РЕВОЛЮЦИЯ И ГОСУДАРСТВО
РЕВОЛЮЦИЯ И ГОСУДАРСТВО
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Революция и государство, Ткачев Петр Никитич, Год: 1876
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Ткачев П. H. Избранное
М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. — (Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала XX века).
Наша программа, как мы этого и ожидали, вызвала резкие нападки и возражения со стороны той группы нашей революционной молодежи, которая называет себя анархической, хотя, говоря по правде, она очень плохо понимает истинный смысл этого почему-то излюбленного ею словечка. Ей показалось, что наши воззрения идут вразрез со всем ее миросозерцанием и что между ею и нами лежит пропасть. Отчасти она права. Да, наши воззрения противоречат ее миросозерцанию, но противоречат ему лишь настолько, насколько само это миросозерцание преисполнено ложью, лицемерием, бессмысленной непоследовательностью и ребяческим идеализмом. Да, между ею и нами лежит пропасть, но пропасть эта сама собою уничтожится, как только из него будет выброшено все нелогичное и нелепо метафизическое.
Доказать нам это очень нетрудно: стоит только разобрать мнения наших ‘противников’, как они себя называют (хотя мы за таковых их и не считаем), выраженные ими по поводу нашей программы. Мы остановимся, разумеется, лишь на главных и, с их точки зрения, наиболее существенных возражениях.
Прежде всего нас упрекают в высокомерном отношении к народу. ‘Вы хотите, — говорят нам, — сделать революцию, может быть, и для народа, но без народа. Вы хотите, чтобы мыслящее, интеллигентное меньшинство насильственно навязало ему свои идеалы, распяло бы его на прокрустовом ложе своих книжных теорий, — одним словом, вы стремитесь не к революции народной, не к революции, идущей снизу вверх, а к революции барской, революции сверху вниз. Потому-то для вашей революции и необходимо государство во всеоружии власти, необходимо именно то, против чего мы боремся, что мы считаем одной из основных причин существующего социального зла’.
Противоречие, по-видимому, радикальное, но вглядитесь в него пристальнее, сопоставьте то, что мы говорим, с тем, что говорят так называемые анархисты, и вы сейчас же убедитесь, что в основе его лежит одно недоразумение, недоразумение, обусловливаемое двоякого рода непониманием. С одной стороны, анархисты не понимают, чего мы хотим, с другой — они не понимают, чего они сами хотят.
Мы говорим: революция должна быть осуществлена более или менее интеллигентным, революционно настроенным меньшинством. А вы, наши мнимые противники, что вы говорите? Говорите ли вы, что революция должна быть осуществлена большинством, иными словами, что мы должны ждать ее пришествия до тех пор, покуда большинство народа не будет стоять на том уровне умственного и нравственного развития, на котором теперь стоит лишь его меньшинство?
Нет, этого вы не осмелитесь сказать! Даже редактор журнала ‘Вперед!’, даже этот вечно резонирующий доктринер, в котором, по его собственным словам, ‘старый Адам’ постоянно одолевает ‘нового человека’, даже он после многих виляний и шатаний из стороны в сторону340 должен был наконец торжественно сознаться, что революцию делает меньшинство {См. ‘Вперед!’, No 21, статья ‘Ответ русскому конституционалисту’. Редактор журнала ‘Вперед!’, утверждавший в своей программе, что с ‘революцией следует повременить до тех пор, покуда сам народ не дойдет до сознания ее необходимости и не уяснит себе ее цели и задачи’, настаивавший на той же мысли и в своей полемической брошюре ‘К русской социально-революционной молодежи’ (см. стр. 21), — в ‘Ответе русскому конституционалисту’ торжественно сознается в своем заблуждении. ‘В целой истории, — говорит он, — не происходило ни одного вполне сознательного движения. Полное сознание целей и средств существовало в небольших группах и отдельных единицах’, т. е. в меньшинстве. ‘Это-то меньшинство, — продолжает он далее, — выставляет свое знамя, опираясь на большинство, страдающее от старого порядка и способное его ненавидеть’, хотя и не сознающее ни необходимости, ни условий социальной революции, не помышляющее об их коренном уничтожении, опираясь на это бессознательное большинство, меньшинство ‘ведет его на борьбу со старым порядком’, иными словами, делает революцию. Автор находит, что так всегда бывает в истории и что так и должно быть. Затем он называет утопической надежду довести народ пропагандой до ясного сознания необходимости революции, ее задач и средств.} и что нелепо ждать, пока большинство народа сознает ее необходимость.
