Рецензия на книгу Теодора Гризингера 'Иезуиты, полная история их явных и тайных деяний от основания ордена до настоящего времени', Ткачев Петр Никитич, Год: 1868 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Ткачев П. H. Избранное

М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. — (Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала XX века).

РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ ТЕОДОРА ГРИЗИНГЕРА⁹³ ‘ИЕЗУИТЫ, ПОЛНАЯ ИСТОРИЯ ИХ ЯВНЫХ И ТАЙНЫХ ДЕЯНИЙ ОТ ОСНОВАНИЯ ОРДЕНА ДО НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ’
Перевод со 2-го немецкого издания, т. I. Изд. Вольфа. 1868 г.

Вышедший первый том обширного сочинения Гризингера заключает в себе четыре книги, в первой рассказывается биография Лойолы⁹⁴ и описывается учреждение ордена иезуитов, во второй: списываются миссионерские успехи иезуитов в Азии, Африке, Америке, их первоначальное могущество и их политика в Европе. Третья и четвертая книги имеют обличительный характер: здесь излагаются разные безнравственные и беззаконные поступки ‘братии’, разные ‘соблазнительные происшествия’. Во второй книге успехи иезуитской пропаганды в Европе рассматриваются по этнографическому методу, т. е. история иезуитского ордена излагается для каждой местности отдельно. В третьей же и четвертой — рассказ о ‘соблазнительных происшествиях’ относится не к каждой стране в отдельности, но ко всей Европе вообще. Таким образом, здесь является уже другой метод. Такое смешение методов вредит стройности изложения, если автор уже выбрал этнографический метод, то ему и следовало бы держаться его до конца сочинения, — тогда рельефнее обозначились бы причины, вызывавшие негодование и озлобление против ордена, причины, подготовившие его падение в различных государствах, в той или другой местности, тогда незачем было бы и посвящать отдельной книги разоблачению ‘соблазнительных происшествий’. Например, знаменитый процесс патера Лавалетта было бы гораздо уместнее и целесообразнее изложить в той книге, где автор будет описывать падение иезуитского могущества во Франции, чем в третьей, после которого он снова должен будет вернуться к описанию успехов французских иезуитов. Кроме этого чисто внешнего, так сказать, формального недостатка, в сочинении Гризингера можно указать и на другой недостаток, более существенный, впрочем, общий почти всем ‘историям’ иезуитского ордена. Авторы этих историй придают обыкновенно слишком уже большое значение индивидуальным качествам ‘братии’ и обращают слишком малое внимание на общие причины, вызвавшие существование ордена и подготовившие его падение. Они удивляются ловкости и хитрости иезуитов, преклоняются перед их мудростью, их красноречием, восхищаются их тактом и умением владеть собою, они негодуют и возмущаются их коварством, лицемерием, их эгоизмом, их безнравственностью и т. п. Этими добрыми и дурными качествами они пытаются объяснить себе то могущество, которого они достигли, и то всеобщее озлобление и презрение, которое они против себя вызвали. Потому они подробно и обстоятельно излагают нам, как патер такой-то обманывал такого-то и такого простачка, как другой патер соблазнил такую-то женщину и приобрел через нее влияние на такого-то министра и на такую-то царственную особу, как третий патер подделал такое-то духовное завещание и т. д. и т. д. Они наивно воображают, будто повествования обо всех этих мошенничествах, плутовствах и хитростях составляют всю суть дела, всю историю иезуитского ордена. Было время, когда с этой точки зрения смотрели на всю историю человечества, теперь никто более не сомневается в совершеннейшей нелепости и неосновательности такого исторического миросозерцания. Хотя личность и личная деятельность и играют весьма важную роль во всех тех исторических метаморфозах, которые называются историческим прогрессом, хотя личная деятельность может разрушить то, что создали века, и проложить новую дорогу для дальнейшего развития человечества, однако она все-таки должна опираться на какие-нибудь реальные общественные элементы, она должна находить поддержку и оправдание в данных условиях экономического быта народа. Без этой поддержки, без этой твердой почвы под ногами она совершенно бессильна, и все, что она ни произведет, будет иметь только минутное эфемерное значение. Потому никакая история, если только это действительно история, а не биография, не должна игнорировать экономическими факторами, не может и не должна оставлять без внимания те общие экономические условия социального быта, среди которых действуют те или другие личности. Истина эта в настоящее время никем уже не оспаривается, и скоро, вероятно, ее будут заносить в детские прописи. Но историки иезуитского ордена все еще продолжают упорно отрицать ее и руководствуются старыми, рутинными приемами, сводят свои ‘истории’ на простой и не лишенный некоторой пикантности рассказ о ‘соблазнительных происшествиях’. Первый вышедший том истории иезуитов Гризингера содержит, как мы сказали, четыре книги, из них первая посвящена биографии Лойолы, две последние — ‘соблазнительным происшествиям’, и только. В одной второй книге (занимающей менее одной трети первого тома) трактуется об общей деятельности ордена и его политике. Но и здесь все больше сводится к рассказам о личной деятельности, уме и плутовстве того или другого патера. Как будто только этим патерам и обязан орден своими успехами! Но ведь ум и таланты патеров не оскудевали и впоследствии, напротив, они постоянно изощрялись и развивались: отчего же они не могли спасти орден от погибели, отчего они не могли упрочить его существование на веки вечные?

