Борис Зайцев
Борис Зайцев
Река времен
Река времен
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Река времен, Зайцев Борис Константинович, Год: 1964
Время на прочтение: 23 минут(ы)
За оградой небольшой холм, на нем храм, несколько немолодых простеньких домов. С улицы ведет ввысь тропинка-лесенка, а вокруг разрослись каштаны, вечно переливается листва их, тени пробегают по земле, зеленоватый полумрак, зеленая мурава по склону, так до самой церкви.
Это русский монастырь имени великого Святого. В стране нерусской ведет он свою жизнь, вызванивают колокола, идут службы, в соседнем помещении юноши изучают богословие.
Немного не доходя до храма, в двух домах, нехитрых, по обеим сторонам дорожки, живут некоторые насельники из духовенства и светские профессора науки богословской.
В одном строении, от тропки влево, архимандрит Андроник, монах ученейший, автор трудов по Патрологии. Прямо напротив, через дорожку, тоже во втором этаже, окно в окно с Андрониковым — настоятель храма и прихода, архимандрит Савватий. Оба хоть и архимандриты, а совсем разные. Но в весьма добрых между собой отношениях. Андроник вовсе еще не стар, но с проседью уже, худой, высокий, несколько чахоточного вида, с огромными прекрасными глазами, молчаливый и всегда задумчивый. Савватий много старше, сильный, плотный, румяный, с ослепительно серебряной главой, бородой белейшею. Вид его столь внушителен, что он прозван Богом-Саваофом. Сколь учен Андроник, столь жизнен Савватий. Сколь книг у Андроника — любит он переплеты, ex-libris — столь много смётки житейской у Савватия — некогда управлял он в России даже церковным предприятием, а в средневековье мог бы собственноручно монастыри строить.
— Великой мудрости и познаний муж, — говорит об Андронике Савватий.
— Настоящий кондовый, коренной монах, — говорит о Савватий Андроник.
Из своих окон, через дорожку, перекликаются они иной раз, часто и бывают друг у друга.
Утро. Могучая, в седеющих волосах рука Савватия отворяет окошко, но подоконнике горшочек герани, вьющаяся зеленая ‘борода’ спускается вниз. В прямоугольнике окна голова Микель-Анджелова Вседержителя.
— Хорошо ли почивали, дорогой отец архимандрит?
Савватий хоть и много старше, и к епископству представлен, и начальственно несколько выше Андроника в монастыре, но весьма уважает ученость и некий аристократизм соседа.
— Вашими молитвами, Владыко. Пока жив. Только сон неважный.
И Андроник устало, задумчиво смотрит на седую бороду Савватия, поправляющего на груди наперсный крест.
— Я хоть и не Владыка еще, но Первосвятитель митрополит изволил недавно подтвердить, что к осени вполне можно ожидать из Византии утверждения.
Архимандрит Савватий давно мечтает об епископстве. Но дело это длинное. У Константинополя — неизменно называет он его Византией — немало и своих дел. Не весьма торопится Его Блаженство.
— Знаю, знаю, дорогой авва, что сон ваш неоснователен. От чрезмерных трудов научных. Я нередко наблюдал свет поздней нощию в вашем обиталище. Иной раз подымешься на минутку, а вы всё над своими Отцами Церкви. Я науку весьма уважаю, но и здоровье необходимо плотской природе нашей.
— Да, — говорит Андроник, — вот Пасха выдалась, хоть и поздняя, а и погода прекрасная, и службы, говорят, прошли отлично…
— Душевно сожалею, что Пасхальную Заутреню не сослужили мне, отец архимандрит. Знаю, у вас свой приход, и сколь далеко от нас, на другом конце города, а все же жалею, что не вместе встречали светлый праздник.
— Ах, кстати: нам сюда доставили артос, приношение.
О. Савватий надевает очки почти на кончик носа и будто вдаль, как на планету астроном, смотрит на Андроника. Лицо сразу становится серьезнее, внушительней.
— И хороший артос?
— Превосходный, и очень большой. Но ведь у нас артос есть уже. Что же с этим прикажете делать?
— А который же из них больше?
— Новый гораздо больше.
Архимандрит Савватий снял очки. Лицо его выразило некую удовлетворенность. Медленно протирая разноцветным платком очки, он ответил:
— Не оскудевает вера православная. Дай Бог здравия дарителю.
— А как же быть с прежним артосом? Ведь нам два не нужны.
Савватий медленно вложил очки в футляр, цветной платок вложил в карман подрясника, где много чего может поместиться, неторопливо ответил:
— А прежний, дорогой отец архимандрит, вмените в оптический обман. Пользоваться будем тем, который больше.
Лицо его приняло совсем спокойное, прочное выражение.
— Тем, который больше.
О. Савватий занимает квартиру небольшую, все же две-три комнаты. Обстановка простецкая. В углу, конечно, иконы, в шкафу одеяния, туда же он думает упрятать епископскую митру, ее он почти уже присмотрел и вот-вот приобретет. В особой шифоньерке, тщательно запертой, чековая книжка — небольшой текущий счет — и кое-какие деньжонки. Скуп он вовсе и не был, но ‘златниц’ не презирал, кое-что сберегал. ‘Дым есть житие сие, пар, персть и пепел’, — повторял иногда. Все же мощной своей натурой персть эту любил. Посты соблюдал, но в скоромные дни не прочь был ‘вкусить’, иногда ездил к знакомым прихожанам и не без понимания пропускал другую, третью рюмочку ‘во благовремении’.