Нет, и тысячу раз нет! Вы, как и мы, возлагаете все свои надежды на меньшинство, вы, как и мы, убеждены, что это меньшинство может и должно сделать революцию. В чем же вы с нами расходитесь?
Вы утверждаете, будто то меньшинство, на которое вы надеетесь, не имеет ничего общего с тем меньшинством, на которое мы надеемся, что будто ваше меньшинство должно выйти из народа, а наше — из привилегированной среды.
Но где и когда мы говорили что-нибудь подобное? Как, неужели вы воображаете, что мы основываем все свои надежды на ‘еще не успевших раскаяться дворянчиках’ — на вас, больные, лимфатические потомки выродившегося, износившегося, опошлевшего и охолопевщего барства! О, как вы жестоко ошибаетесь! Вы люди честные, искренние, способны на всякие благородные увлечения, вы люди хорошие, но… вы очень непостоянны и слабохарактерны, притом же вы чересчур много любите резонировать. Не вашим изнеженным и барским ручкам расковать народные цепи, не вы будете составлять ядро того меньшинства, которое вынесет революцию на своих мощных плечах. Вы только часть его, в его сформировании ваша ‘привилегированная среда’ принимает такое же участие, как и среда непривилегированная, — среда мещанства, крестьянства, среда так называемых разночинцев.
Какое же право имеете вы утверждать, будто революция, произведенная этим меньшинством, не будет революцией народной, что это будет революция сверху вниз? Понимаете ли вы, что значит сделать революцию сверху вниз? Это значит изменить данный строй общественных отношений во имя идеалов, выражающих собою интересы верхних, более или менее привилегированных слоев общества, т. е. во имя идеалов по существу своему всегда буржуазных, капиталистических, антинародных. Эти идеалы могут в некоторых своих пунктах совпадать с идеалами чисто народными. Вот этими-то пунктами совпадения и пользуются верхние слои общества. Они напирают на них с особенной силой, они с умыслом преувеличивают их значение, и народ, не понимая истинного смысла буржуазного идеала, видя только те его стороны, которые гармонируют с его интересами, становится под его знамя и с полной верой отдает в распоряжение эксплуататоров свои руки, свое тело, свою кровь. Пользуясь его поддержкой, прячась за его спину, буржуазные классы общества устраивают, когда это им выгодно, насильственные перевороты и, овладев властью, проводят в жизнь свои идеалы и видоизменяют данный строй исторически сложившихся социальных отношений сообразно со своими интересами. Атак как их интересы всегда находятся и всегда должны находиться в непримиримом противоречии с интересами эксплуатируемого ими народа, то отсюда само собою следует, что от их революции, от революции сверху вниз, народ никогда ничего не выигрывает, а, напротив, всегда что-нибудь да проигрывает.
Таким образом, антинародный характер революции сверху вниз обусловливается совсем не тем, что меньшинство захватывает политическую власть в свои руки и при помощи этой власти переустраивает общественные отношения, а единственно только тем, что это меньшинство преследует буржуазные идеалы и что его экономические интересы противоречат экономическим интересам народа.
Но разве то меньшинство, о котором мы говорим и которое должно, по нашему мнению, для осуществления своих идеалов захватить власть в свои руки, разве это меньшинство есть меньшинство буржуазное? Разве оно преследует буржуазные идеалы? Разве его интересы враждебны интересам народа?
Вы сами знаете, что нет, тысячу раз нет. Не говоря уже о том, что значительный процент этого меньшинства состоит из так называемых разночинцев, т. е. людей, вышедших из эксплуатируемых, разоренных и задавленных классов общества, даже и те революционеры, которые по рождению своему принадлежат к привилегированной дворянской среде, — разве их можно назвать буржуазными революционерами? Правда, между ними есть буржуа, но они считаются революционерами лишь по недоразумению, лишь потому только, что у нас всякая деятельность, не одобряемая правительством, считается революционной. Обучает ли человек деревенских ребятишек грамоте по учебникам, не одобренным министерством народного просвещения, — он революционер, читает ли крестьянам не прошедшие через цензуру сказки, знакомит ли их с основными учениями экономической науки, — он опасный агитатор, а если он вздумает распространять книжки, в которых популярно описывается данный механизм государственного управления, господствующей системы податей и сборов, — он считается уже таким отчаянным бунтовщиком, для которого и Сибири мало. Учить народ значит подготовлять революцию, устраивать слесарные, столярные, кузнечные и иные мастерские, заводить бакалейные лавочки людям, принадлежащим к привилегированной среде, — равносильно подкапыванию под священные основы существующего порядка. Одним словом, стоит плюнуть не в ту сторону, в которую принято плевать, и сейчас же прослывешь революционером, бунтовщиком, агитатором.