Дело в том, что причины, вызвавшие орден на свет божий и подготовившие его падение, следует искать не в личной деятельности его членов, а в общих условиях тогдашнего экономического положения Европы. XVI век ознаменовался двумя параллельно шедшими революционными движениями: движением чисто демократическим — крестьянскими войнами, и движением чисто буржуазным — восстанием городов. Первое из этих движений было задавлено и уничтожено, второе тоже побеждено и приостановлено, но только на время и только отчасти. Первая победа имела характер чисто случайный, она могла и быть и не быть, народная партия имела столько же и даже больше шансов победить, как и быть побежденною: при разборе истории крестьянской войны Циммермана мы старались доказать нашу мысль фактами, потому теперь нам нет надобности снова возвращаться к этому вопросу. Но что касается до той победы, которую одержал феодализм над буржуазиею, то это была уже не простая случайность, а роковая, логическая, неизбежная необходимость. По-видимому, мы высказываем совершенно противоречивые положения, по-видимому, мы защищаем очевидные парадоксы. В одном случае мы доказываем возможность исторических скачков, в другом отстаиваем теорию постепенного исторического развития. Почему крестьяне могли победить в XVI веке и перестроить весь общественный быт по своей социально-демократической программе, а городская буржуазия должна была терпеливо ждать своей победы еще целые два века? Если в первом случае был возможен исторический скачок, то почему он не был возможен во втором? А вот почему: крестьянство боролось за изменение самого принципа, лежащего в основе данного социального быта, буржуазия же, оставляя принцип неприкосновенным, хлопотала только об ускорении некоторых, из его логических последствий. Но, насколько возможно было первое, настолько невозможно было второе. Всякий данный экономический принцип развивается по законам своей логики, и изменить эти законы также невозможно, как невозможно изменить законы человеческого мышления, законы наших психологических и физиологических отправлений. В сфере логического мышления невозможно перейти от первой посылки к последней, минуя среднюю, — точно так же в сфере развития данного экономического принципа невозможно перескочить с низшей ступени прямо на высшую, через все посредствующие. Всякий, кто пытается сделать подобный скачок, может заранее рассчитывать на неудачу, — он только надорвется и понапрасну истратит свои силы. Совсем другое дело, если он, оставя в стороне старый принцип, будет стремиться заменить его новым. Его стремления весьма легко могут увенчаться успехом, и в его деятельности не будет решительно ничего утопического. Таким образом, мы приходим к выводу, по-видимому, крайне парадоксальному, но в сущности совершенно верному, что те люди, мнения которых считаются обыкновенно крайне утопичными, на самом деле гораздо более практичны, нежели те робкие реформаторы, которые пользуются славою самых умеренных и якобы дальновидных политиков. Иван Лейденский⁹⁵ и Фома Мюнцер были менее утопистами, чем, например, Вендель Гиплер или Вейганд, стремления крестьян были менее утопичны, чем стремления буржуазии.

Итак, стремления городской буржуазии достигнуть в XVI веке полного господства над феодальным землевладением были преждевременны и утопичны, потому что они имели в виду изменить и исказить неумолимую логику, последовательность и развитие того принципа, который они сами признавали и считали неприкосновенным. Стремления же крестьян не только в XVI в., но и в VI были своевременны и ничуть не утопичны, потому что крестьянство имело в виду не изменить логическое развитие данного принципа, но изменить самый принцип. Но отчего революционная попытка буржуазии была в XVI веке преждевременна? Оттого, что буржуазия была еще слишком слаба, оттого, что ее движимый капитал был еще слишком мал в сравнении с огромным недвижимым капиталом феодальных помещиков. При таком экономическом неравенстве не могло быть, разумеется, и речи о равенстве политическом. Борьба только понапрасну истощила буржуазию, и, соответственно этому истощению, ее значение на время, по крайней мере, тоже должно было умалиться. Иными словами, за битвою, проигранною неизбежным образом, столь же неизбежно должна была последовать реакция. И реакция действительно последовала. Совершенно аналогичные явления должны были повториться и в сфере религиозного мышления европейского человечества. В другом месте мы уже говорили, что католичество было только, так сказать, воплощением, символом, отвлеченною религиозною формою экономической идеи феодального землевладения⁹⁶. Судьбы ее были самым тесным и неразрывным образом связаны с судьбами последней. Вместе с нею она возвысилась и достигла зенита своей славы и своего величия, вместе с нею она должна пасть и погибнуть безвозвратно. А так как в этой отвлеченной формуле всего рельефнее и нагляднее выразились характерные черты в особенности экономических начал феодального строя, то понятно, что на нее первую и направились удары противников феодализма, представителей движимого капитала. Ей противопоставили другую формулу, формулу, которая должна была служить таким же воплощением идеи буржуазии, каким она служила для идеи феодализма. Началась борьба, известная в истории под именем реформации. Борьба эта оказалась в результате более благоприятною для буржуазии, чем для феодалов, их формула торжествовала, тогда как формула последних все более и более попиралась и унижалась. Католицизм стоял, по-видимому, на краю гибели, железные цепи, которыми он связывал человеческое мышление и человеческую свободу, казалось, окончательно проржавели и готовы распасться.

