РЕВОЛЮЦИЯ И ПРИНЦИП НАЦИОНАЛЬНОСТИ.
По поводу ‘Записок южнорусского социалиста’
РЕВОЛЮЦИЯ И ПРИНЦИП НАЦИОНАЛЬНОСТИ.
По поводу ‘Записок южнорусского социалиста’
——
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Революция и принцип национальности, Ткачев Петр Никитич, Год: 1878
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Ткачев П. H. Избранное
М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. — (Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала XX века).
Прежде чем мы станем говорить по поводу брошюры, заглавие которой выписали в начале статьи, мы должны сказать несколько слов о самой брошюрке. Мы, конечно, с большим бы удовольствием избавили себя от подобного труда, если бы ее автор был хотя чуточку посдержаннее в своих притязаниях, если бы он не выдавал себя за представителя или по крайней мере за выразителя мнений южнорусских социалистов, наконец, если бы его идеи не находили себе поддержки и отголоска среди группы людей, считающихся за вожаков украинофильского движения. Автор питает, по-видимому, твердую веру, что он своими записками ‘попал в точку’, что на его голос откликнутся многие и что, быть может, эти скромные ‘записки’ разрастутся в целый орган грядущих социалистов-федералистов (‘Записки южнорусского социалиста’, стр. 30). К несчастью, условия умственного развития большинства нашей интеллигенции таковы, что нам сплошь и рядом приходится наталкиваться на явления, способные до некоторой степени оправдать эту веру автора в будущее значение его ‘записок’. Действительно, не видим ли мы сплошь и рядом, как на основании какого-нибудь самого нелепейшего недоразумения (часто даже недоразумения чисто словесного), какой-нибудь абсурднейшей идеи, выраженной только в замысловатой, двусмысленной и неопределенной форме, возникают целые теории, сочиняются целые политические системы и, даже более, создаются целые партии? Ложь и абсурд только тогда вполне безвредны, когда вы убиваете их в самом зародыше, но дайте им разрастись, и они самодовольно поднимают голову, гордо попирают знание, фальсифицируют самые элементарные человеческие понятия и в конце концов умственно и нравственно извращают и притупляют целые поколения людей, замкнувшихся в броню схоластических доктрин и метафизических систем, они подтачивают в самом корне здравый смысл человека и порабощают себе его ум и сердце, и тут уже ему трудно с ними бороться. Вот почему их нужно убивать в самом зародыше, вот почему мы и считаем своей обязанностью говорить о ‘Записках южнорусского социалиста’ теперь же, не дожидаясь, пока они ‘разрастутся в целый орган грядущих социалистов-федералистов’.
Южнорусский социалист с первой же странички своих записок хочет дать понять своим читателям, что он человек здраво и нормально мыслящий, что он не утопист и мечтатель. ‘Я знаю, — говорит он, — что многие социалисты-революционеры склонны видеть в движении, в котором они принимают участие (т. е. социально-революционном движении), какой-то волшебный рычаг, который в один прекрасный день перевернет существующий порядок, после чего на развалинах последнего мгновенно расцветает новая жизнь. Исходя из такой метафизической точки зрения, они… вполне естественно, находят возможным говорить о ‘кануне’ революции и о ‘другом дне после революции…’406. — ‘Я же, — продолжает он далее, — утверждаю, что социально-революционное движение в том виде, в каком оно является в настоящее время, не есть магический рычаг. Яутверждаю также, что мы еще не имеем права говорить о кануне революции и о другом дне после революции…’ (ib., стр. 4).
Самая существенная, характеристическая особенность позитивного мышления состоит в том, чтобы критически относиться к своим знаниям и ничего не утверждать на ветер.
Наш южнорусский социалист хотя и выдает себя за позитивного мыслителя, но, увы, по мышлению не отличается этой особенностью. Он знает такие факты, которых не только никто не знает, но которые даже в действительности совсем и не существуют. Он знает, что социалисты-революционеры ‘воображают, будто после разрушения существующего порядка вещей на развалинах мгновенно расцветает новая жизнь’. Но где же и когда социалисты-революционеры говорили что-нибудь подобное? Самые утописты из них — так называемые анархисты, — и те допускают некоторый более или менее продолжительный переходный период между ‘концом’ разрушения старой общественной жизни и ‘началом расцветания’ новой. Прочтите записки об ‘общественных службах’ анархических секций (женевской и брюссельской), и вы увидите сами, насколько верят анархисты — даже анархисты — в возможность ‘мгновенного’ расцветания новой жизни на развалинах существующего порядка. Что же касается до революционеров-реалистов, до тех, которых вы называете централистами, якобинцами, государственниками и которые составляют большинство в европейской революционной партии (а скоро, вероятно, будут составлять большинство и среди русских революционеров), то ни один человек, хотя бы только понаслышке знакомый с их теориями, не заподозрит их в сочиненной вами иллюзии насчет какого-то ‘мгновенного развития новой жизни’. Если бы они могли хоть на минуту поддаться подобной иллюзии, то все их учение, вся их революционная программа потеряла бы весь свой raison d’tre407. Зачем стали бы они тогда толковать о необходимости установления революционного государства, о необходимости сосредоточения сильной власти в руках революционного меньшинства?
Как же после этого вы решаетесь утверждать, будто вы знаете, что, по мнению социальных революционеров, ‘новая жизнь должна мгновенно расцвести на развалинах существующего порядка вещей’!
Но это еще не все. ‘Я знаю, — говорите вы, — что социалисты-революционеры склонны видеть в социально-революционном движении волшебный рычаг, который в один прекрасный день перевернет существующий порядок’. Действительно, социалисты-революционеры не только ‘склонны видеть’, но они глубоко убеждены, что социально-революционное движение может и должно уничтожить, перевернуть существующие политические, юридические и экономические учреждения, но, во-первых, они совсем не думают, что подобный переворот может совершиться в юдин прекрасный день’, а во-вторых, они никогда не смотрели и не смотрят на социальную революцию как на какой-то волшебный рычаг. Они очень хорошо знают, что для ниспровержения существующего порядка вещей никакой волшебной силы не требуется, достаточно самой обыкновенной, самой прозаической и ничуть не волшебной — грубой, материальной силы. Думаете ли вы, что одна грубая материальная сила не в состоянии ни опровергнуть какой угодно существующий порядок?
