Рецензия на книги Жуковского ‘Политические и общественные теории XVI века’ и ‘Прудон и Луи Блан’, Ткачев Петр Никитич, Год: 1865

Критика
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Скачать в PDF
Ткачев П. H. Избранное
М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. — (Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала XX века).

РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГИ ЖУКОВСКОГО ‘ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ОБЩЕСТВЕННЫЕ ТЕОРИИ XVI ВЕКА’ и ‘ПРУДОН29 и ЛУИ БЛАН’30. 1866 г.

Выше я показал, в чем заключается разница между методом экономистов, вроде Маклеода, и методом естествоиспытателей31. Я сказал, что метод естествоиспытателей неприменим к изучению явлений социальной жизни. К явлениям природы можно относиться объективно, индифферентно. К явлениям общественной жизни следует относиться критически. Явления природы можно возводить в общие правила, в более или менее безусловные законы, явления же современной действительности, явления общественные не могут и не должны быть возводимы в законы: возводить их в закон — значит узаконить многое множество нелепостей, облеченных в принципы, благодаря ничем не возмущающейся рутине. Итак, единственно возможный метод изучения явлений социального быта — это метод критический, при чем само собой разумеется, что эта критика должна быть толковою и всестороннею, не должна ограничиваться одною поверхностью дела, а должна стараться, разлагая явления аналитически, доискиваться основных причин, обусловливающих их возникновение и развитие. Такой разумный аналитико-критический метод не раз уже был применяем к изучению явлений социальной жизни и привел ко многим открытиям, вовсе не лестным для экономистов и юристов. Так, например, этот метод привел некоторых социологов и политико-экономов к тому выводу, что все явления — юридические и политические представляют не более как прямые юридические последствия явлений жизни экономической, эта жизнь юридическая и политическая есть, так сказать, только зеркало, в котором отражается экономический быт народа. Или, говоря словами г. Жуковского, ‘то, что мы называем началом политическим, есть экономическое начало в действии, то, что мы называем правом, есть экономическое начало, оформленое, введенное в обязательный для всех, положительный закон’. Взгляд этот не нов, и в нашу литературу он перенесен, как и все, что только есть в ней хорошего, из литературы западно-европейской. Еще в 1859 г. известный немецкий изгнанник Карл Маркс формулировал это самым точным и определенным образом {Вот его подлинные слова: ‘Вся совокупность отношений, касательно производства богатств (Productionsverhltnisse), образует экономическую структуру общества, основной базис, на котором возвышаются в виде подстроек политические и юридические отношения’. Почти то же повторяется и в другом месте его книги (ст. IV: ‘Исследования мои, — говорит он, — привели меня к тому заключению, что правовые отношения, равно как и форма государственного быта, не могут быть понимаемы сами по себе, еще менее из так называемого развития человеческого духа, но что они коренятся скорее в материальных, жизненных отношениях, совокупность которых Гегель, по примеру французских и английских мыслителей XVIII в., обозначал именем гражданского общества (Brgerliche Gesellschaft), и что анатомию этого общества следует искать в политической экономии’ {Перевод П. Ткачева).} (Zur Kritik der Politischen konomie, стр. IV, V)32. Теперь этот взгляд сделался почти общественным достоянием всех мыслящих порядочных людей, и едва ли умный человек найдет против него хоть какое-нибудь серьезное возражение. В самом деле, доказать a priori верность этого взгляда весьма нетрудно. Личный интерес, стремление к улучшению своего положения, к расширению средств существования, наслаждения и обладания над миром бесспорно составляют главный стимул как в деятельности индивидуума, так и целого общества. А так как улучшение благосостояния человека и расширение его средств прежде всего выражается в обеспечении его суммой вещей или материальных предметов, то отсюда естественно следует, что общее историческое стремление человека к улучшению своего положения прежде всего должно выражаться в интересе экономическом, который, таким образом, и составляет настоящую закваску, настоящее начало, своеобразно выражающееся в праве и политике. Великая практическая важность подобного мировоззрения заключается в том, что оно сосредоточивает энергию и деятельность людей, искренно преданных общественному делу около самых насущных, животрепещущих интересов народа и, таким образом, заранее обеспечивает им сочувствие и поддержку с той стороны, с которой она всего нужнее. Указывая на истинную причину, на истинный корень зла, оно предохраняет их от дорогой, но всегда бесплодной борьбы с неизбежными последствиями этой причины и, доказывая в то же время, что эта причина далеко не так фатальна и неизбежна, как думают многие, и что для устранения ее достаточно доброй решимости и ясного понимания дела, — она ободряет и возбуждает к прямой практической деятельности. Но, несмотря на теоретическую верность и практическую полезность этого взгляда, было сделано еще очень мало серьезных попыток приложить его к изучению исторических явлений, относящихся к политической, юридической, религиозной и интеллектуальной сферам общественной жизни. Одной из таких попыток является сочинение г. Ю. Жуковского: ‘Политические и общественные теории XVI века’, отрывки из которого были уже напечатаны в старых номерах ‘Современника’33.