‘Чистота веры, — говорит в одном месте Гризингер, — затмилась всюду во всем западном католическом мире, любовь и усердие к ней сменились холодностью. Духовенство отличалось порочною жизнью и невероятным невежеством. О монастырях ничего и говорить, особенно об их целомудрии, ‘но нельзя не сказать, что самый Рим был более похож на языческий город, чем на христианский, все до того утратили уважение к религиозным предметам, что в некоторых церквах держали цепную собаку, чтобы воры не разграбили священных сосудов. В других местах было еще хуже, чем в Риме. Испания и Италия задыхались от невежества и апатии, Германию отвратил от римской Церкви Лютер, Францию — Кальвин, Швейцарию — Цвингли⁹⁷, Англию — король, и ересь с каждым годом все более и более распространялась. Без стыда и даже со смехом и кощунством совершались самые Ужасные святотатства. Никто и не думал заступаться за церковь, упавшую так низко, а кто покушался, — то всегда безуспешно’ (стр. 49).

Но старый феодальный порядок был еще живуч, а пока он жил, он чувствовал надобность в религиозной санкции, религиозном воплощении, отсюда весьма естественно было ожидать, что вслед за общественною политическою реакциею воспоследует и религиозная. Так и случилось. И эта реакция была еще страшнее и ужаснее политической, в Италии, Испании, Португалии, даже в Швейцарии и Франции, даже в Англии запылали костры, против еретиков проповедовались крестовые походы, в Савойе за ними охотились и гонялись как за дикими зверями, в Париже их резали под звон католического колокола и с благословения папы, в Нидерландах их вешали на больших дорогах, в Англии их жгли, в австрийских землях над ними неистовствовали императорские солдаты, неугасимое зарево костров и выжигаемых жилищ еретиков освещало во всех концах Европы эти дикие сатурналии обезумевшей реакции. Нет сомнения, что все эти сатурналии разыгрались бы и без посредства иезуитов. Этого требовала неумолимая логика событий, и мы не можем согласиться с Гризингером, будто не реакция вызвала орден, а наоборот — орден вызвал реакцию, факты, собранные автором во второй книге, вполне подтверждают наше мнение, из них можно сделать такое заключение: 1) что во многих местностях реакция началась ранее водворения иезуитов, как, например, в Савойе, 2) что в тех местностях, где по самым условиям экономического быта политическое брожение не окончилось победою над буржуазией и где, следовательно, не могла воспоследовать религиозная реакция, иезуиты, несмотря на все свои происки, ровно-таки ничего не могли сделать. Так, например, их с позором и стыдом изгнали в 1561 г. из Граубиндена, через 50 лет из Валисса, а в 1606 г. из Венеции. Мало того, факты, представляемые Гризингером, показывают, что орден не только не был первоначальною причиною политической реакции, но что во многих случаях он даже положительно мешал ей. По-видимому, это опять парадокс, а на самом деле это — факт. Иезуитский орден, как известно, пользовался такими правами и привилегиями, о которых до него не смело мечтать ни одно католическое ‘братство’. Орден со своим генералом во главе был поставлен в совершенную независимость от папы: ‘Для порядка и поддержания дисциплины, — гласил 3 буллы, данной ордену Павлом III и названной Magna Charta, — не допускается никакой апелляции на орденские правила ни к каким судьям и властям равным образом никто (даже папа) не может разрешить члена ордена от его орденских обязанностей’. ‘Генерал может, если найдет нужным для славы божией, отзывать и давать иное назначение даже тем членам, которые отправлены с поручением от самого папы’ (1). ‘Генерал или уполномоченные его имеют власть разрешать всех членов общества, а также всех изъявивших желание вступить в него или служить ему в мире, от всех грехов, совершенных до и после вступления в орден, от всех духовных и светских наказаний (так что, вступая в орден иезуитов, самые величайшие преступники могли избегнуть наказания), даже от церковного отлучения’, кроме немногих случаев, указанных в булле ( 5). ‘Все члены ордена, а также его имущество, доходы и владения не подлежат ведению, надзору и суду епископов и архиепископов и находятся под особым покровительством папского престола’ ( 7). ‘Члены ордена, получившие священнический сан, могут всюду, где находятся, иметь собственные часовни и молельни и вообще воздвигать алтари в каком-нибудь приличном месте, даже во время папского интердикта они могут читать мессу при закрытых дверях’ ( 8). ‘Ни епископы, ни вообще прелаты не могут отлучать их от церкви’ ( 9), они освобождены от платежа десятины, даже папской, и всякого рода пошлин и налогов со своих имуществ и владений ( 14). ‘Генерал имеет право посылать признанных им более способными членов общества в любой университет на кафедру богословия или иных наук, не спрашивая ни у кого разрешения и согласия на это’ ( 19). Наконец, последний, заключительный параграф строжайше запрещает ‘всем духовным и светским властям, как бы они ни назывались, препятствовать Обществу Иисуса пользоваться своими привилегиями и вольностями, под страхом отлучения от церкви, а в случае нужды и светского наказания’ (Гризингер, стр. 60-65). Вскоре после этой буллы (именно в 1551 г.) папа издал еще новую буллу, которою права ордена были еще более расширены. Она уравнивала права иезуитских коллегий с правами университетов, а ректоров их с университетскими ректорами. ‘В случае, если Ректоры университетов, — говорилось в ней, — не согласятся дать степени доктора философии и богословия ученику иезуитской коллегии, то генерал, провинциал, их уполномоченные или ректор, с согласия трех докторов, имеют право дать эту ученую степень помимо Университета, и лица, достигшие ее таким образом, должны пользоваться всеми теми же достоинствами, правами, преимуществами и вольностями, как и те, кто получил ее от университета’.