Если вы это думаете, вы, значит, не имеете ни малейшего понятия о ходе человеческой истории, а если вы этого не думаете, к чему вы заводите речь о ‘волшебном рычаге’?
Из того, что революционное движение не есть (в чем никто не сомневается) волшебный рычаг, автор выводит заключение, что ‘мы, т. е. революционеры, не имеем права говорить о кануне революции и о другом дне после революции’, т. е. ни о тех средствах, при помощи которых может быть осуществлена революция, ни о ее ближайшей цели.
Нужно обладать совершенно своеобразной логикой, не имеющей ничего общего с логикой общечеловеческой, чтобы из подобной посылки вывести подобное умозаключение. Как? Автор хочет, чтобы люди принимали участие в революционном движении, не имея перед собой никакого определенного идеала и не зная, при помощи каких средств он может быть достигнут. Но возможно ли отыскать хоть одного такого идиота, который решился бы посвятить себя какой-нибудь деятельности, не имея ни малейшего представления ни о цели этой деятельности, ни о способах осуществления ее? А между тем, по мнению автора, всякий революционер именно и должен быть таким идиотом: он не должен думать ни о цели своей деятельности, т. е. о другом дне после революции, ни о способе ее осуществления, т. е. о кануне революции. Относительно будущего, т. е. того будущего, во имя которого должны работать революционеры, ‘я знаю только то, — говорит автор, — что неявися, что будет’. И он желает, чтобы и все революционеры знали не более этого, т. е. чтобы все они жертвовали своей жизнью, своей свободой, проливали свою кровь за нечто для них совершенно неизвестное. Можно ли желать что-нибудь более нелепое и более бессмысленное? Впрочем, сам автор понимает, по-видимому, всю бессмысленность своего желания, он старается смягчить его. Только что заявив, что относительно будущего он знает только то, ‘что не явися, что будет’, он тут же прибавляет: ‘но есть, однако, одно общее положение, стоящее вне всяких сомнений: земля и орудия труда (капиталы) будут обращены в общую собственность’.
Итак, для автора не совсем ‘не явися, что будет’. Он знает, что в будущем земля и орудия труда (капиталы) должны быть обращены в общую собственность и что в этом то и заключается цель социальной революции. Значит, о цели социальной революции, т. е. о другом дне после осуществления революции, можно говорить — по крайней мере сам автор говорит. Но в таком случае, зачем же он запрещает говорить об этом революционерам? Или он хочет, чтобы революционеры представляли себе цель революции, т. е. то, что будет на другой день после революции, только под той общей отвлеченной и даже бессмысленной {Земля и орудия труда (капиталы), говорит автор, должны быть обращены в общую собственность. (Очевидно, автор не имеет самых элементарных понятий в политической экономии, иначе он не стал бы отделять землю и орудия труда и не отождествлял бы последние с капиталом. Неужели он воображает, будто всякое орудие труда есть капитал или будто всякий капитал есть орудие труда? И с такими-то познаниями автор решается поучать революционную молодежь и призывать ее к покаянию.} формой, под которой он ее себе представляет? Но неужели автор не понимает, что подобная формула не удовлетворит не только ни одного серьезного революционера, но даже и ни одного мыслящего человека? Успокоиться на ней может лишь или ограниченный, поверхностный невежда, или пошлый шарлатан, который, выдавая себя за революционера, относится в то же время к революции совершенно индифферентно и на вопрос: что же будет после революции? — тупоумно отвечает: ‘А я сам не знаю. Что будет, то будет. Какое мне до этого дело!’ Уже если раз автор допускает, что мы можем и должны иметь некоторые представления о цели революции, некоторый идеал будущего общественного строя, то, оставаясь последовательным, он должен допустить, что, чем яснее и определеннее будут эти представления, чем шире и конкретнее будет этот идеал, тем лучше. Идеал чересчур отвлеченный, чересчур туманный и неопределенный не оказывает обыкновенно никакого заметного воздействия на практическую деятельность человека. Степень его влияния на последнюю прямо пропорциональна степени его ясности и определенности — эта истина настолько очевидна, что, как бы автор ни был невежествен, он не имеет права отговариваться незнанием. А если она ему известна, какой же смысл имеют тогда его нападки на революционеров за то, что они стараются выяснить себе ближайший идеал революции и определить средства, необходимые для его осуществления?
Но довольно об этом. Это еще только цветочки, а вот и ягодки. Автор считает себя ученым и даже философом. Свои притязания на ученость и философию он выводит из того, что он, видите ли, читал книгу Фюстель де Куланжа408 ‘La cit antique’. Фюстель де Куланж — ученый весьма почтенный, большой знаток древностей и весьма занимательный рассказчик, но его историко-философские воззрения составляют его ахиллесову пяту. Как философ он стоит на точке зрения исторической философии средневековых отцов церкви вообще и метафизики Вико409 в частности, С точки зрения этой мистической философии (ставшей во Франции очень популярной с 30-х годов нынешнего столетия благодаря историко-философским трудам Эд. Кинэ) все социальные и политические учреждения народа, вся его гражданская история, вся экономическая структура общества выводятся и объясняются его религиозно-этическими идеями. В настоящее время было бы просто смешно и глупо опровергать эту в высшей степени одностороннюю, а потому и совершенно фальшивую доктрину. Несостоятельность ее должна быть очевидна для каждого человека, считающего себя хоть мало-мальски образованным. И однако, можете себе представить, наш автор именно эту-то доктрину и усвоил себе у Фюстель де Куланжа, ради нее-то он и восторгается им, ее-то и считает тем откровением, которое озарило светом истины его больной, обуреваемый всяческими сомнениями ум и возвело его в его собственных глазах на пьедестал философа.
