1934
Государственное издательство художественной литературы
Ленинградское отделение
Константину Александровичу Федину
Грядущие события бросают свою тень.
Кемпбель.
* Эта часть романа и незначительно измененной редакции впервые напечатана была в альманахе ‘Зеленый фронт’ (Март. 1932 г. Ленгих’) под названием ‘Лыжный рейд’. Впоследствии лыжный рейд Антикайнена привлек внимание и других писателей, в частности Г. Фиша, положившего в основу своей повести ‘Падение Кимас-озера идентичный ‘Лыжному рейду’ исторический материал.
Слева от человека в петлицах с командирскими значками стояла лампа, покрытая зеленым абажуром. Лампа била ярким светом в список, лежавший перед его глазами! Молча и с любопытством, теснясь к столу, заглядывая друг другу через плечо, стараясь, незаметно от человека с командирскими петлицами, заглянуть в список, толпилась группа молодых людей в военных гимнастерках.
В комнате было тихо.
— Курсант Тойво Антикайнен, — поднял глаза человек, перед которым лежал список.
Тотчас же из толпы выделился небольшого роста, с худым лицом и пристально-смотрящими глазами, курсант.
— Здесь, — сказал он негромко.
— Вы умеете ходить на лыжах?
— Да. Я умею ходить на лыжах.
— Так. Вы свободны, — сказал военный со значками и поставил, в списке птичку.— Курсант Семен Суси, — продолжал он, не смотря ни на кого, — вы умеете ходить на лыжах?
— Я всегда любил лыжный спорт, — протиснулся к столу курсант с белыми волосами и добродушным, сосредоточенным лицом.
— Значит, умеете? Превосходно. Так и запишем, — сделал он новую птичку в списке, и опять поднял глаза. — Товарищ Илмари Кювеля!— уставился он на курсантов.
— Здесь,— отозвался голос, и к столу приблизился высокий, с подстриженными, темными усиками, курсант.
— Вы умеете ходить на лыжах?
— Я вырос в Финляндии,— твердо и подчеркнуто сказал Илмари, давая понять тем самым, что если человек вырос в Финляндии, то он не может не ходить на лыжах.
— Прекрасно. Так и отметим: вы умеете ходить на лыжах. Вы свободны, товарищ Кювеля.
В этот вечер курсанты первой интернациональной школы в Петрограде еще не знали о тех неожиданных событиях, в которых им предстояло играть спустя полторы-две недели столь необычайную роль. Никто из них не понимал значения стереотипного вопроса начальника школы Александра Александровича Инно. Зачем ему понадобились сведения об умении ходить на лыжах? Уж не собирается ли школа завоевывать первенство на каком-нибудь лыжном состязании, не предстоит ли большой спортивный праздник?
Но настроение, которое охватило школу после опроса, отнюдь не свидетельствовало о приготовлениях ни к празднику, ни к лыжному состязанию. Слишком уж серьезен и значителен был тон начальника школы, слишком сухи и официально-непроницаемы были его ответы, когда курсанты пытались спрашивать его о причинах, вызвавших опрос. Он отделывался ничего не значившими фразами, в которых невозможно было уловить мысль, скрывающуюся за этими фразами.
Курсанты собирались в группы и тихо беседовали. Строились самые разнообразные догадки и предположения, но никто не мог высказать чего-нибудь ясного, определенного. Известно было только одно, что в этот вечер начальника школы вызывали в штаб командующего войсками, что он получил в высшей степени важный приказ, но содержания приказа — не знал никто. По школе бродили неясные, казавшиеся неправдоподобными, слухи о том, будто бы приказ предписывал немедленно отправить курсантов в Карелию, на финскую границу, где, якобы, возникли какие-то неожиданные, волнующие события, создавшие фронт и требующие участия курсантов-финнов (и только финнов!), как превосходных лыжных бегунов. Неизвестность томила и волновала. В одном из коридоров школы Илмари встретил человек с бритым, энергичным лицом.
Это был комиссар школы Густав Семенович Ровио. Обычно добродушный и даже скорее веселый, он сейчас казался сосредоточенным.
Глаза комиссара остановились на Илмари и тот заметил в них искорку, придававшую взгляду какую-то особенную твердость и решительность, какая бывает у людей, которых захватывает смелая, творческая мысль.
Ровно улыбнулся ему — коротко и хорошо, точно хотел сказать: ‘ничего… ничего. Все идет к лучшему’ — и прошел мимо.
‘Ну, если Густав Семенович сегодня такой особенный, то значит, случилось что-то важное. Но что-же, все-таки, случилось?’ — подумал Илмари, теряясь в догадках. ‘Не повторяется ли вновь восемнадцатый год?’
На утро все объяснилось: курсантам финнам и карелам, умеющим ходить на лыжах, было приказано собрать вещи, одеться по походному и получить от заведующего, хозяйственной частью по паре лыж.
6 января 1922 года двести человек курсантов, во главе с Ровно и Инно, прибыли на Октябрьский вокзал.
‘Куда мы направляемся? — задавал себе вопрос Илмари.— Эх, будь, что будет — спрошу комиссара’.
Никого так не любили курсанты во всей школе,, как Ровно. Каждый из них мог подойти к нему с любым вопросом по любому поводу, зная, что всегда получит добрый совет и найдет близкое участие.
Ровно стоял на перроне, беседуя с группой обступивших его курсантов- Он тоже был одет в походную форму. Илмари протиснулся сквозь круг и приблизился к нему.
— Густав Семенович,— слегка волнуясь, сказал он,— куда мы направляемся? — И подумал: ‘какое удивительное сходство с Лениным!’
Тот прищурил на него глаза и задумался.
— Пока в Петрозаводск,— ответил он медленно,— дальше — не знаю. Куда пошлют, туда и пойдем.
— А по какой причине?
— Этого я не могу вам сказать, потому что сам ничего не знаю.
И он развел руками.
Действительно ли Ровно ничего не знал, или не хотел разглашать военной тайны, но Илмари понял: продолжать спрашивать комиссара — нетактично и неуместно. Он отошел к своему вагону и принялся наблюдать за перроном.