Такие чрезвычайные и неслыханные права ставили иезуитский орден в исключительное, привилегированное положение среди прочего католического духовенства. А эта исключительность и привилегированность не замедлила, разумеется, вызвать против него оппозицию и недовольство со стороны последнего. В особенности вознегодовали бенедиктинцы и доминиканцы, которым орден наносил окончательный подрыв. А так как в этом негодовании и в этой оппозиции главную роль играли не принципы(которые у всего католического духовенства были одни и те же), а узкий эгоизм, завистливая жадность и торгашеская расчетливость, то понятно, что бенедиктинцы, доминиканцы и вообще все католические патеры неиезуиты старались на каждом шагу вредить ненавистному ордену и препятствовать ему во всех его предприятиях, хотя бы эти предприятия были до последней степени ортодоксальны, хотя бы они предпринимались в интересах католической церкви, в интересах их же собственных принципов. В Испании доминиканцы не только старались вытеснить иезуитов из исповедален и школ, но даже восстановили против них народ. Во Франции архиепископ и весь богословский факультет Сорбонны, несмотря на настойчивые требования короля, дали об иезуитах такой неблагоприятный отзыв, что парламент наотрез отказался утвердить королевский эдикт, которым дозволялось ордену устроить коллегию на общих правах, дарованных ему папою. Архиепископ объявил, что привилегии, дарованные иезуитам папами, не только противоречат общему гражданскому праву, но нарушают власть и значение епископов и университетов, и что общество сделает гораздо лучше, если ограничится одною задачею своею, а именно обращением турок и других язычников. Сорбонские богословы высказались еще резче: ‘Общество, — пираты эти, присвоившее себе без всяких прав имя Иисуса, принимает к себе безразлично преступных и бесчестных людей, члены его ни в обычаях, ни в богослужении, ни в образе жизни, ни в одежде ничем не отличаются от священников и не имеют ничего общего с монахами, притязаниями своими на исключительное право проповедовать оно находится в прямом противоречии с нравами епископов и ординариев и со всею существующею иерархией, оно вредно интересам всех прочих орденов, государей и светских владетелей, нарушает университетские вольности и может послужить к угнетению народа (вот до какого вольнодумства договорилась католическая оппозиция!) по необыкновенным привилегиям своим, полученным от папского престола, оно позорит все прочее монашество, набрасывает тень на благочестивые монастырские уставы, побуждает членов других орденов пренебрегать своими обетами, освобождает всех верующих от обязанности повиноваться своим законным духовным наставникам, оскорбляет права светских и духовных властей и ведет к возбуждению беспокойств, жалоб, раздоров, споров и всяких беспорядков. Короче сказать, общество это учреждено скорее для оскорбления религии, для нарушения церковного мира, для ниспровержения монастырской дисциплины и вообще для ниспровержения порядка, чем для назидания и утверждения веры’. Вот до какой резкости и нетерпимости доходило озлобление католического духовенства против ново-возникшего ордена. Орден, конечно, не оставался в долгу, — и таким образом католический мир, вместо того, чтобы действовать дружно и единодушно против своих общих врагов, распался на два враждебных лагеря и занялся внутренними спорами и дрязгами. Понятно, что это до некоторой степени должно было задержать и ослабить реакцию, впрочем, разумеется, не надолго: взаимные недоразумения скоро разъяснились, противоположности в интересах сгладились и ‘свои познаша своих’. Не прошло и десяти лет, как собор католических прелатов и ученых богословов, созванный в Трасси для разрешения некоторых пунктов, оспариваемых гугенотами, признал великие заслуги, оказанные орденом католичеству, и без колебания допустил его во Францию. В самом деле, только слепая неприязнь могла не видеть, что дело иезуитов — есть дело всего католичества, что иезуиты — это самая верная и надежная опора папского престола, только близорукая ненависть могла решаться утверждать, будто их общество ‘вредно интересам государей и светских владетелей’. Напротив, по своему основному принципу и по всем своим характеристическим особенностям орден иезуитов как нельзя больше соответствовал всему строю феодального общества, как нельзя лучше воплощал в себе его основную идею — идею авторитета, идею абсолютной власти. Эта идея выразилась в его организации несравненно рельефнее и определеннее, нежели в организации католической церкви вообще. о XVI веке авторитет папы значительно ослабел, католический мир тратил свою прежнюю стройность и суровую дисциплину, монахи предались вольнодумству, аббаты без колебания переходили в ‘лютерову ересь’: ясно было, что воплощение перестало удовлетворять своему оригиналу, — формула нуждалась в обновлении. И вот этим-то обновлением и был иезуитский орден. В своем генерале он восстановил авторитет пошатнувшейся власти, во всей своей организации он старался воскресить прежнюю суровую дисциплину и слепое безмолвное повиновение младших старшим. Но не только по общему духу своей организации, даже по своим внешним приемам орден старался возвратиться к католичеству первых веков. Он старался действовать на воображение, на страсти и, как истинный представитель феодального режима, не пренебрегал грубо-чувственною, животной стороною человеческой природы. Свои храмы и коллегии иезуиты устраивали с необыкновенным великолепием, все католические обряды они исполняли с самой тщательной торжественностью, особенно старались подействовать на массы пышными церемониями и выходами. Еще Игнатий Лойола до установления ордена устраивал в Риме торжественные процессии, которые оказывали сильное влияние на умы и располагали в его пользу сердца верующих. В особенности привлекали всеобщее внимание установленные им шествия ‘кающихся грешниц’, публичных женщин.

