для поддержания силы и единства государства, с интересами которого общество фатально разошлось. Здесь мы имеем яркий пример влияния права и государства на хозяйство и общество, которое Фюстель де Куланж слишком упрощенно отрицает. Эту сторону великого процесса разложения империи он просмотрел или, вернее, предвзято не захотел признать с высоты своей оптимистической оценки империи и ее политики. Его, в данном случае ошибочный взгляд полезно исправить с. XVIII чрезвычайно искусной попыткой восстановить историю императорского законодательства о колонате, создавшего истинное крепостное право, которую дает наш замечательный историк, проф. П. Г. Виноградов в первой главе своей книги ‘Происхождение феодальных отношений в лангобардской Италии’ (Спб. 1880) [6].
Нельзя не отметить, наконец, в последней обширной главе исследования Фюстеля де Куланжа его попытку не только, так сказать, ‘проецировать’ римский колонат в средневековую Европу, но и производит при помощи памятников, оставшихся от последней тонкие и плодотворные ‘обратные заключения’ для истолкования первого. Сделанный им, например, опыт, на основании данных, извлекаемых из поместных писцовых книг VIII-го и IX-го веков (polyptycha), связывая их с прототипами, исчезнувшими описями римских поместий, — воспроизвести consuetudines praediorum (уставы поместий), которые являлись законом жизни для позднего римского крестьянства, — дает очень много: этот опыт, по справедливости, следует назвать превосходным методическим замыслом, и он привел к чрезвычайно удачному и важному результату. Две длинные, существенные эпохи из жизни трудящегося большинства в различных европейских обществах — тем самым оказываются сомкнутыми могучей преемственной связью.
При сочувственном, живом и заинтересованном изучении данной работы Фюстеля де Куланжа, как и других его сочинений, бодрящим образом действует на читателя энергия автора, вера его в науку и труд. Кроме того, умственная сила изучающего растет под влиянием с. XIX оригинальной, глубокой и острой, увлекательной методы первоклассного исследователя. — Но надобно сохранять критическую самостоятельность, усматривать и у блестящего автора слабые стороны. Он неподражаемо велик в твердом анализе, сознательно смелой борьбе мощным оружием расчленяющей мысли с трудной и сложной проблемой: здесь он крупный учитель, чудный образец. Он отлично вскрывает и располагает в строгом порядке слои, один за другим нараставшие по мере образования института колоната и знаменующие этапы в развитии явления. Он правильно устанавливает чередование статических моментов, но чересчур сухо воздерживается от эволюционного синтеза, как бы уклоняется с предубеждением, доходящим до педантического формализма от объединения установленных последовательных состояний института в различные века динамической силой основных факторов, обусловивших генезис, создавших движение ‘между фазами’. Он как бы устраняется от открытия этих творческих сил истории, признавая такую задачу фантастической, недостижимой. Особенно жестко погружается он в такую ложно-позитивную ‘abstention’, когда обрушивается на плохо обоснованные гипотезы противников. Опровергая заблуждения других, он, незаметно для себя, отказывается от разыскания вероятной истины в форме обобщения утвержденных анализом фактов, стесняет полет собственного зиждительного разума придирчивым требованием подчинения свободной мысли букве часто фрагментарного текста. В этом чувствуется искажение автором своей личной интеллектуальной природы, и от влияния такого серьезного недостатка должен остерегаться сознательный читатель.
В связи с указанным дефектом методы находилось и опасение, которое всегда тревожило и стесняло Фюстеля де Куланжа, ставить изучаемое частное явление в с. XX сочетание с широкими течениями, охватывающими народную жизнь и играющими для них роль среды, а для исследователя роль освещающего фона. Так и здесь, он решительно останавливается перед задачей постоянного сопоставления развития колоната со всей аграрной эволюцией римского мира, с историей классов и социальной политикой государства. Тем самым основное изучаемое явление рисуется отвлеченным от творившей его исторической обстановки, уединенным от живого комплекса других. Только отдельные, иногда вырывающиеся из-под коры сурового воздержания великолепные домыслы показывают нам, какой громадный дар синтеза автор держал в плену внутри себя, подчиняясь иногда почти суеверной боязни ‘социологического построения’, ‘сравнительного толкования’, ‘гипотезы об общих причинах’. Подобные приемы носят характер фраз лишь в устах и в уме поверхностного дилетанта, но ему, великому и глубокому ученому, все это послужило бы для удесятерения работы той силы познания, которой он гениально был одарен. — Такие оговорки о пробелах методического темперамента Фюстеля де Куланжа обязан сделать, по долгу совести перед читателями, представляя им выдающийся плод его научной музы, не ослепленный почитатель его таланта.

* * *

В названной выше статье автора настоящих строк [7] указана довольно обширная библиография работ, посвященных колонату или затрагивающих его, которые появлялись в свет до выхода исследования Фюстеля де Куланжа. Для содействия активному читателю и начинающему научному работнику при выполнении задачи опознаться в дальнейшей разработке вопроса трудом позднейших ученых, с. XXI здесь будут даны сведения о новейшей литературе по римскому колонату [8].
Очень важный критический свод истории изучения вопроса о колонате дал итальянский ученый Gino Segr&egrave, в обширных статьях ‘Studio sull’ origine e sullo sviluppo storico del colonato romano’ в журнале ‘Archivio Giuridico’, vol. 42, 43, 44, 46 (1889—1891). Там оценивается в частности значение работы самого Фюстеля де Куланжа, и автор дает попытку своего построения. Богатая библиография, можно сказать, исчерпывает соответствующую литературу до 1890 г. — В последнее десятилетие XIX-го в. научное исследование сосредоточилось преимущественно на выяснении связи колоната с развитием крупной земельной собственности в римском мире. Впрочем, путь этот намечался и Фюстелем де Куланжем. Исследование направлялось тут руководящим влиянием, какое оказали на постановку вопроса и истолкование института превосходные надписи императорской эпохи, открытые по преимуществу в римской Африке. Эпиграфические памятники оказались ‘новым светом’ для познания римского земельного строя вообще и в частности для определения истинных ‘origines’ колоната. Ими вскрыта была целая предшествовавшая крепостному колонату фаза: рано развившаяся (во II-м, даже в I-м веке от Р. Хр.) долгосрочная (даже наследственная) аренда вольных людей на крупных поместьях казенных и частных [9]. Тем самым исследование колоната введено было в широкое русло изучения эволюции всего хозяйственного процесса великой эпохи, предопределившей многое с. XXII в ‘древней истории’ ‘народов новой Европы’, то есть в истории раннего средневековья, как обыкновенно говорят. Добытые на данной дороге результаты обобщены в книгах Ad. Schulten, Die rЖmischen Grundherrschaften (Weimar, 1896) и E. Beaudouin, Les grands domaines dans l’empire romain (Paris, 1899) [10]. Обстоятельная глава, связанная с тем же предметом, содержится в книге проф. М. И. Ростовцева, История государственного откупа в римской империи (С.-Пб. 1899) [11]. К надписям римской Африки, которая из года в год дарит исследователям новые драгоценные источники сведений об аграрной старине, присоединялись и азиатские. Много дало для выяснения вопроса о колонате изучение греко-римского Египта и организации собственности на поместьях римских императоров [12]. Причем давние прецеденты колонатных отношений найдены в системе эксплуатации казенной собственности в эллинистических монархиях Сирии и Египта [13]. — с. XXIII Краткое обозрение результатов последних лет в исследовании интересующего нас здесь предмета русский читатель может найти в небольшой книжке М. Белоруссова, ‘Колонат, очерк возникновения римского крепостного права’ (Варшава, 1903).
Чем дальше двигалось дело, тем больше обнаруживалась необходимость выяснения вопроса в связи и в свете познания развития греко-римского хозяйства. Объединяющего огромный вопрос научного построения до сих пор, к сожалению, еще не дала европейская историческая наука. Но необходимо пользоваться, по мере возможности, ставящимися общими теориями. Каждому изучающему данную область важно отдать себе отчет в сущности контроверзы об особенностях экономического развития античности, происходившей в 90-х годах между Карлом Бюхером [14] и Эдуардом Мейером [15]. Критическое рассмотрение вопроса с поддержкой взгляда Бюхера в переработанном виде автор настоящего предисловия предлагает в своей книге, посвященной ряду проблем из римской аграрной истории [16]. Интересную попытку провести через развитие римского хозяйства исторически индивидуализированную теорию Бюхера дает еще G. Salvioli, Le capitalisme dans le monde antique (Paris, 1906). — Большой с. XXIV материал и оригинальные идеи содержит известный труд Max Weber, RЖmische Agrargeschichte (Stuttgart, 1891). — Последней общей работой по колонату является латинская диссертация H. Bolkestein, De colonatu romano eiusque origine (Amstelodami, 1906) [17]. Если бросить взгляд вперед, по стопам Фюстеля де Куланжа, на судьбы колоната ‘после римской империи’, то для этого хорошим пособием будет труд Henri S&eacute,e, Les classes rurales et le r&eacute,gime domanial en France au moyen ge (Paris, 1901), написанный под влиянием идей и методы знаменитого историка [18].
В содержании указанной литературы исторический работник, вдохновленный чтением труда Фюстеля де Куланжа ‘о римском колонате’ получит разнообразный фактический материал и руководящее теоретическое, идейное направление для расширенного и углубленного изучения как колоната, так и связанных с ним вопросов экономической и социальной истории римской древности и европейского средневековья. Приглашая русского читателя к ознакомлению с ‘разысканием’ Фюстеля де Куланжа, редактор его перевода не находит лучшего средства для возбуждения в нем соответственного делу серьезного внимания и строгого, достойного настроения ума, чем закончить собственными заключительными словами предисловия Фюстеля де Куланжа:
‘Читатель, к которому обращается настоящая книга, это тот, который привязан к трудным проблемам с. XXV истории, и который в области этой науки особенно любит суровые вопросы. Я поставлю перед его глазами документы, я проведу его через мои исследования, мои колебания, мои сомнения. Я направлю его на ту же дорогу, по которой следовал сам. Я укажу ему также мнения моих противников и объясню, почему я к ним не присоединяюсь. Словом, я представлю ему свой труд таким, каким он создавался почти изо дня в день, и вместе с тем снабжу его орудиями, чтобы он мог оспаривать мои суждения и чувства. Может быть это принесет пользу кому-нибудь. Вот уж двадцать пять лет преподаю я науку и был счастлив каждый год находить несколько учеников. Я особенно настойчиво учил их искать и искать. Особенно важным считал я внушить им, чтобы они не предполагали все цели легко достижимыми, чтобы они научились никогда не упускать из внимания нерешенной задачи, которая становится на их пути. Главная истина, в которой я стремился убедить их, — это, что история — труднейшая из наук…’ [19].
С.-Петербург, май 1908 г.

Примечания

[1] Оба указанные центра не оставались у Фюстеля де Куланжа разъединенными: связующим звеном между ними являлась в его ученых интересах также по-новому им истолкованная, принадлежащая, по его мнению, и к первому центру, и ко второму — мировая монархия, римская империя: в нее превратилась первая (гражданская община древности), она сама разложилась во второй (феодализм).
[2] Остальные два тома называются ‘Nouvelles Recherches’ и ‘Questions Historiques’. В них содержатся специальные этюды по истории Греции, Рима, варварского строя, феодальных институтов.
[3] Особенно близко соприкасается работа о колонате с трудом об ‘аллоде’. Первая часть последнего, вышедшего позже первой, интересно дополняет ее.
[4] См. книжки за ноябрь и декабрь. — За вычетом некоторых преувеличений и прямолинейностей этой почти юношеской работы, автор до сих пор согласен с высказанными в ней общими точками зрения и даже еще больше, чем тогда, видит правды в построении Фюстеля де Куланжа, хотя бы и в наиболее слабой второй части его труда.
[5] Ту же точку зрения автор проводит с большим блеском, исследуя вопрос о ‘происхождении феодального порядка’. Он находит его подпочву сложившейся на низах общества, в фактических комбинациях междуклассовых взаимодействий, а не в верхах его и в столкновениях между обществом и государством. Малый, повседневный феодализм предшествовал большому, торжественному.
[6] Тот же автор (P. Vinogradoff) касается колоната в главе второй своего английского труда ‘The growth of the manor’ (London, 1905).
[7] ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’ 1886, ноябрь, декабрь.
[8] На страницах краткого предисловия нельзя дать полную историографию. Здесь будут поименованы либо двигавшие вопрос работы, либо обзоры со значительным библиографическим материалом, от которых удобно исходить для дальнейших поисков.
[9] У Фюстеля де Куланжа уже есть глава, посвященная характеристике эпиграфических данных (вторая).
[10] Первая раньше печаталась статьями в ‘Zeitschrift fr Social- und Wirtschaftsgeschichte’ (1895—1896), вторая — в ‘Nouvelle revue historique de droit franГais et &eacute,tranger’, 1897—1898.
[11] Она же в переработанном виде вышла на немецком языке — ‘Geschichte der Staatspacht’ (Leipzig, 1903). См. еще статью G. Cicogna, Dei possedimenti denominati saltus (‘Archivio giuridico’, vol. 74, 75, 1905 г.) и статьи Carcopino в ‘M&eacute,langes de l’&eacute,cole franГaise de Rome’ за 1907 г.) и Schulten (в журн. ‘Klio’, за 1907 г.) о вновь найденном в той же Африке очень важном эпиграфическом тексте из той же категории.
[12] Соответствующая литература указана в сейчас выше названной книге E. Beaudouin. Ср. еще O. Hirschfeld, Der Grundbesitz der rЖmischen Kaiser in den ersten drei Jahrhunderten (в журн. ‘Klio’. BeitrДge zur alten Geschichte, II Band, 1902). — R. Pelham, The imperial domains and the colonate (London, 1890). Впрочем, опять уже Фюстель де Куланж выдвигал эту сторону дела.
[13] Ulrich Wilcken, Griechische Ostraka aus Aegypten und Nubien. Ein Beitrag zur antiken Wirtschaftsgeschichte (I Band, Berlin, 1899), см. также главу в названной книге М. И. Ростовцева и его статью ‘Der Ursprung des Colonats’ (журн. ‘Klio’, т. I) Им же обещано обобщающее построение, которое будет прочитано на международном историческом конгрессе в Берлине летом 1908 г.
[14] K. Bcher, Die Entstehung der Volkswirtschaft (1 изд. Tbingen, 1895, 5-е 1906). Русск. перевод под ред. пр. доц. Кулишера с посл. изд. Спб. 1907).
[15] E. Meyer, Die wirtschaftliche Entwickelung des Altertums (Jena, 1895), есть два русских перевода.
[16] И. М. Гревс, Очерки из истории римского землевладения (т. I, Спб. 1899). — Здесь — большая библиография. Ср. еще дополнительный очерк с защитой той же точки зрения в ‘Журн. Мин. Нар. Просв.’ 1905, январь.
[17] См. еще новые интересные работы H. Gummerus, Der rЖmische Gutsbetrieb als wirtschaftlicher Organismus nach den Werken des Cato, Varro und Columella (Leipzig, 1906) и ‘Die Fronden der Kolonen’ (1907). — Для справок очень ценны статьи различных авторов под словами colonus, colonatus, conductor в специальных энциклопедиях по древностям Pauly-Wissowa, Daremberg et Saglio, De-Ruggiero и т. д.
[18] Ср. еще L. M. Hartmann, Geschichte Italiens im Mittelalter (Leipzig, 1897 ff.), u A. H. Blumenstock, Die Entstehung des deutschen Immobiliareigentums (Innsbruck 1894).
[19] Для знакомства с Фюстелем де Куланжем напоминается статья И. М. Гревса под этим именем в Энциклопедическом Словаре Брокгауза-Ефрона, его же предисловия к вышедшим под его редакцией томам перевода большого сочинения Фюстеля де Куланжа, ‘История общественного строя древней Франции’, и особенно книга P. Guiraud, Fustel de-Coulanges (Paris, 1896), есть русский перевод изд. ‘Русской Мысли’.

Введение.

Колонат [то есть, крепостное право сельского населения] представляет собой один из самых темных институтов в римской империи. Не легка задача определить, как он сложился, и каковы были управлявшие им начала. Рабство истолковывается проще: оно являлось фактом исконного порядка, присущим строю первобытного общества, корни его кроются в такой фазе жизни человеческого рода, когда неравенства всякого вида возникали естественным путем. Но колонат — не рабство, мы скоро увидим, что он на него совсем не похож. Он не совпадает также со средневековым серважем. Колон, по сравнению с рабом или средневековым крестьянином (сервом), — свободный человек. Мы не видим ни из одного текста, чтобы он был рабом в настоящем или прошлом. Он всегда рожден вольным человеком, и законы продолжают признавать его таковым во всю его жизнь.
Колонат не был, с другой стороны, также особенностью первоначальных учреждений римского государства, он появляется на свет в готовом виде среди общества, уже старого, почти дряхлого. Первая трудность заключается здесь в необходимости уразуметь, как могло произойти, что миллионы человеческих существ, свободных по рождению, в эпоху, сравнительно спокойную, и в недрах правильно устроенного государства, оказались приговоренными вечно обрабатывать землю, к которой они были прикреплены? — Бесконечно затруднительно выяснить, как могло законодательство, которое во все эпохи истории человечества считалось писанным разумом, провозгласить, что у земледельцев отнимается право сходить с данного клочка почвы, и что в силу одного факта обработки его они будут принуждены к продолжению этого труда ‘на вечные времена’. Подобные законы рисуются нам с первого взгляда разрушением естественного порядка вещей и противоположностью справедливости. Правда, что почти все учреждения античного общества, если мы близко приглядываемся к ним, вступают в столкновение с современными нашими понятиями, но данное противоречит им особенно резко. Поэтому-то мы приобретем некоторое вероятие уяснить себе его и выработать на него правильный взгляд лишь под тем условием, если отрешимся от умственных привычек, которые царствуют над нашим сознанием, и от общих начал, которые управляют жизнью в наши дни.
Другая трудность при исследовании вопроса вытекает из того обстоятельства, что колонат неожиданно открывается перед нашими глазами в законах IV века как бы без всякого подготовления. Всмотритесь в законодательство более ранней эпохи, главным памятником которого являются Дигесты, — вы не только не увидите в нем колоната, но наоборот найдете воплощенной в совершенно отчетливых чертах вольную аренду земли по срочным контрактам: а последняя составляет противоположность колоната. Потом, внезапно, в одном постановлении Константина от 332 г. предстает перед нами начало или правило, прикрепляющее колона к земле.
Некоторые ученые слишком поспешно заключили отсюда, что колонат был установлен именно в ту эпоху [1]. Вследствие этого многие стали рассматривать его, как специальное мероприятие, придуманное законодателем и введенное в жизнь сразу. Когда составилось такое мнение о колонате, возник вопрос о том, как объяснить нововведение, такое необычайное, и в ответ предложены были две гипотезы: одни приписывали учреждение колоната изобретательности римских императоров [2], другие называли его заимствованием от германцев.
Оба предположения не опираются ни на каком доказательстве. С одной стороны, нельзя сослаться на императорский закон, который учреждал бы колонат. Вы не найдете в кодексах декрета о его введении. Закон 332 г., о котором мы только что упоминали, не создает колоната, он говорит о нем, как о порядке, уже существующем. К тому же ни один писатель того времени не относит установление этого института к инициативе которого-нибудь из императоров, а как бы ни были недостаточны документы, находящиеся в нашем распоряжении, мы должны принимать за достоверное лишь то, о чем они свидетельствуют. Существуют такие предвзятые мысли, которые как бы заставляют придумывать исторические факты. Некоторые верят, например, что правительство римских императоров обладало безграничным политическим могуществом, отсюда они и выводят, что воля императоров создала колонат. Утверждают, что в программу имперского правительства входила политика прикрепления всего сельского населения к земле в интересах обеспечения общественного порядка. Однако, такое предположение безусловно произвольно. Нельзя привести ни одного древнего текста в подтверждение того, будто советники императоров задавались подобной целью, ни даже того, что она им приписывалась современниками. В самом деле было бы изумительно, если бы явление или институт с такой природой, как колонат, был бы создан каким-нибудь государем. Социальные учреждения никогда не слагаются таким путем. Надобно еще помнить, что римское императорское правительство никогда не отличалось реформаторской предприимчивостью. Такие глубокие перевороты не были в его духе. Заметим, наконец, что законодатель IV века говорит ‘об очень древних колонах’ [3], он сообщает также, что основы колоната ‘установлены предками’ [4]. Ему, стало быть, было известно, что возникновение института относится к отдаленным временам, и ему не приходило в голову выводить колонат из распоряжения какого-нибудь императора.
С другой стороны, те, кто толкует, что колонат утвердился в империи под влиянием земельных порядков, которые практиковались у древних германцев [5], должны бы были прежде всего хорошенько доказать, что он действительно существовал в первобытной Германии. Они цитируют, правда, одну строчку из Тацита, в которой мы видим германского земледельца, ‘владеющего постоянным жилищем и обрабатывающего кусок чужой земли за оброк, уплачиваемый зерном или скотом ее собственнику’. — На основании одних этих простых слов они сейчас же заключают о наличности у германцев колоната позднейшего римского типа. Но они не замечают, что этот германский крестьянин был рабом. Слово servus два раза повторено в выписанной фразе Тацита [6]. Он, следовательно, существенно отличается от колона, и смешать одного с другим можно было только при невнимательном чтении слов римского историка. Аграрный порядок, описываемый Тацитом, это — рабское держанье, а не колонат. Я не предполагаю, непременно, что последний был совсем неизвестен у германцев, я даже склонен думать, что он у них был в ходу, но так как Тацит о нем не упоминает, и никакой другой документ его не обнаруживает, мы не имеем права утверждать, что колонат был обычаем, принесенным из Германии.
Высказывались еще другие гипотезы. Некоторые историки, обращая специально внимание на то, что колонат появляется лишь во время христианских императоров, пожелали поэтому усмотреть в нем не угнетение, а напротив благодетельное новшество. Они объясняли, что то было смягченное рабство [7]. Господин будто превратил своего раба в колона (крепостного крестьянина) при помощи как бы полуосвобождения. Мы не думаем, чтобы такая теория более оправдывалась фактами, чем предшествовавшие. Колонат не происходит от рабства, ибо одним из существенных и постоянных признаков колона является сво-боднорожденность. В нем нет также ничего аналогичного с отпуском на волю, легко убедиться, что законы, относящиеся к вольноотпущенникам, составляют как раз противоположность законам, которые определяют положение колонов. Вольноотпущенник может выбирать себе местопребывание, где ему понравится, между тем как колону запрещено навсегда покидать занятый участок. Положение колона наследственно, положение вольноотпущенника по закону никогда не являлось таковым. Патрону принадлежали определенные права наследования имуществом вольноотпущенника, и они совсем не похожи на правила, регулирующие передачу наследства колона. Стало быть, колонат не был ни ослабленным рабством, ни полуосвобождением. Поэтому-то, мы увидим, что в текстах никогда не смешиваются колоны с рабами и вольноотпущенниками [8]. Колонат не может пониматься, как переходная ступень — между рабством и свободой: источник его происхождения коренится не в рабстве, и сам он не ведет к свободе.
Итак, необходимо вытеснить из нашего ума все эти общие места и предвзятые мнения. Историк должен исключительно опираться на тексты, внимательно наблюденные, и он может прийти к какому-нибудь твердому обобщению только в силу тщательного изучения всех фактов в их подробностях. Мы будем исследовать при помощи анализа документов, вышел ли колонат из одного источника или явился результатом нескольких течений, был ли он учрежден сразу или образовался постепенно, осуществился ли он как акт законодательной воли или представлял собой естественное последствие известной совокупности обычаев, комбинацию соответствующих интересов. Для этой цели, мы рассмотрим вопрос, изучая его из века в век, и расположим наши документы в порядке хронологическом.

Примечания

[1] См. превосходный комментарий Годфруа (Gothofredus) к главе Феодосиева кодекса — De fugitivis colonis (том I, стр. 492—496 изд. Риттера). Автор нигде ясно не высказывает мысли, что колонат не возник раньше IV века. Но так как он ограничился изучением текстов лишь начиная с эпохи Константина, то из труда его выносится общее впечатление, будто именно от нее-то и следует исходить при занятиях этим институтом. За немногими оговорками и отступлениями так и поступает Савиньи, в своем этюде — ‘Ueber den rЖmi-schen Colonat’ (вышедшем в 1828 г.). Бенжамен Герар (Gu&eacute,rard) в своих объяснениях (Prol&eacute,gom&egrave,nes) к писцовой книге Сен-Жерменского аббатства (Polyptyque de l’abb&eacute, Irminon, в 1844 г.) также констатирует существование колоната лишь со времен Константина, но он как бы предчувствует его большую древность. — Валлон в своей ученой ‘Histoire de l’esclavage’ (t. III, p. 281, 2 ed.) считает его учреждением, современным великим юрисконсультам Дигест. Шарль Жиро (Giraud) высказал также мнение, что колонат относится к числу обычаев древних времен (Hist. du droit fran&ccedil,ais, 1845, p. 149—150). Ср. статью R&eacute,-villout в ‘Revue de l’hist. du droit’ (1856), Laboulaye, Hist. du droit de propri&eacute,t&eacute,, p. 115—119, Joseph Lefort, Hist. des contrats de location perp&eacute,tuelle (1875), p. 49—60.
[2] Huschke, Ueber den Census und die Steuerverfassung (1847). — Heisterbergk, Die Entste-hung des Colonats (1876), S. 73—78. — Ср. Terrat, Le colonat romain (1872), p. 10.
[3] ‘Antiquissimos colonos’ (закон 383 г. Cod. Iust. XI, 63, 3).
[4] ‘Cum lex a maiorшbus constituta’ colonos quodam aeternitatis iure detineat’ (закон Фео-досия, Cod. Iust. XI, 51).
[5] A. W. Zumpt, Ueber die Entstehung und Entwicklung des Colonats (1843), помещено в ‘Rheinisches Museum fr Philologie’. Ср. Huschke. Ueber den Census (стр. 147). См. еще Mommsen und Marquardt, Handbuch der rЖm. Alterthmer, т. V, стр. 233 (изд. 1876 г.).
[6] Tacit. Germ. 25: ‘Ceteris servis… Suam quisque domum, suos penates regit. Frumenti mo-dum dominus aut pecoris aut vestis ut colono iniungit, et servus hactenus paret’. — Слова ut colono значат — ‘как съемщику’, но они относятся лишь к тому предложению, для кото-рого сказуемым служит глагол iniungit. Тацит не говорит, что этот германский раб походил на арендатора во всех отношениях, автор только поясняет, что хозяин требует с него простой оброк как бы со съемщика.
[7] Мы не отрицаем возможности того, что многие из хозяев могли превращать своих рабов в колонов, но то были акты индивидуальные, число и значительность которых невозможно установить. Документы не показывают нам также, чтобы христианская церковь внушала общую социальную реформу в таком направлении.
Фюстель де Куланж не называет главного представителя теории, выводившей колонат из рабства. Первым, кто ее выставил, исходя, впрочем, из чисто хозяйственного толкования, был немецкий экономист Родбертус-Ягетцов. См. его для своего времени замечательные — Untersuchungen auf dem Gebiete der politischen Oekonomie des classischen Alterthums (в журнале ‘Jahrbcher fr Nationaloek. u. Statistik’ за 1864 г.). (Прим. редактора русск. пер.)
[8] См. например, один закон 371 г., в котором все три класса — колоны, рабы и вольноот-пущенники — отчетливо различены друг от друга (Cod. Iust. XI, 53, 1).

Глава I.
Памятники от двух первых веков империи.

Съемщики по контракту, мало-помалу превращавшиеся в колонов.
Поставим себя в первую половину истории империи, между тем временем, когда Варрон и Колумелла писали свои сочинения о сельском хозяйстве, и тем, когда Гай и Ульпиан составляли свои правовые трактаты. Мы встречаем, в продолжение всего этого периода, земледельца, которого язык естественно обозначает словом colonus [1]. Положение его не похоже на положение тех, кого позже будут называть этим именем. Почти всегда он является фермером или съемщиком по контракту. Нам следует, впрочем, изучить его поближе, чтобы удостовериться, не существует ли известной связи между этим колоном и колонами последующих эпох [2]. Вот прежде всего черты, которые ему присущи и отличают его от этих последних.
В римском праве отдача в наем или взятие в наймы представляли собой особый вид договора. Правовой язык, отличавшийся в Риме такой точностью, обозначал подобного рода сделки двойным словом — locatio-conductio. Произошло это, как кажется, потому, что мысль юрисконсульта видела здесь два акта, две роли, два лица одинаковой важности. Действительно, тут действуют вместе отдающий (locator) и берущий (conductor). Соединение обоих действий и образует обязательство, которым связываются обе стороны. В случае нарушения договора, закон предоставлял обеим особое право иска, которое называлось одно — actio locati, другое — actio conducti [3].
Этот контракт, который именовался lex locationis, мог заключать в себе всякого рода условия (clausulae) по доброй воле обеих сторон, но два из них всегда являлись существенными и необходимыми. Первое выражало обещание собственника предоставить пользование, второе констатировало обязательство съемщика вносить плату. Язык того времени именует такую плату — merces, а каждый акт ее внесения — pensio [4].
Подобные контракты всегда были временные, и срок обыкновенно утверждался заранее. Полезно отметить, что преобладали сроки короткие. Примеры, приводимые юрисконсультами, все говорят о съемках на пять лет [5].
Съемщик был привязан к земле лишь до конца ее найма, обозначенного в условии. ‘Ни для кого не составляет сомнения, поясняет юрисконсульт, что он сохраняет возможность затем прекратить съемку’ [6]. Законодатель третьего века произносит также, что собственник не имеет права удерживать против воли своего съемщика, ни тем более его сыновей [7].
Впрочем, молчаливое возобновление контракта допускалось. Если по истечении срока съемщик оставался на снятом участке и это делалось с согласия господина, первоначальный договор считался возобновленным, хотя, правда, лишь на год, но по соглашению обеих сторон, можно было повторять из года в год такое возобновление [8].
Такая съемка земли по правильному контракту и точно установленной цене была явлением, очень обычным в римском обществе издавна. Если верить старому писателю, Цинцию, девятый месяц года назывался — mercedonius потому, что в этом месяце арендаторы уплачивали merces собственникам. Этимология эта сомнительна, но я запоминаю только, что в то время, как писал Цинций, арендная плата вносилась в девятом месяце года, и что такому обычаю приписывалось древнее происхождение [9].
Варрон мало говорит об арендных договорах, но тем не менее упоминает о них [10]. Гораций также ссылается на их практикование, описывая свое маленькое имение, которое так удовлетворяло его вкусам. Постараемся однако избежать неверного понимания слов поэта: нельзя принимать за съемщика-арендатора то лицо, которое он называет — vilicus. Вилик во всех документах является рабом, безличным блюстителем интересов хозяина. Но рядом с ним в поместье Горация находятся пять отцов семейства, quinque patres, которые оказываются людьми свободными и как будто гражданами соседнего местечка. Они-то и были арендаторами поэта [11].
Колумелла изображает довольно отчетливыми чертами положение съемщика земли. Автор указывает, что он вносит плату деньгами, и прибавляет характерную подробность, что существуют установленные дни для внесения таких платежей, dies pecuniarum [12]. Плиний Младший рассказывает в одном из своих писем, что он обыкновенно сдает свою землю в аренду на пятилетние сроки [13]. Наконец юрисконсульты, трактаты которых сохраняются отрывками в Дигестах, много раз представляют нам человека, которого именуют попеременно то colonus, то conductor, и который всегда является съемщиком по контракту [14].
Так, перед нами ясно встает свободный земледелец, и римское право гарантирует его свободу. Этот человек вовсе не был пригвожден к почве, на которой работал, его связывало с ней лишь добровольно принятое и краткосрочное условие. Контракт никоим образом не ставил его в зависимость от собственника. Он договаривался с ним на равной ноге. Он не становился ни в положение слуги, ни на место подданного его. ‘Наш арендатор, поясняет один юрисконсульт, не находится под нашей властью’ [15]. Вступив свободным на землю данного поместья, свободным он и сойдет с нее. Тем самым он оказывается прямой противоположностью тому, чем станет колон IV-го века.
Вглядимся, однако, с большим вниманием в приведенные распоряжения римского права, мы подметим в них темный пункт, нечто вроде пробела, через который, — нет ничего невероятного, — проникла практика колоната позднейшего типа. Одним из правил, которые закон обязательно соединял с понятием о контракте найма земли, является требование обозначать известную цену. Если последняя не названа и не установлена заранее, то найма нет: юрисконсульты утверждают это совершенно прямо [16]. Можно даже прибавить, что они в многочисленных приводимых примерах говорят всегда о цене, выраженной в деньгах [17]. Можно было бы ожидать, что допускалось также съемщику отдавать хозяину долю урожая, но таких случаев мы совсем не встречаем в указанных памятниках. Юрисконсульты постоянно упоминают о ‘недоимках арендаторов’, а это делается понятным только при предположении уплаты аренды именно деньгами. Только один юрист, и то один только раз вскользь, упоминает о фермере-дольщике (colonus partiarius), но он делает это лишь для того, чтобы ясно отличить его от съемщика за деньги. Он хочет сказать, что такой дольщик не настоящий арендатор, и поэтому законы, относящиеся к последнему не касаются первого [18]. Итак, в римском праве, единственным правильным видом съемки земли была аренда за установленную цену, уплачиваемую деньгами [19].
Значит ли это, что аренда из части была совершенно неизвестна в римском мире? Было бы большой ошибкой так думать. Мы скоро покажем примеры, которые подтверждают, что она практиковалась. Есть даже основания полагать, что она была очень обычным явлением.
Но если такая форма аренды существовала на деле, то правом она не признавалась. Она не укреплялась легальным контрактом [20]. Все гарантии, которые право предоставляло фермеру, снимавшему землю по нормальному контракту, не прилагались к съемщику из части. Мы знаем, например, что арендатор по денежному контракту имел право иска в суде, но не из чего не видно, чтобы то же право принадлежало съемщику из части. По-видимому, в глазах юрисконсультов съемка из части продукта являлась внезаконной практикой, терпимой, но не признанной, которой им незачем было заниматься. Эта особенность не лишена значения. Она, быть может, даст объяснение нескольким фактам, с которыми мы встретимся при продолжении настоящего исследования [21].
Фермер по контракту первых времен империи именовался colonus. Тем же словом colonus обозначался на языке IV-го века крестьянин, прикрепленный к земле. — Два ли это совсем особые человека, из которых второй быстро и резко занял место первого? Или это — тот же человек в двух последовательно развившихся друг из друга состояниях? Надобно расследовать вопрос: нельзя ли предположить, что colonus, бывший сначала вольным арендатором по контракту за денежную плату, стал впоследствии фермером-дольщиком без контракта, а в конце концов превратился в крепостного крестьянина. История человеческих обществ полна таких незаметных и темных переворотов.
В одном из писем Плиния Младшего мы читаем: ‘Меня удерживает необходимость сдать мои земли в аренду так, чтобы привести их несколько в порядок. Я должен заключить новые условия. Моим съемщикам, сроки контрактов которых только что истекли, я принужден был дать значительные льготы. Несмотря на это, они все же оказались не в состоянии расплатиться по обязательству, и недоимки их выросли очень высоко’ [22]. — По первым же строкам мы убеждаемся, что coloni Плиния были арендаторы по срочным контрактам и за деньги. Мы видим из того же текста, что эти фермеры находились в стесненном положении и терпели нужду. — Дигесты со своей стороны упоминают о ‘сложении недоимок’, которую приходится делать съемщикам при мало-мальски плохом урожае [23]. Очень часто говорится в этом памятнике о недоимках, которые рисуются вещью, очень обыкновенной. Установилась даже формула для наследственной передачи поместий с таким прибавлением: ‘завещаю с недоимками съемщика’ (cum reliquis colonorum) [24].
Возвратимся к письму Плиния. — На его арендаторах накопилась недоимка столь значительная, что ‘они, отчаявшись разделаться когда-нибудь с долгом, даже не стараются уменьшить его’ [25]: это значит, что они ничего не платят. Отметим это слово — ‘долг’, которое Плиний произносит как бы мимоходом. В самом деле, его арендаторы превратились в должников, даже в должников несостоятельных, и это отражается большим вредом на самих землях. ‘Они растеривают и портят все, что поместье производит, потому что не чувствуют никакого интереса беречь что бы то ни было’ [26]. — Плиний ищет средства помочь беде. Меня поражает, что и ему не приходит на ум сменить арендаторов. Может быть, он не надеется найти других, может быть не рассчитывает, что у новых хозяйство пойдет лучше. Вместо того, чтобы менять фермеров, он изменяет вид аренды: ‘Я не буду больше отдавать за деньги, говорит он, буду отдавать из части продукта’ [27].
Прочтем еще одно письмо Плиния, в котором он пишет, что собирается купить новое именье. Он его осмотрел. Все там ему нравится — местоположение, качество земель, цена. Беспокоит его только одно обстоятельство: угодья розданы мелким арендаторам, которые не платят. ‘Не только они отягчены недоимками, но случилось уже так, что прежний владелец налагал несколько раз руку на залоги’ [28]. Чтобы понять эти слова, надобно вспомнить, что римский закон, довольно строго следящий за исполнением условий аренды, постановлял, что всякий предмет, который съемщик привезет с собою на снятый участок, будет служить собственнику гарантией за его добросовестность [29]. Землевладелец, о котором здесь говорит Плиний, уже забрал и продал у своих неаккуратных арендаторов их движимости, скот, может быть, орудия. Но это не помогло: ‘Арендаторы потеряли последнее имущество и все средства обработки, отсюда произошло, что недоимка, ненадолго уменьшившаяся от такой продажи залогов, потом вновь возросла’. — Самое именье страдает от разорения фермеров: fatigatur ab imbecillis cultoribus.
Мы хотели бы полагать, что факты, о которых с огорчением сообщает Плиний, были единичными, но автор дает понять, наоборот, что таково было обычное, часто повторявшееся положение вещей в землевладельческом хозяйстве, ‘Бедность арендаторов и затруднительность эксплуатации поместий привели повсюду к понижению цен на земли. Именье, о котором идет речь, которое раньше стоило 500000 сестерциев, теперь предлагается за 300000’ [30].
Такое разорение мелких арендаторов в эпоху, которая может быть названа одной из самых благоденственных в истории человечества, кажется удивительным. Важно было бы определить социальные и экономические причины этого явления, но расследование этого предмета не входит в нашу задачу [31]. Мы хотим лишь выяснить, что происходило с такими несостоятельными арендаторами: выдворял ли их землевладелец, или, наоборот, задерживал их силой?
Ответ на вопрос заключается в одной статье из Дигест. Юрисконсульта Цервидия Сцеволу спрашивали по следующему пункту: ‘Некто завещал землю вместе с недоимками арендаторов, следует ли разуметь под этими словами и долги тех из них, которые, по окончании срока найма, найдя поручителя за недоимку, покинули именье’? Сцевола отвечал: ‘Нет, недоимки таких фермеров не подводятся под распоряжение завещателя’ [32]. Вглядимся в этот текст. Если завещатель не имел в виду говорить о задолжалых фермерах, которые ушли, то, очевидно, что он разумел других, также недоимочных, но которые не покинули земли. — Были, стало быть такие задолжалые фермеры, которые оставляли именье, и такие, которые оставались в нем. Именно, уходили те, которые ‘нашли поручителя’, то есть, человека, достаточно богатого и в то же время доверчивого, который взялся бы отвечать за их долг. Те же, кто не находил поручителей, не уходили. Мы легко можем себе представить, что маленький земледелец, у которого ничего нет, и у которого ‘отобрали залоги’, редко мог отыскать себе ответчика за свои долги. Потому-то этот земледелец волей-неволей оставался на земле. Владелец не только не прогонял его, но наоборот задерживал.
Это же самое вытекает из письма Плиния. Землевладелец, о котором он говорит, часто (saepius) забирал залоги своих арендаторов. Очевидно, стало быть, что прошел уже длинный ряд лет с тех пор, как они сели на поместье, и мы легко можем предположить, что срок первоначального контракта давно истек. Но он не согнал их. Плиний ясно показывает, что землю обрабатывают там все те же люди, у которых несколько раз отнимали оставленные под залог ценности. Они пребывают на том же месте, беднея из года в год. Не знаю, хотелось ли им уйти, но ясно что они не смогли этого сделать. Чтобы покинуть землю, им нужно было заплатить недоимку или представить поручителя.
Мы прикасаемся здесь, если не ошибаюсь, к одному из источников колоната. У нас перед глазами люди, которые, юридически, свободные съемщики, съемщики по срочному контракту, но на деле они лишены возможности покинуть именье своего землевладельца. Их первоначальный контракт допускал такой выход, но недоимки мешают этому. Они еще не привязаны к почве законом, но их прикрепляют к ней долги. Земля их удерживает, но еще не в качестве крепостных людей, а в качестве несостоятельных должников.
Такое положение земледельческого населения было фактом уже не новым в римском мире. Плиний его описывает, но наблюдалось оно и до него. Я нахожу его засвидетельствованным у Варрона: ‘Земли обрабатываются либо рабами, либо свободными людьми, эти свободные люди — те, которых, на языке сельских хозяев, называют, обыкновенно, задолжалыми (obaerati) [33]. Удивительно, что Варрон забывает упомянуть об арендаторах по контракту, хотя они, наверно, существовали в его время. Значит ли это, что они уже стали редки? Может быть, они уже такой большой массой впали в долги, что Варрон представляет себе их только в подобном виде? — Колумелла также говорит о ‘должниках’, которые обрабатывают почву. ‘Посмотрите, — восклицает он, — на этих крупных собственников. Они владеют громадными территориями, которые не могут объехать даже верхом. Но они не находят достаточно рук, чтобы эксплуатировать их, часть земель остается невозделанной, под пастбищной пустошью или зарослями. Остальное же обрабатывается рабами или задолжалыми гражданами’ [34]. — Латинские подлинные слова звучат сильнее, чем мой перевод. — Nexu civium вызывает образ тех должников, которые некогда телом отвечали за обязательство, и личность которых даже закабалялась в пользу заимодавца. Допустим, что Колумелла преувеличил силу своих выражений. Все-таки останется верным, что на больших поместьях он видел людей, которые пребывали на них против воли (таков именно смысл его слов), и которые привязаны к собственнику теми же узами, что должник к заимодавцу.
Очень, впрочем, вероятно, что эти ‘задолжалые’ впали в такое положение не потому, что получили от владельца денежные ссуды. Он скорее ссудил им свою землю, и они оказались не в силах внести за нее плату. Возможно также, что он ссудил им после того, как продал их залоги, другие движимости, другой скот, другие орудия. Может быть, они уж вступили на землю без всяких средств, и он дал им авансом зерна, скота, орудий. Во всяком случае они оказались несостоятельными при отдаче. Они — должники и останутся таковыми навсегда.
Прибавим, что такое положение вещей не составляло исключительную особенность Италии. Варрон сообщает, что оно повторяется во многих провинциях. Он указывает Иллирию, Азию, Египет [35]. Мы можем присоединить еще Галлию, где подобного рода отношения сложились уже до римского завоевания, а римские влияния, по-видимому, не изменили дела [36].
Перед нами открываются, стало быть, люди которые вошли свободными в данное поместье, но оказываются задержанными в нем как должники. Мы не можем предположить, что они остаются там на тех же условиях, которые были выговорены в первоначальном договоре. Здесь нет речи о молчаливом возобновлении аренды (tacita reconductio), так как не сохранены пункты прежнего контракта. Что же такое произошло? Очевидно, на большей части земель совершилась перемена, которая осуществлена была Плинием в его именьях. Когда съемщики стали обнаруживать несостоятельность в платежах, он изменил условия эксплуатации, начал сдавать земли не за деньги, а из части продукта. Вероятно, то же самое повторилось в аналогичных случаях повсюду и на других поместьях. В результате, множество арендаторов по денежным контрактам превратилось в фермеров-дольщиков.
Мы уже видели, что легальное положение последних было гораздо хуже, чем условия работы первых. Право не покровительствует им. Если существует между ними и владельцем устное соглашение, оно не принадлежит к обязательствам, признаваемым законом, и не сопряжено ни с каким правом иска. Ясно, кроме того, что землевладелец ставит такие условия, какие захочет, так как съемщик уже закабален ему долгом. За ним не сохраняется никаких гарантий, кроме, разве, той, которой закон ограждает личность свободно-рожденных. Он навсегда сохранит свое звание свободного человека, которого не может лишиться ни под каким видом, и которое неотчуждаемо по закону. Собственник именья, стало быть, не может превратить его в раба, но за исключением этого он все может с ним сделать.
Возвращаемся к тому месту Плиния, где автор объявляет, что он переводит своих фермеров из денежной аренды на съемку из части: он сообщает тут же черту, которая заслуживает внимания. ‘Когда это будет осуществлено, говорит Плиний, надобно будет поставить в именье нескольких из моих людей (ex meis — значит из его рабов), чтобы заставлять съемщиков хорошо работать, а также вести счет продуктам земли и хранить их. Придется выбрать для этого людей верных, с бдительным взором и в достаточном числе’ [37]. — Следовательно, на той же земле, которую будут пахать и убирать фермеры-дольщики, Плиний будет держать управителей — vilici, actores, procuratores, словом персонал надсмотрщиков из рабов. Надо помнить, что должности эти всегда пополнялись из состава рабов [38], и вот здесь рабы будут наблюдать за свободными земледельцами. Очевидны последствия такого измененного порядка вещей. Прежний арендатор по денежному контракту, превратившись в фермера-дольщика, увидит около себя, над собою начальников, которые будут назначаться из рабов. Ясно, что он падает в низшее общественное состояние, в положение подвластного человека, слуги. Хоть он и сохраняет свое звание свободного человека и римского гражданина, но с этих пор находится в зависимости. Он подчинен не только хозяину земли, но и хозяйским рабам.
Таким-то путем, человек, севший на землю в качестве вольного съемщика по временному контракту, со ступеньки на ступеньку, долг за долгом спустился до состояния почти вечной зависимости. Ему, в большинстве случаев невозможно из нее выйти, так как у него нет и не будет средств от нее освободиться. Он останется на том же месте всю свою жизнь, там же останутся после него его дети, получая в наследство его общественное положение, так же как и его долги.
Юрисконсульты показывают, что становилось обычным вносить в завещания при передаче земли статью — ‘с недоимками арендаторов’ [39]. Может быть, та же clausula употреблялась и в купчих грамотах. Что же это значит, завещать недоимку съемщика, который чаще всего является несостоятельным, если не передавать приобретенное над ним право? Это, косвенным образом равносильно передаче по завещанию его самого. Позже даже не будут стесняться открытыми выражениями, что отдают наследникам земли с теми, кто их обрабатывает. Сначала лишь говорили: завещаем землю с недоимками съемщиков. Но все равно, какую бы формулу тут ни употребляли, земледелец передавался вместе с землею.
Теперь мы можем себе объяснить, почему и как слово colonus переменило смысл. Оно обозначало сперва свободного арендатора, потом пришло к обозначению крепостного крестьянина. Произошло это потому, что и на деле человек, садясь на поместье, был свободен, а мало-помалу перестал им быть. Но, перерождаясь, он сохранил свое наименование colonus: то же имя приложилось к измененному состоянию. Именно потому слово переменило смысл, что изменилось социальное положение человека.
Не надо думать, впрочем, что переход свободной аренды в колонат совершился в какую-нибудь определенную эпоху. Было бы большой ошибкой приурочивать его к какому-нибудь веку, приписывать какому-нибудь правительству. Колоны, подобные тем, о которых мы сейчас говорим, существовали с самого начала империи. Они встречались даже до империи. Варрон говорит о такой форме колоната, как о давнишнем социальном положении (‘quos obaeratos nostri vocitarunt’). Цезарь и Саллюстий подтверждают то же самое [40]. Когда разразилась гражданская война, мы видим, как один из вождей Помпеевой партии, Домиций, снарядил на свои средства целую флотилию и наполнил ее ‘своими рабами, вольноотпущенниками и колонами’ [41]. Переводить здесь последнее слово — ‘свободный съемщик’ невозможно. Люди, вполне свободные, несли бы воинскую службу как легионеры в войске республики, а не были бы матросами на частном флоте. Эти люди, очевидно, находятся в зависимости от господина, раз он может их вооружить для своей личной службы. Они не рабы в точном смысле понятия. Они также не вольноотпущенники. Тем не менее он ведет их вместе с рабами и вольноотпущенниками. Он мешает их с последними на скамьях своих судов. Стало быть, уже во времена республики слагался класс земледельцев, которые, не будучи ни рабами, ни вольноотпущенниками, оказывались однако под властью землевладельца.
Как могло случиться, что юрисконсульты нигде не упоминают об этих людях? Произошло это по той простой причине, что положение их было нелегальное, и никакое установленное законом правило к ним не применялось. Они не находили никакого материала для освещения данного пункта ни в гражданском праве, ни в преторском эдикте. Но мы отлично знаем, что далеко не все заключается в римском праве. В римском обществе много институтов образовалось совсем помимо закона, и они жили без того, чтобы закон о них упоминал.
В течение всей империи одновременно существовали свободные съемщики и колоны. Как сохранились фермеры со срочными контрактами до конца императорской эпохи [42] и даже перешли за ее пределы, точно так же появлялись колоны с самого ее начала. Никакой закон не уничтожил, в конце, вольной аренды, никакой закон равным образом, в начале, не учредил колоната.
Свободное фермерство и колонат были двумя соседними, хоть и очень различными, социальными состояниями. Переход из одного в другое совершался очень легко и факты подобного рода повторялись постоянно. Потому не потребовалось общего переворота, который осуществил бы смену одного другим. Изменение произошло скорее через длинную серию частичных превращений, находивших место в индивидуальных поместьях, захватывавших такую-то семью, осуществлявшихся в продолжение пяти веков. Колонат не стал сразу на месте аренды, но изо дня в день то здесь, то там отдельные арендаторы превращались в колонов. Срочная аренда и колонат долго жили бок о бок. Сначала преобладала первая, или, по крайней мере, она была виднее, заметнее. Но мало-помалу, так сказать, неощутительным движением количество колонов переросло число арендаторов, тогда-то и совершилось появление колоната на глазах у всех и в законодательстве [43].