У архимандрита Андроника одна комната, с крохотным чуланчиком-кухонькой. Его обиталище совсем не похоже на Савватиево. Древнего письма икона в углу с неугасимой лампадой. Стены сплошь в книжных полках, книги затопляют комнату. Зеленоватый отсвет каштанов за окном дает ей полусумеречный, спокойный тон. Глубокая и как бы нерушимая тишина в этой келий, где недалеко от икон висят: портрет Константина Леонтьева, император Александр I на коне, Леон Блуа — все любимцы архимандрита. Разумеется, никак не похож он на рядового монаха, но и нечто весьма древнее и вековечно православное есть в его огромных, глубокосидящих и глубоких глазах. Мать у него была старообрядка, святой жизни женщина, отец ученый.
Теперь, в преддверии лета, он особенно завален работой. Кроме экзаменов в Академии — читает он Патрологию — подготовляет международный научный съезд, здесь же в монастыре. Это нелегко. Переписка с Англией, Германией, не говоря уже о Франции. Хлопот много. Один ученый извещает, что приедет, а потом, извиняясь отказывается, другого нужно убеждать, что больше сорока минут читать нельзя, третий хотел бы знать, возможен ли тут режим питательный. Надо и разместить богословов этих по отелям, достать златниц достаточно.
Но архимандрит упорен. И кроме лекций своих и Патрологий наводняет почтовый ящик письмами на разных языках, ходит по ближайшим отелям, хлопочет об устройстве кое-кого здесь же при монастыре.
Худеет еще более, но увлекается. Ему по сердцу вся эта затея — его детище — невиданный еще выход православия на европейский простор. Католические богословы, протестантские, французы, немцы, англичане встретятся в скромном российском монастыре, под иконой смиреннейшего Святого, в братском общении с православным духовенством и учеными православия.
Но спит Андроник из-за этих трудов все меньше. И не об одном съезде думается ему в эти ночи.
Воспоминание невольно предо мной
Свой длинный развивает свиток.
Архимандрит Савватий некогда был женат, служил священником, а когда жена скончалась, принял монашество. Оно пришло просто и естественно, в не весьма ранних годах. Многое уже улеглось в натуре. Архимандрит Андроник в ранней молодости, из-за неудачной любви совершил прыжок, в минуту бедственную по отчаянию перескочил в другой мир. Был студентом, стал монахом. В одни сутки.
В эти летние дни чаще, дольше видел Савватий свет в окошке соседа. Про себя шептал: ‘Ах, ученость! Ученость! Свят, свят, свят Господь Саваоф, исполнь неба и земля славы Твоея!’
Кое о чем в Андронике он догадывался. ‘Труден путь иноческий, труден, — говорил вздыхая. — Помоги Господи!’ — переворачивался на другой бок, засыпал безмятежно.
Дни раннего лета плыли как облака, тихо и незаметно. Каштаны как всегда осеняли горку Святого, зеленоватые их тени блуждали и по взгорью, по крышам домов Савватия и Андроника, по цветнику близ церкви — детищу архимандрита Андроника. В храме шли служения, хор студентов пел древние распевы, небогатый колокол однообразно вызванивал, что полагается.
Архимандрит Савватий вел храм в простоте, силе, спокойствии. ‘Чудный наш боровик, лесной дух, — думал иногда о нем Андроник. — Кондовый, народный… ну, этот не из изощренных наших, простецкий, но он мне нравится’. Ему нравилось даже, как бесхитростно сосед желал епископства.
После службы в приходе к вечеру возвращался Андроник в келию свою в зеленоватом полумраке колеблющейся листвы каштанов.
Некогда был он иеромонахом в Сербии, с Балкан вывез пристрастие к турецкому кофе. И вернувшись, нередко варил его у себя в маленькой кухоньке — тогда к запаху ладана (им пропитана была вся его комната) примешивался благородный запах кофе — крепчайшего.
Раздается легкий, но и значительный стук в дверь.
— Аминь.
В растворенной двери седовласая голова на могучих плечах.
— Зашел на минутку навестить усердного отца архимандрита.
— Всегда рад, всегда рад видеть.
— По благоуханию замечаю, что турецким кофейком утешаетесь. Знаю, по пребыванию в балканских странах приобщились вкусам их.
— Да и подкрепляет очень. Вот вы попробуйте. Кофе как раз готово, — Андроник выносит на подносе небольшой кофейник и две чашечки. Савватий грузно садится в старинное, вытертое кресло у стола.
— Вкушу охотно, хотя в балканских странах бывать не приходилось.
И два архимандрита не спеша, но сознательно принимаются за кофе, благоуханно дымящийся.
— Напиток сладостный, — говорит Савватий. — И точно: оживляет усталого человека. Вы, ведь, дорогой авва, в Сербии блаженной памяти митрополиту Антонию сослужили?
— Да, и сохранил о нем хорошее воспоминание.
Император Александр на коне и красавец Леонтьев молча смотрят со стен.
— Слышал я, что Владыка Антоний предлагал вам даже хиротонию во епископа?
Лицо Андроника делается серьезней, несколько суровей.
— Предлагал.
— А вы?
— Отказался.
Наступает молчание. Архимандрит Савватий расправляет знаменитую свою бороду — точно серебряные струи текут- меж его пальцев.
— Прошу прощения, дорогой авва: могу ли осведомиться о причине?