При таком представлении о революции и революционерах нет ничего мудреного, что под категорию революционных действий подводятся действия совершенно невинные и по существу своему антиреволюционные, а в число революционеров попадают люди, преследующие чисто буржуазные идеалы, благонамеренные рыцари ‘исторического прогресса’ и ‘народного просвещения’.
Разумеется, мы здесь не говорим об этих ‘революционерах по недоразумению’. Мы имеем в виду лишь действительных революционеров, тех, которые всецело посвящают себя великому делу освобождения народных масс, которые борются во имя чисто народных (т. е. соответствующих истинным потребностям народа) идеалов, для которых революция — единственная цель в жизни, которые не входят ни в какие компромиссы с существующим порядком и отрицают его в его коренных основах.
Эти революционеры, жертвующие ради идеи всем: своим положением, своей семьей, своей свободой, своей жизнью, — революционеры, отождествляющие свое счастье со счастьем народа, — неужели вы скажете, что они обманщики народа, лицемерные буржуа? О, даже III Отделение собственной е. и. в. канцелярии, даже Пален341 с Жихаревым342 и Слезкиным343 не осмеливаются взводить на них подобной клеветы!
Чего же вы боитесь? Какое право имеете вы думать, что это меньшинство — меньшинство, отчасти по своему общественному положению, отчасти по своим идеям беззаветно преданное народным интересам, — что оно, захватив власть в свои руки, внезапно превратится в народного тирана?
Вы говорите: всякая власть портит человека. Но на чем же вы основываете это странное умозаключение? На примерах истории? Но откуда вы знаете, что люди, захватывающие власть во время революции, до захвата власти были лучше, чем они стали после захвата? Читайте их биографии, и вы убедитесь в противном. Робеспьер344, член Конвента, полновластный решитель судеб Франции, и Робеспьер, неизвестный провинциальный адвокат, — это одно и то же лицо. Власть ни на волос не изменила ни его нравственный характер, ни его идеалы и стремления, ни даже его домашние привычки. То же самое можно сказать и о Дантоне345, и о всех сколько-нибудь выдающихся деятелях Великой французской революции. Вспомните Кромвеля346, вспомните Вашингтона347 и скажите, разве власть их испортила, разве Кромвель, диктатор Англии, был чем-нибудь хуже Кромвеля-работника? Разве Вашингтон, президент Американской республики, был порочнее и властолюбивее Вашингтона, скромного землевладельца?
Наконец, разве Наполеонов348 и Цезарей349 развратила императорская порфира? Разве прежде, когда они еще были частными людьми, они проявляли какие-нибудь нравственные доблести, отличались какими-нибудь возвышенными идеями, какими-нибудь благородными стремлениями?
Но как жаль, что вы так плохо знаете историю, на которую так любите ссылаться. Знай вы ее лучше, вы знали бы также и то, что честных и хороших людей власть еще никогда не портила, но что, к несчастью, она почти всегда находилась в руках бесчестных эгоистов, развратных буржуа, потому-то вам и кажется, будто она обладает таинственным свойством делать людей бесчестными и развратными эгоистами. Вы впадаете в очень грубую, хотя и весьма обыкновенную логическую ошибку: post hoc (после этого) и cum hoc (с этим) вы принимаете за propter hoc (по причине этого).
Вы спрашиваете: почему же люди честные и хорошие, добившись власти, никогда ничего не делали для осуществления народно-социалистического идеала? Очень просто: оттого, что у этих людей были совсем другие идеалы, и они этого не скрывали, они никого не обманывали и никогда не прикидывались ни социалистами, ни коммунистами. Власть же тут ни при чем, она не оказывала на их идеи ни малейшего влияния. Чтобы убедиться в этом, прочтите еще и еще раз биографии Кромвеля, Дантона, Робеспьера и других деятелей английской и Великой французской революций.
Впрочем, все ваши возражения, построенные на фантастическом предположении, будто всякая власть непременно должна портить всякого человека, все эти возражения не только не существенны, но просто даже нелепы. Портит ли власть или не портит людей, вопрос не в этом {Автор статьи ‘Кто наши друзья и кто наши враги’, помещенной в No 1 ‘Набата’, замечает, что если бы наши революционеры-коммунисты, добившись власти, превратились в таких же нравственных уродов, какими были французские Меровинги, то и тогда они, в силу своего положения, не могли бы помешать делу осуществления народно-коммунистических идеалов.}, вопрос в том, как возможно осуществить социальную революцию без власти.
