МАСКАРАД
МАСКАРАД
ЧЕЛОВЕК — СЫН БОЖИЙ
ЧЕЛОВЕК — СЫН БОЖИЙ
КТО СПАСЁТСЯ?
КТО СПАСЁТСЯ?
ОСНОВНЫЕ НАЧАЛА ‘РЕЛИГИИ СВОБОДНОГО ЧЕЛОВЕКА’
ОСНОВНЫЕ НАЧАЛА ‘РЕЛИГИИ СВОБОДНОГО ЧЕЛОВЕКА’
СМЫСЛ ЖИЗНИ
СМЫСЛ ЖИЗНИ
Религия свободного человека, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1912
Время на прочтение: 14 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
———————
Ничто на свете не исчезает — всё видоизменяется.
Эта истина приложима не только к миру физическому, но в полной мере и к миру психическому, духовному.
Человеческие предрассудки, человеческие заблуждения, проистекающие из основных глубоких начал человеческого духа, не исчезают бесследно, а ‘преображаются’ сообразно с ‘веком сим’.
Ложь, которая две тысячи лет назад носила одну одежду, — в наше время надевает другую, чтобы не быть узнанной, она закрывается маской, приличествующей в ‘двадцатом веке’, нельзя, в самом деле, в веке аэропланов надеть тот же костюм, что и в веке человеческих жертвоприношений.
Но суть не меняется, ложь истиной не делается, призраки — не исчезают, а только видоизменяются. Из христианского мира вышла ересь о разделении плоти и духа в личности Иисуса Христа. Ересь осудили Соборы, прокляли, ‘окрестили’, — но ложь очень быстро ‘переоделась’ и вошла в нашу жизнь не в форме учения о личности Иисуса Христа, а в форме учения обо всей жизни. Мы всю жизнь нашу разделили на ‘плоть’ и ‘дух’, разделение это положили в основу всей цивилизации, не сумели отвлечённую истину о Богочеловеке-Христе претворить в реальную действительность.
Другая ложь вышла из язычества — это ложь многобожия.
‘Многобожие’ давно уже стало достоянием диких народов. Никто не станет серьёзно говорить об истинности поклонения идолам.
И в то же время, ложь многобожия, переодетая, устраивает наглый маскарад из нашей жизни. Ни один современный человек не молится одному Богу, не живёт для одного Бога.
У каждого есть бесчисленное количество идолов, которым он поклоняется и служит. Ложь ‘многобожия’ делает из современного ‘христианина’ человека с ‘двоящимися мыслями’, лишает волю его силы, дух его — цельности. Для того, чтобы наглый маскарад превратить в жизнь, надо, прежде всего, сорвать маски со всех замаскированных предрассудков, и прежде всего — маску со лжи.
В предисловии к исследованию четырёх Евангелий Лев Толстой пишет:
‘Книга эта была писана мною в период незабвенного для меня восторга сознания того, что христианское учение, выраженное в Евангелиях, не есть то странное, мучившее меня своими противоречиями, учение, которое преподаётся церковью, а есть ясное, глубокое и простое учение жизни, отвечающее высшим потребностям души человека’.
Лев Толстой испытывал восторг, потому что перед ним раскрывалось новое понимание жизни, дававшее этой жизни и смысл, и содержание.
Всякий современный человек, живущий высшими интересами, должен находиться в постоянном состоянии такого же восторга. Ибо со всей ясностью уже определилось, что старое осталось позади. Мы прошли его. Старое понимание жизни, старая мораль, старые идеи, старая общественность, старое искусство. Старая психика человечества.
Всё позади. И хотя по-прежнему ‘стоит перед глазами’, но уже кончилось. Пережито.
И новое чувствуется с такой покоряющей силой, что действительно иногда охватывает радость, граничащая с восторгом.
И хочет, чтобы то грядущее наступило как можно скорей. Должно бы. Только бы дожить. Уже видишь главнейшие черты этого нового. Того храма, в который войдут все творческие силы жизни.
Я верю всеми силами сердца своего, что обновление миру даст новая религия свободного человека.