Группа курсантов, окружавших Ровно, расступилась, пропустив какого-то военного, человека среднего роста, с большими усами и бритым подбородком.
‘Где я видел этого человека?’ — подумал Илмари. Потом вспомнил: да ведь это главнокомандующий вооруженными силами Советской России, Сергей Сергеевич Каменев! Илмари видел его однажды в Москве, когда тот провожал маршевые роты, уходившие на Врангелевский фронт. ‘Значит, дело серьезное, если нас провожает сам главком’ — подумал Илмари и вошел в жарко натопленный вагон, пахнущий какими-то дезинфицирующими кислотами.
Поезд шел на север, к Петрозаводску — столице Карельской коммуны,— оставив далеко позади себя тусклые огни Петрограда. Илмари лежал и не заметил, как к нему подсел щупленький курсант с острыми, пронзительными глазами и резкими чертами лица.
— Илмари, как ты думаешь, куда мы направляемся?
Он открыл глаза. Это был Тойво Антикайнен — лучший оратор и первый общественник в школе.
— Не знаю,— отозвался Илмари,— а ты знаешь?
— И я не знаю. Но чувствую, что нам скоро придется проверить боевую способность наших винтовок и пулеметов. Это хорошо. Мы накануне очень веселых уроков.
Он встал и принялся нервно расхаживать в проходе между нарами, словно его томило какое-то нетерпение.
— В Карелии что-то происходит… Это несомненно,— сказал он, помолчав. — Там кто-то прорвался через границу. Но мы их будем бить. Мы бить будем их, пока от них не останется клочьев.
Следя за движениями Антикайнена, Илмари почувствовал, как и в нем начинает пробуждаться то же самое нетерпение, что и у Тойво. Ему захотелось, чтобы поезд мчался быстрее, скорей бы только кончилась эта неизвестность и начались те ‘веселые’ уроки, о которых сказал Антикайнен.
‘Что ж, теперь мы повоюем не так, как в восемнадцатом году’ — подумал он и заворочался от ожидания чего-то значительного, волнующего, точно впереди предстояла какая-то большая, радостная встреча.
… Поезд прибыл на станцию Петрозаводск утром седьмого января. Было тихо и морозно.
В тот же день, получив дополнительное снаряжение, отряд курсантов погрузился в состав классных вагонов, в которых они приехали из Петрограда, и тронулся на север.
Рано утром, еще задолго до рассвета, поезд подошел к станции Масельгская, Мурманской железной дороги, и остановился на запасном пути.
Курсантам было приказано выгружаться.
Держа в одной руке лыжи, в другой винтовку, Илмари вышел из вагона, поправил висевшую у пояса гранату, затянул крепче ремни походного мешка и направился по путям туда, где собирались в группы фигуры рассыпавшихся по станции людей, одетых в защитные белые халаты.
Небо было ясное, полная луна обливала своим светом постройки станции, одинокий поезд, стоявший на путях, и эти белые фигуры, казавшиеся в голубом сиянии таинственными призраками, запрудившими засыпанные снегом пути. Было тихо, как бывает зимой в лесу. Только громыхание маневрировавшего паровоза нарушало покой этой тихой лунной ночи.
Весь отряд, перейдя пути, миновав главное здание станции, остановился на прилегающей к ней, свободной от путей, площадке.
Курсанты получили приказ стать на лыжи, построиться в два ряда.
Затаив дыхание, как и весь отряд, Илмари ждал дальнейших распоряжений.
Вот показался начальник школы Инно. Он обошел строй, разбил отряд на взводы, назначил временным командиром Антикайнена и приказал ему двигаться в село Паданы, находящееся в девяноста верстах от ст. Масельгской. Илмари видел, как Инно отвел Антикайнена в сторону и, проговорив с ним несколько минут, пошел в сторону путей.
Антикайнен приблизился к отряду и остановился у средины развернутого фронта. Он был серьезен, сосредоточенно всему виду щуплой его фигуры, напружинившейся в эту минуту от какого-то внутреннего восторга, Илмари понял теперь окончательно, что на отряд возлагается задача огромной важности.
— Слушать мою команду!— громко произнес Антикайнен, и эхо, прокатившееся у стен станционного здания, отдало вновь звук отряду, повторив голос Тойво:
— Слушать мою команду!..
— Слушать мою команду!..
На путях все еще шипел и громыхал паровоз, пуская в крепкий морозный воздух упругие клубы пара. Попрежнему светила луна ярким голубым сиянием, и мерцали веселые зеленые огоньки фонарей на стрелках.
— Ревонтулет! {Ревонтулет — северное сияние (финск.).} — вдруг толкнул Илмари в плечо его сосед по строю.
Тот вздрогнул и повернул голову.
Вставая из-за леса, от горизонта к небу поднимались светлые, широкие полосы, напоминающие бледное сияние Млечного пути. Полосы ширились, удлинялись и скоро охватили весь небосклон. Затем они задвигались, заколебались, и вдруг на месте их вспыхнули голубые, розовые, оранжевые лучи, то исчезая, то появляясь вновь и принимая причудливые формы. Они напоминали множество гигантских игл, бешено плясавших в небе.
Илмари долго любовался чудесным видением северного сияния и не мог оторвать от него глаз до тех пор, пока снова услышал властный и сердитый голос Антикайнена.
Лицо командира стало еще резче, еще неподвижнее.
— Смотреть перед собой!— нетерпеливо произнес Антикайнен, заметив, что курсанты отвлеклись в сторону северного сияния.
И весь отряд, вздрогнув от непреклонного тона, опять замер на месте. Только сейчас, по тону Антикайнена, Илмари понял, какую страшную внутреннюю силу таит в себе этот двадцатичетырехлетний лыжник, с лицом, в котором сохранилось еще что-то мальчишеское, несложившееся.
— Сейчас четыре часа,— громко и резко продолжал Антикайнен, удерживая равновесие на лыжах. — В четырнадцать часов мы должны быть в Паданах. А сейчас — первый взвод, по одному, а-арш!
Растянувшись длинной вереницей по одному человеку, словно гуси, плывущие по молоку, курсанты один за другим шли к дороге, ведущей к карельским Масельгам. Через десять минут они исчезли в лесу.