Лицо Андроника становится опять спокойным, как бы и отдаленным: было — и прошло. Мало ли чего не было в его жизни? И утекло.
Отвечает он негромко, ровно.
— Не нахожу в себе способностей. Да и желания. Плохой бы я был архиерей. Вы меня знаете. Вот, службы в церкви, книги, рукописи, это мое, а управление епархией — другое. И молод я тогда был для епископа.
— Слышал я, что Первосвятитель наш и здесь предлагал вам митру?
— Совершенно верно.
Савватий замолчал. ‘Хоть и не так молод теперь, а отказался. Отец архимандрит упорен, его с места не сдвинешь. Что решил, то и сделает, — подумал Савватий. — А может, и гордыня какая…’ Но осуждения в том не было. ‘Все — люди, все — человеки. У каждого свое’.
— А вот я, грешный, не отказываюсь. Из Византии вести хорошие. Но не торопятся.
— Я очень рад буду. Вы отличным будете епископом, у вас и опыт, и жизненность и вы достаточно потрудились для действия церковного. Всячески вам желаю успеха и здравия на более обширном поприще.
Андроник встал во весь огромный свой рост и показался уж особенно худым и длинным. Подошел к уголку комнаты, достал бутылку, из кухоньки принес две посребренных чарочки.
— Хочу приветствовать вас сливовицей, только что из Сербии прислали.
Савватий разгладил бороду.
— Весьма признателен. Вино веселит сердце человека, по слову Псалмопевца. Не упиваясь им, разумеется. Да, у вас все особенное. И чарочки эти даже.
Они чокнулись — за здравие будущего епископа Савватия.
— Здравие, здравие… — задумчиво сказал Андроник. — Великая вещь. И преходящая, как и многое. Вот, я натолкнулся нынче у Державина…
— Оду ‘Бог’ с юности моей знаю. Великой силы творение.
— Да, конечно. Но я не о ней говорю. Незадолго до кончины написал он иное. Быть может, в минуту тоски… Вот… хотите прочту?
— Прошу усердно.
Андроник вытянулся в кресле, слегка закинул назад голову. Руку с длинными, изящными пальцами положил на колени. Чуть прикрыл огромные глаза.
Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей,
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается,
Чрез звуки лиры иль трубы,
То вечности жерлом пожрется,
И не уйдет своей судьбы.
Савватий не сразу отозвался. Потом вздохнул, поправил наперсный крест — в движении этом была спокойная, непобедимая сила, как бы исходящая из самого креста.
— Написано знатно, дорогой авва, но не христианского духа. Господь больше и выше этого жерла. У Него ничто не пропадает. Все достойное живет в вечности этой.
— Верно, верно… — Андроник совсем раскрыл свои огромные глаза и глядел ими на Савватия как бы потусторонне. — Я ведь и сказал: в томленье написано, в тяжкую минуту. А ведь натура наша не ангельская. Не совсем светские поэты, но и святые испытывали минуты Богооставленности. Думаю, автор ‘Бога’ и написал это в такую минуту. Да ведь и накануне смерти.
— Очевидно, дорогой отец архимандрит, очевидно. Потом прибавил вдруг:
— Кончину же да встретим в тишине, покорности. Разговор перешел на другое — на церковные дела, приближающийся съезд.
— Вот и каникулы близятся, — сказал о. Савватий. — Видимо, вы в одиночестве будете принимать инославных. Я же приглашен на некий летний отдых в семью состоятельного прихожанина, в окрестностях града сего.
Через полчаса, уходя уже, архимандрит Савватий вдруг рассмеялся.
— Беседовали мы и о значительном, и о нашем житейском, а мне сейчас, неведомо почему вспомнился мелкий случай из довольно давних лет. Представьте себе, дорогой авва, при пострижении в монашество мне чуть было не дали престранное и неблагозвучное имя: Кукша. Вообразите себе! Был, действительно, такой святой, если память не изменяет, просветитель зырян. Великих подвигов, конечно, муж, но представьте себе… я — Кукша! Слава Господу, в последнюю минуту Владыка Иннокентий отстоял. Савватий — это благолепно. Зосима и Савватий Соловецкие. Но Кукша!
И архимандрит Савватий вновь засмеялся, заколыхалась вся его могучая грудь. Андроник тоже улыбнулся. Да, епископ Кукша! ‘Ca sonne bien’, — подумал почему-то по-французски и взглянул на портрет Леона Блуа на стенке.
Когда Савватий ушел, архимандрит Андроник опять улыбнулся, несколько и с грустью. ‘Ведь придет же в голову такое имя для монаха. А все-таки… в нем есть нечто и лесное, первобытное, в нашем Савватий Соловецком. Может, и правда от Кукши’. Потом мысли его вновь перешли на Державина. ‘Кукша этот, конечно, прав. Чужда вере нашей безнадежность стихов этих. Радость, радость! Но горестности разве мало? И как бежать от нее? А надо. Ему, седовласому, легче. Он весь отлит цельно. Вряд ли знает тоску’.
На ночь полураздевшись, опускаясь на колени, архимандрит всегда молился. Поминал ушедших, живых любимых, и о себе молился, о многим запутанной душе своей… стать бы детским, бездумным, ясным! И с Иисусовой молитвой на устах заснул, наконец. Но спал, как всегда, плохо. То боли какие-то в желудке, то тоска, прежняя жизнь, тяжко дающееся монашество.
Утром он обычно чувствовал себя неважно.
Лето подвигалось дальше. Каштаны зеленели вокруг Андроника, но стали появляться листья и коричневатые, сухие, скромно кружась, падали на землю.
Лекций уже не было. Почти все разъехались или разбрелись на летний отдых — и студенты, и профессора. Прежде уезжал и Андроник, любил соборы средневековья, музеи, заезжал в соседние страны. Последнее же время как-то осел в домике своем. ‘Сторожевой пес монастырский, — говорил о себе. — И садовник’. Действительно, занимался цветами особенно. Раздобыл редких роз, тюльпанов разных, вскопал землю, насадил всякого добра цветочного. Обложил клумбы камешками, в жаркие дни начала июля выходил с лейкою от своих Патрологии, в облегченном костюме (рейтузы времен войны, домонашеские — жердеобразными казались в них длинные его ноги) — неустанно поливал свой уголок.
‘Монашествующему весьма прилично цветоводство’, — говорил архимандрит Савватий, благосклонно бороду поглаживая. Но сам этим не занимался. Пока еще не покидал надолго зеленой горки, но нередко ездил в гости ‘неподалеку, к усердному прихожанину’. И по тону его при возвращении садовод мог судить, как его принимали. Если угощали хорошо, возвращался благодушный. Одобрял Андроника за садик.
— Пышно разрастаются насаждения, ваши, дорогой отец архимандрит. Цветы — Божие детища. ‘Посмотрите на лилии…’ Как в Евангелии-то сказано? Великая красота мира сего преходящего.
Но однажды Андроник зашел к нему как раз, когда он вернулся от прихожанки какой-то, пригласившей его к себе. Он был не в духе. Ни о лилиях, ни о царе Соломоне речи не было, он даже довольно рассеянно взглянул на соседа, принесшего ему новый номер церковного журнала. Наскоро поздоровался, прошел к себе в кухоньку.
— Прошу прощения, отец архимандрит, по слабости человеческой поискать должен, не осталось ли чего из снеди. Оскудела вера православная. Вообразите, приглашен был в небедный дом, даже весьма зажиточный, не столь от нас близкий, к лицам значительным… — и вместо обеда или закуски хотя бы — пустой чай с крендельками!
Но через несколько минут вышел уже более спокойный, жуя что-то.
— Слава Создателю, и дома оказалось чем подкрепиться. Пирожки с рыбой хоть и вчерашние, но довольно-таки знатные. Приношение благочестивой старушки. Вот, не угодно ли-вкусить…
И подал на тарелке Андронику изделия боголюбивой старушки.
— Весьма признателен, но не могу. Аппетита нет.
— От чрезмерных умственных трудов. А питаться вам, авва премудрый, следует. Ума палата, а физикой вы против меня не вышли.
Он засмеялся.
— Впрочем, я поповской породы, крепкий. А вы барственной и ученой. Ведь ваш батюшка профессор были?
— Так точно, отец архимандрит.
О. Савватий, поев, несколько оживился.
— А вы знаете, какую я митру присмотрел… и не весьма дорогую. Она, конечно, весьма подобна архимандричьей, но моя уже не без древности. Панагия же мне уже обещана одним лицом немаловажным. По последним письмам видно, что хиротония совершится ранней осенью, но не здесь, а на юге, где Первосвятитель наш будет отдыхать у моря.
И как бы то ни было, мелкие ли, не мелкие дела монастыря совершались, время съезда близилось. В соседних отельчиках появились иностранные головы, высокие воротнички из-под черного протестантов, сутаны ученых из Бельгии, спокойные лица англичан.
Как всегда был молебен, торжественное открытие. Савватий передал все в руки Андроника, сам уехал в более долгий отпуск.
— Трудно мне, многолюбезный авва, и по незнанию языков, и по непривычке, иметь дело с инославными. При том вполне на вас полагаюсь, зная усердие ваше и ясный ум.
Андроник кланялся и благодарил. Да, конечно, Савватий для такого дела неподходящ.
Но немало — и приятно — был удивлен, узнав, что Первосвятитель, еще не уехавший на юг, намерен посетить съезд.
Митрополит Иоанникий был родом из северо-восточной Руси, из семьи скромного священника, лицом прост и некрасив. Некогда был миссионером, посещал инородцев. Ученостью не отличался, но всем видом своим, худенький, невыигрышный, с несколько гнусавым голосом — простотой и легкостью являл облик древней православной Руси, даже вроде иконы. Жизни был высокоаскетической, веры незыблемой. И незыблемой доброты. (Иногда близкие отбирали у него его же собственные деньги, чтобы хоть что-нибудь сохранить ему же: а то все раздаст.)
Раньше он никогда на таких съездах не бывал. Как и Савватий, иностранных языков не знал, с инославными христианами общения не имел и можно было даже думать, что к ‘затес’ Андроника относился прохладно. (Но Андроника самого ценил, он-то и предлагал ему уже здесь епископство.)
День выбрал заранее, Андроника известили и о часе, и к тому времени, в перерыве между докладами наверху, у дома Андроника ждала его уже группа — православные возглавлялись Андроником, католики и протестанты с любопытством смотрели вниз, на пологую лесенку-тропинку под зеленым осенением каштанов. Довольно точно по времени у входной сторожки с образом Святого появилась небольшая группа: прибыл митрополит. Белый клобук издали завиднелся над худеньким полудетским телом в черной простой рясе. Митрополит расправлял, поглаживал серо-рыжеватые усы, каким-то робким жестом, будто говорил: ‘Ничего, что я митрополит. Я такой же русский человек Вятской губернии, как и другие, столь же грешен и подвержен смерти, как и все’.
Его сопровождали кое-кто из духовенства, будто старались поддержать при подъеме на горку, но он легко, как-то невесомо взлетал, будто земля и не очень притягивала его. ‘Вот, восходит, — думал Андроник, — а ведь сердце у него слабое, недавно был обморок’. И действительно, человек этот, со слабым сердцем, питавшийся больше чаем да сухариками, почти птичьим полетом возносился кверху. Аббаты и пасторы с любопытством смотрели на него.
Архимандрит Андроник выступил вперед, для встречи. Встречу вызванивал и монастырский колокол, довольно скромный.
Митрополит улыбнулся, погладил пышные свои усы, слегка кошачьи, обнял Андроника.
— Рад видеть, рад цветению наук под сению Преподобного, — произнес довольно пронзительно носовым голосом.
И троекратно облобызал архимандрита, приветливо поклонился иностранцам.
— Рад видеть и инославных у врат нашей обители, — ласково сказал по-русски.
Андроник повторил по-французски. Инославные вежливо поклонились.
И тут произошло нечто небывалое. Молодой аббат, особенно внимательно, как бы с волнением всматривавшийся в еще приближавшегося снизу митрополита, вдруг теперь отделился от своей группы, подошел к нему, упал на колени и в ноги ему поклонился — прямо лбом бухнул в землю.
Митрополит быстро схватил его, Андроник поднял.
— Господь вас храни… что же это так мне. Зачем, зачем…
Митрополит явно смутился. Андроник был бледен, аббат тоже. Митрополит трижды его облобызал.
— Приветствую дорогого гостя, приветствую, — пролепетал гугниво, сам не зная, что делать дальше.
Но обошлось все правильно: гурьбой направились в аудиторию, митрополит занял председательское место, поправлял белый свой клобук, выравнивал наперсный крест и панагию на груди, усы выглаживал. Андроник же начал собрание, в котором митрополит Иоанникий не понимал ни слова, но выслушал, что полагается, покорно.
Вечером того же дня в комнате у Андроника сидел англичанин, католический богослов, читавший утром доклад. Он был тоже высок ростом, строен, не стар и спокоен. ‘Вековая культура’, — думал Андроник, наливая ему чашечку своего турецкого кофе.
Взглянув на Леона Блуа, богослов сказал:
— Вы поклонник его?
— Почему вы думаете? Англичанин прихлебнул кофе.
— Мне так кажется. Вы вот и русский ученый, а вам близок этот трудный французский человек. Иначе вряд ли вы повесили бы рядом с иконами портрет его.
Андроник серьезно на него посмотрел.
— Вы угадали. Мне нравится его тяжелая и одинокая жизнь, его дар писательский, такой особенный. Его отверженность. Хоть и католик… Но по-моему, простите, мало подходил к тогдашнему католицизму.
— Да, конечно. Это и есть слабое место католицизма. Надо быть шире и больше вмещать.
Архимандрит Андроник помолчал. Потом вдруг сказал:
— Я хоть и русский, и для вас скиф, несколько и анархист…
— Я вовсе этого не говорю.
— Ну, другие. И в чем-то они правы. Но, может быть, потому, что во мне и германская кровь, не то что одна знаменитая ame slave [славянская душа — фр.]…ну, так вот, несмотря на то, что весьма преклоняюсь перед Леоном Блуа, ссорившимся постоянно со своей собственной церковью… впрочем, он, кажется, и со всеми вообще ссорился… Несмотря на все это я именно ценю силу, порядок и дисциплину католицизма. Единство его, крепость… то, чего у нас, православных, как раз мало.
Богослов не сразу ответил.
— Да, единство и сила у нас есть, конечно. Больше чем у вас. Многие есть у нас. И папа, и кардиналы, и ученые, и миссионеры… — но вот такого, как сегодня…
Он остановился. Продолжал потом в задумчивости:
— В белом клобуке… такого у нас нет.
У Андроника несколько перехватило дыхание. Гость молчал. Потом повторил негромко:
— Да, такого, к сожалению, нет.
— Но у вас есть тот, кто поклонился ему в ноги.
Богослов неожиданно перекрестился.
— Слава Богу, есть и у нас живые души.
Через несколько минут, в зеленоватом полумраке, он поднялся.
— Мне пора. Позвольте поблагодарить вас.
Архимандрит встал тоже. Лицо его нервно вздрагивало. Не сговариваясь, братски поцеловали они друг друга.
Приближался день отъезда архимандрита Савватия на юг. Митрополит уже довольно давно жил там, в приморском городе. Хотя считался на отдыхе, но служил иногда в соборе, худенькая его фигура появлялась на амвоне с крестом. Пронзительным своим голосом, некрасивым, но трогательным в беззащитности, благословлял приморских старушек и бывших белых воинов. Но уже скоро надо было возвращаться. Савватий знал это и торопился с отъездом — задерживали разные хозяйственные мелочи и подробности облачения.
Накануне его отъезда архимандрит под вечер зашел в храм — службы не было, он хотел повидать кое-кого и в левую дверь выйти в библиотеку. Был с утра в нервно-подавленном духе — это у него случалось.
В глубине церкви стояли ширмочки, над ними слегка виднелась сребро-белеющая голова Савватия. Он исповедывал. Невидимый грешник бормотал что-то. Когда Андроник проходил мимо, знакомый баритон серебряной головы произнес громко и раздельно:
— А велика ли была сумма? Грешник невнятно залепетал.
Андроник содрогнулся: ‘Ну вот, опять…’ Он отлично знал, что больше всего уязвимы кающиеся по ‘не прелюбы сотвори’ и по ‘не укради’, но сегодня раздражило особенно это плебейское ‘велика ли была сумма’. ‘Наверно, растратил в Благотворительном Обществе или в Союзе’ — и вовсе не сердился на грешника, но задела убогая будничность жизни, даже самого Савватия. ‘Велика ли была сумма!’ Если не велика, так еще ничего, а то уж совсем скверно. ‘Да, жизнь… это вот именно ‘жизнь как она есть’, без наших романтических и поэтических прикрас’. И стоя в библиотеке, ища справку о Григории Нисском, не без горечи думал он о том, о чем не раз думал. ‘Какой я монах? Сам-то? Нервная баба…’
Вечером он зашел к архимандриту Савватию попрощаться — тот завтра уезжал. Теперь оканчивал укладывание, был сдержанно возбужден, краснота лица особенно выделяла серебро его волос. На столе стоял самоварчик (‘дар благочестивой прихожанки’), недопитой стакан чаю. Чемоданы уложены, в особой картонке ехала митра — с ней архимандрит никак не мог расстаться, не архимандричья, а будущая епископская.
— Рад видеть дорогого соседа, — сказал он. — Перед отплытием, так сказать, в дальнее странствие.
— И я рад пожелать вам доброго пути и всяких благ.
— Недостоин награждения, посланного Господом, и не скрою, что не могу быть спокойным. Не могу. Чайку стаканчик? Еще не остыл. Утешите меня.
Но Андроник не утешил. Не хочется ему чаю, он зашел просто попрощаться, пожелать благополучия.
— Сердечно признателен, сердечно.
Архимандрит недолго посидел у Савватия. На прощание облобызались, он ушел. Савватий довязывал последние пустячки.
Андроник поднялся к себе. В комнате было полутемно. Лампадка в углу пред иконою Богоматери не могла осветить ни Филарета, ни Александра I, ни Константина Леонтьева. Пахло сладковато и ладаном — было довольно душно.
Архимандрит отворил окно, сел около него. Длинные худые руки его лежали на коленях бездвижно. Все говорило об усталости, оцепенении — обычный приступ уныния. ‘Что я, собственно, такое делаю, чтобы уставать? Григорий Нисский, томы Миня… Да, все это надо, и без этого совсем уж… ах, жизнь моя не то, не то’… Он бы не мог сказать, что именно должна быть его жизнь. ‘Председатель общества пессимистов’ — в монашеской одежде! (И все-таки, когда он исповедывал и говорил, наедине, пред Евангелием и крестом, глаза его сияли тем особенным светом, которого он хотел бы и для себя самого.) Но потом начинались будни и серость.
Он положил голову и руки на подоконник, лбом к нему приник.
— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!
К Иисусовой молитве, многократной, прибегал нередко, особенно когда бывало плохо. Тогда как бы отходила действительность, окружающее, ‘велика ли была сумма?’ — погружался он в стихию иную. Это облегчало.
Несколько минут так прошло. Потом он поднял голову. Высоко над ним, в просвете каштанов, сияла альфа Капеллы. ‘Да, скоро осень, и Сириус появится, и Орион’. Звезды он любил. Они действовали на него успокоительно. ‘Все пройдет, и меня скоро не будет на земле, но Господь, мир, звезды, и еще какой-то мир, неведомый нам, пребывает и пребудет’.
Окно Савватия светилось еще. Андроник улыбнулся. ‘И он пребудет. В вечности. Кряж, древо прямое, корни в земле глубоко, но пребудет. И на земле долго ему жить. Старше меня, а надо мной будет Евангелие читать, когда я вот тут вытянусь навсегда’.
Савватий уехал, архимандрит остался один. Один со своим Леонтьевым, Александром Первым и Григорием Нисским. Писал много писем богословам иностранным. Сняв рясу, в военных своих рейтузах времен белого движения, мало походя на архимандрита, поливал цветы. Иногда заходил в сторожку, вниз к Леониду Иванычу — привратнику, живущему в домике, на наружной стене которого, лицом к улице и входу, вделана была икона Преподобного, под стеклом. Смиренный Преподобный как бы осенял жилище Леонида Иваныча, бывшего некогда юристом, ныне скромного невысокого человека, не быстрого в движениях, тихого в разговоре — никак нельзя было представить себе, что Леонид Иваныч этот, с высшим образованием, служил в Петербурге не привратником, а по судебному ведомству. Нынче же молчаливо охранял обитель Преподобного, убирал комнаты архимандрита Савватия, подавал чай на подносе в заседаниях Совета Академии.
Этот Леонид Иваныч оказывался теперь чуть не единственным, с кем Андроник мог общаться.
— Скучаете, отец архимандрит, все один да один с книгами своими… — говорил Леонид Иваныч, подавая ему чашку чаю (у него Андроник даже чай пил довольно охотно, хотя вообще признавал только крепкий кофе). — Вон все на отдых разъехались, а вы хоть бы куда…
— Никуда и не хочется, Леонид Иваныч. Да и здоровье неважно — то в сердце боли, то в желудке.
— Да, вот архимандрит Савватий покрепче будет. Теперь на юг уехал, архиереем приедет, наверно, еще приободрится.
— Наверно. Он всех нас переживет, хоть и всех старше.
— Этого никто не знает, отец архимандрит. Кому какой конец назначен и когда — воля Божия. А наше дело — жить, кто как умеет. Получше, то есть, поблагообразнее.
— Правильно. Все правильно.
— Знаете, как Апостол сказал: ‘Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите’.
Андроник вздохнул.
— Как не знать: Павла к фессалоникийцам. Я сам эти слова люблю. И вот самое трудное, по-моему: ‘всегда радуйтесь’. Молиться нетрудно и благодарным быть нетрудно, а радоваться… как заставить себя радоваться?
Леонид Иваныч помолчал, потом сказал робко:
— Может, это через смирение дается?
И окончательно заробел (куда уж ему, бывшему человеку, сторожу, учить ученого архимандрита!)
Но Андроник ласково взглянул на него, прекрасные глаза его посветлели.
— Верно, верно… — но смирение — дар, великий дар, не всякому дается. Стремиться надо, да как у кого выходит. Вот вы смиренный. Это Божия отметка. Избранности.
— Что вы, что вы, отец архимандрит, какая у меня избранность…
Возвращаясь к себе, Андроник зашел к своим розам и тюльпанам. Но не поливал их, а сел на скамеечку, опустил голову. ‘Леонид Иваныч все потерял, жену, детей, родину, и из юриста обратился в привратника, а у него есть смирение, уныния же нет. А у меня, хоть я и монах, и доктор богословия и архимандрит, смирения как раз мало’.
И он стал творить Иисусову молитву. Потом поднялся в свою комнату и отворил окно. По-прежнему недостижимые как Вечность сияли над ним звезды. Он вздохнул, почувствовал особый прилив в душе, как бы смывающий и подымающий. Положил голову на подоконник, и вдруг почувствовал волну радости, и умиления. В горле стояли слезы. ‘Благодарю Тебя, Создатель, за всю милость Твою ко мне, грешному’. Он показался себе теперь совсем другим, почти ребенком.
Бывший архимандрит Савватий, наконец, вернулся — теперь не архимандритом, а епископом. Бодр, свеж, от него исходило неудержимое архиерейское сияние. Скрыть его он не мог. ‘Лобызаше’ не только соседа Андроника, не только Леонида Иваныча, он как бы готов был обнять и расцеловать любого иностранного человека, проходящего по тротуару близ монастыря.
— Чин хиротонии протекал благолепно, — рассказывал он Андронику, попивая у себя чай с блюдечка — кончики серебряных усов слегка орошались. — Вообразите, отец архимандрит, Собор там знатный, еще императорских времен, хор для провинции превосходный. Епископы съехались, стечение православных большое, храм переполнен. Первосвятитель наш, знаете, он не Иоанн Златоуст и голос с гугнивцей, но преисполнен святости и мира, столь просто и прочувственно сказал, благословляя меня на новое поприще, обширнее прежнего, что, уверяю вас, у многих на глазах слезы были, особенно у лиц женского пола. Да я и сам, отнюдь не женщина… — Савватий весело улыбнулся, — я сам готов был прослезиться. И по правде сказать: волновался. Знаете, сердце так и колотилось…
— Я уж буду звать вас теперь ‘Ваше Преосвященство’, — сказал Андроник, улыбнувшись. — До вас теперь и рукой не достать.
Савватий благодушно рассмеялся.
— Что вы, что вы, дорогой отец архимандрит! Годы жили бок 6 бок, дружественно, никогда размолвки ни малейшей, и вдруг… Нет, я для вас всегда попросту отец Савватий.
Допив чашку свою, он обтер усы епископским уже платочком, поглядел направо, где на особом столике, покрытом темным бархатом, стояла новая его епископская митра.
— Благослови Боже на более высоком посту стоять прямо и твердо перед Господом, — сказал он вдруг несколько по-иному, почти торжественно.
Андроник склонил голову. ‘Вот и митрой доволен, благодушествует, а есть в нем и настоящее, непоколебимое’…
Переходя от его дома к своему, под теми же все каштанами — вершины их слабо зашуршали под налетевшим ветерком — Андроник думал о том, как все сложно, запутано и двойственно в человеке. ‘Да, может быть, в каждом из нас сидит два, или больше, человека. Иногда они живут мирно, а то вдруг ссорятся, противоречат друг другу. Все-таки, у этого cocur simple [простого сердца — фр.] есть что-то основное, простецкое и сильное — и вера его проста, незыблема. Дай Бог здравствовать ему. Меня он переживет на много’.
Неделю спустя, около полуночи, когда архимандрит лег уже в постель, ожидая полубессонной ночи, в дверь к нему постучали.
— Кто там? (Голос у него был недовольный.)
— Отворите, отец архимандрит. Это я.
В полусвете лампады перед образом в углу, длинный и худой Андроник поднялся, отворил дверь, увидел Леонида Иваныча.
— Отец архимандрит, пожалуйте к Преосвященному.
У Андроника забилось сердце. Леонид Иваныч был какой-то другой. Что изменилось в нем, не сразу можно было определить, но изменилось.
— Владыка заболели.
— Что с ним?
— Не знаю, — пролепетал Леонид Иваныч. — Не то с сердцем, не то еще что… они ничего сказать не могут.
Андроник быстро накинул подрясник, перебежал тропинку, всё под теми же каштанами (но теперь казались они ему совсем другими, как и мрак этой одинокой ночи).
— Я у них нынче долго убирал в комнатах, — где-то сбоку говорил Леонид Иваныч, и его голос казался Андронику немногим громче шелеста листьев вверху, где каштаны ограждали архимандрита и привратника от звездного бездонного неба. — Владыка вдруг плохо себя… почувствовал, застонал, только успел лечь…
Войдя, Андроник включил свет ярче. Владыка Савватий лежал на спине, ничего владычного не было в этом крупном теле с серебряною бородой.
Он дышал, все-таки, но тяжко и прерывисто. Если бы Андроник мог видеть сейчас свое лицо в зеркале, на него смотрели бы два огромных глаза на очень бледном лице.
— Звоните сейчас же доктору, — сказал он Леониду Иванычу. Тот ушел.
Андроник остался. Взял руку Савватия. Пульс был еще, но очень слабый и неровный, нитеобразный. Да, вот оно, вот через что всем проходить. Глаза Савватия были закрыты, но лицо спокойно. ‘Епископ Савватий… переходит через реку’. Архимандрит вздохнул, привычным жестом оправил низ рясы, чтобы не зацепиться, привычно вытянул вперед и вниз руки, и легко, согнувшись вдвое, прочертив головой нисходящую кривую, опустился на колени, лбом приложился к полу у изголовья серебряного Владыки.
В монастыре уже засуетились. Кой-где в саду замелькали тени, кто-то входил, выходил из квартиры Савватия. Дежурный врач прибыл довольно скоро, со вспрыскиванием своим. Пульс немного поднялся, но к утру все уже было кончено.
Теперь квартира была полна: студенты, заспанные профессора, священники.
Андроник и Леонид Иваныч долго, тщательно облачали Савватия. Андроник все делал как будто спокойно, молчаливо, лишь изредка негромко говорил Леониду Иванычу: ‘Выше… переверните побольше. Рука застряла’. Преосвященный Савватий был нем, бездвижен. С ним что угодно можно было делать.
Когда совсем рассвело, Андроник сказал молодому священнику, кратко и как бы начальственно:
— Евангелие. Первым читать буду я.
Позже главу укрыли черным крепом и лицо Савватия отгородилось. Нельзя было уже более увидеть его. Не был он более ни архимандритом, ни епископом. Мерно и торжественно читал над ним Андроник неиссякаемую книгу.
Потом передал ее молодому священнику. Да и другие были извещены, из иных церквей города приехали.
Архимандрит Андроник ушел к себе. Заснуть не мог, но лежал на нехитром своем ложе — здесь вдруг стал слаб, совсем не начальствен, так устал, так устал.
‘Митра его все стоит там на столике, на него смотрит’. Потом вдруг что-то детское, нежное, из давних времен проплыло в душе — мать обнимает после выздоровления от кори. ‘Милая, милая…’ И опять залила нежность, до слез. ‘Ну, скоро теперь и мне, к ней, к маме’. Через несколько минут другое: ‘А все-таки я ошибся. Он обогнал’. Но почудилось, что странная связь соединяет его с этим Савватием. ‘Удивительно, разве были мы так уже близки?’ Но тонкая, не рвущаяся нить все же существовала.
Весь этот день был Андроник в тумане. Несколько раз заходил к Савватию, вновь над ним читал. Теперь, днем, его иной раз раздражала суета вокруг, приготовление, хозяйство смерти. Не нравились любопытные, их всегда привлекает кончина.
Раз донесся до него из другой комнаты негромкий, все же голос: ‘Да, вот, воля Божия, как хотел епископства, а всего неделю и пробыл’… — Андроник поднялся и в дверях сказал, ни к кому не обращаясь, почти грозно:
— Прошу потише, здесь покойник.
Всю ночь ворочался он у себя на постели. Вставал, ложился, опять вставал, сидел на постели. В окно, через дорожку, виден был огонек в комнате Савватия. Начинало светать. Архимандрит решительно поднялся, надел рясу, умылся, причесал голову и бороду и неторопливо направился к Савватию. Был он теперь как-то собран, спокоен, точно тоже перешел грань. Становилось совсем светло. Когда он вошел в комнату Савватия, тот самый молодой священник, который прошлым утром принес ему Евангелие, читал усталым, тихим голосом. Савватий все такой же был бездвижный. Черный креп по-прежнему закрывал ему лицо. Он окончательно переправился.
Андроник молча взял у истомленного чтеца книгу. Хотя в комнате было почти светло, на столе горела еще лампа.
Он начал читать. Солнце подымалось выше, золото лучей пало на золото митры. Андроник был спокоен и далек. В нем звучал как бы некий и не его голос. Чем дальше, тем торжественней он становился. И все торжественнее золотили солнечные лучи скромные стены и скромные предметы комнаты. Андроник выключил лампу.
Он читал уже часа полтора. Вновь во дворе монастыря, перед храмом и у входа в помещение Савватия появились насельники. По дорожке снизу поднимался румяный, крепкий священник, совсем еще не старый. Он вошел в комнату, перекрестился, земно поклонился Савватию.
‘Вот наступает час, — читал Андроник, — и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону, и Меня оставите одного, но Я не один, потому что Отец со Мною. Сие сказал Я вам, чтобы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь: но мужайтесь, Я победил мир’.
— Дозвольте, отец архимандрит, сменить вас. Я из провинции. Знал еще при жизни и почитал покойного.
Андроник поднял на него невидящие глаза.