‘Изучая какое бы то ни было социальное явление, — так перефразирует наш философ Фюстель де Куланжа, — мы изучаем, собственно, идеи людей. Мы изучаем их религиозные верования, их этические воззрения, которым так называемые (!?) социальные явления служат только внешним выражением’ (стр. 5).
‘Раз мы укрепимся на этой точке зрения, — продолжает наш философ, совершенно забывая, что для того, чтобы укрепиться на ней, нам нужно сначала перенестись в тьму средних веков и, выкинув из нашей головы все знания, выработанные современной наукой, смиренно преклониться перед божественной мудростью монахов-мистиков, — раз мы укрепимся на этой точке зрения… вся история человечества представится нам длинной вереницей (!?) чисто субъективных элементов, которых характер и способ сочетания дают ту или другую социальную среду’ (стр. 6). Из этих невежественных посылок, целиком заимствованных из арсенала средневековой метафизики, автор делает следующий вывод — вывод, гораздо раньше его сделанный всеми псевдофилософскими противниками революции, заклятыми врагами революционной партии. Чтобы изменить социальную среду, чтобы уничтожить данные политические, юридические и экономические учреждения, одним словом, чтобы осуществить социальную революцию, для этого необходимо изменить первоначально идеи, привычки, чувства людей, т. е. произвести революцию в их психическом мире, — или, как выражается автор, произвести психореволюцию (?!). ‘Революционная деятельность социал-демократов, — философствует он, — должна быть целиком перенесена из объективного мира в субъективный… И не скоро еще она получит возможность завершиться социально-революционным актом…’ (стр. 28).
О, какая же это старая песнь! Как часто приходилось нам ее слышать от поклонников мирного прогресса, от буржуазных либералов, от всякого рода консерваторов и ретроградов. ‘Измените сперва человеческую природу, пересоздайте человеческие чувства, верования, понятия и тогда только принимайтесь за пересоздание общественных учреждений’. Консерваторы и ретрограды очень хорошо понимают всю непрактичность, всю неосуществимость своего рецепта, они очень хорошо знают, что все наши чувства, все наши верования и понятия суть продукт данных общественных учреждений, что первые обусловливаются последними, а не последние — первыми, и потому-то они с такой настойчивостью и рекомендуют нам… начать с конца. Разумеется, преподавая нам подобные советы, — вполне понятные, с их точки зрения, — они спекулируют на нашу глупость и недогадливость. Но спекуляция эта так наивна и в сущности так невинна, что мы обыкновенно отвечаем на нее одним лишь смехом. Но можем ли мы смеяться, когда слышим те же самые советы, ту же проповедь психореволюции, но уже не от консерватора, не от буржуа-либерала, а от человека, именующего себя социал-демократом, представителем южнорусских социалистов? О, нет, тут уже не до смеха, одно из двух: или этот человек так глуп, что он сам не понимает, что говорит, или он бессовестный лицемер, умышленно надевший на себя маску социалиста для более успешного совращения с революционного пути ‘неопытных новичков’ и чересчур ‘доверчивых юниц’.
Гг. заграничные украинофилы, принявшие этого псевдоюжнорусского социалиста под свой милостивый патронаж, подумайте серьезно об этом вопросе. Не попадите в ловушку. Впрочем, это ваше дело, а мы снова вернемся к нашему злополучному автору — автору, которого мы, не желая оскорблять южнорусских социалистов, отныне будем называть не иначе как псевдоюжнорусским социалистом или психореволюционером.
Желая наглядным образом убедить революционеров в необходимости перенести ‘их революционную деятельность из мира объективного в мир субъективный’, наш психореволюционер указывает им на религиозных сектантов. Сектанты, по его мнению, являются типическими представителями ‘социально-революционного движения’, они действительно совершают социальную революцию, совершают ее ‘вдруг, экспромтом’, они действительно обладают тем ‘волшебным рычагом’, которого нет, но который желают иметь современные социальные революционеры (см. стр. 8, 10, 11). И потому, если последние желают заполучить этот волшебный рычаг, если они хотят осуществить социальную революцию, они должны поступать так, как поступают религиозные сектанты, т. е. начинать с внутреннего мира человека и затем уже изменять его обстановку. ‘Сектанты, — рассуждает психореволюционер, — преобразившиеся сами под давлением своих же измышлений, немедленно устраивают свою жизнь по новым началам, среди созданной ими новой обстановки начинается обычный культурный процесс передачи приобретенных качеств по наследству грядущим поколениям. То, что у первых религиозных реформаторов было идеалом, их фанатизировавщим, для их детей и внуков является простой унаследованной привычкой. Ничего подобного не бывает в жизни и деятельности современных социалистов-революционеров. Они не создали и не могут создать такой цельной системы, которая бы, овладев ими, вырвала их из недр буржуазного строя и преобразила бы их так же радикально и быстро, как это бывает с сектантами. Идеи современных социал-демократов зиждутся на научной основе, но наука в настоящее время еще не доработалась до того синтеза, который обобщил бы ее meinbra disjecta410 в одно связное философское целое, могущее заменить человеку религиозный синтез’ (стр. 12).
Отсюда автор в противоречие со всем тем, что он только что говорил о необходимости для социал-демократа заняться исключительно нравственным перерождением людей, делает следующий вывод: социал-демократы и вообще революционеры-социалисты в настоящее время не могут претендовать на нравственное возрождение людей, так как их ‘идеи опираются на науку’, а ‘наука еще не в силах нравственно и культурно возрождать людей, ибо научно-философский синтез покамест никакого жизненного значения не имеет’ (стр. 13). Приобретет же он это значение лишь тогда, когда 1) будет построена научная этика, 2) но научная этика немыслима без предварительного построения научной социологии, а 3) научная социология может успешно построиться только параллельно с развитием лингвистики и психологии и, наконец, 4) обусловливается предварительным построением биологии…’ (ib.).