Попрежнему светила луна. Паровоз на станции производил маневры. Попрежнему кругом стояла тишина,— та, которая бывает только перед рассветом в морозную, ясную ночь на севере.
Штаб отряда остался на станции до утра, с тем чтобы до прибытия подвод из деревень можно было погрузить боевые припасы, продовольствие и вместе с обозом двигаться за отрядом.
В вагоне, в котором помещался штаб, всю ночь горела печка и было жарко. Штаб состоял из семи человек: командира отряда Инно, комиссара Ровно, начальника штаба Машарова, начальника хозяйственной части Гиммельмана, одного врача и двух красноармейцев для поручений.
Когда Инно, проводив отряд, вернулся в вагон, он увидел Машарова, склонившегося над большой картой, с карандашом в руках выяснявшего расстояние между отдельными населенными пунктами.
— Слушайте, Инно, взгляните-ка сюда. Не карты, а какие-то тряпки для подтирки полов,— встретил он начальника отряда,— что за масштабы! Во-первых, неправильные названия населенных пунктов, во-вторых, абсолютная неточность масштабов. Если судить по карте, то до Падан девяносто верст. На самом же деле — только семьдесят.
Он нагнулся над картой и, зачеркнув кружок со словом ‘Паданы’, обозначил его там, где село должно находиться на самом деле.
Ровно подошел к Машарову и, взглянув на карту через его плечо, улыбнулся:
— Федор Федорович, вам спать не хочется?
Машаров оторвался от карты, привсцал и, взглянув на комиссара, принялся закуривать.
— Какой тут сон, Густав Семенович! Посмотрите, разве это не безобразие?
— Безобразие! Возмутительно! Под суд! На эшафот! Долой башка и — в котел с супом!— рассмеялся тот, но тут же добавил: — Право, ложитесь, Федор Федорыч. Как только придут подводы — нам надо трогаться. А там нужна свежая, отдохнувшая голова.
— Ну, что ж, спать, так спать… Будем отправляться на полати,— согласился Машаров и бросил карандаш на карту. — Слушайте, товарищ Инно, какое мы имеем задание? Куда мы идем? Какая предстоит нам работа?
Инно снял сапоги и сидел на полке в носках, без шинели с непокрытой головой.
— Вы думаете — я знаю больше вас? Я знаю только одно что у меня есть пакет командующего войсками Карельского района, в этом пакете — все. Пакет предписано вскрыть только в Гонгинаволоке. Десятого числа мы будем там.
Инно полез на верхнюю полку.
Скоро весь штаб спал, за исключением одного вестового, сидевшего у выходных дверей и пускавшего кольца табачного дыма в открытую дверцу печи, из зева которой падала на пол темнокрасная полоса всю ночь горевшего пламени.
Выслав вперед разведку и быстро двигаясь по накатанной дороге, скрипя лыжами, отряд двигался вперед, туда, где за лесом начиналось Сегозеро.
Он подошел к нему, едва только рассвело.
Антикайнен подал команду — остановиться и отдохнуть. Но не успели лыжники выкурить по папироске, как снова последовала команда, на этот раз тревожная, внушительная:
— Стать на лыжи! Отряд поднялся.
— На озере неприятель!— снова раздался голос Антикайнена.
Отряд был расположен так, что стоял к неприятелю не лицом, а флангом. Для того, чтобы отряд мог принять правильное положение, правый фланг его должен был проделать не менее одной версты — лишь тогда он мог встретить неприятеля развернутым фронтом. И если бы в эту минуту противник бросился на отряд, лыжники не смогли бы отразить удара: они оказались бы в положении людей, стоящих в затылок друг другу, лишенных возможности каких-либо действий. Но неприятель не знал расположения отряда. Он почему-то медлил.
Едва лишь замолкли последние слова команды, как лыжники, точно вереница белых гусей на ослепительно белом снегу, качнулись всей своей цепочкой и начали разворачиваться, поднимая клубы снежной пыли, оставляя позади себя борозды, заворачивая, словно вокруг оси. В течение одной минуты цепь стояла уже лицом к неприятелю. — Ложись!
Цепь легла. И тотчас же от края до края по ней рассыпалось холодное клацанье работающих затворов. Дула винтовок были направлены в сторону ледяной пустыни озера, на котором кроме снежных холмов не видно было ничего.
— Противник засел в снегу! Встать, в атаку!— раздалась новая команда Антикайнена.
И, словно настигаемые лавиной, все двести человек поднялись как один и, увлекаемые вперед этими словами, окутанные снежной пылью, ринулись на лед озера. Так мчались они долго, пройдя, может быть, три или четыре километра, пока самые передние остановились, наконец, удивленные, смущенные:
— Где же противник? — волнуясь и смеясь, спросил Илмари у промчавшегося мимо него Антикайнена.
Тот будто не слышал вопроса. Он круто повернул и остановился перед фронтом. Потом вынул платок, медленно вытер вспотевшее лицо, снова спрятал платок в карман, и, в первый раз за все время похода, обмяк, осветившись улыбкой. Он был чем-то доволен.
Тогда лыжники поняли — никакого противника нет. Отряд произвел лишь маленький маневр, который вызвал у Илмари, как, впрочем, и у всех, только разочарование и досаду.
Закончив маневр и тронувшись по льду Сегозера к селу Паданы, отряд обнаружил, что некоторые из бойцов начинают отставать, не в состоянии двигаться дальше.
Илмари шел с увлечением. Ему доставляло огромное удовольствие работать палками и ногами. Он давно уже не ходил на лыжах и сейчас проверял, насколько подготовлены и выносливы его ноги.
Впереди шел огромного роста курсант Курикка, которого Илмари знал как отличного спортсмена-лыжника. Илмари взглянул на него и удивился: начиная с того момента, как отряд вступил на лед, Курикка начал замедлять ход и мешать движению части отряда, шедшего позади его. Курикка двигался угрюмо, тяжело дыша, еле двигая ногами. Наконец, не выдержав понуканий задних лыжников, он свернул с пути и остановился. Потом сел, обхватил руками живот и так остался сидеть. Илмари приблизился к нему. Курикка,— великолепный Курикка, спортсмен, силач и весельчак,— сидел на снегу бледный и жадно, от усталости, глотал воздух: его сердце не выдержало, ноги сдали. Он жаловался на сильную боль в пояснице, животе, ляжках.