‘Весь Рим, — говорит Гризингер, — сбегался смотреть, когда он проходил по улицам в сопровождении кающихся грешниц. Впереди шли несколько хорошеньких детей, которые несли курильницы и бросали в толпу цветы, затем шли три человека громадного роста с тремя огромными знаменами. На одном знамени было вышито рубинами: ‘I. H. S.’, т. е. ‘Iesus Hominum Salvator’⁹⁸, на другом был образ богородицы, а на третьем изображена кающаяся грешница, которой три ангела надевают на голову венец мученичества, за знаменами шел сам Игнатий с своими товарищами в узких черных кафтанах до пят и черных широкополых шляпах с загнутыми с четырех сторон краями. За Игнатием шли кающиеся грешницы, одетые не в печальные одежды покаяния, а в белые кисейные платья, с цветами на голове и в жемчужных ожерельях. В заключение шли младшие члены Общества Иисуса, неся розовые венки и смиренно опустив взоры, все пели ‘Veni creator Spiritus’⁹⁹. Перед дворцами кардиналов и знатных благотворительниц процессия ненадолго останавливалась, что весьма льстило всем, кому оказывалась такая почесть’ (стр. 36).

Иногда процессии имели целью возбудить в массах чувство страха, напугать их воображение, такие процессии особенно часто устраивались в Италии. Чтобы дать об них понятие читателю, мы приведем описание одной из них, устроенной в Палермо и потом в Мессине.

‘В Палермо и Мессине, — говорит Гризингер, — они устроили маскарад мертвецов, где на сцену явилась сама смерть своей особой и страшным образом перепугала зрителей. Чтобы составить себе понятие об этом маскараде, вообразите себе широкую улицу, в середине которой двигается большая процессия, сопровождаемая многими тысячами народа. Во главе процессии гроб, который несут несколько человек в длинных одеждах. По обеим сторонам гроба и позади идут красивые мальчики в шитых белых одеждах, с крыльями на плечах и с крестами в руках. Они изображают хор ангелов и своими звонкими голосами поют прекрасные гимны. Но прелесть этого зрелища отравляет вид отвратительных черных чертей с огромными когтями и хвостами, они дико прыгают вокруг ангелов и страшно воют и ругаются, размахивая горящими смоляными факелами, вонючая копоть которых по временам сгущается до того, что на минуту все заволакивается дымом. Наконец является самое главное, а именно смерть на черной колеснице, запряженной шестью вороными лошадьми, покрытыми черным флером. Смерть имела страшнейший вид, ее изображал свинцовый скелет таких громадных размеров, что голова его превышала верхние окна домов. В правой руке’ она держала колоссальную косу, а левой влачила за собой на длинной цепи целый ряд воющих духов, представлявших собой умерших всех возрастов, званий и состояний. По временам эти духи испускали жалобный вой и ужасным образом искривляли свои члены, как бы от терзающих их адских мук. Смерть была нема и глуха и не обращала внимания на эти стенания, она продолжала свой путь, ясно показывая этим, что никто не может ей воспрепятствовать стереть смертных с лица земли и низвергнуть их в пучину ада. Тщетно заклинает ее следующий за нее хор, поющий псалмы, и устрашенные зрители не видят никакой возможности избежать вечной гибели. Но вот является иезуит, смотрит на толпу серьезно и торжественно, но ласково и милостиво, над ним сияет великолепное лучезарное солнце, несомое четырьмя светскими братьями, и из него исходит свет вечного блаженства, так что испуганные зрители успокаиваются, узнав, к кому следует обращаться за спасением’ (стр. 131).

Действуя на воображение подобными торжественно-театральными представлениями, орден старался возбудить и чувственность посредством так называемых ‘духовных упражнений’. Следуя наставлениям своего основателя, иезуиты рекомендовали своей пастве почаще бичевать себя, так как это бичевание представляло, по их мнению, одно из самых верных и надежных средств обуздывать свою греховную плоть и уготовлять себе вечное спасение на небесах. Не доверяя человеческой слабости, они весьма обязательно принимали на себя совершение этой операции над своими духовными детьми и преимущественно дочерьми. Бичи и розги оставляли, вероятно, весьма слабые рубцы на нежном теле благочестивых католичек, потому что они наперерыв стремились удостоиться чести быть подвергнутыми ‘дисциплине’, — так называлось это ‘духовное упражнение’.