Итак, что же это? Сперва наш псевдоюжнорусский социалист призывает революционеров заняться исключительно психореволюционной деятельностью, т. е. нравственным и культурным возрождением людей, затем он отважно заявляет, что наука, ‘на которой основываются идеи современных революционеров’, бессильна в настоящее время произвести это нравственно-культурное возрождение. Следовательно, что же должны делать современные революционеры? Они должны стараться придать научному синтезу жизненное значение, т. е. заняться построением научной этики, но научную этику нельзя построить без научной социологии, а последняя немыслима без научной обработки психологии и лингвистики — значит, революционерам ничего более не остается, как заняться обработкой психологии и лингвистики. И давно бы так вы сказали. Бросьте же, безумные революционеры, ваши несбыточные мечты и ваши нелепые затеи — и занимайтесь лингвистикой! Занимаясь лингвистикой, вы будете содействовать выработке того научного синтеза, при помощи которого вы в состоянии будете нравственно и культурно возродить людей, возродив же их нравственно и культурно, вы получите наконец возможность осуществить социальную революцию. Превращайтесь скорее, подобно вашему советчику, псевдоюжнорусскому социалисту, из социальных революционеров в психореволюционеров, а из психореволюционеров в… лингвистов — и благо вам да будет.
Боже мой, боже мой, можно ли не только предавать тиснению, можно ли просто вмещать в своей голове подобные глупости? Но что всего печальнее для нас и всего опаснее для автора — это то, что он высказывает эти глупости с полнейшим апломбом и с величайшей самоуверенностью. Он, по-видимому, совершенно искренно убежден, что говорит не глупости, а открывает миру великие истины…
Чем можно объяснить эту странную, чтобы не сказать болезненную, самоуверенность автора? Нам кажется, она может быть объяснена только невежеством, невежеством, выходящим из ряда вон
Прежде всего автор совершенно, по-видимому, не подозревает, что социальная наука подвинулась в настоящее время настолько вперед, что уже и теперь, во-первых, может дать вполне определенный идеал практической деятельности для всякого нравственно развитого человека, во-вторых, что она с очевидностью, для всех вполне осязательно, указала не только на причины существующих социальных зол и неправд, но и на средства к их уничтожению и, в-третьих, выяснила в общих чертах идеал разумного и наиболее сообразного с человеческим счастьем строя общественных отношений.
Далее, автор совершенно игнорирует то глубокое радикальное различие, то непримиримое противоречие, которое лежит и всегда будет лежать между деятельностью и задачами социального революционера и деятельностью и задачами религиозного сектанта. Задача последнего имеет, если можно так выразиться, чисто индивидуальный характер: сектант стремится воспитать, переродить, усовершенствовать каждого отдельного индивидуума, взятого в отдельности, социалист же революционер, оставляя в стороне отдельного индивидуума, стремится изменить, пересоздать те общественные условия, при которых живет и развивается целое общество. Один действует на единицы, другой — на массы, деятельность одного есть по преимуществу педагогическая, деятельность другого — по преимуществу политическая, одна имеет своим объектом внутренний, субъективный мир, другая — общественный мир окружающих его внешних условий. Потому, как религиозный сектант, не изменяя своему сектаторскому характеру, никогда не может обратиться в социального революционера, так точно социальный революционер, не изменяя своему социально-революционному характеру, не может сделаться сектантом. Уверять, подобно автору, будто религиозный сектант производит социальную революцию, — это значит или умышленно играть словами, или просто не иметь ни малейшего понятия о ‘социальной революции’.
Социальной революцией называется радикальное изменение общественных и нравственных отношений целого общества. Если же это изменение ограничивается двумя-тремя людьми или небольшой группой лиц (чем обыкновенно ограничиваются и чем, по существу дела, и должны всегда ограничиваться все сектантские движения), то вы можете его назвать домашним, индивидуальным и т. п., но уже никак не назовете социальным. Никто не скажет, что мормоны и шэкеры411 произвели в Америке социальную революцию, точно так же, как никто не скажет, что я и несколько человек моих приятелей произвели в Петербурге социальную революцию потому только, что мы жили на общей квартире, имели общую собственность и не признавали церковного брака.
Из глубокого, радикального различия объектов деятельности религиозных сектантов и социалистов-революционеров логически вытекает радикальное различие в практикуемых теми и другими средствах. И никогда и ни при каких условиях различие это не может изгладиться. Обладай революционеры той же религиозной верой, какой обладают сектанты, или тем ‘научным синтезом’, который, по мнению автора, может служить суррогатом веры, они все-таки продолжали бы действовать совершенно иначе, чем действуют сектанты, и их деятельность по-прежнему имела бы характер чисто политический, а не педагогический. Судите же сами о той дозе невежества, которой должен обладать человек, утверждающий, как это делает автор, будто самое существенное различие между социальным революционером и религиозным сектантом состоит в том, что у последнего есть целостная, законченная система миросозерцания, ‘вполне им овладевшая’, а у первого ее нет.
‘Вооружившись точкой зрения, изложенной выше’, т. е. составленной из жалких обрывков поразительного недомыслия и круглого невежества, ‘я, — продолжает автор, — стал пытаться философствовать по поводу российской действительности’ (стр. 15). Читатели, по предыдущим образцам знакомые с свойствами авторского интеллекта, заранее могут себе представить, что должно было выйти из его ‘попыток философствовать’. Действительно вышел такой невообразимый сумбур, в котором решительно ничего нельзя разобрать.
‘Прежде всего, — повествует наш южнорусский Акакий Акакиевич, — прежде всего я пытался воспроизвести в воображении типические черты российской действительности, доискаться тех национальных сил, которые таятся в ее недрах. Но мое воображение, — продолжает он, — упорно рисовало мне нечто плоское и однообразное, какую-то форму без содержания. Это отрицательное, бесформенное, скудное и однообразное нечто, воспроизводившееся при мысли о России в моем уме, повергло меня в великое недоумение, пока мне не удалось раскусить (?) это нечто… До сих пор я думал, что русская нация разделяется только на три отдела: великорусы, малорусы и белорусы (с их подразделениями). Теперь я нашел четвертый отдел: общерусы, или россияне в собственном смысле’ (стр. 15).