Отряд продолжал свой путь. Пройдя еще два километра, Илмари увидел трех новых отставших, потом — еще двух, а в пятидесяти верстах от станции Масельгской отряд насчитывал двадцать два человека отставших, среди которых фигурировали также спортсмены — как Курикка, силачи, здоровяки.
Каждый раз, как только кто-нибудь из отряда приседал на снег, Антикайнен подлетал к нему и угрюмо, с неудовольствием ронял:
— Разве это работа? С такими людьми нельзя работать! С таким сердцем нельзя победить! Нельзя!
И, поворачиваясь, уже на ходу бросал:
— В Паданах отряд будет отдыхать сутки. Направляйтесь в Паданы.
Когда отряд прибыл в Паданы, остановившись на площади, Антикайнен, весь красный от мороза и от возбуждения, стал перед фронтом, торжественно вынул часы и улыбнулся едва заметной улыбкой. Часы показывали тринадцать. Отряд прошел семьдесят верст в течение девяти часов {Как свидетельствует А. Павлов в своей книге ‘Действия войск зимою’ максимальная скорость, определяемая для лыжников в условиях благоприятной погоды и хорошего наста, не может превышать пяти с половиной верст в час.}.
Но это стоило отряду потери почти четверти всего его состава. Часть людей отстала в пути с натертыми в кровь ногами, с невыносимой болью в животе, пояснице, часть простудилась. И те и другие уже не в состоянии были двигаться за отрядом, которому предписывалось отправляться в дальнейший путь завтра вечером.
Только попав в теплую избу, Илмари ощутил, как невыносимо начинают болеть его ноги. Он снял валенки, размотал портянки и потрогал ноги рукой. Бедра, икры, ступни болели так, что к ним нельзя было прикоснуться. Пятки зудели и горели, будто по ним били палками. И в сравнении с этой болью боль растертых в кровь мозолей казалась ему пустячной как укус блохи.
— Все это — ерунда. Пройдет,— бормотал он. — Это от непривычки, с первого раза.. А вот двинемся дальше — не до боли и не до усталости будет… Тогда некогда думать о животе и поясницы… Скорее бы только — дальше…
Теперь Илмари отчетливо сознавал, что ни физическая боль, ни усталость, никакая болезнь не сможет удержать его от дальнейшего движения. Он не отстанет от отряда ни за что, если даже его хватит тиф, если ему отрежут ноги. Он поползет тогда без ног. И, если бы ему сказали в ту минуту, что отряд отправляется в путь сейчас, немедленно, он встанет, забыв боль, усталость, и двинется вперед.
Но в избу вошел человек. Он объявил:
— Кто хочет в баню?
Илмари с трудом надел валенки и, едва волоча ноги, отправился мыться…
Утром в Паданы прибыл штаб и обоз.
Еще никто не знал о том, кто поведет отряд дальше и какую задачу ему предстоит выполнять.
Александр Александрович Инно не вскрыл еще пакета, врученного ему командующим войсками Карельского района. Он еще сам не знал, что предписывалось ему в этом пакете.
В то время как лыжники готовились к выступлению из Падан, в северо-западной Карелии происходили важные события.
Впрочем, события эти начались значительно раньше и они не представляли чего-то нового и необычайного. Они являлись продолжением линии, которая велась финскими ‘патриотами’ после разгрома финской революционной армии белым правительством Свинхувуда-Паасикиви в 1918 году.
Согласно одному из параграфов договора, подписанного между Советской Россией и Финляндией в 1920 году на Юрьевской мирной конференции, Ребольская и Поросозерская волости бывшей Олонецкой губернии, захваченные Финляндией еще в 1918 году, были признаны неотъемлемой частью Советской Федерации и, в частности, Карельской Трудовой Коммуны и подлежали освобождению Финляндией не позднее сорока пяти дней с момента подписания договора.
Тогда различные военные организации, в том числе егери и руководители шюцкора, встретив нескрываемой враждой известие о подписании договора, организовали в селе Реболы военный отряд под руководством студента Сивена.
Задача этого отряда состояла в том, чтобы он всеми средствами противодействовал занятию Ребольской волости органами советской власти после истечения сорока пяти дней, предусмотренных договором.
Отряд студента Сивена явился лишь частью тех сил, которые были созданы впоследствии финскими ‘активистами’ на территории Карелии.
В селе Реболы был создан склад оружия. Одновременно с винтовками, пулеметами, патронами и бомбами туда направлялись из Финляндии добровольцы — основа будущих вооруженных отрядов.
План захвата этих волостей, разработанный ‘активистами’, был назван почему-то ‘медвежьей берлогой’.
Сорок пять дней истекли, прошло еще несколько месяцев, Ребольская и Поросозерская волости официально числились советской территорией, но туда продолжало перебрасываться из Финляндии оружие, обмундирование, бойцы, агитаторы.
Впрочем, весной 1921 года генерал Маннергейм, на совещании с руководителями так называемого ‘патриотического движения’ в Гельсингфорсе, нашел, что план ‘медвежьей берлоги’ не вполне приемлем, не достаточно серьезен.
Генералу Маннергейму приписывают предложение начать вооруженную борьбу в глубине Советской Карелии с таким расчетом, чтобы она носила характер восстания самого населения, недовольного большевиками. Он посоветовал отказаться от ‘медвежьей берлоги’, и она была оставлена.
Новый план преследовал следующую цель: инсценировав ‘народное недовольство’ в Карелии, патриоты создают внутри страны фронт, который удерживается военными частями, созданными частью из финских добровольцев, частью из мобилизованных карел. Самое существование фронта должно неизбежно вызвать дипломатический конфликт с РСФСР, за конфликтом следует разрыв официальных отношений между Советской Россией и Финляндией. ‘Карельский вопрос’ привлечет, таким образом, внимание общественного мнения великих держав и должен вызвать вмешательство со стороны последних. Этим вмешательством окончательно решается вопрос об отторжении Карельской трудовой коммуны от Советской федерации.