Она провозгласит новое жизненное начало. Если хотите, забытое, непонятое, извращённое, но, во всяком случае, никак не изжитое человечеством.
Она провозгласит человека — сыном Божиим.
Люди испугались божественного своего достоинства. Отреклись от него. Это отречение — хула на Духа Святого. Величайший грех, за который земля заплатила одичанием и безумием. Ибо, как безумные, люди жизнь превратили в ад. Спутали все понятия. Выродились в зверей, воображая, что идут куда-то по пути совершенства.
Кто виновники?
Ложное христианство и ложное безбожие.
Человек — сын Божий. Безбожие отреклось от Божества, христианство — от человека. Безбожие задушило божественность и создало мёртвую, механическую культуру. Христианство задушило человека — и создало мёртвую ‘духовность’.
Теперь наступает время, когда эти два слова должны слиться воедино. Человек, как блудный сын, должен вернуться к Отцу своему. Принять от него божественное достоинство, отвергнутое им. Это будет раскрепощением человечества от рабства лжи христианской и лжи безбожия.
Небо и Земля, в соединении которых весь смысл мирового процесса, — будут соединены в человеческой личности, как только она по-настоящему положит себя в основу всего. Ибо личность и есть самое полное, самое реальное, самое несомненное соединение Земли и Неба, не как двух противоположностей, а как высшей гармонии. Как прах, в который вдунут дух Божий, как сын земли, ставший сыном Божиим.
До сих пор ‘индивидуализм’ заключался не только в отречении от ‘толпы’, но и от Божества своего. То есть от самого себя.
Потому и кончался самоуничтожением.
Он воздвигался во имя ‘сильной ‘личности’, но кончался полнейшим бессилием и безумием. Индивидуализм религиозный до сих пор (отшельничество) провозглашал удаление в пустыню во имя отречения от человека. То есть от самого себя. И потому кончался, если можно так выразиться, ‘духовным безумием’.
Новый индивидуализм ‘свободного человека’, индивидуализм сынов Божиих, будет провозглашён во имя личности во всём её объёме, без отречения от своей божественности или своей человечности, и потому даст несокрушимую основу жизни.
Это перевернёт всё, все понятия. И прежде всего — мораль и общественность.
Представьте себе такой спор:
Магометанин. Пророк завещал мечом покорять неверных. Такова воля Аллаха.
Буддист. Насилие — зло. Борьба — зло. Пусть жизнь течёт по своим законам. Ты-то уйди от всего. Соединяйся с единым Духом.
Православный. Не мечом бороться надо, а любовью. И врагов любить надо — такова заповедь сына Божия.
Магометанин. Ни один из вас не спасётся: я один спасусь.
Буддист. Ни один из вас не спасётся: я один спасусь.
Православный. Ни один из вас не спасётся: я один спасусь.
И вот к этим спорящим людям пришёл бы Господь и сказал:
— Я открою вам будущее: все трое спасётесь вы, потому что все трое исполняли заповеди своей веры…
Как вы думаете, возможен ли был дальнейший спор?
И магометанин, и буддист, и православный, узнав главное, братски обнялись бы, и кончилось бы их разделение, и каждый пошёл бы жить как свободный человек, не порабощающий свою душу отрицанием всех остальных верований.
Признание всех — есть первая ступень к свободе.
Но возможно ли такое ‘признание’? Не есть ли это ‘духовный нигилизм’? Не есть ли это ‘свобода’ от всяких ‘принципов’, от всяких законов, то есть, в конечном счёте, полнейшее ‘ничто’?
Никогда! Сознание того, о чём сейчас говорю, не есть ‘нигилизм’, — это есть необходимое условие полноты жизни. Ибо, отрицая других, делаю их ‘мёртвыми’, и только ‘признав’, делаю соучастниками общей жизни.
Какое же миропонимание даёт основание для такого всеобщего признания?
Я называю его: религией свободного человека.