Читателю, без сомнения, может показаться несколько странным, как это автор, с одной стороны, знал, что Россия представляет совокупность великорусской, малорусской и белорусской национальностей с их подразделениями, а с другой — не мог себе ее иначе представить как нечто ‘однородное, бесформенное, скудное и однообразное’. Быть может, ему покажется еще более странным, что авторское воображение ‘упорно рисовало’ автору это ‘нечто бесформенное’, как какую-то ‘форму без содержания’. Как это нечто бесформенное может быть формой? Как это Россия, представляющая совокупность различных национальностей, может представляться в то же время ‘чем-то однородным и однообразным’?
Но уже из предыдущих примеров мы видели, что автор не всегда отдает себе отчет в том, что говорит, — потому простим ему великодушно эти вольности ‘философского стиля’. Дело не в них — дело в том великом открытии, которое якобы сделал автор. Он открыл четвертое племя — ‘общерусов, или россиян в собственном смысле’. И в каком он восторге от своего открытия: завеса спала с его глаз, он возродился духовно, покаялся во всех своих прегрешениях, совершенных до этого открытия, и торжественно призывает всех русских ‘социал-демократов’ вместе с ним возродиться и покаяться. Бедный Акакий Акакиевич412! В своей философской наивности он до сих пор, по-видимому, и не подозревал, что в каждой стране или, лучше сказать, в каждом государстве, как бы ни был разнообразен его национальный и племенной состав, всегда есть и всегда должен быть класс людей, у которых национальные, племенные особенности почти совершенно изгладились и которых в этом смысле можно назвать общерусами, общефранцузами, общенемцами, общеитальянцами, общеамериканцами и т. п. Класс этот слагается, во-первых, из так называемого служилого сословия, из бюрократии, закрепощенной государством, утратившей под его нивелирующим давлением все свои национальные особенности, до мозга костей пропитавшейся его идеалами, его воззрениями, его интересами, во-вторых, — из интеллигенции. Наука, как известно, оказывает на людей почти столь же нивелирующее влияние, как и государство на бюрократию. Между интеллигентными людьми различных национальностей вы всегда найдете несравненно более сходственных черт, общих чувств, привычек, воззрений, чем между интеллигентным и неинтеллигентным человеком одной и той же национальности. Наука, образование сглаживают, стирают национальные особенности, уравнивают, подводят под один знаменатель великорусов, малорусов, белорусов, финнов, латышей, британцев, савояров, русинов и т. п. Между образованными людьми, между людьми психически развитыми нет и не может быть ‘ни эллинов, ни иудеев’ — есть только люди, или, говоря языком нашего Акакия Акакиевича, общечеловеки. Националисты могут, сколько их душе угодно, возмущаться против этого космополитизирующего влияния образования, но они не могут его отрицать, не могут, если не хотят встать в явное противоречие с фактами действительности. Потому, сколько бы наши украинофилы ни старались об искусственном поддержании национальных особенностей среди малороссийской интеллигенции, их старания никогда не увенчаются успехом, они идут вразрез с основными законами человеческой природы, основными требованиями психического интеллектуального прогресса. Интеллектуальный прогресс стремится уничтожить господство над человеком бессознательных чувств, привычек, традиционных идей, унаследованных предрасположений — следовательно, он стремится уничтожить национальные особенности, особенности, которые именно-то и слагаются из этих бессознательных чувств, привычек, традиционных идей и унаследованных предрасположений.
Помимо государства с его бюрократической централизацией и науки с ее космополитизирующим влиянием устранению национальных особенностей, нивелированию людей, подведению их под один общенациональный, общечеловеческий тип в значительной мере содействует экономический, торгово-промышленный прогресс. Фабричное производство, ставя рабочую массу в совершенно однообразные, общенациональные условия труда, развивая в ней одинаковые привычки, окружая ее одинаковой обстановкой, обобщая ее интересы и потребности, сглаживает не только национальные, но даже и чисто индивидуальные различия рабочих. Тип фабричного, тип пролетария имеет настолько же общенациональный характер, как и тип ‘интеллигентного человека’.
Но кроме непосредственного влияния фабричного производства на сглаживание национальных и индивидуальных различий между людьми торгово-промышленный прогресс достигает того же результата и еще косвенным путем, содействуя развитию городской жизни на счет и в ущерб деревенской. Известно, что нигде так долго и так упорно не сохраняются местные, национальные особенности, традиционные привычки и чувства, как в деревенской глуши, и нигде они так скоро не исчезают, как среди нивелирующих условий больших городских центров.