В случае удачного выполнения плана генерала Маннергейма, должен решиться и другой вопрос — вопрос более значительный, чем ‘Карельский’, а именно — вопрос о создании новой ‘великой’ державы — ‘Великой Финляндии’, территория которой простиралась бы впоследствии до самого Урала.
Местные советы, в состав которых нередко проникали прямые представители финских ‘патриотов’, прилагали усилия к срыву мероприятий центра, направленных к укреплению органов власти. Набранная, во многих местах из случайных, сомнительных элементов милиция, руководящие должности в которой нередко занимали агенты тех же активистов, в ряде случаев решительно отказывалась выполнять распоряжения, шедшие из центра.
В Реболах, Кимасозере, Поросозере, Лувозере, во многих деревнях и мелких поселениях появились неизвестно откуда пришедшие люди и говорили то на собраниях, то на базарах:
— Советская власть собирается загнать в коммуну весь народ. Скоро все будет общее — и хлеб, и дома, и жены, и дети… До какого времени терпеть? Но не отчаивайтесь! На помощь к вам идут освободители. Они помнят о соплеменниках. Они не дадут вас в обиду. Вам помогут. И вы должны тоже помочь своим освободителям. Готовьтесь! Близок час. Не подчиняйтесь советской власти. Требуйте отделения Карелии от России. Требуйте!
Весной 1921 года в Ухте появился известный карельский купец с фамилией, заимствованной из ‘Калевалы’,— Вейнемейнен.
Он ездил по деревням и селам и читал доклады. Он объяснял своим слушателям историю происхождения карел. Он доказывал кровное родство их с финнами. Он страстно заклинал людей, что Карелия Должна существовать только для карет и ни в коем случае не для русских, не для большевиков, а если карелы и останутся под владычеством Советов, то через какой-нибудь десяток лет от карельской нации не останется никакого воспоминания: исчезнет даже самое слово ‘карел’.
Сделав доклад в одном селе, он мчался в другое — энергичный, неутомимый, проповедующий всюду одно и то же:
— Карелия — для карел!
Слушая этого человека, как и других ораторов, крестьяне пожимали плечами: зачем этому внушительному человеку понадобилось говорить о том, чтобы Карелия была для карел, когда Она и без того принадлежит карелам? И почему он так страстно, с таким вдохновением читает выдержки из ‘Калевалы’, призывая обнаружить ‘исконные чувства карел’, когда карелы и без того чувствуют себя подлинными хозяевами на родной карельской земле?
До Петрозаводска доходили смутные слухи о путешествии маститого оратора, об агитации неизвестных людей, призывающих народ не подчиняться распоряжением советской власти.
Как выяснило следствие, с весны 1921 года в лесах различных районов Карелии начали появляться некие жители, обитавшие в палатках, пришедшие сюда неизвестно откуда и неизвестно по каким причинам избравшие местом своего жительства именно леса.
Они называли себя ‘лесными жителями’, переселившимися из Финляндии потому, что в Карелии воздух лучше, чем в Финляндии, здесь живется легче, и зимой они намерены заняться рубкой леса. Впрочем, происхождением этих ‘лесных жителей’ мало кто интересовался. Живут люди — ну и пусть себе живут…
Время от времени то в Реболах, то в других селах собирались какие-то собрания. На них выносились резолюции, требующие от советской власти прекращения-взимания налогов, смещения с административных постов коммунистов, упразднения комсомольских ячеек, ликвидации всех советских учреждений.
Летом 1921 года Поросозерское сельское собрание решило взять на себя инициативу изменения государственного строя в Карелии и, посылая делегатов в Реболы на ‘съезд’, созываемый по почину тех же ‘патриотов’, наказало им защищать всеми силами и средствами следующие положения:
1. Упразднение советской власти в Поросозерской и Ребольской волостях.
2. Созыв всенародного учредительного собрания этих волостей.
3. Создание совершенно самостоятельной, абсолютно независимой республики в пределах этих волостей со своим собственным правительством и собственной армией.
Съезд, заседавший в Реболах, после долгих и ожесточенных прений не пришел ни к каким практическим выводам и вынес, наконец, резолюцию, предлагающую советской власти созвать Карельское учредительное собрание.
В октябре 1921 года в каком-то другом селе неожиданно оказались расстрелянными некоторые коммунисты и советские работники. Село перешло в руки ‘восставшего народа’.
Восстание вспыхнуло в Реболах, и вслед затем был взорван железнодорожный мост через реку Онду.
Через несколько дней Петрозаводск получил известие о восстании в Поросозере и свержении там советской власти.
Вслед за этим центр Карельской коммуны был уведомлен, что Ухта взята какими-то вооруженными людьми, там образовалось ‘Временное правительство восставшего карельского народа’.
Начиная с Ухты, захватывая Кимасозеро, Ругозеро и целый ряд других сел, протянувшись до самого Поросозера, на всем этом пространстве уже существовал самый настоящий фронт с настоящей вооруженной силой, с настоящими солдатами и офицерами, переодетыми, впрочем, в штатскую одежду.
И в Гельсингфорсе, Выборге, Вазе, Таммерфорсе уже котировались акции бывших карельских лесопромышленников, заключались сделки на куплю-продажу карельского леса и устраивались банкеты, звенели бокалы и произносились тосты ‘за освобождение восставших карел’.
Пресса торжественно оповещала мир об окончательном изгнании большевиков из Карелии, о свержении в Петрозаводске советской власти.
Днем 9 января отряд двинулся из Падан, оставив здесь больных и обессиленных бойцов, имея предписание прибыть к вечеру следующего дня в Гонгинаволок, где, по слухам, был расположен фронт. Отряд еще ничего не знал ни о дальнейшем своем маршруте, ни о том, какую задачу ставил перед ним штаб командующего войсками Карельского района.
На этот раз лыжники шли не с такой быстротой, с какой двигались они от станции Масельгская до Падан. Аникайнен объявил: до Гонгинаволока насчитывается шестьдесят пять верст, это расстояние надо пройти в течение одних суток. Шестьдесят пять верст в одни сутки — почти невероятный переход!
