РЕЗИНА
РЕЗИНА
(Очень нравоучительная история)
* * *
* * *
——
* * *
——
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Резина, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1917
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 10. В дни Содома и Гоморры
М.: Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2017.
У Максима Сорокапудова была своя бакалейная лавка.
Если бы Максим читал газеты, он знал бы, что все газетные писаки обломали себе зубы, называя Максима и ему подобных: ‘мародерами тыла’, ‘союзниками немцев’, ‘городскими шакалами’ и тому подобными ужасными эпитетами.
Но Максим Сорокапудов газет не читал, и поэтому жизнь его текла легко и спокойно.
Часто, укладываясь по вечерам в широкую супружескую постель, Максим спрашивал у жены, с хитрой улыбочкой, как воробушек, порхавшей по всему его скуластому медно-красному лицу:
— А как ты думаешь, Кондратьевна, выдержит он еще четвертак на полтавской с чесноком?
— С чесноком? — сосредоточенно переспрашивала Кондратьевна, почесывая белую тугую ногу.
— Да.
— Полтавская?
— Ну да. Хи-хи.
— По-моему так, что выдержит. Ништо. Дурных денег теперь — солдат с ружьем завалится.
— То-то и я думаю. Нешто попробовать?
— Попробуй.
— Так что, думаешь, выдержит?
— Не лопнет.
— Хе-хе. Сколько у нас в Азиатском лежит?
— Сто двадцать восемь с полтыщей.
— Эх, до трехсот бы. Да и пошабашить.
Утром, кряхтя, подымался с широкой честной супружеской кровати Максим и, поцеловав Кондратьевну в тугое плечо, шел в лавку.
— Митька! Почем у вас была там помечена полтавская колбаса с чесноком?
— По два пятнадцать.
— Так-с. Ставь два сорок, понял?
— Так уж по два с полтиной ставить для ровного счета, — подмигивал продувной, самого жуликовского вида Митька.
— Ну, уж ты тоже, скажешь… Нешто он может этакое выдержать? Шкандалу чтоб не было.
Долго и хрипло смеется распутный гнилой Митька.
— Он-то да не выдержит? Да я ему захочу — сто рублей фунт поставлю — на пороге он у меня от страху издохнет, а голосу не подаст.
— Гм… да. Ну, ставь по два с полтиной.
И — о, чудо! ‘Он’, в просторечии покупатель, — выдерживал.
Заходил в магазин, робкий, печальный, в поношенных башмаках, с обвисшими от плохих дел усами и тихо спрашивал:
— Полтавская колбаса есть?
— Так точно. Сколько прикажете! Два, три фунтика?
— Нет… Мне полфунтика.
— Пожалуйте. Рубль с четвертаком с вас.
— Но позвольте… Она, колбаса эта, только вчера стоила по два пятнадцать.
— Да-с, дорого. Это вы верно. Тонко подмечено — не дешевая. Мы что же, мы ни при чем. Нам повышают, и мы повышаем…
— Дорого, — лепетал бледными, склеившимися от долгого молчания устами покупатель.
— Да-с, дорого. Это вы верно. Тонко подмечено — дорого.
— Ну… дайте…
Брал и уходил. Этот бледный, в поношенных башмаках, покупатель напоминал кусок доброй резины в опытных руках: если ее тянуть не сразу, не вдруг, а растягивать постепенно, резина могла растягиваться до бесконечности.
Только тоньше становилась, прозрачнее. А растягиваться могла сколько угодно. Пожалуйста. Хоть еще вдвое, втрое, вчетверо.
— А что, — спрашивал перед отходом ко сну Максим, касаясь волосатой рукой тугой богатой груди Кондратьевны, — а что, — может он двухрублевый сыр выдержать?
— Голанцкий? Не перехватил ли ты? Ведь до войны ему вся цена сорок пять была, да и вчера по рублю семи гривен торговали.
— А по-моему, за два целковых укупить он сможет. Без сыру к чаю никак ему невозможно. Платит же он за свечу по восьми гривен.
— Платить-то он платит. А только с сыром… страшно чивой-то!
— Лопнет, думаешь? Станет он из-за такой юрунды лопаться… Ну, растянется еще немножко… А уж никак не лопнет. Ну, Кондратьевна, что ж, а?