Конечной цели бытия всего мира, всей вселенной я не знаю, как не может знать ‘часть’ назначения ‘целого’. Такое незнание не огорчает меня, а радует, как внутреннее свидетельство, что ‘я’ не есть ‘всё’. Ведь ‘знание’ цели есть результат самопознания, и потому совершенно очевидно, что знание конечной цели всего может быть результатом только самопознания всего. Мне же, как части целого, эта конечная цель ‘всего’ может быть открыта только постольку, поскольку это внутренне необходимо для связи моей с ‘целым’. И вот каждый сознаёт как непреложную истину и основу своего существования, что в общем потоке жизни он занимает некоторое определённое место, имеет некоторое определённое назначение.
Какой смысл будет иметь моя жизнь для общей мировой жизни, я не знаю, но я знаю, что выполню своё назначение, выявив в период своего земного существования все душевные свои силы.
Другими словами: я должен довести до полного развития свою личность, это мой единственный долг перед жизнью, это то единственное, что я знаю. И если я выполню это — всё будет хорошо.
Представьте себе: строится здание, я знаю, что я один из кирпичей этого здания, — моя цель найти своё место, для этого я должен стать таким, как это мне свойственно, найти себя, свою личность — и тогда сейчас же я найду и то место, которое в здании мне предназначено.
В здании камни разные, требуются всевозможные материалы для постройки — потому и люди разные.
Все идейные, религиозные и всякие иные различия есть не что иное, как разные формы для создания различных индивидуальностей.
В основу всего должен быть положен только один закон, выраженный апостолом так: ‘Всё, что не по вере, грех’ (Рим. 14, 23).
Или другими словами: всё, что по вере, не грех.
Вера — это тот психический показатель, который даёт знать человеку, служит ли данный путь его жизни к выявлению и развитию его личности.
Магометанин по вере, буддист по вере, христианин по вере — имеют общим то, что тот, другой и третий выражают вполне данную свою личность, и потому вполне выполняют то жизненное назначение, которое им предназначено.
‘Истинно’ в магометанине не его ‘магометанство’, а его вера, то есть то состояние его духа, которое свидетельствует о полном, доступном для него в данный исторический момент, выражении его личности.
Хаджи-Мурат — не может быть христианином. И Сергий Радонежский не может быть магометанином. Но и тот и другой по-своему выполняют общемировое назначение, поскольку выражают свою личность.
Я знаю, на это скажут:
— Но тогда можно сделать всякую гадость и объяснять, что это ‘по вере’.
Скажу на это: и прикрываясь христианством, можно гадостей делать сколько угодно. Мы говорим не о ‘злоупотреблении’ той или иной теорией. И речь не о том, что, ‘прикрываясь’ тем, что будто бы делаешь ‘по вере’, можно устраивать мерзости, но о том, чтобы это было в действительности верой. И тогда: да, всё сделанное человеком по вере — как выражающее личность его — будет правдой.
Необходимо заметить ещё следующее:
Рассматривая мировую жизнь как ‘строительство’, надо различать отдельные ‘периоды’ работы.
Вот почему я настойчиво подчёркиваю, что ‘вера’ магометанина и буддиста одинаково истинна, поскольку она выражает личность в данный момент мирового развития.
Но есть некоторые общие основы человеческой личности, требующие общечеловеческих усилий для своего обнаружения, — существует некоторая, скажем, абсолютная личность, которая, если бы она была выражена у всех людей, обусловила бы собой единую религию, которая, давая простор для выражения индивидуальных различий, объединяла бы всех, потому что выражала бы основные начала всех людей.
Эта оговорка необходима, чтобы опровергнуть самое сильное возражение:
— Если всякая вера хороша, то не надо стремиться к высшему.
Стремление к высшему будет заключаться в стремлении всё полней и совершенней выразить свою личность. По мере достижения большей полноты для выражения личности будет изменяться и религия. И так будет до тех пор, покуда часть людей не раскроют личность свою до абсолютной полноты и тем не создадут абсолютной религии.