Расстояние казалось не столь уже трудным, лыжники надеялись, что они будут иметь возможность, сделать в пути длительный привал и прибудут в Гонгинаволок раньше обусловленного срока.
Но дорога резко ухудшилась.
Если до Падан лыжники двигались все время по прекрасному, накатанному насту, то теперь дорога, вернее не дорога, а девственные пространства снега, представляла собой нетронутый путь.
Лыжники шли то лесами, то озерами, то возвышенностями, и опять лесами, и опять возвышенностями. Иногда им приходилось итти со скоростью не более двух верст в час. Позади двигались обоз и штаб руководства. Поздно вечером отряду приказано было остановиться и располагаться на отдых. Отряд стал.
У Илмари болела растертая в кровь нога, во время движения он изредка останавливался, снимал валенок и перематывал портянку, стараясь меньше подвергать трению больное место. Но все его усилия не приводили ни к чему: нога продолжала болеть. Только в наиболее трудных переходах, где требовалось напряжение ног, рук и всего тела, он забывал о боли и, выбираясь вперед, мчался как на гонках. Тогда боль исчезала. Но едва он замедлил движение, как боль возвращалась вновь.
Когда отряд остановился на отдых, Илмари с большей силой, чем в Паданах и в пути следования, почувствовал эту противную ноющую боль растертой ноги, его настроение испортилось до такой степени, что на зло ноге он решил не садиться, а ходить, ходить и доказать ноге, что воля его — сильнее боли.
Стоял сильный мороз. Хейкконен определил его в тридцать пять градусов. Снова на ясном звездном небе светила луна, точно так же, как светила она на станции Масельгской. От людей шел густой пар, точно они находились в бане, и обозные лошади, покрашенные морозом в белый цвет, стояли неподвижные, уныло роясь в сене, рассыпанном перед их мордами.
В лесу кто-то стучал топором и валил деревья. В разных местах у сосен, словно трупы, поднявшие зачем-то ноги, лежали лыжники. Илмари по опыту прежних походов знал, что лучший отдых для ног — это лечь на спину и, подняв ноги кверху, лежать так десять-пятнадцать минут, пока отольет кровь. Тогда меньше чувствуется усталость и можно пройти большее расстояние.
Он подошел к группе людей, возившихся у толстых, длинных сосновых бревен, хлопотавших над сооружением костров, тех костров, к помощи которых прибегают люди зимой на севере, в глубоких лесах. Они называются в Финляндии и Карелии — ракотулет.
Несколько курсантов, вооруженных топорами, вырубив вдоль одного бревна зубец, а в другом — отверстие для этого зубца, взвалили одно бревно на другое, укрепили их, раздули огонь — и ракотулет был готов. Через полчаса бревна горели уже ровным, покойным жарким огнем. Никакие другие костры в таких лесах не спасут людей. Ракотулет, медленно поглощая топливо, способен поддерживать жар целые сутки, не требуя подкладки и не угрожая спящим опасностью разброса искр.
— Чего ты хромаешь, старина?— услышал Илмари спокойный голос и по этому голосу узнал Хейкконена, сидевшего на снегу и вытряхивавшего из валенка снег.
— Разве я хромаю? — удивился Илмари и остановился рядом с ним, стараясь не показать мучившей его боли.
— Ноги болят, что ли? Ничего, вое пройдет, как только тронемся в Гонгинаволок. Там будет не до боли. Ложись сегодня с нами, а завтра отдохнем в Гонгинаволок.
Этой ночью Илмари почти не спал. Лежа левым боком к теплу, он чувствовал, как правый промерзал до самого нутра. Тогда он поворачивался и отогревал правый бок. Но едва этот бок начинал чувствовать тепло, как промерзал левый, и так — всю ночь. Только под утро он задремал на полчаса.
Как в бреду ему мерещилось, будто он мчится на лыжах с какой-то высокой горы, то чудился снежный буран. Сквозь буран перед ним неожиданно мелькнуло чье-то знакомое лицо. Он напряг внимание и понял, что это — Юнтунен. И тогда ему захотелось увидеть Анни… Но Юнтунен тотчас же скрылся, а Анни не появлялась…
Проснувшись, он не мог забыть сна, напомнившего ему события восемнадцатого года и этих двух людей, потерянных четыре года назад в сумеречной финской деревушке в обстановке, напоминающей теперешнюю, когда они втроем, спаянные одной мыслью и одним стремлением, отражали навалившихся на них белофиннов.
‘Анни и Юнтунен… Где-то они теперь? И живы ли?’
Он вспомнил сейчас все по порядку — и момент встречи с этими ставшими для него дорогими и близкими людьми, и минуту последнего расставанья…
…Они сидели в полутемной избе, за окном которой горели отблески пожарища, встававшего на горизонте от встречи двух зорь — вечерней и утренней. На улице крошечной деревушки люди стреляли из винтовок. Пули часто прилетали откуда-то из простора и впивались в толстые внутренние бревна стен.
Их было трое: он — Илмари, товарищ Сунделин — единственная девушка из их отряда, отступавшего в беспорядке на восток, Юнтунен — бывший врач, бывший офицер, перешедший в Красную гвардию правительства Народных уполномоченных Финляндии и дравшийся, также как Анни, против белых.
В ту минуту, когда они, усталые и голодные, сидели за бревнами стен, Илмари тупо смотрел в одну точку перед собой, в тяжелой его голове, не знавшей сна уже трое суток, бродили несвязные, обрывочные мысли:
‘Все кончено… Возврата в Финляндию больше нет. Нас разбили, и мы уходим в Советскую Россию… И Юнтунен тоже отступает вместе с нами… И Анни — с нами. Это хорошо… Значит, и им дорого то же, что и мне… И им так же тяжело, как и мне…’ А за окном люди продолжали стрелять. …Разгром революционной армии Финляндии начался после того, как 4 апреля 1918 года прибывшими из Германии войсками генерала фон-дер-Гольца был взят Гельсингфорс. В это же время армия, сформированная правительством Свинхувуда, бежавшего после январской революции в город Вазу и продолжавшего там отсиживаться, захватила Таммерфорс. Так было положено начало разгрома январской революции в Финляндии.