Автор, очертив в немногих словах состояние схоластики в начале XVI в. и ее отношение к жизни тогдашнего общества, показав, как одновременно с возникновением третьего сословия явился первый протест против нее в лице французских легистов34, представляет нам довольно подробную характеристику учения Макиавелли35 и описание утопии Томаса Мора36, которых он считает истинными реалистами XVI века, усмотревшими будто бы и фальшивость и шарлатанство всех юридических толков, и зависимость их от господствующей силы, отрицающими одинаково всякие юридические толки, уничтожающими всякий безусловный дуализм и обличающими всеобщее лицемерие (стр. 158). Все это, может быть, и справедливо относительно Макиавелли, Макиавелли действительно вполне отрешился от средневекового мистицизма, он видел добро и справедливость не в отвлеченном принципе, а в том, что выгодно, зло же и несправедливость в том, что невыгодно. Раз поставив себе известную цель — именно достижение такого порядка вещей, при котором получило бы себе полное признание и применение старое правило: volus papule suprema lex est37, — Макиавелли не пренебрегал никакими уже средствами, ведущими прямо или косвенно к этой цели. Понятие об истине и справедливости сводится у него к простому расчету о полезном и целесообразном, он отрицает естественное право схоластиков, он отрицал их мистическую нравственность, он без дальних околичностей возводит силу в право, и потому вся его деятельность направлена к тому только, чтобы сделать из Италии прежде всего сильное единое королевство. Таким образом Макиавелли понимал сущность права, и в этом отношении его можно назвать истинным реалистом. Но совсем другое дело Томас Мор. Во взгляде на этого писателя я совершенно не согласен с г. Жуковским, Мор решительно нигде не высказывает на право реального взгляда Макиавелли, да он и не мог этого сделать. Ревностный и глубоко религиозный католик, пострадавший даже из-за своих религиозных убеждений, он не мог стать выше тех схоластических понятий о праве, которые в его время были господствующими понятиями, и ему, как мистику, добро представлялось в виде абсолютного закона, категорического требования нашей совести. Правда, Мор был умный человек, и потому он понимал, что главную причину несчастий и страданий современного общества следует искать в неправильных условиях данного экономического status quo. В этом смысле он был действительно реалист, но в этом смысле реалистом можно назвать и мистика Сен-Симона38, однако этот реализм совсем не то, что реализм Макиавелли, реализм Макиавелли глубже и радикальнее, он раздвигает кругозор наших нравственных убеждений, он окончательно освобождает нас от тяжелых цепей схоластики, он сообщает нам здравый, трезвый взгляд на такие явления, о которых в его время никто, а в наше только очень немногие имеют сколько-нибудь ясное понятие. А между тем до тех пор, пока этот реальный взгляд не войдет в сознание большинства, пока он не сделается общим достоянием людей, искренно преданных общественному делу, до тех пор, как бы ни были прекрасны их идеалы, эти идеалы навсегда останутся превосходными, но все же совершенно бесплодными утопиями. До тех пор, пока представители народных интересов будут добровольно связывать и опутывать себя схоластическими представлениями о добре и справедливости, пока они не проникнутся мыслью, что право и справедливость только на той стороне, где есть реальная возможность, т. е. совокупность всех средств — умственных, нравственных и материальных — для осуществления этого права, до тех пор все их благородные стремления не принесут никакой осязательной выгоды тем массам людей, интересы которых они думают защищать и оберегать. Но, впрочем, Мор едва ли и думал серьезно оберегать и защищать интересы массы. По крайней мере он не сделал ни малейшей попытки хоть чем-нибудь, хоть сколько-нибудь осуществить свои благородные утопии. Он не верил даже в возможность этого осуществления. Сам г. Жуковский говорит: ‘Томас Мор видел, что законы острова Утопии заключают в себе множество нелепого, особенно относительно способов ведения войны и религиозных обрядов утопистов. Мы не думаем, чтобы он на самом деле оправдывал все подробности общественного устройства счастливого острова. Произнося сам последнее решение над ним, он говорит, что, не оправдывая его в целом, он признает за Утопией много здравых установлений, принятие которых может быть его лучшим желанием, но на осуществление которых он не решается рассчитывать’ (стр. 85). Он так мало решался на него рассчитывать, что даже не постарался придать своей Утопии хоть сколько-нибудь практический характер, облечь ее хоть в сколько-нибудь удобопримени-мую форму. Потому его Утопия и не навлекла ему врагов, несмотря на его резкие выходки против злоупотреблений феодальных господ и католического духовенства. На нее смотрели как на праздную шутку, на невинную шалость важного сановника. В самом деле, что могло быть опасного в либеральных измышлениях любимого канцлера одного из самых жестоких и бессмысленных королей? Нужно было быть слишком наивным, чтобы принимать за серьезное дело его выходки против лжи и зла, со всех сторон затоплявших современное ему общество, он, друг деспота, вооружается против деспотизма, он, вводящий рабство в свою утопию и видевший идеал семейного счастья в семье, устроенной по древнеримскому образцу, — он восстает против притеснения феодалов и баронов, он, нападающий на чрезмерную суровость современных ему уголовных законов, предлагает смертную казнь за нарушение супружеской верности. Таков был этот сановный реалист.
От характеристики Макиавелли и Мора г. Жуковский переходит к реформации, анабаптистам и крестьянским войнам, — обо всем этом говорится очень поверхностно и неполно, на каких-нибудь двадцати семи страничках. Тою же отрывочностью и неполнотою отличаются и две последние главы, в которых идет речь о Кальвине39 и его последователях в Англии и Франции, о публицистах времен лиги40, о Монтене41 и Бодене42. Сам г. Жуковский, видимо, сознает эту неполноту и отрывочность, по крайней мере в заключительной главе он говорит, что наш (т. е. его) обзор литературы XVI века не отличается полнотою и богатством подробностей, ‘но, — прибавляет он, — наша цель заключалась вовсе не в том, чтобы писать полную историю политической литературы этого времени, а только узнать общий характер этой литературы’. Характер этот определяется, однако, более априористическими рассуждениями автора, нежели представляемыми им фактами, — факты являются у него как нечто второстепенное, более для иллюстрирования, чем для доказательства его выводов. Думаю, что в этом согласится со мною всякий прочитавший книжку г. Жуковского. Потому на сочинение его едва ли можно смотреть как на серьезную попытку приложить экономический метод к истории политической литературы, это скорее теоретическое исповедание экономических и юридических воззрений самого автора, чем научное исследование, написанное с точки зрения этих воззрений.
О сущности же этих воззрений у ‘Современника’ с ‘Русским Словом’, как мне кажется, не может быть спору Эти воззрения составляют достояние каждой порядочной литературы и, как видно, не были новостью для мыслящих людей даже XVI века. И только у нас, в таких критических кварталах и полемических съезжих, как в ‘Отечественных Записках’ и в ‘Русском Вестнике’, могут появляться противники этих воззрений. Но что это за противники и что за возражения — всякий видит, кто не лишен способности что-нибудь видеть. Для этих-то умственных миопов г. Жуковский сделал едва ли не первую (в нашей литературе) попытку ясно сформулировать и показать теоретическую верность этих воззрений на нескольких, довольно удачно выбранных, исторических примерах.
Вот к какому окончательному выводу приходит он в заключении своей книги: ‘Мы видим, — говорит он, — совершенное пренебрежение к нравственным основаниям там, где действует, экономический расчет. Люди пишут и выдают сегодня за абсолютный нравственный догматизм то, от чего завтра отрекутся печатно, во имя новых абсолютных нравственных положений, и из всего этого в науке остается только ряд тяжелых усилий доказать вещи, никак не подчиняющиеся доказательству, несмотря на все старания, в совестях совершенное недоверие ко всякому научному догматизму и глубокое убеждение во всеобщем шарлатанстве научных догматиков и полная уверенность, что всем, что ни творится на деле и пишется, руководит один преднамеренный обман’ (стр. 160). И действительно, такое убеждение вполне справедливо относительно большинства общественных деятелей и писателей, действующих и пишущих не во имя интересов народа, а во имя интересов той или другой партии. Эти писатели ‘выражают обыкновенно полное равнодушие к практическим и теоретическим средствам, лишь бы эти средства помогали торжеству того интереса партий, который в конце концов всегда представляет собою борьбу за большую власть над чужим трудом и вещами, т. е. борьбу экономическую. Побеждающая партия сейчас слагает свой собственный Диалектический толк, свой юридический догматизм для защиты похищенной власти, как абсолютного права. И сколько борется партий, столько в сумме является юридических толков. Отсюда понятие о том, что должно быть признано добром и злом, правом или неправом, сводится каждым из них к оправданию того, что есть или к чему стремится эта партия. Три главных политических интереса, друг другу противоположные, стоят, однако, на главном плане: интерес феодальный, среднего сословия и большинства, и все три представляют не что иное, как три отдельных экономических интереса поземельного собственника, капиталиста и труда, лишенного земли и капитала, и у каждого свое право, свои юридические толки. У одних — схоластики, у других — легисты, у третьих…’ (стр. 158), у третьих — те здравомыслящие реалисты, которые с одинаковым презрением относятся и к метафизике схоластиков, и к праву легистов. Пусть метафизики и моралисты толкуют нам об отвлеченной справедливости, пусть юристы утешают нас нескончаемым перечислением тех призрачных прав, которыми мы будто бы пользуемся! Реалист не поддается на эту удочку. Он знает, что отвлеченная идея справедливости сама по себе еще ничего не значит и что все ее значение, весь ее смысл зависит от влагаемого в нее содержания. По понятиям схоластиков, этим содержанием было возмездие (воздай каждому по делам его), по понятиям реалистов — польза. Далее реалист понимает, что всеобщая польза требует устранения анархии, господствующей в современном обществе, прекращения той вечной, ни на минуту не прерывающейся борьбы, которая делает из людей поочередно то рабов, то тиранов. А это возможно только при полном равновесии сил. В настоящее время все люди равноправны, но не все равносильны, то есть не все одарены одинаковою возможностью приводить свои интересы в равновесие, — отсюда борьба и анархия. Устраните этот вредный дуализм между правом фиктивным и правом активным, осуществляемым, то есть смотрите на право не как на какую-то идеальную потенцию, а как на реальную, действительную возможность удовлетворять своим потребностям, и тогда равноправность сделается синонимом равносилия. Возможность удовлетворять своим потребностям определяется силою человека. Под силою же здесь подразумевается, конечно, не одно только развитие его мышечной системы, не одна только крепость его мускулов, а вообще такое развитие его организма и такие экономические условия для жизни этого организма, при которых организм имел бы реальную возможность (силу) удовлетворять своим потребностям.
Таким образом, реалисты, сводя вопрос оправе к вопросу о реальной возможности, ставят все дело на почву чисто экономическую. Они ясно видят, что право только тогда и имеет для человека какое-нибудь значение, когда оно осуществимо. По закону, например, все имеют право кататься в роскошных каретах, упиваться каждый день шампанским, читать Кую Фишера43 и наслаждаться операми Серова44. Но в действительности право это реально осуществимо только очень для немногих. Поставьте всех в одинаковые условия по отношению к развитию и материальному обеспечению, и вы дадите всем действительную, фактическую равноправность, а не ту мнимую, фиктивную, которую изобрели схоластики-юристы с нарочитою целью морочить невежд и обманывать простаков. Фактическая же равноправность есть равновесие сил, а равновесие сил устранит и уничтожит анархию в современной жизни и водворит в современном обществе царство мира, порядка и всеобщего благоденствия.
Но если вопрос о праве сводится к вопросу о тех экономических условиях, которые определяют степень развития человеческого организма и его средства существования, то не ясно ли теперь, что роль юриста вполне отождествляется с ролью экономиста. Изучение прав человека и общества обращается в изучение их экономического быта, а исследование вопроса о равноправности индивидуумов и народов разрешается в вопрос о их материальном благосостоянии и о средстве к более равномерному распределению богатств. Усилия юриста и экономиста сливаются, таким образом, в одной деятельности: в изыскании средств к умножению материального богатства людей (то есть их прав) и его равномерному распределению (то есть равноправию). Такова должна быть цель истинного юриста и экономиста. Впрочем, извините, читатель, за не совсем удачный выбор последнего термина. Собственно, здесь я имею в виду не экономиста в обыденном смысле этого слова, — мы видели выше, чем занимаются экономисты, — вопрос о народном богатстве, а еще более вопрос о его распределении так же мало интересует их, как мало он интересует и современных юристов. Но, видите ли, я остановился именно на этом термине за неимением всякого другого. А чтобы у вас, читатель, не могло возникнуть на этот счет никаких сомнений, то я попрошу вас обратиться к другой брошюре г. Жуковского, в которой он знакомит нас с характером деятельности двух лучших представителей экономической теории и практики нашего века, Прудона и Луи Блана. В этой брошюре автор ясно и толково излагает главные основания экономической теории Прудона, описывает практические попытки осуществить эту теорию при помощи народного быта и печальную судьбу этих попыток, далее рассказывает, с меньшею только подробностью и обстоятельностью, сущность системы Луи Блана. И Прудон, и Луи Блан имели перед собою одну и ту же цель, только шли они к этой цели различными путями, и различие это вполне объясняется их взглядами на основную причину неправд современной экономической жизни. Луи Блан видел эту причину в неправильной организации труда, Прудон — в неправильной организации обмена. Отсюда, первый признает за радикальное лекарство против экономического недуга ассоциацию, такую ассоциацию, которая обеспечивала бы за каждым рабочим равное право на труд (реальное, а не фиктивное право) и сделала бы рабочих собственниками производства. Для осуществления этой цели он указывает три пути: 1) прямое правительственное вмешательство, то есть устройство ассоциации помимо спроса, воли и самодеятельности рабочих, 2) посредственное правительственное вмешательство, то есть помощь правительства к выкупу рабочими существующих заведений и основанию новых, и, наконец, 3) личная самодеятельность рабочих. Третий путь, разумеется, самый далекий и тернистый, два другие более прямы и гладки, и за это-то против них более всего и восстают экономисты. Для пущей убедительности они прикидываются в этом случае даже крайними либералами и, вооружившись историческими фактами, стараются доказать полную несостоятельность правительственного вмешательства в экономические отношения народа. Факты, приводимые ими, доподлинно верны, но они доказывают совсем не то, что хотят доказать экономисты. Они доказывают только, что правительственная власть, руководимая людьми партии, для которых было выгодно невмешательство, никогда серьезно не вмешивалась в экономическую жизнь народа, а если и вмешивалась, то исключительно в интересах той партии, которой эта власть служила. И партия, разумеется, всегда оставалась в выигрыше. В тех же случаях, когда от этих людей требовали вмешательства в интересы всего народа, они надевали на себя маску и действительно вмешивались, но вмешивались таким образом, что лучше было бы, если бы они совсем не вмешивались. Самым убедительным примером в этом отношении служит 1848 год. Временное правительство, состоявшее из людей партии, всею душой и всеми помышлениями преданное интересам буржуазии и капиталу, — но, тем не менее, обязанное действовать, по своему положению, в интересах рабочих и труда, — выдумало свои национальные мастерские, которые должны были представлять собою якобы практическое осуществление реформаторских планов Луи Блана. В сущности же это был, как известно, только ловкий фокус. И так как фокусники были великие шарлатаны, то фокус удался наилучшим образом. Как дважды два четыре, было доказано, что правительственное вмешательство в интересы рабочих и труда вредно и бесполезно, что система Луи Блана никуда не годится и что сам Луи Блан просто-напросто мошенник, опасный политический агитатор или же фантазерствующий глупец. И этот приговор скрепили своей подписью почти все французские экономисты, даже и Прудон вполне разделял взгляды буржуазных экономистов относительно вмешательства правительства в экономическую жизнь народа. Впрочем, и не на одном только этом пункте он сходился с ними, скажу более, он признавал все основные начала их лицемерной, продажной науки, подобно им, он смотрел на обмен как на краеугольный камень человеческого, общежития, как на верховный принцип политической экономии. Вся разница только в том, что экономисты вполне одобряют обмен в том виде, как он практикуется при современных экономических условиях, Прудон, напротив, находил его несостоятельным и нерациональным. По его мнению, обмен должен быть устроен таким образом, чтобы меновая ценность вещи равнялась ее стоимости в производстве, и это может быть достигнуто, как он думает, при посредстве кредита, который дает работнику в руки все средства и орудия труда. Но о кредитных планах Прудона и об его теории обмена я буду говорить в другой раз. В самом непродолжительном времени должно выйти в русском переводе новое, посмертное сочинение Прудона ‘О политической способности рабочих классов’. Тогда мы и потолкуем, насколько практически осуществимы теории этого мыслителя и насколько возможно установить при обмене безусловную соразмерность между двумя разнокачественными величинами. Вопрос этот в высшей степени важен и серьезен, потому я и намерен поговорить о нем особо.

КОММЕНТАРИИ

Впервые работа была напечатана в ‘Библиографическом листке’ в 1865 г., No 12 ‘Русского слова’. Рецензия дала Ткачеву возможность заявить себя сторонником экономического принципа в объяснении практически всех сторон жизни. Основоположником такого метода Ткачев считал К. Маркса. Одновременно он изложил свой взгляд на проблему ‘действительной, фактической равноправности’. Публикуется по: Ткачев П. Н. Избранные сочинения на социально-политические темы в семи томах. М., 1932. Т. 1. С. 69-78.
29 Прудон (Proudhon) Пьер Жозеф (1809-1865) — французский теоретик социализма.
30 Блан (Blanc) Луи (1811-1882) — французский историк, активный деятель революции 1848 г., теоретик социализма.
31 Рецензия Ткачева на работу Генри Даннинга Маклеода (Macleod) (1821-1902) — английского экономиста, юриста — ‘Основания политической экономии’ была помещена в No 12 ‘Библиографического листка’ за 1865 г.
32 См.: К. Маркс. К критике политической экономии / К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 13. С. 6-7.
33 См.: Современник. 1861. No 7, 1862. No 1.
34 Средневековые юристы, правоведы.
35 Макиавелли (Макьявелли) (Machiavelli) Николо (1469-1527) — итальянский политический деятель, мыслитель.
36 Мор (More) Томас (1478-1535) — английский государственный деятель, автор идеи устройства общества на справедливых основаниях, названного позднее утопическим социализмом.
37 Воля народа — высший закон (лат.).
38 Сен-Симон (Saint-Simon) Клод Анри де (1760-1825) — французский мыслитель, социалист-утопист.
39 Кальвин (Calvin) Жан (1509-1564) — один из основоположников протестантизма.
40 Католическая лига времен эпохи религиозных войн во Франции. Создана в 1576 г.
41 Монтень (Montaigne) Мишель де (1533-1592) — французский философ и писатель.
42 Боден (Bodain) Жан (1530-1596) — французский политический деятель, юрист.
43 Фишер (Fischer) Куно (1824-1907) — немецкий философ гегельянского направления.
44 Серов Александр Николаевич (1820-1871) — русский композитор, музыкальный критик.
Ткачев Петр Никитич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868
  2. Разбитые иллюзии, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868
  3. Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868
  4. Литературные ‘мелочи’, Ткачев Петр Никитич, Год: 1878
  5. Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1867
  6. Утилитарный принцип нравственной философии, Ткачев Петр Никитич, Год: 1880
  7. Рецензия на книгу Теодора Гризингера ‘Иезуиты, полная история их явных и тайных деяний от основания ордена до настоящего времени’, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868
  8. Новые книги, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868
Электронная библиотека