— Что?
— Потянуть еще?
Уперши круглые руки в тугие бедра, задумывалась Кондратьевна.
— Гм! Так уж, если сыр подымать, почему ж тогда сардины не побеспокоить? Чтоб уж рядом шло. Почем они у нас?
— Рубль восемь гривен полкоробки.
— Ну вот. Вытягивай до двух. Сколько у нас теперь в Азиатском?
— Сто шестьдесят две. До трехсот — сто тридцать восемь. На другое утро Максим командовал:
— Митька! Тяни сыр и сардины до двух.
— Есть.
Тянули.
Покупатель все вытягивался, утоньшался, бледнел, а кубышка в Азиатском банке сообразно пухла, уплотнялась и наливалась густой красной кровью.
— Сколько? — спрашивал однажды вечером Максим, гладя жену по тугой круглой спине.
— Двести шестьдесят восемь с полтыщей.
— Отлично, здорово. До трехсот рукой подать.
— А там что же? — воркующе говорила Кондратьевна, прижимаясь тугой щекой к жесткой бороде коммерсанта Максима.
— А там? Там, брат, шабаш. Отдых в свое полное удовольствие: домик на тихой улице купим, пару лошадей заведем… Этакие сани завинтим, и голубая сетка чтоб была. Кучер — во, шире тебя, бородища у него — во, шире моей, и чтоб диким голосом рычал на которые прохожие. До чего сладко это. Летом своя дача в Крыму будет, ребенкам нашим француженку выдвинем, для кухни повара, который по дутым пирогам ходок, пристроим. До чего приятно! Сардины-то по четыре сорок выдержит? Как понимаешь?
— Он-то? Выдержит. Вытянется. Прямо жвачка он резиновая, а не человек.
И смеялись, довольные, как сытые гиены.
Сладкий, вожделенный день!
Торговля прикрыта, лавка передана, и в Азиатском кубышка уже не вмещает больше — триста тысяч! И каждая тысяча отдельно, и все триста вместе — все это неотъемлемое Максимово, Сорокапудово.
— Мошка, — сказал Максим бойкому расторопному комиссионеру. — Теперь ты действуй. Перво-наперво спроворь ты мне смету — домик, лошади, дачка, француженка и повар — понял?
— Смешно, если бы я не понял, — самонадеянно сказал Мошка. — Завтра получите все.
— А, это ты, Мошка? Ну, здравствуй. Все оборудовал?
— Смешно, если бы я не оборудовал! Извольте смету.
Улыбающийся Максим взял бумажку и взглянул на нее… Раздался подавленный крик и стук от падения тяжелого тела.
В ужасе бросилась Кондратьевна к неподвижному праху любимого мужа.
А когда высвободили из окостеневших пальцев ‘смету’, составленную Мошкой ‘на основании рыночных цен’, в ней можно было прочесть:
‘Лошади — пара, с санями и экипажем, 300 000 руб. Домик на тихой улице…’ и т.д.
Очевидно, дальше первой строки бедный Максим не пошел.
И вот — погиб человек.
Почему погиб?
Да очень просто: пока он не зевал и растягивал резину ‘до отказу’, другие тоже не зевали и растягивали свою резину ‘до отказу’…
Кто работал с сардиной и полтавской колбасой, а кто занимался лошадьми.
Все тянули.
Много на свете дураков, а превыше всего их в России.
Впервые: Новый Сатирикон. 1917. No 3.
К концу 1916 г. уровень потребительских цен повысился по сравнению с предвоенным больше чем в 3 раза, при этом зарплата квалифицированного фабричного рабочего выросла с 50-70 до 300 и более рублей. Для сравнения: розничная цена данного номера ‘Нового Сатирикона’ составляла 25 коп., в то время как No 3 за 1914 г. стоил 15 копеек.
…Почем у вас была там помечена полтавская колбаса с чесноком? — По два пятнадцать — В ‘Дневнике москвича’ Н.П. Окунева указаны некоторые цены как раз на начало января 1917 г. В частности: колбаса — 2-3 р. фунт, сметана — 1 р. фунт, говядина — 75 коп. фунт. Под Новый год цена бутылки спиртного в ресторане доходила до 100 р., в такую же сумму обходился наем лихача для поездки к ‘Яру’.