Таким образом, мы видим, что все главнейшие факторы буржуазного прогресса — государство, наука, торговля, промышленность — имеют одну и ту же общую тенденцию, все они в большей или меньшей степени стремятся сгладить национальные особенности, когда-то так резко разделявшие между собой людей, стремятся смешать последних в одну общую однородную и одноформенную массу, подвести их под один общий знаменатель, вылить их в один общенациональный, общечеловеческий тип. Как бы мы ни ненавидели буржуазный прогресс, но эту его тенденцию мы должны признать с точки зрения наших идеалов и наших интересов в высшей степени благотворной. Действительно, буржуазный прогресс, нивелируя людей, уничтожая разделяющие их племенные и национальные перегородки, подготовляет почву для торжества наших идеалов: сам того не желая, он бессознательно пролагает путь к практическому осуществлению идей братства и равенства. Отсюда ясно, что восставать против этого нивелирующего и космополитизирующего влияния прогресса могут лишь те социалисты, которые или совершенно не понимают своих собственных интересов, или называют себя социалистами ‘по недоразумению’. А так как наш псевдоюжнорусский социалист принадлежит, очевидно, к категории последних, то нет ничего удивительного, что факт существования в России среды, утратившей национальные особенности, среды, которую он по какому-то непонятному остроумию называет ‘россиянами в собственном смысле’, — этот факт возмущает его до глубины души. Но еще более возмущает его то обстоятельство, что большинство революционеров-социалистов выходят именно из этой среды, совершенно не понимая условий ее возникновения {Автор воображает, будто единственной причиной возникновения у нас типа общерусов была государственная централизация. После всего сказанного об условиях, влияющих на сглаживание национальных особенностей, нам нет надобности доказывать всю неверность и односторонность этого мнения.}, не имея ни малейшего представления об ее разнообразном общественном составе {Автор приписывает этой среде, взятой в ее целом, совершенно одинаковые психические свойства, привычки и воззрения, [забывая], что в состав ее входит несколько общественных групп, по своим тенденциям, интересам, потребностям и идеалам не имеющих между собою ничего общего,— например, бюрократия и интеллигенция в тесном смысле этого слова.}, представляя ее себе как ‘нечто безотрадное, оторванное от народной почвы’ (стр. 31) {Итак, по мнению автора, выходит, будто всякий человек, который утрачивает свои национальные особенности, будто всякий такой человек ‘отрывается от народной почвы’. Автор понимает, очевидно, народную почву как совокупность традиционных привычек, суеверий и предрассудков, из которых слагаются национальные особенности, а не как совокупность реальных народных интересов. Он совершенно спутывает принцип народности с принципом национальности и наивно воображает, будто все народное — национально и национальное — народно. Против таких наивностей нечего спорить, их достаточно констатировать.}, автор с наивностью поистине детскою приглашает русских социалистов отречься от ‘окаянного российства’ и снова растить и развивать в себе те национальные особенности, которые давно уже сгладились и исчезли под влиянием воспитания. ‘Перестанем быть, — умоляет социалистов автор, — перестанем быть общерусами и превратимся в великорусов, малорусов’ и т. п. (стр. 22).
Гоголевский Акакий Акакиевич только мечтал о том, что бы могло произойти, ‘если бы слон родился в куриной скорлупе’, южнорусский Акакий Акакиевич но только мечтает о том же, но и твердо верит в осуществимость своих мечтаний, он приглашает слона в угоду ему, Акакию Акакиевичу, влезть в куриную скорлупу, или, что почти то же, приглашает социалистов вылезть из шкуры ‘интеллигентного человека’ и влезть в шкуру чуваша, якута, малоруса, татарина, латыша и т. п.
Операция, по-видимому, довольно трудная и даже невозможная, но для философов, подобных нашему Акакию Акакиевичу, никаких невозможностей не существует… ‘Нужно только, — рассуждает он, — чистосердечно покаяться, и покаяние, спасающее души грешников и изводящее их из ада кромешного, спасет и душу социалиста и выведет из ада ‘окаянного российства’. И вот автор, впадая в тон пресловутого редактора ‘Вестника правды’413, с комическим апломбом приглашает ‘российских социал-демократов разделить с ним его покаянный плач’ (стр. 22). Этот покаянный плач автора представляет одну из самых курьезных и забавных страниц ‘Записок’, но мы, отчасти щадя автора, отчасти жалея место, не станем его здесь цитировать, а ограничимся лишь передачей в коротких словах его содержания.
Покаявшийся социалист приглашает ‘российских социал-демократов’ покаяться вместе с ним, во-первых, в том, что они слишком много толковали о средствах и путях осуществления революции (об агитации, пропаганде, анархизме, якобинизме и т. п.), во-вторых, что они водрузили сразу знамя социального переворота для всей России и даже всего человечества… (?!), в-третьих, что они будто бы ‘опрометчиво понимали’ русский народ, как нечто целое и единое, как сплошную массу, могущую быть лишь ‘объектом их воздействий’ (??), и, наконец, в-четвертых, горше всего должны покаяться в том, что на страницах ‘Набата’ возмечтали заполучить в свои руки власть (?!) над массой русских ‘племен, наречий и состояний’, дабы их ‘декретами облагодетельствовать’ (??).
Что касается первого пункта этого покаянного акафиста, то о нем мы уже достаточно говорили в начале статьи и потому можем пройти его молчанием. Второй пункт совершенно непонятен, очевидно, автор или не давал себе ни малейшего отчета в том, что писал, или он по оплошности приподнял свою социальную маску и показал свою настоящую физиономию. Он приглашает социалистов покаяться в том, что они хотят социального переворота ‘для всей России и даже для всего человечества…’. Автор этого не хочет и кается в том, что когда-то хотел. Пускай кается, но зачем же только он продолжает называть себя социалистом?
Что же касается до двух последних пунктов, то мы даже затрудняемся объяснить их одним только невежеством автора, нет, как бы он ни был невежествен относительно всех тех вопросов, относительно которых берется судить, он не может все-таки не знать, что, во-первых, никогда и нигде ни один русский социалист-революционер не высказывал того воззрения на русский народ, которое он приписывает целой социалистической партии. Никогда ни один русский революционер не смотрел на русский народ как на одноформенную, сплошную массу и никогда не видел в народе лишь ‘простого объекта для своих воздействий’, во-вторых, никогда нигде партия ‘Набата’ не мечтала о тех ребяческих глупостях, о которых говорит автор-, никогда и нигде не выражала она желания ‘заполучить власть в свои руки над массой русских, дабы их декретами благоустроить’.
Русские якобинцы, представители реализма в революции, враги всяких утопий и метафизических фантазий, которых, к несчастью, не чужды другие революционные фракции (например, анархисты), никогда не верили и не верят ни в какие ‘бумажные революции’. Автор не может этого не знать. Зачем же эта наглая ложь?