Но тридцатитысячная армия еще держала фргонт у Котки, Ярвила, Лахти. Она еще отражала натиск немецких войск, действующих вместе с егерскими отрядами правительства Свинхувуда. У нее еще была уверенность, что она спасет революцию от гибели. Люди умирали под железом снарядов, в надежде, что победа останется за ними, они падали, скошенные пулеметным свинцом, сраженные штыками, веря, что по их трупам пройдут баталионы братских войск, пройдут и сметут силу, поднявшую руку на революцию.
Бои еще продолжались, революционные батальоны отражали натиск врага. А в это время отряд генерала фон-дер-Гольца, заняв Гельсингфорс, двигался на Рахимяки, имея в виду разорвать фронт красных.
Так и произошло: заняв целый ряд стратегических пунктов, немецкие части прорвали в некоторых участках фронт, лишив главное командование революционной армии возможности нормального централизованного управления.
В последних числах апреля западная армия Совета народных уполномоченных, отражая объединенные силы генералов фон-дер-Тольца и Маннергейма, получила приказ главного командования отступать на восток.
Не последовав точному указанию главкома, штаб начал отвод армии лишь тогда, когда все выходы оказались закрытыми и армия была окружена со всех сторон.
Решив во что бы то ни стало вырваться из железного кольца неприятеля и силой пробиваться на восток, 2 мая 1918 года армия дала бой неприятелю. Это сражение, длившееся целый день, привело к тому, что, сдавленная со всех сторон частями противника, западная армия потерпела поражение в районе Котки, Ярвила, Лахти и сдалась. Только южной колонне, в составе пяти тысяч человек, удалось прорваться через неприятельское кольцо, соединиться с братскими войсками средней Финляндии и вместе с ними выбраться на территорию Советской России.
Рота, в числе бойцов которой находились Илмари, Юнтунен и Анни Сунделин, была застигнута врасплох, когда казалось, что враг остался далеко позади, устав от преследования, опьяненный победой.
Они шли трое суток болотами и озерами, лесом и опять озерами, и опять болотами, не зная сна, не видя пищи. Они прошли бы так еще несколько суток, если бы не эта вот глухая лесная деревушка, встретившаяся на пути.
В деревню вошли они вечером. Тут было тихо и сумеречно. По длинной и прямой улице мирно и сосредоточенно тянула такую же мирную крестьянскую телегу пегая лошадь. На телеге сидел спокойный, с удивлением посматривавший на вооруженных людей, крестьянин. Он будто не понимал,— кто эти люди и зачем пришли они сюда, откуда взялись? В окне одной избы Илмари заметил мигающее красное пламя — там, очевидно, топили печку, собираясь сажать в нее пироги. Илмари показалось даже, что он слышит запах печеного горячего хлеба. Под окном на хворостинке весело и беспечно скакал мальчик. Где-то на сон грядущий величаво кричал петух.
Пораженный на одно мгновенье заманчивым покоем мирной деревеньки, Илмари тотчас же утратил к ней интерес. Разместив свой взвод, он внезапно почувствовал, что ноги его отказываются от дальнейших движений, что дальше он итти не в состоянии.
— Илмари, ты устал. Я вижу, что дальше ты уже не можешь ковылять. И я не в состоянии, клянусь бородой пророка… И все не в состоянии. Хватит. Довольно!
Перед ним стоял Юнтунен — обросший, бледный, с пулеметной лентой через плечо, с опухшим от бессонницы лицом, с красными усталыми глазами. Он смотрел в переносицу Илмари сквозь стекла пенсне и в эту минуту казался бандитом с большой дороги, потерпевшим поражение в неудачном деле.
— Довольно, Илмари, остановимся,— продолжал он.— С нами ведь женщина. Она не может итти. Она не привыкла к грубым сапогам и еще более — к таким тяжелым походам. Лейтенант Терво тоже устал. Ему не под силу гнаться за нами. Он предпочтет вернуться в Выборг со своим отрядом. Счастливого пути!
Юнтунен казался возбужденным, и вероятно потому он был таким словоохотливым. Илмари видел его таким в первый раз. Он знал его как флегматичного, как скупого на слова человека.
— Лейтенант Терво… Да, он знает: это о нем товарищ Сунделин сказала вчера, будто он ее жених… Это ловко. Прямо замечательно! Он там, она — здесь… Впрочем, вое равно: Юнтунен прав… надо отдохнуть. Нас, кажется, оставили в покое… Завтра, может быть, уже не будет такого случая.
Анни лежала на сене, свернувшись клубком, подложив под щеку обе руки, и сейчас показалась Илмари не той женщиной, которая ходила одна в разведку и приводила в штаб неприятельских солдат, не тем ‘товарищем Сунделин’, как числилась она в списках роты, которая в бою под Лахти шла впереди цепи, увлекая за собой бойцов, не женщиной-добровольцем, ходившей в тыл противника под Коткой и во главе нескольких красногвардейцев захватившей в плен немецкую бронемашину вместе с командным составом,— она казалась ему сейчас маленькой девочкой, кем-то оставленной на этом сене, в этой холодной нежилой избе.
Юнтунен рылся в своей сумке, отыскивая табак. Он примолк. Илмари медленно подошел к женщине и, осторожно присев на корточки, принялся ее рассматривать, как будто увидел ее в первый раз.
Трехлинейная винтовка русского образца лежала рядом с нею, штыком к ногам, ноги, обутые в тяжелые, с блестящими подковами, солдатские сапоги, сжимали этот штык, острием уткнувшийся в сено. Воротник бараньего полушубка был поднят: поверх его, словно льняная волна, падали густые, светлые волосы, выбившиеся из-под финской шапки.
‘Почему она не подстрижет волос?’ — подумал Илмари. Ему захотелось прикоснуться к льняной волне. Он сделал движение, чтобы протянуть руку. Но не протянул: в этот момент женщина открыла глаза, пристально, точно приходя в сознание, посмотрела на него и улыбнулась.
— Товарищ Сунделин, вам надо спать… Вы устали.
Анни привстала и села. Потом сняла шапку и принялась приводить в порядок волосы.
— Отчего вы их не снимете?