Дисциплина разделялась на disciplina sursum, или secundum supra, и на disciplina deorsum, или secundum sub, смотря по тому, секли ли по верхней части тела или по нижней. Дисциплина второго рода была в особенном употреблении в Испании и потому называлась также испанскою Этой-то испанской дисциплине преимущественно и подвергались женщины, так как иезуиты полагали, что, по слабости женщин, удары по верхней части тела могли бы вредно действовать на их здоровье. Женщины, вероятно, были того же мнения, disciplina deorsum пришлась им очень по вкусу. Самые знатные и скромные дамы, самые благовоспитанные и стыдливые девицы спешили подчиниться ей. Желающих было так много, что иезуиты должны были основать особые так называемые конгрегации или афиляции, члены которых собирались если не ежедневно, то, по крайней мере, еженедельно для взаимного бичевания, при этом мужчины и женщины являлись полунагими, а иногда даже и совсем нагими. Как быстро разрастались конгрегации, это можно видеть из следующего примера. В 1552 г. иезуиты основали в Левене, в Голландии, маленькую конгрегацию из десяти женщин, через год из нее образовалось уже четыре конгрегации, в которых было около тысячи женщин. В одной из этих конгрегации были исключительно благородные и знатные дамы, в остальных большинство членов состояло из мещанок и ремесленниц, но конгрегация из знатных отличалась особенным усердием, и ни одна из ее участниц не пропускала недели, чтобы не попользоваться испанскою дисциплиною. Разумеется, мужья и отцы были весьма недовольны таким легкомысленным поведением своих жен и дочерей, и им удалось настоять, чтобы городские власти запретили конгрегации и наложили штраф на их участниц. Однако это запрещение не остановило и не охладило усердия благочестивых католичек, они продолжали предаваться дисциплине тайно, и вскоре магистрат счел за лучшее изменить свое распоряжение. В Испании соблазн был так явен, что в 1570 году в это дело вмешалась инквизиция и запретила на будущее время публично обнажаться и подвергаться дисциплине, ко иезуиты в ответ на это запрещение устроили во всех городах, где у них были коллегии, как-то в Сарагосе, Муции, Толедо, Севилье и других, многочисленные процессии, в которых принимало участие множество женщин, в том числе и знатные дамы, они расхаживали по улицам в таком райском одеянии, что, увидя их, даже Ева не постыдилась бы своей наготы. В Португалии дело дошло до того, что духовник вдовствующей королевы донны Луизы (1656 г.), патер Нуньес, являлся к ней совершенно нагишом и в присутствии ее и придворных дам подвергал себя духовной дисциплине. Пример этого чудака, рассказывает Гризингер, сбил всех с толку. Во всех покоях дворца только и видны были полураздетые статс-дамы и фрейлины, которых секли иезуиты (стр. 151).

Но всего более безумствовали с этой дисциплиной во Франции, особенно в правление Екатерины Медичи¹⁰⁰, которая сама была председательницею авиньонского общества дисциплины и зачастую собственноручно дисциплинировала своих придворных дам. Сын ее, Генрих III¹⁰¹, был также великий охотник до таких упражнений и беспрестанно устраивал процессии, в которых принимал участие сам со всеми своими сановниками и придворными, при этом он обнажал себя до последней возможности и вооружался розовыми венками, восковыми свечами и розгами. Особенно часто совершались подобные процессии по поводу молебствий о даровании ему наследника, при чем сама королева Луиза и все придворные дамы, следуя примеру короля, расхаживали по улицам, разоблачившись по пояс. Эти примеры действовали заразительно, и женские конгрегации быстро возникали во всех городах, куда только проникало влияние иезуитов. Особенное рвение к дисциплине обнаруживали населения Авиньона, Лиона, Тулузы, но больше всего самый Париж.

‘Здесь, — говорит Гризингер, — не проходило дня, чтобы на улицах не видно было женщин и девушек в одних рубашках, с розгами в руках, знатнейшие дамы, как, например, герцогиня Гиз, Меркер, Омаль, Эльбеф и др., выходили в народ полунагие, подавая пример дисциплины всем прочим парижанкам’ (стр. 247). Таким образом, вы видите, что орден, воплощая в себе католическую идею авторитета, доводил в то же время до высшей, кульминационной точки развития те стороны католического культа, которым этот культ всего более влиял на массы и всего сильнее порабощал себе невежественные умы. Католичество, одним словом, нашло в ордене самое чистое, последовательное и точное выражение своего характера, религиозная форма феодализма, потрясенная и искаженная, с одной стороны, лютеранским вольнодумством, с другой — глубокою испорченностью и развращенностью феодальной системы, по-видимому, снова окрепла и обновилась в Обществе Иисуса. Это обновление и укрепление было, разумеется, естественным и необходимым последствием католической реакции, временной победы идеи формализма над идеею буржуазии, но так как победа была только временная, то и самое обновление это было только временное. Те же причины, которые испортили и извратили идею старого католицизма, испортили и извратили идею обновленного католицизма, идею иезуитизма. Феодальная система, нуждаясь в религиозной санкции, выработала идею старого католицизма, но та же феодальная система содержала в себе элементы, которые должны были изуродовать и унизить эту идею. Она способствовала развитию крайнего, безусловного деспотизма, она поддерживала застой в сфере хозяйственных кризисов, она опиралась на экономическое рабство масс, она убивала дух предприимчивости и требовала безусловного преклонения перед обычаями и преданиями, заведенными рутиною. Экономическое рабство, экономический застой повели к рабству и застою в сфере мысли. Круг умственных потребностей человека насильственно суживался, зато пропорционально расширялся круг его чисто животных, чувственных инстинктов и побуждений. Таким образом, рабство и деспотизм, со своими вечными атрибутами — подлостью, лицемерием, невежеством и развратом, были естественными и необходимыми последствиями феодальной системы. Эти-то неизбежные последствия подтачивали и подъедали ее задолго еще до того времени, когда буржуазия стала наносить ей свои решительные удары. Рыцарство, игравшее по отношению к ней ту же роль, какую иезуитский орден играл по отношению к католичеству, — рыцарство, это самое чистейшее и совершеннейшее воплощение ее основных начал, оживило ее только на время, оно не могло излечить ее от разъедающих ее язв, потому что оно само было заражено ими. Воплотив в себе феодальный принцип, оно воплотило и все его роковые последствия. Совершенно то же случилось с католичеством и его последовательнейшим воплощением — иезуитским орденом. Культ, выработанный феодализмом, усвоил себе его основной принцип, и все его существеннейшие недостатки — лицемерие, невежество и разврат — подкопали власть папы, ослабили дисциплину и извратили в самом корне идею культа, еще прежде, чем реформация вступила с ним в борьбу, — он был уже внутренне обессилен и поражен смертельною болезнью, иезуитский орден старался оживить в своих учреждениях его поруганную и униженную идею, но вместе с идеей он должен был усвоить себе и все ее атрибуты — лицемерие, невежество и разврат. В самом деле, разве идея безусловного авторитета не предполагает идею рабства? Разве рабство не ведет к лицемерию и умственному застою? Разве разврат не есть неизбежный спутник рабства, лицемерия и умственного застоя? Таким образом, орден должна была постигнуть та же судьба, которая постигла и его великий прототип — католичество. Историки-романисты и публицисты совершенно напрасно выходят из себя и негодуют, описывая нам ‘соблазнительные происшествия’, случившиеся в ордене, они напрасно представляют нам всех этих смиренных патеров и скромных ‘отцов’ какими-то демонами всяческого зла и всяческих пакостей, они напрасно рисуют нам их учреждения каким-то адским притоном разврата и лицемерного ханжества, они напрасно клеймят их принципы и тенденции позорными именами, напрасно стараются представить нам их как какую-то квинтэссенцию безнравственности и нелепости, — мы говорим, напрасно, — потому что они, вероятно, не пожелают так резко и решительно выразиться насчет всей той системы и всего того культа, которых орден иезуитов был только лучшим и совершеннейшим представителем. Разве те возмутительные поступки, на которые с такой ядовитостью указывают недальновидные антагонисты иезуитов, не были естественными и неизбежными последствиями системы господствующего экономического начала, системы господствующего культа? И разве одни только иезуиты поступали таким образом? Гризингер уверяет, будто: ‘Как свет стоит, не было еще общества, где бы сосредоточивалось больше пронырства, Развращенности, как в иезуитах’ (стр. 3).