Раз вы признаете, что революцию должно сделать меньшинство, вы этим самым признали, что оно должно быть сделано властью. Только обладая властью, меньшинство может заставить большинство — то косное, рутинное большинство, которое не доросло еще до понимания необходимости революции и не уяснило себе ее цели и задачи, — заставить это большинство переустраивать свою жизнь сообразно с его истинными потребностями, сообразно с идеалом наилучшего и наисправедливейшего общежития.
Лишенное власти, оно будет лишено и всякого влияния. Неумелое и неразвитое большинство, предоставленное само себе, восстановит старый порядок под новой формой. Оно отстранит, пожалуй, некоторые частные, единичные проявления общего зла, те проявления, от которых ему более приходится страдать, но коренной причины зла оно не в состоянии будет уничтожить. Чтобы ее уничтожить, нужно ее знать, нужно иметь перед глазами выработанный идеал того будущего общественного строя, с которым данный исторический строй не имеет ничего общего. Никто не решится это отвергать. Но в таком случае стоит ли делать революцию? Из-за чего же вы бьетесь? Чего хотите?
Неужели вы хотите для того только разбить двери народной темницы, чтобы потом бросить народ у ее порога, — народ, отвыкший от света, истомленный тюремной диетой, обессиленный оковами рабства? Неужели вы с равнодушным бессердечием отстранитесь от него в тот именно момент, когда он всего более будет нуждаться в вашей помощи и поддержке? Неужели вы решитесь сказать этому истомленному, истерзанному, облитому кровью мученику: ‘Теперь ты свободен, живи, как знаешь, иди, куда хочешь’? Но он знает только одну жизнь — жизнь в тюрьме, ноги его давно уже отвыкли ходить, у него нет сил сдвинуться с темничного порога. Что он станет делать, куда он пойдет? Он вернется в свой могильный склеп. Этого ли хотите?
Нет, вы, конечно, оставляете право за меньшинством, сделавшим революцию, руководить большинством, не вполне сознавшим, чем и как следует заменить разрушенный, дореволюционный строй общественных отношений, вы не хотите, чтобы это меньшинство сошло со сцены, чтобы оно улетучилось тотчас после освобождения народа из-под гнетущего его ига, данной экономической и политической эксплуатации, вы согласны с тем, что оно должно принимать деятельное участие не только в разрушении старого, но и в создании нового. Прекрасно, но ведь степень его участия будет зависеть от степени того влияния, того авторитета, которым оно будет пользоваться на другой день после революции. Чем же может обусловливаться это влияние, этот авторитет?
Единственно только — силой. Чтобы иметь влияние, чтобы пользоваться авторитетом, меньшинство должно обладать силой. И первые будут тем значительнее, чем значительнее будет последняя. Это так же очевидно и неопровержимо, как и то, что дважды два — четыре.
Вы не можете с этим не согласиться.
Будьте же логичны, не играйте словами. Всякая сила есть власть, хотя не всякая власть — сила. Отсюда само собою следует, что если меньшинство для осуществления идеалов социальной революции должно обладать силой, то это значит, что оно должно иметь в своих руках власть. Очевидно также, что, чем могущественнее будет эта сила, т. е. власть, тем скорее и легче ему удастся провести в жизнь те идеалы, во имя которых оно борется.
Чем же обусловливается могущество власти?
О, на этот счет все и теоретики, и практики согласны между собою. Все они в один голос утверждают, что прочность и могущество власти зависят, от совершенства ее организации. Совершенство же всякой организации обусловливается, с одной стороны, объединением, централизацией каждой ее отдельной функции, с другой — возможно большим дифференцированием этих функций.
Но власть, организованная таким образом, есть то, что принято называть государством, иными словами, государственная власть есть высший тип организованной власти, т. е. власти наиболее прочной и могущественной.
Чего вы так боитесь слова государство? Бояться слов — это признак детства. Ведь сущность-то его вы признаете, ведь вы признаете, что меньшинство должно обладать силой, т. е. властью. Государство же — это только одна из наиболее совершенных форм проявления власти, следовательно, оно составляет логически неизбежный вывод из ваших собственных посылок. Как можете вы избежать его, не впадая в явную непоследовательность, не оскорбляя самым грубым образом здравого человеческого смысла?
