М.Н. Катков
М.Н. Катков
Речь г. Б.Н. Чичерина
Речь г. Б.Н. Чичерина
<,1>,
Москва, 13 июня 1883
<,2>,
Москва, 28 июня 1883
Между жарким и бланманже?..
<,3>,
Москва, 1 июля 1883
Речь г. Б.Н. Чичерина, Катков Михаил Никифорович, Год: 1883
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Во время коронационных торжеств какая-то речь, говорят, была сказана московским городским головой. Хорошо, что озаботились привезти в Москву иностранных корреспондентов на наши торжества. Без этих гостей целое событие исчезло бы для истории, и мы остались бы в круглом о нем неведении. Благодаря австро-венгерским газетам, всегда так заботливо пекущимся о нашем благосостоянии, узнали мы, что эта никому в Москве не известная речь — не то что речь, но ‘декларация человеческих прав’, die russische Declaration der Menschenrechte [русская декларация прав человека (нем.)], как свидетельствует мадьярский орган ‘Pester Lloyd’, декларация, сделанная выборным от Москвы человеком пред самым троном. По свидетельству иностранных гостей нашей казны, все величие и весь блеск торжеств минувшего мая, это народное одушевление, эти ликования, распространявшиеся на всю Россию и отзывавшиеся во всех уголках ее, все это оказывается подделкой, а правда вся в той таинственной речи. ‘Итак, — восклицает мадьярский друг наш ‘Pester Lloyd’, — даже в Москве, в этом притоне русского духа, Царь не безопасен. Правда, благодаря сотне тысяч полицейских служителей не произошло покушения, но открылся более опасный враг, политическое общество в России. В речи московского бургомистра, прямо пред Царем заговорившего о конституции, высказалась оппозиция, которая никогда прежде так смело и благородно не высказывалась’ (как приятен должен быть такой похвальный и сочувственный отзыв от заклятых врагов России!). ‘Либеральная партия в России открыто, при дневном свете, у ступеней самого трона требующая конституции — вот явление, до сих пор небывалое. Знаменательно именно то, что это изменническое (sic!) дело предпринял именно московский голова. В Петербурге во время коронации был бунт только на улицах, в Москве же бунт пред троном, вместе с хлебом-солью подал декларацию прав. Не свидетельствует ли это о надломленном положении дел в России? В прежнюю пору человека, который оказался бы виновным в подобном деле, устранили бы тотчас же. Теперь же приходится не только терпеть его, но оказывать ему почести’. ‘Из среды московского городского представительства, — повествует в свою очередь ‘Neue Freie Presse’, — с такого места, откуда всего менее можно было ожидать того, раздался голос, который напомнил о потребностях страны… Все, что находится во власти подозрительной полиции, было сделано, чтобы не допустить никакой докучной струи воздуха, никакого неприятного слова на празднике единовластия (sic! Alleinherrschaft). Посреди тройной цепи штыков развивался хорошо дрессированный энтузиазм народа, и намордник цензуры не дозволял газетам никакого намека, несовместного с торжествами. В продолжение минувших трех недель в России ни о чем нельзя было говорить, как о государственном и церковном блеске, о банкетах, приемах и т.д. Но могущество полиции, так же как и дрессировка умов, имеют предел… В думе города Москвы раздался голос правды, который на время коронационного торжества повсюду в России был полицией замурован, будто в восточной сказке, и не кто иной, как голова московский, встал пред Царем и заявил пред ним о правах народа’…
Продолжать ли выписывать? Венская газета сообщает даже текст знаменитой речи. Московский городской голова будто бы сказал: ‘Власть уже не там, где была до сих пор, она уже принадлежит нам, представителям народа’. Тем же, у кого до сих пор была власть, московский голова будто бы предоставляет только удовольствие быть зрителями спектакля. По свидетельству ‘Neue Freie Presse’, московский городской голова будто бы назвал свое отечество ‘храмом в развалинах’ (Tempel in Ruinen). Выходит, будто бы г. Чичерин, способствовавший построению Храма Христа Спасителя в Москве, надеется стяжать себе благодарность потомства восстановлением развалившейся России. Может ли быть приятно московскому голове то сочувствие, которое оказывают ему в Вене и Пеште, и не есть ли самая речь г. Чичерина просто выдумка этих корреспондентов, с бляхами разъезжавших по Москве в казенных каретах?
Во всяком случае, едва ли московский голова сказал именно то, что эти господа ему приписывают. Если действительно произнесена им во время коронационных торжеств при каком-либо случае речь политического содержания, то это не первая его речь. При вступлении своем в должность городского головы в прошлом году он держал весьма пространную речь в Думе, но он оставлял власть на ее месте и даже обещал идти о бок с ней и не делать ей без нужды препятствий. В нынешнем году в Татьянин день, в имени Московского университета, 12 января, он также держал застольную речь, но во имя консервативных начал, и самым резким образом протестовал даже против необходимых, задуманных правительством реформ, какова, например, реформа, неотложно требуемая жалким положением наших университетов. И потом, мог ли он выставить себя каким-то ‘представителем народа’? Не говоря уж о том, что по русским понятиям есть только один истинный представитель русского народа, его Государь, — г. Чичерин ни по каким понятиям не мог бы считать себя ‘народным представителем’. Ему самому лучше, чем кому-либо, известна история его избрания в головы. Это дело нескольких друзей его. Находя, что должность московского головы служит наиближайшим этапом к занятию высшего правительственного положения, друзья г. Чичерина, с другой стороны, полагали, что он призван к широкой политической деятельности и что поэтому его нужно продвинуть вперед. Когда место головы стало вакантным, они предприняли в Москве электоральную агитацию в пользу г. Чичерина. Провести его в головы было, однако, делом нелегким. Все отношения г. Чичерина к Москве ограничивались тем, что он когда-то учился в Московском университете и потом в продолжение пяти или шести лет был в нем преподавателем. Имя его было известно только в университетских и литературных кружках. Массе московских избирателей он был известен не более, чем всякий кандидат на подобную должность в Париже или Берлине. Оставив профессуру, г. Чичерин и Москву оставил и не только никогда не участвовал в ее городских делах, но в продолжение двенадцати или пятнадцати лет почти не жил в ней и не имел в ней никакой собственности. Чтоб явиться кандидатом на городские выборы, ему приходилось купить ad hoc [к этому (лат.)] дом в Москве. Что же было предъявлено московским избирателям в подкрепление его кандидатуры? Между городскими избирателями распространен был слух, что выбор г. Чичерина на должность московского городского головы был бы особенно угоден Государю Императору. Московские избиратели, подавая за неизвестное им лицо голоса, хотели, стало быть, выбрать не трибуна, а человека, лично известного Государю и пользующегося Его доверием, что не могло не казаться наилучшим обеспечением полезной, хотя и скромной деятельности в сфере городского хозяйства первопрестольной столицы, особенно ввиду приближавшейся коронации. И что же? Именно человека, выбранного по такому мотиву, эти наглые корреспонденты с торжеством выставляют представителем какой-то революционной партии, готовой оспаривать верховные права Государя!
Нас упрекают, зачем мы обратили внимание на толки, вызванные в иностранной печати речью московского городского головы, произнесенною им на банкете городских голов, съехавшихся в Москву к торжеству коронации. В ‘Новом Времени’ пишут: ‘Почему г. Каткову понадобилась австро-венгерская окраска — понять тем труднее, что почтенный оратор (sic) ‘Московских Ведомостей’ имел возможность познакомиться с речью из прямого источника’.
‘Почтенный оратор ‘Московских Ведомостей» не имел чести присутствовать на банкете, где была сказана упомянутая речь, а потому и не может знать из прямого, то есть из первого источника, что и как было сказано. Известно только то, что слышавшие эту застольную речь были очень озадачены ею. ‘Пештский Ллойд’ и ‘Neue Freie Presse’ цитировали мы потому, что из этих газет впервые узнали о содержании речи, но мы же первые и подвергли строгой критике сообщения этих газет. Не имея данных, чтоб отрицать факт, мы повиновались логике, запрещавшей верить, чтобы московский городской голова, выбранный при тех условиях, при каких выбран г. Чичерин, решился, и притом в такую минуту, поднимать в каких бы то ни было выражениях вопрос об изменении образа правления в России. Употреблял ли он слово конституция или говорил о так называемых свободных учреждениях, это решительно все равно. Если г. Чичерин придумал какой-либо проект государственного преобразования, то он мог бы дать своей мысли ход другим путем, во всяком случае, он не имел права выступать с нею в звании городского головы и как бы от имени Москвы. Наконец, он имел бы полную возможность довести свои соображения прямо до верховного законодателя. Но какая была бы надобность возбуждать подобный вопрос
Зачем было бы волновать подобными вопросами этих почтенных людей, которые собрались в Москву вовсе не для того, чтобы переделывать Россию, а, напротив, изъявить от лица своих сограждан неизменную преданность основам существующего государственного устройства? Зачем было нужно, чтобы городские головы вынесли из Москвы, с торжества Священного Коронования, семена смутной агитации для распространения между своими согражданами? На что, в самом деле, было бы похоже, если б еще и голова города Москвы от ее имени поддерживал тенденции гг. Кошелевых, Стасюлевичей, Спасовичей и заправителей ‘Голоса’?
Вот почему мы и не хотели верить, чтобы московский городской голова позволил себе что-либо подобное, и протестовали против австро-венгерских толков о речи г. Чичерина. Будем, однако, откровенны: хотя мы объявляли речь г. Чичерина выдумкой корреспондентов, а все-таки внутренне оставались в недоумении. Не могла же эта история быть голою выдумкой. Правда, то были неприязненные России органы, но между ‘Пештским Ллойдом’ и венскою ‘Neue Freie Presse’ нет ничего общего, во всяком случае, не могли же они сговориться, чтобы сообща выдумать речь московского городского головы. Еще менее могла сговориться с ними парижская ‘Nouvelle Revue’, вовсе не враждебная России, даже мечтающая видеть в ней будущую союзницу Франции. Вот как в этой ‘Revue’ излагается пресловутая речь:
Si cette reunion ne doit pas rester sans resultat, chacun de nous doit en emporter les principes de sa future conduite. Quand Pierre I appela la Russie un temple en ruines, il ajouta qu’il failait un architecte pour reunir et remettre en leur place les pieces disloquees, afin de relever l’edifice sous lequel doit s’abriter et croitre la prosperite du peuple. Dans ce tempsla, un tel architecte etait peutetre effectivement necessaire. La Russie n’etait pas alors delivree de l’esclavage, mais aujourd’hui que la Russie est libre, les roles sont changes. Le pouvoir n ‘est plus ld ou il etait autrefois, le pouvoir appartient a nous, representants du peuple. Sans nous, l’Etat n’a aucun pouvoir dans l’exercise de nos institutions administratives. Dans cette sphere, с‘est de nous, representants du peuple, que doit emaner le conseil et la direction. Tout le monde doit souhaiter que nous ne quittions pas cette reunion sans etre persuades que l’avenir de la Russie reside en nos mains, et que nous rentrions chez nous avec la conviction qu’il faut propager le desir des reformes devenues necessaires {Если это собрание не хочет остаться бесполезным, каждый из нас должен унести с собой основы своего будущего поведения. Когда Петр I назвал Россию рассыпанным храмом, то прибавил, что понадобится архитектор, чтобы воссоединить и поставить на свои места разрушенные части и воссоздать здание, в котором обретается и произрастает процветание народа. В наше время такой архитектор, может быть, особенно необходим. Тогда Россия еще не освободилась от рабства, но сегодня, когда Россия свободна, положение изменилось. Власть уже не та, какой она была когда-то, власть принадлежит нам, представителям народа. Без нас государство уже не может устанавливать наши административные учреждения <,земства>,. В этой области только мы, представители народа, должны определять земство и направление его работы. Все должны пожелать, чтобы мы не покинули это собрание, не осознав, что будущее России находится в наших руках и что мы вернемся домой с убеждением, что надо распространять желание реформ, ставших неотложными (фр.). }.
Парижская редакция полнее. Первой фразы в передаче ‘Neue Freie Presse’ недостает, но затем парижская редакция буквально совпадает с венскою. После Петра и рассыпанного храма или храмины следует: ‘Die Macht ist nicht mehr dort wo sie war, die Macht gehort uns, den Vertretern des Volkes u s. w.’ [‘Власть более не там, где была когда-то, власть принадлежит нам, представителям народа’ (нем.)]
Впрочем, дело не в выражениях. Скажем без обиняков и серьезно: речь, произнесенная московским городским головой в заседании Думы при вступлении его в должность в прошлом году, заключает в себе существенно то же самое. Речь эта не тайна, она была сказана пред многочисленным собранием, потом напечатана, правда, с некоторыми выпусками по требованию генерал-губернатора, цензуре которого подлежат речи, произносимые в городском собрании. Но г. Чичерин не думал скрывать свою мысль. Высказав ее публично, он энергически домогался, чтобы текст его речи был напечатан in extenso [полностью (лат.)], в чем отчасти и успел, отправившись в Петербург…
Пора бы, наконец, прекратить эту странную игру. Если правительство находит какую-либо основную государственную реформу делом своевременным и полезным, то зачем нужно изображать собой как бы осаждаемую и штурмуемую крепость? Зачем делать как бы нехотя и по вынуждению то, чего мы хотим или на что мы согласны? Если же правительство находит требования агитации бессмысленными, то как возможно, что именно лица, занимающие официальное положение и даже высшие в правительстве должности, сами возбуждают столько же антиправительственную, сколько и чуждую народу агитацию? Что должно подумать общество, волнуемое напрасными возбуждениями, которые исходят из сфер официальных и там питаются?
В вышедшем сегодня выпуске ‘Руси’ приложено письмо г. Чичерина, в котором он отрекается от появившейся в иностранных журналах редакции его застольной речи. Но этим не объясняется тот странный факт, что речь его совершенно одинаковым образом передана в Париже и Вене в изданиях, ничего общего между собой не имеющих и которые не могли сговориться для того, чтобы сделать этот подлог.
Г. Чичерин в доказательство лживой передачи его речи ссылается на неверный слух, сообщенный иностранными корреспондентами, будто он отставлен от должности. Так как он от должности не отставлен, то, стало быть, и редакция его речи есть выдумка. Но одно из другого никак не следует. К тому же не во всех иностранных газетах сообщалось об его удалении от должности. Если в парижских журналах оплакивали удаление его за эту речь от должности и даже высылку из Москвы, то в ‘Пештском Ллойде’, напротив, с торжеством указывалось на то, что правительство пред ним спасовало. Мадьярская газета злорадно видит в этом признак надломленности власти в России. ‘В прежнюю пору, — говорит ‘Пештский Ллойд’, — человека, который оказался бы виновным в подобном деле, устранили бы тотчас же. Теперь же приходится не только терпеть его, но и оказывать ему почести’.
Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1883. 14, 29 июня, 2 июля. No 163, 178, 181.