Но ведь это очевиднейшая клевета, что такое особенное делали иезуиты, чего бы не делали до них и вместе с ними почти все католические патеры и монахи, феодальные бароны и дворяне? В длинном обвинительном акте, составленном против иезуитов их антагонистами, вы не встретите ни одного, решительно ни одного преступления, в котором бы не обвиняли лютеране католиков задолго еще до основания ордена. Будто только одни иезуиты из всего духовного католического мира чувствовали непростительную слабость к женскому полу и к презренному металлу? Будто одни только иезуиты эксплуатировали в свою пользу народное невежество и суеверие? Будто одни только иезуиты приносили все в жертву своим эгоистическим целям, своим грубым животным побуждениям? Неужели история не даст на эти вопросы отрицательного ответа самым категорическим, недвусмысленным образом? Но отчего же это, спросит, пожалуй, читатель, начитавшийся рассказов о ‘соблазнительных происшествиях’, — отчего же это иезуиты вызвали против себя такую страшную бурю, если они делали только то, что делали и все?

Этому была причина, и причина весьма основательная. Как мы сказали, орден по своей организации и по своему основному принципу был полнейшим выражением, полнейшим воплощением начал и характеристических особенностей старого феодального порядка. Все, что произросло и развилось на этой почве крепостничества и рабства, — все нашло себе признание и оправдание в учреждениях ордена. Он признавал и оправдывал даже то, чего не осмеливался признать и оправдать католический культ, в этом случае он действовал гораздо последовательнее, его культ, оправдывая феодализм и рабство, не хотел признать, а только смотрел сквозь пальцы на их необходимые последствия — лицемерие, разврат и ханжество. Орден, явясь защитником феодализма и рабства, открыто признал и возвел даже в теорию, в принцип и лицемерие, и разврат, и ханжество. Вот эта-то откровенность, тщательно, впрочем, скрываемая от глаз непосвященных, и вооружила против него всех благонамеренных и не возвысившихся до самосознания лицемеров, ханжей и развратников. Все эти господа привыкли ханжить, лицемерить и развратничать, прикрываясь самыми возвышенными правилами человеческой морали, судя о себе по своим правилам, а не по своим поступкам, которые не имели ничего общего с правилами, — они, разумеется, считали себя образцами нравственности, добродетели. Вдруг являются люди, которые возводят их поступки в правила для собственной деятельности, а их правила бросают под стол, как вещь совершенно ненужную, которые решаются устранить дуализм теории и практики, — какими ужасными чудовищами должны они были им представиться? Какими ругательствами и проклятиями должны были осыпать их правила и принципы! А между тем эти чудовища были копиею их же собственного нравственного образа, эти правила и принципы были только обобщением их же собственной практической деятельности. Но вот это-то именно и не нравилось этим осторожным людям. Потому первые удары иезуитский орден получил от своих же собственных единомышленников, от таких же, как и он, защитников старого порядка. Мы уже видели, что сорбонские богословы еще в 1554 г. торжественно объявили, что будто Общество Иисуса ‘позорит все прочее монашество, набрасывает тень на благочестивые монастырские уставы, побуждает членов других орденов пренебрегать своими обетами’ и т. д. и т. д. В том же духе, только еще с большей резкостью отзывались о нем доминиканцы, которые даже действовали иногда против него инквизицией. Это озлобление и негодование, с которыми некоторые из проницательнейших сторонников старого порядка относились к ордену, служат лучшим доказательством, что он был слишком хорошим, слишком верным воплощением защищаемого ими порядка. Злой урод всегда старается разбить зеркало, отчетливо отражающее его непривлекательную физиономию. И чем лучше зеркало, тем более он на него негодует. А орден именно и был таким зеркалом, зеркалом в высшей степени хорошо отполированным и выглаженным, — весь старый порядок со всем его безобразием, со всей его грязью и развратом отражался в нем с совершенной точностью и ясностью.