Впрочем, после того как автор приподнял свою маску и торжественно отрекся от социалистов, назвав их стремления к повсеместному осуществлению социальной революции ‘блудом’ (стр. 23), клеветы, возведенные им на нашу партию и на русских революционеров вообще, становятся вполне понятными. Но вот что не понятно: как могло случиться, что эти клеветы могли найти сочувственный отголосок среди украинофилов, именующих себя социалистами, как могло случиться, что один из вожаков заграничного украинофильства, г. Драгоманов, решается, подобно автору ‘Записок’, утверждать (правда, с оговорками), будто ‘всероссийский социализм… забывает, что в России есть национальности и великорусская, и малорусская, и белорусская, и литовская, и грузинская, и татарская, и молдаванская и т. д.’, будто он ‘ясно представлял себе в России только одну национальность, отличную от ‘русских’ (россиян), — национальность польскую… и с ней одной считался на деле’, и, наконец, будто русские революционеры действовали такими способами, которые могли так или иначе быть применимы только к великорусскому мужику (?!) и обращали на службу ему одному (?) силы и украинские, и белорусские, и молдавские, и грузинские и т. д.’ (стр. 31, 32, цитировано автором ‘Записок’ из брошюры г. Драгоманова ‘О народных школах в Малороссии’).
Очевидно, гг. украинофилы за что-то в претензии на нас, социалистов-революционеров, или, как они нас называют, ‘всероссийских социалистов’. Но за что же?
Они уверяют, будто мы игнорируем украинскую и другие национальности, входящие в состав Российского государства. Но где же и когда же мы их игнорировали?
Напротив, мы всегда относимся к ним с самым искренним сочувствием, лучшим доказательством чего служит тот факт, что мы, во-первых, никогда не отделяли своего дела, своих интересов от их дела, от их интересов и, во-вторых, в ряды нашей партии всегда имели и всегда будут иметь свободный доступ все социалисты-революционеры без различия национальностей.
Вообще нет ничего глупее и смешнее, как обвинять нас в каком-то узконациональном пристрастии к великорусам. Впрочем, нет, последнее обвинение украинофилов еще глупее и смешнее: мы, уверяют они нас, ‘оттягивали духовные и материальные силы от мужика украинского, белорусского, молдавского и т. д. и обращали их на исключительное служение одному мужику великорусскому’. Что за бессмыслица? Во-первых, революционно-социалистическая пропаганда велась до сих пор настолько же деятельно в белорусских и малорусских губерниях, как и в великорусских, во-вторых, если бы даже малорусские, белорусские и грузинские революционеры нашли нужным в интересах скорейшего осуществления социальной революции сосредоточить свои силы в одной или нескольких центральных великорусских губерниях, то значит ли, что они ‘обращают их (т. е. силы) на исключительное служение великорусского мужика’, или, точнее, мужика тех губерний, в которых они занимаются пропагандой? Разве, подготовляя социальную революцию в той или другой местности, они работают лишь в интересах одной этой местности, а не всей России, не всего человечества? И какие такие интересы могут быть у ‘великорусского мужика’, отличные от интересов украинского, белорусского, литовского, грузинского, молдавского и всякого другого мужика?
Боже мой, как могут подобные глупости писаться и говориться людьми, именующими себя вожаками ‘украинофильства’? Нет, очевидно, за всеми этими нелепыми обвинениями скрывается какая-то задняя мысль, задняя мысль, которую малорусские социалисты считают не совсем удобным выставлять наружу. Они понимают, как должен относиться социалист к факту существования различных национальностей. Он признает этот факт как факт существования неравенства между людьми одной и той же национальности. Но, вполне признавая реальное значение этих фактов, он не признает их за нечто вечное, непреложное, долженствующее существовать до скончания веков. Напротив, он глубоко убежден, что с повсеместным торжеством принципов социальной революции всякие индивидуальные и в особенности и прежде всего всякие племенные и национальные различия между людьми должны неминуемо исчезнуть. Установление между людьми равенства и братства — такова, конечно, цель социальной революции, но при существовании индивидуального неравенства и племенных различий эта цель не может быть вполне осуществима. Принцип национальности несовместим с принципом социальной революции, и он должен быть принесен в жертву последнему. Это одно из самых элементарных требований социальной программы, и им определяется вполне ясно и точно отношение социалиста к существующим национальностям, не оскорбляя ничьего национального чувства, напротив, пользуясь им во всех тех случаях, где это может быть полезно для дела революции, он не должен, однако же, раздувать его какими бы то ни было искусственными мерами, с одной стороны, он должен содействовать всему, что благоприятствует устранению перегородок, разделяющих народы, всему, что сглаживает и ослабляет национальные особенности, с другой — он должен самым энергическим образом противодействовать всему, что усиливает и развивает эти особенности. И он не может поступать иначе, не отрекаясь от социализма и его основных требований. Социалисты-малорусы понимают все это, но с социализмом они познакомились еще очень недавно, и, прежде чем познакомиться с ним, они долгое время находились под влиянием буржуазно-украинофильской национальной партии. Благодаря этому влиянию они усвоили себе чересчур преувеличенное понятие как о принципе национальности вообще, так и о своих национальных особенностях в частности. Потому хотя теоретически они и понимают, что невозможно в одно и то же время быть социалистом и оставаться националистом, но в глубине души своей они не могут отказаться от принципа национальности во имя принципа социализма. Прежде всего национальность, а затем уже социальная революция, социальная революция должна не только оставить неприкосновенными все их национальные особенности, но еще более развить их и укрепить. Социализм должен быть принесен в жертву национальности, он должен быть национализирован. Такова сокровенная задняя мысль малорусских социалистов. Вожаки, разумеется, не считают удобным высказывать ее открыто, но люди неопытные и в особенности люди глупые, подобные автору ‘Записок южнорусского социалиста’, без малейшего стеснения прямо выкладывают ее наружу. ‘Малорусы, — развязно сообщает нам псевдоюжнорусский социалист, — должны сделать энергический почин в деле национализирования социалистических тенденций’ (стр. 32).
Национализирование социалистических тенденций! Вот требование поистине оригинальное, чтобы не сказать — нелепое. Но, по всей вероятности, большинство украинофилов совсем не считает его ни особенно оригинальным, ни особенно нелепым. Интересно, однако, знать, что бы они сказали, если бы кто-нибудь стал требовать национализирования математических теорий. О, конечно, они нашли бы подобное требование верхом бессмыслицы! Между тем разве это не одно и то же? Разве между национализированием социализма и национализированием математических теорий существует какая-нибудь существенная разница? Социализм есть социалистическая формула социальных отношений, формула, выведенная из тщательного научного изучения и критического анализа явлений общественной жизни, и эта формула настолько же всеобща и обязательна, как и любая математическая теория. Как не может быть якутской, чувашской, малорусской, грузинской и т. п. геометрии, так не может быть и якутского, чувашского, малорусского, грузинского и т. п. социализма. Социальная истина, как и истина математическая, как и всякая вообще истина, может быть только одна — строго научная, вечная и непреложная, она не изменяется под влиянием каких бы то ни было географических, этнографических и племенных особенностей. На берегах Сены, как и на берегах Темзы, на берегах Невы, как и на берегах Куры и Днепра, — социализм повсюду одинаков, повсюду он предъявляет одни и те же требования, налагая одни и те же обязанности, устанавливает одни и те же общественные отношения… И где бы вы ни водрузили его знамя, в Петербурге, или в Киеве, или в Тифлисе, или Казани, в Москве или в Париже, на этом знамени всегда и везде будут написаны одни и те же слова, повсюду оно будет представлять один и тот же идеал, одну и ту же формулу общества.
Как же вы думаете ‘национализировать социализм’? Неужели вы воображаете, что может существовать какой-то якутский, чувашский, татарский и малороссийский социализм, отличный от великорусского, польского, французского, немецкого и т. п.? Или, быть может, под ‘национализированием социализма’ наши украинофилы подразумевают не национализирование социалистической доктрины, а только национализирование средств, при помощи которых эта доктрина — доктрина общечеловеческая и общенациональная — может быть осуществима в практической жизни? Но в таком случае они говорят то же самое, что и мы. Никто из русских революционеров никогда не воображал, что для осуществления социалистической формулы повсюду должны быть употребляемы одни и те же способы, что при применении социальных реформ в данной исторически сложившейся общественной среде не следует обращать никакого внимания на условия этой среды, на ее специальные особенности, на ее чувства, воззрения и традиции. Меры, вполне пригодные для практического осуществления социализма в тех, например, местностях России, где существует общинное владение, будут непригодны для тех местностей, где его не существует, точно так же, как меры, пригодные для осуществления социализма во Франции или в Германии, окажутся совсем непригодными в Америке и т. п. Как невозможно при помощи одних и тех же педагогических приемов научить геометрии учеников, стоящих на различной степени развития, обладающих различными способностями, имеющих различные предрасположения и т. п., так точно невозможно при помощи одних и тех же приемов изменить общественные отношения народов, стоящих на различных степенях цивилизации, развивших в себе различные привычки, имеющих различные мировоззрения, обладающих различными экономическими, политическими, юридическими учреждениями. Это азбучные истины социальной науки, это элементарные требования политического искусства, и никто, хоть понаслышке знакомый с миросозерцанием русских социалистов-революционеров, никогда не заподозрит их в незнании этих истин, в игнорировании этих требований.
Однако проводить социализм при помощи различных средств, сообразных с требованиями местных условий, совсем еще не значит ‘национализировать’ его. Напротив, социализм везде и повсюду сохраняет свой общенациональный характер, везде и повсюду остается одной и той же общей формулой, одинаково обязательной для всех ‘племен, наречий и состояний’. Потому как бы ни были разнообразны способы практического осуществления этой общей формулы, но под ее влиянием неминуемо и неизбежно должны ослабиться и исчезнуть все племенные особенности, все национальности должны слиться в одну общечеловеческую семью.
Между принципом социализма, повторяем снова, и принципом национальности существует непримиримый антагонизм. Или социализм должен быть принесен в жертву национализма, или национализм в жертву социализма. Украинофилы должны или открыто стать на точку зрения узконационального принципа, и тогда они не будут уже иметь резона себя называть социалистами, или же, если они действительно искренние и убежденные социалисты, им следует раз навсегда отказаться от их националистических утопий. Другого выбора нет. И чем скорее они его сделают, тем для них же будет лучше. А то теперь они представляют из себя нечто в высшей степени неопределенное и неуловимое: от одного берега отстали, к другому не пристали. Поистине — ни пава, ни ворона.
Впервые опубликована без подписи в 1878 г. в журнале ‘Набат’ без номера, который должен был закрыть пробел за вторую половину 1877 г. и первую половину 1878 г., когда не было ежемесячных выпусков. Поводом для написания статьи послужила брошюра ‘Записки южнорусского социалиста’ Д. Н. Овсяннико-Куликовского, изданная в Женеве в 1877 г. Печатается по: Ткачев П. Н. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1976. С. 302-321.
406 Речь идет, прежде всего, о программной статье Ткачева ‘Накануне и на другой день революции’.
407 Основание (фр.).
408 Куланж (Coulanges) Фюстель де (1830-1889) — французский историк, автор работы ‘Античный город’ (1864 г.). Ткачев в 1868 г. написал на нее рецензию в журнале ‘Дело’ (No 4). Русский перевод носил название ‘Гражданская община античного мира’.
409 Вико (Vico) Джамбаттиста (1668-1744) — итальянский историк и философ.
410 Разрозненные части (лат.).
411 Стоявшие особняком даже в конфессиональном разнообразии США секты мормонов (с 1830-х гг.) и шэкеров (с XVIII в.) отличались замкнутостью, проповедью бережливости, стремлением к библейским идеалам. Общественное неприятие вызывали и вызывают такие нормы жизни сект, особенно у мормонов, как полигамия.
412 Акакий Акакиевич — главный персонаж повести Н. В. Гоголя ‘Шинель’.
413 ‘Вестник правды’ — журнал мистического направления, эпатирующий читателей оригинальностью подходов. Издавался в Женеве А. М. Коробовым, имевшим дурную репутацию.