А покуда ‘спасётся’ не тот, кто верит в Талмуд, в Будду или в Магомета, а тот, кто ‘верит’, кто всеми наличными силами своими выражает личность свою в магометанстве, или в буддизме, или в иудействе.
Зачем же, спросят тогда, религия свободного человека? Вот в том-то и дело, что, по моему глубокому убеждению, в христианстве дано откровение абсолютной религии. Той всечеловеческой религии, которая может служить для выражения абсолютной личности.
Католицизм, лютеранство, православие и все бесконечные их секты — всё это такие же отдельные ‘исповедания’, как и магометанство, и иудейство, и буддизм, такие же ‘веры’, способные служить выражением личности лишь для большей или меньшей группы людей. То, что они не ‘всечеловечны’, можно видеть из того, что в основу свою каждая из них кладёт отрицание других.
Излагая свою ‘религию свободного человека’, я хочу показать такую религию, такое понимание христианства, которое может служить выражением абсолютных начал человеческой личности.
Этим я не отрицаю всех остальных верований. Напротив, я начинаю с утверждения их подлинной святости, но центр тяжести при оценке их переношу с ‘объективной истины’ на субъективное переживание.
Прежде всего — вера. Прежде всего — личность.
Всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною (1 Кор. 6, 12).
Религия заповедей — младенческая религия ‘ветхого’ завета.
Не сотвори себе кумира. Не говори зря о Боге. Не лги. Почитай родителей. Не воруй. Не убивай. Не прелюбодействуй. Не завидуй.
Всё это правила для детей, чтобы они научились быть людьми — христианами.
Каждый человек проходит все этапы не только физического развития от клеточки до полного организма, но и духовного — от греха Адама до воскресения из мёртвых. Проходит и детский ветхозаветный возраст. Потому Христос и не отверг детских религиозных правил, выраженных в заповедях Моисея.
Но он дал детям и новое откровение:
О свободном человеке.
Он сказал не только о том, каков путь, чтобы стать человеком (заповеди), но и каков человек, до которого приводит этот путь (Сын Божий).
Христианство не есть религия заповедей, это — религия окончательного и абсолютного перерождения, это — религия человека, ставшего свободным.
‘Всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною’.
Вот основной и краеугольный камень, на который впервые встаёт взрослый человек, вышедший из детского возраста.
Уже нет:
Не сотвори себе кумира. Не говори зря о Боге. Не лги. Почитай родителей. Не воруй. Не убивай. Не прелюбодействуй. Не завидуй.
Уже нет этих правил — не потому, что можно воровать, убивать и прелюбодействовать, — а потому, что не в этом дело. Потому что это ‘пелёнки’, а у взрослого мужа другие задачи, другие пути, другая жизнь.
‘Пелёнки’ сами по себе ни плохи, ни хороши, они нужны. И заповеди: не воруй, не убивай, не прелюбодействуй — нужны в известный возраст человека и человечества. Для взрослого же они ни плохи и ни хороши — а не нужны, как не нужно взрослому пеленать рук и ног.
Взрослый в духовном отношении человек становится свободным. Свободному человеку всё позволительно, но ничто не должно обладать им.
И если ребёнок, испуганный таким произволом, спросит:
— Значит, и воровать, и убивать можно?
Взрослый человек должен успокоить испуганного ребёнка:
— Нет-нет, убивать не надо. Но когда будешь большой — всё узнаешь.
Ребёнку не понять всей наивности своего вопроса. Не понять потому, что только взрослый человек может понять человеческую свободу.
Человечество избрало два взаимно противоположных пути для достижения свободы: аскетический и языческий, думая, что так будет скорее. Так думал каждый отдельный человек, думало и всё человечество.
Аскетизм решил добиться свободы, умертвив порабощающую дух плоть. Но это была междоусобная война. Борьба себя — против себя же.
Аскетизм рассуждал так: личность находится в плену у страстей, страсти живут в теле, буду умерщвлять тело, это обуздает страсти, и дух мой станет свободен.
Задача в корне своём нелепая, потому что неосуществимая. Тело нельзя уничтожить, значит, и страсти нельзя уничтожить. А потому и свободы достигнуть невозможно. Предел — смерть. И действительно, аскетизм в смерти стал видеть единственный путь к окончательной свободе.
Таким образом, ‘умерщвление тела’ — при жизни давало призрачную свободу, тонкий самообман, подделку подлинной свободы Христовой. Это была не свобода человеческой личности, а бегство от самого себя без оглядки. Человек старался ‘не оглядываться’ на ‘страсти’ свои, старался смотреть ‘прямо перед собой’ — и ему иногда казалось, что он ‘убежал’ окончательно, что сзади никого нет, что он, наконец, свободен. Но ложь мстила за себя, и девяностолетним старцам являлись в пещеру обнажённые женщины и мучили святых Антониев так же, как и юношей в расцвете сил. Очевидно, и в девяносто лет старец не мог бы сказать: ‘всё мне позволительно’. И это не потому, что он плохо боролся и ‘тихо бежал’, — а потому, что то, от чего он бежал, бежало вместе с ним.
Аскетическое начало породило нашу ‘духовную культуру’.
Культуру внешнюю, механическую — ту, которой живёт большинство людей, породило другое основное направление — языческое.
Здесь тоже стремление к свободе. Но здесь её хотят достигнуть ещё проще, ещё скорее. Потребность тела, ‘наслаждение жизнью’ провозглашается законной потребностью человеческой личности: делай, что нравится, — и будешь свободен. Такое решение вопроса очень похоже на свободу. И главное, так изумительно легко осуществимо: воистину какая-то ‘мораль для всех’. Но здесь лжи ещё больше, чем в аскетизме, и свободы ещё меньше, чем у Антония. Плоть оказывается ненасытимой. Она не ограничивается никакими ‘подачками’, никакими жертвоприношениями. Она всё тучнеет, делается всё требовательнее, и думать, что когда-нибудь можно её ‘насытить’ и стать свободным — мысль безумная. Человек мало-помалу отдаёт свой дух в рабство своей плоти, становится не свободным, а рабом. Да, ему ‘кажется’, что он делает, ‘что хочет’, — но ведь и алкоголику ‘кажется’, что он пьёт по своей свободной воле, и только со стороны видно, что он раб своей страсти. Человек, отдавшийся свободно своим страстям, не может сказать: ‘Всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною’.
И потому он не может быть назван свободным человеком.
Таким образом, ни аскетическое, ни языческое решение вопроса не даёт выхода.
Где же надо искать его?
В чём же выход?
В каком направлении лежит тот путь, который может осмыслить человеческую жизнь и дать ей новое содержание?
Наиболее глубоким увлечением последнего времени, безусловно, является увлечение ‘аморализмом’ — отрицанием нравственности как самостоятельной и безусловной нормы жизни. Целый ряд идейных течений с разных точек зрения отрицали ‘безусловную мораль’. Теория из учёных трактатов перешла на улицу, в публику и оказала могущественное влияние на нашу современную духовную жизнь.
Понадобилось ‘оправдание Добра’.
Но на этом не остановились. Мораль слишком тесно связана с жизнью, отрицание морали влечёт за собой — как внутренне неизбежный процесс — отрицание жизни. И мы, по-видимому, действительно вступаем в страшную полосу самоубийств, в которой лишение себя жизни является не ‘отдельным случаем’, а основой общественной психологии, — понимая под ‘самоубийством’ не только прекращение физического существования, а всю сумму душевных переживаний человека. Многие ‘самоубийцы’ живут, не делая того механического шага, который бы прекратил их физическое бытие: не берут револьвер, не покупают уксусной эссенции, — но душа их, вся внутренняя жизнь их, всё их мироощущение — мёртвое, умерщвлённое ими самими.
Вот почему более чем своевременно появление теперь оправдания жизни.
Нельзя, разумеется, сделать это в небольшой статье, но предпринятый мною большой труд, под заглавием ‘Религия свободного человека’, в основе своей и будет иметь всестороннее оправдание жизни. Здесь же, говоря о ‘выходе’, который может дать смысл человеческой жизни, я буду говорить только об одной основной черте.
Я должен оговориться:
Отрицание заповедей, или, точнее, признание их за форму младенческой жизни человечества, и ‘отрицание морали’ — совершенно не одно и то же.
Первое отрицает их как недостаточное. Второе отрицает их как ненужное.
Отрицать мораль — это значит проповедовать неизбежное духовное самоубийство, это не может быть выходом ни для отдельного человека, ни для целого человечества.
Проповедь духовной смерти не может оправдать жизни.
Но признать мораль ‘детством’, провозгласить некоторую большую полноту, в которую мораль входит, как часть в целое, — это значит указать новые пути, более достойные взрослого человека. Это значит призывать к высшей форме жизни.
Во главу угла всего религиозного миропонимания должно быть положено:
Творческое раскрытие человеческой личности.
Для того чтобы правильно понять, что это обозначает, почему это может дать смысл жизни и почему должно произвести коренной переворот в наших религиозных понятиях, надо начать издалека, — с рассмотрения того, что мы имеем сейчас в нашем детском религиозном сознании.
Общее и самое основное религиозное начало всех современных верований — противопоставление себя высшему началу. Я и Бог — и между мной и Богом зависимое отношение. Церкви всех толков приучили нас к внешнему отношению с Божеством, отсюда и в области морали внешние рамки. Даже величайшие аскеты-созерцатели в своей религиозной психике носили это скрытое противопоставление ‘человеческой личности’ и Божества.
В православии этот центральный нерв всех религиозных систем выразился с поразительной ясностью в понимании Голгофы — искупления мира. В душе каждого истинно-православного звучат такие слова: ‘Принеси все свои грехи, все свои страдания к подножию креста Господня, и ты уйдёшь успокоенный, потому что Спаситель уплатил за тебя твой долг, по бесконечной любви к тебе’.
Сваливание всего на голгофский крест Христов — это высшее проявление отказа от своей личности.
Ребёнок не может ходить без поддержки. И вот, отдавая всё, даже грехи и горе своё, взваливая всё на взрослого, на Богочеловека, — люди-дети стали возводить эту слабость в принцип, в религиозное правило.
Такое отношение создало то, что человек попал в положение ищущего Бога, но не имеющего Его. То есть в положение ребёнка, который просит. По этому поводу один очень глубокий человек писал мне: ‘Новый завет возглашает, что Бог дал человеку сознание Божия бытия, но не дал средств познать бытие Его. Будто бы человек поставлен Танталом жаждать Бога и не получать Его иначе, как насмешливо случайно’.
70 лет (жизнь человеческая) человек стоит с протянутой рукой, выпрашивая хотя соринку откровения, аскетствуя и непрестанно молясь, и он не получает ничего и за 70 лет неудачного аскетизма идёт в ад на вечность, т. е. на миллионы миллионов лет.
‘Выпрашивание’ откровения есть результат детского состояния. Для того чтобы человечество могло ‘взять’ откровение, оно должно встать и идти, как взрослый, а не ползти, как ребёнок. Для того чтобы не стоять с протянутой рукой, надо сознать себя личностью, и только тогда получишь то, что нельзя дать ‘маленькому’, потому что ему ещё рано.
Должен сказать ещё: громадное значение Льва Толстого в том и состоит, что он с колоссальной силой, вопреки стремлений и языческого, и христианского направления к внешнему, призывал к Царствию Божию внутри нас, — этим он не открывал что-либо ‘новое’, но напоминал людям, что пора им становиться взрослыми.
Но Толстой указал лишь самое общее направление пути. В остальном же он шёл также по старому руслу отказа от себя, дойдя здесь до самого крайнего предела — до полного отказа от своей личности как самостоятельной и самобытной единицы. Потому и ‘заповеди’ (т. е. внешняя мораль) оставались для него в силе.
Сознание себя взрослым должно начаться с сознания себя сыном Божиим.
Когда ребёнку говорят: пора тебе ходить одному, ты не маленький, — ребёнок пугается, оглядывается по сторонам и отвечает: страшно… как же это я?
Не бойтесь. Людям слишком долго твердили, что они совсем ещё малые дети, что они Бога недостойные рабы, что они грешники, слабые немощные дети, которые должны всю тяжесть свою взваливать на Христовы плечи, — так долго твердили о всём этом, что слова ‘вы взрослые, вы сыны Божии‘ звучат почти кощунством.
А между тем, не Бог ли сказал человечеству, устами лучших своих людей, что в каждом должны быть те же чувствования, что и во Христе Иисусе!
Признание себя не чем-то ‘зависимым’, ‘маленьким’, а сыном Божиим сразу выдвигает человеческую личность на то высокое, центральное место, которое она должна занять по праву своего божественного достоинства.
Теперь уже важным является не уменье быть послушным и ‘нравственным’. Теперь этого мало. Надо стать богочеловеком. До сих пор люди, определяя свою жизнь извне, давали себе ограниченный круг для выражения своей личности.
Теперь же, сознав себя сынами Божьими, они должны поставить себе задачей полное выражение божественного своего начала. Содержание Божества безгранично, и содержание человеческой личности так же безгранично.
Выражение этого содержания я и называю: творческим раскрытием человеческой личности. В этом и заключается смысл жизни.
Я убеждён, что такое понимание может осмыслить человеческую жизнь как для людей верующих, так и для неверующих, — хотя, разумеется, по-разному.
Неверующий должен рассуждать так:
Для чего создана вселенная, я не знаю, чем кончится мировой процесс, я не знаю, — но я несомненно знаю, что смысл моей жизни, моего земного существования — для чего бы в общем мировом процессе не предназначался, — может быть только в одном: стать вполне человеком, раскрыть содержание всей своей личности.
Верующий человек будет рассуждать иначе, он скажет:
Спрашивать о смысле чего-нибудь можно только тогда, когда то, о чём спрашиваешь, имеет конец. Смысл даёт тогда то, что наступает потом, после этого конца. Бесконечное же имеет смысл само в себе. Значит, можно спрашивать о смысле не вечной жизни, которая сама есть и смысл, и оправдание, а только о смысле конечной земной жизни. Смысл её лежит в творческом раскрытии моей божественной личности. Потому что то единое вечное здание, которое будет создаваться в мире нетленном, должно слагаться из цельных, а не расколотых камней. Здание это не может быть окончено, пока вся тварь не услышит Евангелия (благой вести) о спасении, т. е. пока вся материя не станет новой и нетленной, — а это будет тогда, когда человечество станет богочеловечеством, а люди — сынами Божьими.
Потому все, кто хочет жить для вечности, для храма нетленного, должны от детства перейти к мужеству, от отречения и унижения себя — до сознания божественного своего достоинства.
Какие же религиозные последствия от такого миропонимания?
Они неисчислимы, но прежде всего коснутся морали:
Мораль переносится в новую плоскость. По-новому понимается ‘грех’.
Вопросы: можно ли красть, прелюбодействовать, убивать, лгать, — теряют свой смысл.
Надо думать не об этом.
Эти вопросы решатся сами и по-своему, коль скоро будет решено главное.
Искупление и Голгофа уже не являются чужим делом — все становятся участниками искупления, все восходят на лобное место, все освобождают землю.
Отсюда получает особый смысл учение об общей ответственности. По-новому решается и вопрос о плоти — о соединении ‘земли и неба’.
Но всё это не относится непосредственно к теме настоящей статьи.
Скажу только, что всё будущее земли рисуется в совершенно новых формах.
Черты языческие и аскетические должны совершенно исчезнуть с лица человечества. А вместе с тем, должны исчезнуть и те безобразные ‘рубцы’, которые превращают божественный образ человечества в страшный образ зверя. Об этой новой жизни можно не только ‘мечтать’ — её можно провидеть. Её нельзя называть ‘фантастической сказкой’ — ибо это есть незыблемая правда, которая утверждается религиозным сознанием, религиозной верой и религиозной совестью.