После всего того, что мы сказали о значении иезуитского ордена для феодального порядка вообще и для католического культа в частности, само собой делается понятным, почему на него напали с таким ожесточением все противники феодальной системы, все сторонники и представители буржуазии. В XVIII веке борьба феодального порядка с промышленным режимом, борьба земельного, недвижимого капитала с капиталом движимым началась с новою силою, с новой энергией. И в этот раз, как и два века тому назад, борьба началась прежде всего в сфере отвлеченного мышления, прежде чем отразиться на почве экономической и политической, две силы сошлись на почве философской и религиозной. Иезуитский орден представлял весьма обширную и удобную мишень для пробы всякого рода орудий. Нашлись люди, решившиеся посвятить всю свою жизнь разоблачению иезуитских тайн, в дело были пущены все средства самой ловкой тактики, не гнушались даже подкупом и наушничаньем. A la guerre, comme la guerre¹⁰².

Впрочем, иезуиты и сами помогали своим врагам. Бесчисленное множество скандальных процессов, начинавшихся против них, ясно показывает, что они совсем не отличались ни тою змеиною мудростью, ни тем тактом и самообладанием, которые обыкновенно приписываются им их врагами и друзьями. Процессы же показывают также, как преувеличены весьма распространенные мнения о суровой дисциплине, которой будто бы была подчинена ‘братия’, и об их чудовищной безнравственности и об их преданности интересам ордена. Напротив, в большей части случаев они являются людьми распущенными, мало привыкшими к дисциплине, почти совершенно равнодушными к общим интересам братства, действующими, как самые мелкие, обыденные, уличные мазуры. Читатель убедится в этом, если прочтет со вниманием III и IV книги Гризингера, в которых трактуется о ‘соблазнительных происшествиях’. Мы же со своей стороны воздержимся от выписок, потому что они слишком бы растянули нашу заметку.

Разоблачаемый и обличаемый с двух сторон, разоблачая и обличая сам себя на каждом шагу, орден не мог устоять: победа осталась на стороне его врагов, феодализм потерпел на религиозной почве жестокое поражение, и это поражение должно было послужить роковым предзнаменованием для другой предстоящей ему борьбы, — на почве политической и экономической. 16 августа 1773 года вышло знаменитое папское бреве, начинавшееся словами: ‘Dominus et reclemptor noster’¹⁰³. Этим бреве Орден объявлялся уничтоженным, иезуитам воспрещалось носить особые, присвоенные их ордену платья, священнодействовать, проповедовать, исповедовать и т. д. Подписав это бреве, Климент XIV¹⁰⁴, сам того не подозревая, подписал смертный приговор всей системе католического культа, всей системе феодального строя общества. Однако последствия показали, что подписывать смертные приговоры гораздо легче, чем приводить их в исполнение.

Впервые была напечатана в No 6 ‘Дела’ за 1868 г. Публикуется по: Ткачев П. Н. Избранные сочинения на социально-политические темы в семи томах. М., 1932. Т. I. С. 258-274. Статья, посвященная истории иезуитов, одновременно послужила Ткачеву поводом для изложения собственных принципиальных позиций относительно роли личности в истории, возможности совершить исторический скачок.

⁹³ Гризингер Теодор (1809-1884) — немецкий историк и литератор.

⁹⁴ Лойала (Loyola) Игнатий (Игнасий) (1491-1556) — основатель ордена иезуитов.

⁹⁵ Лейденский Иоганн (1510-1536) — проповедник и вождь анабаптистов. Проповедовал всеобщее равенство и жизнь на основаниях, названных позднее коммунистическими.

⁹⁶ См. работу П. Н. Ткачева ‘Немецкие идеалисты и филистеры’. Гл. VI.

⁹⁷ Цвицгли (Zwingli) Ульрих (1484-1534) — швейцарский реформатор.

⁹⁸ Иисус спаситель людей (лат.).

⁹⁹ Приди создатель (лат.).

¹⁰⁰ Медичи (Mdicis) Екатерина (1519-1589) — королева Франции, жена Генриха II, мать Франциска, Карла IX, Генриха III.

¹⁰¹ Генрих III (Henri) (1551-1589) — король Франции (1574-1589).

¹⁰² На войне как на войне (фр.).

¹⁰³ Владыка и искупитель наш (лат.).

¹⁰⁴ Климент XIV (Clment) (1705-1774) — римский папа (1769-1774).

Рецензия на книгу Теодора Гризингера ‘Иезуиты, полная история их явных и тайных деяний от основания ордена до настоящего времени’, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868

КОММЕНТАРИИ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: