Речь о А. Ф. Гильфердинге, В. И. Дале и К. И. Невоструеве, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1873
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Аксаков Иван Сергеевич
Речь о А. Ф. Гильфердинге, В. И. Дале и К. И. Невоструеве
—————————————————————————-
Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика / Сост., вступит,
статья и коммент. А. С. Курилова. — М.: Современник, 1981. (Б-ка ‘Любителям
российской словесности’).
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
—————————————————————————-
Милостивые государи!
Тяжел был для нас прошлый високосный год. Выбыли силы, нелегко
заменимые, и убыль значительно перевесила прибыль. Русская словесность, а с
нею и небольшой круг людей, составляющих наше Общество, понесли важные
утраты: 20 июля {1} мы лишились Александра Федоровича Гильфердинга, 22
сентября скончался Владимир Иванович Даль, а 29 ноября не стало и Капитона
Ивановича Невоструева.
Неодинакова судьба и неодинаково значение этих трех подвижников русской
науки и русского слова, различны дарования — мы и не намерены их сравнивать,
но при всем различии немало и общего — особенно во внутреннем содержании их
деятельности.
Один, именно Гильфердинг, сошел в могилу в самой лучшей поре своих лет,
не успев докончить самой главной своей работы, для которой всю свою
предшествовавшую, полезную деятельность считал только подготовлением.
Столько уже было дано и совершено им одним на всех разнообразных поприщах
его кратковременной жизни, что этого дела достало бы на заслугу многим, и
многие тем бы и удовлетворились, но не в природе Гильфердинга было
ослабевать и успокаиваться, да и мы не переставали простирать все новые и
высшие требования к этой ведомой нам силе труда и таланта. Он не был
художником слова, для него — человека науки и мысли — русская речь служила
по преимуществу средством для объяснения истин исторических,
этнографических, политических, однако ж и филология входила в круг его
научных исследований, а в последнее время привлекла его к себе область
русского песенного народного творчества, и не только привлекла, но и
напрягла его ученую любознательность до крайней степени самоотвержения,
далее которой не может идти человек: он пожертвовал ей здоровьем и самой
жизнью, — болезнь я смерть застигли его в самом странствии — в поисках за
былинами и сказаниями. Он умер на 41 году своего возраста.
Напротив того, ровно и мерно дошел Даль до края своего долгого земного
поприща, успевши оправдать всю полноту возлагавшихся на него надежд, — дать
все, что по собственному его сознанию он в силах был дать, и под конец жизни
воздвигнув себе вековечный памятник своим ‘Толковым словарем живого
великорусского языка’. Даль также не может быть назван
художником-созидателем в тесном смысле этого выражения, но русское слово не
было для него только средством: нет, оно само по себе было для него
предметом и целью, преимущественно с художественной своей стороны, — не наше
книжное, искалеченное, чахлое слово, а именно слово живое, которое он всю
жизнь, везде и всюду подбирал из уст самого народа. Поэтому и в
произведениях Даля, относящихся, по своей внешней форме, к разряду ‘изящной
словесности’, видится одна главная задача: воспроизвести собственно это же
слово в его жизненной обстановке, во всей его меткости и уместности! Оттого
и язык его повестей и рассказов — не столько органическая, творческая речь
самого автора, сколько живой талантливый подбор народных выражений,
поговорок, пословиц, — будто нити, нанизанные зернами. Все мы слышим кругом
себя народную речь, всюду она раздается, но ока скользит мимо нас, не
задерживая на себе нашего внимания, нужно обладать особенным художественным
слухом и глубоким сочувствием к народу для того, чтоб в слышимом говоре
услышать его живые особенности, его красоту, подметить, уловить все изгибы и
оттенки смысла и таким образом обратить их в достояние науки, словесности, —
вообще народного самосознания. Этим слухом, этим сочувствием и обладал в
высшей степени Владимир Иванович Даль. Если обратиться воспоминанием к
самому началу его литературной деятельности под именем _Козака Луганского_,
— нельзя не поразиться смелостью и самостоятельностью его почина и вообще
всею его нравственною оригинальною фигурою, с отчетливыми,
строгоопределенными очертаниями, — так резко выдающегося на сером фоне наших
тогдашних литературных и общественных нравов, нашей — столько модной в то
время псевдоартистической распущенности и легкомысленного,
полупрезрительного отношения к русской простонародности. Точность слова,
точность намерений, точность действий, точность в жизни общественной и
домашней… все у Даля было точное и словно точеное. И вся эта нравственная
особенность и сила применена была к труду, а самый труд — труд всей жизни —
приложен к изучению русского простонародия. Моряк, медик, механик, чиновник,
практик во всем умелый, всюду бывалый — таков был этот собиратель живого
народного слова. Но ошибался тот, кто при жизни Даля признавал его
сочувствие к народу чисто внешним и самого Даля вполне завершенным и
удовлетворенным внутренне. Нет, этот практический, положительный человек,
датчанин и лютеранин по рождению, невольно подчинялся и духовному влиянию
русской народности, тяготился противоречием своего религиозного внутреннего
строя с народным и наконец разрешил это противоречие, окончательно
объединившись с народом в вере за несколько месяцев до кончины. Бестрепетно,
без судорожных прицепок к жизни, с упованием, верный самому себе, встретил
он смерть, — и в то же время с обычною точностью расчета определил заранее
день и час кончины и распорядился всеми мелочными подробностями похорон.
И Гильфердинг, и Даль — оба не русские по крови, но тем более причины
для нас радоваться той нравственно притягательной силе русской народности,
которая умела не только вполне усыновить себе этих иностранцев по
происхождению и привлечь их к разработке своих умственных богатств, но и
одухотворить их не русское трудолюбие русской мыслью и чувством. Да,
страстно преданные России и русскому народу, оба они — и Гильфердинг, и Даль
— в то же время не порусски (к счастию, может быть, для дела) относились к
труду. Это не русское свойство видим мы в упорстве труда, в размеренном и
вместе неослабном, настойчивом движении к цели, в правильном распределении
работы, одним словом, в таком отношении к труду, которое не нуждается во
внешнем возбуждении, чуждо запальчивости, не знает ни скачков, ни перерывов,
ни лени, ни унынья, не ищет одолеть задачу сразу, приступом или запоем, —
что так свойственно нам, природным русским, — но которое является действием
высокого самообладания, всегда бодрой, спокойно и ровно напряженной воли.
Некоторые готовы умалять нравственное достоинство подобного отношения к
труду, полагая, что так трудиться способны будто бы только натуры
односторонние и что прн разнообразии талантов, при той многосторонней
даровитости — так выходит из их слов — которою как бы страдает русская
природа, сосредоточение сил на одной какой-либо задаче, в тесных рамках
какой-либо специальности, для нее почти ненозможно. На этом основании
склонны — и очень склонны у пас — не только извинять русскую лень и
распущенность, но и возводить их чуть не в достоинство. Но если и
справедливо, что живость ума и широкая даровитость менее способны к
формальному сосредоточенному труду, то тем необходимее для них напряжение
воли, тем обязательнее для них усвоение того знания и тех приемов труда, без
которых самый блестящий талант остается бесплодным, — тем почетнее борьба с
искушениями собственного духа и тем добычливее победа. Пример гениальных
ученых и художников чужих стран свидетельствует, что трудолюбие нисколько не
несовместно с самою широкою гениальностью, но, напротив, оно-то ее и
оплодотворяет. У нас же наоборот. Мы не умеем работать, не уважаем
трудолюбие — оттого при всей нашей даровитости мы так мало производительны:
пропорциональное отношение цельных, законченных ученых и литературных у иас
трудов к сумме дарований, которыми изобилует Россия, поразительно скудно.
Но есть и у нас исключения, которые тем почетнее, что они одиноки, всем
обязаны себе самим, а не среде, в которой возникли, — и вот одним из таких
исключений, и притом самым крупным, был наш покойный сочлен, Катштон
Иванович Невоструев.
В самом деле, в Невоструеве — этом скромном, до сих пор мало знаемом в
России и великом труженике — трудолюбие является уже не только похвальным и
полезным качеством, а истинно высокой добродетелью, восходит на степень
духовного подвига. Если оно не отличалось, быть может, тем методическим
характером, какой замечается у Даля и Гильфердинга, то в нем выступает иная,
особенная, нравственная и совершенно русская народная черта — черта
беаграничного смирения, способность трудиться без всякой подпоры извне, без
поощрения, без утешений славы, в нужде и скорби, одним словом, не приемля
здесь мзды своей.
Вся жизнь его была посвящена изучению и исследованию памятников
церковнославянской письменности — работе тяжелой и неблагодарной — в том
именно смысле, что она менее всего была способна доставить ему у нас в
России видное положение, выгоды материальные и ободряющую популярность. А
между тем его ученые разыскания драгоценны для нашего исторического
самосознания, — и одно уже его описание рукописей Синодальной библиотеки {2}
способно увековечить его имя в русской науке. — Но все это не помешало
Невоструеву жить и умереть преждевременно в совершенной бедности, — почти
непризнанным и неоцененным, как бы в загоне. Только опустивши его в могилу,
поздно спохватились и поняли у нас, какая схоронилась, вместе с ним, громада
ученого знания, какая исполинская сила труда — и какая нравственная
доблесть, какое величие смирения!
Памяти этих трех трудолюбцев, подвизавшихся на поприще русской
словесности, мы и посвящаем наше настоящее, в то же время очередное годичное
заседание. Почтим и дело, совершенное ими, и нравственный подвиг их жизни:
да навидаются их примером живые. После годичного отчета, который прочтет г.
секретарь {3}, вы услышите, милостивые государя, более подробные
воспоминания о трех покойных сочленах, изложенные по очереди в порядке
утрат, понесенных нашим Обществом, — именно о Гильфердинге прочтет вам Н. А.
Попов, о В. И. Дале — его сотрудник и ученик П. И. Мельников, столько
известный в литературе под псевдонимом Андрея Печерского, псевдонимом,
который придуман был для него самим Далем, а о Невоструеве — Е. В. Барсов
{4}. Но так как статья Н. А. Попова касается только одних учено-литературных
трудов Гильфердннга, то я позволю себе здесь, так сказать, предвосполнить
его статью сообщением некоторых, недостающих ей биографических данных.
Он родился в 1832 году, в Варшаве, от отца-лютеранина, происхождением,
кажется, из Голландии, но уже русского уроженца и воспитанника Московского
университета, и от матери-католички, уроженки острова Цейлона. По желанию
отца, Александр Федорович, при самом рождении, был окрещен по обряду
православного исповедания. Его отец, достойно подвизавшийся на
государственной службе и преимущественно на дипломатическом поприще,
пользовавшийся с молодых лет дружбою и уважением Хомякова и Погодина {5},
которого он был университетским товарищем, — хотел непременно, чтобы и сын
его докончил воспитание в Москве и в Московском же университете. Еще
студентом усердно посещал Александр Федорович Алексея Степановича Хомякова,
и под его-то благотворным сильным влиянием определилось в юноше Гильфердинге
то направление деятельности, которому он остался верен всю жизнь и которое в
истории нашей литературы и общественного внутреннего развития получило
название ‘славянофильского’. Таким образом в основание труженичества
Гильфердинга легли с самого начала живые сочувствия и живая мысль. Работать,
сколько хватит сил, на пользу русского народного самосознания и славянской
взаимности — вот задача, которую он поставил себе при выходе из университета
в 1852 году, будучи 20 лет от роду, и которой послужил неизменно до конца,
т<о> е<сть> еще 20 лет своей жизни. Эти 20 лет были одно непрерывное
деланье. Труд был его стихией, но труд не только отвлеченно-научный.
Кабинетный ученый, проводивший ночи в разборе болгарских и сербских древних
рукописей, — публицист, всегда беспристрастным и трезвым словом судивший о
самых жгучих политических вопросах современности, — отважный путешественник,
совершавший хладнокровно самые опасные странствования, консул-дипломат между
славянами, порабощенными Турцией, всегда высоко державший русское знамя {6},
— замечательный работник в канцеляриях Государственного Совета и Главного
комитета по крестьянскому делу, — везде и всюду имел Гильфердинг пред собою
одну заветную цель, подвигаясь к ней спокойно, шаг за шагом, неутомимо,
упорно. Поэтому не отказывался он от участия и ни в каком общественном, даже
по-видимому постороннем для него, деле, если только мог быть ему полезен и
улучить для него хоть минуту досуга. Но как ни был он много и разнообразно
занят, всегда отыскивалось у него столько досуга, чтобы ободрить и облегчить
чужой начинающийся труд в родной ему области науки, сообщая трудящемуся,
даже без его просьбы, ученые пособия и указания. Особенно много послужил
Гильфердинг славянскому делу: это была его специальность. Его неоднократные
путешествия по славянским землям, его исторические исследования и статьи по
современным вопросам славянского мира, всегда отличавшиеся ясностью мысли и
изложения, особенно сильно содействовали установлению живых отношение к
славянам и возбуждению к ним разумного и просвещенного сочувствия в среде
русского общества. Я не стану перечислять его сочинений, об этом вам
подробнее сообщит Н. А. Попов. Скажу только, что ни ученая, ни общественная
его деятельность не прерывалась ни разу.
Избранный в 1871 году в председатели Этнографического отдела Русского
географического общества, Гильфердинг, как ни занят был службой и другими
делами, однако же верный своим правилам, не отказался от этого звания, и
здесь привлек его к себе новый могучий интерес, близко, впрочем, связанный с
главным предметом его занятий — русское народное эпическое творчество.
Несмотря на слабость своего телосложения и хилость здоровья, он отправился
летом 1871 г. на поиски в Олонецкую губернию, в самые глухие ее места, и,
преодолев всевозможные лишения и даже опасности, возвратился оттуда с
огромным запасом им записанных былин и песен. Поместив в ‘Вестнике Европы’
чрезвычайно интересное описание своего путешествия и наблюдений своих над
певцами и над самым процессом современного устного сказания древних былин и
песен, приготовив к изданию все им собранное {7}, Гильфердинг летом 1872
года вновь поспешил в Олонецкий край, чтоб пополнить свое собрание.
Переплывая Онежское озеро, толкаясь на барке среди рабочих, он заразился
тифом, и в несколько дней его не стало. Он погиб, как боец, в честном бою, в
самом разгаре и на поле своей деятельности, жертвой любви к русской науке и
русской народности.
Он умер, не дождавшись появления в свет тех трудов своего учителя,
вечно памятного председателя нашего Общества, Алексея Степановича Хомякова
{8}, на издание или, вернее, на ученую редакцию которых он положил столько
добросовестной работы и столько горячей любви. Я разумею III и IV томы
‘Сочинений’ Хомякова, содержащие в себе ‘Записки о Всемирной истории’, —
вышедшие два месяца тому назад.
Здесь, кстати, могу я возвестить, что в непродолжительном времени
выйдут из печати труды также сподвижника и друга Хомякова, К. С. Аксакова. Я
разумею здесь собственно его филологические труды, которые составят два
большие томя — II и III томы Полного собрания его сочинений. В III томе
помещается его ‘Опыт русской грамматики’, посвященный нашему Обществу,
первый выпуск этой ‘Грамматики’ появился в печати еще перед кончиной автора.
Многие обстоятельства помешали, к сожалению, своевременному изданию этих
томов, но смею думать, что появление их и теперь не может быть признано
запоздалым {9}.
В заключение, милостивые государи, обращаясь к годичной деятельности
нашего Общества, я должен сказать, что она сосредоточивалась преимущественно
на ученой разработке и на увековечении в печати произведений нашего
народного устного творчества. Благодаря неутомимым трудам нашего
достоуважаемого секретаря, П. А. Бессонова, издан под его редакцией в
прошлом 1872 г. 9-й выпуск ‘Песен, собранных Киреевским’, под заглавием
‘Восемнадцатый век в русских исторических песнях после Петра Первого’.
Остается издать еще один выпуск — 10-ый и уже последний, — содержащий в себе
песни новейшие, первой половины нынешнего столетия, — и тем завершится
наконец издание этого драгоценного собрания. К 9-му выпуску приложены г.
Бессоновым и собственные его исследования о песнотворчестве XVIII века,
раскрывающие нам тот внутренний процесс разложения и перерождения, который
совершался в народной песне после Петровского переворота, под влиянием
разных новых и чуждых, вторгшихся в русскую жизнь элементов и, наконец, того
взаимодействия, которое установилось в конце прошлого столетия между поющим