Вы скажете, быть может, что вы стоите за власть не материальную, а, так сказать, духовную, за власть, обусловливаемую нравственным влиянием. О, если это так, то вы или просто лицемерите, или же чересчур наивны.
Неужели вы серьезно думаете, что для того, чтобы пересоздать данные частные, семейные и общественные отношения, — отношения, сложившиеся веками и поддерживаемые всеми привычками, инстинктами и симпатиями людей, — что для того достаточно одного нравственного влияния? Одной духовной власти? Неужели вы воображаете, что сила убеждения больше значит, чем сила рутины?..
Да притом же всякая духовная власть всегда стремится и необходимо должна стремиться воплотиться во власть материальную, мало того, она даже немыслима без последней. Кто обладает душой человека, тот обладает и его телом. Это так же очевидно, как и любая из геометрических аксиом.
Таким образом вы гоните черта в дверь, а он лезет в окно. Но в дверь вы гоните черта сравнительно невинного (государственную власть), а в окно лезет черт действительно страшный. Государственная власть подчиняет себе лишь внешние обнаружения человеческой деятельности. Та же власть, которой вы хотите (если только вы ее хотите), подчиняет себе не только действия человека, но его внутренние убеждения, его самые сокровенные, интимные чувства, его ум, его волю, его сердце. Эта безусловно деспотическая, автократическая власть поистине чудовищна. Это — власть церкви, это та власть, при помощи которой иезуиты устраивали в Америке свои фантастические коммуны350.
Неужели вы мечтаете о такой власти, неужели ею вы хотите облечь меньшинство? Но в таком случае какое право имеете вы обвинять нас в высокомерном отношении к народу? Ведь вы относитесь к нему еще хуже, еще высокомернее, вы относитесь к нему так, как относились благочестивые патеры-иезуиты к американским дикарям.
Где же ваша последовательность, ваша логика? Чтобы хоть сколько-нибудь спасти ее, вам нужно, отказываясь от власти государственной, отказаться от власти духовной, т. е. вы должны написать на вашем знамени пресловутый буржуазный принцип политической экономии и лавочнической морали: laissez faire, laissez aller351 — и затем с олимпийским величием взирать на послереволюционный хаос.
Другого выхода для вас не может быть, на другой день после революции вы должны выбрать одно из двух: или сидеть, сложа руки, в меланхолическом уединении, или добиваться влияния, силы, т. е. власти, т. е. того, от чего теперь вы открещиваетесь. Только обладая последней, вы будете способны что-нибудь сделать, без нее осудите себя на печальное и постыдное бездействие.
Некоторые из вас хотят, впрочем, найти какой-то примиряющий термин, какую-то золотую середину между полным безвластием и государственной властью. Они рассуждают приблизительно таким образом: после революции теперешнее механически сплоченное государственное тело распадется на свои составные единицы, каждая единица, каждая деревня, община, город станут самостоятельно управлять своими делами, устраивать свои отношения по взаимному согласию. Революционное меньшинство рассеется по всем этим мелким группам, постарается захватить в них власть (духовную или материальную) и будет таким образом постоянно руководить их деятельностью, направляя ее к осуществлению идеалов, наиболее соответствующих народным потребностям.
Таким образом, власть остается, но только она децентрализируется: вместо одного государства, вместо одного центра власти их явятся целые тысячи.
Что же выигрывает от этого компромисса теория анархистов? Ничего! Ее основной принцип будет нарушен и нарушен самым грубым образом: вместо безвластия установится многовластие — многовластие, из которого в силу неизбежной логики жизни само собою выработается единое федеративное государство.
Что же выигрывает революционное дело? Еще того менее. Чем более разобщена, чем более разрознена и децентрализирована власть, тем она консервативнее. Это азбучная истина государственных наук. Децентрализированная власть всегда находится и неизбежно должна находиться под гнетом местных влияний, местных обычаев, под гнетом исторически выработавшихся традиций. Потому она весьма пригодна для сохранения существующего status quo352, но она совершенно не способна ни на какую революционно-реформаторскую деятельность. Революционное государство должно стремиться к обобщению местных интересов, к внесению в практическую рутину единообразных руководящих начал. Между тем децентрализированная власть по самой природе своей должна противодействовать всякому единообразию, всякому подчинению частного общему, единичного целому, она всегда будет и должна быть антиреволюционной, в каких бы руках ни находилась.
И это-то антиреволюционное орудие предлагается для осуществления социальной революции! Добро бы предлагали сыщики или чиновники III Отделения, а то нет, сами же революционеры! Что за святая наивность или, выражаясь правильнее, что за возмутительное невежество!
Революционное меньшинство, распавшись по отдельным, самостоятельно действующим общинам и городам, волей-неволей и почти неприметно для себя должно будет подчиняться местным влияниям, т. е. тому самому большинству, которое насквозь пропитано рутинными традициями, которое чувствует инстинктивное уважение к старине и, постоянно обращая свои взоры на прошлое, ищет в нем руководящих идеалов и образцов для настоящего.
Можно себе представить, как быстро и как удачно пойдет осуществление социалистических идеалов, если оно будет поставлено в зависимость от местных единичных желаний, от капризного произвола рутинного большинства! При самых благоприятных обстоятельствах оно будет двигаться черепашьим шагом, постоянно путаясь в напрасном желании примирить старое с новым, постоянно сворачивая с прямого логического пути общественных реформ в сторону исторических традиций. Некоторые, притом наиболее важные, вопросы народной жизни, например вопрос о семейных отношениях, по всей вероятности, останутся нетронутыми. Рутина оберегает эти отношения с особенным упорством, и изменить их в духе коммунистического идеала возможно лишь при том единственном условии, когда реформирующая власть будет стоять вне всяких местных влияний, вне всяких исторических традиций, отрицать эту очевидную истину могут только люди, лишенные всякого практического смысла. Не удивительно поэтому, что ее отрицают наши противники анархисты. Но вот что удивительно, рекомендуя для осуществления идей социальной революции такие пути, которые гораздо скорее могут привести к реставрированию старого, чем к утверждению нового, — пути, идя по которым мы будем не приближаться, а постоянно удаляться от нашего идеала, — эти господа упрекают нас, зачем мы ввели в нашу программу слово постепенно. Вот упрек для нас поистине неожиданный. Как, они, истые представители самой постепенной постепеновщины, они, желающие подчинить революционную власть гнету исторических традиций и местных интересов, — они упрекают нас за то, что мы откровенно заявляем, что искоренить из исторического общества традиции личной собственности, вырвать с корнем принцип обмена, переустроить семейные отношения, перевоспитать людей, — что всего этого можно достигнуть лишь путем последовательных и постепенных реформ!
Если бы еще нас упрекали люди, слепо верующие в чудодейственную силу правительственных приказов, люди, наивно воображающие, что для проведения какого-нибудь теоретического начала в практическую жизнь достаточно только его декретировать, — о, тогда бы этот упрек был для нас понятен. Но нам его делают люди, не придающие никакого значения никаким декретам, исходящим от какой бы то ни было власти, люди, отрицающие всякое насильственное вмешательство развитого меньшинства в дело переустройки общественных и семейных отношений неразвитого большинства.
Возможно ли представить себе людей, более непоследовательных?.. Попробуйте, но я сомневаюсь, чтобы это было возможно.
Впервые опубликована анонимно в ‘Набате’ (No 2-3, январь-февраль 1876 г.). Печатается по: Ткачев П. Н. Сочинения в двух томах. Т. II. М., 1976, С.141-153.
340 Имеется в виду П. Л. Лавров.
341 Пален Константин Иванович (1833-1912) — министр юстиции в 1867-1878 гг.
342 Жихарев Сергей Сергеевич (1834-1899) — прокурор саратовской судебной палаты.
343 Граф К. И. Пален — в тот момент министр юстиции. Прокурор С. С. Жихарев и жандармский генерал И. Л. Слезкин — члены следственной комиссии, результатом деятельности которой стал ‘процесс 193’.
344 Робеспьер (Robespierre) Максимилиан (1758-1794) — деятель Великой французской революции.
345 Дантон (Danton) Жорж Жак (1759-1794) — деятель Великой французской революции.
346 Кромвель (Cromwell) Оливер (1599-1658) — лидер английской революции XVII в.
347 Вашингтон (Washington) Джордж (1732-1799) — один из основателей США и авторов конституции.
348 Бонапарт (Bonaparte) Наполеон (1769-1821) — французский революционный генерал, затем первый консул и император Франции в 1799-1815 гг.
349 Цезарь (Cesar) Юлий (101-44 до н. э.) — древнеримский полководец и политический деятель.
350 Имеется в виду эксперимент иезуитов в Парагвае (1610-1768) по созданию совершенного общества. В итоге это привело к жесточайшей регламентации жизни и эксплуатации местного населения.
351 Предоставление свободы действий (фр.).
352 Сложившееся положение вещей (лат.).