Примечания

[1] Слово colonus, собственно, не было термином для обозначения социальной категории. Оно значило просто — ‘земледелец’ и употреблялось синонимично с agricola или cultor, которыми иногда заменялось. Оно могло поэтому прилагаться и к самому владельцу, Катон именно пользуется им в таком смысле (De re rust. praef.). Но во времена империи собственники земли уже не дают себе такого имени, оставляя его тем, кто возделывает чужую землю, как съемщики. Еще позже, в IV веке, оно уже применяется только к крепостным крестьянам.
[2] Ревиллью (R&eacute,villout), в очень хорошей статье в ‘Revue historique du droit’ за 1856 год, первый показал нити, связующие поздний колонат с ранним фермерством.
[3] Gai. Instit. III, 135: ‘Consensu fiunt obligationes in locationibus conductionibus’. — См. в Дигестах главу — Locati conducti (XIX, 2) и в Кодексе Юстиниана главу — De locatione et conductione (III, 24).
[4] Общий доход или совокупность различных доходов, доставлявшихся данным поместьем, назывались meritum (Cic. In Verr. III, 50). Доход денежный, то есть, цена найма земли или дома, именовался — merces (Cic. In Verr. III, 50, Ad Attic. XV, 17, Dig. XIX, 2, 2, XXXIX, 5, 6, XXXIII, 7, 20). Слово pensio значит буквально — уплата. См. Cic. Ad Attic. XI, 23: ‘Tertia pensio’. — Dig. XXXIII, 1, 3: ‘Aequis pensionibus’. — Ibid. XL, 7, 3, LX, 14, 50 in fine: ‘Dies pensionis’. — Поэтому оно иногда употреблялось в смысле найма за деньги. Paul. Dig. XIX, 2, 24: ‘Si fundus in quinquennium pensionibus locatus sit’. — Dig. VII, 1, 59: ‘Pensiones locatorum agrorum’.
[5] ‘Locare in quinquennium’ (Dig. XIX, 2, 9, XIX, 2, 24). — ‘Locare in lustrum. Si lustrum fuerit conductionis praestitum’ (Dig. XIX, 2, 13, 11). — ‘Lustrum conductionis’ (Dig. XLVII, 2, 63, 5). — Ср. Plin. Epist. IX, 37: ‘Priore lustro’.
[6] Gai. Dig. XIX, 2, 25, ‘Quin liceat colono vel inquilino relinquere conductionem, nulla dubi-tatio est’. — Paul. Dig. XIX, 2, 24. — Dig. XLIX, 14, 3, 6.
[7] Cod. Iust. IV, 65, 11 (зак. 244 г.): ‘Invitos conductores seu heredes eorum post tempora lo-cationis non esse retinendos saepe rescriptum est’.
[8] Dig. XIX, 2, 13—14, ‘Qui ad certum tempus conduxit, functo quoque tempore colonus est, intelligitur enim dominus, cum patitur colonum in fundo esse, ex integro locare, et huiusmodi contractus neque verba neque scripturam desiderant, sed nudo consensu convalescunt’. Ср. Cod. Iust. IV, 65, 16.
[9] Cinc. ap. Lyd. De mensib. IV, 92. См. Huschke, Iurisprudentia anteiustinianea (изд. 3-е) стр. 85. — Цинций жил в последнее пятидесятилетие римской республики.
[10] Варрон (De re rust. I, 2) сообщает о leges colonicae, которые являются контрактами найма земли.
[11] Horat. Epist. I, 14, 2—3:
… habitatum quinque focis et
Quinque bonos solitum Variam dimittere pat-res.
[12] Colum. De re rust. I, 7.
[13] Plin. Epist. X, 8 (ed. Keil, allias X, 24). Cfr. IX, 37.
[14] О синонимичности терминов colonus и conductor в эпоху великих юрисконсультов см. Ulpian. Dig. XIX, 2, 14, 19. — Paul. Ibid. XIX, 2, 24. — Gai. Ibid. XIX, 2, 25. — Iulian. Ibid. XIX, 2, 32. — Ср. с этими текстами один закон — 295 г. в кодексе Юстиниана, IV, 65, 27.
[15] Gai. Instit. IV, 153: ‘Colonus nostro iuri subiectus non est’.
[16] Gai. Ibid., III, 142: ‘Locatio et conductio, nisi merces certa statuta sit, non videtur contra-hi’. — Gai. Dig. XIX, 2, 25: ‘Si merces promissa sit generaliter, alieno arbitrio, locatio et conductio contrahi non videtur… Si non potuerit mercedem definire, tunc pro nihilo esse conduc-tionem, quasi nulla mercede statuta’. — Ibid. 2, 2: ‘Locatio conductio contrahitur si de merce-de convenerit’. — Ibid. XXXIX, 5, 6: ‘Qui mercede conduxerat’. — Ibid. XIX, 5, 2: ‘Si mer-cede data aut constituta (dederim), locationis conductionis negotium geritur’. — Gai. Instit. IV, 162: ‘Si mercedem statuissem, locatio et conductio contraheretur’. — Два последние приме-ра показывают, что как не может быть контракта без назначения цены, так одно установ-ление цены само по себе уже образует контракт.
[17] Paul. Dig. XVII, 1, 1: ‘Interveniente pecunia, res ad locationem et conductionem respi-cit’. — Dig. XIX, 2, 21: ‘Soluta pecunia, merces accepta fieri debeat’. — Ibid. XX, 4, 9: ‘Do-nec mercedes solverentur’. — Ibid. XIX, 2, 51: ‘Si ampliore pecunia fundus esset locatus’. — Ibid. 52: ‘Si decem tibi locem’. — Ibid. 54: ‘Usurae non illatarum pensionum’. — Ibid. 61: ‘Amplius denis aureis ager locari coeperat’. — Paul. Dig. XLVII, 2, 26: ‘Colonum, qui num-mis colat’. — Gai. Dig. XIX, 2, 25, 6: ‘Colono, qui ad pecuniam numeratam conduxit’. — Колумелла называет дни платежей — ‘dies pecuniarum’ (De re rust. I, 7).
[18] Gai. Dig. XIX, 2, 25, 6: ‘Alioquin partiarius colonus quasi societatis iure et damnum et lucrum cum domino fundi partitur’.
[19] Дело станет ясно, если мы припомним, что арендный контракт первоначально отожествлялся с актом продажи. Это подчеркивает Гай в Дигестах (XIX, 2, 2), и то же подтверждается терминами древнего языка, locatio называлось сперва venditio. (Fest. ed. Egger, p. 290), чтобы выразить понятие — ‘арендовать’, говорили emere (Hygin. Gromat. ve-ter. ed. Lachmann, p. 116), съемщик именовался emptor (Cato, De re rust. 150), или re-demptor. См. Alfen. Dig. XIX, 2, 29: ‘In lege locationis scriptum erat: redemptor silvam ne caedito’. — Если договор об аренде первоначально представлялся римскому правовому разуму под видом временной продажи или отчуждения права пользования, нельзя удивляться тому, что установилось правило требовать определенную цену скорее, чем часть плодов, постоянно изменчивую. Подобные воззрения, как они ни темны, имеют важное значение в истории.
[20] Гай, в цитированном выше отрывке, сравнивает фермера-дольщика с товарищем по предприятию. Но отметьте себе, что он не утверждает, будто между ним и собственником заключался постоянный договор о товариществе. Автор говорит только — ‘quasi societatis iure’.
[21] Гюстав Эмбер (Humbert) в издании Daremberg et Saglio, Dictionnaire des antiquit&eacute,s под словом colonat находит указание на съемщика из части в Дигестах: ‘Si dominus exceperit in locatione, ut frumenti certum modum certo pretio acciperet, et dominus nolit frumentum accipere neque pecuniam ex mercede deducere, potest quidem totam summam ex locato petere, sed … officio iudicis convenit haberi rationem quanto conductoris intererat in frumento potius quam in pecunia solvere pensionis exceptam portionem’ (Ulpian. Dig. XIX, 2, 19, 2). — Не могу присоединиться к этому мнению ученого знатока римского права. Человек, о котором здесь говорится, — не съемщик из части. В его контракте обозначена merces certa, цена в деньгах, pecunia. Это безусловно верно, потому что при первом же разбирательстве судья принуждает его заплатить — totam summam. — Доля урожая является здесь условием дополнительным, притом ее вводят, замаскировывая под видом покупки. Землевладелец обещает купить у своего арендатора определенное количество хлеба (certum modum frumenti) по цене, заранее условленной (certo pretio). Но эта добавочная клаузула ничего не меняет в природе контракта, и аренда остается здесь в существе дела денежной. — Что касается свидетельства Катона (De re rust. 16, 137), когда он говорит о partiarius, то автор имеет в виду батрака (mercenarius), которому платят натурой, а не съемщика земли.
[22] Plin. Epist. IX, 37: ‘Cum me necessitas locandorum praediorum plures annos ordinatura detineat, in qua mihi nova consilia sumenda sunt, nam priore lustro, quanquam post magnas remissiones, reliqua creverunt’.
[23] См. особенно длинную главу Ульпиана Dig. XIX, 2, 15. — Плиний сообщает о подоб-ных уступках арендаторам еще в другом письме (X, 8, ed. Keil): ‘Continuae sterilitates co-gunt me de remissionibus cogitare’.
[24] См. весь отдел — De instructo legato, XXXIII, 7.
[25] Plin. Ibidem: ‘Inde plerisque nulla iam cura minuendi aeris alieni, quod desperant posse persolvi’.
[26] Plin. Ibidem: ‘Rapiunt consumuntque quod natum est, ut qui iam putent se non sibi parce-re’.
[27] Plin. Epist. X, 8. ‘Medendi una ratio, si non nummo sed partibus locem’.
[28] Plin. Epist III, 19: ‘Sed haec felicitas terrae ab imbecillis cultoribus fatigatur, nam possessor prior saepius vendidit pignora’.
[29] Gai. Instit. IV, 147: ‘Interdictum, quod appelatur Salvianum, apiscendae possessionis causa comparatum est, eoque utitur dominus fundi de rebus coloni, quas is pro mercedibus fundi pig-nori futuras pepigisset’. — Ulpian. Dig. XIX, 2, 13, 11: ‘Obligata pignora’. — Cod. Iust. IV, 65, 5: ‘Certi iuris est ea, quae voluntate dominorum coloni in fundum conductum induxerint, pignoris iure dominis praediorum teneri’. — Institut. IV, 6, 7: ‘Actione Serviana… de rebus coloni, quae pignoris iure pro mercedibus fundi ei tenentur’.
[30] Plin. Epist. III, 19: ‘Superest, ut scias, quanti videantur posse emi: sestertio tricies, non quia non aliquando quinquagies fuerint, verum et hac penuria colonorum et communi temporis iniquitate, ut reditus agrorum, sic etiam pretium retro abiit’.
[31] Уклонение от разыскания такого общего вопроса, который, без всякого сомнения, должен бы входить в задачу автора, составляет главный пробел превосходной работы Фюстеля де Куланжа. Ему по силам было его разрешить, но ум его, всегда стремившийся к точности, иногда чересчур чуждался гипотетических построений, без которых здесь невозможно было обойтись. Нужно, впрочем, сказать, что ответ на него не вполне дан и теми, кто после него писал об эволюции аграрных отношений в римском мире. Это — одна из важнейших проблем истории римского землевладения, которая в свою очередь является ныне одним из важнейших предметов научного изучения социальной истории древности и связей, соединяющих ее с новой Европой. (Прим. редактора перевода).
[32] Scaevol. Dig. XXXIII, 7, 20, 3: ‘Praedia ut instructa sunt cum reliquis colonorum legavit, quaesitum est, an reliqua colonorum qui, finita conductione, interposita cautione, de colonia discesserant, ex verbis suprascriptis legato cedant. Respondit non videri de his reliquis esse cogitatum’.
[33] Varr. De re rust. I, 17: ‘Omnes agri coluntur hominibus servis aut liberis, liberi ii, quos obaeratos nostri vocitarunt’. — Варрон, впрочем, среди таких свободных людей перечисля-ет и тех, которые сидят на своих землях, а также наемных батраков, которые отдают руки поденно владельцам для больших работ, уборки хлеба или сбора винограда.
[34] Columell. De re rust. I, 3: ‘More praepotentum, qui possident fines gentium, quos ne circumire equis quidem valent, sed proculcandos pecudibus et vastandos ac populandos feris dere-linquunt, aut occupatos nexu civium et ergastulis tenent’. — Ergastulis — обозначает рабов, слова nexu civium могут относиться только к свободным людям.
[35] Varr. De re rust. I, 17: ‘Etiam nunc sunt in Asia atque Aegypto et in Illyrico complures’.
[36] Caes. Bell. Gall. I, 4: ‘Orgetorix omnes clientes obaeratoscue, quorum magnum numerum habebat, eodem conduxit’.
[37] Plin. Epist. IX, 37: ‘Non nummo sed partibus locem, ac deinde ex meis aliquos operis exactores, custodes fructibus ponam… At hoc magnam fidem, acres oculos, numerosas manus poscit’.
[38] О таких servi actores см. определенное указание у Scaevol. Dig. XL, 7, 40, 3—5. — Vili-cus и actor, будучи рабами, лучше заменяли господина, чем свободные люди именно потому, что не обладали ни личностью, ни правами. Так как они приобретали только для господина, то не было опасности, что они приобретут к его невыгоде, и господин безгранично распоряжался их пекулием. Этим и объясняется, что над мелкими арендаторами, которые впоследствии станут колонами, хоть они и были свободными людьми, оказались поставлены вилик и прокуратор, которые были рабами.
[39] Digest. XXXIII, 7.
[40] Sallust. Cat. 59: ‘Cum libertis et colonis propter aquilam adsistit’.
[41] Caes. De bello civ. I, 34: ‘Naves a privatis coactas servis, libertis colonis suis compleverat Domitius’. Ibid. I, 56: ‘Naves colonis pastoribusque quos secum adduxerat complet’. — Поз-же Сенека (Epist. 123) называет colonus после vilicus и atriensis, а оба последние — рабы. Трудно думать, чтобы такой colonus был фермером по контракту.
[42] Нужно лишь отметить, что в конце империи вольные съемщики называются не coloni, а conductores. См. Cod. Th. II, 30, 2, здесь conductor противополагается colonus. Ibid. X, 4, 3, XI, 16, 5, XVI, 6, 4. — Cod. Iust. IV, 65, VII, 39, 2, XI, 54, 1. — Можно видеть из этих законов, относящихся к 365, 405, 422, 439, 458, 468, 530 гг., что свободное фермерство никогда не исчезало. Ср. Symmach. Epist. IV, 68, IX, 52: ‘Conductorem rei mei Siciliensis’. Его находим также позже в письмах папы Григория Великого и в равеннских документах.
[43] В свое время, при первом появлении настоящего этюда Фюстеля де Куланжа (в 1885 г.) указание на значение ‘аренды из части’, как фазы в росте колоната было совсем новым и очень плодотворным наблюдением в истории исследования вопроса. Оно наводило на ряд чрезвычайно важных мыслей в области построения генезиса тогда еще далеко не выясненного явления. Но следует заметить, что автор слишком преувеличил значение своего открытия и неправильно расширил рамки его исторического влияния. Кроме того, он выдвинул неверное утверждение о том, что римское право не знало и не признавало съемки земли под условием уплаты долею продукта. Позднейшие исследователи хорошо показали обратное. См. обобщающие указания у E. Beaudouin, Les grands domaines dans l’empire romain (P. 1899). (Прим. ред. перевода).

Глава II.
Памятники времен Антонинов. — ‘Saltus’. — Колоны в ‘Saltus Burunitanus’.

Колонат развился преимущественно на больших поместьях. Поэтому рост его шел пропорционально торжеству крупной собственности. Развитие его находилось также в зависимости от расширения земледельческой культуры путем расчистки под хлебопашество огромных пустырей в провинциях, которое совершалось в первые два века империи.
Старая латынь подразумевала под словом saltus местность, гористую и покрытую лесом, к тому же необработанную или трудно обрабатываемую [1]. Редко являлись такие saltus частной собственностьй, и их эксплуатировали лишь как пастбищные выгоны. Таково было первоначальное значение слова. Во времена Траяна мы видим, что оно приобрело новый смысл. Оно стало пониматься, как организованное поместье, нередко и частное, как комплекс земель, в числе которых многие уже находились под пашней. Так, например, велейская алиментарная надпись, в которой перечисляется около сорока недвижимостей, называет некоторые из них именем saltus. Мы находим здесь saltus Marianus, saltus Drusianus и десять еще других. Это уже не пустующие земли, каждая из них носит собственное имя и имеет владельца. Они не остаются без обработки: в надписи удостоверяется, что каждая приносит доход, и что ценность их иногда очень высока. Эти saltus — такие же поместья, как и другие, они похожи на те, которые именуются fundi в том же памятнике. Несколько раз в надписи даже читается: saltus sive fundi. Оба термина синонимичны [2].
Не слово saltus само по себе переменило смысл, но земли переменили свой вид. Такая то земля долго оставалась впусте, теперь она возделывается и эксплуатируется, но сила привычки сохранила за ней прежнее наименование saltus. Ульпиан говорит о подобных расчистках новин, как о явлении нередком в его эпоху. ‘Может случиться, что обширный saltus отдается в залог кредитору, собственник оказывается не в состоянии поднять его плугом, заимодавец же пускает его под обработку и дает земле большую ценность’ [3]. Римское завоевание, уничтожая земледельческое население, превратило много обработанных земель в saltus. В два первые века империи, наоборот, земледельческое население восстановилось, и многие saltus вновь превратились в возделанные именья [4].
То, что тогда называлось saltus, могло быть безразлично и крупным, и мелким владением. Мелким оно является в велейской надписи, крупное вскрывается из слов Фронтина: ‘Мы часто встречаем saltus, принадлежащие частным лицам, которые настолько же обширны, как территории городских общин’ [5]. Он описывает физиономию такого именья: ‘В центре находится усадьба (villa) помещика, дальше — целая цепь деревенских поселков (vici) окружает, ее как поясом’ [6]. Под villa автор, несомненно, разумеет господское жилище со всеми его принадлежностями и многочисленными службами, под vici — группы хижин крестьян, которые обрабатывали различные части огромного владения. Так, обширные площади, раньше пустовавшие, обратились в крупные хозяйства, в пределах которых несколько селений столпилось около единого собственника.
Легко представить себе, что подобные расчистки не могли быть осуществлены без усилия многочисленных рук. Но чрезвычайно было бы важно определить, были ли то руки рабов или свободных людей. Если мы всмотримся дальше в слова Фронтина, то склонимся ко второму предположению. В самом деле, он говорит, что описываемые им поместья населены теми, кого он называет populus plebeius, то есть, племенем мелкого люда. Он не употребил бы такого выражения, если бы имел в виду рабов. Никогда несвободных не обозначали на латинском языке ни populus, ни plebs. Они составляли только familia. Выражение Фронтина могло прилагаться лишь к населению свободному. Впрочем, дальнейший текст уже прямо показывает, что дело идет здесь не о рабах. Мы видим из него, что соседние муниципальные общины требовали от этих людей причитающегося участия в исполнении местных повинностей и даже стремились привлечь их к рекрутским наборам, а это такие функции, к которым никак не могли быть причастны рабы [7].
С другой стороны, можем ли мы думать, что эти свободные люди были вольными арендаторами по срочным контрактам? Это маловероятно. Чтобы поднять новину, требуется громадный труд, и последний вознаграждается лишь очень нескоро. Срочные договоры, какие практиковались у Римлян, мало подходили к такому труду, а эмфитевзис (вечная аренда) был типом контракта, тогда еще не признававшимся законом. Обратим к тому же более пристальное внимание на слова Фронтина: ‘Землевладельцы держат на своих saltus многочисленное племя маленьких людей’. Он прибегает к слову habent, которое значит — владеть. Притом термин этот одновременно относится и к populum, и к vicos, как будто бы они владели людьми и жилищами на одинаковых правах. Эти люди — свободны, и тем не менее помещик ими владеет, как он владел бы рабами. Стало быть, это, по меньшей мере, зависимое население. Я еще не знаю, находится ли оно уже в том положении, в каком мы найдем колонов IV-го века, но оно, по-видимому, к нему приближается. Из того же текста обнаруживается, что оно опирается на такое свое зависимое положение, чтобы избавиться от муниципальных обязанностей и воинской службы.
Государство во многих случаях делало то же, что частные люди. Императорский фиск владел многочисленными saltus [8]. Это были первоначально обширные пространства необработанной земли, которые сенаторское правительство довольствовалось сдавать стадо-владельцам за легкое вознаграждение. Когда же народные владения (ager publicus) стали владениями императоров (ager Caesaris) [9], то осуществилось нечто большее, чем простая перемена слов: произошло изменение в управлении и эксплуатации земель. Учреждено было в центральной администрации (palatium) особое ведомство, которому специально было поручено заведывание такой недвижимой собственностью и забота об увеличении ее производительности. В каждой провинции назначалось особое должностное лицо, которое именовалось procurator или rationalis, оно являлось не магистратом, но простым управителем, ведавшим хозяйство и доходы государя [10]. В центральной канцелярии по императорским имуществам или в ее провинциальных отделениях велось точное счетоводство, там же установились постоянные правила по управлению и выработалась в силу традиции определенная система.
В ту же самую эпоху saltus или, по крайней мере, многие из них переменили свой вид. Они были пущены под обработку и покрылись полями и виноградниками. Вместо пастухов мы видим на них теперь земледельцев. Одна надпись времен Марка Аврелия показывает нам, что saltus Massipianus (в Африке) занимают не pastores, а coloni, то есть, крестьяне-пахари [11].
Исследуем, каково было социальное положение этих людей, которые, подняв saltus, продолжали его обрабатывать. Сомневаюсь, чтобы они были рабами, так как мы видим из той же надписи, что они воздвигают памятник ‘на свой счет’. Сомневаюсь, с другой стороны, чтобы они являлись свободными фермерами, так как они стоят ‘в распоряжении прокуратора’ [12].
Правда, что в императорском хозяйстве сохранилась система сдачи земель в аренду, но только по отношению к целым именьям. Провинциальный прокуратор объявлял торги на наем каждого именья и сдавал их на краткие сроки [13]. Но он не мог поступать так же внутри поместья, по отношению к отдельным его участкам, здесь-то мы и находим колонов. Можно еще отметить, что в кодексах и даже дигестах такой съемщик целых императорских имений называется conductor, никогда colonus. Это, мне кажется, устанавливает различие, которое уже определилось на практике между крупным арендатором, который именуется кондуктором, и мелким земледельцем (крестьянином), который уже не может быть так назван.
Очень рано образуется, по-видимому, многочисленный класс императорских колонов. В законодательных текстах IV-го века их будут именовать — coloni rei privatae. В законах эпохи Антонинов они именуются — coloni Caesaris. Они составляют настолько значительную социальную категорию, что юрисконсульты считают нужным специально заниматься ими. Положение их ясно не определяется дигестами, но угадать его можно. Один рескрипт Марка Аврелия объясняет, что в принципе они не избавлены от муниципальных обязанностей [14], этим доказывается, что они не рабы. Но император поручает прокуратору освобождать их от таких повинностей, как можно более [15]. Это заставляет думать, что, раз они находятся под покровительством прокуратора, они и зависят от него: а последнее предполагает личное подчинение, не соответствующее положению граждан.
Приведем еще другой рескрипт, принадлежащий Антонину: ‘Прокуратор имеет право запретить доступ в именья Цезаря всякому, кто совершил или может произвести насилие над императорскими колонами’ [16]. Такое распоряжение очень выразительно, оно не только обозначает, что прокуратор охраняет колонов, оно показывает также, что в его руках находится известная полицейская власть над ними. Хоть он и не был магистратом, а являлся только личным уполномоченным собственника по управлению имениями, но именно ему поручено наблюдение за порядком на государевых землях и среди обитающего на них населения.
Один историк IV-го века случайно обнаруживает нам, как производилась подобная специальная юрисдикция, которой колоны уже были подчинены. Он рассказывает, что переворот, низложивший императора Максимина, был начат крестьянами африканской провинции. Эти земледельцы — rustici, plebs rusticana — были людьми свободными, потому что он называет их гражданами, cives. Но в тоже время они уже тесно подчинены прокуратору, так как тот, собственной властью, вопреки муниципальным магистратам и самому провинциальному наместнику, мог подвергнуть изгнанию и даже предать смерти многих из них [17]. Восстание вспыхнуло именно против безграничной власти и произвольной юстиции этого прокуратора. Из этого рассказа выводится, что колоны, являясь свободными гражданами по праву, на деле оказывались в полном распоряжении уполномоченного землевладельца. Кажется даже, что они сами уже как бы принадлежат фиску, как и земля, на которой они сидят, и что именно потому они и подчинены власти агента фиска.
Я должен наконец обратить внимание на одно изречение юрисконсульта Павла: ‘Занесение в фискальной канцелярии свободных людей в одни списки с рабами не наносит ущерба свободе людей’ [18]. Слова эти вызывают несколько замечаний. Мы видим отсюда прежде всего, что канцелярия фиска (officium fisci) вела списки, куда заносились имена всех, принадлежавших к императорским поместьям. Такой реестр или таблица назывался descriptio. То же слово вновь встретится в одном законе IV-го века, как обозначение инвентаря поместья и находившихся на нем людей [19], составлявшегося агентами фиска. Не могу удержаться еще от указания, что оно же будет повторено шесть веков спустя также для обозначения инвентаря земель и колонов. Люди, которые заносились в подобного рода descriptiones, были в общем правиле, фискальные рабы (familia fiscalis). Под этим словом — familia всегда подразумевались рабы или вольноотпущенники. Однако в то же время юрисконсульт говорит, что туда записывались и совсем свободные люди (ingenui). Наконец он подтверждает, что такое обстоятельство не составляет презумпции против их свободы: ‘ingenuitati non praeiudicat’. Мы видим здесь, стало быть, людей свободных, записанных в книгу императорского поместья рядом с другими людьми, которые были рабами или вольноотпущенниками фиска. Юрисконсульт заботливо оговаривает при этом сохранение за ними свободы, как будто боится, что такое соседство и такое постоянное общение с несвободными может угрожать ее неприкосновенности.
Мы разобрали тексты и факты, полные важного значения. Они, по меньшей мере, показывают, что во времена Антонинов на крупных частных поместьях и на землях фиска существовал особый класс людей, безусловно отличавшихся от рабов, но тем не менее находившихся в зависимости от собственника земли, на которой они сидели. Мы ясно еще не усматриваем, каково было их положение, но мы уже предчувствуем, что оно сильно приближалось к типу колоната. Положение это лучше выясняется из одной надписи, найденной (в 1879 г.) в Тунисе, старой римской провинции Африке.
Надпись эта сохранилась в неполном виде: она когда-то была разбита, и значительный кусок ее потерян. Из четырех столбцов, на которые она разделена, один совсем исчез. То, что остается, представляет около 80 хорошо читаемых строк. В своем настоящем виде надпись доставляет ценные сведения о положении земледельческого класса в римском мире во втором веке [20].
Памятник состоит из двух частей неодинаковой длины. В нем читается прежде всего длинное прошение, обращенное к императору Коммоду, затем идет короткий ответ этого государя. Есть основание думать, что и прошение, и рескрипт относятся к годам 181 и 182 [21]. Просьба составлена крестьянами. Ответ направлен если не им самим, то, по крайней мере, должностным лицам, которым было предписано передать им волю государя. Он в самом деле был доведен до их сведения, ибо сами крестьяне, из благодарности, а также из желания увековечить полезный им документ, высекли на камне собственное длинное послание и императорский рескрипт.
Земледельцы, о которых идет речь, занимали в провинции Африке одно поместье, принадлежавшее императору. Это поместье входило в разряд тех, которые назывались saltus, и носило имя — saltus Burunitanus [22]. Но несмотря на такое наименование, это было именье обработанное: в надписи говорится, что в нем пахали поля и убирали хлеб [23].
Может быть, это владение было похоже на те обширные saltus, принадлежавшие частным лицам, которые описывает Фронтин. Мы действительно находим в нем тот ‘populus ple-beius’, о котором упоминает автор. Стало быть, социальная картина, которая обнаружится нам сейчас из надписи, вероятно, не представляла собой чего-нибудь очень исключительного. Легко можно вообразить себе находку другой подобной надписи, которая бы относилась к одному из таких крупных поместий, ‘более обширных, чем территория городских общин’. Может, быть, мы из нее увидели бы, что представляло собой это ‘население из маленького люда’, которое собственник ‘держал’ на своей земле, мы выяснили бы, какой вид имели эти поселки, ‘окружавшие господскую усадьбу, как бы поясом’. Но в saltus Burunitanus собственником был император.
Он представлен или заменен в изучаемой надписи неким лицом, по имени Аллием Максимом, который является настоящим арендатором по контракту [24]. Через правильные пятилетние промежутки это большое именье сдается в аренду с торгов по распоряжению провинциального прокуратора фискальных имуществ [25]. Аллий, получивший право аренды, обязан уплачивать за нее императору определенную цену, как всякий арендатор, взамен этого он эксплуатирует поместье за свой собственный счет и пользуется на нем, в пределах, установленных договором, всеми правами собственника.
Ниже этого арендатора, который является скорее денежным дельцом, чем сельским хозяином, находятся те, кто на самом деле обрабатывает землю. В надписи они дают себе название rustici или coloni. Число их не обозначено: может быть, их было несколько сотен семейств, может быть, они располагались в нескольких деревнях (vici) вокруг главной барской усадьбы (villa), которая образовала как бы руководящий центр всего saltus. В надписи идет речь именно о них, об их обязанностях и правах.
Предмет их прошения к императору составляет жалоба против Аллия, который возлагал на них несправедливые требования. Они жалуются вместе с тем на провинциального прокуратора, к которому прежде всего обращались с просьбами, как к естественному начальнику и судье, но который им не помог. ‘Он не услышал наших жалоб, говорят они, не расследовал нашего дела за все долгие годы, в течение которых мы просим [26]. Еще гораздо больше, он сделался сообщником Аллия до такой степени, что отправил в именье вооруженный отряд, приказал арестовать и истязать некоторых из нас, некоторые были брошены в тюрьму, другие даже наказаны розгами, хотя они римские граждане [27]. Между тем, единственная наша вина заключалась в том, что мы в виду такого невиданного беззакония, молили о помощи твоего Величества в особом прошении. Мы принуждены, находясь в таком несчастии, снова прибегнуть к твоей божественной милости, мы просим тебя, священнейший император, пособить нашей беде’ [28].
‘Мы просим тебя, чтобы, согласно статье Адрианова устава, которую мы выше выписали, ни прокуратору, ни, тем более, съемщику не допускалось увеличивать наши земельные оброки точно так же, как и дни обязательных работ или поставки рабочего скота [29]. Пусть дело остается так, как было установлено в письмах твоих прокураторов, которые сохраняются в архиве карфагенского округа. Пусть не налагают на нас больше чем два дня пахоты, два полотьбы (бороньбы) и два жатвы в год. Так именно и показано в постоянном уставе, который начертан на бронзовой доске’ [30].
‘Мы только ничтожные крестьяне, поддерживающие жизнь трудом собственных рук, арендатор же — богатая особа, могущая купить благорасположение хорошими подарками. К тому же его хорошо знают прокураторы, так как он уже несколько раз подряд снимает землю. Сжалься же над нами и соблаговоли приказать священным рескриптом, чтобы нас не заставляли нести больше, чем назначено уставом Адриана, то есть, три раза по два рабочих дня в год [31], чтобы мы, твои крестьяне, дети этой земли, родившиеся на ней и ею вскормленные, не подвергались притеснениям от арендаторов твоего именья’ [32].
Ответ императора был таков: ‘Император Цезарь Марк Аврелий Коммод Антонин Август Лурию Лукуллу и другим по именам: Принимая во внимание уставы и мои предшествующие распоряжения, предписываю моим прокураторам заботиться о том, чтобы не налагалось больше чем три раза по два дня обязательной работы в год, и чтобы не взыскивалось ничего против установленных правил’ [33].
Данная надпись высоко интересна по разъяснениям, которые она доставляет, об управлении императорскими землями, но мы теперь хотим извлечь из нее лишь то, что она сообщает об условиях жизни их крестьянского населения. Первый пункт, заслуживающий внимания, тот, что они именуются — coloni [34]. Это — то же слово, которым пользуются юрисконсульты той эпохи для обозначения свободных людей, которые сидят съемщиками на чужой земле по срочным договорам, скрепленным точными контрактами. Говорится ли в нашем документе об этой категории людей? Вот, что следует выяснить, рассмотрев, во-первых, свободные ли они люди, потом, есть ли у них контракты, наконец, прикреплены ли они к земле?
Прежде всего, мы видим, что наши крестьяне — свободные люди. Ни слово рабы, ни слово вольноотпущенники не встречаются в тексте [35]. Они называют себя маленькими людьми (mediocritas nostra) [36], но это выражение, как оно ни скромно, ставит их все же гораздо выше рабского состояния. Они прибавляют: ‘Мы несчастные земледельцы (rustici tenues), которые зарабатывают жизнь трудами своих рук’ [37]. Рабы так бы не выразились, ибо раб, содержащийся на счет господина, не нуждается в заботе о своей жизни. К тому же во главе группы рабов в поместье стоял бы vilicus или actor, которые были бы рабами, как и они. Рабам не предоставлялось бы обращаться с прошениями к императору. Рабы не имели бы права приносить жалобы в суд прокуратора, им нельзя бы рассуждать о количестве труда, которое с них требовалось. Невероятно, чтобы рабы по собственной инициативе начертали эту надпись, в особенности же мы тогда не увидели бы под нею подписи некоего Гая Юлия Салапута, который сам был одним из крестьян [38]. Это, действительно, человек, который, по-видимому, происходил от прежних вольноотпущенников дома Юлиев, но род его уже давно свободен. Он даже достиг известного положения и обладает некоторой значительностью: он называет себя magister saltus, наподобие magistri vicorum в других текстах, он представляется здесь старостой или начальником данной группы или общины сельского населения. Наконец, последнее сомнение относительно свободнорож-денности наших крестьян, уничтожается указанием, что ‘некоторые между ними были римскими гражданами’ [39]. Остальные, очевидно, были провинциалами или перегринами, которые еще не достигли прав римского гражданства, тем не менее и они так же свободны, как первые.
С другой стороны, однако, крестьяне saltus Burunitanus не были фермерами по контракту, как те coloni, о которых говорится в Дигестах. Единственным контрактом, о котором упоминается в документе, является тот, по которому все именье сдано в аренду Аллию Максиму. Он один назван — conductor. Он один был здесь фермером по срочному договору и за определенно установленную денежную плату. Что касается наших крестьян, у них нет контракта на съемку тех малых клочков земли, которые каждый занимает. Если бы они обладали таким договором, они бы, наверно, указали на него, сообщили бы его сроки и условия. Они не могли не сослаться на свой lex conductionis, и лучшим аргументом для них в таком случае было бы доказать, что договор нарушен.
Между тем они не только не ссылаются ни на какой контракт, но напоминают, что обязательства их определены в уставе, который они именуют то forma perpetua, то lex Hadriana. Оба выражения равнозначащи. Слово forma, или уменьшительное formula, обозначало сущность каких-нибудь правил. Слово lex не всегда понималось на латинском языке в том же смысле, как наше — ‘закон’. Говорилось lex mancipii по отношению к акту продажи, lex conductionis для обозначения договора о найме [40]. Слово lex применялось к наименованию всякого документа, налагавшего обязательство даже в кругу частноправовых отношений и между частными людьми. То, что наши крестьяне называют lex Hadriana, не представляет, по нашему мнению, закона с характером государственным, который применялся бы ко всей империи [41]. Это именно устав, относящийся только к крестьянам — и то не ко всем в римском мире, а только к тем, которые сидели на императорских поместьях. Возможно даже, что он предназначался специально для одного saltus Burunitanus. Автором его был император Адриан, но заметим хорошенько, что он издал его именно как владелец поместья, а не как император. Из всего этого мы можем вывести, что отношения между собственником и крестьянами здесь устанавливаются не контрактом, а распоряжениями и правилами, продиктованными одним землевладельцем.
Наши крестьяне отличаются еще в одном пункте от фермеров, о которых говорят юрисконсульты: оброк, который они обязаны вносить владельцу, не выражен в денежных ценах. Надпись не упоминает ни определенной арендной платы (merces), ни дня ее внесения (pensio). Мы не читаем нигде слова pecunia, нет речи о ‘недоимках’ (reliqua). Ни одной черты, из которой бы узнавался фермер по контракту, здесь нет. То, чем наши крестьяне обязаны по отношению к собственнику земли, или его заместителю Аллию, — обозначается именем partes agrariae с одной стороны, operae — с другой. Значение этих двух терминов раскрывается с полною ясностью. Partes agrariae — это доля урожая. Один закон в кодексе Феодосия обозначает то же самое словом agraticum и прибавляет пояснение: это то, что землевладелец получает после жатвы [42]. Operae — это дни барщинной работы [43], iugum, которое тут же к ним прибавляется, — это пара быков, с которыми крестьянин пашет. Наши люди, следовательно, — съемщики из части продукта. Тем самым они вполне отличаются от настоящего арендатора по римскому праву. Отличаются они от него и обязательными работами, которые на них лежат. Ясно видно, что кроме имени нет ничего общего у этих coloni с теми, о которых говорится в Дигестах, хотя те и другие были современниками.
Остается узнать, являлись ли эти крестьяне вечными держальцами. Мы уже могли заметить, что устав, который регулирует их жизнь, назван вечным (forma perpetua) [44]. На месте временных и изменчивых условий, каковыми бы являлись требования пятилетнего найма, здесь — условия определены навсегда. В самом деле, к моменту, когда была высечена на камне наша надпись, устав Адриана уже действовал, по крайней мере, пятьдесят лет, и по всему видно, что он должен был сохранять силу и на будущее время. Крестьяне и не стремятся отделаться от него, напротив, они настаивают на его точном выполнении.
Конечно, дело могло слагаться и так, что условия держанья оставались неизменными, но сами держальцы менялись. Текста устава у нас под руками нет. Поэтому мы не можем сказать, возлагал ли он на приходящих съемщиков обязательство оставаться в поместье навсегда. Я склонен думать, что такого правила в нем не было. Но если я не вижу в надписи указания на закон, который воспрещал бы людям сходить с земли, то наоборот, вижу, что они фактически ее не покидали. Они объявляют себя ‘сынами поместья’ (vernulae et alumni saltus) [45]. Если они на нем родились, значит и отцы их там жили. Вероятно, для их именно семейств составлен был устав Адриана, и весьма возможно, что эти семейства находились уже здесь до его составления. Те же крестьяне заявляют еще, что они ‘приносят жалобы уже много лет’ (per tot retro annos). Вот, стало быть, сколько лет они тут сидят! Если они давно уже недовольны своим положением, почему же они не ушли? Мне не удается найти закона, который запрещал бы оставлять землю. Но очевидно одно: они остались на ней. Они даже не выражают намерения уходить. Напротив, из нескольких мест их письма к императору выводится, что они останутся, что бы ни случилось. Кажется, будто их задерживает либо привязанность, которая обычно соединяет крестьянина с землей, раз он вложил в нее свой труд, либо страх, что они не найдут других земель для обработки, ни других средств для жизни.
В изученном памятнике перед нами обнаружились люди, социальное положение которых уже со второго века характеризуется тремя чертами, по которым узнаются колоны: они — свободные люди, а не рабы, они — держальцы чужой земли без контракта, они, наконец, фактически, если не по закону — остаются на снятых участках навсегда.
Каким образом эти люди или их предки поместились на данной земле? Надпись этого не сообщает, и мы можем высказывать в ответ на вопрос только догадки. Они были свободными людьми, ни узы рабства, ни зависимые отношения вольноотпущенничества не связывали их личностей с собственником земли. Они искали земель для обработки. Они натолкнулись на данное поместье, в котором недоставало рабочих рук. Они предложили себя для его обработки и были приняты. Но контракта они не заключали, может быть, не пришло им в голову обеспечить себя им, может быть, они были слишком бедны и не обладали скотом и орудиями, которых всякий арендатор обязан был представлять, как гарантию хорошей обработки, а также как ‘залог’ в обеспечение правильного внесения арендной платы. Может быть, даже самое состояние земли в поместье во время их прибытия было таково, что их нельзя было взять в качестве настоящих фермеров. Этот saltus тогда, по всей вероятности, представлял собой девственную почву: то было огромное пространство лесов и пустошей. Как же могли новопришельцы обязаться платить определенную денежную сумму за землю, которая могла принести плод лишь нескоро? Могли ли они даже знать, что и сколько она даст?
Но закон был ясен: раз они отказывались вносить хозяину денежную плату, контракта для них не существовало. Между ними и владельцем заключалось только устное соглашение [46]. Они условились, что если когда-нибудь съемщикам удастся получить урожай, то такую-то часть его они предоставят помещику. Было также установлено, что крестьяне будут давать господину столько-то барщинных дней. Таким образом, эти люди вступили в поместье, как простые держальцы, а не как фермеры по контракту. Впрочем, условия были, вероятно, не тяжелы, и земля оказалась порядочною, чем дольше они на ней жили, тем больше чувствовали, что в их интересах оставаться там же и дальше. Ни собственник не думал их выдворять, ни сами они не хотели уходить с занятой земли. Они прожили здесь всю жизнь, здесь же после них продолжали трудиться их сыновья. Так сам человек мало-помалу вкоренился в землю гораздо раньше появления закона, который прикрепил его к ней. Он сделался добровольным колоном раньше, чем стал таковым по принуждению. Привычки и выгода подготовили то, что должен был впоследствии формулировать и потребовать закон.

Примечания

1 Varr. De lingua lat. V, 36: ‘Quos agros non colebant propter silvas aut id genus, ubi pecus posset pasci, et possidebant, saltus nominarunt’. — Fest. (ed. Mueller), p. 302: ‘Saltus est ubi silvae et pastiones sunt’.
2 Corp. inscr. lat. III, 536. Cfr. IV, 5503.
3 Ulpian. Dig. XIII, 7, 25: ‘Puta saltum grandem pignori datum ab nomine, qui vix luere po-test, nedum excolere. Tu acceptum pignori excoluisti sic, ut magni pretii faceres’.
4 Цумпт сказал (в вышеназванном сочинении, стр. 3), что ‘целью учреждения колоната было оживить сельское хозяйство, которое все падало и угрожало совсем исчезнуть в империи’. Слова эти часто повторялись, но я не думаю, чтобы такое мнение было верно во всех отношениях. Если оно справедливо для IV века, то нельзя сказать того же о втором. Высказывалось много риторических возгласов о падении земледелия. Историк должен остерегаться таких преувеличений.
5 Frontin. De controv. ‘agrorum’. (Gromat. vet. ed. Lachmann, p. 53): ‘Frequenter in provin-ciis, praecipue in Africa, saltus non minores habent privati quam respublicae territoria, quin imo multis saltus longe maiores sunt territoriis’.
6 Ibidem: ‘Vicos circa villam in modo munitionum’. Моммзен (в журн. ‘Hermes’, XV, 1880, S. 392) предлагает читать здесь municipiorum вместо munitionum. Такое исправление кажется мне слишком смелым и к тому же излишним: munitio или munimentum говорилось, особенно на сельскохозяйственном языке, обо всем, что окружало, составляя ограду. См. Colum. De re rust. XI, 3. — Pallad. De re rust. I, 34, — Прибавлю, что термин munici-pium плохо применим к vici. Думаю, стало быть, что следует сохранить текст в неприкосновенности.
7 Frontin. Ibid. p. 53: ‘Habent privati in saltibus non exiguum populum plebeium… Tum res-publicae controversias de iure territorii solent movere, quod aut indicere munera dicant oporte-re in ea parte soli, aut legere tironem ex vico, aut vecturas aut copias devehendas indicere eis locis, quae loca respublicae adserere conantur’.
8 Frontin. De contr agr. p. 53: ‘Eius modi lites non tantum cum privatis hominibus respubli-cae habent, sed et plerumque cum Caesare, qui in provincia non exiguum possidet’.
9 Gai. Instit. II, 7: ‘Dominium Caesaris’. — Callistr. Dig. I, 19, 3: ‘Praedia Caesariana’. — Ibid. L, 6, 6, 11: ‘Praedia fiscalia’.
10 Corp. Inscr. Lat. III, 536: ‘Procurator ad praedia Galliana’. — Ibidem, 1456: ‘Procurator rationis privatae per Belgicam’. — Ibid. VIII, 5351: ‘Procurator Augusti praediarum saltuum Hipponensis et Thevestini’. — Ibid. IX, 784: ‘Procurator saltuum Apularum’.
11 Henzen, 5313: ‘Coloni saltus Massipiani’. — Очевидно, что слово coloni рядом с saltus может обозначать только земледельцев. Мы не можем того же сказать о многих надписях, в которых coloni говорится о жителях особого типа городов — colonia. Не могу поэтому согласиться с Жиро (Ch. Giraud, Hist. du droit fran&ccedil,ais, p. 164), что в террацинской алиментарной надписи pueri coloni и puellae colonae, которым жертвовательница назначает ежемесячную пенсию, были дети колонов-земледельцев. Чтобы фраза получила такой смысл, должно было бы стоять в тексте — pueri, puellae colonorum. Здесь же говорится, что пенсия предоставляется детям, родившимся в городе-колонии, то есть, в Террацине. Ср. еще другую надпись у Henzen, 6669 и Corp. Inscr. Lat. VIII, 587.
12 Henzen. Ibidem: ‘Pro salute imp. Caes. M. Aureli Antonini Aug. liberorum eius, coloni sal-tus Massipiani aedificia vetustate conlapsa sua pecunia refecerunt, item arcus duos a solo refe-cerunt iubente Provinciale Augusti liberto procuratore’.
13 Мы увидим пример этого несколько ниже.
14 Digest. L, I, 38: ‘Imperatores Antoninus et Verus Augusti rescripserunt colonos praedio-rum fisci muneribus fungi oportere…’. Известно, что слово munera обозначало муниципальные службы. См. Dig. L, 6, 6, 10.
15 Это уже заключается в словах — ‘sine damno fisci’ и дальше в словах — ‘id excutere praesidem, adhibito procuratore, debere’. — Это еще отчетливее вытекает из одного отрывка Каллистрата: ‘Coloni Caesaris a muneribus liberantur, ut idoniores praediis fiscalibus ha-beantur’. (Dig. L, 6, 6 (5), 11).
16 Dig. I, 19, 5: ‘Si quasi tumultuosum vel iniuriosum adversus colonos Caesaris procuratores prohibuerint in praedia Caesariana accedere, abstinere debebit’.
17 Iul. Capitolin. Gordiani, 7: ‘Cum Gordianus proconsule Africam regeret… cumque quidam rationalis acrius contra plurimos Afrorum saeviret… proscribens plurimos, interficiens multos et sibi ultra procuratorem omnia vindicans… retunsus a proconsule… Afri rationalem occide-runt, occisoque eo coeperunt cogitare, quemadmodum seditio inter Maximianos et rusticos vel Afros orta placaretur. Tunc quidam Mauritius nomine, potens apud Afros decurio… apud ple-bem vel urbanam vel rusticanam in agro suo concionabundus est locutus: Cives…’ — Надобно заметить, что здесь rationalis не кто иной, как прокуратор: это выясняется из продолже-ния текста: ‘procuratorem occidimus’.
18 Paul. Sentent. V, 1, 3: ‘Descriptio ingenuorum ex officio fisci inter fiscalem familiam fac-ta ingenuitati non paeiudicat’. — Officium — это выражение, которое обозначает совокуп-ность служащих, подчиненных какому-нибудь магистрату и работающих по его распоря-жениям — officium magistratus, officium praesidis. Оно же обозначает чиновников центрального управления.
19 Cod. Iust. IX, 49, 7.
20 Текст ее напечатан в Corpus inscriptionum latinarum. См. т. VIII, No 10570. Первона-чально он был опубликован в ‘Comptes rendus de l’Acad&eacute,mie des inscriptions’, в отчете о заседании 2 апреля 1880 г. с замечаниями Tissot и Desjardins. Затем он был переиздан в журнале — ‘Hermes’ с комментарием Моммзена (см. т. XV, 1880, стр. 385—411), также в ‘Journal des Savants’ (1880, novembre) со статьей Esmein, наконец еще в ‘Revue arch&eacute,ologique’ (1881, fevr.) с исследованием Cagnat и Fernique.
21 См. столбец II, строки 27—28: ‘Consummata et dedicata idibus Maiis Aureliano et Cor-neliano consulibus’. — Эти два имени не встречаются в списках римских консулов, возможно, что они были только ‘consules suffecti’. Во всяком случае, дата императорского ответа вытекает из титулов, которые он себе приписывает. Так как в тексте отсутствуют прозвания — ‘Pius’ и ‘Britannicus’, которые Коммод принял лишь в 183 и 184 гг., и так как он обозначает себя предименем Marcus, которым он заменил прежнее Lucius в конце 180 г., то наш документ, очевидно, располагается между этими двумя близкими друг к другу хронологическими пределами, то есть, приурочивается к 181 или 182 гг. — Ср. ста-тью Mowat в ‘Revue arch&eacute,ologique’, 1881, p. 285—291.
22 II, 12: ‘In saltum Burunitanum’.
23 III, 12: ‘Operas aratorias… messorias’.
24 Его называют conductor (см. в надписи в нескольких местах).
25 III, 22—23, ‘Procuratores, quibus notus est Allius per vices successionis per conditionem conductionis’.
26 ‘Ut non solum cognoscere per tot retro annos instantibus ac supplicantibus nobis vestram-que divinam subscriptionem allegantibus supersederit…’
27 ‘Missis militibus in eumdem saltum Burunitanum alios nostrum adprehendi et vexari, alios vinciri, nonnullos cives etiam Romanos virgis et fustibus effligi iusserit…’
28 ‘…Eo solo merito nostro, quod in tam gravi pro modulo mediocritatis nostrae tamque ma-nifesta iniuria imploratum maiestatem tuam acerba epistola usi fuissemus… Impulit nos, mi-serrimos homines rursum divinae providentiae tuae supplicare et ideo rogamus, sacratissime imperator, subvenias…’
29 ‘Ut kapite legis Hadrianae, quod suprascriptum est, ademptum est, ademptum sit ius etiam procuratoribus nedum conductori adversus colonos ampliandi partes agrarias aut operarum praebitionem iugorumve…’
30 ‘Ut se habent litterae proc(uratorum), quae sunt in tabulario tractus Karthag. non amplius annuas quam binas aratorias, binas sartorias, binas messorias operas debeamus… utpote cum in aere inciso et undique versum vicinis nostris perpetua in hodiernum forma praestitutum et proc. litteris confirmatum…’
31 ‘Miserearis ac sacro rescripto tuo non amplius praestare nos quam ex lege Hadriana et ex litteris proc(uratorum) tuorum debemus, id est ter binas operas praecipere digneris’.
32 ‘Rustici tui vernulae et alumni saltuum tuorum non ultra a conductoribus agrorum fisca-lium in quiete…’
33 ‘Imp. Caes. M. Aurelius Commodus… Lurio Lucullo ex nomine aliorum. Procuratores contemplatione discipulinae et instituti mei ne plus quam ter binas operas curabunt, ne quit per iniuriam contra perpetuam formam a vobis exigatur’. — Канья (Cagnat) открыл в Тунисе отрывок надписи, на котором читаются три первые строки того же рескрипта (см. его ‘Explorations en Tunisie’, 1884, стр. 141—143). Он заключил из этого, что saltus Burunita-nus был очень обширен, раз эти две надписи найдены были в пунктах, отстоящих один от другого на 30 километров, или что тот же императорский рескрипт относился к нескольким именьям.
34 III, 7: ‘Adversus colonos’.
35 Если бы они были servi Caesaris, то никак бы не пропустили указания на это в обращении к государю. Если бы они являлись liberti Caesaris, в их интересе было бы прямо напомнить, что император был их патроном.
36 II. 8: ‘Pro modulo mediocritatis nostrae’.
37 ‘Homines rustici tenues, manuum nostrarum operis victum tolerantes’.
38 См. в самом конце IV столбца: ‘Felicites consummata e dedicata Idibus Maiis… curam agente C. Iulio… Salaputi magistro’.
39 II, 14: ‘Nonnulos cives etiam Romanos virgis et fustibus effligi iusserit’. — Nonnulos здесь не следует соединять с cives. Конструкция фразы такова: ‘Alios adprehendi, alios vinciri, nonnulos fustibus effligi’. Составитель вставляет слова — ‘cives etiam Romanos’ в третью часть предложения потому, что римского гражданина можно было ‘adprehendi’, даже ‘vinciri’, но никоим образом нельзя было наказывать розгами. Из текста, стало быть, не вытекает с необходимостью, что только некоторые были римскими гражданами. Впрочем, из него не устанавливается и то, что они все обладали этим правом.
40 Varr. De re rust. II, 3. — Dig. XIX, 2, pass. — Cfr. Lex Malacitana, с. 63—64 (C. I. L. II, p. 257—258): ‘Quas locationes fecerit quasque leges dixerit quanti quid locatum sit… Vendere legemque his vendundis dicere… Si lege praediatoria emptorem non invenerit’.
41 Мы отделяемся по этому вопросу от Эсмена (Esmein), который полагает, что можно признать в этом ‘lex Hadriana’ так называемый Edictum perpetuum, составленный во время этого императора Сальвием Юлианом (см. ‘Journal des Savants’, 1880, p. 704). Edictum perpetuum никогда не назывался lex Hadriana или даже просто lex. Нельзя было бы и понять, почему этот обширный текст был бы выставлен на нашем saltus. — Затем edictum perpetuum, о котором нам многое сообщают Дигесты, по-видимому, не содержал в себе ничего, касающегося колоната. Если бы он затрагивал данный вопрос, в Дигестах сохранился бы след этого. Наконец, нельзя себе представить, как мог такой edictum устанавливать оброки и барщины, которые такие-то крестьяне обязаны были отдавать таким-то помещикам. В нашей lex Hadriana содержалось, насколько известно, лишь два постановления, притом очевидно, что они не входили в состав публичного права и общего законодательства.
42 Cod. Theod. VII, 20, 11.
43 Paul. Dig. XXXVIII, 1, 1: ‘Operae sunt diurnum officium’.
44 См. в прошении колонов — столбец III, строка 16, в рескрипте императора — IV, 7.
45 Слово verna или vernula всегда заключает в себе признак рождения в доме или на земле, но оно не всегда непременно подразумевает рабское состояние. См., напр., L. R&eacute,nier, Inscriptions d’Alg&eacute,rie, 2190: ‘Antonius verna huius loci’. Ср. еще две надписи, в которых два свободных человека характеризуются оба словами verna Tarraconensis, то есть, рожденный в Тарраконе (Corp. inscr. lat. II, 4163 и 4325). Один солдат обозначается как verna Ostiensis, одна свободная женщина, родившаяся в Путеолах, — verna Puteolana (C. I. L. X, 3654 и 3446).
46 Соглашение подобного рода упоминается в одном законе IV века в кодексе Юстиниана (XI, 48, 4). В нем идет речь о людях, которые явились к землевладельцу, как свободные, они и были приняты в его поместье ‘на условиях, которые обыкновенно предлагались свободным людям (guasi liberi), то есть, им предоставлено было обрабатывать землю с обязательством вносить собственнику часть продукта (‘excolentes terras, partem fruc-tuum pro solo debitam praestantes’). — В главе VIII, ниже, мы еще вернемся к рассмотрению нескольких данных из надписи saltus Burunitanus.

ГЛАВА III.

Памятники III-го и IV-го веков. Колоны, привезенные из Германии.

Историки последних веков не хранят молчания о колонате. Правда, они говорят о нем лишь случайно, рассказывая о войнах. Они показывают нам институт лишь с одной стороны, но не следует пренебрегать и тем, что ими сообщается.
Биограф Марка Аврелия Юлий Капитолин повествует, что во время одного из походов императора внутрь Германии, ‘когда ему сдались маркоманны, он многих из них переселил в Италию’ [1]. Несколько ниже автор продолжает: ‘Он победил и многих других германцев, привел неисчислимое множество людей из этого племени и испоместил их на римской почве’ [2]. Надобно обратить внимание на самое выражение писателя — in Romano solo collocavit. Никто не станет предполагать, что император сделал их земельными собственниками. Такое понятие было бы выражено на латинском языке иными терминами. Кроме того ясно, что императору не могло прийти на мысль лишить собственности частных людей или уменьшить казенную для передачи ее побежденным, военнопленным. Collocare in solo значило только испоместить на такой-то почве, и вы нигде не увидите, чтобы эти слова применялись к человеку, который приобретал собственность на землю. Но они постоянно употреблялись для обозначения людей, которые сажались на землю для ее обработки, то есть, держальцев или колонов. Историк не говорит: Марк Аврелий наделил варваров землею, он утверждает только, что тот посадил их на римских землях [3].
Если бы у нас была в распоряжении только одна приведенная строка из Юлия Капитолина, мы принуждены были бы остаться в сомнении по данному вопросу. Но у нас есть другие тексты, еще более ясные. Один историк III-го века, мало талантливый компилятор, резюмировавший, однако, в своих писаниях то, что он вычитал в современных ему документах, рассказывает, что император Клавдий II и его полководцы одержали несколько побед над готами: ‘многие из варваров погибли, большая часть их королей была взята в плен, захвачены были и женщины, следовавшие за ними в обозе. Количество пленных было так громадно, что провинции оказались переполнены варварами-рабами и земледельцами-готами’. Автор прибавляет, что ‘гот превратился в колона’ [4].
Другой историк, у которого не было никакого повода льстить Клавдию II, также рассказывает, что им было уничтожено целое готское войско. ‘Среди же тех, которые избежали смерти в побоище, одни были завербованы в отряды римской армии, другие получили земли для обработки и были прикреплены к этим землям’ [5]. Может быть, по первому взгляду, подумают, что император приказал наделить их недвижимой собственностью, но историк говорит не то. Он прибегает к выражению . Между тем не синоним с . Это слово прилагалось, как и французское preneur к тому, кто получал землю, как держалец, съемщик, колон. Зосим не терпит в своем языке никакой двусмысленности. Варвары ‘принялись за обработку’, больше ничего, и автор прибавляет, что они ‘оказались прикрепленными к почве’.
Известно, что в сельском хозяйстве той эпохи не хватало рабочих рук. Много полей, даже в Италии, оставались необработанными или обрабатывались плохо. Император Аврелиан скупал такие земли у собственников и размещал на них варваров-военнопленных, чтобы поднять культуру в опустевших местностях [6]. Это не значит, что он делал этих последних землевладельцами, продолжение текста автора, который об этом сообщает, показывает, что земли, купленные таким образом императором, оставались собственностью фиска, который пользовался доходами с них (reditus) [7]. Варвары, которые были посажены на них его распоряжением, не становились, следовательно, их собственниками. Они лишь работали на них, неизвестно только, как рабы или как колоны.
Так же естественно было превращать пленных германцев в земледельцев, как пополнять ими войско. Император Проб совершил несколько походов внутрь Германии. Он вывел оттуда ‘16000 рекрутов, которых распределил по 50 человек в различных частях имперского войска’ [8], в то же время он брал оттуда множество людей, которые ‘принуждались пахать земли Римлян и собирать для них жатвы’ [9].
Германия, следовательно, также поставляла от себя контингент для пополнения колоната. Рядом с этим надобно вспомнить, что отношения, в которых находилась с ней империя в продолжение четырех веков, были очень сложны, и они вовсе не сводились постоянно к прямой вражде. У Рима всегда были союзники среди германских племен. Все время с германцами поддерживалась некоторая торговля [10], и никогда не прекращался известный приток германцев в империю. Те, кто высказывает предположение, что германцы питали естественную расовую ненависть против Римлян, что они испытывали отвращение к тем порядкам, среди которых последние жили, не могут подкрепить такого взгляда ни одним текстом, напротив, несколько текстов совершенно опровергают подобное суждение. Историю надо строить не на логических доводах или предвзятых идеях, а лишь на точных данных источников. Между тем, документы ясно показывают, что очень много германцев добровольно приходили в Италию или Галлию. Самые богатые из них поселялись в Риме, самые храбрые добивались принятия их в армию. Но многие ограничивали свои притязания тем, чтобы пристроиться к обработке земли, которая здесь была плодороднее, чем в Германии. Итак, в продолжение всех этих веков наблюдался непрерывный приток из Германии людей и семейств, которые являлись отдельно, мирно и смиренно с целью утвердиться в империи, не будучи в состоянии покупать земли, они садились на чужие в качестве земледельцев. Можно догадываться, каково должно было быть социальное положение этих людей. Они не были рабами, и, несомненно, у них хватало энергии, чтобы отстоять свое звание свободных людей. Но они не были также римскими гражданами, и, следовательно, существовали права, которые оставались им недоступны. Утвердившись на чужой земле, они, стало быть, оказались на ней в положении промежуточном и мало определенном, плохо обеспеченном, которое достаточно похоже было на колонат.
Рядом с теми, которые пришли так, мирным образом, другие были приведены силой. Хорошо известно, что в продолжение рассматриваемых четырех веков римские войска часто проникали в Германию и не всегда терпели там поражения. Наоборот, часто победоносные, они приводили с собой многочисленных пленных. Мы уже видели, что самых сильных из таких пленников правительство забирало в воинскую службу, других оно превращало в колонов, сажало на службу земле. Иногда, хотя и реже, из них делали ремесленников или рабочих [11].
Прочтите у Вописка, Зосима или Аммиана описание всех войн между римлянами и германцами в III-м и IV-м веках. Прочтите без предвзятых мыслей, которые, обыкновенно, вносятся в такие вопросы. Воспроизведите их в воображении в том виде, как их изображают писатели-современники, а не в том, как стремится нарисовать их ум человека наших дней. Тогда, вы, наверно, сделаете любопытное наблюдение, что ни германцы не намеревались тогда завоевать империю, ни римляне наоборот подчинить Германию. С той и с другой стороны предпринимались лишь опустошения. Перед нами проходит длинный ряд обоюдных набегов для грабежа. Германская вооруженная шайка проникала через плохо охранявшуюся границу в какую-нибудь провинцию, она забиралась как можно глубже, нападала врасплох на города и селения и потом быстро возвращалась в свою страну, унося золото, серебро, ткани, утварь, а также рабов, которых потом заставляли обрабатывать землю в Германии. Точно так же, в свою очередь, и не менее часто римский отряд, направляясь туда, где его не ожидали, врывался в Германию, все — нижние чины и командиры хватали добычу [12], и потом войско обратно переходило границу, привозя с собой массы всего, что Германия могла дать, то есть, лошадей, быков и особенно людей. Последний товар всегда был в цене и находил легкий сбыт, ибо землевладельцы нуждались в земледельцах и жаловались на недостаток рук. Правительство понимало, что для общей пользы, а также для поддержания финансов необходимо было приводить много германцев. От времени Клавдия II до времени Юлиана и Валентиниана II одной из главных забот императорской политики было искать людей во внешнем мире, чтобы пополнять ими земледельческое население.
Так Диоклетиан и Максимиан, ‘покорив карпов и бастарнов, вывели множество пленных, которых испоместили в пределах империи’ [13]. Так же точно Констанций Хлор, много раз побеждавший германцев, которые ‘сдавались ему на милость’, заселил Галлию новыми пахарями из их среды. ‘Он сажал их, — рассказывает современный писатель, — на земле, где не хватало рук и заставлял их обрабатывать эти земли по принуждению’ [14]. ‘Мы видели собственными глазами и теперь часто видим, продолжает тот же автор, длинные вереницы пленных варваров, которые ждут, пока правительство распределит их между провинциальными землевладельцами, чтобы они им служили и возделывали своими руками опустелые поля’ [15]. ‘Смотрите на этого хамава, — говорит еще тот же автор, — он работает на меня, еще вчера занимавшийся грабежом, ныне он уже стал хорошим работником, и труд покрывает мозолями его руки’ [16]. Благодаря победам этого государя, земледелие вновь процвело в Галлии, ‘цены хлеба там понижаются’ [17]. На территориях городов Амиена, Бовэ, Труа не хватало земледельцев, теперь они обогащаются трудом варваров-пахарей [18]. Евмений в напыщенной форме ораторского красноречия выражает совсем реальную и очень естественную радость, которую испытывали землевладельцы при виде роста земледельческого населения.
Аммиан Марцеллин рассказывает, как свидетель-очевидец, одно событие, которым хорошо объясняется такой образ действий, и по которому мы хорошо можем уразуметь мысли людей той эпохи. Императору Констанцию II раз доложили, что совершен набег одним варварским племенем лимигантами. Он наскоро собрал все военные силы, бывшие под руками, и поспешил навстречу к врагу. Лимиганты тогда немедленно ‘стали просить пощады и умоляли императора поместить их на землю, где он захочет, хотя бы в очень отдаленных местностях. Они обещали жить там тихо в положении данников, исполняя все тягости, какие будут связаны с таким званием’ [19]. Так как в подобной просьбе не было ничего необычайного, то император поверил ее искренности. Он отправился в сопровождении нескольких военных чинов к варварам, чтобы принять их в подчинение, некоторым образом вступить во владение ими. Он рассчитывал, говорит историк, ‘приобрести таким образом многочисленное племя рабочих людей’, а также ‘обильные наборы рекрутов’ [20]. Таков был, конечно, расчет императорского правительства. Правда, что конец этого происшествия не соответствовал его началу. Когда император неосторожно отправился почти без всякой свиты в лагерь варваров, последние покусились умертвить его. Он спасся с большим трудом и едва успел возвратиться к своим войскам. Солдаты, рассвирепевшие, ринулись на варваров и перебили их всех до одного. Никто не избежал гибели, даже ‘те, кто сдался на милость, были безжалостно перерезаны легионерами’. Особенно характерным рисуется в приведенном рассказе не описанная резня и не предательство варваров, но именно то, что варвары просили ‘земель для обработки, где бы то ни было, и хотя бы с возложением на них тягостей трибутариев’. Любопытно также, что император с радостью соглашался принять их на таких условиях и тем получить новых колонов и воинов. Действительно, имя ‘трибутариев’ давалось чаще всего колонам [21]. Стало быть, тогда являлось делом обычным, чтобы варвары вступали в империю на подобных условиях, и допущение их было постоянным приемом императорской политики.
Тот же историк показывает нам, как Юлиан превращал в ‘трибутариев, платящих оброк’ варваров, которые до того умели только заниматься грабительством [22]. В 370 г. разбита была вооруженная толпа аламаннов, и те из них, которые оказались взяты в плен, были размещены по приказу императора на землях в долине По и стали ‘обрабатывать их в качестве трибутариев’ [23]. Так же точно еще раз один из полководцев императора Валента после того, как разгромил во Фракии войско готов, поселил всех уцелевших варваров на земли в территориях нескольких италийских городских общин, чтобы они там ‘возделывали поля’ [24].
Не следует создавать себе ошибочных представлений о природе таких земельных раздач. Наш современный ум, выросший среди преобладания мелкой собственности, прежде всего воображает, что эти германцы становились именно обладателями тех клочков, которые предоставлялись им для обработки. Но надобно хорошо помнить, что IV-й век был эпохой очень крупной собственности, временем, когда каждый землевладелец держал под собой сотни и тысячи земледельцев. Потому-то язык того времени никогда не смешивает земледельца с землевладельцем. Он никогда не сливает их в один образ. Одного он называет — cultor, другого — dominus или possessor. В языке того века не могло произойти отожествления между обоими. Когда писатели четвертого столетия сообщают нам, что варвары ‘обрабатывают землю’, ‘берут ее для обработки’, что они становятся ‘земледельцами’, из этого вытекает, в силу установившихся понятий и способов выражения, что эти варвары не были земельными собственниками. Клавдиан говорит о них, что они ‘просили уступить им землю как колонам’ [25].
Часто таких варваров размещали группами на обширных пространствах императорских земель. Они образовали там целые поселки, в которых продолжали жить из поколения в поколение. Часто также правительство распределяло их между муниципальными общинами [26], или еще раздавало их частным владельцам.
Когда власть прибегала к мероприятиям последней категории, она должна была в то же время издавать постановление, которым определялось положение этих людей и их отношение к собственникам. Один из таких указов сохранился. Он исходит от 409 года и касается варварского племени сциров. Самое племя и его имя после того исчезли именно вследствие того события или акта, о котором сейчас будет речь. Вот текст императорского декрета: ‘Варварское племя сциров вступило в наше подданство. Вследствие этого мы предоставляем всем землевладельцам право заселять их земли выходцами из этого племени [27]. Распределение будет производиться под руководством префекта претория между всеми, кто заявит желание [28]. Мы ставим при этом условием, чтобы землевладельцы принимали этих людей на колонатном праве (iure colonatus). Никто из таких колонов, раз он будет приписан к какому-нибудь собственнику, не покинет его уже никогда, никакой другой собственник не будет иметь права переманивать его к себе, если он бежит, никто не должен его укрывать под страхом наказаний, какие вообще налагаются на тех, которые дают приют чужим колонам. С другой стороны, землевладельцы будут требовать с них только такой труд, который приличествует свободным людям. Они лишаются права превращать колонов в рабов и не должны налагать на них других работ, кроме земледельческих. По случаю постоянных нужд сельского хозяйства дозволено будет удерживать их в заморских провинциях и затем поселять их там на вечные времена’ [29].
Приведенный текст официального правительственного акта интересен и выразителен, заботливость, с которой в нем запрещается землевладельцам обращать варваров в рабство, обнаруживает, насколько зависели от них такие колоны, и насколько собственная свобода последних являлась непрочной. Указ не постановляет никаких других условий и при соблюдении общего запрета требовать от колонов личных услуг, кажется, можно было возлагать все, что угодно на этих людей, которые не имели права уклоняться от земледельческого труда или переходить из поместья в поместье. Так, целое небольшое варварское племя, принявшее римское подданство, расселяется по отдельным провинциям, распределяется между земельными собственниками и принуждено, теряя свою особность и самое свое имя, примириться с положением вечных колонов. Такая административная операция, которой мы находим точное описание, благодаря счастливо сохранившемуся правительственному акту [30], многократно производилась и раньше названными выше императорами — Марком Аврелием, Клавдием, Пробом, Диоклетианом, Констанцием Хлором, Юлианом. То было мероприятие, которое постоянно возобновлялось в продолжение двух веков, и таким способом вступило на римскую почву бесчисленное количество германцев, которые не становились ни землевладельцами, ни рабами, но делались постоянными возделывателями чужих земель. Нельзя было и помышлять устраивать их как фермеров по контракту на краткие сроки, и потому их превращали в колонов. Тем самым думали противодействовать их бродяжническим склонностям, даже защитить их от нужды и порабощения. Колонат лучше всего согласовался с общественным порядком и их собственными интересами. Каждый из них получал свой участок, в который обязывался влагать труд, и одинаково запрещалось ему покидать свое поле, как землевладельцу выдворять его.

Примечания

1 Iul. Capit. Marc. 22: ‘Accepit in deditionem Marcomannos, plurimis in Italiam traduc-tis’. — Может быть, побуждением для такого поселения варваров на италийской земле было обезлюдение ее от жестокой чумы, которая перед тем свирепствовала в империи. См. Iul. Capitol. Ver. 8. — Ammian. Marcell. XXIII, 6, 24. — Oros. VII, 15.
2 Idem, Ibid. 24: ‘Aequitatem etiam circa captos hostes custodivit, infinitos ex gentibus in Romano solo collocavit’. — Dio Gass. LXXI, 11. — Ревилью говорит (‘Rev. hist. de droit’, 1857, p. 212), что эти германцы возмутились, но Дион только сообщает, что некоторые из них произвели беспорядки (‘ ‘) и что Марк Аврелий их удалил.
3 Смысл слов — collocare in solo хорошо и определенно обозначен в кодексе Юстиниана (XI, 48, 8, 1), где они прилагаются к земледельцам, которые далеки от того, чтобы быть собственниками, так как вносят ‘partem fructuum pro solo debitam’. — Достаточно очевидно из этого текста, что слова — ‘collocare in solo’ значат — поместить на землю в качестве держальца или колона.
4 Trebell. Poll. Claud. 9: ‘Multi naufragio perierunt, plerique capti reges, captae diversarum gentium nobiles feminae, impletae barbaris servis Scythicisque cultoribus provinciae’. — Известно, что под именем ‘скифов’ писатели того времени разумели готов. (Ср. Trebell. Poll. Galieni, 6, Claud. 6). Автор продолжает: ‘Factus limitis barbari colonus ex Gotho, nec ulla fuit regio, quae Gothum servum triumphali quodam servitio non haberet’.
5 Zosim. I, 46: ‘ , , ‘. — говорилось именно о колоне, который ‘берет землю в обработку’, то есть, допускается на нее в качестве съем-щика. Таков же смысл речи Зосима. Ср. (I, 22, ed. Heimbach, p. 834), где выражение прилагается к фермеру-дольщику (половнику): ‘ ». Ср. Ibid. 10, p. 832. — Латинским переводом слов будет выражение — ‘rura colenda suscipere’, которое мы находим в кодексе Юстиниана (XI, 51) именно применительно к колонам.
6 Vopisc. Aurel. 48: ‘Etruriae per Aureliam ingentes agri sunt, iique fertiles ac silvosi, statue-rat igitur (Aurelianus) dominis locorum incultorum, qui tamen vellent, pretia dare atque illic familias captivas constituere’.
7 Idem, ibidem: ‘Statuerat… illic vitibus montes conserere atque ex eo opere vinum dare (po-pulo Romano), ut nihil redituum fiscus acciperet, sed totum populo Romano concederet’. — Вторая часть императорского проекта, впрочем, не была осуществлена, и вино, собранное с этих земель, не было распределено народу.
8 Vopisc. Prob. 14: ‘Odsides imperavit, qui statim dati sunt, deinde frumentum, postremo vaccas atque oves… Accepit praeterea sedecim milia tironum, quos omnes per diversas provin-cias sparsit, ita ut numeris vel limitaneis militibus quinquagenos vel sexagenos intersereret’.
9 Vopisc. Prob. 15. — Историк приводит здесь извещение, посланное императором сена-ту: ‘Omnis qua tenditur late Germania subacta est, novem reges gentium diversarum ad meos pedes supplices stratique iacuerunt. Omnes iam barbari nobis arant, nobis serunt’. — Надобно, конечно, сильно ослабить смысл этих слов, так как язык эпохи любил преувеличения. Слово omnes, очевидно, излишне, но все-таки останется верно, что известное число гер-манцев пахало и сеяло на римских полях.
10 Tacit. Germ. 41.
11 Synes. De regno, ad Arcad. 22 (ed. 1631, p. 23): ‘ , ‘. — Город Отен (Augustodunum) в Галлии восстановил несколько своих зданий и памятников трудом пленных франков (Eumen. Panegyr. Const. 21, cfr. 17-20). Неизвестно, откуда сложилась слава бургундов, как хороших каменщиков. Сократ, писавший около 440 г., говорит, что их нанимали для постройки домов, и что они жили таким ремеслом (Hist. eccle-siast. VII, 30): ‘, , ‘.
12 См. примеры у Юлия Капитолина (Maximini, 12), Вописка (Prob. 13, 14, 15), Аммиана Марцеллина (XVII, 10, XVII. 12, XVIII, 2, 19, XIX, 11, XXVII, 10, 7, XXX, 3, 1). Последний автор иногда осуждает этот дух грабежа, который римляне заносили в Германию (XVIII, 2, 7, XIX, 4, 5).
13 Eutrop. IX, 25: ‘Diocletianus et Maximianus, Carpis et Bastarnis subactis, harum nationum ingentes copias captivorum in Romanis finibus locaverunt’.
14 Eumen. Paneg. Const. 8: ‘Neque illae fraudes locorum nec perfugia silvarum barbaros tege-re potuerunt, quominus ditioni tuae omnes sese dedere cogerentur et cum coniugiis ac liberis ad loca olim deserta transirent, ut, quae fortasse ipsi depraedando vastaverant, culta redderent ser-viendo’. — Чтобы хорошо понимать тексты, извлекаемые из панегириков, надо отдать себе заранее отчет в тоне и языке, которыми обычно составлялись такого рода официаль-ные речи. Одинаково было бы неправильно ничему не верить из того, что в них говорится, как и верить всему. Изучение всех текстов данной эпохи показывает нам меру, которую необходимо соблюдать.
15 Eumen. 9: ‘Nunc vidimus et videmus totis porticibus civitatum sedere captiva agmina bar-barorum… atque hos omnes provincialibus vestris ad obsequium distributos, donec ad destina-tos sibi cultus solitudinum ducerentur’. — Не следует понимать буквально слово solitudi-num: он не обозначал так же, как и выражение deserta rura, совсем пустых мест. В языке того времени, благодаря привычке к преувеличению, слова потеряли свой точный смысл, и здесь имеются в виду лишь земли, на которых сидит недостаточное число рабочего люда. То же следует повторить и об arva iacentia: это, собственно, значит — заброшенные поля, но так говорилось тогда обо всех, недостаточно обработанных землях, на которых не хватало колонов.
16 Ibid. 9: ‘Arat ergo nunc mihi Chamavus et Frisius, et ille vagus, ille depredaedator exerci-tio squalidus operatur’.
17 Ibidem: ‘Cultor barbarus laxat annonam’.
18 Ibidem, 21: ‘Nunc per victorias tuas, quidquid infrequens Ambiano et Bellovaco et Tricas-sino solo restabat, barbaro cultore revirescit’.
19 Ammian. Marcell. XIX, 11, 6: ‘Principem exorabant in veniam obsecrantes… parati intra spatia orbis Romani, si id placuerit, terras suscipere longe discretas, ut diuturno otio involuti et quietem colentes, tributariorum onera sustinerent et nomen’. — Значение слов suscipere ter-ras здесь совершенно несомненно. — Оно, впрочем, повторяется еще в другом месте пря-мо в применении к колонам, именно в законе Валентиниана II. См. Cod. Iust. (ed. Krger), XI, 51 и XI, 48, 23.
20 Ibidem: ‘Cunctos admisit, aviditate habendi incensus… quod proletarios lucrabitur plures, et tirocinia cogere poterit validissima’.
21 Cod. Theod. X, 12, 2, 2. — Cod. Iust. XI, 47, 12, XI, 53, 3.
22 Ammian. Marcell. XX, 4, 1: ‘A barbaris, quos tributarios fecit et vectigales’.
23 Ammian. Marc. XXVIII, 5, 15: ‘Alamannos metu dispersos adgressus Theodosius, pluribus caesis, quoscunque cepit ad Italiam misit, ubi, fertilibus pagis acceptis, iam tributarii circum-colunt Padum’.
24 Ibid. XXXI, 9, 4: ‘Trucidasset omnes ad unum ni obtestatus prece superstitibus pepercisset, vivosque omnes circa Mutinam Regiumque et Parmam, Italica oppida, rura culturos extermina-vit’.
25 Claudian. In Eutrop. II, 205: ‘Concessoque cupit vixisse colonos’.
26 Zosim. II, 22: ‘ ‘. Cfr. Sozomen. Hist. eccles. IX, 5.
27 Cod. Theod. (ed. Haenel), V, 4, 3: ‘Scyras, barbaram nationem… imperio nostro subegi-mus. Ideoque damus omnibus copiam ex praedicta gente hominum agros proprios frequentan-di’.
28 Ibidem: ‘Ita ut per libellos sedem tuam (указ императора обращен к префекту претория) adeuntibus his, qui voluerint, per transmarinas provincias eorum distributio fiat’.
29 Ibidem: ‘Ita ut omnes sciant susceptos non alio iure quam colonatus apud se futuros, nulli-que licere ex hoc genere colonorum ab eo, cui semel attributi fuerint vel fraude aliquem abdu-cere vel fugientem suscipere, poena proposita, quae recipientes alienis censibus adscriptos vel non proprios colonos insequitur. Opera autem eorum terrarum domini libera utantur… nullique liceat a iure census ad servitutem trahere urbanisve obsequiis addicere… Liceat, pro rei fru-mentariae angustiis, in quibuslibet provinciis transmarinis tantummodo eos retinere et postea in sedes perpetuas collocare’.
30 Текст этот был открыт в 1823 г. Амедеем Пейроном (Peyron). См. изд. Генеля, стр. 459.

Глава IV.
Рабское держание

Оставим на время колонат и обратим наше исследование на один обычай, который установился около той же эпохи и не оставался без влияния на колонат. Мы хотим говорить о рабском держании (la tenure servile). Вот еще форма землепользования, о которой ничего не говорят древние авторы, и которой мало занимаются юрисконсульты. Между тем она занимала большое место в жизни римского общества и, может быть, играла существенную роль в социальном развитии человечества вообще.
В продолжение долгого периода самым распространенным способом эксплуатации больших поместий в римской империи была обработка его всеми рабами (familia rustica), собранными вместе. Эта familia распределялась внутри каждого именья на малые группы, называвшиеся десятнями (decuriae). В каждом хозяйстве были декурии пахарей, виноградарей, пастухов, ремесленников. В каждой декурии назначался начальник, который руководил работами и наблюдал за ними. Его звали — magister operarum [1]. Над всей рабской массой стоял vilicus, который распоряжался всем хозяйством при содействии actor’а для наблюдения за работами и procurator’а для ведения книг. Нужное количество рабов выгонялось ежедневно на ту или другую часть именья, производило сельские работы здесь или там, смотря по отданным приказаниям, а к вечеру все возвращались в общее жилище. Подобный способ эксплуатации составлял противоположность тому, что мы сейчас назвали рабским держанием.
Но параллельно с таким общим порядком мало-помалу начал устанавливаться другой, который сперва появлялся довольно редко, как бы в виде исключения, но незаметно стал распространяться и в конце концов даже получил преобладание. Он выражался в том, что землевладелец помещал отдельного раба на особый выделенный участок и поручал ему обрабатывать такой надел с предоставлением пользоваться урожаем на известных условиях.
Катон еще не упоминает об этой второй системе. Она начинает зарождаться, когда писал Варрон. Последний автор дает понять, что некоторые земельные собственники предоставляли наиболее трудолюбивым из своих рабов пекулий [2]. Выражения, в которых он об этом рассказывает, заставляют предполагать, что такой пекулий заключался в земле. ‘Подобная уступка, говорит он, приводит к тому, что рабы больше привязываются к поместью’ [3]. Пекулий, который состоял бы из денег, не мог произвести такого действия. Он должен был состоять из нескольких голов скота и клочка земли для его прокормления [4]. В другом месте тот же автор мимоходом говорит о пекулии, и, судя по словам его, он хочет указать, что хозяин отдавал таким образом худшие свои земли, pascua [5]. Конечно, ему не должно было казаться выгодным производить отрезки от своих полей, виноградников, оливковых плантаций, но он мог уже считать подходящим выделять в своем поместье несколько участков на пустовавших еще полосах, чтобы предоставить их в отдельное пользование рабам.
Несколько голов скота и клочок самой худшей земли — таково было чрезвычайно скромное начало рабского держанья. Но зерно будет расти. То, что еле-еле проскальзывает в трактате сельскохозяйственного писателя, современника Цезаря, станет более заметным у юрисконсультов следующего века.
Мы читаем у Ульпиана: ‘Если завещатель оставил устроенное именье (instructum), следует ли включать в его инвентарь (in instrumento fundi) раба, который в момент смерти завещателя сидел на земле наподобие съемщика, quasi colonus’? [6]. Этот простой вопрос, который ставился юрисконсульту, открывает нам, что на барских поместьях иногда находились такие рабы, которые не смешивались с массой остальной familia, а жили отдельно и обрабатывали выделенный им участок за свой счет, уплачивая оброк. Юрисконсульт не называет их арендаторами или съемщиками, а только говорит, что они похожи на таковых.
Аналогичный вопрос ставился по отношению к вилику уже со времен Марка Аврелия. Мы знаем, что сельский надсмотрщик, обозначавшийся этим именем, всегда принадлежал к рабскому персоналу. Катон, Варрон и Колумелла всегда представляют его рабом [7]. Рабское его положение обнаруживается в двадцати местах у юрисконсультов, и нигде мы не находим вилика, который был бы свободным человеком [8]. Чаще всего такой раб-вилик работал только за счет господина [9], он производил все расходы и собирал все доходы. Впрочем, встречаются и исключения: юрисконсульта Цервидия Сцеволу спрашивали, следует ли включать в понятие instrumentum вилика, который обрабатывает участок для себя, уплачивая господину определенную сумму денег (certam pensionis quantita-tem) [10]. Здесь обнаруживается нечто вроде рабской аренды.
Юрисконсульт Павел, говоря о рабах, возделывающих сельское поместье, делит их на две категории — тех, которые работают для господина (qui operantur), и тех, которые платят оброк (qui mercedes praestant) [11]. Сцевола показывает нам раба, ‘которому дано было поле для обработки, и который ко времени смерти господина оказался в большой недоимке’ [12]. Здесь обнаруживается опять раб, который, по-видимому, за свой счет эксплуатирует участок, с обязательством вносить арендную плату деньгами. Он походил, — сам юрисконсульт делает такое замечание, — на съемщиков, приходивших извне [13]. Наконец, еще один юрисконсульт упоминает как нечто, довольно обычное, что землевладелец ‘сдал своему рабу землю для обработки’, он даже предоставил ему быков для хозяйства [14]. Из рассмотренных текстов вытекает, что с первых веков империи земельные собственники прибегали к разным способам хозяйствования на своих именьях. Один из них выражался в испомещении на особо выделенных участках, как бы в виде съемщиков, не свободных людей, приходивших извне, а людей, выбиравшихся из числа собственных рабов.
Остережемся, однако, предположить, что здесь в самом деле представляется нам настоящая аренда. По праву, сдача земли в наем была видом контракта, между тем, никаких контрактов между господином и рабом заключаться не могло. Стало быть, тут происходила как бы фикция найма и сдачи (quasi locatio). Потому-то Ульпиан говорит, что такой раб являлся лишь подобием съемщика (quasi colonus). Здесь происходило одно из тех милостивых соглашений, в которые господин всегда мог вступать к своим рабам, но которые не имели никакого правового значения. Они не обязывали господина и не давали рабу никакой гарантии.
По этой причине юрисконсульты и говорят очень мало о рассматриваемой хозяйственной комбинации. Им незачем было заниматься отношениями между господином и рабом. Если они и затрагивают их иногда, то лишь косвенно, так как эти отношения могли касаться интересов третьих лиц. Например, если хозяин умирал, оставив ‘устроенное’ или ‘обставленное’ именье, можно было поставить вопрос, входит или нет такой раб-съемщик в состав инвентаря, то есть, в завещанное имущество. Если бы не возникало вопросов по наследству, юрисконсульт ничего бы и не говорил о рабах, посаженных на участки [15].
Небесполезно заметить, что юрисконсульты, как кажется, затруднялись установить по данному пункту определенный взгляд. Им приходилось сталкиваться здесь с положением внеправовым, о котором законы молчали. Никакой императорский рескрипт не устанавливал в этой области точного порядка. Поэтому они, за неимением лучшего, опираются на логические рассуждения. Решение их не обходится без некоторой странности. Их особенно поражает сходство между таким рабом и свободным съемщиком. Вероятно, в силу последнего они и произносят, что подобный раб не входит в instrumentum. Такое правило преподают все юрисконсульты, начиная с Лабеона и кончая Павлом [16]. Таким образом, по их взгляду, такой вид съемки земли далек от того, чтобы прикреплять человека к земле, напротив, он скорее раскрепощал его, создавая как бы сближение между рабом и свободным человеком, сидевшим на чужой земле по срочному договору. Позже выработается совсем иное толкование данного положения, и законодателем будет установлен совершенно другой принцип. Но мы должны понять такие неопределенности и колебания, если представим себе ясно, что дело тут шло о хозяйственной практике, устанавливавшейся вне рамок закона.
Существовал ли также особый вид съемки земли вольноотпущенниками? Юрисконсульты, попавшие в Дигесты, не говорят о ней ничего [17]. Но мы, впрочем, знаем, что человек, освобождавший своего раба, мог при этом возложить на последнего какие угодно условия [18]. Он мог, и так чаще всего делалось, потребовать от него за свободу определенное число дней работы в год в свою пользу, это называлось operae. Один вольноотпущенник обязывался десятью днями, другой двадцатью, третий ‘столькими днями, сколько господин почтет приличным на него возложить’ [19]. Правда, что, когда юрисконсульты говорят о таких обязательных работах вольноотпущенников в пользу патрона, они берут всегда примеры из круга городских ремесел, но мы имеем право думать, что господин мог требовать также и сельских работ. Так как большая часть рабов принадлежала именно к разряду сельских, то и большая часть вольноотпущенников знала лишь земледельческий труд. Потому-то позволительно предположить, что многие из них оставались привязанными к земледельческому труду. Это было в интересах господина, а также в их интересах: надо же было им сохранить средство к жизни. Мы читаем у одного историка, что император Август собрал целое войско, приказав земельным собственникам поставить в качестве рекрутов известное число вольноотпущенников, пропорционально величине их поместий [20]. Ясно, стало быть, что внутри крупных имений жило много вольноотпущенников [21].
Между тем невозможно предположить, что эти вольноотпущенники работали вместе, группами, как большая часть рабов. Не могли они, вольноотпущенники, входить в те de-curiae, которых раб вел на пахоту и на жатву. Не могло быть, чтобы их заставляли подчиняться вилику или актору, которые были рабами. Нельзя представить себе вольноотпущенника в поместье иначе, как сидящим на специально выделенном для него участке земли. Вольноотпущенник в аграрном строе крупного имения мог быть только держальцем определенного клочка. Он должен был оплачивать свое пользование либо трудом, либо оброком.
Итак, мы думаем, хоть и нет у нас ни одного текста в подтверждение такого взгляда, что существовал особый тип вольноотпущеннического держанья (tenure d’affranchis), и что оно было настолько же распространено, как и рабское. В самом деле мы находим доказательство его существования позже. Один закон 371 г. говорит о вольноотпущенниках, которые прикреплены к земле и не имеют права с нее сходить [22].
Практика рабского и вольноотпущеннического держания развивалась медленно и незаметно. Оно получило почти легальный характер в силу записи в цензовые регистры. Мы знаем по Ульпиану, с какой мелочной подробностью составлялись такие описи. Императорская администрация держалась принципа строгой пропорциональности налога с доходностью каждой земли. Она поэтому не довольствовалась исчислением размеров какого-нибудь поместья или приблизительным определением предполагаемого качества почвы: она стремилась узнать точным образом, что и сколько производила земля. Поэтому в списках ценза каждому поместью давалось особое место, в котором обозначалось с самой большой детальностью все, что к нему относилось. В таблице указывалось, сколько югеров засевалось в последние десять лет, сколько корней или лоз содержали виноградники, сколько было деревьев в оливковом насаждении, сколько выкашивалось сена на лугах средним числом за десять лет, какие порубки производились в лесах и по сколько деревьев сводилось при каждой порубке [23]. Все эти данные сообщались самим владельцем. Если позже он мог доказать, что какое-нибудь бедствие уничтожило его урожай или сожгло виноградники, государство вычитывало из установленной таксы то, что он потерял [24]. Он должен был также объявлять количество своих рабов, причем с него спрашивалась не одна общая цифра. Он должен был перечислить по пунктам (specialiter) относительно каждого раба, родился ли он в поместье или приобретен был извне и откуда именно, каков его возраст и какова профессия в хозяйстве [25].
Если мы всмотримся во все эти правила, мы хорошо заметим, что раб, занимавший особый участок, не смешивался в таких описях с теми, которые работали сообща. Так как все подобные писцовые книги погибли, мы не можем представить себе точным образом, как они редактировались, какой вид имели. Но можно предполагать с большой вероятностью, что каждый сданный участок и каждый раб-держатель обозначались в особой графе. Землевладелец, заявив, сколько он обрабатывал за свой счет с различением пахотных полей, виноградников, лугов, затем давал также список посаженных на участки рабов, с указанием величины их участков и состава их в поле, винограднике и луге. Таким образом, раб-держатель оказывался записанным по имени, может быть, вместе с своей contu-bernalis и детьми, он занимал в описи особый маленький параграф, в котором обозначены были размеры и характер предоставленного ему клочка. На административном языке говорили, что этот раб был adscriptus, то есть, буквально, ‘приписан’.
Кодекс Феодосия упоминает таких рабов, приписанных, т. е., занесенных в цензовые книги: ‘mancipia, censibus adscripta’ [26]. Правда, надо сказать, что закон, который их называет, относится лишь к 327 г. Но вполне вероятно предположить, что самый термин сложился гораздо раньше, ибо уже Ульпиан устанавливает правила, как производить такого рода приписку. Мы даже скажем это с уверенностью, если увидим, что другой закон, гораздо более ранний, изданный в 224 г., уже употребляет термин adscripticius, а такое обозначение могло войти в обиход лишь, по крайней мере, одно поколение после того, как появился самый adscriptus.
Последний закон принадлежит Александру Северу. Законодательство, как известно, устанавливало в принципе, что господин, который выставлял детей своих рабов, чтобы быть избавленным от их прокормления, терял всякое право на этих детей и не мог впоследствии требовать их обратно, как принадлежавших ему. Александр Север определяет одно исключение: ‘Если без ведома хозяина будет выставлен ребенок рабыни или женщины adscripticia, господин получает право потребовать его возращения’ [27]. Приведенная статья закона особенно важна для нас тем, что из нее обнаруживается существование класса ‘адскриптициев’ с самого начала III-го века. Нельзя допустить, чтобы здесь под adscripti-cius разумелся человек свободный: если бы это было так, ребенок принадлежал бы к социальному положению отца, а не обозначался бы как здесь, пренебрежительным выражением — ‘partus adscripticiae tuae’. — Римское право никогда не говорит подобными словами о детях свободных лиц, даже о детях колонов. Очевидно, что и здесь не идет речь о колонах. Может быть, тут имеются в виду вольноотпущенники, но если это и так, последние принадлежали, должно быть, к самому низшему разбору, к тем, на которых manumissor возложил обязательство оставаться в его поместье на вечные времена вместе с их детьми. Более вероятно, по нашему мнению, будет предположить, что этот adscripticius занимал промежуточное положение между рабом и вольноотпущенником. Он являлся сыном или внуком того, кто был adscriptus, то есть, одного из тех рабов, которым владелец выделил участок земли с занесением их имени в писцовую книгу именья.
Такое обстоятельство открывает нам очень важную истину. Когда рабы впервые стали получать подобные льготы, господин, конечно, не связывал себя обязательством оставить дело без изменения навсегда. Но посаженный на участок раб удовлетворял, положим, требованиям господина, и последний дал ему прожить на предоставленном наделе до смерти. После него дети не имели никаких прав на надел, но хозяин, может быть, не счел нужным свести их с данной отцу земли, да ему и не могло быть выгодным так поступать. В таком случае они сохранили участок, уплачивая тот же оброк. Таким образом семья рабов укрепилась из поколения в поколение на данном участке.
Подобное продолжительное занятие или держание земли приводило к значительным последствиям. Закон 224 г. не смешивает ‘адскриптиция’ с обыкновенным рабом. Он только произносит, что первый подчиняется общему для всех рабов положению, что дети их следуют за матерью и, стало быть, принадлежат ее господину, откуда вытекает, что тот имеет полное право их продать [28]. Но одним веком позже, закон 327 г. устанавливает новое правило. Свобода продажи рассматриваемой категории рабов подвергается стесне-нию. Господин может их продавать лишь в пределах той провинции, где находится именье [29]. Проходит еще сорок лет, и закон Валентиниана I безусловно воспрещает продажу таких рабов, разве только с землей, на которой они сидят [30]: ‘Сельские рабы, занесенные в списки ценза, не должны продаваться без земли. Пусть при этом не допускаются уловки против закона в виде, например, продажи небольшой части именья для приобретения права отчуждения всех рабов. Если продается все именье, все рабы должны быть проданы тому же покупателю, если продается лишь часть его, должны быть проданы все рабы, испомещенные на ней’. — Вот каким образом часть рабов оказалась прикрепленной к земле.
Мне кажется, что я нахожу ту же категорию людей в одном законе 369 г. В нем содержится инструкция имперским чиновникам, как они должны составлять инвентарь каждого сельского поместья, если последнее будет переходить из частных рук в правительственные [31]. ‘В инвентаре должны быть показаны размеры поместья, характер почвы, отмечено, какое количество ее обрабатывается, какое пустует, сколько имеется земли под виноградником, сколько под оливковой плантацией, сколько распахивается под хлеб. Надобно также обозначать число рабов, различая между ними тех, которые выделены для личных услуг господину [32], тех, которые занимаются ремеслом, и тех, которые предназначены для земледелия’. Наконец, должно быть отмечено, сколько находится в поместье ‘посаженных на участки и сколько колонов’ [33]. Последний термин — casarii не встречается больше нигде, потому трудно установить точное значение этого слова. Оно говорилось, по-видимому, о людях, у которых есть дом, casa. Но здесь не может быть речи о доме собственном, так как все имение, включая и эти их жилища, принадлежит одному землевладельцу: это только дома, где они обитают. Однако, между тем как mancipia, о которых закон говорил в предшествующих строках, жили все вместе, этим предоставлено каждому отдельное жилище. В то же время они различены от колонов, которые названы после них, отличают их и от рабов, которые работают группами. Закон говорит, что у них есть casa, мы можем также предполагать, что они наделены небольшими клочками земли. Это, вероятно, держальцы. Рабы ли они в полном смысле, или они вольноотпущенники, мы не знаем [34].
Источники больше ничего не сообщают нам об этих маленьких съемщиках (держальцах) земли. Каково было их существование на данных им клочках, каковы обязательства, были ли у них какие-нибудь права? Юрисконсульты ничего не разъясняют нам по всем этим пунктам. Они говорят о рабском держании еще меньше, чем о колонах, именно потому, что им как юристам, не приходилось вмешиваться в отношения между господином и его рабом. Могло случиться, что они разъясняли права колонов, но посаженный на землю раб не мог иметь никаких прав. Вот почему молчат о рабах-держальцах и юрисконсульт, и законодатель.
Если мы попробуем вообразить себе характер рабского держания, нам легко представится, что господин сохранял все свои права над рабом. Закон стеснял эти права только в одном пункте: он запрещал ему продавать такого раба без земли. Подобный запрет всецело обусловливается заботой о доходности земли [35]. Что же касается власти господина над личностью раба, закон нисколько ее не затрагивал. Мы можем, поэтому, думать, что господин налагал на него какие угодно условия, требовал от него столько оброка и барщины, сколько считал возможным взыскать.
Не может быть никакого сомнения в том, что раб-держатель был прикреплен к своему участку. Но уясним себе хорошенько, почему это было так. Не закон привязывал его к земле, как произошло впоследствии, мы увидим, с колоном, рабское состояние привязывало его к господину. Он должен был обрабатывать свой клочок так долго, как хотел господин. Он не мог отделиться от земли потому, что был неотделим от господина.
С другой стороны, господин мог отобрать у раба данный участок. Никакой закон, никакой контракт не обеспечивал за ним пожизненного пользования этой землицей. Особенно же господин был свободен от всякого обязательства сохранить надел за детьми раба. У раба никогда не было наследника, кроме разве самого господина. После его смерти обрабатывавшаяся им доля возвращалась господину. Происходило это по двум основаниям: во-первых, потому, что он был собственником земли, во-вторых, потому, что он был собственником раба. Он завладевал землей, как своим имуществом, он же присваивал движимость, деньги, скот, как пекулий человека, ему принадлежавшего.
Таково было право. Но практика оказывалась менее суровой. На деле с земли не удаляли того, кто умел ее возделывать, кто знал ее, производил на ней улучшения, и чей труд неудобно было иначе утилизировать. Раб потому-то оставался в полной безопасности на участке всю жизнь. Когда он умирал, казалось естественным предоставить землю его детям, которые уже научились ее обрабатывать. Такой порядок установился незаметным образом. Настал срок, когда, в силу обычая, без всякого формального права, раб и его семья на деле приобрели вечное пользование землей.
То же самое произошло с вольноотпущенническим держанием. Мы должны при этом ясно представлять себе, что такой отпущенник получал лишь условную и неполную ma-numissio. Он оставался еще в тесной зависимости от прежнего господина, потому-то он оказывался прикрепленным к земле, которую тот ему уступил в пользование. Естественно, дети его не приобретали на нее никаких прав. Но эти сыновья пахарей не желали, конечно, ничего лучшего, как сохранить землю, без которой они не могли бы существовать, самому хозяину также выгодно было оставить им участок на прежних условиях. Так и установилась наследственность держания для вольноотпущенника, как и для раба.
Явился ли описанный процесс источником наследственного колоната? Некоторые высказывали такое предположение, но я не нахожу в документах ничего, что позволяло бы ухватить нить филиации между рабским и вольноотпущенническим держанием, с одной стороны, и колонатом (держанием колона), с другой. Колоны в целом ряде текстов, которые мы скоро рассмотрим, ясно объявляются свободными. Раб, хотя и занесенный в цензовые списки и посаженный на участок, все же оставался рабом. В одном законе 371 г. отчетливо различаются все три категории держальцев, прикрепленных к земле, — колоны, рабы и вольноотпущенники [36]. Они все три сосуществовали рядом друг с другом. Они никогда не смешивались одна с другой.
В восточной империи император Анастасий объявляет, что существует два вида земледельцев, не считая тех, которые могут быть вместе с тем собственниками: одни из них — адскриптиции, других он называет съемщиками [37]. Он утверждает, что только вторые свободны. Первые могут только пользоваться ‘пекулием, который принадлежит господину’. Вторые, обязанные жить на одной и той же (чужой) земле и обрабатывать ее, могут рядом с этим владеть собственностью. Такое противоположение очень замечательно. Настоящими колонами являются лишь те, о которых император упоминает под второй категорией. Тех, которых он именует adscripticii, на мой взгляд, являются простыми рабами. Юстиниан также отличает положение колона от положения адскриптиция [38]. В одной новелле того же императора с удивительной ясностью адскриптиций отделен от настоящего колона тем, что в ней не допускаются законные браки между людьми обоих кла-сов [39]. Еще веком позже автор одного юридического сочинения будет утверждать по-прежнему, что adscripticii должны отличаться от тех, ‘кого именуют колонами’ [40]. Такое различение прослеживается в памятниках востока до VIII-го в. На западе ее можно проследить в документах, формулирующих правовую практику, вплоть до девятого.
Стало быть, рабское держание не осталось неизвестным в римской империи. Редкое в первую эпоху ее, оно сделалось мало-помалу распространенным обычаем и в силу этого перешло в средневековое общество. Мы должны были отметить, что оно не смешивалось с колонатом. Оно, впрочем, походило на последний некоторыми сторонами: как и колонат, рабское держанье прикрепляло человека к земле. Таким образом, колонат не был явлением уединенным. Около него кругом развивались институты, аналогичные ему, которые не остались без известного косвенного влияния на него.

Примечания

1 Colum. De re rust. I. 9.
2 Varr. De re rust. I, 17. — Автор рекомендует применять такой порядок по отношению к studiosiores: ‘Danda opera, ut habeant peculium’.
3 Ibidem: ‘Eo enim sunt coniunctiores fundo’.
4 Ibidem: ‘Concessione, ut peculiare aliquid in fundo pascere liceat’. — Известно, что раб-ский пекулий мог состоять из недвижимостей так же хорошо, как из денег и движимо-стей. — Ulpian. Dig. XXXIII, 8, 6: ‘Si peculium legetur (то есть, если завещается господи-ном третьему лицу: раб сам не мог завещать пекулия), puta fundi vel aedes’.
5 Varr. R. r. I, 2. — В диалоге, который вводится Варроном в эту книгу, когда один из говорящих лиц высказывает противоположное мнение по отношению к пастбищу, автор, также участвующий в беседе, отвечает: ‘Non solum adimis domino pecus, sed etiam servis peculium, quibus domini dant, ut pascant’. — Очевидно, что тут не может идти речь о настоящем дарении. От господина к рабу может идти лишь временная уступка.
6 Ulpian. Dig. XXXIII, 7, 12, 3: ‘Quaeritur, an servus, qui quasi colonus in agro erat, instru-mento legato contineatur’.
7 Cato, R. r. 5, 142: ‘Domino dicto audiens sit.’ — Colum. R. r. I, 8: ‘De iis praeficiatur, qui servitutem laboriosam toleraverunt’. — Cfr. Idem, I, 2, VIII, 1, XI, 1, XII, 18. — Именно потому, что vilicus — раб, у него нет uxor, есть только — contubernalis, которая назнача-ется ему самим господином (Colum. I, 8) Остальные рабы — его conservi (Colum. XI, 1). Апулей также ясно представляет вилика рабом: ‘Servus quidam, cui cunctam familiae tute-lam dominus permiserat, quique habens ex eodem famulitio conservam coniugem’. (Apul. Me-tam. VIII).
8 См. Dig. XXXIII, 17, 18 — Cod. Iust. VI, 38, 2. — Именно потому, что вилик был рабом, Павел причисляет его к instrumentum fundi. См. Sentent. III, 6, 35.
9 Юрисконсульт Сцевола называет это — ‘colere fide dominica’. См. Dig. XXXIII, 7, 18, 4.
10 Paul. Dig. XXXIII, 7, 18, 4: ‘Cum de vilico quaereretur, an instrumento inesset, et dubita-retur, Scaevola consultus respondit: Si non pensionis certa quantitate, sed fide dominica colere-tur, deberi’. — Мы видели, что слово pensio служило термином для обозначения каждого взноса арендной платы (merces).
11 Paul. Sent. III, 6, 38, 40 (ed. Huschke, p. 465): ‘Uxores eorum, qui operantur, magis est ut instrumento cedant… Uxores vero eorum, qui mercedes praestare consueverunt… neque instru-menti appellatione continentur’.
12 Scaevol. Dig. XXXIII, 7, 20: ‘Quaesitum est, an Stychus servus, qui unum ex his fundis coluit et reliquatus est magnam summam…’.
13 Ibidem: ‘Mercede fundum coluit, ut extranei coloni solent’.
14 Alfen. Dig. XV. 3, 16: ‘Quidam fundum colendum servo suo locavit, et boves ei dederat’.
15 Потому-то все тексты, касающиеся вопроса, помещены в отделе Дигест, который оза-главлен — De instructo vel instrumento legato, за исключением отрывка из Алфена, кот-рый относится к случаю, когда чужой продавец, заключивший сделку с подобным рабом и не получивший от него платы, хочет взыскать ее с господина.
16 Ulpian. Dig. XXXIII, 7, 12, 3: ‘Quaeritur, an servus, qui quasi colonus in agro erat, legato contineatur, et Labeo, et Pegasus recte negaverunt, quia non pro instrumento in fundo erat’. — Paul. Ibid. 18, 4, Sent. III, 6, 40. — Scaev. Dig. XXXIII, 7, 20.
17 Неправильно было бы относить к данному вопросу несколько статей в Дигестах, в которых идет речь о завещанных вольноотпущенникам наследствах. Известно, что они могли владеть собственностью. Когда завещатель говорит — ‘libertis meis fundum dare volo’ (Dig. XXXIII, 2, 34, 35), когда юрисконсульт утверждает — ‘fundum instructum liber-tis patronus testamento legavit’ (Dig. XXXIII, 7, 3), дело касается собственности, а не съемки.
18 Dig. XXIV, 3, 64, XXXVIII, 2, 33, 37, XXXIX, 5, 8, XL, 12, 44. — Cfr. Lex Salpensana, Corp. Inscr. lat. II, p. 253: ‘Quae libertatis causa imposita sunt’. — Cod. Iust. VI, 3: ‘Si tempo-re manumissionis operae tibi impositae sunt, scis te eas praestare debere. Solet autem inter patronos et libertos convenire, ut…’
19 Cels. Dig. XXXVIII, 1, 30: ‘Si libertus ita iuraverit dare se quot operas patronus arbitratus sit’. — О таких operae см. всю главу и Дигестах — De operis libertorum, а также Cod. Iust. VI, 3.
20 Vell. Paterc. II, 11: ‘Viri feminaeque ex censu coactae libertinum dare militum’. — Мне кажется, что здесь дело идет в особенности о libertini, взятых из сельских местностей. Городских вольноотпущенников вряд ли сочли бы хорошими солдатами.
21 Еще со времен республики целые флоты снабжались вольноотпущенниками, как мат-росами. См. Liv. XL, 18, XLII, 27, Epit. 74.
22 Это закон Валентиниана I в Cod. Iust. (ed. Krueger), XI, 53, 3: ‘In libertis etiam, quos pa-ri usurpatione susceperit, is modus sit, quem circa liberos colonos duximus retinendum’. — Вся статья относится к тому случаю, если какой-нибудь собственник принял к себе кре-стьянина, принадлежащего другому. Он делит этих крестьян или земледельцев на три категории — coloni, servi и liberti.
23 Ulpian. Dig. L, 15, de censib. 4: ‘Forma censuali cavetur, ut agri sic in censum referantur. Nomen fundi cuiusque. Et arvum, quod in decem annos proximos satum erit quot iugerum sit, vinea quot vites habeat, olivae quot arbores habeant…’
24 Ibidem: ‘Omnia ipse, qui defert, aestimet. Illam aequitatem debet admittere censitor, ut of-ficio eius congruat relevari eum, qui certis ex causis frui non poscit. Si agri portio chasmate pe-rierit, debebit per censitorem relevari, si vites mortuae sint vel arbores aruerint, iniquum eum numerum inseri censui…’
25 Ibidem: ‘In servis deferendis observandum est, ut nationes eorum et aetates et officia et ar-tificia specialiter deferantur’.
26 Cod. Theod. XI, 3, 2.
27 Cod. Iust. XI, 3, 2: ‘Si invito vel ignorante te partus ancillae vel adscripticiae tuae exposi-tus est, repetere eum non prohiberis’.
28 Обратите внимание, что дети адскриптиция не привязаны еще к сельскому хозяйству силой вещей: закон говорит о ремесле, которому они могли научиться, и о потраченных на то средствах: ‘Si quae ad discendum artificium iuste consumpta fuerint, restitues’.
29 Cod. Theod. XI, 3, 2: ‘Mancipia adscripta censibus intra provinciae terminos distrahantur, et qui emptione dominium nacti fuerunt, inspiciendum sibi esse cognoscant’. — См. коммен-тарий Годфруа к этому тексту.
30 Cod. Iust. XI, 48, 7. — Закон прилагается к рабам и колонам. Выписываем из него часть, касающуюся первых: ‘Absque terra… rusticos censitosque servos vendi omnifariam non licet. Neque vero commento fraudis id usurpet legis illusio, ut parva portione terrae empto-ri tradita, omnis integri fundi cultura adimatur. Sed, cum soliditas fundi vel certa portio ad unumquemque perveniat, tanti quoque servi transeant, quanti apud superiores dominos vel in parte manserunt’.
31 Cod. Iust. IX, 49, 7 (зак. Валентиниана I): ‘Plena descriptio comprehendat, quod spatium et quod sit ruris ingenium, quid aut cultum (Годфруа думает, что надо читать incultum или haud cultum) sit aut colatur, quid in vineis, olivis, aratoriis, pascuis, silvis fuerit inventum…’
32 Ibidem: ‘Quod mancipia vel urbana vel rustica vel quarum artium generibus imbuta te-neantur’. — Mancipium urbanum или servus urbanus говорилось о всяком рабе, который даже в поместье употреблялся на личные услуги господину, как повар, лакей, конюх, охотник, секретарь и т. д. Mancipium rusticum — это был тот, кто занимался сельским хозяйством или работами, тесно к нему примыкающими, например, pistor, carpentarius и т. д.
33 Ibidem: ‘Quot sint casarii vel coloni’. — Не следует думать, что союз vel выражает здесь равнозначимость, оно употреблено в смысле разделения, как выше — ‘urbana vel rustica’.
34 Эмбер (Humbert) у Daremberg et Saglio, Dictionnaire des antiquit&eacute,s (под словом colonus) рассматривает как раба-держальца того, кто называется inquilinus у Марциана (см. Dig. XXX, 1, 112). Сожалею, что приходится еще раз не согласиться с выдающимся ученым. Вот текст: ‘Si quis inquilinos sine praediis, quibus adhaerent, legaverit, inutile est legatum, sed an aestimatio debeatur ex voluntate defuncti statuendum esse Divi Marcus et Commodus rescripserunt’. — Статья эта бросила бы живой свет на рабское держание во времена Марка Аврелия, если бы слово inquilinus могло означать раба. Но во всех документах оно, без исключения, применяется к свободным людям. Понятие, которое в нем заключается, это понятие добровольного прихода извне. Его нельзя было бы приложить к рабу, которого господин берет из среды других и сажает на отдельном участке. Именно поэтому землевладелец не может завещать его (inutile est legatum), что он — человек свободный. Если бы он был рабом, такая передача его по завещанию имела бы силу, ибо юриспруденция III века допускает еще отчуждение сельских рабов без земли, а стало быть и передачу их по наследству. Стало быть, inquilinus, которого нельзя завещать, не был рабом. Он был колоном или съемщиком. Марциан хочет сказать: если завещатель передает инквилина с землей, к которой он привязан, такой акт имеет силу, и надо будет понимать, что передается здесь занятая им земля. Но если завещается сам инквилин без земли, это незаконно. Впрочем, юрисконсульт прибавляет оговорку. Может быть, завещатель имел в виду не личность инквилина, а оброк, который тот платит. Судья должен разобраться в этом и если да, то присудить наследнику эквивалент сбора с инквилина (aestimatio).
35 Так и заявляет законодатель: он жалуется, что, обходы закона часто приводят к тому результату, ‘ut fundi cultura adimatur’. См. закон Валентиниана I — Cod. Iust. XI, 48, 7.
36 Cod. Iust. XI, 53, (52): ‘Qui colonum alienum recipiendum esse duxerit… Servum etiam si quis receperit, quadrupli poena teneatur, operarum praeterea compendiis damnisque praestitis. In libertis etiam, quos pari usurpatione susceperit, is modus sit, quem duximus circa liberos co-lonos retinendum’.
37 Cod. Iust. XI, 48, 19: ‘ , , ‘.
38 Cod. Iust. I, 4, 24: ‘Sive adscripticiae, sive colonariae conditionis’.
39 Это — новелла 162-я. Из нее мы видим, что ребенок, рожденный от libera и от adscripticius следует положению матери, из чего выводится, что союз родителей не признавался законным. Новелла, стало быть, произносит, что такое дитя будет свободным (liber), а не адскриптицием. Она, впрочем, устанавливает нововведение: родившийся будет жить на земле, как колон (colonus). Здесь еще хорошо различаются colonus и adscripticius. Мы видим, наконец, из той же новеллы, что этот сын свободной женщины и несвободного отца, ставший liber colonus, также сохраняет право владеть собственностью, между тем как пекулий адскриптиция принадлежит господину.
40 Речь идет о трактате, озаглавленном , который приписывается какому-нибудь знатоку и преподавателю права, жившему в VIII в. Автор различает и — и прибавляет: ‘ ‘ (XL, 6, 14. — Zachariae, Geschichte des griechisch-rmischen Rechts, часть 2, гл. 2, 6).

Глава V.
Занесение колонов в списки ценза.

Подхожу к одной из наиболее тонких и трудных сторон предмета, вообще трудного самого по себе. Язык четвертого века прилагает к колонам эпитеты censiti [1], censibus adscripti [2], иногда adscripticii [3], censibus inserti, tributarii [4]. Нельзя уклоняться от изучения этих слов. В самом деле, употребление этих терминов в юридическом языке одно уже является некоторым документом. Оно может обнаружить нам то, о чем умалчивают историки той эпохи, то есть, обычай или практику, которые относились к внутреннему развитию колоната [5].
Следует прежде всего установить смысл приведенных выражений — censibus adscripti, слово census обозначает ли государственную подать или частный оброк? Под словом adscriptio должны ли мы подразумевать запись, произведенную административной властью в официальных книгах или какую-нибудь опись, сделанную внутри частного поместья его собственником? Оба эти мнения высказывались в науке.
Большая часть наших текстов оставляет вопрос под сомнением, так как законодателю незачем было определять то, что он считал общеизвестным. Тем не менее один закон 327 г. ясно указывает, что слово census обозначало государственную перепись, так как он устанавливает репрессию против обмана, состоявшего в устранении censibus adscripti от платежа подати [6]. Так же точно закон 365 г. показывает, что censiti были людьми, платившими подать. Они вносили ее, правда, через посредство господ, но все-таки государству [7]. Закон 370 г. обнаруживает человека, который был censibus insertus и платил государству ‘капитацию своего ценза’. Государство избавляет его от подати, если тот вступит в войско [8]. Наконец в одном законе 409 г. мы видим одного человека adnotatus censibus, который, по-видимому, платил государству капитацию [9].
Прибавим еще, что на языке той эпохи слово census никогда не встречается в значении частного оброка, такой смысл оно получило позже. Термин этот первоначально обозначал оценку имущества, оценку, которая всегда производилась правительственной властью [10]. В производном смысле оно же обозначало писцовые книги, в которых содержались результаты такой оценки [11], и которые в то же время служили росписями поземельного налога [12]. Наконец, слово adscriptio служило установленным термином для обозначения записи плательщика в государственные регистры [13].
Такое же замечание можно сделать о слове tributum, которое несколько раз встречается применительно к колонам. Нет ни одного примера от данной эпохи, где бы оно употреблялось в смысле частного оброка. Оно будет обозначать уплачиваемую собственнику земли ренту лишь позже. В IV-м веке слово это следует понимать, как одно из названий государственной подати [14]. Таково же значение слов annuae functiones и munia functionis, которыми также иногда пользуется язык того времени по отношению к колонам [15]: они обозначали тогда постоянно налог, вносившийся в государственную казну.
Нам поэтому кажется несомненным, что термины censibus adscripti, censiti, adscripticii, tributarii обозначали людей, которые были занесены органами правительственной власти в податные росписи [16]. Они очень часто прилагаются к колонам [17]. Мы, кроме того, видели, что они же употреблялись применительно к рабам, происходило это именно потому, что данная финансовая операция производилась над людьми независимо от того, к какому социальному положению они принадлежали. Землевладелец оказывался censitus точно так же, как его раб или колон [18]. Колон и раб оба были adscripti. Одной из причин неверного понимания нашего предмета и являлось всегда то обстоятельство, что исследователи не всегда отличали среди адскриптициев рабов от колонов.
Необходимо исследовать, как произошло, что колоны оказались занесенными в цензовые книги, и какое действие могло оказать такое мероприятие на их социальное положение.
Некоторые из ученых, занимавшихся колонатом, утверждали, что происхождение его стояло в тесной связи с финансовыми учреждениями империи. Некоторые пошли даже дальше. Они представили фискализм единственной или, по крайней мере, главной причиной возникновения колоната [19]. Такой взгляд приходится оспаривать, и определить, в какой мере в нем заключается истина, можно, только углубляясь в самый детальный анализ фактов.
Мы выше сказали, что в практике финансовой администрации империи установился порядок составлять для каждого поместья род подробного инвентаря, в котором обозначалось количество и качество рабов. В него заносились также все мелкие съемщики, которые занимали отдельные части поместья. Это вытекает из одного текста Ульпиана, в котором говорится, что если землевладелец упустит объявить о своем нанимателе или арендаторе, то он сам будет нести тяжесть налога [20]. Таким образом, занесение съемщиков в податные регистры является довольно ранним обычаем. Когда эти съемщики незаметно превратились в колонов, обычай сохранил силу.
Из текста Ульпиана можно даже заключить, что именно съемщик платил подать за тот участок, который занимал. Всем известно, что подобный порядок существовал во все времена и у всех народов. В договоры о найме земли можно всегда ввести условие, что съемщик обязуется вносить государственные повинности. Ульпиан и разъясняет нам, что землевладельцу предоставлялось на выбор два порядка: если он заносил съемщика в писцовую книгу поместья, подать платил съемщик, если нет, платил он сам. До наших дней во Франции делается то же самое.
Современные историки иногда удивляются и возмущаются, что римское государство взыскивало подать с таких мелких землевладельцев, у которых не было никакой собственности, и которые едва существовали трудом своих рук. Но чтобы высказывать благоприятное или неблагоприятное суждение о такой финансовой системе, надобно бы иметь в распоряжении данные, которых нам недостает. Следовало бы знать, например, прибавлялся ли такой налог съемщика к налогу, платившемуся землевладельцем. Если дело идет только о налоге, причитающемся с данного участка земли, который вносится съемщиком вместо землевладельца, то оно входит в категорию фактов, о которых говорит Ульпиан. Во все времена и во всех странах для правительства безразлично, кто платит подать, съемщик или собственник. Если — первый, то сумма подати необходимо вычитается из его арендной платы или оброка.
Хоть мы и встречаем еще в V веке колонов, не занесенных в цензовые описи, но законодательство показывает, что уже с IV-го обратный порядок получил преобладание. Есть еще отрывок у Лактанция, хорошо известный и постоянно цитирующийся, который относится к составлению кадастра во времена Диоклетиана [21]. Чтобы понять текст верно и точно, следует прежде всего вытравить из него декламаторский и гневный тон христианского проповедника по отношению к императору, язычнику и гонителю. Если очистить слова автора от такого субъективного элемента, в них останется лишь указание на то, как составлялись податные описи поместий: для определения таксы подати с каждого поместья, правительственный сборщик сосчитывал деревья и лозы, измерял поля и луга, отдельно показывая обработанную и пустующую землю. Здесь обнаруживается старое правило, установленное со времен Антонинов. Но, кроме того, чиновник призывал к себе всех, кто жил на почве именья, рабов и свободных, сильно заботясь, чтобы никто не уклонился от явки. Всякое укрывательство строго наказывалось [22]. Лактанций говорит еще, что жестокий сборщик не упускал случая ‘накинуть по несколько лет детям, сбавить старикам’ [23]. — Это значит, что ни дети, ни старики не должны были вноситься в описи, но чиновник не всегда соглашался с показанием плательщика относительно возраста его людей. Вся описанная Лактанцием процедура, которую автор проклинает, когда она производится по приказу Диоклетиана, умалчивая, однако, что она сохранена была и Константином, очень походит на систему, изображенную уже Ульпианом. Разница заключается в том, что теперь уже не собственник сообщает имена всех сидящих на его земле людей: должны являться сами земледельцы, и их записывает поименно сборщик. Из этого видно, что установился обычай заносить в писцовые книги взрослое рабочее население поместья и определять подать по его численности.
Подобный порядок может быть хорошо понят, лишь если мы отдадим себе отчет о состоянии землевладения в рассматриваемую эпоху и о характере сельских поместий. Хоть и оставалось еще достаточное количество мелких и средних имений, очевидно, что крупная собственность получила в империи решительное преобладание. То, что язык того времени именовал villa, иногда saltus, другой раз praedium или massa, всегда являлось обширной землею. Законы IV-го века постоянно говорят о крупных владельцах, называя их potentiores possessores [24]. Видно даже из текстов, что по отношению к таким богатым и сильным особам явилась необходимость видоизменить правила сбора. Муниципальные власти оказывались слишком скромными и слабыми рядом с ними, и собирать налоги с них поручалось прямо провинциальным наместникам [25]. Весьма трудно было устанавливать самую таксу подати с подобных поместий и не только потому, что владельцы их являлись лицами очень могущественными. Более глубокая и верная причина этого лежала в самой организации крупных частновладельческих доменов.
Огромное именье составлялось почти всегда из земель различной природы и очень неодинакового качества. Если в нем находилось много хлебных полей и виноградников, то большие пространства оставались также под лесами, пустошами и выгонами [26]. Почти всегда случалось, что только часть именья отдавалась под хозяйственную эксплуатацию. В обычном языке обработанная часть, то есть, та, к которой прилагались руки, называлась — agri occupati [27]. Часть же, оставлявшаяся незанятой и невозделанной, именовалась agri deserti, steriles, iacentes, cultore vacuati [28]. Ученые давно с изумлением обратили внимание в источниках IV-го в. на arva iacentia, но они совершенно неправильно поняли это выражение, переводя его — оставленные земли, земли без владельцев. Им обозначалась именно та часть имений, для обработки которых собственникам не удавалось находить людей. Смысл этих слов приблизительно равнозначащ с тем, который четыре века спустя будет соединяться с выражением mansi absi [29].
Римское императорское правительство всегда придерживалось правила устанавливать точное отношение между цифрою подати и доходностью земли. Это видно из тех мелочных инструкций, которые давались агентам фиска. Оно хотело, явным образом, чтобы подать была пропорциональна не площади земли, но тем плодам, которые земля приносила на самом деле. Потому-то государство допускало, что владелец, часть земли которого в данное время становилась бездоходной, имел право на сбавку подати [30]. Можно также заметить, когда читаешь подряд императорские законы, относящиеся к поземельному налогу, что землевладельцы в самом деле постоянно рассчитывали на освобождение от сбора тех участков на их поместьях, которые оставались без обработки [31]. Замет-но даже, что правительство не особенно боролось против таких притязаний и против зло-употреблений, которые при этом допускались. Оно довольствовалось требованием, чтобы устанавливалось известное отношение или среднее число между возделанными землями и заброшенными, чтобы сосчитывались первые со вторыми [32], но никогда открыто не выставлялось принципа, чтобы всякая необработанная земля подлежала налогу [33].
Из этого мы можем судить, как трудна была таксация крупных поместий. В самом деле оказывалось почти невозможным установить истинную пропорцию между землями занятыми и незанятыми. Отношение между ними могло меняться каждый год, смотря по количеству рабочих рук, находившихся в распоряжении собственника. Определение оставалось почти всегда неточным. Такая неточность приносила ущерб если не крупному владельцу, то государству, или она приводила к повышению податной тяжести соседних мелких собственников, на плечи которых падала неверность подсчета. Ясно, стало быть, в силу чего необходимость привела к установке в качестве основания для оценки земли — количества ее рабочего населения. Разве так не приобреталось самое лучшее средство захватывать всю обработанную землю и облагать ее одну? Присутствие земледельца, способного к работе (Лактанций действительно показывает, что не должны были присчитываться ни дети, ни старики), предполагает известную сумму труда и, следовательно, известную массу продукта. Наличность жены у такого земледельца представляет добавочную величину работы и плода, менее высокую, но все же подлежавшую оценке. Вычисление доходности поместья по количеству обрабатывающих его рук являет способ оценки, которым не нарушается справедливость, вместе с тем он оказывается простым и практич-ным, не требует от распределителей налога никаких специальных сведений. В нем открывается еще одно удобство: им устраняются споры и неопределенности, всегда невыгодные для населения, им понижается до возможного минимума произвол чиновника и обман плательщика. Применение подобного приема не имело бы никакого основания в современном обществе, где господствует мелкое и среднее землевладение. Но перенесемся в ту эпоху, когда на больших поместьях сидело по 200, 300, 500 человек и больше, и мы найдем вполне естественным, что тогда пришли к выводу оценивать стоимость поместья и устанавливать причитавшуюся с него подать по числу душ его земледельческого населения.
Мы не находим другого пути объяснить происхождение той капитации, которая была тогда возложена на земледельцев. Одно хорошо обнаруживает здесь мысль правительства: запись в цензовые таблицы распространялась не на одних колонов, заносились также и рабы, по крайней мере, те, которые были посажены на пашню. Мы видим здесь, стало быть, налог, взимавшийся не с определенного класса, а захватывавший все категории людей, занимавшихся земледелием, без различия классов.
Сделаю еще одно замечание: ни один текст не показывает, чтобы этот налог с земледельцев прикладывался к налогу землевладельцев. Если мы будем опираться на выражения самих источников, мы даже увидим, что здесь меньше идет дело о создании нового налога, чем о простом занесении в списки ценза. Речь идет тут также не о личном (подушном) налоге. Не следует обманываться присутствием термина capitatio, который здесь иногда употребляется. Он обозначал только, что высота налога определялась по количеству душ. Но налог оставался поземельным. Самые выражения текстов ясно это доказывают: люди заносились в ценз, под census же разумелись списки земельной подати. Люди попадали на них лишь потому, что возделывали землю, и имя каждого из них помещалось под рубрикой того поместья, на котором каждый занимал участок. Поземельный характер налога оказывается, стало быть, очевидным. Рассмотренный вид ‘капита-ции’ представляет, таким образом, лишь способ вычисления налога, которому подлежала каждая данная земля. То была земельная подать, определявшаяся по числу земледельцев.
Занесение в списки подати являлось операцией больше всего кадастральной. Что правительство пользовалось ею для возвышения подати, — это возможно, даже вероятно, но не доказано. Из описания Лактанция видно одно, что все люди, работавшие на земле, обязаны были являться к чиновнику, производившему раскладку, и что не допускалось никакого уклонения или укрывательства лиц. Автор сожалеет о несчастных, которых заставляли тащиться далеко от места их жительства, чтобы дать присчитать себя финансовому чиновнику государства, но он не говорит, что податные тягости были удвоены. Он находит такую систему стеснительной для плательщиков, может быть, даже тираннической, но нигде не называет он ее несправедливой.
Мы очень несовершенно осведомлены о многочисленных и многоразличных правилах описанной системы распределения поземельного налога. Мы знаем только, что податная единица обложения именовалась caput [34]. Затем известно, что мужчина, чаще всего считался за целое caput, женщина — за половину. Другой раз правительство считало за одно caput двух мужчин и четырех женщин [35]. Наконец, дети и старики в счет не шли. Очень было бы важно определить, какой действительной ценности соответствовало caput, но у нас нет по этому пункту никаких указаний. В теории налогу подлежал сам земледелец. На практике землевладелец обязан был вносить в государственное казначейство все налоги, причитавшиеся с людей, сидевших на его поместье [36]. Он сам производил сбор [37] и отвечал за него [38]. Последняя черта очень характерна. Ею как бы констатируется, что данный вид капитации составлял подать с земли. На деле государству платил всегда собственник, и это уже было его делом, как вознаградить себя через своих съемщиков и держальцев.
Таково было, если мы не ошибаемся, финансовое преобразование, осуществленное в III веке. До нас не дошел установивший его указ, может быть, даже таковой никогда и не был издан. Сомневаться, был ли провозглашен по этому вопросу общегосударственный законодательный акт, меня побуждает то обстоятельство, что далеко не все колоны оказались сразу записаны на регистры подати [39]. Может быть, это мероприятие вводилось понемногу в различных частях империи, без заранее определенного плана прежде, чем получило общее распространение. Можно даже поставить вопрос, исходила ли инициатива от самого правительства. Очень возможно, что внутри самого общества первоначально почувствовалось удобство такого порядка, впоследствии оказавшегося выгодным и для государства. Может быть, сами землевладельцы своими постоянно повторявшимися жалобами на недостаток рабочих рук, привели финансовую администрацию к убеждению в правильности оценивать доходность поместий именно по этому признаку. Может быть, еще в самых договорах, устанавливавшихся между собственниками и мелкими держаль-цами, все чаще вводилось правило, что земельный налог будет уплачиваться последними. — Наконец, особенно естественно дело могло сложиться следующим образом. Везде попадались невозделанные именья, пустующие земли (saltus в первоначальном значении слова), таковые не платили никакой подати. Положим, что помещик пускал на них группу колонов, предоставляя им право расчистить земли под обработку на началах вечной аренды из части урожая. Он легко мог условиться с колонами в таком смысле: как только вы сделаете землю мою доходной, государство обложит ее пропорциональной долей подати, так как высота последней может превзойти оброк, получаемый мною с вас, то расчистка моей земли будет мне не только не выгодна, но прямо разорительна. Если вы хотите возделывать эту землю и жить плодами с нее, берите на себя внесение государственной подати, и пусть имена ваши будут записаны в кадастровые книги. Подобные сделки, наверно, совершались постоянно, так как они не нарушали ничьего интереса.
Так обнаруживается ряд мотивов, которые содействовали тому, что миллионы мелких колонов оказались зарегистрированы в государственных росписях земельного налога. Какое бы объяснение мы ни предпочли, во всяком случае, факт достоверен. Большая часть колонов была записана в цензовых книгах вместе с землями, полями и виноградниками, на которых они сидели и работали. Небесполезно упомянуть, что такие регистры назывались libri censuales, polyptycha [40].
Подобная запись в официальных регистрах могла пройти незамеченной, как дело маловажное и ничтожное мероприятие само по себе, но косвенно она привела к значительным последствиям.
Присмотримся к судьбе какого-нибудь отдельного колона. До занесения в списки ценза он являлся мелким держальцем земли без определенного контракта и без всякого обеспечения. Никакой закон не запрещал ему уходить с земли, помещику — выдворять его. Но вот он ‘занесен в списки ценза’, мы хорошо помним, что он попал туда только в связи с землею, на которой сидел. В писцовой книге он представляет теперь эту землю, и потому-то значится под рубрикою крупного поместья, на котором занимает участок [41]. Отсюда происходит, что закон, называющий его ‘записанным в ценз’, вместе с тем говорит, что он ‘приписан к поместью’ [42]. Одно влечет за собой — другое. Человек, земля, подать — составляют одно. С этих пор можно сказать, что ‘к каждому поместью приписано известное число народа’, certus numerus plebis praedio adscriptus [43].
Так установилась, в силу простого письменного акта, связь между человеком и землею. Уже и раньше, конечно, связь эта образовалась на деле, в силу труда, интересов, привычек, чувствований, но кадастровая запись как бы санкционировала ее. Занесение в списки ценза явилось формальным, официальным, неразрушимым засвидетельствованием фактического положения человека, которое, даже без всякого намерения со стороны власти, определило и закрепило его навсегда. Эта финансовая операция правительства стала имматрикуляцией, почти легальным прикреплением человека к земле.
Писцовые книги или polyptycha, в которые тщательно заносились имена плательщиков и цифры налогов, не дошли до нас, и мы хорошо не знаем, как они составлялись. Но сохранились другие полиптихи, составленные несколько веков позже. Между этими двумя эпохами в аграрных порядках совершился большой переворот. Между полиптихами римской империи и теми, которые возникли в IX веке, замечается та разница, что первые составлялись государством, вторые частными собственниками. Коренное различие их заключается, кроме того, в том, что в первых обозначались государственные подати, во-вторых частные оброки. Но по форме редактирования они вряд ли значительно изменили свой вид: они сохранены были преимущественно в землевладельческой практике церкви, которая заимствовала употребление писцовых книг у римской империи и поддерживала обычай составления полиптихов до IX-го века [44], а мы знаем, что церковь гораздо менее меняла форму, чем суть вещей. Припомним, кроме того, у Ульпиана длинное описание forma censualis, припомним еще ясный и определенный закон Валентиниана I о descriptio имений [45], сравним эти два текста с полиптихами IX-го века, — мы заметим, что план их остался тот же. Инвентари земельных имуществ, которые носят название полиптихов св. Германа на лугах (St Germain des pr&egrave,s) и св. Ремигия Реймского (St Remi), как будто составлены по образцам, данным Ульпианом или Валентинианом для подобного рода описей. Если содержание изменилось, то форма осталась прежняя. Может быть, не будет слишком смело, если мы представим себе римские податные книги по тем, которые были составлены в средневековой Франции по приказанию аббата Ириминона или архиепископа Гинкмара.
Вообразим же себе большую писцовую книгу каждой муниципальной общины (civitas). Поместья, входившие в ее территорию, были перечислены одно за другим. Каждое выделялось как бы в особую статью. В заголовке ставилось название поместья, так как, мы видели, каждое носило определенное имя [46]. За сим следовало описание той части его, которую владелец эксплуатировал за свой счет под надзором вилика [47]. Обозначалось количество югеров земли, причем по правилам, установленным Ульпианом и Валентини-аном, отдельно показывались пахотные поля, виноградник, луг и лес [48]. Далее регистрировалась та часть именья, которая была роздана по мелким участкам [49]. Каждый из последних ставился под именем держальца, который его занимал, с указанием был ли тот рабом, вольноотпущенником или колоном. Рассмотрите 25 таблиц, находящихся в полиптихе сен-жерменского аббатства. Вставьте в каждой статье цифру подати (capitatio) на место цифры оброка, и вы получите, по всей вероятности, довольно правильное понятие о римских писцовых книгах. Совершенно так же, как в полиптихе Ирминона каждый человек, серв или колон, прикреплен к манзу или участку большого поместья, на римском регистре человек записывался с обозначением своего звания — как раб или колон. Это звание останется за ним навсегда, и сам он кажется навеки неотделимым от участка, который занимает [50].
Таковы были истинные последствия приписки к цензу. Современные ученые, которые утверждали, что образование колоната вызвано было фискальными интересами, пошли дальше правды. Запись в кадастровые книги не создала ни одного колона потому, что до этой операции люди уже находились в колонатном состоянии. Колонат, без сомнения, существовал уже в жизни раньше, чем на него обратило внимание правительство. Верно только, что финансовые потребности побудили администрацию регулировать выработавшиеся отношения. Кадастровые описи не создали колоната, но они были первым правительственным актом, который официально констатировал их положение. Составление их явилось также первым поводом, по которому колоны вступили в соприкосновение с имперским правительством.

Примечания

1 ‘His colonis, quos censitos esse constabit’ (закон 366 г. Cod. Iust. XI, 48, 4). — ‘Coloni censiti’ (Ibid. XI, 52, 2). — ‘Ad antiquos penates, ubi censiti sunt’ (закон 366 г. Ibid. XI, 48, 6).
2 ‘Colonos censibus adscriptos’ (закон 426 г. Cod. Iust. XI, 48, 18). — ‘Censibus adscripti’ (закон 434 г. Ibid. I, 3, 20).
3 ‘Colonus adscripticius’ (закон 366 г. Cod. Iust. XI, 48, 6). — ‘Colonum adscripticium’ (Ibid. XI, 48, 22). — ‘Adscripticia’ (Ibid. 21).
4 ‘Censibus insertus, censibus affixus’ (Cod. Theod. VII, 3, 6). — ‘Censibus adnotatus’ (Cod. Iust. I, 3, 16). — ‘Censibus obnoxius’ (Ibid. XII, 43, 1). — ‘Si quis tributarius’ (Cod. Theod. X, 12, 2, 2). — У Сидония Аполлинария (Epist. V, 9) один и тот же человек назван colonus и tributarius.
5 Колонат иногда обозначается выражением adscripticia conditio. — См. ‘Coloni adscrip-ticiae conditionis’ (закон Константина, Cod. Iust. III, 38, 11). — ‘Adscripticiae conditionis nexibus conscripti’ (Cod. Iust. I, 3, 36). — ‘Adscripticia conditio’ (Ibid. II, 4, 43) — Cfr. ‘Ne-xus tributariae sortis’ (Ibid. XI, 52, 1).
6 Cod. Theod. XI, 3, 2: ‘Mancipia adscripta censibus intra provinciae terminos distrahantur, et qui emptione dominium nacti fuerint, inspiciendum (Годфруа прибавляет censum) sibi esse cognoscant’.
7 Ibid. XI, 1, 14: ‘Ii, penes quos fundorum dominia sunt, pro his colonis originalibus, quos in locis iisdem censitos esse constabit, vel per se vel per actores proprios implenda munia functio-nis agnoscant’. — Известно, что functio обозначало государственный налог. См. Cod. Iust. XI, 48, 4.
8 Cod. Theod. VII, 13, 6: ‘Si oblatus iunior fuerit, qui censibus tenetur insertus, ex eo tempo-re, quo militiae sacramenta susceperit, proprii census caput excuset… Uxoriam quoque capita-tionem praestet immunem’.
9 Cod. Iust. I, 3, 16: ‘Quisquis censibus fuerit adnotatus… capitationis sarcinam… agnoscere compellatur’. — Дело идет о капитации, уплачивавшейся государству через посредство господина.
10 Cod. Theod. XIII, 10, 8: ‘Exaequationes censuum’. — Dig. L, 15, 45, 9: ‘Nata, post cen-sum edictum’. — Ibid. L, 15, 4, 2: ‘Vitia censuum’. — Ibid. XIII, 10, 5: ‘Ex die clausi renun-tiatique census… cum census agitatus est’.
11 Dig. L, 15, 4: ‘Agri sic in censum referantur’. — Ibid. XXII, 3, 10: ‘Census et monumenta publica’.
12 Книги податных росписей назывались libri censuum, libri censuales, paginae censuales (Cod. Theod. XI, 3, 5). — Цензовые заявления носили имя professiones censuales. — Cen-suales functiones — значило поземельный налог (Ibid. XI, 28, 12). — У Евмения (Grat. ac-tio Const. 5) выражение ‘novi census’ относится к ‘agri descripti’ и, по-видимому, обозначает новые регистры земельной подати.
13 Cod. Iust. XI, 48, 2: ‘Publici census adscriptio’. — Cod. Theod. XI, 22, 5: ‘Necessitas pub-licae adscriptionis’.
14 Cod. Iust. XI, 48, 8: ‘Tributa, quae publicis perierunt functionibus, exigantur’. — Cod. Theod. X, 12, 2, 3: ‘Indemnitatem sarciat tributorum’. — Уже у Ульпиана tributum agri зна-чит податная такса, взыскиваемая с такого-то именья (Dig. L, 15, 4, 2. Cfr. Papinian. Ibi-dem, L, 15, 5). — Tributaria functio — это поземельный налог.
15 Cod. Iust. XI, 50, 2: ‘Annuis functionibus obnoxii’. — Ibid. XI, 48, 23: ‘Publicas functio-nes pro colono, qui apud eum moratus est, inferre compellatur’. Ibid. XI, 48, 4.
16 Указывали на один текст, в котором колоны обозначены — ‘censibus alienis adscripti’, и говорили, будто бы значит, что они подчинены частному цензу. См. Wallon, Hist. de l’esclavage, 2 &eacute,d. t. III, p. 257. — Но в данном тексте, находящемся в Феодосиевом кодексе (V, 4, 3), слово alienis представляет лишь конъектуру, предположительное восстановление испорченного места.
17 Серриньи (Serrigny, Droit public romain, II, 394) дает другое объяснение слову adscrip-ticius, когда оно применяется к колону. Этот колон был рабом, которого господин перевел в колонат при посредстве заявления, сделанного в представлявшейся им цензовой описи. Эмбер, кажется, принимает такое толкование. Мне оно представляется чересчур гадательным. Ни один текст не констатирует, чтобы колоны были признаны рабами, и подобное испомещение на земле, производящееся при помощи занесения в цензовые списки, также нигде не обнаруживается в памятниках.
18 Censitus говорится о землевладельце в Cod. Theod. XIII, 10, 5, о рабе в Cod. Iust. XI, 48, 7.
19 Подобное мнение высказывалось в недавнее время Гейстербергком (Heisterbergk, Die Entstehung des Colonats, 1876). Он полагает, что колонат, первоначально учрежденный в провинциях и именно в видах упорядочения сбора земельной подати, оттуда проник в Италию. Автор приводит в подкрепление своей идеи много рассуждений, но ни одного текста.
20 Ulpian. Dig. L, 15, 4, 8: ‘Si quis inquilinum vel colonum non fuerit professus, vinculis censualibus tenetur’.
21 Lactant. De mort. persec. 7, 23: ‘Census in provincias et civitates missus censitoribus ubi-que diffusis… Agri glebatim metiebantur, vites et arbores numerabantur, animalia scribeban-tur, hominum capita notabantur’. — Лид (Lydus, De magistratibus, I, 5) напоминает эту опе-рацию составления кадастра, которая производилась в царствование Диоклетиана с мелочной тщательностью, может быть, даже с чрезмерной строгостью, ‘&#65533,Ґ???даўц?дNo дtҐ $ю??аNoҐ’.
22 Lactant. Ibidem: ‘Hominum capita notabantur, in civitatibus urbanae ac rusticae plebes adunatae, fora omnia gregibus familiarum referta, unusquisque cum liberis, cum servis aderat. Tormenta ac verbera personabant’. — Рядом с такими строгостями правительства надобно представлять себе обманы и сопротивление самих землевладельцев. Пример последних можно найти в Cod. Theod. XIII, 11, 3.
23 Lactant. Ibidem: ‘Aestimabantur aetates singulorum, parvulis adiciebantur anni, senibus detrahebantur’.
24 Cod. Iust. III, 25, 1: ‘Sive domorum divinarum, sive virorum potentium conductores’. Из двух этих выражений первое обозначает на языке эпохи собственность фиска, второе — частных лиц. — Cod. Theod. XI, 7, 12: ‘Potentiorum possessorum domus’.
25 Ibidem, XI, 7, 12 (закон 383 г.): ‘Potentiorum possessorum domus officium rectoris exige-re debet… minores autem possessorum defensor civitatis ad solutionem fiscalium pensitatio-num compellere’.
26 К нашему предмету не относится здесь вопрос о состоянии сельских поместий в римской империи. Укажем только главные тексты, по которым можно составить себе об этом понятие. Plin. Epist. II, 17, V, 6. — Ulpian. Dig. L, 15, 4. — Cod. Iust. IX, 49, 7. — Auson. Idyll. III. — Sidon. Apollin. Epist. II, 1, II, 7, VIII, 11, VIII, 14. — Ср. еще несколько писем Симмаха, а для следующего века несколько писем папы Григория Великого.
27 См. о значении слова occupatus применительно к ager у Columell. De re rust. I, 3: ‘Oc-cupatos nexu civium’. — Cod. Theod. IX, 42, 7: ‘Plena descriptio comprehendat… quot man-cipia in praediis occupatis teneantur’.
28 См. Cod. Theod. XI, 1, 10. — Здесь говорится о centuriae (так называлась единица измерения больших имений, Ibid. XI, 28, 13) и между ними различаются opulentae и de-sertae в числе тех, которые принадлежат одному собственнику. Desertae это именно те, для которых не хватало колонов. См. еще другую, также часто плохо понимавшуюся ста-тью в том же Cod. Theod. XI, 28, 2, в которой desertis locis обозначает необработанные части поместий, и с которых правительство слагает подати (‘provincialibus concessi-mus’). — Symmach. Epist. IX, 40: ‘Agri cultore vacuati’.
29 Несомненно, глагол iacere иногда прилагался к землям без владельца. Так, например, можно понять выражение ‘ne bona iaceant’ в Dig. XXXVII, 3, 1. — Но чаще всего iacere применялось именно к бездоходным землям. Таков, конечно, смысл слов ‘arva iacentia’ у Eumen. Paneg. Constantio, 21. Тот же автор несколько ниже выражает ту же мысль словами ‘quidquid infrequens restabat Ambiano solo’. — Infrequens и iacens подразумевали одно и то же понятие недостатка земледельческих рук.
30 Ulpian. Dig. L, 15, 4, 1: ‘Congruat relevari eum, qui in publicis tabulis delato modo frui certis ex causis non possit’.
31 Кодекс Феодосия называет это ‘desertorum nomine querela’ (XI, 28, 12).
32 ‘Ut squalida atque ieiuna culta atque opima compensent’ (Cod. Theod. XIII, 11, 4). Один закон 417 г. идет дальше: он провозглашает, что собственник такого ‘desertum praedium’, который просит сбавки подати, не получит таковой, если он в то же время является ‘alia-rum possessionum dominus’ (Ibid. XIII, 11, 15).
33 См. примеры таких ходатайств землевладельцев и уступок правительства в кодексе Феодосия, XI, 28, 2, 12.
34 Cod. Iust. XI, 52, 1: ‘Humanae capitationis censu’. — Ibid. XI, 48, 10: ‘Unius pendendi capitis’. — Cod. Theod. VII, 13, 6: ‘Proprii census caput excuset… Uxoriam quoque capitatio-nem’. — Ibidem: ‘Insertae capitationis numerus’. — Cod. Iust. XI, 48, 10: ‘Cum capitis nor-ma sit censa… pendendi capitis’.
35 Cod. Iust. XI, 48, 10 (закон 386 г.): ‘Cum antea per singulos viros, per binas vero mulieres capitis norma sit censa, nunc binis ac ternis viris, mulieribus quaternis, unius pendendi capitis attributum est’.
36 Cod. Theod. XI, 3, 2: ‘Eorumdem (colonorum) onera ac pensitationes publicae ad eorum sollicitudinem spectent, ad quorum dominium possessiones eaedem migraverunt’.
37 Cod. Iust. I, 3, 16: ‘Quisquis censibus fuerit adnotatus… capitationis sarcinam per ipsum dominum agnoscere compellatur’. — Ibid. XI, 48, 4 (365 г.): ‘Ii, penes quos fundorum domi-nia sunt, pro his colonis originalibus, quos in locis iisdem censitos esse constabit, vel per se vel per actores proprios implenda munia functionis agnoscant’.
38 Cod. Theod. XI, 1, 7: ‘Compertum est vos (император обращается к сенаторам) pro colo-nis ad solvenda fiscalia conveniri’. — Ibid. XI, 7, 2: ‘Unusquisque decurio pro ea portione conveniatur, in qua vel ipse, vel colonus eius convenitur’.
39 Факт этот обнаруживается из следующих текстов. В одном законе 365 г. (Cod. Iust. XI, 48, 4) говорится, что собственник будет платить за тех колонов, которые записаны (‘pro colonis, quos censitos esse constabit’). — Другой закон 376 г. (Ibid. XI, 53, 1) говорит о некоторых колонах: ‘Inserviant terris, non tributario nexu, sed nomine et titulo colono-rum’. — Закон Феодосия (Cod. Iust. XI, 52, 1) отменяет капитацию и ‘nexus tributariae sor-tis’ во Фракийской диоцезе, но люди, которых он от нее избавляет, тем не менее остаются колонами. Еще один закон Аркадия (Cod. Iust. XI, 50, 2) относится только к тем из колонов, которые записаны (‘coloni dumtaxat adscripti’) и тем самым показывает, что существовали другие, стоявшие выше первых.
40 Такие полиптихи цитированы два раза в кодексе Феодосия, именно как описи земельной подати. На них-то и значились в югерах и центуриях земли, подлежавшие налогу, а также избавленные от него, как бездоходные (Cod. Theod. XII, 28, 13). В тех же книгах отмечались производившиеся уплаты (Ibid. XI, 26, 2). Слово polyptychum обозначало именно податную роспись также у Вегеция (II, 19) и Кассиодора (V, 14).
41 Это вытекает из того, что сам владелец собирает налоги с своих колонов и передает сбор государству.
42 Cod. Theod. V, 3, 1: ‘Possessioni adscriptus’. — Ibid. XI, 1, 26: ‘Praedio adscriptus’. — Cod. Iust. XI, 48, 6: ‘Ad penates, ubi censiti sunt’.
43 Cod. Iust. XI, 1, 26 (зак. 399 г.).
44 См. о церковных полиптихах — Cassiod. Variar. V, 14, 39. — Gregor. Magni. Epist. IX, 40. — Cfr. Iohann. diac. Vita Greg. II, 30.
45 Ulpian. Dig. L, 15, 4, — Cod. Iust. IX, 49, 7.
46 Ulpian. Ibidem: ‘Nomen fundi cuiusque’. — То же самое повторяется в полиптихах IX века.
47 Так надобно, если не ошибаемся, понимать praedia occupata, о которых говорит Валентиниан I, предписывая ставить их раньше, чем casarii или coloni. Эта часть обрабатывалась при помощи mancipia. Так как в ней находились и mancipia urbana, то значит там же находилась усадьба владельца: мы знаем, что так именовались рабы, привязанные к личной службе господину, даже в деревне. Ср. в средневековых полиптихах первую статью каждого отдела: в ней содержится инвентарь — mansus dominicatus.
48 Ulpian. Ibidem: ‘Arvum quot iugerum sit, vinea quot vites habeat…’ — То же различие замечается в полиптихах.
49 Ulpian. Ibid. 8: ‘Inquilinum vel colonum professus’. — Закон Валентиниана, Ibidem: ‘Quot sint casarii vel coloni’. — Так же точно полиптихи дают списки рабских и свободных участков (mansi serviles, mansi ingenuiles) с именами всех держальцев, их социально-го состояния и земельного положения.
50 Вероятно, поэтому выражение ius census стало синонимом с ius colonatus (Cod. Theod. V, 4, 3).

Глава VI.
Документы, извлекаемые из кодексов. Законодательная санкция колоната.

Мы видели, как незаметно слагался колонат помимо всякого участия законодательства. Прежде всего, люди, бывшие вольными арендаторами по контрактам на определенные сроки, в силу накопившихся недоимок и несостоятельности, превращались постепенно в съемщиков, прикрепленных фактически к земле и обязанных перед ее владельцем. Другие земледельцы, подобно крестьянам saltus Burunitanus, садились на чужие поместья в качестве свободных съемщиков, но без контрактов. Они сами привязались к своим участкам интересами и привычкой. Они сами так же мало желали уйти, как собственник прогнать их. Позже бесчисленные варвары, германцы и сарматы приводились, наполовину добровольно, наполовину силой, на римскую почву и распределялись между землевладельцами в качестве вечных держальцев на поместьях последних. Так, в рамках колоната встречались различные племена, разнообразные источники послужили его образованию. Наконец, после того, как подобные частные и отдельные факты повторялись и множились в продолжение жизни нескольких поколений, когда миллионы семейств попали в указанное положение, колонат как бы сам собою обнаружился среди практических порядков финансового управления, и колоны естественным образом оказались к известному моменту занесенными в росписи земельного налога. Оставалось колонату получить законодательную санкцию, чтобы сделаться правильным и неизменным институтом.
Последнее совершилось в IV-м веке, но необходимо внимательно рассмотреть, как осуществился этот результат. В кодексах мы находим сорок три императорских постановления, относящиеся к колонам. В совокупности таких многочисленных текстов можно было бы надеяться найти все правила о колонате, открыть, так сказать, весь его организм. Но мы сейчас убедимся, как много недостает в кодексах необходимых данных, чтобы можно было получить требующийся свет для выяснения природы всего института.
В законах отсутствует самое первое, что надо было бы определить. Если вы будете искать закона, которым был учрежден колонат, вы его не найдете. Не сохраняется ни одного закона, в котором бы прямо читалось, что земледельцы, накануне еще свободные, становились со дня его обнародования колонами, обязательно и неизбежно, и должны оставаться на вечные времена прикрепленными к земле. Такого учредительного закона в кодексах не находится.
С другой стороны, поищите в них же законодательного текста, в котором устанавливалось бы с точностью, присущей праву, что такое колон, закона, который перечислял бы обязанности, на него возлагавшиеся, и права, которые могли ему предоставляться. Постарайтесь найти постановление, которое отчетливо формулировало бы его положение, упорядочивало его отношение к владельцу, земле и государству. Такого органического закона о колонате не существует.
Можно еще заметить, что среди указанных сорока трех указов нет почти ни одного, который носил бы характер общего закона. Все это случайные, частичные мероприятия или, еще скорее, специальные распоряжения, относящиеся к отдельным группам колонов. Несколько императорских постановлений в Кодексе Юстиниана могут ввести в заблуждение. Редакторы свода выписывали из прежних указов две-три строки, касавшиеся колонов, и придавали им вид полного законодательного акта. Но если мы обратимся за сравнительной проверкой к Кодексу Феодосия, то легко убедимся, что имеем дело лишь с отрывками закона, более обширного и посвященного совсем другому предмету [1]. Многие из таких постановлений, в которых упоминается о колонах, издавались не прямо на их счет. В большей части текстов законодатель говорит о них только мимоходом, разъясняя какое-нибудь дело, гораздо более его озабочивавшее.
Беру в виде примера древнейший из указов, о которых идет речь. Он относится к 332 г. и обнародован Константином. Текст его начинается так: ‘Тот, у кого будет найден колон, принадлежащий другому, должен будет не только возвратить его в поместье, где тот родился, но еще и заплатить подать, причитающуюся с этого колона за время, которое тот у него провел’ [2]. Ясно видно, что центр тяжести рассматриваемого закона лежит в самых последних словах. Легко схватить мысль государя: он разрешает податное недоумение. В самом деле, мы видим, что колон заносился в регистры земельной подати, как съемщик участка на крупном поместье. Мы видели еще, что собственник земли обязывался передавать в казну подать колона и отвечал за ее внесение. Тут-то и возникал вопрос: если колон покидал именье и переходил в другое, кто будет платить налог, старый или новый владелец? Константин решает, что новый, по расчету времени, которое чужой колон у него оставался [3].
Почти все императорские постановления рассматриваемой категории, особенно относящиеся к IV-му веку, носят такой характер. Они предназначались вовсе не для определения юридического положения особого класса людей, но для установки правил финансовой системы или администрации. В кодексе Юстиниана, который составлен был в VI-м веке, двадцать три закона объединены в специальный отдел (titulus), озаглавленный — De colonis [4]. Но перелистайте кодекс Феодосия, и вы найдете эти законы, разбросанными по различным рубрикам. Дело в том, что редакторы кодекса Феодосия и, тем более, законодатели IV-го века вовсе не помышляли начертывать правила о колонах.
Большая часть императорских конституций, касавшихся колонов, как и рассмотренный закон 332-го года, явились естественным последствием той финансовой меры, в силу которой все колоны оказались занесенными в книги распределения поземельной подати.
Императорское правительство могло в продолжение трех веков совсем не заниматься колонатом, так как последний во всю эту эпоху не соприкасался ни с его судами, ни с его финансами. Но с того момента, как колонат занял место в официальных писцовых книгах, он должен был появиться в многочисленных инструкциях, которые центральное ведомство посылало своим областным органам. Часто должностным лицам приходилось ставить верховной власти вопросы по поводу изменений или сомнительных пунктов в финансовых распорядках, к которым могли иметь отношение и колоны. Императоры в виде ответов посылали им специальные рескрипты. Именно из подобных инструкций и рескриптов составляется значительная часть содержания Кодексов. Вот почему колонат, о котором не приходилось рассуждать юрисконсультам, попавшим потом в Дигесты, занимает довольно видное место в Кодексах. Вот, почему, с другой стороны, императоры затрагивали колонат, лишь поскольку он касался финансового управления.
Возвращаемся к закону 332 г. Если законодатель и разрешает в нем только финансовое затруднение, тем не менее справедливо, что тем самым в нем признается институт колоната. Действительно среди терминов, которыми закон пользуется, встречается одно очень характерное выражение. В нем говорится, что колон, о котором идет речь, ‘принадлежит другому’. Юрисконсульты показывали во втором веке, что человек, называемый ими co-lonus, был совершенно свободен, ‘вовсе не находился в зависимости от землевладельца’, стало быть, являлся личностью sui iuris. Напротив, закон Константина говорит о колоне, являвшемся уже iuris alieni. Так и Законодатель IV века констатирует и допускает социальное положение, которого юрисконсультам II-го не было повода касаться.
Константин, правда, утверждает, что колон, покинувший поместье, где он родился, будет возвращен на первое место, но император не заявляет, что им устанавливается впервые новое правило. Заметим хорошенько, как он выражается: ‘Тот, кто держит у себя чужого колона, не только будет обязан возвратить его на поместье, в котором тот родился’. Он как будто хочет сказать: до сих пор дело ограничивалось таким возвратом, мы же прибавим еще нечто. Император в самом деле дополняет, что налог будет уплачиваться собственником, который принял к себе чужого колона. Стало быть, положение, по которому колон принадлежал к поместью и в случае бегства подлежал возвращению, не было установлено Константином, этот император только напоминает о нем. Он не вводит, а только сохраняет это правило.
Да и как бы мог он его не признать? На нем основана была вся система распределения подати. Правительство требовало с землевладельца уплаты за такое число capita, какое определялось данным количеством наличного состава земледельцев на его поместье, и оно возлагало на него ответственность за их внесение. В обеспечение этого оно, конечно, должно было охранять вечное пребывание колонов на данной земле.
Константин говорит еще следующее: ‘Что касается колонов, которые пытаются бежать, землевладельцу дозволяется заковать их в железо, как рабов’ [5]. Легко догадаться, что эта часть императорского декрета отвечает на прошения и жалобы, с которыми помещики обращались к власти по таким поводам [6]. Они заявляли, что будут в состоянии платить подать лишь при условии, если им гарантируется крепость земледельческого населения. Император действительно, как кажется, отвечает им, что их колоны принадлежат им и не должны переходить на другие поместья. Он обозначает уход колона словом ‘бегство’. Он разрешает собственнику задерживать колона, пытающегося бежать, теми же способами, какие тот применил бы в подобных случаях к своему рабу. После этого, очевидно, собственник уже лишается всякого повода уклоняться от платежей.
Отметим еще раз, что нововведение здесь заключается не в запрете колонам переходов с земли на землю, формально это положение и не выражено в тексте закона, оно лишь подразумевается, как истина, уже известная и давным-давно осуществлявшаяся на деле. Нововведение заключается лишь в том, что собственнику земли разрешается употреблять силу, чтобы удерживать колона на месте [7].
В позднейшие годы императоры несколько раз провозглашали принцип, что колон не должен был оставлять земли: ‘Мы не полагаем, — говорит Валентиниан в 371 г., — чтобы колоны могли свободно уходить с полей, к которым их, без сомнения, привязывает происхождение и рождение. Если они уходят, то будут возвращаться и подвергаться наказаниям. Собственник, который завлечет или примет к себе чужого колона, не только должен будет вознаградить законного землевладельца за потерянный для него труд беглого колона, но будет еще подлежать штрафу по приговору судьи’ [8]. Новым оказывается в этом законе 371 г. опять же не крепость колона земле его помещика, но факт привлечения к уголовной ответственности перед судом того помещика, который его завлечет или при-мет к себе.
Еще несколько позже закон Феодосия объявляет, что ‘во всех провинциях должно соблюдаться правило, установленное предками, что колоны удерживаются на земле как бы вечным правом (quodam aeternitatis iure). Им не позволено ни уходить с полей, которыми они пользуются, ни забрасывать землю, которую они раз взяли под обработку. Колон не может передвигаться, куда хочет, как человек полноправный и свободный. Если он покидает землю, владелец имеет полное право его насильно вернуть’ [9].
Наконец в законе 386 г. читаем следующее: ‘Землевладелец, который завлечет к себе и будет укрывать чужого колона, заплатит штраф в полфунта золотом, если колон принадлежит частному лицу, целый фунт, если он принадлежит императорскому фиску’ [10]. Здесь нововведение выражается в определении нормы штрафа и в удвоении его, если дело касается императорского колона.
Вот как колон оказался легально прикрепленным к земле. Императоры не устанавливали такого порядка, они только допустили и провозгласили его. Они внесли его в закон или, по крайней мере, в свои рескрипты пользовавшиеся силой закона, лишь долго спустя после того, как он постепенно установился сам собой в жизни. Первоначально правило это не обладало санкцией, императоры же закрепили его угрозой уголовной кары. Интересно обратить здесь внимание, что наказывался даже не беглый колон, а землевладелец, его укрывший [11]. Такой акт был кражей. Императоры наказывали за него, как за всякую другую кражу, возвращением похищенного, вознаграждением за убытки и штрафом. Так-то колонат оказался легально установленным почти непреднамеренно для законодателя.
Надобно еще прибавить, что мы очень бы ошиблись, если бы предположили, будто уже в IV-м веке все колоны были прикреплены к земле. Один закон императора Анастасия показывает, что еще в конце V-го рядом с земледельцами ‘записанными’ существовали ‘свободные’ колоны. Правда, в этот момент имперское законодательство делает шаг впе-ред. Здесь оно действительно берет на себя инициативу и создает принцип решительно новый, учреждает колонат, на самом деле принудительный. Анастасий объявляет, что ‘свободный колон, просидевший на одной и той же земле тридцать лет подряд, потеряет после этого право сойти с данной земли’ [12].
Из приведенного текста выводятся два заключения. Во-первых, очевидно, можно было оставаться свободным съемщиком чужой земли в продолжение двадцати девяти лет. Человек может сидеть все это время на той же земле, не вступая в узы колонатных отношений. Во весь этот промежуток за ним сохраняется право покинуть землю и идти, куда глаза глядят. Во-вторых, по завершении тридцатого года он становится колоном на вечные времена и на той самой земле, где его захватит конец этого срока. Этот второй пункт особенно поразил современных историков, однако первый заслуживает не меньшего внимания. Второй обнаруживает перед нами меру зависимости, первый долю свободы.
Попытаюсь выяснить себе, как было приведено императорское правительство к прикреплению земледельца к земле по истечении тридцатилетнего срока. Некоторые ученые, замечая, что та же цифра, тридцать лет, составляла также предел давности при завладении недвижимостями, высказали предположение, что законодатель приравнял здесь человеческие души к недвижимой собственности. Это — фраза, лишенная смысла. В наших текстах нет ни одного выражения, которое наводило бы на такую идею. Наоборот, законодатель высказывает мысль, очень мало на то похожую. Он объявляет, что правило, которое он ставит, ‘одинаково выгодно для собственника и для колона’ [13]. Многие думают, что не надо придавать значения этим словам по той причине, что они могут быть прямо лживыми. Я со своей стороны полагаю, что в истории нельзя ничем пренебрегать, и потому гораздо лучше присмотреться поближе к тексту, чем сразу его отбрасывать. Приведенная фраза должна пониматься в том смысле, что император хочет заботиться о пользе обеих заинтересованных сторон. Он мог заблуждаться, но мысль его направлялась к согласованию выгод помещика и крестьянина. В чем заключался на самом деле вопрос? Свободный земледелец был пущен в поместье, он сел на участок без контракта, без точно оговоренных условий найма, не получив никаких гарантий своего положения. В продолжение двадцати девяти лет он мог уйти с земли по доброй воле. В продолжение тех же двадцати девяти лет помещик также мог согнать его и посадить на его место другого крестьянина: во весь промежуток никакие правовые обязательства не связывали этих людей друг с другом. Между ними устанавливались отношения непрочные, которые могли быть нарушены интересом или капризом той или другой стороны. Но может, однако, в конце-концов наступить момент, к которому подобные отношения в силу жизненной практики и жизненной давности окажутся настолько утвердившимися, что из них может вырасти правовая связь, которая придаст им правильность и постоянство. Законодатель определяет этот момент окончанием тридцатого года. Он, очевидно, думает, что если землевладелец пожелал тридцать лет держать у себя колона, если колон был тридцать лет доволен хозяйствовать на том же поле, если обязательства и права взаимно казались подходящими обоим так долго, можно было фиксировать положение, как окончательное на вечные времена при сохранении тех же условий.
Мы говорим — на тех же условиях. Это, в самом деле выражено в достаточно ясных словах в законе Анастасия. Колон, который вступил свободным на землю, ‘должен оставаться свободным’. Юстиниан, объясняя указ своего предшественника, говорит, что это означает ‘запрещение ставить колона в положение, худшее, чем прежнее’, что ‘нельзя будет требовать ни с него, ни с его детей ничего лишнего’, что ‘землевладелец не имеет больше права увеличивать его оброк’ [14]. Таким образом, по истечении тридцатилетней давности крестьянин-держатель не попадает в новое положение, но остается в том же самом, в каком прожил по доброй воле тридцать лет, обрабатывая ту же землю и продол-жая вносить те же поборы.
В таком свете можно легко понять мысль императора Анастасия. Может быть ‘выгодным для собственника’ сохранить навсегда у себя земледельца. Может быть ‘выгодною и для колона’ уверенность сохранить за собой клочок земли, на котором он работал в продолжение тридцати лет, который он, может быть, сам расчистил, на котором сделал сам улучшения, на котором он, конечно, посадил плодовые деревья и выстроил себе дом. До последнего дня тридцатого года каждый из них мог свободно порвать связь, которая соединяла его с другим. На будущее же время связь эта становилась нерасторжимой.
Не будем судить об этих вещах по нашим современным понятиям и вкусам. Совершенно справедливо, что в наши дни, если бы законодателю пришлось регулировать подобное положение, он разрешил бы дело в сторону полной свободы, т. е., изменчивости. Он был бы прав, так как такое решение соответствовало бы общим потребностям и склонностям всех. Но в V-м в. законодатель иначе формулировал вопрос, потому что понятия, царствовавшие тогда в умах, отличались от наших. Возможно, что большая часть землевладельцев была довольна этим мероприятием, которое, однако, отнимало у них возможность выдворять сидевших на их землях крестьян. Очень возможно также, что огромное большинство колонов приняло с радостью такой выход, который обеспечивал им их наделы, хотя бы с запрещением их менять. Сердце крестьянина не так устроено, чтобы закон, привязывавший его к его полю, показался бы ему сразу несправедливым и жестоким. Некоторые из них, возможно, предпочитали свободу перехода, но у последних оставалось средство не переступать за двадцатидевятилетний срок. Особенно же убеждает меня в том, что новый закон не очень затрагивал умы, интересы, привычки большинства, наблюдение, что вечность колонатных отношений сама собой уже установилась в жизни в течение трех веков. Она стала обычным аграрным порядком на тысячах поместий, и в формах ее вылился быт миллионов семейств земледельческого населения империи. Закон Анастасия только распространил на небольшое число новых людей социальное положение, захватившее большие массы.

Примечания

[1] Cм. — напр. в кодексе Юстиниана (XI, 48) первые три статьи. Первая, в которой воспрещается налагать на земледельцев чрезвычайные барщины в пору пахоты и уборки, представляет отрывок из закона о барщинах вообще и об их распределении, который мы находим в цельном виде в кодексе Феодосия (XI, 16, 4). — Вторая также представляет лишь часть одного финансового устава. См. Cod. Theod. XIII, 10, 3: ‘de censu sive adscrip-tione’. — Третья отыскивается в отделе кодекса Феодосия, озаглавленном — ‘De annona et de tributis’, где обнаруживается настоящий ее смысл.
[2] Cod. Theod. V, 9, 1: ‘Imp. Constantinus ad provinciales. — Apud quemcumque colonus iuris alieni fuerit inventus, is non solum eumdem origini suae restituat, verum super eodem ca-pitationem temporis agnoscat’. — Слова capitationem temporis agnoscat в некотором роде освещаются и выясняются в кодексе Юстиниана (XI, 48, 23). ‘Omnis temporis, quo apud eum remoratus est, publicas functiones pro eo inferre compelletur’.
[3] Я часто слышал такое толкование закона Константина, будто в нем говорится о человеке, давшем убежище беглому колону. А на самом деле речь идет о собственнике, который принял на свою землю колона, принадлежавшего к другой земле, и воспользовался им, как держальцем. Таков, очевидно, смысл этой статьи, так же как и статей 3, 8, 12, 14 и 23 в Cod. Iust. XI, 48.
[4] Cod. Iust. XI, 48 (ed. Krueger).
[5] Cod. Theod. Ibidem: ‘Ipsos etiam colonos, qui fugam meditantur, in servilem conditionem ferro ligari conveniet’.
[6] Мы не будем рассматривать здесь различных способов, находившихся в руках населения области, чтобы доводить до сведения центрального правительства о своих желаниях и жалобах, отметим лишь, что закон, который мы разбираем, обращен именно ‘ad provin-ciales’.
[7] Один закон Валентиниана и Валента (Cod. Iust. VII, 38, 1), относящийся специально к колонам императорских доменов, так же определенно запрещает им сходить с земли, как рабам и вольноотпущенникам. Текст поясняет, что в нем лишь напоминается много раз предписывавшееся правило: ‘saepenumero praescriptum est’.
[8] Cod. Iust. XI, 53, 1 (ed. Krueger): ‘Colonos abeundi rure, in quo eos originis agnationisque merito certum est immorari, licentiam habere non posse censemus… Si abscesserint ad alium-ve transierint, revocati vinculis phisque subdantur, maneatque eos pna, qui alienum et in-cognitum recipiendum esse duxerint… ita ut etiam domnus fundi, in quo alienus fuisse monstrabitur, pro qualitate peccati coercitionem subire cogatur… Poena multae, cuius modum in auctoritate iudicis collocamus’.
[9] Cod. Iust. XI, 51: ‘Cum per alias provincias… lex a maioribus constituta colonos quodam aeternitatis iure detineat, ita ut illis non liceat ex his locis, quorum fructu relevantur, abscedere nec ea deserere, quae semel colenda susceperunt’. — Законодатель говорит здесь, что Пале-стина составляла единственное исключение, во всех же остальных провинциях подобное право было предоставлено землевладельцам. Он постановляет теперь, что такое же правило с тех пор будет применяться в Палестине, как и везде: ‘Nullus omnino colonorum suo iure vel vagus et liber exsultet, sed exemplo aliarum provinciarum ita domino fundi teneatur, ut sine poena suscipientis non possit abscedere, addito, ut possessionis domino revocandi eius ple-na tribuatur auctoritas’.
[10] Cod. Theod. V, 9, 2: ‘Quisquis colonum iuris alieni aut sollicitatione susceperit, aut occul-tatione celaverit, pro eo, qui privatus erit, sex auri uncias, pro eo, qui patrimonialis, libram auri cogatur inferre’. — Известно, что на языке того времени patrimonialis говорилось обо всем, что принадлежало к императорскому имуществу. Ср. Cod. Iust. XI, 64, 2. Составитель Юстинианова кодекса сохранил этот закон лишь в той его части, которая относится к императорским колонам. Авторы interpretatio объясняют, что слова ‘eum, qui privatus erit’ значат ‘hominem privati’, они прибавляют, что sex unciae уплачивались господину — ‘sex uncias domino reddat’.
[11] Cod. Iust. XI, 51 (закон Валентиниана II): ‘Non sine poena suscipientis’. — То же самое уже говорится раньше в одном законе Валентиниана I. Ibid. 53: ‘Dominus fundi, in quo alienus colonus monstrabitur coercitionem subire cogatur’.
[12] Cod. Iust. XI, 48, 19: ‘Alii triginta annorum tempore coloni fiunt, liberi taьen’. — Cfr. Cod. Iust. Ibid. 23 (закон Юстиниана): ‘Anastasiana lex homines, qui per triginta annos colo-naria detenti sunt conditione, voluit liberos quidem permanere, non autem habere facultatem derelicta terra in alia loca migrare’.
[13] Cod. Iust. XI, 48, 19: ‘Hoc tam domino, quam agricolis expedit’.
[14] Cod. Iust. XI, 48, 23: ‘Cum Anastasiana lex… voluit liberos permanere… Sancimus liberos eorum nullo deteriore conditione praegravari… Caveant domini aliquam innovationem vel vio-lentiam eis inferre… Rector provinciae provideat veterem consuetudinem in reditibus praes-tandis eis observare’.

Глава VII.
Положение колонов с точки зрения права.

Историку важно было бы составить себе точное и полное понятие о колонате, но здесь возникает затруднение: кодексы, единственный памятник, в котором можно было бы почерпнуть ответ на этот вопрос [1], — содержат лишь небольшую часть законов, которые регулировали колонат. Причина этого легко определяется. Не законодатель создал колонат. Он лишь признал его существование и сделал это довольно поздно. Он признал колонат, как институт уже древний, происхождение которого было даже неизвестно ему, который он считал ‘учрежденным предками’. Рассматривая колонат, как древний, всем известный и неоспоримый порядок, законодатель ограничился общим предписанием, чтобы все соблюдали его правила, но ему не приходило в голову записать эти правила, вот почему мы и не находим в кодексах полной картины колоната.
Мы уже видели, что императоры занимались колонатом, только когда надо было отвечать на вопросы специального характера. Их постановления относятся лишь к некоторым частным случаям, связанным с колонатными отношениями и возбуждавшим споры. Если они и упоминают некоторые из основных положений, то только чтобы назначить наказания за проступки, их нарушавшие.
Оказывается, что проступком, которым чаще всего приходилось заниматься императорам, было бегство колонов. Это не значит, что не существовало других возможных незаконных действий, которые бы они совершали, или других правил, которые могли нарушаться колоном или землевладельцем, это значит только, что бегство колона всего более затрагивало правительство. В самом деле, так как государство производило податную расценку на основании количества сидевших в поместьях колонов, то случаи бегства последних всего раньше доводились до сведения его органов, и оно естественно должно было высказываться о такого рода фактах. Другие правила о колонате могли признаваться государством не менее священными, но именно это обстоятельство заставляло его особенно часто напоминать своим чиновникам о необходимости их вмешательства. Потому-то в положении колона мы лучше всего знаем именно эту сторону — запрещение ему уходить с земли, на которой он сидел. Отсюда возникло неверное представление о колонате. Вообразили, что прикрепление к земле одно и составляло всю сущность колоната. Стали думать, что можно дать полное определение понятия ‘колон’, указав лишь, что это был человек, насильно прикрепленный к земле, которую он обрабатывал поневоле. Такой взгляд — неточен. Прикрепление к земле являлось только одним из правил о колонате. Рядом с ним существовали другие, о которых мы знаем меньше, или которые даже совсем ускользают от нас. Колонат, как всякое живое явление, был очень сложным организмом. Историк принужден глубоко сожалеть о том, что ему не удается восстановить все его органы. Но он может ухватить или, по крайней мере, приметить некоторые из них.
Прежде всего, надо указать, что существовало несколько видов колонов. Одни из них назывались originarii или originales [2], такое имя придавалось им потому, что частное владенье, на котором они сидели, являлось местом их происхождения, оно было их родной землей, genitale solum [3]. Ясно само собою, что данный термин прилагался лишь к тем из колонов, семьи которых пребывали на поместье в продолжение жизни нескольких поколений. В других случаях колоны обозначаются словами censiti или adscripti: мы выше определили смысл таких выражений. Звали их также tributarii, потому что они вносили подушную подать (tributum capitis) [4]. Других тексты именуют просто coloni, и последние отличаются и от originales, и от adscripticii. Еще другие, наконец, носили имя inquilini, слово это, которое первоначально обозначало простых жильцов (нанимателей жилища), впоследствии стало прилагаться к людям, которые были во всех отношениях похожи на колонов [5].
Не думаю, чтобы все эти термины были однозначащими с самого начала. Один закон 371 г. Ясно показывает, что колон не всегда был tributarius [6]. Один закон Гонория выясняет, что не все колоны были adscripticii [7], наконец, еще один обнаруживает, что среди ‘адскриптициев’ образовались различия или оттенки [8]. Еще в конце V-го века, закон Анастасия удерживает глубокую разницу между колонами и всеми теми, которых называли adscripti. Из всего указанного выводится вероятное заключение, что в составе колоната намечалось несколько категорий или ступеней [9]. Это, впрочем, было совершенно неизбежно, так как колонат сложился, свободно от всякого воздействия и регламентации законодательной власти, сериями бесчисленного множества единичных фактов, которые могли походить друг на друга лишь отчасти. Такие оттенки нелегко устанавливаются вследствие скудости документов. Имеющихся данных достаточно лишь для того только, чтобы утверждать, что колонат не был институтом вполне установившимся и единым. Под одним общим именем развивалось несколько социальных положений, которые могли сильно различаться между собой. Они отклонялись друг от друга и по эпохам, и по провинциям, часто даже внутри того же поместья, смотря по происхождению колона и по силе частных договоров и соглашений [10].
Сделав эту оговорку, мы попробуем схватить черты, общие всем указанным группам людей и характеризующие колонат [11].
Колон был человеком свободным, по крайней мере, в том смысле, что его никогда не смешивали с рабом. В пяти десятках императорских указов, в которых определяется их юридическое положение, нет ни одного, где бы он назывался mancipium или servus [12]. Его звание свободного человека несколько раз напоминается. Один закон 371 г. перечисляет, как три отдельные класса, — колонов, рабов и вольноотпущенников. Он отчетливо отделяет колонов от рабов и скорее сближает вольноотпущенников со ‘свободными колонами’ [13]. Один закон 332 г., направленный к запрещению бегства колонов, поз-воляет господину заковывать его в цепи: по отношению к рабу незачем было бы и давать такое позволение. В законе сказано очень ясно, что беглого колона можно будет заковывать, ‘как раба’ [14], и слова эти достаточно показывают, что колон не раб. Он, наконец, прибавляет очень выразительное соображение: ‘Пусть в таком случае колоны, если отваживаются на бегство, несут те же повинности, которые они выполняли раньше в качестве свободных людей, теперь в силу наказания, достойного рабов’ [15].
В другом законе, изданном в 400 г., в котором говорится о людях, обращающихся в колонов, специально устанавливается, что нельзя будет спускать их до рабского состояния, в нем добавляется, что можно будет ‘требовать с них только таких работ, которые производятся свободными людьми’ [16]. Еще позже Валентиниан III, говоря о колоне, утверждает, что тот не может уходить с земли, но император в то же время постановляет, что колон сохраняет свою ingenuitas, то есть, полное право свободнорожденности [17]. Тот же император определенно отличает колона от раба, и что еще замечательнее, отличает колонат, который представляет ‘узами’, от рабства, которое называет особым ‘состоянием личности’ [18].
Приведем еще один закон, выражения которого особенно энергичны. С одной стороны, в нем объявляется, что колоны настолько тесно связаны с почвой, что ‘надобно смотреть на них, как на рабов земли’, но с другой, тут же констатируется, что, как ‘всем известно’, по рождению они — свободны, ingenui [19]. Еще в конце пятого и в начале шестого века, Анастасий и Юстиниан объявляют совершенно определенно, что колоны — свободные люди и остаются свободны на занятой земле [20]. Даже Сальвиан в довольно риторическом отрывке, в котором он говорит о колонах, признает, что никто не оспаривает у них звания свободных людей: constat esse ingenuos [21].
Ясно подтверждается сохранение за колоном свободы тем обстоятельством, что его нельзя было продавать, как раба. Кодексы выражают эту мысль в форме запрещения отчуждать колонов без земли. В существе дела это и обозначает, что личность колона не продавалась никогда. Каждый раз, как мы читаем о продаже колона или передаче его по завещанию, надобно понимать это в том смысле, что переходила в другие руки собственность на участок земли, который колон обрабатывал. Не существовало колонских рынков, как существовали рабские.
Мог ли колон попасть в рабство? Некоторые отвечали на это утвердительно, но в текстах я этого не вижу. Закон, допускающий господину заковать колону ноги как рабу, раз с его стороны замечено поползновение бежать, не говорит, однако, что тем самым колон обращается в рабство со всем своим потомством [22].
Из памятников римского права нельзя также вывести, чтобы колона можно было освобождать, как раба. Действительно, как же могло бы иметь место освобождение там, где не было рабства? Юстиниан противополагает рабу, которого господин может освободить через manumissio, колона, которого он может вывести из-под своей власти, лишь отчуждая от нее также землю, на которой тот сидел [23].
Еще более характеристичен факт, что брак между колоном и рабыней или рабом и колонкой рассматривался как союз между классами неравными точно так же, как союз между рабыней и гражданином. В принципе такие браки запрещались. Закон терпел их фактически, лишь отказывая им в правах, соединенных с законным браком. Дети, которые рождались от подобного сожительства, не признавались детьми отца. Они наследовали социальному положению матери, ventrem sequuntur. Это правовое положение показывает различие, которое легально отделяло колонат от рабства [24].
Колон, стало быть, обладал гражданскими правами свободного человека. Он женился, необязанный, как рабы, испрашивать у господина разрешения на вступление в брак, если он избирал в супруги женщину из своего класса, союз его с нею признавался таким же законным браком, как и заключавшийся между гражданами. Его жена была не contuber-nalis, а uxor. Его дети принадлежали ему [25]. Он пользовался правами отеческой власти, и, значит, дети наследовали ему. После смерти колона имущество его не переходило по праву в собственность господина, как имущество раба. Он мог приобретать и владеть. Даже владение землей, совершенно недопустимое для раба, было открыто для колона, разумеется, за исключением участка, на котором он сидел: последний всегда оставался собственностью господина [26]. Колон мог отчуждать и передавать свою собственность, лишь бы только эти акты совершались с ведома господина [27]. Никакой закон не воспрещал колону вчинять иски или обвинения на суде. Он представлялся в суд и в качестве свидетеля. Он сам защищался на суде. Он имел даже право вести тяжбы с господином. Константин формально это разрешает [28], Аркадий, позже, возмущается против существования подобного права у колона по отношению к господину, но и он не уничтожает его [29]. Церковь устанавливает также различие между колоном и рабом. Раб никогда не мог вступить в духовное звание, даже с разрешения господина [30], колон же мог сделаться священником, раз господин давал на то согласие [31]. Стало быть, колон никогда в праве не смешивался с рабом.
Но на практике, первый во многих точках соприкасался со вторым. Если раб не мог покинуть господина, колон не мог покинуть земли. Его связь с землей была такою же тесной, как связь раба с господином. Он некоторым образом принадлежал земле, ‘для которой родился’ [32]. Он должен был ‘вечно служить ей’ [33]. Он являлся ‘человеческой личностью, обязанной и подчиненной земле’. Может быть, не следует понимать все эти выражения в буквальном смысле, помня приподнятый стиль кодексов [34]. Тем не менее остается очень характерным, что законодатель прилагает к колонам термины, которые кажутся подходящими только к рабам.
Скоро мы видим даже, что термин ‘раб’ начинает прилагаться к колону, хотя бы метафорически. ‘Рассматривайте его, говорит законодатель, как раба земли’. ‘Он отдан земле в некоторый вид рабства’, повторяет он еще раз [35]. Так, в языке и в понятиях людей известный признак рабского состояния мало-помалу связался с образом колона.
По закону он свободен, свободен он и по природе, но он похож на раба в своей смиренной ежедневной жизни. Необходимо усилие мысли, чтобы заметить, что он не раб. Мало-помалу теряется привычка видеть в нем свободного человека. Законы, продолжая по-прежнему отличать его от раба, двигаясь по естественной наклонной плоскости, придут к тому, что будут отличать его и от свободного человека. Действительно, в текстах колоны так же часто противополагаются свободным (liberi), как и рабам (servi) [36]. С конца IV-го века уже не допускается, чтобы женщина-колонка выходила за свободного человека, такой союз уже не признавался с тех пор законным браком, и потому дети, от него происшедшие, наследовали состоянию матери [37]. Законодатель кончит тем, что будет утверждать, будто почти уж не видно никакой разницы между рабом и колоном [38]. Таким образом, колонат, который не был рабством, не остался вместе с тем и свободой. Он превратился в состояние промежуточное между свободой и рабством.
По крайней мере, одной свободы не достает колону: свободы выхода из поместья, к которому он прикреплен. ‘Он не может быть отделен от земли даже на одну минуту’ [39]. Если он ее покидает, такое действие колона квалифицируется как бегство, и оно составляет наказуемый проступок [40]. Землевладелец получал право его преследовать, разыскивать, он мог схватить колона и возвратить его на землю. Органы государственного управления обязаны были оказывать активное содействие такому землевладельцу при отстаивании им своих прав: ‘Провинциальные наместники, гласит закон, должны принуждать беглых колонов возвращаться на поля, где они родились’ [41].
Колон оказался настолько связан с землею, он стал от нее настолько неотделим, что, по очень естественной ассоциации понятий, человек, бывший владельцем земли, начал рассматриваться тем самым и владельцем колона. Этот колон в силу его прикрепления к земле, хоть и признаваясь свободным, сделался предметом собственности. Им владеют [42]. Два собственника могут вести тяжбу о ‘владении’ колоном [43]. Закон отличает даже виды такого владения: он ставит, например, того, кто является таким владельцем колона лишь ‘bona fide’ особо от того, кто есть его полный законный ‘собственник’ [44]. Два человека спорят между собою в суде, а колон должен оставаться в стороне от процесса, результат которого, впрочем, для него почти безразличен [45]. Так колон сделался частью земельного имущества. Один стал непонятным без другого, и к обоим начало применяться одно и то же право. Когда хозяин колона, бежавшего или похищенного, требует и берет его назад, очевидно, что он опирается на право собственности.
Такая собственность терялась, как и другие ее виды, в силу давности. Если колон скрывался, и собственник пропускал тридцать лет, не делая никакого заявления о пропаже, или сам не находил его за этот промежуток, он терял всякое право на колона [46].
Когда кодексы говорят — ‘колон’, мы должны хорошо понимать, что под этим именем разумеются и мужчины, и женщины, находящиеся в известном социальном положении. Вся семья земледельца вступала при данных условиях в колонат. Все законы, относившиеся к колону, одинаково прилагались к его жене и детям [47]. Женщина колонка не могла уходить с земли так же, как ее муж. Единственная разница между ними представлялась в том, что для нее срок давности сокращался до двадцати лет [48].
Вот одна очень характерная черта. Женщина-колонка ушла из поместья, ее приняли в другом, и она там вышла за колона. Если ее находили до истечения двадцатилетней давности, она подлежала возврату ‘на место происхождения’ [49]. Таким образом она оказывалась разлученною с мужем, который, со своей стороны, был прикреплен к земле. Дети в таком случае разделялись: третья часть шла с матерью, две трети оставались с отцом [50]. Семья раздроблялась навсегда. Супруги не могли больше никогда вновь соединиться, нельзя было сойтись вместе ни детям, ни внукам, от них происшедшим, так как они принадлежали к различным поместьям. Это жестокое правило не было изобретено законодателем, оно родилось из самих фактов жизни, оно было естественным, помимовольным, неизбежным последствием установления самого принципа, что колон неотделим от земли. Законодатель не создал разбираемого порядка, он только принял его и санкционировал. Он даже старался смягчить правило, ибо ввел поправку: когда собственник женщины явится требовать ее обратно, собственник той земли, где она вышла замуж, будет иметь право сохранить ее у себя, отдав взамен ее другую женщину и других детей, вместо ее потомства [51]. При помощи такого выхода семья может остаться соединенной. Подобный обмен, направленный к охране целости семьи, который первоначально объявлялся лишь факультативным для обеих сторон, сделан был обязательным по указу Гонория и Вален-тиниана III: ‘Ибо недопустимо, — говорит законодатель, — чтобы господа распространяли свои права до крайности и разрывали брак, который должен оставаться нерасторжимым’ [52].
Остановимся одну минуту на этом необычном законодательном постановлении. Мне кажется, что из него можно восстановить существование более общего правила, которое прямо нигде не указывается, именно, что колон мог свободно вступать в брак лишь с женщиною того же поместья, на котором он сам сидел. Foris maritagium (средне-век. formariage) было ему закрыто. Возможно, что не издавалось никогда закона, который устанавливал бы такой запрет, но дело вытекает из фактов. Действительно, с одной стороны он не мог жениться на рабыне, не мог также взять свободную женщину, если же, с другой, он выбирал женщину из звания колонов, но сидевшую в другом поместье, то эта женщина не могла сойти с земли, чтобы следовать за ним и жить с ним, если же она на это решится, то ее возвратят силою, а дети будут поделены между двумя господами.
Правда, что правило было смягчено, как показывают два приведенные закона Гонория и Валентиниана III. Оба землевладельца могли вступать в соглашение и обмениваться женщинами-колонками, так могло вырабатываться нечто вроде взаимности браков между людьми обоих поместий. Но все-таки оставалось несомненным, что колон, в силу своего прикрепления к земле, естественно мог практиковать formariage лишь с разрешения обоих собственников.
Мог ли колон изменять свое состояние? Некоторые исследователи безусловно отрицали это. Но утверждавшие это ученые, кажется мне, пошли несколько дальше истины. Надобно в данном пункте различать теорию и практику.
Теория формулировала, что колон ‘не мог устраниться от неизменности собственного состояния’ [53]. Оно было постоянным и, как говорит законодатель, почти вечным [54]. Никакая другая профессия ему не открывалась. Один закон Константина запрещает ему вступать в войско [55]. Закон Гонория повторяет это запрещение в такую эпоху, когда империя еще больше нуждалась в воинах, чем в хлебопашцах, тут же присоединяется еще другой запрет для колонов переходить хотя бы в самые низшие должности административной службы [56]. Распоряжения эти представляются странными на первый взгляд, и невольно хочется сначала приписать их прихотям деспотов. Но император сообщает нам мотив, который определил его действия: он хочет ‘уважать права собственников’ [57]. В сущности, не он препятствовал колонам пополнять армию, того требовало старое коло-натное право, сложившийся обычай, сила выработавшихся поместных уставов. Я бы не решился свидетельствовать, что те же государи, в тайных инструкциях, не разрешали, наоборот, военным начальникам принимать колонов в войска, но, по настояниям собственников и перед наличностью неоспоримого права, они спешили провозгласить в открытом официальном акте, что колоны не будут туда допускаться.
На практике, несомненно, многие колоны попадали в армию. Это настолько достоверно, что даже существует закон, который формально устанавливает избавление таких колонов, ставших воинами, от своего специального, т. е., подушного налога вместе с их женами [58]. Запрещение вступать в войско следует, таким образом понимать только в том смысле, что для того требовалось разрешение владельцев [59]. Но так как с поместья снималось столько же душевых окладов, сколько уходило в армию колонов, то помещику не пред-ставлялось особенно большого интереса отказывать в согласии. К тому же воинская повинность являлась одним из обязательств землевладельцев по отношению к государству. Крупный собственник, который именовался senator, не должен был сам служить, но он обязан был представлять к набору число рекрутов, пропорциональное числу людей, сидевших на его землях [60]. Законы запрещали выставлять при этом рабов61, они же не допускали на службу ремесленников. Стало быть, оставались одни колоны. Человек, прослуживший в войске шестнадцать или двадцать лет, не возвращался больше в колонатное состояние. Так, именно этим путем, открывался из него выход. Но им можно было воспользоваться только с разрешения землевладельца.
То же самое применялось и по отношению к вступлению колонов в церковное звание. Закон не дозволял, чтобы колон становился священником помимо согласия землевладельца [62], но с таким разрешением, очевидно, многие колоны принимали священнический и монашеский сан [63]. Особенно часто происходило, по-видимому, что из колонов пополня-лось местное духовенство, которое обслуживало сельские церкви, устраивавшиеся внутри поместий, где они сидели. Правда, в подобных случаях колоны, становившиеся священниками, оставались подчинены своим прежним обязательствам по отношению к землевладельцам. Оберегая достоинство нового звания, колон-священнослужитель только выставлял вместо себя заместителя при выполнении барщинных работ [64].
Таким образом, колон мог переходить в другие социальные категории, но только по обоюдному соглашению с землевладельцем. Это обстоятельство даже само по себе достаточно ясно показывает, что не императорская власть привязала колонов к земле.
Состояние колоната было наследственно. Сын принуждался возделывать определенную землю в силу одного факта, что на ней работал отец [65]. Один закон Грациана и Феодосия провозглашает, что тот, у кого отец и дед были колонами, если он сам ‘в малолетстве’ ушел с поместья, а потом устроился в рядах войска, должен быть извлечен из армии и возвращен поместью [66].
Здесь возникает вопрос: какой-нибудь колон долго сидел и работал на такой-то земле, сын его никогда не жил на ней и никогда не нес обязательств, связанных с колонатом, когда умрет отец, обладает ли владелец какими-нибудь правами над этим сыном? Юстиниан отвечает: ‘Правда, землевладелец мог терпеть, чтобы сын обитал вне пределов поместья, потому что отец удовлетворял возложенным обязательствам. Но если отец умирает или становится неспособен к труду, необходимо, чтобы сын становился на его место. Он связан с землею, так как родился на ней. Как бы долго он ни отсутствовал, но в сущности он там оставался, в лице отца’. Законодатель присоединяет тут же такое размышление: ‘Было бы несправедливо, чтобы доброта, с какою землевладелец допускал его отлучку, послужила во вред его правам’ [67].
Такое правило строжайшей наследственности сначала изумляет наш ум, привыкший ныне к совсем иным порядкам. Но в ту эпоху, которую мы изучаем, оно было доведено до самых крайних последствий. Если беглый колон умирал раньше достижения тридцатилетней давности, и во время нахождения в ‘бегах’ у него рождался сын, этот последний, хоть он и появился на свет вне пределов поместья, все-таки считался подвластным владельцу и мог быть им вытребован к себе силою [68]. Мы уже видели выше, что если возвращалась назад женщина-колонка, вышедшая замуж вне поместья, то с нею приводилась и третья часть прижитых ею детей. Если она вступала при этом в брак с человеком, не принадлежавшим к колонатному званию, то союз признавался незаконным: отец лишался тогда всякого права на детей, и все потомство женщины возвращалось под власть владельца поместья, с которого она ушла [69].
Перед нами проходит целая цепь беспощадных законоположений, направленных к воспрепятствованию колонам покидать землю, к которой они были прикреплены. Но в противовес им необходимо выдвинуть и другое, параллельное правило, запрещавшее собственнику земли сгонять их с участков. Последнее реже высказывается в текстах, но оно признавалось не менее императивно, чем первое. Вероятнее всего, весь порядок сложился издавна, признаки его вкоренились в обычаи все до того момента, когда факт был замечен имперским правительством и урегулирован законодательством. Один закон 357 г. воспрещает землевладельцу продавать поместье без колонов. Всмотримся в его редакцию: ‘Если кто хочет продать или пожаловать именье, он не имеет права оставить за собою колонов или переселить их на другие свои земли’ [70]. Заметим далее, что законом этим оберегается интерес не одного покупателя, который мог подвергнуться обману: в нем высказывается предположение, что покупатель с продавцом могли стакнуться (privata pactione). В самом деле покупатель мог желать приобрести землю без людей, но этого-то закон и не допускает: стало быть, он заботится об интересах колонов. Он оберегает их от возможности оказаться лишенными наделов. Поэтому-то в нем прибавлено следующее объяснение: ‘Либо землевладельцы находят, что колоны для них выгодны, либо они думают, что не извлекают из них никакой пользы. Если верно первое, пусть сохраняют в своих руках землю, если второе, то пусть продают землю вместе с ними’ [71].
Другой закон, изданный Валентинианом I, воспрещает продавать колонов без земли. Отмечаю особенно, что законодатель не стремится здесь создать нововведение. Мероприятие направлено к устранению обманов, которые иногда производились, чтобы обойти порядок, очевидно, уже давно установившийся. Некоторые землевладельцы, желая отделаться от своих колонов, при изменении характера эксплуатации земель, пытались иногда, вероятно, продавать часть поместья, но вместе с этой частью отчуждали всех колонов, сидевших на всей его площади. Это было злоупотребление и мошенничество. Вален-тиниан I и стремится обуздать его [72]. Он объявляет, что, продавая поместье, владелец обязуется в то же время продать точно соответственное число колонов [73]. Здесь мы еще раз обнаруживаем общее начало, которого придерживается законодатель: колон должен сохранить навсегда свой участок.
Вскоре потом, закон Грациана запретил покупателю земли приводить на нее новых колонов с нарушением интересов прежних, или заменять их рабами [74]. Мы не можем привести закона, который прямо говорил владельцу: ты никогда не будешь сгонять колонов с земли. Но нам кажется, что такой принцип подразумевается в тех трех текстах, которые мы только что привели. Если землевладельцу воспрещается отделять колонов от их поля в тот момент, когда он продает поместье, или когда он его покупает, этим предполагается тем более, что он не имеет права лишать их наделов в обыкновенное время.
Один византийский юрист, живший в эпоху, гораздо более позднюю, чем изучаемая нами, но весь пропитанный идеями Дигест и оставивший нам точный анализ последних, так формулирует указанную двустороннюю природу колоната: ‘Человека, просидевшего на моей земле тридцать лет в качестве вольного съемщика, я принуждаю, уже помимо его воли, оставаться на ней и дальше навсегда, но за то и наоборот не могу и я в свою очередь помешать ему обрабатывать участок или согнать его’ [75]. — Не знаю, откуда Герменопул извлек эту формулу: он не указывает ни ее изобретателя, ни времени ее возникновения. Может быть, это происходит оттого, что вообще у нее нет автора, и нельзя указать даты ее появления: она, возможно, сложилась и жила под видом обычая. Но интересно отметить, что он помещает это правило между двумя другими, также относящимися к обработке земли, которые оба извлечены из Дигест [76].
Один закон Гонория допускает владельцу двух поместий переводить колонов из одного в другое. Но, по-видимому, закон этот требует, чтобы точно устанавливалось каждый раз, что одно из них преизобиловало колонами, а в другом их не хватало [77]. Такое переселение колонов не могло, стало быть, совершаться по пустой прихоти владельцев. Тот же император предписывает всегда принимать меры, чтобы, в случае подобных переводов колонов на новые места, семьи их не разделялись.
Все подобные распоряжения, как видно, благоприятствовали колонам. Итак, рассмотренные выше законы, которые отняли у них право перехода и наказывали их за бегство, обнаруживают лишь одну из сторон, определявших их положение. Последние показывают другую. Было бы преувеличением утверждать, что колоны приобрели известное право на занятые ими участки, нечто вроде полусобственности. Законодатель никогда не высказывался в подобном смысле. Такое право никогда не было признано и записано. Весьма вероятно, что никто здесь и не затрагивал правового вопроса. Последний даже не представлялся умам. Но практика, обычай (кутюма) сложились именно так: колона, оказалось, нельзя сгонять с земли.
Юстиниан часто и открыто высказывается по отношению к колонам с большой суровостью. Он сравнивает их с рабами — и приближает их к рабству, как только может. Но, среди этих суровостей, он напоминает, что господин ‘может вывести колона из сферы своего права, лишь отказавшись также от права на землю’ [78]. Что же значат эти слова, если не то, что колон не мог быть отделен от поля, которое обрабатывал? Форма языка жесткая, но сущность мысли такова, что колон не может лишиться своей земли. Законодатель говорит еще, что колон составлял нераздельную часть земли, membrum ter-rae [79]. Вот слово с двойным смыслом. Оно означает, с одной стороны, что колон не мог оставить поля, оно означает, с другой, что у него нельзя было отнять поле. Он составлял с наделом одно тело. Это значит, что никакая воля не может его оторвать от надела, ни воля землевладельца, ни его собственная.
Итак, обязательство, которое привязывало колона к почве, было законом и для него, и для господина. У колона не было надежды когда-нибудь освободиться от земли, но он мог и не бояться, что его сгонят с нее. Это — принудительное держанье, но зато держанье обеспеченное. На нем лежит наследственный труд, но зато он обладает и наследственным пользованием. Ни колон не отстанет никак от земли, ни земля от колона. Земля держит его, но и он держит землю.

Примечания

1 Можно к ним прибавить еще несколько строк у бл. Августина (De civitate Dei, X, 9), затем неопределенный отрывок из Сальвиана (De gubernatione Dei, V, 8, 9) и одно письмо Сидония Аполлинария.
2 Cod. Theod. V, 10: ‘Si quis colonus originalis’. — Ibidem: quis originarius’. — Сближение приведенных двух отрывков одного и того же закона хорошо показывает, что оба термина были синонимичны. — См. еще Cod. Iust. XI, 48, 7, 11, XI, 67, 1.
3 Cod. Theod. V, 9, 1: ‘Colonum origini suae restituat’. — Ibid. V, 10, 1: ‘Ad solum genitale repetitus est’.
4 Cod. Theod. V, 12, 2: ‘Si quis tributarius fugitivus reperitur, ad eum protinus redeat, cuius se esse profireatur’. — Ibid. XI, 7, 2 (закон 319 г.): ‘Vel colonus, vel tributarius’. — Cod. Iust. XI, 53, 3: ‘Si cuiuslibet tributarius iunxerit sibi tributariam uxorem’. — Ibid. XI, 48, 12: ‘Vel tributarios vel inquilinos apud dominos volumus remanere’.
5 Уже со времени юрисконсульта Марциана мы встречаем ‘inquilinos, qui praediis adhae-rent’ (Dig. XXX, 1, 112). Один закон 371 г. (Cod. Iust. XI, 53, 1) произносит, что они не могут так же, как и колоны, уходить с земли. Наконец мы читаем в законе 400 г. (Cod. Iust. XI, 48, 13) следующее: ‘Inter inquilinos colonosve, quorum quantum ad originem perti-net, vindicandam indiscreta eademque pФne videtur esse conditio, licet sit discrimen in nomi-ne’. — Отметим, впрочем, в тексте слово pФne, которое доказывает, что смешение обоих терминов не было еще полным.
6 Cod. Iust. XI, 53, 1: ‘Non tributario nexu, sed nomine et titulo colonorum’. — То же в законе 319 г. Cod. Theod. XI, 7, 2: ‘Vel colonus, vel tributarius’.
7 Cod. Iust. XI, 50, 2: ‘Coloni dumtaxat adscripti’.
8 Это вытекает из слов: ‘Omnes adscripticios colonos sine ullo conditions discrimine’ (Cod. Iust. XI, 48, 6). Не забудем, кроме того, что существовали и рабы, которых называли adscripticii.
9 Это можно вывести хотя бы даже из одних следующих слов в кодексе Юстиниана (XI, 48, 20): ‘Si coloni cuiuscunque conditionis’.
10 Нужно, впрочем, сказать, что оттенки эти постепенно стерлись. Одно письмо Сидо-ния Аполлинария (V, 19) показывает, что термины originarius, inquilinus, tributarius и co-lonus сделались синонимами. Правда, Сидоний не стремится к точности языка и не придерживается очень тщательно истинного смысла слов, и я не могу различить, со своей стороны, был ли человек, о котором он говорит, земледельческим рабом или колоном.
11 Ср. Wallon, Histoire de l’esclavage, кн. V и VII, и еще ст. Humbert, в ‘Dictionnaire des antiquit&eacute,s’ под словом Colonat. — См. также Campana, Etude sur le colonat.
12 Смысл слов servi terrae (в Cod. Iust. XI, 52, ed. Krueger) толковался неверно. Следовало бы обратить внимание на следующее: 1) выражение servus terrae никогда не прилагалось к рабам, 2) в тексте стоит глагол existimentur, aestimentur. Феодосий только говорит: ‘Смотрите на них, как на рабов земли’. — Он не говорит: ‘они — рабы’.
13 Cod. Iust. XI, 53. 1.
14 Cod. Theod. V, 9, 1: ‘In servilem conditiodem ferro ligari’.
15 Cod. Theod. V, 9, 1: ‘Ut officia, quae liberis congruunt, merito servilis condemnationis compellantur implere’.
16 Ibid. V, 4, 3: ‘Non alio iure quam colonatus… Opera eorum libera terrarum domini utan-tur… Nulli liceat eos in servitutem trahere.
17 Novell Valentin. XXX, 5: ‘Salva ingenuitate licentiam non habeant recedendi’.
18 Ibid. 6: ‘Mulieres, a quibus coniunctio est appetita servorum vel colonorum… Filios earum aut colonario nomine, aut servos, ita ut illos nexus colonarius teneat, hos conditio servitutis’.
19 Cod. Iust. XI, 52, 1 (закон Феодосия): ‘Licet conditione videantur ingenui, servi tamen terrae, cui nati Фstimentur’. — Слова эти понимались неверно. Videantur переводили — ‘кажется, что они’. Но это противоречит смыслу глагола videor в том его употреблении, какое установилось в IV веке. Он обозначал тогда понятие очевидности и говорился о том, что было ясно, видно, а не о том, что казалось, предполагалось. Оно стало равносильно греческому ф??Ґ?ц???. — Факт такой перемены значения данного слова, который не может ускользнуть от того, кто внимательно читал памятники эпохи, недавно был хорошо показан на примере изучения одного из ее авторов Гельцером (Glzer, Observationes grammaticae in Sulpicium Severum). Тот же исследователь еще подтверждает такое наблюдение в другой своей работе — ‘La latinit&eacute, de St. J&eacute,rme, стр. 423—424. — Приведенную фразу из кодекса Феодосия следует поэтому точно переводить таким образом: ‘Эти колоны, хоть и хорошо известно, что по своему положению они свободны, должны, однако, рассматриваться, как рабы земли, для которой они рождены’.
20 Cod. Iust. XI, 48, 23: ‘Liberos permanere… esse in perpetuum liberos’.
21 Salvian. De gubern. Dei, V, 9, 45 (ed. Halm, d. 63).
22 Эмбер (Humbert у Daremberg et Saglio, Dictionnaire des antiquit&eacute,s, I, p. 1325) утвержда-ет, что колона можно было превратить в настоящего раба через посредство уголовной кары. Автор ссылается на Cod. Theod. V, 9, 1. — Но в этом законе сказано только: ‘Qui fu-gam meditatur, in servilem conditionem ferro ligari conveniet’. — Здесь дозволяется лишь принять меру предосторожности: преступление бегства ведь даже не было тут совершено. ‘Ligari in servilem conditionem’, мне кажется, не указывает на обращение в рабство. Правда, что в interpretatio к этому закону мы читаем: ‘In servitium redigatur’. — Но это толкование принадлежит ко времени, на 70 лет позднейшему, чем редакция кодекса и почти на два века позднее, чем закон Константина.
23 Это вытекает из различия, устанавливаемого законодателем между способами, какими господин расстается с рабом и с колоном: ‘Cum possit servum manumittere et adscripti-cium cum terra dominio suo expellere’ (Cod. Iust. XI, 48. 21). — Возможно, впрочем, что некоторый вид освобождения существовал и для колона, на него как будто указывает одно письмо Сидония Аполлинария (V, 19). Но и то отметим, что автор не прибегает к слову, которое обозначало освобождение раба (manumittere). Этот вопрос об освобождении от колоната представляет собою один из самых темных пунктов предмета, и у нас нет данных для его выяснения. Может быть, истинным способом освободить колона было просто отпустить его и дать пройти без протеста и розысков промежутку в 30 лет. Тогда человек переставал быть колоном. Правда, впрочем, один закон в Кодексе Юстиниана (XI, 48, 23) отвергает по отношению к колону всякую давность, но следует обратить внимание на то, что, во-первых, закон этот принадлежит только Юстиниану, во-вторых, мне не кажется, что он направлен против господина, который сам хотел освободить своего колона. Отметим себе, что вернуть беглого колона можно лишь по требованию господина. Мы склонны думать, впрочем, без всякой уверенности, что для колона существовало лишь фактическое, не юридическое освобождение.
24 Cod. Iust. XI, 48, 21: ‘Ne diutius dubitetur, si quis ex adscripticia et servo vel adscripticio et ancilla fuisset editus, cuius status sit, vel quФ peior fortuna sit, utrum adscripticia an servi-lis… matris suae ventrem sequatur et talis sit conditionis, qualis genitrix fuit’. — Ср. Ulpian. Fragm. V, 8.
25 Такое именно правовое положение выводится само собой из правила, по которому в случае брака колона с колонкой из другого поместья, две трети потомства оставались в руках отца и только на одну треть мог претендовать господин. — Cod. Theod. V, 10. См. по этому пункту interpretatio к указанному закону (edit. Haenel, p. 475). Если бы дело шло о незаконном браке, все бы дети следовали за матерью.
26 Один закон 342 г. (Cod. Theod. XII, 1, 33) обнаруживает колонов, владевших собственностью (‘privato dominio possident’) более чем по 25 югеров земли. — Новелла Юстиниа-на (128, 4) также говорит о колонах, у которых имеется ‘propria possessio’.
27 Это вытекает из закона Валентиниана I, который, напомнив, что колоны ни в каком случае не могут отчуждать участки, на которых они сидят, как таковые, прибавляет, пере-ходя к землям, которыми они могут владеть, как собственностью: ‘Si quae propria habeant, inconsultis atque ignorantibus patronis in alias transferre non liceat’ (Cod. Theod. V, 11, 1).
28 Cod. Iust. XI. 50, 1.
29 Ibid. XI, 50, 2.
30 Ibid. I, 3, 36: ‘Servos sociari clericorum consortiis, volentibus quoque et consentientibus dominis, modis omnibus prohibemus’.
31 Ibid. I, 3, 36 (De episcopis): ‘Iubemus adscriptiorum creationes, nisi dominorum posses-sionum, unde oriundi sunt, concurrerit consensus, nullius penitus esse momenti’.
32 ‘Loco, cui natus est’ (Cod. Theod. V, 10, 1).
33 ‘Inserviant terris’ (закон 371 г. в Cod. Iust. XI, 53, 1). — ‘Iure colonario serviturus’ (No-vell. Valent. XXX, 1).
34 Отметим также, что на языке V века слово servire уже потеряло точное первоначаль-ное значение ‘быть рабом’.
35 Cod. Iust. XI, 50, 2: ‘Paene est, ut quadam servitute dediti videantur’. — В другом месте колона называют ‘iuri agrorum debita persona’ (Cod. Theod. X, 20, 10). — ‘Debentur solo’ (Ibid. V, 10, 1).
36 Cod. Iust. XI, 48, 16—24. — Cod. Theod. V, 12, 2.
37 Cod. Iust. XI, 68, 4 (закон Валентиниана и Грациана): ‘Ex ingenuo et colonis ancillisque nostris natos natasve origini, ex qua matres eorum sunt, facies deputari’. — Юстиниан напо-минает, как старый закон, положение ‘ut progenies, quae ex mulieribus adscripticiis et viris liberis progenita sit, sit adscripticia proles’ (Cod. Iust. XI, 48, 21. — Cfr. Ibid. XI, 48, 24). — Новелла Юстиниана XXII ( 17) произносит безусловное запрещение браков между libera и adscripticius. Такая строгость объясняется тем, что, по общеустановленному порядку для незаконных сожительств, дети в таких случаях становились бы свободными, как мать, а законодатель не хотел, чтобы колон производил такое потомство, которое ускользало бы от колоната.
38 Cod. Iust. XI, 48, 21: ‘Quae enim differentia inter servos et adscripticios intelligetur, cum uterque in domini sui positus sit potestate?’ — Мы должны отметить, что данную статью иногда понимали неверно. Юстиниан не говорит, что нет разницы между колоном и рабом: напротив, именно приведенная статья задается целью установить такое различие, притом значительное, и в ней запрещаются браки между людьми обоих этих состояний. Он только хочет указать последними словами, что раз будут допущены такие браки, исчезнет разница между колоном и рабом: ‘Quae differentia intelligetur?’
39 Cod. Iust. XI, 48, 15: ‘Non poterant ab agris momento amoveri’.
40 Ibidem. XI, 53, 1: ‘Revocati vinculis poenisque subdantur’. — Необходимо отметить, что беглые колоны подвергались наказаниям со стороны господ. Мы никогда не видим, чтобы государство само брало на себя их наказывать, и оно не назначало им кары. Государство подвергало наказанию лишь землевладельца, который их укрывал.
41 Cod. Iust. XI, 48, 7 (закон 366 г.).
42 ‘Colonos, quos quisque possedit’ (Cod. Iust. XI, 48, 14, закон 400 г.). ‘Ipse, cuius fuit’ (Ibid. XI, 48, 12, 2).
43 ‘Originarius, de cuius proprietate certatur’ (Cod. Theod. V, 10, 1, 2, закон 419 г.). — ‘De colono causam proprietatis agitari’ (Cod. Iust. XI, 48, 14, закон 400 г.).
44 ‘Bonae fidei possessor’ (Cod. Iust. XI, 48, 14, закон 400 г.).
45 Cod. Iust. XI, 48, 14.
46 Cod. Theod. V, 10, 1.
47 ‘Sine ullo sexus discrimine’ (Cod. Iust. XI, 48, 6, закон 366 г.). — ‘Mulieres, quae fuisse originariae docebuntur’. (Cod. Theod. V, 10, 1). — ‘De mulieribus originanis’ (Novell. Valen-tin. XXX, 1). — ‘Colona’ (Ibidem). — ‘Adscripticia’ (Cod. Iust. XI, 48. 21). — ‘Feminas ad patrem familias pertinentes’ (Novell. Valentin. XXX, 1, 5).
48 Cod. Theod. V, 10, 1.
49 Cod. Theod. V, 10, 1, 3. — Interpretatio, ed. Haenel, p. 475.
50 Ibidem. Interpretatio: ‘Si de alieno colono filios susceperit, cum agnationis parte tertia re-vocetur, quia colonum duae partes agnationis sequuntur’.
51 Cod. Theod. Ibidem: ‘Ea conditione servata, ut vicaria cum agnatione partis tertiae non ne-getur’. — Interpretatio: ‘Ne separatio coniugii fiat, illum cuius colonus est, vicariam mulie-rem et pro tertia agnatione, mulieris domino compensare praecipimus’.
52 Novell. Valentin. XXX, 2, 3 (Haenel, p. 225): ‘Placet, ut pars cuius colonum esse consti-terit, pro uxore eiusdem meriti vicariam reddat, quatenus prava forsitan dominorum obstinatio a faciendo divortio conquiescat, quia et in eiusmodi personis salva et inconvulsa debet co-niunctionis affectio permanere’.
53 Cod. Iust. XI, 48, 14: ‘Si coloni necessitatem conditionis propriae declinare tentaverint’.
54 Ibid. XI, 51: ‘Quodam aeternitatis iure’.
55 Cod. Iust. XI, 68, 3: ‘Servi atque coloni, etiam eorum filii et nepotes vel quicunque de fun-dis et possessionibus nostris clanculo ad officia convolaverunt diversa, reddantur, etiamsi ar-matae habuerint sacramenta militiae’. — Об этом законе следует сделать одно замечание. Он относится лишь к колонам императорских поместий. А так как император, в качестве землевладельца, мог разрешать своим колонам вступать в военную службу, то закон этот не может рассматриваться как общее постановление, а в таком именно смысле его толковали очень часто. Слово clanculo ясно обозначает его смысл: дело идет лишь о тех, которые сделались воинами или вступили в officia помимо ведома начальника (rationalis) и, стало быть, без разрешения.
56 Cod. Iust. XI, 48, 18: ‘Colonos nulla ratione ad ullum quamvis humilioris militiae locum sinimus admitti. Nec apparitores magisteriae potestatis censibus adscriptos probari concedi-mus’.
57 Ibidem: ‘Quia in hac parte dominorum iuri… consulimus’.
58 Cod. Theod. VII, 3, 6: ‘Si oblatus iunior fuerit, qui censibus tenetur insertus, ex eo tempore quo militiae sacramenta susceperit, proprii census caput excuset… Uxoriam quoque capitatio-nem praestet immunem’.
59 Таков смысл закона Аркадия в Cod. Iust. XII, 33, 3, где запрещается принимать в войско ‘colonos ultro se offerentes’.
60 Veget. I, 7: ‘Possessoribus indicti tirones’. Cfr. Cod. Theod. VII, 13, 7.
61 Cod. Theod. VII, 13, 7: ‘Si quis tironem ex agro proprio oblaturus est… neminem e numero servorum dandum esse decernimus’.
62 Cod. Iust. I, 3, 16: ‘Quisquis censibus fuerit adnotatus, invito agri domino ab omni tempe-ret clericatu’.
63 Это вытекает из следующего постановления кодекса Юстиниана (I, 3, 36): ‘Qui, cum essent adscripticiae condicionis conscripti, solitariam vitam appetentes sese monasteriis contra voluntatem dominorum fundorum duxerint offerendos…’
64 Cod. Iust. I, 36, 16: ‘Si in eo vico, in quo noscitur mansitare, clericus fuerit, sub hac lege religiosum adsumat sacerdotium, ut et capitationis sarcinam per ipsum dominum agnoscere compellatur, et ruralibus obsequiis, quo maluerit subrogato, fungatur’.
65 Ibidem, XI, 48, 23: ‘Terrae inhaereant, quam semel patres eorum colendam susceperunt’.
66 Cod. Iust. XI, 64, 1: ‘Quicumque parvuli… ex colonis patrimonialibus vel saltuensibus, quorum avi ac patres impliciti huiusmodi functionibus fuerint… ad stipendium castrense vel officia diversa transierint, ad agrorum cultus revocentur’. — Cfr. Ibidem. VII, 38, 1.
67 Ibidem, XI, 48, 22, 3: ‘Dubitabatur, si coloni filius per triginta annos… vivente patre et agriculturam peragente, ipse in libera conversatione morabatur, an post obitum patris potest ex-cusari filius… Acerbum nobis videtur domino praeiudicari absentia eorum, qui in rure nati et postea absentes, per suos patres agriculturam peragebant… Maneat igitur domino ius inconcus-sum’.
68 Cod. Theod. V, 10, 1, 2: ‘Eius posteritatem agrorum iuri revocari’.
69 Cod. Theod. V, 10, 1, 4. — Cod. Iust. XI, 48, 16: ‘Mulier, quae fuisse originaria docebi-tur, si cuiuscumque liberi hominis secuta consortium in urbibus victura constitit, eius omnem sobolem conveniet revocari’. — Закон издан в 419 г., но он ссылается на ‘vetera constituta’.
70 Cod. Iust. XI, 48, 2: ‘Si quis praedium vendere voluerit vel donare, retinere sibi transferen-dos ad alia loca colonos privata pactione non possit’.
71 Ibidem: ‘Qui enim colonos utiles credunt, aut cum praediis eos tenere debent, aut profutu-ros aliis relinquere, si sibi praedium prodesse desperant’.
72 Cod. Iust. XI, 48, 7: ‘Originarios absque terra… vendi omnifariam non licet. Neque vero commento fraudis id usurpet legis illusio, quod in originariis saepe actitatum est, ut, parva por-tione terrae emptori tradita, omnis integri fundi cultura adimatur’.
73 Ibidem: ‘Cum soliditas fundorum vel certa portio ad unumquemque perveniat, tanti quoque originarii transeant, quanti apud superiores dominos in soliditate vel in parte manserunt’.
74 Ibidem, XI, 63, 3: ‘Cognovimus a nonnullis… colonos antiquissimos proturbari atque in eorum locum vel servos proprios vel alios colonos subrogari. Sancimus eos, qui deinceps hui-usmodi aliquid crediderint attentandum, iisdem possessionibus esse privandos’. — Настоящий эдикт касается специально покупателей императорских земель.
75 Hermenopul. III, 8, 11, p. 267: ‘ , , ‘.
76 Именно — между тем, которое обязывало владельца слагать часть оброка съемщику в случае неурожая (Ulpian. Dig. XIX, 2, 15, 4) и теми, которые регулировали положение съемщика, у которого пострадали усадьбы от неприятеля или соседей.
77 Cod. Iust. XI, 48, 13: ‘Si quando utriusque fundi idem dominus de possessione referta cul-toribus ad eam, quae laborabat tenuitate colonos transtulerit’.
78 Cod. Iust. XI, 48, 21. — Так же говорится в законе Аркадия: ‘Ipsos utpote a dominis una cum possessionibus distrahi posse non dubium est’.
79 Ibid. XI, 48, 23: ‘Cum satis inhumanum est terram suis quodammodo membris defraudari’.

Глава VIII.
Обязательства колонов по отношению к собственнику. — Барщины и оброки. — ‘Поместные уставы’.

До сих пор мы встречались только с тем колоном, который пытался разорвать цепь, связавшую его с землею и уйти с нее, кодексы главным образом и занимаются именно этим ‘беглым’ колоном. Но чтобы уразуметь колонат вполне, надобно изучить его, так сказать, в нормальном состоянии. Надо постараться увидеть, несмотря на бедность документов, колона, как он мирно и в неизвестности жил на поместьях, к которым был прикреплен.
Он был подчинен господину, и нам важно прежде всего знать, какова была природа власти последнего над ним. Его называли dominus, но мы знаем, что на латинском языке того времени слово это значило столько же собственник, сколько и господин. Мы должны даже отметить, что в текстах о колонате слово dominus обыкновенно сопровождается каким-нибудь другим, которое очень определенно показывает, что оно понималось именно в смысле собственника земли. Он не называется dominus coloni, но dominus fundi, domi-nus possessionis или possessor [1].
Был ли он в самом деле господином колона? Приглядитесь к колебаниям законодателя. В 365 г. он решается назвать его лишь ‘патроном колона’ [2]. Позже Феодосий именует его ‘патроном и господином’ [3], только Юстиниан прямо говорит, что колон находится ‘под властью господина’ [4]. На самом деле действительно он был скорее собственником земли, чем господином по отношению к колону [5]. Он очень отличался от господина раба. Последний приобретал самую личность человека и располагал ею непосредственно и без ограничения. Господин же колона не покупал его и не обладал прямой властью над его личностью. Колон был слугой земли, а не господина. Блаженный Августин дает мимоходом определение колона в том виде, конечно, как его сделали бы его современники. ‘Мы называем колонами тех, кто обязан своим положением земле, на которой он родился, и которую обрабатывает под поместной властью ее собственника’ [6].
Достойно замечания, что римские своды законов в многочисленных местах, где в них говорится о колонате, никогда не указывают, каковы были обязательства колонов по отношению к господину. Они довольствуются требованием неподвижности их на земле, дальше они не идут. Они никогда не определяют, что же колон должен на ней делать.
Значит ли это, что повседневные отношения между мелким земледельцем и крупным землевладельцем устанавливались по произволу последнего? Был ли колон обязан повиноваться всем его приказаниям? Несколько текстов, которые мы приведем дальше, покажут, что такое предположение было бы неосновательно. Колон, прежде всего, никогда не являлся рабом. Он поселялся на поместье первоначально как человек свободный, и самые законы, которые прикрепили его к земле, ясно обнаруживают, что положение его по отношению к свободе тем самым не изменилось. Тридцатилетнее пребывание, которое привязывало его к земле, не отнимало у него свободы, оно делало ее только неподвижною.
Какими способами принуждения обладал собственник над колоном? Не вижу, чтобы законы предоставляли ему судебные права над ним. Два закона допускают возможность наказания колона господином, но только в случае бегства. Еще третий закон, применительно к одному специальному случаю, дает право господину подвергнуть колона ‘умеренному (телесному) наказанию’ [7]. Но от этого очень далеко до права жизни и смерти, которым господин пользовался над рабом всегда и во всех возможных случаях. Землевладелец настолько мало обладал юрисдикцией над колоном, что последний наоборот мог вчинять против первого процессы перед обыкновенным судом. Право призывать владельца к суду признается за колоном вполне до конца IV-го века. Только во время царствования Аркадия законодатель спохватился, что такое право являлось чрезмерным, и до нас сохранился один рескрипт, в котором раскрывается затруднение власти по этому поводу. Император начинает с заявления, что положение колона настолько низко рядом с большим и могущественным собственником, что он ‘не должен осмеливаться’ поднимать иск против него [8]. Вследствие этого он заявляет, что колону закрывается ‘доступ в преторий’ и запрещается ‘открывать уста’ против того, кто в одно и то же время являлся ‘его господином и патроном’ [9]. Очевидно, что закон не отдавал этого колона в полную власть господского произвола. Один текст, предоставляющий колону обращаться к общественному правосудию в случае ‘несправедливых вымогательств’ со стороны собственника или даже жаловаться на него в уголовном порядке за ‘нанесение обид ему или его близким’, показывает, что существовали правила, хорошо известные и достаточно определенные, которые устанавливали легальные отношения между этими двумя категориями людей [10].
Если кодексы молчат о таких правилах, то происходит это оттого, что колонат вообще не был созданием власти законодателей. Его выработал обычай. Он же поэтому и формулировал правила управления институтом. Законодательная власть вступилась в дело лишь для того, чтобы обеспечить землевладельцу постоянное присутствие колона на земле. Во всем остальном она предоставила простор слагавшемуся обычаю. Отсюда и происходит, что мы так мало знаем о колонате именно то, что знать было бы особенно важно. Ибо недостаточно знать, что положение колона являлось неизменным, и он неподвижно прикреплен был к земле: необходимо было бы раскрыть самые условия его существования. Его повседневная жизнь, реальное положение, обязанности и права, высота напряжения его труда, пропорция между его службами и доходами, — вот, в чем заключается наиболее любопытная для историка сторона всего вопроса. Но именно здесь нам особенно мало известно по той причине, что все это не входило в круг законодательства. Несколько слов, случайно подбирающихся в текстах законов, несколько строк в надписи, по счастью начертанной группой колонов, — этим исчерпываются наши памятники, а этого очень недостаточно для выяснения интересного и важного предмета. Попытаемся извлечь из таких отрывков, по крайней мере, весь свет, какой они могут дать.
Первый пункт, какой можно установить с достоверностью, заключается в следующем: на колоне лежали, как обязательные, только земледельческие работы. Это можно было бы вывести, за отсутствием других доказательств, уже из самого его наименования. Но в одном законе сказано о нем и прямо, что он должен исполнять земледельческие повинности, ruralia obsequia [11]. Другой закон выражается еще яснее. Разрешая землевладельцам брать, в качестве земледельцев, варваров из Германии, он поясняет, что господа должны будут рассматривать их не как рабов, а именно подчиняться по отношению к ним правилам о колонате (iure colonatus), и в силу этого не налагать на них никаких обязанностей, кроме земледельческих работ. Они лишены будут права принуждать новых поселенцев к ремесленному труду на себя или обязывать их личными услугами себе, сажать, так сказать, во двор [12].
Однако в каких формах слагался труд колонов? Работали ли они большими группами, как рабы? Можно ли было их видеть, как Колумелла описывает сельских рабов [13], разделенными на decuriae под начальством magister operarum, вспахивающими или убирающими поля в различных частях поместья? Или каждый, наоборот, в отдельности обрабатывал специальный участок, всегда один и тот же? В ответ на эти вопросы мы не могли бы привести ни одного формального текста. С одной стороны, нет в источниках ни одной строки, из которой можно было бы вывести, что колоны работали толпами или большими группами вместе. Никогда не видим мы их под приказаниями magister, actor или vilicus. В большей части поместий существовали, правда, и actor и vilicus, но они наблюдали за общим состоянием поместья, сосчитывали урожай, хранили господскую часть, но вовсе не руководили хозяйством колонов и не вызывали их на работу. Впрочем, и обратно, по-видимому, законодатель нигде определенно не высказывался в том смысле, что каждый колон должен получать индивидуальный надел, который будет сохранен за ним навсегда. Отмечаю даже, что законы, преследующие колона в случае бегства, собственно, не говорят, что он будет возвращен ‘на его надел’, они предписывают его водворение назад ‘на поместье господина’ [14]. Таким образом, легально, колону не принадлежало определенного, ему предоставленного участка. Мы даже видели, что закон, при известных условиях, дозволял владельцу нескольких поместий переводить колонов из одного в другое. Тем более не мог он противиться тому, чтобы и внутри поместья производились перемещения колонов с надела на надел. Стало быть, нельзя доказать, что колон работал всегда уединенно на индивидуальном участке, ни, особенно, того, что за ним навсегда сохранялся один и тот же надел.
Однако, именно такое общее заключение с необходимостью вытекает из всего, что мы знаем фактически о колонате. Не надо забывать, что очень многие колоны первоначально были съемщиками. Еще в конце пятого века только тридцатилетнее непрерывное пребывание человека на чужой земле превращало свободного арендатора в крепостного колона. Ничто не побуждает нас предполагать, что такое прикрепление к поместью могло приводить к отобранию у колона участка, который он раньше снимал. Напротив, обнаруживается как раз обратное. Законы нигде не объявляют, что колону будет принадлежать один определенный надел, ибо установление внутреннего распорядка в поместном хозяйстве не входило в область права. Но во всех текстах, относящихся к вопросу, ясно подразумевается, что такова именно была общераспространенная практика.
Один закон 365 г., где речь идет о земле, которой колон мог обладать как собственностью, напоминает в то же время, что он никоим образом не имеет права отчуждать ту, которую он обрабатывает как колон [15]. Этим как бы указывается, что он продолжал сидеть на наделе. Если бы колоны работали группами, то здесь, то там на поместье, незачем было бы говорить, что они не могут отчуждать землю, совершенно так же как это было излишне говорить о рабах, толпами возделывавших барские поля. Раз закон считал нужным напомнить, что колон отнюдь не допускается распоряжаться полем, которое он обрабатывал, очевидно, что он сидел на нем в продолжение довольно длинного ряда лет и тем самым только мог прийти к мысли о том, что участок становился как бы его собственностью. Или, по крайней мере, он давно привык считать себя вечным пользователем того же клочка, так что пытался присваивать себе право передачи ‘узуфрукта’ другому лицу. По-видимому, такие попытки происходили довольно часто, если закон находил важным бороться с ними определенными запретами.
Другие законы упоминают о ‘поборах’ или ‘доходах’, которые колон уплачивал [16]. Это также бесспорно показывает, что у колонов были отдельные участки. В одном тексте сказано, что он ‘пользуется плодами’ [17], чего нельзя было говорить о прежнем сельском рабе. Он продавал свой урожай. Несколько раз прямо указано, что он сам возил свои продукты на рынок [18].
Итак, нам кажется несомненным, что колон не был только земледельцем по неволе, как раб, но что он являлся держальцем. Он занимал и возделывал на территории крупного поместья выделенный ему клочок, которым он и владел под условием уплаты назначенного оброка. Один закон Юстиниана особенно отчетливо изображает такое именно его положение. Законодатель предполагает, что возник спор между колонами и землевладельцем по вопросу о собственности на данную землю. Если обнаружится, что колоны много лет подряд платили за нее ренту помещику, судья, достаточно осведомленный этим доказательством, должен был присудить землю ему. Если же этого нельзя было подтвердить, судье предлагалось отложить решение. Колон же обязывался дать залог, обеспечивавший годовой оброк, пока будет окончательно выяснено, должен ли он его вносить. Могло случиться еще, прибавляет закон, что колон не в состоянии будет или не захочет внести залог. Тогда он должен уплатить сумму оброка судье, и она будет положена в сохранности, а затем, по окончании тяжбы, передана землевладельцу или возвращена колону [19]. Таковы черты, которые вполне освещают вопрос и убеждают нас, что колон был в самом деле держальцем и сидел на оброке. Следует даже отметить одну содержащуюся в законе подробность, именно указание, что размер оброка устанавливался ‘по обычаю’ [20].
Когда идет речь об обычае по отношению к явлениям, связанным с колонатом, мы должны понимать, что дело не может идти о каком-нибудь общем порядке, составлявшем будто бы обычное право (‘кутюму’) для всей империи. Отношения между колонами и собственниками регулировались местными и совершенно частными соглашениями. В каждом поместье вырабатывались свои порядки, которые мало-помалу формулировались как бы в поместном уставе, consuetudo praedii [21].
Такие обычаи или уставы, особые для отдельных поместий, устанавливались издавна, очевидно, с той эпохи, когда на них садились первые колоны. Тогда между помещиком и вновь прибывавшими заключались не форменные контракты, а устные договоры. В последних определялись подробности о работах, обязательствах и правах каждого. Колоны принимали условия свободно, потому что они были людьми свободными, и потому что, чаще всего, ничто не принуждало их садиться именно на данном поместье. Они вступали на землю, подчиняясь выработанным правилам, а потом мало-помалу силою привычки или тридцатилетней давности оказывались привязанными к ней навсегда. Такой уговор, принятый первыми колонами при их вступлении, сохраненный их потомками и подтвержденный наследниками собственника, превращался в обычай. Последний мог различаться в отдельных поместьях, но внутри каждого оставался неизменным. Он и являлся местным законом. Один из императоров, в 367 г. пытался было установить по этому пункту более или менее общее правило, но и он оговаривается: ‘Если только поместный устав (consuetudo praedii) не требует противоположного’ [22]. Так, всякая земля как бы обладала собственным законом, в который императорские указы не вносили перемен.
Истинное законодательство о колонате не содержится поэтому в кодексах. Оно вмещалось именно в тысячах таких обычаев или уставов, сложившихся на местах внутри поместий. В их текстах мы бы и нашли весь организм института отчетливо и полно отпечатанным, если бы только эти документы не погибли навек.
Очень возможно, что такие уставы иногда редактировались письменно. Есть данные, позволяющие предполагать, что так делалось, по крайней мере, на императорских поместьях. Мы знаем, например, о существовании одного подобного устава, составленного по распоряжению Адриана для крестьян, поселенцев африканского именья saltus Burunitanus. Текст его был выставлен в этом поместье для всеобщего сведения, начертанный на бронзовой доске. Но и здесь было бы неосновательно предполагать, что существовал один порядок для фискальных земель во всей империи. Напротив, весьма вероятно, что в каждом именье вырабатывался собственный обычай. Условия жизни колонов менялись по провинциям, по характеру почвы, особенностям хозяйства или бытовым чертам местности, по племенному происхождению их самих, а также в зависимости от условий, при которых колоны первоначально поселились на данной земле. Что касается поместий частных лиц, мы, к сожалению, до сих пор не знаем ни одного образца таких записанных consuetudines praediorum.
Мы не отыскиваем в кодексах ни одного закона, который точно определял бы природу и размеры поборов, возлагавшихся на колонов. Это объясняется именно тем, что все такое устанавливалось поместными уставами. Кажется, что чаще всего оброк уплачивался в виде доли продукта. В 366 г. один император счел нужным напомнить это землевладельцам, которые, видимо, уклонялись от такого порядка. ‘Собственники земли должны принимать оброки натурой, если только поместный обычай не устанавливает, что они будут вноситься деньгами’ [23]. Другой еще закон подчеркивает, что рента, reditus, уплачивается колонами в одних поместьях продуктом, в других деньгами, в-третьих, частью натурой, частью деньгами [24]. Наконец, в одном законе есть намек на барщины, operae, которые также требовались с колонов [25].
О размерах таких рент (денежных сборов за землю), натуральных оброков и обязательных работ (барщин) кодексы не дают ни одной цифры, и мы остаемся по этому вопросу в полной темноте. Все местные уставы или обычаи, относящееся к колонату, остаются и, вероятно, навсегда останутся нам неизвестны. Из тысяч таких ‘кутюм’ только одна дошла до нас и то в отрывке — это consuetudo praedii, установленная для колонов saltus Burunitanus. Обратимся к этому тексту. Крестьяне этого именья, около 181 г. от Р. Х., направили к своему собственнику следующую просьбу: ‘Не позволяй твоему съемщику (арендатору — conductori, он как бы замещал собственника в поместье, являясь здесь тем же, чем был бы сам владелец на частной земле) увеличивать к невыгоде колонов доли с полей (partes agrariae), так же как барщины или извозные повинности, но пусть все эти поборы остаются такими же, какими они установлены в нашем уставе’ [26].
Нетрудно понять, что означает в приведенном отрывке выражение partes agrariae: сблизим это место с одним письмом Плиния Младшего и с одним фрагментом из Дигест, в котором читаются те же термины, открывается то же содержание, и тогда увидим ясно, что здесь речь идет о долях урожая с полей, обрабатывавшихся колонами, которые уплачивались в виде натуральных сборов владельцу земли [27]. В Кодексе Феодосия также обозначается словом agraticum часть дохода, которая вносится помещику после уборки [28]. В одном законе Валентиниана III в Юстиниановом кодексе это названо ‘долей плодов, должной за землю’ [29]. Очевидно, это натуральные оброки, взимавшиеся за участки, которые занимали колоны.
Надпись не указывает, лежала ли на колонах какая-нибудь денежная плата. Она не определяет также и величины сборов натурою. Устанавливалась ли заранее часть, на которую имел право помещик? Или она составляла в точном смысле долю, пропорциональную полученному валовому доходу с поля? В последнем случае, который кажется мне наиболее вероятным, желательно было бы знать, какая пропорция устанавливалась обычно. Отдавал ли колон половину, четверть, десятую части всего урожая? Мы не можем этого сказать.
У нас есть, правда, сборник земельных уставов (так называемый ‘крестьянский закон’), составленный в VIII-м веке после Р. Хр. в Византийской империи на греческом языке. По нему приблизительно можно судить о поместных обычаях, практиковавшихся во всей Римской империи во времена Анастасия и Юстиниана [30]. Но я очень сомневаюсь, чтобы можно было бы принять как общее правило установленную там норму: ‘Часть, причи-тающаяся колону-дольщику, составляет девять снопов (то есть, из десяти), владелец полу-чает один, тот, кто взыскивает больше, проклят будет Богом’ [31]. Приведенные слова фор-мулируют скорее пожелание, чем твердое правило, они скорее указывают на ‘лучший’, чем на ‘всеобщий’ обычай. Мы можем предположить, что на многих поместьях взималась действительно лишь десятая доля продукта. Низкий уровень этого сбора мог бы объясниться тем фактом, что колоны должны были еще платить (вместо помещика) государственные подати, которыми обложены были земли. Но вероятнее думать, что высота долей колебалась в различных местностях и отдельных поместьях, и что по данному пункту не установилось общего правила.
Что касается дней принудительных работ, то мы знаем точным образом число их, нала-гавшихся на колонов в поместье saltus Burunitanus. На основании устава, текст которого был начертан на медной доске, они повинны были ‘шестью днями (обязательных работ в год), из которых два шли на пахоту, два на бороньбу (или полку), два на уборку’, каждый раз они должны были являться со своими быками или лошадьми [32].
Упоминание таких трудовых повинностей требует специального замечания. Никто не подумает, что эти дни пахотной или жатвенной работы, которые полагались от каждого колона, производились на его собственном наделе. Ясно, что на участке, который он сам занимал, и с которого урожай шел в главной части на его потребление, ему приходилось отдавать земледелию гораздо более шести дней в году. Не было даже основания считать эти дни, так как никто, кроме него, не был заинтересован хорошей обработкой нарезанного ему клочка. Работа, которая требовалась землевладельцем, очевидно, выполнялась вне пределов земли, отданной колону. А тогда ясно, что не все поместье роздано было малыми долями держальцам. Оно распадалось на две половины: одна заселена была колонами, которые и хозяйствовали каждый для себя на отведенных участках, другая возделывалась за счет собственника. Часть, оставленная себе владельцем, обрабатывалась также колонами. Такой способ эксплуатации был прост и практичен. Если нельзя сказать, что он давал наивысший доход, то можно думать, что он наилучшим образом обеспечивал его средний уровень, охраняя от резких колебаний. Доход владельца слагался из оброков, взыскивавшихся с колонов за их участки, и из урожая с барской части, обработка которой производилась без специального расхода трудом их же рук. Колон же пользовался большей частью из совокупности всего сбора со своего надела. Повинности его за занятую землю, стало быть, заключались в оброке и барщине (в приведенном примере последняя равнялась шести дням обязательного труда на помещичьем поле).
Достоин замечания тот факт, что хозяйственные порядки, ясно описанные в римской надписи, относящейся к 181 г. от Р. Хр., обнаруживаются существующими в различных местностях европейского Запада и после варварских нашествий. Подвинемся вперед на пять-шесть веков: мы по-прежнему увидим поместья, разделенные на две половины. В одной, которая именуется ‘манзами’, земля разделена на небольшие наделы, розданные крестьянам, большинство которых является колонами. Другая, которая называется ‘господскою’, dominicum, составляет непосредственное владение собственника. Таким образом, римские порядки сохранились в далеком средневековье, остались неизмененными самые термины. Римские partes agrariae узнаются в средневековом champart (= campi pars), operae пре-вратятся в corv&eacute,es, которые на средневековой латыни продолжают носить имя manoperae (‘main d’oeuvre’). Даже iuga, ‘подводы’, фигурируют в средневековых писцовых книгах. Число барщинных дней в последних будет также точно устанавливаться, с той разницей, что в средние века их будет требоваться, обычно, больше, чем требовалось в римской империи. Отметим еще одну черту сходства: крестьянские повинности не будут и тогда определяться общими законами, они будут устанавливаться уставами, особыми в каждом поместье и в каждом отличными от других, но твердо неизменными внутри каждого. Такие уставы будут именоваться ‘земельными кутюмами’, как римляне говорили ‘consuetudo praedii’.
Государственная власть в римской империи, которая не создавала таких ‘поместных обычаев’, заботилась только о том, чтобы они соблюдались. Если закон воспрещал колонам нарушать их, то он распространял такой запрет и на собственников. Когда некоторые землевладельцы нашли более удобным получать за землю деньгами и пытались оброк натуральный перевести на денежный, императорское законодательство воспротивилось такому нововведению. Другие землевладельцы пробовали повышать оброки и барщины: мы можем легко себе представить, что злоупотребления, на которые жаловались в 181 г. колоны saltus Burunitanus, повторялись много раз во многих местах, а не в одной Африке. Владельцы могли даже приводить достаточно серьезные основания в оправдание такой тенденции. Часто случалось, наверно, что невозделанное поместье (новь, saltus в буквальном смысле) сдавалось первоначально колонам в расчистку за весьма низкие, почти ничтожные оброки или повинности. Но прошло много времени, прожило несколько поколений, земля сделалась очень плодородною, а колоны сильно поднялись в своем довольстве. Тогда землевладельцу очень просто приходило на мысль, как воспользоваться и ему происшедшим возвышением доходности его земли. В наши дни при подобных обстоятельствах неминуемо оказались бы повышенными арендные цены. Но римское императорское правительство никогда не шло навстречу подобным притязаниям. Можно привести закон Константина с таким содержанием: ‘Всякий колон, с которого землевладелец будет взыскивать больше, чем установлено по старому обычаю, явится к ближайшему представителю судейской власти, и последний не только воспретит владельцу впредь повышать установившиеся оброки, но и заставит возвратить колону то, что было с него неправильно взято’ [33].
Аркадий напоминает это правило [34], Юстиниан вновь подтверждает его: ‘Пусть землевладельцы строго воздерживаются от всяких нововведений, в противном случае судья принудит их вознаградить колона за понесенный убыток, и будет заботиться, чтобы не нарушались старые обычаи’ [35]. Законодатель прибавляет тут же характерную фразу, открывающую начало, которым руководствовалось имперское правительство по данному вопросу, и показывающую истинную сущность колоната: ‘Настоящий наш закон будет применяться не только к теперешним колонам, но и к будущему их потомству всякого возраста и обоего пола. Мы хотим, чтобы это потомство, раз родившись в данном поместье, оставалось бы навсегда в его принадлежности в том же положении и на тех же условиях, по каким жили там их предки’ [36].
Установилась, стало быть, неизменяемость социального состояния, но она направлена была столько же к выгоде колона, сколько и господина. Законодатель как будто видит в фактическом состоянии колонов последствие первоначального, далекого соглашения, подобие контракта, и он требует, чтобы таковое оставалось навек нерушимо. Он удерживает колонов на земле, но настаивает, чтобы по отношению к ним во все времена соблюдались без перемены те обязательства, которые они, предполагалось, сами приняли, когда, еще свободные, садились на поместье.
Настойчивой заботой государства являлось уважение сложившихся обычаев. Оно замечается даже в отношении к податному вопросу. Мы уже видели, что особым приемом кадастрального распределения правительство подвело колона, так сказать, под понятие земельной единицы, но оно не подумало установить повсюду однородную форму для уплаты подати. Иногда землевладелец платил за своих колонов. Иногда сами колоны непосредственно вносили лежавший на них государственный сбор в казну. Иногда еще колоны вручали сумму налога землевладельцу, а последний передавал ее правительственным органам. Так власть допустила образование в различных местностях и внутри отдельных поместий особых способов уплаты подати. Нам незачем много говорить, что на практике все три способа сводились к тому же самому. Легко предположить, что, где оброк, платившийся помещику, не превышал нормы десятого снопа, и барщина составляла лишь шесть либо восемь рабочих дней в год, государственная поземельная подать вносилась также колоном. Там, где она уплачивалась землевладельцем, поместные сборы и обязательные повинности повышались. Как бы то ни было, правительство дозволяло каждому землевладельцу выбирать любую из трех указанных форм. Но раз она была выбрана, требовалось сохранять ее на будущие времена. В одном любопытном законе, в котором регулируется ход процесса между помещиком и колоном, законодатель прежде всего высказывается о том, как будут уплачиваться оброки, затем он продолжает: ‘Установив в таком смысле вопрос об уплате оброков, перейдем к внесению государственных податей. Если в поместье, где происходит тяжба, было в обычае, чтобы колон платил подать непосредственно в казну, он будет и впредь делать так же, и не должны никоим образом затрагиваться интересы владельца, который до тех пор ее не платил [37]. Но если действует другой обы-чай, что колоны передают землевладельцу и оброки, и подати, а последний отделяет из общей совокупности полученного две части, одну оставляет себе в качестве оброка, дру-гую передает в казну в качестве подати, — в таком случае, колон (при возникновении тяжбы, о которой идет речь) внесет наместнику провинции обе суммы, оброк и подать, и тот произведет раздел и будет ждать, пока исход тяжбы не покажет, надо ли будет вру-чить расписку о внесении подати колону или землевладельцу’ [38].
Не находится ни одного закона, который препятствовал бы землевладельцу уменьшать участок, выделенный для колона. Никакой закон не понуждал его передавать тот же участок сыну колона. Не существовало, по-видимому, наконец, и закона, который обеспечивал бы наследственные права детей колона и устанавливал бы формы раздела между ними земли, занятой отцом. Все эти вопросы не входили в область права, определявшегося государством. Они и не разрешались законами. На практике же, мы склонны думать, раз выделенный участок обеспечивался навсегда за колоном в целости и не подвергался уменьшению без каких-нибудь очень важных побуждений. Нам представляется также, что держанье колонов было наследственно. Для последнего у нас нет, правда, другого доказательства кроме правила, принуждавшего сына ‘оставаться на земле, которую отец раз принял для обработки’ [39], и другого правила, объявлявшего, что он будет сидеть на ней ‘с теми же обязательствами, что отец’ [40]. Но более или менее ясно, что здесь рядом с обязанностью для него открывалось и право.
Мы можем, стало быть, допустить, что колон был уверен, хотя бы закон того и не гарантировал, что земля его окажется переданною его детям. Заставлял ли помещик при этом последних уплачивать какой-нибудь побор за переход земли или перемену держальца, — этого мы не знаем, и ни один текст не разъясняет данного пункта.
Один закон напоминает, что колон не имеет права отчуждать поле, которое обрабатывает [41]. Слишком очевидно, что он не мог продавать землю, ему не принадлежавшую, на началах собственности. Может быть, следует понимать закон в том смысле, что колонам запрещалась передача пользования занятым участком другому лицу. Если обычай разрешал колонам и даже принуждал их оставлять наделы детям, легко понять, что он же не допускал завещать их чужим людям или располагать ими путем продажи или дара на сторону. Колон не мог промышлять занятой землею. Стало быть, если он умирал бездетным, участок возвращался в непосредственное распоряжение землевладельца.
Колоны, впрочем, могли владеть имуществом и на правах собственности. У них были движимости, деньги, скот. Держальцы на каком-нибудь именье, они могли в другом месте даже обладать своей землею. Это-то и обнаруживает закон, когда говорит, что колон заносился в податные книги здесь, как держалец, там, как собственник [42].
Находилось ли в руках их полное распоряжение имуществом последней категории? Для разъяснения вопроса у нас есть только один закон, относящийся к 434 г. Он касается священников и монахов, умиравших без завещания. Постановив, что имущества таких лиц передавались их церкви или монастырю, законодатель делает исключение для того случая, когда они принадлежали к разряду колонов. Тогда имущество их ‘должно отходить’ не к церкви, а — ‘к владельцу именья, где они родились’ [43]. Эти слова, по первому взгляду, могли бы привести к заключению, что колоны не владели ничем, и что все их имущество было собственностью господ. Но всматриваясь в контекст, убеждаемся, что речь идет здесь именно лишь ‘о священниках и монахах, у которых не оставалось ни детей, ни родичей, и которые к тому же умирали, не составив завещаний’ [44]. Нужно было соединение двух этих условий, чтобы наследство колонов доставалось землевладельцу. Далеко от того, стало быть, чтобы предписывать нечто вроде средневековой ‘мертвой руки’ (mainmorte) по отношению к имуществам колонов, — закон этот, наоборот, констатирует, что дети, после смерти их, наследовали родителям, за отсутствием детей право передавалось восходящим или боковым родственникам. В нем заключается даже допущение для колонов права завещания. Землевладелец наследовал от колона только в случае отсутствия законных наследников или завещания.
Такое правило не применялось только к наделам, которые колоны держали от помещика. Здесь, как кажется, допускалось лишь наследование по прямой нисходящей линии. Что касается собственного имущества колонов, то правила наследования ими оставались в их кругу теми же, как у свободных людей. Замечалась здесь лишь одна особенность: выморочные имущества колонов переходили к их землевладельцам, а не к государству.
Надобно, впрочем, отметить, что и такие собственные имущества колонов называются иногда в кодексах пекулиями [45]. Конечно, не следует понимать здесь это выражение буквально в том же смысле, как оно употреблялось применительно к рабам [46]. Известно, что пекулий рабов так мало принадлежал им, даже при жизни их, что господин мог отобрать его во всякое время. Ничего подобного не замечается по отношению к колонам. Колон приобретал для себя. На его имущество нельзя было наложить руку в обеспечение уплаты долгов господина [47], это — черта, которая резко отличает его от рабского пекулия, с другой стороны, мне кажется, такое употребление слова peculium применительно к имуществу колонов заставляет предполагать, что в умах людей того времени представлялась некоторая аналогия между двумя этими категориями благ: собственность колонов так или иначе должна была подчиняться верховному праву господина. Последнее в самом деле обнаруживается из одного закона 365 г. Из него видно, что колоны не могли отчуждать то, что принадлежало им как собственность, ‘не известив’ землевладельца или ‘не посоветовавшись’ с ним [48]. Как сложилась такая необычайная особенность? Разве то, чем колон владел как собственностью, рассматривалось как обеспечение его обязательств за землю? [49] Или мысль исходит здесь из того соображения, что, явившись бедным на землю, колон мог обогатиться только ею и потому должен оставлять земле то, что она ему дала? Или, наконец, землевладелец, как ‘патрон’ пользовался правом блюсти за интересами колонов и не допускать их до легкомысленных отчуждений имущества. Вернее всего, не был ли сам владелец реально заинтересован, чтобы колоны находились в довольстве, чтобы их рабочий скот хорошо откармливался, работы исполнялись тщательно, и тем самым все поместье благоденствовало? Очень многие мотивы побуждали законодателя предоставить землевладельцу право контроля над отчуждениями, которые производились колонами. Закон не говорит прямо, что господин мог отказать колону в праве продажи. Но в руках его, без сомнения, находились средства не допустить колона до отчуждения того, что полезно было для хозяйства. Думаю, что особенно строго преследовались продажи за пределы поместья, то есть, человеку, который сам не был колоном того же господина. Возможно, что это и составляет главный предмет приведенного закона.
Мы можем, стало быть, допустить, что колонам затруднялись продажи или завещания имущества людям, не входившим в состав ‘людей поместья’. Он мог владеть собственностью, но, вероятнее всего, под молчаливым условием, что не будет ничего выводить из поместья [50]. Все это понятно, ибо все это согласуется с суммою фактов, стремлений и идей, которые мы вскрыли, как силы, слагавшие колонат. Образовалась такая тесная связь между колонами и землею, что в конце концов ум с трудом мог допустить, чтобы нечто, принадлежавшее колонам, могло быть отделено от поместья. Имущество их должно было оставаться прикрепленным к нему, как и его личность. Это имущество рисовалось как бы накоплением плодов от их держанья. Оно составляло одно целое со всем имением.

Примечания

1 ‘Domino fundi teneatur’ (Cod. Iust. XI, 51). — ‘Domini praediorum’ (Ibid. XI, 48, 5). — ‘Dominus possessionis, cui (possessioni) colonus fuerat adscriptus’ (Ibid. I. 3, 20). — ‘Fundi dominus’ (Ibid. XI, 48, 13), — ‘Invito agri domino’ (Ibid. I, 3, 16). — ‘Contra voluntatem do-minorum fundorum’ (I, 3, 36). — Заметьте один закон 366 г., в котором вместо ‘domini co-lonorum’ сказано ‘ii, penes quos fundorum dominium est’ (Cod. Iust. XI, 48, 4). — ‘Si coloni contra dominos terrae declamaverint’ (Ibid. XI, 48, 20). — ‘Caveant possessionum domini, in quibus coloni constituti sunt’ (Ibid. XI, 48, 23, 2). — ‘Ignorante domino praedii’ (Ibid. XI, 50, 2).
2 Cod. Theod. V 11, 1.
3 Cod. Iust. XI, 52: ‘Possessor… utatur et patroni sollicitudine et domini potestate’. — Так выражается еще Аркадий: ‘Dominos vel patronos’ (Ibid. XI, 50, 2).
4 Ibidem, XI, 48, 21: ‘In domini sui positus est potestate’.
5 Таков смысл этого закона: ‘Possessionis domino revocandi eius plena tribuatur auctori-tas’ (Cod. Iust. XI, 51).
6 S. Augustini, De civ. Dei X, 1, 2 (&eacute,d. Gaume, t. VII, p. 382): ‘Appellantur coloni, qui condi-tionem debent genitali solo propter agriculturam sub dominio possessorum’. — Нам нет надобности предупреждать, что, на языке четвертого и пятого веков, слово possessor без-условно приобрело значение ‘собственник’ и применялось преимущественно к собствен-никам крупным.
7 Закон этот находится в Cod. Iust. XI, 48, 24. Он предоставляет господину (dominus) власть (potestas) ‘corrigendi castigatione moderata’.
8 Cod. Iust. XI, 50, 2: ‘Non est ferendum, ut eos audeant lite pulsare’.
9 Ibidem. ‘Licentiam submovemus, ne quis audeat domini nomen in iudicio lacessere… ad-versus dominos vel patronos et aditum intercludimus et vocem negamus’.
10 Cod. Iust. VI, 30, 2: ‘Exceptis superexactionibus, in quibus retro principes facultatem eis super hoc interpellandi praebuerunt, ita in criminum accusatione, quae publica est, non adimi-tur eis propter suam suorumque iniuriam experiendi licentia’.
11 Ibidem, I, 3, 16: ‘Ruralibus obsequiis fungatur’.
12 Cod. Theod. V, 4, 3: ‘Ita ut omnes sciant non alio iure quam colonatus apud se futuros… nullique liceat eos urbanis obsequiis addicere’. — Чтобы верно понять смысл слова urbanis в этом тексте, надобно вспомнить выражения — villa urbana, familia urbana, servus urba-nus. — ‘Villa urbana’ называлось обиталище господина в поместье. — ‘Servus urbanus’ назывался раб, который, хоть и жил в деревне, был привязан к личной службе господину, как portitor или cubicularius. Все эти выражения противополагаются таким, как villa rusti-ca, familia rustica, servi rustici, которые обозначали части поместья, находившиеся под земледельческой обработкой, и рабов-земледельцев. Закон, который только что цитирован, запрещает, стало быть, привязывать колона, даже в деревне, к чему-нибудь другому кроме obsequia rustica.
13 Columell. De re rust. I, 7, 8.
14 ‘Fundo esse reddendos’ (Cod. Iust. XI, 48, 11). — ‘Agrorum iuri revocari’ (Cod. Theod. V, 10, 1). — ‘Apud dominos remanere’ (Cod. Iust. XI, 48, 12).
15 Cod. Theod. V, 11, 1: ‘Non dubium est colonis arva, quae subigunt, alienandi ius non esse’.
16 Cod. Theod. X, 1, 11: ‘Coloni… reditus debitos quotannis iuxta consuetudinem arcariis tra-dunt’. — Cod. Iust. XI, 42, 20: ‘Redituum praestatio’. — Cfr. Symmach. Epist. VII, 126.
17 ‘Quorum fructu relevantur’ (Cod. Iust. XI, 51).
18 Cod. Theod. XIII, 1, 3, 8, 10.
19 Cod. Iust. XI, 48, 20: ‘Si coloni contra dominos terrae declamaverint, utrum is terrae domi-nus est necne… talem esse super redituum praestatione formam censemus… Reditus deponan-tur in cimeliarchio civitatis, ut remaneant cum omni cautela et post definitionem vel dominis dentur vel colonis restituantur’.
20 Cod. Iust. XI, 48, 20: ‘Per officium iudicis reditus annui exigantur per solita tempora, in quae dominis dependebantur’.
21 Ibid. XI, 48, 5: ‘Consuetudo praedii’. — Ibid. XI, 48, 23, 2: ‘Veterem consuetudi-nem’. — Cfr. XI, 50, 1: ‘Plus quam consueverat’. — XI, 68, 5: ‘Adversus consuetudinem’.
22 ‘Nisi consuetudo praedii hoc exigat’ (Cod. Iust. XI, 48, 5).
23 Cod. Iust. XI, 48, 5: ‘Domini praediorum id quod terra praestat accipiant, pecuniam non re-quirant, nisi…’
24 ‘Sin autem reditus non in auro, sed in speciebus inferuntur, vel in totum, vel in parte’ (Ibid. XI, 48, 20, 2)
25 ‘Redhibitio operarum’ (Cod. Iust. XI, 53, 1). Закон этот постановляет, что если землевладелец принял к себе колона, который ему не принадлежит, он должен был возвратить законному собственнику этого колона стоимость работ, которые обязан был произвести колон и вознаградить его за убытки, которые он мог понести от несвоевременности их исполнения.
26 См. надпись из Souk el-Khmis (C. I. L. VIII, 10570), III, 6: ‘Ademptum sit ius… conductori adversus colonos ampliandi partes agrarias aut operarum praebitionem iugorumve, et ut se habent litterae procuratorum, quae sunt in tabulario… sine ulla controversia sit’. — Обратим внимание, что частица aut, поставленная между словами ‘partes agrarias’ и ‘operarum praebitionem’, не означает, что колоны должны были вносить либо поставлять то или другое. Aut не всегда является союзом разделительным и часто употребляется в смысле et. К тому же все эти слова относятся к ‘ademptum sit ius’, и фраза должна пониматься в том смысле, что conductor не может увеличивать ни того, ни другого.
27 Plin. Epist. IX, 37: ‘Non nummo, sed partibus locem’. — Dig. XIX, 2, 25, 6: ‘partiarius colonus’.
28 Cod. Theod. VII, 20, 1 (закон 373 г.): ‘Qui messium tempus adsolent aucupari, agratici no-mine’.
29 Cod. Iust. XI, 48, 8: ‘Excolentes terras, partem fructuum pro solo debitam praestiterunt’.
30 Это так называемые ‘ ‘ ‘. Сборник содержит в себе скорее обычаи, чем законы, он приложен к трактату Герменопула. Следует отметить, что слово употребляется в данном тексте во всех различных значениях, которые с ним связаны. Он прилагается здесь, впрочем, чаще к мелким собственникам, чем к держальцам. О колонате мы найдем в этом памятник немного материала.
Недавно вышло русское исследование Б. А. Панченко, ‘Крестьянская собственность в Византии’ (1903). В нем данные из ‘ ‘ систематически сравниваются с аграрными порядками Римской империи, причем отыскиваются многочисленные анало-гии и определяется чрезвычайно интересная генетическая связь.

Прим. ред. перевода.

31 . . I, 21 (ed. Heimbach, p. 834): ‘ `. — , ‘.
32 Надпись из Сук-Эль-Кмис, IV, 5—6: ‘Ne plus quam ter binas operas curabunt’, III, 11—13: ‘Non amplius annuas quam binas aratorias, binas sartorias, binas messorias operas debea-mus’.
33 Cod. Iust. XI, 50, 1: ‘Quisquis colonus plus a domino exigitur quam ante consueverat et quam in anterioribus temporibus exactus est, adeat iudicem… et facinus comprobet, ut ille, qui convincitur amplius postulare quam accipere consueverat, hoc facere in posterum prohibeatur, prius reddito quod superexactione perpetrata noscitur extorsisse.
34 Ibid. XI, 50, 2, 4: ‘Superexactionibus, in quibus retro principes facultatem eis super hoc interpellandi praebuerunt’.
35 Ibidem, XI, 48, 23, 2: ‘Caveant possessionum domini, in quibus tales coloni constituti sunt, aliquam innovationem vel violentiam eis inferre. Si enim hoc approbatum fuerit et per iudicem pronuntiatum, ipse provinciae moderator praevideat et laesionem eis resarcire et veterem con-suetudinem in reditibus praestandis eis observare’.
36 Ibidem: ‘Hoc tam in ipsis colonis quam in sobole eorum qualiscunque sexus vel aetatis sancimus, ut et ipsa semel in fundo nata remaneat in possessione sub iisdem modis iisdemque condicionibus, sub quibus genitores eius manere in alienis fundis definivimus’.
37 Cod. Iust. XI, 48, 20, 3: ‘Haec de reditibus definientes, ad publicas transeamus functiones. Si quidem coloni more solito eas dependant, ipsi maneant in pristina consuetudine, nullo praeiudicio dominis generando, qui colonis non contradicentibus, ad publicum tributarias functiones minime inferebant’.
38 Ibidem: ‘Sin autem moris erat dominos totam summam accipere et ex ea partem quidem in publicas vertere functiones, partem autem in suos reditus habere, tunc, si quidem fideiussor a colonis detur, fideiussorem dominis tantam summam inferre quantam tributa publica faciunt, ut a dominis publicis rationibus persolvantur… Sin autem pecuniae deponantur, ex earum sum-ma tantum iudices separare quanta ad publicas sufficiat functiones, reliqua quantitate, quae in reditus puros remanet in tuto collocanda et litis terminum exspectante… donec iudicialis sen-tentia ostendat, quis dominus terrae constitutus est et ad quam publicarum functionum securitas debet in posterum fieri seu reditus pervenire’.
39 Ibid. XI, 48, 23: ‘Semper terrae inhaereant, quam semel colendam patres susceperunt’.
40 Ibidem: ‘Sub iisdem modis iisdemque conditionibus, sub quibus genitores eius…’
41 Cod. Theod. V, 11, 1.
42 Ibid. XI, 1, 14: ‘Quibus terrarum erit quantulacunque possessio, qui proprio nomine libris censualibus detinentur’. — Novell. Iustin. 128, 14: ‘Si contingat agricultores alicui competen-tes aut adscripticios propriam habere possessionem’.
43 Cod. Iust. I, 3, 20: ‘Exceptis his facultatibus, quas censibus adscripti relinquunt, nec enim iustum est bona seu peculia, quae debentur domino possessionis, cui quis eorum fuerat adscrip-tus, ab ecclesiis vel monasteriis detineri’. — Cfr. Cod. Theod. V, 3, 1.
44 Cod. Iust. I, 3, 20: ‘Qui nullo condito testamento decesserit, nec ei parentes vel liberi vel si qui agnationis cognationisque iure iunguntur vel uxor exstiterit’.
45 Ibidem XI, 50, 2, XI, 52, 1 (ed. Krger). Cfr. Lex Romana Burgundionum, XIV, 6, Codex Hermogenianus (ed. Haenel), p. 77.
46 Закон Анастасия, который мы выше приводили, говорит об adscripti, пекулий которых принадлежал господину. Но мы видели также, что adscripti могли быть и рабами. Здесь мы встречаемся, должно быть, именно с таким случаем.
47 Таков был старый принцип, который формулируется и в кодексе Юстиниана (IV, 10, 3): ‘Ob causas proprii debiti locatoris conveniri colonos pensionibus ex placito satisfacientes perquam iniuriosum est’. — Я склонен думать, что это правило, которое было установлено в 285 г., относилось скорее к свободным съемщикам, чем к колонам, но оно распростра-нено было и на последних. Мы находим ее и в законе, относящемся к податям: ‘Colonos nunquam fiscalium nomine debitorum ullius exactoris pulset intentio’ (Cod. Iust. XI, 48, 15).
48 Cod. Theod. V, 11, 1: ‘Si qua propria habeant, inconsultis atque ignorantibus dominis, in alteros transferre non liceat’. — Закон этот возобновляется или напоминается Аркадием (Cod. Iust. XI, 50): ‘Ne quid de peculio suo cuiquam colonorum ignorante domino praedii aut vendere aut alienare liceret’.
49 Cod. Iust. IV, 65, 5. — Это правило, раньше применявшееся к свободному съемщику, естественно могло распространиться и на колонов.
50 В таком-то смысле один закон Аркадия (Cod. Iust. XI, 50, 2) утверждает, что колон имеет право приобретать, но не передавать, ‘acquirendi tantum, non transferendi potestate permissa’.

Глава IX.
Несколько замечаний о колонате.

Мы сделали обзор всех текстов, относящихся к колонату. Мы настойчиво подчеркиваем, однако, что эти тексты не сообщают нам всей требуемой истины. Некоторые элементы института ускользают от нашего взгляда, другие открываются нам лишь одной стороной своей природы. Мы могли обнаружить лишь некоторые из источников колоната и определить только несколько обычаев, которые управляли его жизнью. Специально мы убедились, что колонат был учреждением частного, а не публичного права. Он создался действительно сам собою. Государство наложило на него руку лишь поздно. Оно допустило и сохранило скорее, чем установило колонат.
Мы не чувствуем себя обязанными определить, было ли учреждение колоната хорошо или дурно само по себе. Вряд ли с нас спрашивается моральный приговор о нем. Да и было бы ребячеством оценивать его по умственным критериям современности. Историк стремится понимать, а не судить.
Конечно, было бы интересно убедиться, являлись ли колоны классом бедствующим, и до какой степени глубоко шли его бедствия. Но если бы мы задались целью произвести в таком направлении опрос имеющихся документов, то скоро бы убедились, что для прочного суждения совершенно не хватает свидетельств. Литературные произведения эпохи почти ничего не сообщают о колонах. В них не изображается их быт, ничего не говорится о волновавших класс чувствованиях.
Правда, в Кодексе Феодосия упоминается о ‘беглых’ колонах. Отсюда некоторые историки заключают, что все колоны силились уйти из своего положения или находились ‘в бегах’. Но они плохо вчитались в кодекс. Размеры или пропорция явления ускользает от них, и они плохо чуют реальную картину колонатной действительности. Если в законодательстве преследуется какое-нибудь деяние, это не значит, непременно, что большинство населения оказывается в нем повинно. Гораздо лучше выясним мы вопрос, если прибегнем к подсчету: о бегстве колонов говорят 13 императорских рескриптов на протяжении двух веков и касаясь различных провинций империи. Этого недостаточно, чтобы прийти к заключению, что все колоны искали спасения от колоната. Так как статистические данные отсутствуют, то нам и невозможно восстановить отношение между теми, кто убегал, и теми, кто оставался.
Отметим, к тому же, что те же указы, которые открывают нам ‘беглых’ колонов, обнаруживают также причины такого ‘бегства’. Их было две. Мы видим, во-первых, что некоторые из них пытались проникнуть в ряды войска, даже в заметные чины армии, искали административных должностей, добивались духовных званий [1]. Освобождаться от колоната их толкала, так сказать, социальная цепкость. Они рвались к общественному положению, более высокому и менее трудовому. Подобные факты вряд ли доказывают, что колонат был особенно тяжелым и несчастным социальным положением. Вполне естественно для человека стремиться перейти из худших в лучшие условия существования. Когда мы читаем в одной новелле Валентиниана о колонах, которым удалось достигнуть высоких достоинств в правительственных канцеляриях (in praeclara scriniorum officia) [2], — что же можно вывести из фактов подобного рода для неблагоприятной оценки характера колоната?
Существовали, однако, еще и другие беглые колоны и в гораздо более значительном числе. То были перебежчики из одного поместья в другое. Именно этой категорией их кодексы занимаются больше всего. Заметим, что менять поместье не значит стремиться к перемене общественного положения. Подобные переходы могли повторяться очень часто, и они объясняются совершенно естественными побуждениями. Мы видели, что условия работы и обязательства колонов не были везде одинаковы. В каждом поместье вырабатывался свой устав. Колон мог присмотреть в нескольких верстах расстояния от своего места другое именье, в котором колоны жили на более выгодных условиях. Он старался перебраться туда. Но он не бежал от колонатного состояния вообще. Каждый раз, когда законы упоминают вам о таком беглом колоне, вы должны представить себе его между двумя господами: от одного он уходит, у другого ищет приюта.
Сделаем еще одно замечание. Все императорские рескрипты, в которых идет речь о подобных coloni fugitivi, стремятся наложить узду на злоупотребления землевладельцев, которые ‘заманивают их к себе’ или ‘удерживают их у себя’. Они преследуют господ гораздо сильнее, чем самих колонов [3]. Они наказывают землевладельцев, а не колонов. Истинно виновным при подобных проступках признавался, по-видимому, собственник земли, укрывший беглеца. Действительно, было очень вероятно, что владельцы, у которых часто не хватало земледельческого населения на поместьях, оттягивали нужные рабочие руки у других. Самое существование такой конкуренции заставляет думать, что колонам не могло житься чересчур плохо.
Следующее обстоятельство особенно убеждает нас в том, что бедствия и угнетение колонов вряд ли были очень остры: в продолжение всех последних веков, непрерывно вновь появлялись в империи люди, добровольно вступавшие в колонат. В конце V-го века император Анастасий говорит о ‘свободных людях’, которые оставались тридцать лет на одном и том же поместье и не думали уходить, хотя прекрасно знали, что по истечении этого срока они станут колонами уже на вечные времена. Они свободно могли в продолжение тридцати лет перейти в другое место, но, однако, остались на том же. Ничего не было легче, как не допустить давность, хотя бы при помощи временного отсутствия. Только после добровольного тридцатилетнего держания данного участка, они превращались в колонов поневоле.
Один закон Валентиниана III показывает нам людей, которые добровольно просят о принятии их в поместье, чтобы жить на его земле в качестве колонов. Эти люди ‘объявляют свою волю стать колонами официальным актом, который заносится в муниципальный архив’ [4]. Они поступают так, хотя и знают, что после заключения такого договора ни им, ни детям их уже нельзя будет покинуть поместье.
Еще во времена Юстиниана видим мы, как свободные люди по доброй воле вступают в колонат. Законодатель даже берет на себя заботу предуведомлять их о возможной неожиданности и удержать от необдуманного шага. Он предупреждает этих людей, что недостаточно будет словесно выразить свое согласие вступить в колонат, а потребуется составить об этом письменный акт. Для вящей предосторожности предписывается и публичное устное заявление, и подтверждающая его грамота. Письмо или запись должна быть ими собственноручно подписана. В ней они свидетельствуют, что решение их добровольно, и они ‘не принуждаются силою или нуждою’. Они констатируют, что ‘хотят быть колонами’. Грамота должна быть занесена в архив подлинных официальных актов данного муниципия [5].
Хорошо представляю себе, что, могло случиться, подобные формальности прикрывали лишь под маской легальности искусное насилие. Факты последнего рода, весьма вероятно, повторялись не слишком редко. Но все же мы принуждены предположить, что, раз существовал закон, требовавший от нового колона двух специальных, публично совершенных актов, одного устного, другого письменного, было нелегко ввести человека в колонат против его воли. Люди становились, следовательно, колонами добровольно и сознательно, даже в пятом и шестом веках, когда никто уже не мог оставаться в неведении о том, что такое было состояние колоната.
Обратимся к свидетельству Сальвиана [6]. Правда, в своем длинном обличении, направленном против богачей, он не упускает случая метнуть в них несколько стрел именно по поводу отношения к колонам. На его языке, всегда декламаторском и преувеличенном, колонат оказывается ‘игом’. Колон называется человеком, у которого ‘насильственно отняты имущество и свобода’. Он ‘превращен в раба подобно тому, как вступившие в жилище Цирцеи превращались в животных’ [7]. Таковы громкие слова писателя, который лучше бы услужил нам, сообщив, вместо них, несколько точно определенных фактов. Впрочем, и из Сальвиана можно извлечь зерно истины, если мы умеем очищать его свидетельства от ораторских украшений и противоречий. Колон, о котором говорит автор в данном месте, был раньше мелким земельным собственником. Он отказался от своего маленького поля, чтобы сделаться колоном богача. Сальвиан обвиняет богача. Но чувствуется, что именно бедняк предпочел превратиться в колона. Он даже отдал, стремясь вступить в колонат, свое маленькое поле богатому барину, а этого никакой закон не принуждал его делать. Сальвиан не сообщает нам еще одного, но дело видно из совокупности сообщенных им фактов: человек, который отдал свой клочок земли, получил взамен того для ‘держанья’ участок на барском поле. Этот участок, по меньшей мере, такой же величины, как тот, который он отдал. Возможно даже, что он больше того: из последних слов Сальвиана выясняется, что колон, при такой мене, далеко не остался в убытке. ‘Те люди, которые переходят в колонат, — опытные люди, и они умеют хорошо рассчитывать’ [8]. Они, очевидно, сообразили, что их мелкая собственность, с которой они обязаны были платить подать, их еле-еле прокармливает, и ‘они укрылись в крупном поместье богатого собственника, как в убежище’ [9].
Чтобы понять все это, необходимо представить себе, как была нарезана тогда и распределена земля. Мелкая собственность попадалась редко. Преобладало именно крупное поместье с его многочисленным рабочим персоналом, частью рабским. Мелкая собственность с трудом могла держаться рядом с крупною. Происходило это не только оттого, что внутри последней находилось много хлебопашцев, пастухов и виноградарей, а, быть может, даже еще скорее оттого, что на ней сидели и всякого рода необходимые ремесленники, как мельники, плотники, кузнецы и т. д. Так, мелкий собственник оказывался во власти крупного, хотя бы в силу подобной монополизации последним орудий производства. Он находился в таком же положении, в каком бы очутился ныне рабочий-одиночка среди больших фабрик. Плохо снабженный хозяйственным инвентарем, вынужденный платить за все дороже, терпеть затруднения при сбыте, много теряя времени и сил без плода, рискуя пропорционально гораздо больше, он мало-помалу погружался в нужду, а земля его также хирела и истощалась под его руками. Если верить Сальвиану буквально, то богач заставил бедняка отдаться ему, на деле, здесь не требовалось никакого насилия. Сам бедняк, в большинстве случаев, соображал, что доброе и прочное держанье на чужой земле большого стоит и принесет ему лучшую пользу, чем шаткое владение собственным захудалым клочком. Стараясь избегнуть забот и сомнений, он спасался в колонат ‘как в убежище’. Еще нынче, во многих местностях Франции, сравните мелкого собственника, с трудом вырабатывающего свой хлеб, с фермером, часто живущим в довольстве.
Итак, можем ли мы думать, что если бы колонат был действительно таким бедственным состоянием, каким предполагали его некоторые современные историки, еще в шестом веке встречались бы свободные люди, по собственному почину вступавшие в его ряды? Правильно будет, скорее, другое: тогда, как и во всякое время существовали люди, которые были счастливы найти землю для обработки. Формы колоната предоставляли им обеспеченное ‘земледержание’, притом, на условиях, которые исключали, по крайней мере, произвол, они принимали такое положение. Вечное крепостное право вызывает в нас теперь особое отвращение и возмущенное чувство, но можем ли мы утверждать, что оно вызывало недовольство в людях тех времен?
Легко говорить: было бы лучше, если бы колоната не возникало, но это — пустые слова. Без колоната земля продолжала бы обрабатываться рабами, как в эпоху Колумеллы. Раз сложилась в аграрном строе римской империи система крупной собственности, как мы только что констатировали, вопрос ставился лишь так: будут ли большие поместья обрабатываться, как раньше, ‘декуриями’ рабов, которые выполняли большими группами пахоту и жатву для прибыли одного богатого владельца земли, почти всегда отсутствовавшего, — или то же крупное поместье, разделенное на мелкие участки, будет возделываться многими держальцами, в интересах их собственного обеспечения. В силу утверждения колоната возобладал именно второй порядок.
Этот колонат, по-видимому, не оказался пагубен ни для человека, ни для земли. Он не был пагубен для человека потому, что поставил на месте раба вольного держальца. Пространство, на котором раньше работали декурии из рабов, теперь дало место шести или восьми наделам-держаньям, а на них, стало быть, шести или восьми семьям, которые зажили жизнью, независимою, правильною, упроченною. Он не оказался пагубен для земли потому, что, в силу его утверждения, вместо рабов, трудившихся без энергии и одушевления, на ней испоместились настоящие земледельцы. Последние были в самом деле заинтересованы в улучшении почвы, так как их поддерживала уверенность, что их нельзя с нее согнать. Для них рисовалось целесообразным поднимать новь, садить и строить, ибо они знали, что трудятся для своих детей, и что производимые улучшения принесут гораздо больше выгоды для них самих, чем для землевладельца.
В сущности, колонат был ничем иным, как установлением на крупных поместьях мелкого хозяйства отдельных свободных держальцев на месте культуры массовой, осуществлявшейся руками рабов. Те, кто восхваляет ныне с некоторыми основаниями крупную (плантационную) культуру, должны бы представить себе, что в эпоху, когда не известны были сельскохозяйственные машины, мелкая культура обладала неоспоримыми преимуществами сравнительно с крупною. Итак, два экономических фактора царили в занимающую эпоху над жизнью людей. Первым был непрерывный рост крупной собственности в ущерб мелкой, вторым, наблюдавшимся внутри каждого большого поместья, — было преобладание мелкого свободного хозяйства над крупным рабским. Из этих двух факторов второй являлся коррективом первого.

Примечания

1 Cod. Iust. I, 3, 16, 36, XI, 48, 18, XI, 68, 3.
2 Novell. Valentin. XXVI, ed. Haenel, p. 213.
3 Cod. Theod. V, 9, 1, 2. Cod. Iust. XI, 48, 8. — Заметьте тут следующие выражения: ‘Quisquis colonum iuris alieni sollicitatione susceperit’ (Theod. V, 9, 2), ‘Si quis alienum co-lonum suscipiendum crediderit’ (Iust. XI, 52, 1), ‘Si quis colonus seu sponte seu sollicitatione transductus’ (Theod. V, 10, 1), ‘Profugis in lucrum suum usi sunt’ (Cod. Iust. XI, 48, 8).
4 Novell. Valentin. XXX, 1, 5 (p. 226—227, Haenel). — Закон направлен к предупреждению злоупотребления: люди входили в поместье, чтобы жениться там на женщинах коло-натного состояния, а вслед затем уходили. Законодатель стремится несколько затруднить вступление в колонат, а не только закрыть свободу выхода из него: ‘Si quis ad praedium cuiuscunque se collegerit et mulieri obnoxiae sociari voluerit, gestis municipalibus profiteatur habitandi ubi elegerit voluntatem, ut, hoc vinculo praecedente, nec habitaculum deserat nec consortium mulieris abrumpat… Salva ingenuitate, licentiam non habeat recedendi’.
5 Cod. Iust. XI, 48, 22: ‘Sin autem et scriptura et post scripturam confessio seu depositio, sine vi et necessitate tamen, intervenerit, tunc… talem eum esse credendum qualem et scripsit et in-ter acta deposuit’.
6 Salvian. De gubern. Dei, V, 8, ed. Halm, p. 63.
7 Salvian. De gubern. Dei, V, 8: ‘Fundos maiorum expetunt et coloni divitum fiunt… Perdito incolumitatis statu… desperatione confugiunt… iugo se inquilinae abiectionis addicunt, in hanc necessitatem redacti, ut extorres non facultatis tantum, sed etiam conditionis suae, non a rebus tantum suis, sed etiam a se ipsis, ac perdentes secum omnia, et rerum proprietate careant, et ius libertatis amittant… Fiunt praeiudicio habitations indigenae… quasi Circaei poculi transfiguratione mutantur… Vertuntur in servos’.
8 Ibidem: ‘Aut consultiores sunt, aut consultas necessitas facit’.
9 Ibidem: ‘Cum agellos suos aut pervasionibus aut fugati ab exactoribus perdunt, quia tenere non possunt, fundos maiorum expetunt… ad asylum confugiunt’.

Глава X.
После-римские памятники о римском колонате.

Принимаясь за исследование римского колоната, не следует ограничиваться данными, извлекаемыми из документов римской эпохи. Поступая так, мы лишили бы себя нескольких источников сведений о вопросе. Необходимо разъяснить, продолжал ли колонат существовать после империи, и если так, не сохранилось ли памятников, которые его описывают. Конечно, возможно, что новые своды продолжают хранить некоторые правила старого колоната. Возможно даже представить себе, что, раз продолжали действовать писцовые книги поместий, некоторые из них дошли и до нас. Подобные тексты могут не только обнаружить продолжение существования колоната, но и поставить перед нашими глазами некоторые из его жизненных особенностей и при этом дать подметить именно такие стороны института, которых более ранние документы не показали. Нужно продолжать разыскание. Мы не можем оставить предмет нашего исследования, не исчерпав все средства для его познания.
Прежде всего, приходится удостоверить, что в памятниках V-го, VI-го, VII-го веков нельзя найти ни строчки, которая бы указала, чтобы колонат был уничтожен. Не вскрывается ни одного признака, чтобы колоны восставали против своего положения, под шум нашествий и беспорядков. Не видно также, чтобы правительства новых государств их освободили.
Еще одного нельзя усмотреть, чтобы новопришельцы привели с собою новых колонов. Факт этот возможен, даже вероятен, но от него не отыскивается следов. Можно констатировать вступление в общество германских рабов, германских вольноотпущенников. Но появления специального класса германских колонов установить не удается. Нет ни одного места в законах или хрониках, из которого можно было бы вывести, что варварские государства выработали новый колонат.
В то же время целый ряд текстов, которые мы сейчас пересмотрим, показывает нам переживание колоната римского.
Начинаем обзор с Италии и открываем письма папы Григория Великого, которые были написаны в последние годы VI-го и в первые VII-го века. В них мы находим колонат в полной силе. Автор сообщает, например, о собственниках, поместья которых населены колонами, при этом он подчеркивает, что эти колоны — люди свободные, а не рабы [1]. С другой стороны, он упоминает, что, ‘прикрепленные к земле долголетнею ее обработкою, они должны оставаться всегда на своих участках, точно вносить оброки и подчиняться всем обязанностям колонатного состояния’ [2]. Папа прибавляет к этому, что ‘владелец не имеет никогда права увеличивать их повинностей’ [3]. Из указанных черт легко узнается именно римский колонат.
Церковь, совершенно естественно, приняла его на своих землях. Или, вернее, она принуждена была сохранить колонов, населявших отдельные именья, которые переходили в ее руки. Одно из писем Григория Великого особенно любопытно заключающеюся в нем картиною управления поместьями римской церкви. Последние были рассеяны по всей Италии, а также и в других соседних странах, даже в Галлии. В большинстве случаев то были обширные владения из категории, которая на языке того времени именовалась — massae [4]. Подобная massa целиком сдавалась арендатору (откупщику), conductor, по писанному договору, называвшемуся libellus, и за цену, определявшуюся на деньги [5]. Это старая римская аренда в том же самом виде, как мы изучали ее еще на больших имениях императорского фиска. Частные крупные собственники, оказывается, не отрешились от такой системы [6]. Но если правильная аренда продолжала практиковаться применительно к именью во всей его совокупности, то отдельные участки, на которые оно обыкновенно было разбито, эксплуатировались иначе: здесь царили по-прежнему начала колоната. Так, на землях римской церкви, под главным съемщиком располагалось множество мелких земледельцев, которых Григорий называет попеременно и одинаково то coloni, то rustici. Они составляли familia ecclesiae, то есть, являлись подданными, людьми церкви. Но они не были рабами. Григорий не называет их ни servi, ни mancipia [7].
Положение колона довольно ясно очерчено в данном письме. Ему предоставлен клочок земли, и совершенно очевидно, что он возделывает его в свою пользу, ибо говорится, что он сам продает свой урожай [8]. Он платит оброк, который обозначался словом tributum. Он вносит его арендатору именья, ибо последний, в силу своего контракта, отправляет все права собственника. Оброк этот — наполовину денежный, наполовину натуральный. Мы узнаем, что он выражался в деньгах, из того же письма. В нем показывается одно из злоупотреблений, которое позволял себе крупный арендатор: он принуждал колона вносить причитавшийся с него сбор до реализации урожая. Это значило заставлять его обращаться к займу, и можно легко представить себе, что ссуда производилась охотно самим кондуктором. Небесполезно отметить, что оброк колона именовался тогда burdatio [9]. По отношению к одной massa сумма, получавшаяся в виде такой burdatio, поднималась до 507 солидов золотом [10]. Впрочем, нам неизвестна ее площадь. Но есть также определенные указания, что колоны обязывались вносить сбор и зерном. При этом откупщик-арендатор допускал другое злоупотребление: так как обычный устав определял для каждого колона количество ‘мер’ подлежавшего с него сбора, не устанавливая точно емкости этих ‘мер’, то арендатор неправильно увеличивал размеры употреблявшихся в поместье modii [11]. Вместо модиев в 16 или 18 секстариев, которые были легально установлены, произвольно вводились в дело более значительные, в 20 или даже в 25 секстариев [12]. Письмо папы и направлено к устранению подобных несправедливостей. В тексте его не упоминается ни о полевых работах ‘на господской земле’, ни о других трудовых обязательствах. Но это еще не доказывает, что подобные повинности вообще не ложились тогда на колонов. Папа говорит здесь лишь о тех пунктах, по поводу которых необходимо было исправить укоренившиеся притеснения крестьян крупными съемщиками.
Колоны в VI-м веке так же как V-м не имели права сходить с земли. В другом письме Григорий определенно напоминает это правило и требует его соблюдения. ‘Не допускается, предписывает он одному из заведовавших церковными поместьями должностных лиц, чтобы колоны покидали именье, к которому их привязало и подчинило рождение. Мы никогда не позволим, чтобы они жили вне именья, где родились’ [13]. Параллельное правило, запрещавшее владельцу земли выгонять колона, отчетливо не повторено папою. Но совершенно очевидно, что они работают на тех же участках от отца к сыну, и нигде ни намеком не указывается на возможность их выдворения с земли.
Колоны не имеют права заключать браки вне пределов поместья, на котором сидели. Мы уже выше отмечали, что такой порядок установлен еще в римской империи, не в силу законодательного мероприятия, но в силу реальной недопустимости соединения брачными узами колонов из различных поместий. Григорий Великий дает яркий пример сохранения и при нем рассматриваемого правила. Он возвысил одного из своих колонов до занятия важной должности в административной иерархии церкви и тем самым дал ему выйти из пределов поместья, к которому тот раньше был прикреплен. Однако, этот человек тем самым не перестал быть колоном и принадлежать к церковной земле. Тем больше оставались крепкими ей его сыновья. Вследствие этого папа или секретарь, редактировавший послание от имени папы, напоминает, что этот человек не имеет права ‘женить своих сыновей на стороне’, ‘они должны заключать браки в пределах именья, на котором родились’ [14].
Кажется даже, что крестьяне, обитавшие внутри данного поместья, не имели права заклю-чать браки без разрешения господина, и последний взыскивал за такое разрешение осо-бую плату. Существовал, таким образом, свадебный налог, commodum nuptiale, входивший в состав доходов собственника, или в число прав съемщика, когда господин передавал ему свои преимущества. При этом открывался новый повод для производства несправедливых поборов. До сведения Григория Великого дошло, что некоторые арендаторы (conductores) взимали в подобных случаях чересчур высокие суммы, и он постановил, что налог на брак никогда не должен превышать одного солида [15]. Этот же налог, maritagium, зародившийся, как видно, очень рано, обнаружится нам в средневековом общественном строе. Чрезвычайно интересно встретить его и под именем commodum nuptiarum на землях римской церкви [16].
Здесь обнаруживается одна черта, которою не следует пренебрегать, ибо необходимо извлекать из памятников решительно все, что они могут дать. Папа определяет для налога на брак максимум в один солид по отношению к колонам, которые были ‘состоятельны’, но он хотел, чтобы с ‘бедных’ взыскивалось меньше [17]. Такое различение пока-зывает нам, что существовала большая разница между семействами колонов. Происходило различие не только оттого, что занимавшиеся ими участки были неодинаковой величины. Порядок жизни или распущенность, разумное трудолюбие или нерадение, неравномерное размножение и разделы наследства, все это приводило к значительным неравенствам. Последние же подтверждают вполне осязательно один вывод, который намечается и данными времен империи: не производилось периодических переделов участков, занятых колонами внутри каждого поместья. Никто не думал восстановлять из поколения в поколение равенство имущества между личностями и семьями. Раз усевшись на определенном наделе, такая-то семья колонов обитала на нем всегда, работая на свой риск или свою выгоду, беднея или богатея.
Итак, в колонате не царило начало равенства или коллективизма, которое скоро привело бы всех к общей бедности и общему взаимному отвращению. В быту колонов господствовало начало личного труда со всеми достоинствами и недостатками, которые ему присущи.
Длинное письмо папы Григория, которое мы разобрали, является для нас документом, аналогичным надписи saltus Burunitanus. Папа стал обладателем обширных имений, каким раньше был император. Как и у последнего, на каждом из его поместий обнаруживаются крупный арендатор (conductor) и мелкие крестьяне (coloni). Как и тот, он получал жалобы от своих колонов и удовлетворял их прошениям. У него нет мысли уничтожить колонат, и никто от него не требует такого уничтожения. Он только хочет устранить злоупотребления, которые допускали крупные съемщики. На расстоянии четырех веков папское послание напоминает собою рескрипт императора Коммода в пользу ‘маленьких земледельцев’ африканского поместья. Еще одна черта сходства: папа требует, чтобы колоны были оповещены о его решении, чтобы письмо его было им прочтено и даже передан им экземпляр его, ‘дабы они хорошо знали, что им следует защищаться против всякой несправедливости’ [18].
Церковь никогда не осуждала колоната. Она сохранила его на своих землях, так как невозможно было устроить другой системы их обработки. Она признавала колонат и на чужих владениях. Она не видела в нем учреждения неправедного и зловредного. Если она часто рекомендовала отпуск на волю рабов, то, наоборот, мы не замечаем никогда, чтобы она советовала освобождать колонов. Да и вообще не доказано, чтобы и сами колоны добивались когда-нибудь освобождения, то есть, потери своих участков. Второй орлеан-ский церковный собор установил, как вполне естественный порядок, что колона нельзя посвящать в священнический сан, если владелец земли, на которой он сидит, не избавит его от крепостной зависимости [19]. Второй толедский собор 669 г. напомнил, что ‘мирские законы требуют вечного прикрепления колона к полю, которое он обрабатывал’, и в этом акте не высказывается отцами никакого неодобрения подобному порядку вещей [20].
Переберем соответствующие постановления в различных сводах, редактированных в различных варварских государствах. Их существует две категории: именно в рассматриваемую эпоху составлялись, с одной стороны, сборники, называвшиеся римскими законами, с другой стороны, своды (‘правды’), содержавшее обычаи германских племен.
Lex Romana, составленная в королевстве бургундов [21], заключает в себе постановления, относящиеся к колонам. По этому своду колон обозначал человека, не имеющего права сходить с земли. Принимать к себе чужого колона было преступным деянием, которое подвергалось по данному закону особому наказанию. Если какой-либо собственник допускает в свой дом или на свою землю колона, принадлежащего другому, он подлежит пене’ [22].
Lex Romana, составленная в стране вестготов по приказу Алариха II [23], воспроизводит главные правила, начертанные по вопросу о колонах в codex Theodosianus. ‘Земельный собственник, на поместье которого будет найден колон, принадлежащий другому, должен будет не только возвратить его, но и заплатить причитающуюся с него подать’ [24]. Это — точное повторение старого закона Константина. Новый свод сохраняет также закон Валентиниана II, который карал высоким штрафом похитителя колона [25], кроме того еще — закон Гонория, устанавливавший в пользу колона тридцатилетнюю, в пользу его жены — двадцатилетнюю давность [26], и закон Валентиниана II, дозволявший колону рас-полагать собственным имуществом лишь с согласия господина [27]. Здесь вскрывается лишь несколько черт древнего колоната, но их достаточно, чтобы убедиться в сохранении всего организма данного института. Надобно представлять себе, что указанные положения, извлеченные из римского законодательного сборника, но обнародованные вестготским королем, обладали силою закона: мы знаем, в самом деле, что lex romana Wisigotho-rum царила в значительнейшей части Галлии в продолжение четырех веков.
Составлялись и другие сборники, и сокращенные своды (breviaria) в восьмом и девятом веках. То были произведения юристов-практиков, которые вносили в них лишь то, что непосредственно было полезно для жизни [28]. Во всех этих кодексах содержатся узаконения о колонах, и все они представляют собою старые римские законы. Текст их испорчен, самый смысл не всегда очень хорошо понят компиляторами, но их продолжали применять, потому что самый колонат остался тем же, чем был прежде.
Германцы, занявшие имперские территории, не могли замышлять уничтожение колоната. В их старой родине уже выработались подобные отношения. К тому же они встречали и внутри империи множество людей, своих соплеменников, которые добровольно вступили уже раньше в рамки колоната. Наконец, эти воины, становившиеся распорядителями страны, не могли устранить институт, помимо которого нельзя было обеспечить обработку их собственных поместий. Действительно, те из варваров, которые стали собственниками, приобрели вместе с землями рабов и колонов.
Так, видим мы, что в сводах, составленных по распоряжению германских королей, римский колонат оказался признан и сохранен. Бургундская Правда несколько раз называет колонов. Она поименовывает его теми же словами, которые были наиболее общеупотребительны во времена империи, — originarius или colonus. Она ставит его рядом с рабом, servus, но всегда различает их друг от друга [29]. Она показывает, что колоны сидели на землях бургундов точно так же, как и на землях туземцев-собственников30. Она же обнаруживает еще, что среди этих колонов были люди и варварского происхождения [31]. Отметим, что бургундские короли, инициаторы издания данного свода, не составили ни одного нового закона о колонате, они говорят о нем лишь как о существующем порядке, который они сохраняют в выработавшемся виде. Здесь не идет дело о новом колонате, здесь только продолжает жить старый.
То же самое наблюдалось у остготов. Эдикт Теодориха несколько раз упоминает о колонах, которые обозначаются в них попеременно то coloni, то originarii [32], и которые занимают место между вполне свободными людьми и рабами [33]. В данном своде напоминают-ся и поддерживаются римские особенности института: запрещается землевладельцу пере-манивать к себе чужого колона [34], подтверждается двадцатилетняя давность для женщины-колонки [35], повторяется, что в случае брака между колонами двух разных землевладельцев дети будут принадлежать в двух третях владельцу мужа, в одной тре-ти — владельцу жены [36]. — Из этого перечисления ясно, что сохранен весь римский коло-нат.
Вестготская Правда не упоминает колонов. Но акты Толедского собора 619 г. хорошо показывают, что он продолжал существовать и в этом государстве, в них напоминается один из древних императорских законов, который удерживал силу, как правило о колонате и тогда.
Даже в чисто германских странах, подчиненных, правда, влияниям, шедшим из франкского королевства, находим мы колонат. Аламаннский свод, записанный в первые годы VII-го века, упоминает тех, ‘кого именуют колонами’. Правда, в нем говорится лишь о колонах церкви и короля. Они отличаются от рабов: о них определенно объявляется, что они люди свободные [37].
Отличия между отдельными классами общества хорошо отмечены в варварских правдах высотою виры (wergeld) или правовою ценою личности, которая установлена для каждого из них. И вот Lex Alamannorum определяет для колона церкви правовую ценность, гораздо более значительную, чем для раба [38]. Lex Baiuwariorum, изданная более или менее при одинаковой обстановке, как и предшествующая Аламаннская Правда заключает целый ряд статей о церковных колонах. Она ставит их бок о бок с рабами, но не смешивает с последними [39].
Упоминание о колонах не встречается ни в Салической, ни в Рипуарской Правдах, которые вообще являются сводами далеко не полными по содержанию. Но мы узнаем из других современных документов, что именно в эпоху, когда эти правды применялись, колонат оставался в полной силе. Возможно проследить за его продолжающимся существованием по грамотам, начиная от VI-го и до IX века.
Св. Ремигий Реймский называет в своем завещании многих колонов. Одни из них носят римские имена, как Профутур, Пруденций, Провинциан, другие — германские, как Тен-наик и Бауделейф. Очевидно из контекста, что эти люди не были свободными фермерами. Они прикреплены наследственно к такому-то поместью, ибо св. Ремигий получил их как наследство от отца. Но они различаются от других людей, которых завещатель называет рабами, servi [40]. Так же точно Аредий в 572 г., Гадоинд в 642 г., Ницезий в 680, Ансберт в 696 завещают поместья ‘с колонами’ или ‘с повинностями и сборами от колонов’, которые на них сидят [41].
Эти колоны, не являвшиеся рабами, не были тем не менее людьми вполне независимыми. Они прикреплены к поместью. Они составляют его часть. Они передаются вместе с ним каждому новому приобретателю или наследнику земли. Они не имеют права сходить с почвы. Если они ее покидают, то их преследуют, разыскивают и приводят назад либо просто силою, либо на основании постановления суда.
Среди формул меровингской эпохи мы находим два текста, относящихся к данному предмету. Они воспроизводят перед нашими глазами процессы, в которых заявляется притязание на колона со стороны лица, который является его господином или, по крайней мере, называет себя так: ‘Сим объявляется, что такой-то человек предстал к государственному суду перед графом и большим числом boni homines, которые приложили ниже свои под-писи. Он призывал к ответу такого-то, утверждая, что его отец и мать были его колонами и что таковым должен быть он сам, но что он без всякого права уклонился от такого положения колона. Судьи спросили у ответчика, может ли он доказать, что он не колон. Тот ответил, что не имеет никаких доказательств, что он не может устраниться от положения колона и признал себя колоном истца. В силу чего судьи решили, что он должен быть колоном, и граф передал его в руки истца’ [42].
В другом случае ответчик противится: ‘Я не колон, говорит он, я родился от свободных отца и матери, и готов в том присягнуть’ [43]. Дело решается при помощи той же процедуры, как если бы вопрос касался раба: требуется, чтобы человек, подвергшийся обвинению, доказал, что его родители были свободными людьми. Он достигает этого, приводя к присяге 12 своих ближайших родичей, 8 с отцовской, 4 с материнской стороны [44]. Если эти двенадцать родственников оказываются не колонами, ясно, что он должен быть свободен от такого состояния. Если у него нет больше в живых родных людей, он должен привести для присяги вообще двенадцать человек, известных, как несомненно свободных, то есть, принадлежащих к тому социальному состоянию, к какому он причисляет себя сам [45].
В другой формуле мы находим женщину, которую монастырь требует к себе, утверждая, что она его колонка. Она твердо отвечает, что ни отец, ни дед ее, которых она называет по именам, не принадлежали к ‘колонам этого Святого’, стало быть, и она не подлежит колонатной зависимости, что она родилась свободною, поистине свободною и через отца, и через мать. Граф и его суд объявляют, что она будет признана правою, если принесет клятву вместе с двенадцатью родичами, или, если она не имеет требуемого числа живых родичей, то с двенадцатью ‘вполне свободными людьми’, bene francos salicos [46]. — Такие формулы судебных актов ясно показывают нам одну из сторон положения колона. Он является колоном принудительно и наследственно. Человек становился колоном уже в силу одного того факта, что в таком состоянии находились его отец и мать.
Другая сторона колонатного состояния, а именно обеспечение за колоном навсегда его надела, обнаруживается из текстов с меньшей ясностью. До нас не дошло судебных приговоров, которые произносились бы в официальном трибунале против собственника земли за выдворение колона. Дело понятное, что подобного рода дела возникали реже, и акты их сохранялись хуже. Но, по крайней мере, мы обладаем одним протоколом делопроизводства на суде короля по процессу, в котором истцами оказываются простые колоны. Эти люди жалуются, что господин их земли повысил таксу их оброка и другие их обязательства. ‘Он требует с нас, говорят они, больших поборов, чем сколько платили наши предшественники. Он не соблюдает применительно к нам правил, которыми пользовались наши предки’ [47]. Королевский суд выслушал обе стороны и, после состязательных прений обеих и чтения оправдательных документов, произнес приговор против колонов. Достойно отметить в этом случае, что решение суда опиралось лишь на том, что землевладельцу удалось доказать факт непревышения им высоты взыскивавшихся им поборов сравнительно с установленными в прошлом. Он представил действительно документ с подписями отцов тех же колонов, которым констатировалась древность требуемых им оброков. Колоны признали подлинность грамоты [48]. Мне кажется, что описанная процедура и произнесенное решение точно восстановляют правовую норму. Землевладелец выиграл тяжбу лишь в силу того, что доказал давность взимавшихся им поборов. Стало быть, он не имел права их увеличивать.
Колоны никогда не обнаруживаются нам как люди, вместе обрабатывающие какую-нибудь общую землю. По крайней мере, источники не дают нам ни одного примера подобной коллективной культуры. Колон всегда занимал на большом поместье маленький участок, который выделен специально ему. Этот клочок именовался, обыкновенно, colonica, наделом колона. Так Бертрамн завещает свою виллу Pariliacum со включением принадлежащих к ней colonicae [49]. Теотруда, Гадоинд, Эрминетруда точно так же жалуют свои villae Матрий, Верницеллы, Латиниак со включением колонских наделов, к ним причитающихся [50]. Вигилий упоминает о colonica, занятой женщиной, по имени Квинтил-лой [51], наконец, Видерад завещает colonica, которую держит колон Сикберт’ [52].
Мы нигде не видим, чтобы владелец производил переделы участков и перетасовку дер-жальцев. Даже когда собственник земли менялся по случаю продажи ее или завещания, незаметно, чтобы он вводил новых колонов к невыгоде прежних или производил перераспределение земли.
Землевладелец мог продать землю, но с нею вместе он продавал занимавших ее колонов. Так поддерживается и здесь старое правило, которое, мы видели, практиковалось уже в римской империи. Завещатель или пожалователь не всегда дают себе труд определенно заявлять в грамотах, что они уступают с землею и колонов, но это, очевидно, подразумевается, и у нас нет ни одного примера земли, завещанной или пожалованной без колонов, на ней обитавших.
Точно так же, когда мы читаем в документах, что владелец уступает другому колона, мы должны понимать это в том смысле, что вместе с ним передается и участок земли, на котором тот сидит. Отчуждение колона отдельно не имело бы ни цели, ни смысла, ибо оброки, которые тот платит хозяину, вытекают исключительно из обработки им земли. Пожаловать или продать колона, — это значило пожаловать или продать барщины, службы и оброки, поборы, которые он нес за землю, им занятую. Ницезий отчетливо выясняет это в своем завещании: ‘Жалую настоящие земли вместе с их колонами и с доходами, происходящими от колонов’ [53]. Цидерид пишет: ‘завещаю участок, который держит Сик-берт, и завещаю также Сикберта вместе с женою его и детьми с обязательством для него и для семьи его работать на данном винограднике’ [54]. Таким образом, колон не мог, кроме очень редких случаев, ни сойти с участка, который он держал, ни потерять его. Его держанье было безусловно наследственным. Его дети имели право и обязанность перенять участок от него.
Колон обрабатывал свой надел по собственному разумению. Совсем не заметно, чтобы труд его подвергался надзору или, тем более, руководству. Раз он внес оброк, все плоды оставались в его распоряжении.
Во всех документах, оставшихся от шестого, седьмого и восьмого веков, не отыскивается ни одной строки, в которой бы выражалась мысль, что колонатные обязанности были возложены сильным на слабых, и чтобы поэтому они носили характер утеснения. Присмотримся к терминам, которыми обозначались подобные социальные отношения: они вызывают скорее понятие, что такие обязанности являлись ценою, которой колоны оплачивали уступленные им права пользования. В самом деле, в памятниках пользуются словами reddere или solvere для обозначения всей совокупности повинностей колона. Tenet et inde reddit, он держит землю и за то отдает (то есть, оброк). Tenet et inde solvit, держит и платит за держанье [55]. Его обязанности именуются чаще всего, рентою, ценою, воздаянием, redditus, redhibitio, иногда census, tributum, debitum [56].
Все подобные поборы не были установлены никаким законом, даже никаким общим обычаем. С этой стороны не существовало единообразия в положении колонов не только в целой стране, но и в пределах отдельной области. Колонатные отношения видоизменялись внутри каждого поместья. Часто даже замечались различия между колонами одной и той же земли. Это обстоятельство подтверждает наблюдение, которое мы уже сделали относительно римской империи, то есть, что условия колонатного держанья первоначально определялись собственником данного поместья в тот момент, когда он впервые принимал колонов на свою землю. По личному желанию он мог установить либо одинаковые правила для всех, либо различные для каждого. Так как большая часть этих колонов вступала на его землю по доброй воле, то, весьма вероятно, подобные правила свободно принимались ими. Когда же некоторые становились колонами по принуждению, на них возлагались, должно быть, даже суровые обязательства. Отсюда и возникли весьма значительные неравенства, которые мы сейчас и рассмотрим.
Прежде всего необходимо констатировать, что раз первоначально установленные правила вошли в жизнь и повинности определились, — положение больше уж не менялось. Порядки, выработавшиеся на данном участке, для данной семьи, передавались в том же виде из поколения в поколение. Любопытное применение этого принципа находим в полиптихе сен-жерменского аббатства. Два поместья, именовавшиеся Vitriacus и Vallia-cus, раньше чем войти в состав монастырских владений, принадлежали Жермену (Герма-ну), который получил их по наследству от отца Элевтерия и матери Евсебии. Он завещал их аббатству, естественно вместе с колонами, которые на них сидели. И вот эти колоны во времена Карла Великого платили точным образом тот же оброк, какой они вносили около 550 г., и они продолжали пользоваться теми же самыми преимуществами [57].
Не говорю о некоторых частных случаях, которые могли появляться, как исключения из общего правила. Ясное дело, что землевладелец мог облегчать тягости колона в награду за какую-нибудь оказанную тем услугу. Он мог также поднять высоту сбора, если предоставлял колону для пользования более обширную площадь. Далее, если он ссужал колона деньгами, то мог обеспечить возврат их повышением оброка. Изменения происходили еще и другим путем, именно колон мог добиваться перевода личных трудовых повинностей в денежный сбор. Но рядом с такими частичными уклонениями незыблемо сохранялось общее правило неизменности первоначально фиксированной суммы оброка.
Нам важно было бы знать хоть с некоторой отчетливостью, какова была природа и цифра этих оброков, которые неслись колонами, в первые века после римской империи. — Грамоты шестого, седьмого и восьмого веков, которые так часто упоминают колонов, никогда не указывают, каковы были их обязательства. Невозможно основываться на одном дипломе, приписываемом Хлодовеху и относящемся будто бы к 499 г. Это текст, очевидно, подложный, и нельзя пользоваться им, как источником [58]. В одном отрывке из жизни Дезидерия, епископа Кагорского, появляются колоны, разводившие виноградники и обязанные отдавать помещику десятину от полученного ими вина. Но больше ничего не сказано, подлежат ли они каким-нибудь другим повинностям. Стало быть, это место дает слишком неполные и неопределенные сведения, чтобы мы могли вывести из него твердое заключение [59].
Первый раз находим мы точные данные по занимающему нас предмету в своде баваров. Известно, что этот сборник был составлен по приказу королей франкских и под влиянием понятий и обычаев, господствовавших в государстве Меровингов. Может быть, покажется удивительным, что у баваров колонатные отношения регулировались законом, между тем как мы удостоверяли, что законы никогда не занимались этим предметом. Но дело в том, что Баварская Правда в той форме, которая осталась в нашем распоряжении, сложилась под сильным внушением церкви. Потому-то она открывается целой книгой, которая посвящена интересам духовенства. Именно в эту книгу церковь побудила внести ряд статей об обязанностях рабов и колонов, сидевших на ее землях. Следовательно, порядки, которые мы сейчас будем изучать, характеризовали жизнь не всех колонов баварской страны, а только тех из них, которые принадлежали церкви.
‘Колон церкви, — читаем мы в данном своде, — должен прежде всего вносить agrarium, то есть, если он соберет 30 мер, то обязан отдать 3, он должен также десятую часть от своего льна и от меда своих пчел [60]. Кроме того, он вспашет своему господину площадь в сорок футов ширины на 400 футов длины, именуемую andecena, он засеет, взборонит и уберет ту же площадь и свезет урожай в амбар [61]. Он скосит ариппен луга и свезет сено в сарай [62]. Он будет садить виноградники, окапывать их, разводить отводки, подрезать лозу и собирать плоды [63]. Он обязан либо доставлять лошадь, либо сам отправляться, куда его посылают, он выполняет извозную службу до расстояния в 50 лейг, но не далее [64]. Наконец, он должен исправлять дом хозяина, его гумно, конюшни, по мере надобности’. — Аламаннская Правда, составленная при тех же условиях и влияниях, что и баварская, также свидетельствует, что на колонов церкви возлагались одновременно и оброки, и барщины [65].
Нет ничего невозможного в том, что рассмотренные только что положения о колонате были германского происхождения, ибо мы их находим в германских странах, и не доказано, что колонат не существовал в древней Германии. Но следует с большей вероятностью предположить, что этот колонат, наличность которого мы констатируем лишь на землях церковных и королевских [66], был в данных странах довольно поздним явлением, принесенным извне. Потому-то, с другой стороны, вполне допустимо мнение, что изученные правила проникли сюда из Галлии, и что в них некоторым образом отображается древний римский колонат.
Мы видим, в самом деле, что тягости церковных колонов в стране аламаннов и баваров составлялись из двух элементов. Прежде всего, они отдавали собственнику земли десятую часть продукта, полученного им с уделенного им участка. Затем, он выполнял некоторые работы на земле, которую хозяин оставил в собственном распоряжении, или в его усадьбе. Вспомним тут, что в римской империи колон-держалец также обязан был, во-первых, вносить владельцу известную долю от своего урожая, во-вторых, отдавать ему несколько дней труда на барском поле [67]. Совершенно одинаковые условия вновь открылись перед нами здесь сейчас. То, что римский документ во втором веке называл pars agraria, то и баварский именует agrarium [68]. Мы видели, что колоны африканского saltus Burunitanus несли по два дня пахотной работы, по два дня бороньбы и по два жатвы в пользу собственника, теперь замечаем, что обязательство колонов в стране баваров вспахать, засеять, взборонить и убрать площадь около 16 аров земли довольно близко соответствует этим шести дням барщины римского колона. Правда, на колона в Баварии наложены еще другие обязательства, о которых ничего не упомянуто в римском документе II-го века. Может быть, такое различие происходит просто оттого, что в последнем, по самой его природе, не должны были перечисляться все тягости колонов [69], может быть также, и самые тягости увеличились в промежуток между вторым и шестым веками. Церковь, устраивая ‘колонатное держанье’ на своих землях внутри Германии, могла установить несколько новых правил, которые были раньше неизвестны или применялись лишь редко во времена империи.
Карл Великий не издал ни одного закона о колонах, да ему и не представлялось для того поводов. Но ему важно было знать состояние земель и состояние личностей в его империи. Вот он и повелел составить краткие инвентари каждого поместья, в которых было бы показано рядом с протяжением и природой земель также социальное положение обитавших на них людей. Его приказания были осуществлены на казенных землях и еще на монастырских и епископских, остается неизвестным, оказалась ли такая работа выполнена на поместьях частных собственников [70].
Таким образом тысячи поместий приобрели свои ‘писцовые книги’ (descriptiones). Таково наименование, каким пользовался Карл Великий для обозначения подобных описей [71]. Это — тот же самый термин, который употреблялся в римской империи для наименова-ния тех кадастров, в которых каждому поместью предоставлялась особая страница, и где каждый колон был ‘записан’ (adscriptus). Так как в системе управления поместьями церкви никогда не прекращалась практика составления подобных инвентарей-описей, то можно думать, что такого рода документы, редактированные во время Карла Великого, походили, по крайней мере, со стороны формы, на более ранние. В них, прежде всего, показывалась площадь части поместья, оставленной в непосредственном распоряжении собственника, которая тогда стала называться — mansus dominicatus, со специальным обозначением отдельных угодий, полей, виноградников, лугов и лесов, из которых она составлялась. Далее перечислялись более мелкие mansi (участки, наделы), находившееся в пользовании у держальцев. Если descriptio было составлено обстоятельно, в нем содержалось также обозначение для каждого манза входивших в него пахотной земли, виноградника, луга, а еще ставилось имя держальца, его жены и детей. С особенной отчетливостью заносились в книгу повинности каждого держальца и службы, которым он был подчинен [72].
Описи отдельных имений одного и того же собственника, например, монастыря, объединялись в один общий регистр со многими листами, который потому и назывался polyptychum. Самое это название древнее точно так же, как и предмет, который оно обозначало. ‘Полиптихи’ существовали уже в римской империи, и церковь поддерживала непрерывно филиацию таких писцовых книг [73]. Те из них, которые были составлены по распоряжению Карла Великого, не исчезли для нас совсем. Сохранились отрывки от полиптихов аббатств Saint Amand Saint-Maur les Foss&eacute,s, Corbie [74] и нечто вроде образца — типа (или формулы) для тех, которые должны были вестись в королевских поместьях [75]. Кроме того до нас дошли два полиптиха почти в цельном виде, это уже цитировавшиеся писцовые книги монастырей — St Germain des Pr&egrave,s и St Remi de Reims. Первый был редактирован во время управления аббата Ирминона, в последние годы царствования Карла Великого. Второй возник не раньше правления Карла Лысого и епископата Гинкмара [76]. Но мне кажется, что последний воспроизводит со вставкою лишь новых имен держальцев и с незначительными дополнениями тот регистр, который был составлен здесь по приказу Карла Великого. Это та же писцовая книга, только обновленная данными, накопившимися за полвека и с регистрацией тех перемен, которые произошли за этот промежу-ток времени в составе обитателей имений монастыря [77]. Чтение обоих названных поли-птихов было облегчено благодаря превосходному исследованию, произведенному над их текстами Бенжаменом Гераром, одним из самых глубоких и истинных европейских уче-ных XIX-го века. Оба памятника обладают неисчислимой ценой для историка, который хочет познать, как слагается вообще жизнь общества. В настоящую минуту мы постараемся лишь разыскать, каково было тогда положение колонов.
В рассматриваемых документах нет почти ни одной страницы, на которой бы не было записано несколько колонов. Так, не только класс колонов, оказывается, продолжал существовать, но он являлся даже самой многочисленной категорией сельских жителей. Можно сделать расчет, по которому обнаружится, что из числа приблизительно 3200 семейств крестьян, упомянутых в сен-жерменском полиптихе, более 2000 находились в колонат-ном состоянии.
Рядом с колонами сидели другие классы крестьян. — То были рабы (или сервы) и лиды. Около имени каждого мужчины и каждой женщины составитель регистра обозначил его социальное положение. Забота об этом свидетельствует, что колон продолжал сильно отличаться и от раба, и даже от вольноотпущенника. В IX-м веке колон не больше смешивался с рабом, чем в четвертом. На деле, впрочем, по некоторым признакам приходится убедиться, что разница между ними начинала слабеть [78]. По праву же она сохранялась в полной силе.
Важно отметить, что в писцовой книге аббатства св. Ремигия (St. Remi) Реймского колон уже не называется больше этим именем (colonus). Его почти везде обозначают, термином — ingenus. Было бы большой ошибкой переводить это слово — ‘свободный человек’. Кто хорошо освоился с языком эпохи, тому известно, что многие старые термины приобрели новое условное значение, выросшее исключительно под влиянием обычая. — Люди, которые в тысячах мест регистра Сен-Реми именуются ingenui, очень походят на тех, кто также в тысячах статей сен-жерменского полиптиха обозначены, как coloni. И те, и другие одинаково являются земледержальцами на совершенно тожественных условиях: они платят те же поборы, несут одинаковые работы, подчинены аналогичным повинностям [79].
Уже в римских сводах законов устанавливается ingenuitas колонов. Мы читаем там: ‘хорошо известно, что они рождены свободными’. Неудивительно поэтому, что к ним применялось слово ingenui, чтобы отличить их от рабов (servi). Рабы и колоны обитали бок о бок друг с другом, одинаково как держальцы, обложенные более или менее однородными тягостями. Поэтому, совершенно естественно, что их различали друг от друга по наиболее заметному признаку. Колоны дорожили квалификацией их, как ‘свободных’, и обозначение ingenui удержалось в нескольких областях. Оно не составляет исключительной особенности поместий, принадлежавших аббатству Сен-Реми, его же встречаем в полиптихе Ситиуского монастыря (Sithiu). Колоны там постоянно называются ingenui, женщины из их класса — ingenuae [80]. Я даже склонен думать, что такое словоупотребление было распространено очень широко: в самом деле, почти везде участки колонов именуются mansi ingenuiles, так что этот термин в конце концов и должен пониматься специально как mansus colonicus. Подобного рода речения, которые шли, конечно, очень издалека, обладали смыслом, который не ускользает от историка.
Положение колона было и здесь наследственно, мы заключаем так из наших полиптихов, хотя прямо этого нигде не указано [81]. Семьи колонов, списки которых даются в регистрах, поселились на занятых местах очень давно, так что память о первоначальном прибытии давно изгладилась из их сознания. Так, например, колоны, которые обрабатывали поместье Витриак, являлись потомками тех, которые уже сидели на нем в то время, когда оно составляло еще собственность Елевтерия и Евсебии. Стало быть, по крайней мере два века назад, эти семьи испоместились на данной земле. Во многих статьях или параграфах мы видим, что составитель тщательно выделяет человека, которого он квалифицирует как extraneus, advena или forensis, то есть, называет его пришедшим извне, первым из семьи его севшим на данном поместье [82]. Такое заботливое обозначение исключительного случая само по себе подтверждает, что другие люди находятся в поместье издавна, они в нем родились, они происходят от старых колонов.
Наследственности колоната соответствует наследственность держания. Это начало также прямо не выражено в писцовой книге, потому что на счетных регистрах не записывается ходячая, неоспоримая истина. Но внимательное чтение текста полиптихов не оставляет по этому вопросу никакого сомнения. Если дети так тщательно записывались рядом с отцами при описях отдельных манзов, ясно, что они в известный момент замещали на них последних. Еще и другие признаки обнаруживают перед нами наследственность держанья. Многие из манзов, хотя и не очень протяженные, оказываются заняты двумя, тремя, четырьмя колонами. Такие разделы могли происходить от различных причин, но главной должно было быть размножение семьи первоначального колона. Держалец умирал, оставляя несколько человек детей, они продолжали занимать вместе отцовский надел. Иногда в полиптихе отмечено, что такие-то два-три колона, занимающие один манз, братья между собой [83]. Находим один манз, который держат четыре брата и одна сестра, ни один из них не женат, не чувствуется ли, что родители умерли еще молодыми, а дети остались почти малолетними? Но регистр отмечает их, однако, как держальцев. Мы видим многих женщин, занимавших особые манзы [84]: это — вдовы, которые продолжают держать вместе с детьми участки умерших мужей. Как будто даже дочери наследовали. Встречается пример колона, который умер, оставив только семерых дочерей, чуже-пришелец (extraneus) допущен был вступить в брак с одной из них, и с тех пор он, его жена и шестеро сестер ее совместно заняли тот же манз [85]. Не нахожу ни одного примера, из которого бы видно было, чтобы землевладелец нарушал правило наследственности, и как будто выясняется, что преобладал обычай раздела наследств на равные части между детьми колона. Справедливо при этом иметь в виду, что самый манз от этого не дробился: в глазах собственника по-прежнему оставались — один манз, один колон, один оброк [86]. В принципе происходило скорее общее пользование той же землею со стороны группы родичей (семейной ассоциации), чем настоящий раздел.
Те же полиптихи ясно раскрывают, как сложился в глубине веков внутренний строй колонского участка. — Последний, именовавшийся ‘манзом’ (mansus), содержал в себе одновременно и землю и усадьбу. Площадь манза бывала очень различной величины. Были манзы в два бунуария, то есть, несколько больше двух гектаров. Другие же покрывали 5, 10, 20, даже 30 бунуариев, каждый манз составлялся, по возможности, из угодий разных видов. В него входили пахотные поля, кусок луга, маленький виноградник или хмелевое насаждение [87]. Кажется, будто первоначальный собственник, который распределял манзы, стремился при этом к тому, чтобы каждая семья могла удовлетворить всем своим потребностям от занятого участка.
Манзы не квалифицировались по их величине. Из чтения Polyptyque de Saint Germain des Pr&egrave,s выясняется, что при определении природы манза, а также высоты сборов с него при-нималось во внимание не протяжение его.
Манзы в действительности распадались главным образом на две категории: mansi serviles и mansi ingenuiles [88]. Такое различение констатируется во всех видах памятников, по-видимому, оно было общераспространенным. Поместье очень редко составлялось из одного только вида манзов. Чаще всего рабские и свободные манзы перемешивались на одной и той же земле. Mansus servilis — это было держанье раба, mansus ingenuilis — держание колона.
Из того факта, что такое различение манзов раскрывается нам лишь по документам VIII-го и IX-го веков, не следует поспешно заключать, что оно только тогда и образовалось. Небольшое усилие внимания обнаруживает как раз обратное. Мало того, что такое различение не возникло в VIII веке: оно тогда начало, наоборот, слабеть и исчезать. Оно даже перестало тогда оказывать какое-нибудь влияние на практике, ибо мы часто видим, что раб (серв) занимает свободный манз, а колон держит рабский (servilis). Различие, стало быть, существует только номинально и скоро уничтожится. В самом деле, мы здесь опять наблюдаем очень давно сложившийся порядок, древнее явление.
Мы уже видели, что во времена римской империи внутри поместья крупного собственника находились и рабы, и колоны, и рабские, и колонские держанья (наделы, tenures). Несколько позже, хартии и завещания меровингской эпохи обнаруживают нам также на каждом поместье — рабов, отпущенников и колонов.
С первого взгляда легко склониться к мысли, что mansi serviles должны были быть меньше по пространству, чем другие, или, по крайней мере, менее доходны. Но доступное для нас сравнение между тысячами манзов обеих категорий никоим образом не доказывает, что рабские манзы были менее выгодны, чем колонские. По этому пункту не установилось никакого постоянного правила.
Легко также предположить, что при прочих равных условиях тяготы, ложившиеся на man-sus servilis, должны были оказываться более тяжелыми. Несомненно, так было на некоторых поместьях. Мы видим, действительно, иногда, что там, где с раба требовалось три дня барщины в неделю, с колона полагалось только два [89]. Но таково далеко не было общее правило. Во многих случаях тяготы оказываются совершенно одинаковы для держальцев как сервильных, так и колонских манзов. Во многих других, если они и не одинаковы, то равнозначащи (эквивалентны).
Существенная разница между наделами обеих категорий не заключалась, следовательно, ни в ценности самого участка, ни в привязанных к нему повинностях. Быть может, первоначально она состояла лишь в том, что раб обладал не теми же правами на свой надел, какие были присвоены колону на отданную ему землю. Землевладелец мог всегда выдворить раба, но закон лишал его права сгонять колона после того, как тот в течение тридцати лет обрабатывал у него тот же участок. Далее, сын раба не имел решительно никаких прав на наследование отцовским наделом, между тем как сын колона имел и право, и обязательство такого наследования. Из сказанного легко понять, что для господина было очень важно такое различие между mansi serviles, которые можно было всегда отобрать, и mansi ingenuiles (colonici), которые можно было возвратить обратно в свое непосредственное распоряжение лишь в случае отсутствия у колона наследников.
С течением веков такая важность ослаблялась, и из наших полиптихов обнаруживается, что исконная разница между манзами уже не принимается в расчет. Причина такой перемены легко отыскивается. Дело в том, что постепенно рабское держанье фактически сделалось таким же постоянным и наследственным как и другие. Отсюда проистекло, что для колона стало безразлично, занимать ли mansus servilis или mansus ingenuilis. Только в терминологии различие сохранилось дольше, чем в реальной жизни, и писцовая книга поместья продолжала по старому обычаю помечать, что такой-то манз всегда был раб-ским, а такой всегда свободным.
Теперь хотелось бы расследовать, каковы были повинности, лежавшие на колоне за пользование землею, которую он занимал. Полиптихи обозначают их для каждого с полнейшей точностью. Но прежде всего необходимо сделать одно замечание. Не следует представлять себе, чтобы эти инвентари отдельных поместий, которые мы находим в полипти-хах, были составлены самими собственниками, то есть, аббатами, епископами или фискальными должностными лицами. Они были записаны, по крайней мере, насколько дело касается участков, отданных под держанье, самими держальцами или по их показаниям. Аббат или его уполномоченный призвал их некогда в барскую усадьбу, составлявшую центр управления поместьем. Каждый из держальцев объявил тогда же, каков его участок и каковы обязательства. Управляющий господина записал с их слов. Держальцы принесли предварительно присягу, что будут говорить правду. Когда объявления их были записаны, они их подписали [90]. Таким образом оброки и повинности колонов оказались закреплены на бумаге ими самими. Отсюда вытекает важное заключение. С одной стороны, государственная власть, как бы могущественна она ни была в изучаемую эпоху, не считала себя призванною самостоятельно определять обязательства колонов: вспомним здесь, что римские императоры, точно так же никогда не вмешивались в задачу установления этих поборов. С другой стороны, землевладельцы IX-го века равным образом как будто не заявляли притязания на такое право. Оброки были определены издавна. Оставалось лишь засвидетельствовать их. Никто не имел власти, никому даже не приходило мысли производить здесь новшества.
Итак, мы тут находим опять одну из характернейших черт колоната, одну из тех особенностей, которые уже поражали нас в римской империи. Колонат проистекает из древнего соглашения, дата которого неопределима, которое остается неизменным для обеих сторон, как оно признается неизменным и со стороны самого государства. Я не решился бы утверждать, что во время составления наших полиптихов не было известного числа колонов, которые бы жаловались на свое положение и просили бы облегчения тягот. Может, быть, и обратно, было и некоторое число собственников, которые находили, что оброки недостаточно высоки по отношению к величине наделов, и которые пытались поднять их. Но в источниках нет признаков того, чтобы жалобы одних или усилия других получили удовлетворение. Везде оказалось сохранено положение вещей, выработанное традицией.
В силу именно этого, наши полиптихи, хотя и составленные во времена Карла Великого, получают для нас такую же цену, как если бы они возникли на несколько веков раньше занесения в них имен живых лиц, которые фигурируют на их страницах. Последние сами относятся действительно к IX-му веку, но семьи этих людей, устройство самих наделов для держания, цифры уплачиваемых сборов и обязательных барщин — все это относится к восьмому, седьмому, шестому векам, а, может быть, и к еще более раннему времени. — Возьмем, к примеру, поместье Vitriacum. Составитель полиптиха поражен незначительностью оброка сидевших на нем колонов, и он считает нужным объяснять, что он был установлен три века тому назад, и церковь не могла изменить его высоты.
Впрочем, необходимо сделать ограничение в пользу одного из поборов, которые особенно часто значатся в наших полиптихах. Речь идет о том, что называется hostilitium или военной повинностью. Она была учреждена, по всем видимостям, лишь Карлом Великим: это единственное нововведение VIII-го века, все остальное — древнего происхождения.
Тягости колона лежали, собственно, не на его личности, но только на занятой им земле. Его положение и в этом отличалось от положения раба, который, поверх того, что вносилось им за предоставленный в его держанье надел, платил известного рода ‘трибут’ в 4—8 динариев, как бы в виде выкупа того права, каким владел господин над его личностью, pro capite suo. Колон же платил только за землю [91]. Оброк связан был с держаньем надела. Это настолько верно, что если случалось колону занять рабский манз, он обязывался нести все поборы и повинности, первоначально привязанные к этому манзу. Если крестьянин по какому-нибудь поводу переводился с одного участка на другой, он тотчас же должен был брать на себя тяготы, лежавшие на новом манзе [92].
Скорее манз нес арендную плату, чем личность сидевшего на нем колона платила подать. Потому-то мы видим, что если какой-нибудь колон занимал половину какого-нибудь манза, — а такие случаи повторялись довольно часто, — само собою разумелось, что на нем лежала лишь половина тягот, связанных с этим манзом [93].
Повинности колонов не везде были однородны. Они видоизменялись от поместья к поместью, они не всегда были даже для всех одинаковы внутри одного и того же поместья. Если в стране баваров церкви удалось установить для всех колонов единый общий порядок, то это произошло потому, что в этой области приобретение ею земельных имуществ совершилось почти сразу, и церковь учредила там колонат как бы в один момент. Не то было в сфере развития церковного землевладения в Галлии. Поместья медленно приобретались церковью одно за другим, и колонат постепенно слагался на каждом из них до того времени, когда они вошли в состав собственности церкви. Отсюда и возникли те многочисленные неравенства в протяженности манзов и в тягости поборов, которые постоянно открывают нам писцовые книги. Отсюда и часто замечаемое несоответствие между этими тягостями и ценностью участков, находившихся в руках держальцев.
Иногда оброк выражается только в денежной сумме. Мы находим, например, один mansus ingenuilis, который оплачивался восемью солидами [94]. В другом месте, видим, один колон платил 12 динариев за свою землю [95]. Соломон и Бенуа держали вместе один манз площадью в 7 бунуариев и платили за него лишь 3 солида [96]. Колон Гунрок, сакс по происхождению, держал два свободных манза, и платил 2 солида за один, 5 солидов за другой [97]. За один манз в 25 бунуариев, два совместно державшие его колона платили оба 5 солидов и к этому одному сводились почти все их обязательства [98]. Несколько подобных же приме-ров встречаются и в полиптихах монастыря Ситиу и аббатства св. Ремигия Реймского, но, как кажется, они представляют исключения [99].
Менее редки упоминания об оброке натурою. Встречаются колоны, которые, наподобие половников, возделывают свои держания и делятся с собственником полученным урожаем пополам. Этот порядок называется в наших текстах — arare ad medietatem [100]. Правда, этим людям довольно часто предоставляется на выбор хозяйствовать исполу или вносить определенную и постоянную денежную плату, которая заранее назначена в цифре 12 динариев или 2 солида [101]. В других случаях говорится, что колон должен десятину со всего продукта, какой производится на его участке [102]. Иногда он вносит лишь десятую долю от зернового хлеба и еще некоторые другие сборы [103]. Часть, причитавшаяся с колонов, иногда обозначается в наших текстах словами cononicum, agrarium или araticum [104]. Первый из этих трех терминов как будто более специально служил наименованием для долей урожая от вина [105], два последние, конечно, обозначали доли урожая от зерна. Иногда приходилось также платить, каждые два или три года, десятину от овец [106]. Некоторые вносили натуральный оброк, выражавшийся в нескольких модиях вина [107]. ‘Полиптих св. Ремигия’ вскрывает одну женщину-колонку, вносившую в качестве ценза (чинша) со своего держанья лишь 2 модия [108], но подобные случаи повторяются не часто.
Гораздо более распространенной формой отплаты колоном собственнику за держанье являлось в изучаемую эпоху известное количество труда на господском поле. Действительно, в каждом поместье некоторая часть выделялась для непосредственного хозяйства собственника, она называлась — mansus dominicus. В пределах такой барской земли находилась прежде всего усадьба хозяина с его жилищем и всеми экономическими постройками, необходимыми для крупной сельской эксплуатации. Рядом располагались сад для развлечения (viridarium), плодовое насаждение и огород (hortus), наконец, пахотные поля, виноградники, леса. Бок о бок или кругом были раскинуты мелкие манзы держаль-цев. В среднем выводе хозяйская часть составляла приблизительно около трети всего поместья [109].
И вот, общим, почти всеобщим, правилом аграрных порядков эпохи было обязательство держальца, был ли он рабом или колоном, отдавать часть своего труда на обработку помещичьего поля. Например, один колон, занимавший свободный манз в шесть бунуариев с маленьким виноградником и лугом, ‘делал’ (facit) 3 арипенна на винограднике господина. Это значит, что весь урожай с его надела оставался в его пользу, но взамен этого он обязывался обеспечить хозяйство на указанном клочке виноградника помещика: эта работа составляет как бы его арендную плату [110]. Другой колон, рядом с первым, держал 10 бунуариев земли, он ‘делал’ 4 арипенна виноградника, кроме того, он нес известную возную повинность и обязывался исполнять еще другие ручные работы (manoperae), необходимые в сельском хозяйстве [111]. В нескольких поместьях колон, державший 20 бунуариев, был повинен вспахать 3 бунуария барской земли. Другой колон, державший 6 бунуариев, пахал барину 2, державший 8, пахал 4 [112]. Вот еще некий колон Гаутсельм, он занимал 12 бунуариев поля, 2 арипенна виноградника и небольшой кусок луга, главная его повинность состояла в обязательстве убрать три полосы (perticae) на барской земле (dominicum) [113]. Еще в другом поместье один колон, державший 6 бунуариев пахотной земли, 1 арипенн виноградника, 2 арипенна луга, расплачивался обработкой 3 арипеннов барского виноградника [114]. Другой должен был пахать четыре perticae озимого поля, две — ярового, кроме того, он должен был огораживать четыре пертики луга и исполнять ‘барщины и разные работы, которые ему предпишут’, на таких условиях он занимал пять с половиной бунуариев пахоти, 4 арипенна виноградника и 4 арипенна луга [115]. — Тейтла-гий также держал колонский манз: ему приходилось пахать четыре арипенна барской земли, ‘кроме того нести некоторую повозную повинность и ручные работы и рубить дрова’ [116]. Владения какого-нибудь аббатства часто находились далеко от самого монастыря, и вот некоторые колоны обязывались доставлять туда раз в год воз с вином, другие — воз с хлебом. Иногда допускалось колонам откупаться от последней стеснительной повинности, и в регистрах показана цена такого выкупа: ‘колон должен будет свезти один воз (продукта) на расстояние 30 лейг (миль) или заплатить 4 динария’ [117]. ‘Он будет работать на господском винограднике или заплатит один солид’ [118].
Часто вместо того, чтобы определять площадь барской земли, которая подлежала обработке данным колоном, памятники указывают число дней возложенной на него работы. Оба расчета составляли эквиваленты. Так, в одном поместье, принадлежавшем аббатству Ситиу, колоны должны были два дня работы в неделю, а рабы — три. Отмечаются случаи, когда и с колона требовалось три дня в неделю [119]. Есть один пример, когда колон нес даже до 5 дней, и писцовая книга подчеркивает, что избавлялся он от барщины лишь в неделю Рождества, Пасхи и Вознесения [120]. Вальтберт, колон, державший манз, должен был во время сбора винограда пятнадцать дней барщины на собственном содержании, владелец мог потребовать от него и дополнительных дней, но под условием доставления ему продовольствия [121].
Обычнее всего, наконец, повинности колонов составлялись частью из денег, частью из натуральных поставок и частью из пахотных дней и других работ на барской половине. Так, один колон, державший около 6 бунуариев земли, нес ежегодно 10 динариев, 3 курицы и 15 яиц, вспахивал полосу поля и работал на барина один раз в неделю [122]. Гильдега-рий платил ежегодно 3 солида денег и обязывался обработать 6 пертик [123]. Еще один, державший 12 бунуариев, обязан был, за вычетом воинской повинности, пахать 6 пертик, убирать 2 пертики, работать три дня в неделю и доставлять два воза в год для переправы продукта [124]. В поместье Mariacum, где повинности были одинаковы для всех, каждый колон доставлял 5 мер овса, четыре меры бобов, несколько цыплят, горчицы, кроме того, они исполняли работы на барском поле, рассевая при этом 2 меры собственного зерна [125]. В одном поместье из числа принадлежавших аббатству Сен-Реми, с каждого колонского манза, требовалось три с половиной определенных меры пшеницы, две определенных меры дров и 250 дранок, кроме того, они давали возы для доставки в монастырь хлеба, сена, вина [126]. Один колон, занимавший более 16 бунуариев земли, в поле, винограднике и лесе, пахал 4 пертики озимого господского поля, 2 пертики ярового и культивировал 2 арипенна виноградника, он же поставлял несколько цыплят, обязывался тремя днями барщины в неделю, двумя на поле, одним во дворе, наконец он нес и повозную повинность, ‘когда ему прикажут’ [127]. Другой пахал 6 пертик и должен был три барщинных дня каждую неделю [128]. Тридцать два колона, занимавшие поместье Tasiacus, должны были каждый по 2 динария взамен извоза, пахали по 2 арипенна, производили девять барщин в год, доставляли 12 больших мер полбы, десятину от своего вина и несколько повозок дров [129].
Случается, что пределы работ и число барщинных дней, должных господину, не обозначены в писцовых книгах. Один колон, Гаирмунд, обязывался нести полевые и ручные работы и рубить деревья ‘так часто, как ему прикажут’ [130]. Другой, за участок в 11 бунуариев, обрабатывать 9 пертик, должен был один день труда в год для окапывания канав и обязывался нести всякого рода барщины на поле и во дворе ‘по требованию’ [131].
Работы, возлагавшиеся на колонов, были всякого рода. Один приготовлял известь, другой варил пиво, третий окапывал канавы, городил заборы кругом садов и дворов, вывозил навоз. Такой-то обязывался изготовить в течение года назначенное количество досок и обручей для бочек, другой — известное количество теса и гонта для исправления кровель в барской усадьбе. Все здесь предусмотрено и обозначено. Колон поставит пятьдесят штук теса, если он сам дает лес, сто, если он делает тесины из барского материала [132].
Как видно, фактически господствовало в описываемых отношениях большое разнообразие. Но в сущности под такой бесконечной пестротой открывается общее и постоянное начало: колоны обязуются обрабатывать землю господина и поддерживать его усадьбу. Такова была главная повинность. Они оплачивали собственника меньше деньгами, чем трудом. Последний извлекал из колонов некоторые денежные суммы, некоторую массу продукта, но прежде всего он требовал от них обработки его собственной земли. Они расплачивались за уступленные им участки, вспахивая барскую землю, обрабатывая его виноградник, производя у него жатву и сбор винограда, исправляя кровлю его дома, перевозя его вино и хлеб.
Все сгруппированные факты разъясняют, если мы не ошибаемся, сущность колоната. Колонат всегда сопутствовал разделению поместья на две части, которые обе принадлежат как собственность одному господину, но из которых одна уступлена им в держанье колонам. Напомним, что мы уже обнаружили такой раздел поместья в тех немногих памятниках о земельной собственности, которые оставила римская империя. Такой же раздел вновь открывается в памятниках меровингской эпохи. Хартии и формулы констатируют его постоянно [133]. Полиптихи показывают, что такова была повсюду распространенная система. Велико ли поместье или незначительно, земля его всегда распадается надвое. Таков органический строй земельного имущества.
Теперь мы видим, что этот организм, который так хорошо описан в полиптихах, сложился не в эпоху, когда они были составлены. Мы имеем дело и здесь о обычаем или явлением, идущим очень издалека. Вилла Vitriacus, например, уже тогда, когда она находилась в собственности Елевтерия и Евсебии, разделялась на mansus dominicalis и ряд mansi различных держальцев [134]. Возьмите также любую виллу из земель королевского фиска[135], или из частных владений, о которых упоминается в грамотах, возьмите церковные поместья, и везде вы найдете то же самое разделение. Среди поместий, принадлежавших монастырям St. Remi de Reims, St. Germain des Pr&egrave,s или St. Amand, было, конечно, очень много, пожалованных аббатствам частными семьями, которые владели ими с незапамят-ных времен. В этих доменах положение колонов оказывается далеко не везде тожественным, но во всех мы находим колонов-держальцев, и во всех находим также барскую землю (dominicum), которая обрабатывается трудом их рук. Поищем происхождения такого сочетания двух элементов — колоната и барской земли, — поднимаясь назад из века в век: мы дойдем до эпохи, когда образовались крупные villae, и эта эпоха есть время поздней римской империи. Внимательное исследование фактов, которые не место здесь рассматривать, показывает, что там в третьем и четвертом веках крупная собственность почти повсеместно заменила мелкую. Очевидно, владельцы этих больших поместий не нашли простейшего и более верного способа их эксплуатации, чем та система, образцом которой являлся saltus Burunitanus уже во втором веке, то есть, именно порядок раздела поместья на две части, из которых одна сохранялась для непосредственного хозяйства собственника, другая же раздавалась держальцам. Такая система шла параллельно развитию колоната и содействовала его широкому распространению в III-м и IV-м веках. Таким образом практика рабского и колонатного землепользования утвердилась как лучший возможный способ обеспечить культуру крупных поместий.
Проходили века, но каждое поместье, так расчлененное, оставалось неизменным. Раздел ‘виллы’ надвое и наличность колонов являются двумя параллельными чертами, которые мы можем проследить в постоянном сопутствии друг другу из поколения в поколение. Франкские собственники, которые часто наследовали римским, собственники церковные, которые стали на месте светских, ничего не изменили во внутреннем строе поместий. Проследите, например, действия аббата Сен-Жерменского монастыря. Он владел более, чем 50 villae, из которых каждая равнялась, примерно, современному селению. Он мог сохранить лично для своего употребления из их части два или три целых поместья, чтобы превратить их в великолепные роскошные резиденции, а остальные, также в целом виде, раздать держальцам. Но он никогда так не поступал. Если у него 50 поместий, то в них пятьдесят раз повторяется mansus dominicatus, и во всех пятидесяти располагается ряд участков держальцев (mansi serviles, ingenuiles). Дело в том, что подобное деление теснейшим образом связано было с институтом колоната. В сущности, барская земля (mansus dominicatus) возделывалась трудом колонов, сидевших на отданных под держанье участках (mansi colonorum): хозяйство на ней обеспечивалось существованием рядом крестьянского держанья. Касаться такого внутреннего устройства сельского поместья (domaine rural), — это значило, во-первых, ставить неодолимые препятствия для его эксплуатации, это значило, затем, видоизменять положение людей, оседлых на нем. Между тем никто не думал о таком решительном перевороте. Такое разделение поместья на две части, одну — высшую, другую — низшую, причем первая возделывалась силами второй, — в этом, быть может, воплощается самый капитальный результат аграрного развития изучаемой эпохи в истории человечества. И этот факт является одним из тех социальных обычаев, которые обнаруживают особенно могущественное и особенно долгое влияние на судьбы людей и народов.

* * *

Однако, наша задача здесь останавливается. Мы разыскивали все факты и все тексты, которые могли помочь нам уразуметь римский колонат. В первую эпоху римской империи мы нашли лишь несколько освещающих его слов, как бы случайно вырвавшихся у Варрона, Колумеллы и Плиния, и открыли несколько правовых положений, которые только косвенным путем дали жизнь колонату. Во втором веке одна надпись показала нам несколько важных фактов: существование колонов, добровольно наследственных, внесение ими в уплату за занятые участки доли урожая и исполнение нескольких барщинных работ, культуру барской половины поместья трудом крестьян-держальцев. Писатели III-го и IV-го веков, сообщая о колонах, приводившихся из Германии, обнаружили нам настолько быстрое распространение института колоната, что туземных жителей империи уже не хватало для пополнения его рамок. От IV-го и V-го веков у нас остались законы, но они знакомят нас лишь с некоторыми сторонами и правилами колоната. Тем не менее нам удалось установить, что не законодательство его создало. Мы не оставили в стороне и документы последующих веков. И они не только доказали нам продолжение существования колоната, но и лучше выяснили некоторые из его древних особенностей. За отсутствием земельных описей римской империи мы изучили полиптихи IX-го века, и нам оказалось возможным усмотреть в них потомков римских колонов занимающими наделы своих предков и уплачивающими, за немногими изменениями, те же самые оброки, несущими те же работы на барской земле. Мы смогли, таким образом, следовать за развитием колоната из века в век, с документами в руках, которые из века в век становились более многочисленными, хоть и оставались все же недостаточными. Мы не претендуем на полное знание до глубины — ни происхождения, ни всех признаков колоната. Мы не ответили на все вопросы, которые связаны с познанием этого своеобразного явления. Мы скорее усиливались только поставить важнейшие задачи и показать трудности, связанные с их разрешением.

Примечания

1 Greg. Magni, Epist. IV, 21 (в изд. Migne, Patrologia latina). Папа говорит здесь прежде всего о христианских рабах, принадлежавших евреям. Затем он переходит к колонам последних: ‘Hi vero, qui in eorum possessionibus sunt’. И он устанавливает о них: ‘Legum districtione sunt liberi’.
2 Ibidem: ‘Quia colendis eorum terris diutius adhaeserunt, utpote conditionem loci debentes, ad colenda quae consueverant rura permaneant, pensiones praedictis viris praebeant, et cuncta, quae de colonis vel originariis iura praecipiunt, peragunt’.
3 Ibidem: ‘Extra quod nihil eis oneris amplius iudicatur’.
4 Такая massa представляла то одну большую виллу (поместье), то соединение нескольких villae либо fundi. См. пример у Greg. Epist. XIV, 14: ‘Massam, quae Aquas Salvias nun-cupatur, cum omnibus fundis suis, id est, Cella Vinaria, Antoniano, villa Portusa, Cassiano Silonis, Corneliano, Thesselata, cum omni iure suo et omnibus ad eam pertinentibus’. Другие многочисленные примеры можно найти в различных местах Liber Pontificalis (см. ed. Duchesne).
5 Greg. Magni, Epist. I, 44: ‘Cognovimus in aliquibus massis Ecclesiae exactionem iniustam fieri, ut… conductores exigantur… Volumus, ut securitatis libellos ita de pensionibus facias… Quoties conductor aliquid colono suo abstulerit’. — Григорий заканчивает советом не менять часто conductores, это самое обнаруживает, что их арендные договоры были сроч-ные. Автор говорит также о libellus, то есть, письменном акте аренды, в котором была обозначена summa pensionis.
6 Cod. Th. — X, 5: X, 26. — О сохранении той же практики после римской империи см. любопытное письмо Cassiodor. Var. V, 7, в котором король Теодерих пишет: ‘Patrimonii nostri praedia illud et illud honesto viro Thomati libellario titulo commisimus…’
7 Greg. Ibidem: ‘Cognovimus rusticos Ecclesiae gravari. Nihil aliud volumus a colonis Eccle-siae exigi… Si quis ex familia culpam fecerit’.
8 Ibidem: ‘Labores suos venumdat’.
9 Greg. Ibidem: ‘Cognovimus, quod prima illatio burdationis rusticos nostros angustat, ut, priusquam labores suos venumdare valeant, compellantur tributa persolvere’.
10 См. в конце этого письма то, что сказана о кондукторе Феодосии, который получил с колонов burdatio, поднимавшуюся до этой цифры, но сам не внес в церковь должной пла-ты. Колонов заставили-было заплатить во второй раз, но Григорий заставил вернуть им принадлежавшие им деньги.
11 Ibidem: ‘Ad maiorem modium dare compelluntur quam in horrea Ecclesiae infertur… Ne iniusta pondera in exigendis pensionibus ponantur’.
12 Greg. Ibidem: ‘Praecipimus, ut plus quam decern et octo sextariorum modios nunquam a rusticis Ecclesiae frumenta debeant accipi’. — В другом письме (XIII, 34) он еще раз пори-цает fraudes conductorum, которые, между прочим, выражались в увеличении размеров modius до 25 sextarii. Все это показывает, как непрочно было фактическое положение колона.
13 Greg. Epist. XII, 25: ‘Ut qualibet occasione de ea possessione cui oriundo subiecti sunt, exire non debeant. Nunquam consensus noster illi aderit, ut foris de massa in qua nati sunt ha-bitare debeant’.
14 Ibidem: ‘Petrus, quem defensorem fecimus, quia de massa iuris Ecclesiae nostrae, quae Vi-telas dicitur, oriundus sit… tibi mandamus, ut eum districte commoneas, ne filios suos foris alicubi in coniugio sociare praesumat, sed in ea massa cui lege et conditione ligati sunt, socien-tur… Nunquam consensus noster illi aderit, ut foris de massa in qua nati sunt sociari debeant’.
15 Gregorii Magni, Epist. I, 44: ‘Pervenit etiam ad nos, quod de nuptiis rusticorum immode-rata commoda percipiantur, de quibus praecipimus, ut omnia commoda nuptiarum unius solidi summam nullatenus excedant’. — Дальнейший текст показывает, что сборы этого nuptiale commodum не вносились в церковную казну, а доставались кондуктору.
16 Должен признаться, что соответствующее место в письме папы Григория оставляет во мне некоторое сомнение. Он говорит: ‘de nuptiis rusticorum’. — Дело в том, что слово rustici, прилагавшееся иногда к колонам, могло обозначать также и земледельцев низших категорий, как сельских рабов mancipia, servi. — Интересно было бы установить, все ли сельское население подлежало такому свадебному налогу, или только те, кто находился в рабском состоянии. По отношению к последним такой порядок объяснялся бы сам собою: во все времена господин имел право разрешать или запрещать брачные союзы своим рабам. Что касается колонов, которые были свободными людьми, подобный порядок мог установиться лишь в силу превышения власти, не оправдываемого законом.
17 Ibidem: ‘Pauperes minus dare debeant’.
18 Greg. Magni, Epist. I, 44, in fine: ‘Scripta mea, quae ad rusticos direxi, per omnes massas fac relegi, ut sciant quod sibi contra violentias debeant defendere ex auctoritate nostra, eisque vel authentica, vel exemplaria eorum dentur’.
19 Акты второго орлеанского собора 538 г. (Sirmond, I. 255): ‘Ut nullus servilibus colona-riisque conditionibus obligatus… ad honores ecclesiasticos admittetur, nisi aut testamento aut per tabulas constiterit absolutum’. — Отметим здесь новую черту — возможность освобож-дения колонов. В документах римской императорской эпохи она не обнаруживается. Правда, такая способность быть освобождаемым сильно сближает колонов с рабами.
20 Акты второго толедского собора, гл. 3 (Mansi, X, 558): ‘Scribitur enim in lege mundiali de colonis agrorum, ut ubi esse iam quisque coepit, ibi perduret’.
21 Lex romana Burgundionum (vulgo Papianus), см. у Pertz, Leges, III, помещена вслед за варварскою правдою бургундов (lex Burgundionum).
22 Ibidem, VI, 2 (Pertz, p. 599): ‘Si dominus servum aut colonum alienum sciens in domo vel in agro suo consistentem iudicibus non praesentat, aut admonitus a fugitivi domino eum adsig-nare dissimulat, mulctam retentatoris incurrat…’ — Закон этот извлечен из кодекса Феодо-сия. — В Papianus идет еще речь о колонах в главах XIV, XXXVII и XLVI.
23 Lex romana Wisigothorum, ed. Haenel, 1849.
24 Ibidem, V, 9, 1.
25 Ibidem, V, 9, 2.
26 Lex romana Wisigothorum, V, 10.
27 Ibidem, V, 11. — ‘Interpretatio’, сопровождающая эти статьи законов, которая являет-ся делом рук юрисконсультов из южной Галлии, приводит к мысли, что колонат не толь-ко не был смягчен, но, наоборот, оказался усилен новыми строгостями. Например, выра-жение Константина — ‘ferro ligari in servilem conditionem’ — превратилось здесь в ‘in servitium redigatur’.
28 См. Epitome Aegidii и Lex dicta Utinensis или Epitome S. Galli в изд. Haenel, напечатано параллельно с Lex romana Wisigothorum.
29 Lex Burgundionum, VII: ‘Non compellatur dominus sacramenta praebere neque pro servo neque pro originario, sed cum crimen obiectum fuerit seu servi seu coloni…’ — Сближение двух членов приведенной фразы показывает, что colonus здесь синонимично с origina-rius. — Ibidem: ‘Dominus, cuius servus est aut colonus’. — Ibid. XXI, 1: ‘Si quis, inconsulto domino, originario aut servo solidos commodaverit’. — Ibid. XXXIX: ‘Si, inconscio domino, ignotus veniens ab actore aut colono receptus fuerit’.
30 Ibid. XXXVIII, 10: ‘Quod de Burgundionum et Romanorum omnium colonis praecipimus custodiri’.
31 Ibid. XVII, 5: ‘Romanus ingenuus, qui causam cum barbaro habuerit, aut dominum (barba-ri) admoneat aut actorem. Et si actor iterato admonitus ad causam dicendam pro originario sibi commisso non venerit, centum fustes accipiat’. — Мы видим в данном отрывке, что чело-век, названный в начале barbarus, в конце именуется originarius. Это — колон, и он под-чинен actor’у, то есть, доверенному рабу господина, который заведовал хозяйством в его именье.
32 Edictum Theodorici, 21, 22, 48, 104, 121, 146, 148.
33 Ibidem, 65.
34 Ibidem, 84: ‘Quisquis colonum alienum sciens fugitivum susceperit aut occultaverit, ipsum domino cum mercedibus et peculio eius et eiusdem meriti alterum reddat’.
35 Ibidem, 68: ‘Originaria intra vicennii spatia repetatur’.
36 Edictum Theodorici, 67: ‘Si originarius alienus se originariae coniunxerat, duas filiorum partes originarii dominus et tertiam originariae dominus consequatur’.
37 Lex Alamannorum, VIII, 6 (Pertz, Leges, III, p. 48, IX, ed. Walter): ‘Si quis liberum Ecclesiae, quem colonum vocant, occiderit’. — Ibidem, XXII (Walter, XXIII): ‘De liberis autem Ecclesiae, quos colonos vocant… sicut et coloni regis’. — Обе эти статьи следуют каждая за статьею, относящейся к servi Ecclesiae. Таким образом, невозможно смешивать оба клас-са: здесь обнаруживается одновременное существование сельских рабов и колонов.
38 Ibidem, VIII, 6: ‘Quicunque liberum Ecclesiae, quem colonum vocant, occiderit, sicut alii Alamanni ita componatur’. — Это значит, что вира за него равнялась 160 солидов. Ср. tit. LXVIII. — Наоборот wergeld раба не поднимался выше 40 солидов (tit. LXXIX). Из этого, впрочем, не следует выводить, что колон всегда ценился одинаково со свободным челове-ком: приведенная статья применима лишь специально к колонам церковным и королевским, а обе эти категории их всегда являлись привилегированными.
39 Lex Baiuwariorum, I, 13 (Pertz, III, p. 278). Самая рубрика озаглавлена: ‘De colonis vel (et) servis Ecclesiae, qualiter serviant’. Глава содержит четыре статьи: три первые тракту-ют о coloni, четвертая — о servi. Полезно сравнить с этим акты, исходящие из традиций той же страны, в которых различаются servi и tributales, mansi serviles и mansi tributa-les, — в ‘пролегоменах’ Gu&eacute,rard к ‘Polyptyque d’Irminon’, p. 971—972.
40 Testamentum Remigii (anni 533?) в ‘Diplomata’ изд. Pardessus, No 118.
41 Testamentum Aredii, Diplomata, No 180. — Testamentum Hadoindi, Ibid. No 300. — Charta Ansberti, Ibid. No 437. — Testamentum Nizezii, Ibid. No 393: ‘Cum merito libertorum et colo-norum utriusque sexus’. — Точно так же постоянно встречаются упоминания о colonicae или coloniae, то есть, о землях, занятых колонами. См. напр. Testamentum Bertramni, в ‘Diplomata’, No 230 (p. 205, 206), Charta Theodetrudis, No 241 (p. 227) и т. д.
42 Formulae, ed. Rozi&egrave,re, No 459, ed. Zeumer, Senonicae, No 20, p. 194).
43 Formulae, Rozi&egrave,re, No 479: ‘Et ipse fortiter denegabat, et taliter dedit in responso, quod de patro franco fuisset generatus et de matre franca fuisset natus, unde tale sacramentum per suam fistucam visus fuit adhramire’. — Думаю, что нет надобности специально предупреждать, что в VIII в. слово francus не имеет этнического значения. Оно обозначает иногда принад-лежность к государству франков, иногда указывает на состояние гражданской свободы, здесь оно употребляется именно в последнем смысле. Нельзя доказать, чтобы тогда слово francus где-нибудь встречалось в смысле франкского происхождения.
44 Ibidem: ‘Fuit iudicatum, ut hac causa apud (apud — в языке ‘формул’ значит — cum) proximiores parentes suos, octo de parte genitore suo et quattuor de parte genetrice suae… de-beat coniurare’. — См. применение той же процедуры по отношению к рабу в Formulae, No 481, 482, 483.
45 ‘Si fermortui sunt, apud duodecim francos tales qualem se esse dixit’.
46 Formulae, Rozi&egrave,re, No 480: ‘Fortiter denegavit et dixit, quod avus suus ille quondam nec genitor suus ille quondam coloni sancti illius de villa illa nunquam fuissent… Sed de patre et de matre bene ingenua fuisset. Fuit iudicatum, ut.. Si fermortui sunt, apud duodecim homines bene francos salicos hoc coniurare debeat’. — Выражение bene francos salicos является, оче-видно, синонимом с bene ingenua, встречающимся несколько строк выше. Точно так же в Formulae, 481 находим: ‘Bene ingenuus sive salicus’.
47 Данный акт находится вслед за Polyptyque d’Irminon (p. 344). Он относится к 828 году: ‘Cum in palatio nostro ad multorum causas audiendum resideremus, ibi venientes Aganbertus, Aganfredus, Frotfarius et Martinus, coloni de villa Antoniaco… proclamabant, quod abba… eis super quaesissent vel exactassent amplius de censu vel de prosoluta quam ipsi per strictum sol-vere non debebant nec eorum antecessores fecerant nec solserant, nec talem legem eis conser-vabant quomodo eorum antecessores habuerant’. — Это напоминает закон Константина, о котором выше приходилось говорить (Cod. Iust. XI, 50).
48 Polyptyque d’Irminon, p. 344: ‘Descriptionem obtulit ad relegendum, in quo continebatur quomodo sub tempore Alcuini abbatis ipsi coloni cum iuramento dictaverunt, quid per singula mansa desolvere debebant… Ipsi coloni ipsam descriptionem veram et bonam esse dixerunt vel recognoverunt.
49 Testamentum Bertramni, a. 627 (Diplomata, No 241): ‘Villam Pariliacum cum colonicas ad se pertinentes’.
50 Testamentum Vigilii, anno 670, No 363.
51 Testamentum Wideradi, anno 721, No 514 (t. II, p. 324): ‘Cum manso et colonica illa, quae fuit Anseberto, et modo tenet illam Sicbertus’. — Иногда слово colonica прилагается к поместью в его целом, вероятно, в тех случаях, когда оно все разбито на колонские участ-ки. См. например, ‘colonia Passiacum’ у св. Ремигия, ‘colonica Relate’ у Бертрамна, ‘co-lonia Auduniaca’ у Палладия, ‘colonica Ferrariae’ у Вигилия (Diplomata, No 230, 273, 363).
52 Testamentum Bertramni (Diplomata, t. I, p. 200): ‘Tam in terris et vineis, quam colonis et servis’. — Charta Nizezii, a. 680: ‘Cum merito libertorum et colonorum’. — Charta Ansberti, anno 696 (No 437): ‘Cum servis, libertis, colonis’. — Testamentum Abbonis, No 559 (t. II, p. 372): ‘Cum mancipiis, libertis, colonis… cum omni iure earum (villarum) ac colonis, servis et libertis’.
53 Charta Nizezii, No 393: ‘Cum colonis ibidem commorantibus et merita colonorum’.
54 Testamentum Wideradi, No 514: ‘Dono colonicam… tenet illam Sicbertus… et ipsum Sic-bertum cum uxore sua et infantes suos… Et Sicbertus et infantes eius ipsam vineam procurare debent’.
55 Lex Baiuwariorum, I, 13: ‘De colonis… qualiter tributa reddant… Pascuarium solvunt… Reddant decimum fascem… quattuor pullos reddant’ — Lex Alamannorum, XXIII: ‘Coloni ita reddant’ — Polyptyque d’Irminon, IX, 231: ‘Reddere censum debuerat… reddit censum’. — Выражение inde solvit постоянно повторяется в ‘полиптихе Ирминона’. — Слова reddere и redditus в старом латинском языке употреблялись для обозначения ‘ренты’, того, что земля ‘давала’ земледельцу, или что земледелец ‘отдавал’ собственнику (см. Colum. De re rust. II, 17, III, 2, 3, IV, 3). Те же слова встречаются в средневековых текстах. См. напр. Lex Longobardorum, Aistulph. 12: ‘Redditum faciant’. — Redibutiones находим, как равно-значащей термин, в акте 828 г., который цитирован выше.
56 Tributa в смысле ренты, платимой колоном владельцу, встречается уже у Григория Великого (Epist. I, 44). Его же находим еще в одной статье Lex Alamannorum (XXIII), оче-видно, введенной в свод под влиянием церкви (ср. Lex Baiuwarior. I, 13). — Census, в том же значении оброка с колонов, часто попадается в ‘полиптихах’ St. Germain des Pr&egrave,s и St. Remi de Reims, и слово это применяется равным образом к натуральным сборам и барщи-нам, как и к денежным оброкам. См. Polypt. d’Irminon, IX, 283, 284, XIII, 100, XXI, 22, 29. Polypt. de St. Remi, VII, 4, XVII, 20, XX, 9. — Что касается слова debitum, также употреб-лявшегося для обозначения колонатных повинностей, то оно часто встречается в том же полиптихе Ирминона (см., напр., IX, 253, XIII, 94, XXV, 8).
57 Polyptyque d’Irminon, X, 1, 2, 3 (p. 117—118). То, что утверждается нами, вытекает из чтения трех указанных параграфов особенно из следующих слов: ‘Coloni, qui ipsam inha-bitant villam, ita adhuc sunt ingenui sicut fuerunt temporibus S. Germani… quatenus omnibus annis solvant ad ipsam ecclesiam 8 sextarios olei aut 22 cerae libras’.
58 Пардессю внес этот текст в свой сборник ‘Diplomata’ под No 65, но с оговоркою, что он не заслуживает никакого доверия.
59 Vita Desiderii Caturc. ep. c. 14 (Dom Bouquet, III, 527).
60 Lex Baiuwariorum, I, 13 (Pertz, Leges, III, 278): ‘De colonis Ecclesiae… qualia tributa red-dant, hoc est agrarium… secundum quod habet, donet. De triginta modiis tres donet… reddant (decimum) fascem de lino, de apibus decimum vas’. Ср. Polyptyque d’Irminon, Prol&eacute,gom&egrave,nes, p. 716, 726.
61 Ibidem, 2: ‘Andecenas legitimas, hoc est, pertica decem pedes habente, quatuor perticas intransverso, quadraginta in longo arare, seminare, claudere, colligere et trahere et recondere’.
62 Ibidem: ‘Pratum arpento uno claudere, secare, colligere, claudere’.
63 Ibidem: Et vineas plantare, fodere, propaginaire, praecidere, vindemiare’.
64 Ibidem: ‘Parafredos donent aut ipsi vadant, ubi eis iniunctum fuerit. Angarias cum carra faciant usque quinquaginta (?) leugas, amplius non minentur’.
65 Lex Alamannorum, XXIII, — Первый параграф трактует здесь о tributum, второй упоми-нает об opera imposita.
66 Колоны королевского фиска (coloni regis) названы в lex Alamannorum, XXIII, 1.
67 См. выше, где говорится о колонах Бурунитанского поместья.
68 Agrarium упоминается также в Charta Aegliberti 692-го года. См. Diplomata, No 427 и Form. Marculfi, II, 36.
69 В прошении крестьян и ответе императора пришлось указать среди этих тягостей лишь те, относительно которых допущены были злоупотребления. Потому-то данный документ оставляет в тени многие стороны колоната.
70 Это приказание было отдано Карлом, когда он сделался императором. Оно выполня-лось в первые годы IX-го века. Нам известны точные даты составления писцовых книг в некоторых аббатствах: ‘Anno trigesimo quarto regnante Karolo rege’, так сказано в одном судебном приговоре от 828 г., относящемся к колонам одного поместья. См. в приложе-нии к Polyptyque d’Irminon, p. 345.
71 См. судебный приговор 828 года: ‘Descriptionem obtulerunt ad relegendum’. — Термин descriptio повторен в нем четыре раза.
72 Polyptyque d’Irminon, p. 345: ‘Descriptionem… in qua continebatur… quid per singula mansa ex ipsa curte desolvere debebant’.
73 Cod. Theod. XI, 26, 2, XI, 28, 13. — Veget. De re milit. II, 19. — Cassiod. Var. V, 14, 39. — Greg. Magni, Epist. IX, 40 — Form. Marculf. I, 19.
74 Они изданы Гераром (B. Gu&eacute,rard) в виде приложения к сен-жерменскому полиптиху (см. стр. 292, 283, 306—340, 396) и вслед за его введением (prol&eacute,gom&egrave,nes), стр. 925.
75 Это — Specimen breviarii rerum fiscalium Caroli Magni, также напечатанный вслед за текстом полиптиха Ирминона у Герара (см. также в капитуляриях, изд. Boretius в ‘Mon. Germ. Historica’).
76 Это доказано Гераром (Polypt. d’Irminon, pr&eacute,face, p. 7—8).
77 К тому же составитель, современник Гинкмара, позаботился оставить в рукописи белые страницы, которые его преемники заполнили новыми данными. Они занесли на них указания новых приобретений и пожалований. Вот почему мы находим в этом поли-птихе страницы, написанные в X-м веке.
78 Так, например, колон часто занимал уже рабский надел (mansus servilis) и обратно — раб надел колона. Другим симптомом прогрессировавшего сближения между колонатом и рабством в изучаемую эпоху были смешанные браки.
79 Тожество между colonus сен-жерменского полиптиха и ingenuus сен-реймийского доказано Гераром (pr&eacute,face к ‘Polyptyque de l’abb&eacute, Irminon’, p. 14, 15). Сравнение между этими двумя писцовыми книгами не оставляет по этому пункту никакого сомнения. Только в описи одного из всех поместий монастыря, именно двадцать восьмого, в регист-ре употребляется слово colonus.
80 Polyptyque de Sithiu (в приложении к ‘Polyptyque de St. Germain’, p. 292): ‘Servi fa-ciunt in ebdomada dies tres, ingenui dies duas. Ancillae faciunt ladmones novem et illae inge-nuae feminae septem’. — Ср. еще ibid. p. 294, 295.
81 Это выводится косвенно из текста: когда какой-нибудь манз оказывается пустым, составитель заносить отметку: ‘Deest heres’ (Polyptyque d’Irminon, XIV, 39—42).
82 Polypt. d’Irminon, IX, 13, XII, 47, XIII, 19, 26, 41, XXI, 54, 64, 81, XXII, 25, XXIV, 50. — Forenses более многочисленны в Polyptyque de St. Remi, I, 14, III, 7, VI, 16 etc.
83 Polyptyque d’Irminon, XXI, 29, XXII, 56. — Polypt. de St. Remi, XI, 2.
84 Polypt. d’Irminon, XII, 11, XIII, 24, XIV, 80, XX, 36, XXII, 73. — Polypt. de St. Remi, XV, 18, XVI, 6, XVII, 29—38.
85 Polypt. d’Irminon, XX, 6 (p. 209).
86 Это подтверждается сотнями примеров. Беспрестанно встречаются в каждом поме-стье целые серии манзов, из которых одни заняты одним колоном, другие двумя, третьи тремя или четырьмя. Про них всех говорится — ‘solvunt similiter’. Даже по отношению к барщинам — три колона, сидящие на одном манзе, не облагаются большим количеством дней, чем один, если он занимает целый манз сам по себе. Взгляните на итоги, которые подводятся в конце описи каждого отдельного поместья, и вы увидите, что сумма оброков является всегда кратным числа манзов, а не числа колонов.
87 Приводим примеры: ‘Godeboldus tenet mansum ingenuilem habentem de terra arabili bu-nuaria sex, de vinea duas partes de aripenno, de prato dimidium aripennum’ (Polypt. d’Irmi-non, I, 1). — ‘Mansum ingenuilem habentem de terra arabili bunuaria decem, de vinea aripen-num unum, de prato aripennum unum’ (Ibidem, I, 5).
88 Надобно прибавить к ним еще третью — mansi lidiles, встречающуюся в ‘полиптихе Ирминона’ и ‘манзы вольноотпущенников’, находимые в ‘св. Ремигия’. Нам незачем говорить здесь о так называемых hospitia и accolae, так как они составляют совсем отдельный предмет изучения.
89 Есть несколько подобных примеров в одном отрывке из Polyptyque de Sithiu, напеча-танном вслед за Polyptyque de St Germain у Герара (стр 292, 293, 294, 295).
90 В ‘Полиптихе Ирминона’ в конце описи поместья ‘Palaiseau’ читаем: ‘Isti iurave-runt’, и затем имена 21 крестьянина. После описи поместья ‘Villemeux’ опять: ‘Isti iurati dixerunt’, и имена 43 колонов. Вслед за описью поместья ‘Boissy’: ‘Isti sunt qui iurave-runt’, и 40 имен держальцев. Под инвентарем поместья ‘Cercey’: ‘Isti iuraverunt omnia is-ta vera esse’. — Другие примеры найдем на стр. 59, 163, 244. — Упоминание людей, при-несших присягу, встречается также три раза в ‘полиптихе св. Ремигия’ (см. IX, 3, XVIII, 16, XXVIII, 54). — Кроме того, мы знаем по одной грамоте 828 г., как происходило дело в поместье ‘Antoign&eacute,’ (Antoniacum): ‘Descriptionem, in qua continebatur quomodo ipsi coloni cum iuramento dictaverunt, quid per singula mansa desolvere debebant’.
91 Попадаются исключения, но очень редко. В ‘Полиптихе Ирминона’ (XII, 40, 41) мы видим двух колонов, плативших каждый по 12 динариев за землю и по 4 — ‘pro capite suo’. Подыскивается в том же памятнике еще шесть случаев (IX, 23, XII, 23, 24, XIII, 77, XXI, 77, 40, 52). — Не легко ухватить причину таких исключений. Тем не менее подме-чаю, что один из колонов, плативших capaticum, некий Сильваний, оказывается бывшим рабом, что видно из сличения 1 и 41 главы XII-й полиптиха. Теофрид (в 40), очень возможно, находился в таком же положении. Вполне несомненно, что раба (серва) через освобождение можно было превратить в колона. Но освободитель имел право поставить условие, что отпущенник должен будет вносить и дальше тот же личный налог (capati-cum), который он платил, будучи рабом. Может быть, в этом и кроется причина уклоне-ния от общего правила, на которое мы только что указали.
92 Это выводится из многочисленных примеров. Мы приведем лишь один, в котором не только отмечается исключение, но и констатируется общее правило: ‘Ermengarius servus tenet mansum ingenuilem, debuerat rendere censum ingenuilem, sed propter vineam, quam fa-cit, reddit censum servilem’ (Polyptyque d’Irminon, 231, p. 107).
93 Polyptyque d’Irminon, XVI, 48: ‘Facit servitium de medietate mansi’. — XVII, 39: ‘Facit sicut de medietate mansi’. — Polyptyque de St. Remi, II, 3: ‘Tenet mansum dimidium ad dimi-dium censum’. — XVI, 5: ‘Facit et solvit medietatem’. — Подобного рода примеры очень многочисленны.
94 Polyptyque d’Irminon, IX, 304 (p. 116).
95 Ibidem, XII, 40 (p. 128).
96 Ibidem, IX, 157 (p. 97): ‘Et nihil inde faciunt nisi ad luminariam St. Germani solidos tres’.
97 Ibidem, XXIV, 172 (p. 268).
98 Ibidem, XXI, 79 (p. 225).
99 Polyptyque de Sithiu (в приложении к Polyptyque de St. Germain, p. 292, 295). — Polyp-tyque de St. Remi, VI, 29 (p. 10). — Обычай денежного оброка встречается чаще при прак-тике мелкого держания на так называемых hospitia или accolae.
100 Polyptique d’Irminon, XII, 19 (p. 125). Другие примеры Ibid. No 22, 23, 26 (p. 126), No 32, 33 (p. 127). Следует, впрочем, отметить, что манзы, о которых здесь говорится, — позднего образования.
101 Polyptyque d’Irminon, XII, 19, 27 (p. 125, 126).
102 Polyptyque de St. Remi, XXVIII, 46: ‘Dodo colonus arat mappam, donat dinarios 12, et de-cimam de omni collaboratu’.
103 Ibidem, XXVIII, 69, 70: ‘Decimam de annona’.
104 Polypt. d’Irminon, XXI, 22—26: ‘Solvit canonicam et agraria’. — Polypt. de St. Remi, V, 2: ‘Donat araticum de suo conlaboratu’. XVI, 2: ‘Donat araticum’. XVII, 2: ‘Donant araticum de hibernatico aut de hordeo’. — Герар думает, что araticum было лишь десятиною от уро-жая.
105 Polypt d’Irminon, XXV, 3: ‘Solvit de vino in canonica modium unum’. Cfr. Polypt. de St. Remi, XII, 2: ‘De aratico modium unum et decimam de vino’. Этот оброк называется иногда vinaticum (ibid. IX, 24). Автор Vita Desiderii (c. 14) называет его — canon.
106 Polypt. de St. Remi, XVII, 2: ‘In altero anno decimam de vervecibus’. XV, 1: ‘In tertio an-no decimam de vervecibus’.
107 Polypt. de St. Remi, XIX, 2, 7, 8, 9: ‘In censo novem modios de vino’. — Не следует сме-шивать этот вид оброка с 2 или 3 модиями, которые вносились ‘pro pastione’.
108 Ibidem, VII, 5.
109 Выбираем три примера среди многих других. — Polypt. d’Irminon, VIII, 1: ‘Habet in Spinogilo mansum dominicatum cum casa et aliis casticiis sufficienter, habet ibi de terra arabi-li bunuaria 150, de vinea aripennos 100, de prato aripennos 30, habet ibi in silva… farinarium’. Затем следует список 45 манзов держальцев. — Polypt. de St. Remi, XIX, ‘In Beconisvilla est mansus dominicatus cum aedificiis, horto et viridario seu aliis adiacentibus, sunt ibi terrae arabilis campi 32, prata 4, vineae 19’. Следует список 32 манзов держальцев. — Polyptyque de St. Amand (в приложении к введению Герара в ‘полиптих Ирминона’, стр. 925): ‘In vil-la Businiaca est mansus dominicatus cum aedificiis, horto et arboreto et capella, ad mansum dominicatum pertinent de terra arabili bunuaria 16, de prato bunuaria 4, de silva bunuaria 3, molinum. — Затем следует опись 23 крестьянских манзов.
110 Polypt. d’Irminon, I, 1: ‘Godeboldus colonus tenet mansum… Facit inde in vinea aripen-nos tres’. — Кроме того он должен был предоставить трех цыплят. Мы не говорим о праве попаса на барском выгоне, за которое он уплачивал 2 определенных меры вина.
111 Ibidem, I. 2: ‘Facit in vinea aripennos quatuor, manoperas, carroperas, caplim’.
112 Polypt. de Sithiu (p. 293, 294).
113 Polypt. d’Irminon, I, 38.
114 Ibidem, II. 61.
115 Ibidem, XV, 3: ‘Actardus colonus tenet mansum ingenuilem… Arat ad hibernaticum perti-cas 4, ad tremissum perticas 2, curvadas, manopera, quantum ei iniungitur… pullos 3 …Claudit in prato perticas 4’.
116 Polyptique. de St. Remi, VI, 2.
117 Ibidem, VI, 2, VII, 2, XI, 2.
118 Polypt. de St. Amand, у Gu&eacute,rard, Prol&eacute,gom&egrave,nes, p. 925.
119 Polypt. d’Irminon, XIV, 22.
120 Polypt. de St. Maur, в приложении к Polypt. d’Irm., p. 285.
121 Polypt. de St. Remi. X, 6.
122 Polypt. d’Irminon, XXIV, 152.
123 Ibidem, VII, 76.
124 Ibidem, XXIV, 2.
125 Polypt. de St. Maur, p. 285.
126 Polypt. de St. Remi, XIII, 11.
127 Polypt. d’Irminon, XIV, 3.
128 Ibidem, XIV, 22.
129 Polypt. de St. Remi. XII.
130 Polypt. d’Irminon, II, 3: ‘Quantum ei iubetur’.
131 Ibidem, III, 2: ‘Quantum ei iniungitur’.
132 Ibidem, IX, 9.
133 Грамота 671 г. в Diplomata, No 365: ‘Dono mansos dominicos’. — Грамота 691 г. No 414: ‘Dono mansum indominicatum cum adiacentiis, campis, silvis’… — Грамота 694 г. No 432: ‘Dono illum mansum indominicatum’. — Formulae, ed. de Rozi&egrave,re, No 140: ‘Mansum dominicum et mansos serviles’. — No 231: ‘Mansum indominicatum cum 4 mansis servili-bus’.
134 Polytyque d’Irminon, X, 1—3.
135 Ibidem, II.

———————————————————

Текст приводится по изданию: Фюстель де Куланж Н. Д. Римский колонат. СПб. Типография М. М. Стасюлевича, 1908. Перевод с франц. под редакцией проф. И. М. Гревса.
Исходник здесь: http://ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1262417074
Фюстель_де-Куланж Нюма-Дени
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Рассказ о Крымской войне, Кинглек Александер-Уильям, Год: 1863
  2. История Англии. От восшествия на престол Иакова II. Часть II, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1859
  3. Иностранная политика Англии, Уолпол Спенсер, Год: 1882
  4. Развитие национального сознания в Германии, Леви-Брюль Люсьен, Год: 1890
  5. Французская революция. История, Карлейль Томас, Год: 1839
  6. Римская Галлия, Фюстель_де-Куланж Нюма-Дени, Год: 1891
  7. Проституция в древности и половые болезни, Дюпуи Эдмонд, Год: 1887
  8. Жизнь римских императриц, Пио Оскар, Год: 1895
Электронная библиотека