Она отвернула от него лицо и перестала улыбаться:
— Чтобы меня окончательно не могли принять за мужчину. Я ведь женщина… Я ведь все-таки не… солдат.
Он продолжал сидеть на корточках, рассматривая ее.
За эти три дня Анни похудела и точно выросла, возмужав сразу на много лет.
Она исподлобья, с любопытством посмотрела на него:
— Когда мы будем в Советской России, товарищ командир? И доберемся ли мы до Советской России?
— Послезавтра мы будем в Советской России, товарищ Сунделин. Мы доберемся до Советской России.
Затем он привстал и отошел в угол, где копался в походном мешке Юнтунен. Илмари прислонился к бревенчатой стене, его глаза снова устремились в сторону женщины. В такие вот минуты,— а их было не много за время похода и боев,— в такие минуты покоя он любил украдкой следить за лицом своей спутницы.
Когда она впервые явилась в штаб полка, ей предложили работать по политической линии. Она отказалась и попросила отправить ее на фронт. После этого она попала во взвод к Илмари и повторила ему то, что говорила в штабе полка: она хочет быть рядовым бойцом. Илмари не стал возражать. При всем своем желании он не мог предложить этой странной девушке, имеющей университетское образование, иной пост в своем взводе.
Первое условие, которое поставила товарищ Сунделин, состояло в том, чтобы, давая поручения, он не смел считаться с нею как с женщиной. Она не потерпит никаких снисхождений и привилегий, если придется делать выбор между нею и другим бойцом.
Вторым условием было требование называть ее только ‘товарищ Сунделин’. Отныне она боец, как все.
Она переоделась в мужское обмундирование и на вторую ночь отправилась в очень сложную, опасную разведку, в задачи которой входило заснять план дорог, идущих от деревни, расположенной в тылу противника, и добыча ‘языка’.
Когда Илмари получил приказ: средствами своего взвода выполнить это задание и результаты его доставить на следующее утро в штаб полка, он перебрал всех людей своего взвода и не нашел никого, кто хотя бы в отдаленной степени знал топографию. Да и сам он, командир взвода, бывший столяр, имел лишь смутное представление о кроках, о топографических значках и масштабах.
Илмари вспомнил тогда, что в его взводе есть девушка-боец с университетским образованием. И когда она стояла перед ним — в длинной шинели, финской шапке, в грубых сапогах, на вытяжку, держа приклад винтовки у ноги,— он еще колебался: стоит ли посылать новичка, да еще женщину, на такую работу? Не лучше ли самому выполнить как-нибудь приказ?
— Вы умеете рисовать?
Она удивленно взглянула на него, пожала плечами, улыбнулась:
— Да, я умею рисовать.
— Вы умеете снимать план местности?
— Да, я умею снимать план местности. Я изучала топографию.
Теперь она уже не удивлялась, не улыбалась, вопросы командира взвода теперь не казались ей странными. Илмари взглянул на нее, подумал и сказал:
— Вот что, товарищ Сунделин, вы просили, чтобы я распоряжался вами…
Она нетерпеливо стукнула прикладом о землю.
— Прошу вас, товарищ командир, не делать больше таких предисловий. Я боец. Ваше право распоряжаться мною по своему усмотрению.
— Это серьезное, в высшей степени опасное дело,— сказал он, с любопытством смотря на нее.— Оттуда, куда вы войдете, наши разведчики возвращались редко. Но все-таки возвращались… Там расположены егерские части противника. Туда есть только одна дорога — через болото вон через то болото, что окружено сосняком. А сосняк этот занят неприятельской заставой. Вам придется итти болотом Оно неглубокое. Местами глубина его достигает до шеи но есть место, единственное место,— его вам укажет человек, который пойдет с вами, —где болото имеет глубину, достигающую пояса. А дальше я не знаю ничего. Дальше —тыл противника. Там вам самим придется ориентироваться.
Он помолчал, ожидая, что скажет ему Сунделин. Она переступила с ноги на ногу, на мгновенье закрыла глаза, потом вытянулась и отдала честь, но эта честь вышла у нее как-то не по-военному, неумело.
— Значит, вы согласны?
— Да.
В ту ночь Илмари, дав ей двух красноармейцев, проводил ее до последней заставы революционных войск и вернулся к своему взводу. Ночь была светлая, точно светила невидимая луна, и оттого, что ночь была светлая,— а в светлые ночи самые несложные разведки оканчиваются обыкновенно неудачей,— Илмари было грустно. ‘Конечно, они не вернутся…’
Ему стало жаль эту странную девушку, пришедшую неизвестно откуда в его взвод, неизвестно почему надевшую солдатское снаряжение и по непонятным побуждениям охотно принявшую такое поручение.
Он до утра не присаживался, расхаживая по цепям, как будто пытаясь отогнать мысль,— беспокойную, мучительную мысль о том, не произошла ли здесь ошибка, не загублены ли бесцельно люди.
…Утром они не вернулись, и Илмари отправил в штаб полка донесение: разведчики, посланные согласно приказу в тыл противника для съемки направления дорог, не вернулись, и ждать их, очевидно, не следует. По всем предположениям они попали в руки белых…
‘Да, ждать их нечего. Они погибли… Их не надо было посылать. И она погибла. И нет надежд найти их. И нет способа помочь.
Илмари несколько раз отправлялся на заставу, до которой проводил их накануне, долго наблюдал за сосняком, окружавшим болото, и пристально следил, не появятся ли там какие-нибудь признаки людей? Но нет, болото, поросшее травой, было загадочно и неподвижно, там и следа людей не было, только слышались редкие ружейные выстрелы… Она не вернется… Она не придет больше.
Илмари почему-то вспомнилась нежная белизна ее шеи, так не соответствовавшая грубому солдатскому сукну шинели. Он вспомнил ее великолепные волосы, затем гордую посадку головы, непреклонность в голосе, и она показалась ему в этот момент почему-то близкой и дорогой.
‘Конечно, надо было самому пойти и самому все сделать’ — подумал он, вспоминая, с какую готовностью она взялась выполнить поручение.
Он решил сам отправиться туда же, куда вчера ушли разведчики. Он их должен найти живыми или мертвыми.
И вдруг — голос. ‘Неужели вернулись!’…
