РЕБЯТА.
РЕБЯТА.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Ребята, Булыгин Петр Павлович, Год: 1912
Время на прочтение: 33 минут(ы)
На балкон пригородной дачи Панковой сидло цлое общество, наслаждаясь чистымъ и теплымъ ароматомъ догорающаго лтняго дня. Черезъ дорогу начиналась большая, подобранная сосновая роща, и оттуда доходилъ запахъ гніющаго валежника, прлой земли, смолы и усиливалъ ароматы, идущіе отъ цвтовъ, отъ зноя воздуха.
Хозяйка, полная, довольно еще красивая, но увядающая женщина, съ пальцами въ кольцахъ, съ лицомъ, тщательно усыпаннымъ пудрою, перебирала ягоды крыжовника, отмряя стаканы его для варенья, и поминутно обращалась съ вопросами и поученіями къ раскормленной, съ выпученными, какъ у дога, глазами собаченк изъ породы терьеровъ:
— Нитушъ не долженъ глядть такъ жадно на барыню… Нитушъ не любитъ ягодокъ, а у барыни только ягодки…
У стола на краю балкона сидлъ ея отецъ, совсмъ уже дряхлый девяносто лтній старецъ въ потертой военной тужурк и сосредоточенно раскладывалъ пасьянсъ. Старецъ никогда не слушалъ, что говорили кругомъ, но изрдка отрывался мыслями отъ картъ и произносилъ неожиданно мужественнымъ голосомъ, какъ бы поучая или наставляя окружающихъ:
— Въ сорокъ девятомъ году мы вплавь рки-то переходили…
И опять погружался въ интересы пасьянса.
Ларскій, зять Панковой, человкъ еще молодой и одтый тщательно, въ мру модно и въ мру же солидно, какъ одваются молодые чиновники и подающіе надежды приближенные къ центру, медленно похаживалъ по балкону, изрдка бралъ съ блюда ягодку и отправлялъ ее въ ротъ. А самъ говорилъ, не обращаясь ни къ кому, но не сомнваясь, что слова его доставляютъ всмъ удовольствіе:
— Служить можно только въ Петербург… Я тамъ на виду. Вдомство меня знаетъ и цнитъ…
Красивая, выхоленная жена его, Людмила, сидла около Суриной, хорошенькой женщины съ задорнымъ лицомъ и бойкими глазами, въ глубин которыхъ, однако, постоянно бгало какое-то выраженіе робости, виноватости.
— Милая, Клавдія Акимовна,— говорила Ларская,— неужели же Ефимъ Матвичъ соглашался?..
Тогда об начинали хохотать, а Сурина шептала скороговоркой:
— Голубушка, ревновалъ, какъ Отелло… Но я ему доказывала… И притомъ мы всегда здили компаніей.. Лиля Скваркина, Таня Грейгъ и я…
— И проводники?
— Ну, да… И мой Ибрагимъ, не поврите, какой смлый, дерзкій… Дикарь, а вдь какой ухаживатель…
И опять хохотала нсколько искусственнымъ смхомъ, а въ глазахъ ея попрежнему бгалъ шаловливый, но вмст съ тмъ робкій огонекъ, какъ будто она ожидала, что ее, вотъ-вотъ, могутъ за что-то наказать…
Но младшей дочери Панковой было грустно, потому что Андрей Козельцевъ все еще не приходилъ. Лиз только что исполнилось шестнадцать лтъ, и она перешла весной въ шестой классъ. Она считала себя влюбленной въ Козельцева, гимназиста старшихъ классовъ, и здсь, на дач, ей бывало грустно и досадно, если онъ не появлялся у Панковыхъ съ утра. Она потому влюбилась въ Козельцева, что онъ еще зимой сказалъ ей съ нахмуреннымъ видомъ и угрюмой октавой:
— Знаете, росписывать вс эти нжности… довольно глупо… Но вы сами могли догадаться, что я.. уважаю васъ… Вы совсмъ не то, что ваша сестра, которая только и уметъ язвить… ну, тамъ насчетъ моихъ усовъ… Я не виноватъ, что они еще не вполн растутъ… Словомъ, я…
Онъ запнулся, сталъ совсмъ багровымъ и добавилъ на изумительно низкой нот:
— Надюсь… моя любовь… Вы не противъ нея?..
И они стали влюблены другъ въ друга.
Лиза была маленькая, пухленькая, уже хорошо развившаяся физически двушка, но у нея еще едва шевелились въ дтскомъ сердц предчувствія любовныхъ переживаній. Сближеніе съ Козельцовымъ волновало ее не столько радостями этой близости, сколько любопытствомъ. Да Козельцовъ и не поощрялъ нжныхъ порывовъ съ ея стороны. Онъ обыкновенно бывалъ серьезенъ въ ея присутствіи, а иногда мраченъ, Онъ ни разу не поцловалъ ея руки, а когда они оставались вдвоемъ, онъ велъ съ ней серьезные разговоры, перестраивалъ общественную жизнь, упоминалъ о марксизм, хотя и въ очень неопредленныхъ выраженіяхъ, и вообще говорилъ много такого, что оставалось малопонятнымъ Лиз и слегка пугало ее. Она, впрочемъ, и вида не подавала, что не понимаетъ своего друга, умло и ловко вставляла она порой коротенькія замчанія, и разговоръ всегда шелъ плавно, безъ задержки и взаимныхъ недоразумній. Главная прелесть въ этихъ бесдахъ для Лизы бывала въ томъ, что она иногда во время прогулокъ брала Козельцева подъ руку, слегка прижималась къ нему и чувствовала, что легкое забвеніе окутываетъ ея сознаніе. Ей было хорошо, непонятно сладостно чувствовать въ своей рук его мускулистую руку, касаться плечомъ его жесткаго плеча. Козельцевъ казался ей въ эти минуты воплощеніемъ силы, мужества, красоты. Она вспоминала статуи Лаокоона, Геркулеса, умирающаго гладіатора.
И предчувствіе страсти уже рождалось, росло въ ней, пугало ее и манило…
Козельцевъ все не приходилъ, и Лиз хотлось плакать, сердиться на него. Она уже ршала, что накажетъ его, поссорится съ нимъ, скажетъ ему, что отъ сего дня они чужіе другъ другу, что она разлюбила его…
А Ларскій все ходилъ по балкону и пояснялъ тещ, счастливо улыбаясь:
— Къ тридцати годамъ я почти наврняка получу коллежскаго совтника, а въ тридцать два года стану вице-губернаторомъ… Вотъ выгоды службы въ Петербург.
Панкова сочувственно вздохнула и почесала изящнымъ холенымъ мизинцемъ переносицу.
— Милый мой, зятекъ, я тогда переду къ вамъ жить… Хорошо, мой Нитушъ, а? передемъ, пёсикъ?..
— О, вдь, это не надолго… Года три, четыре, и я получу губернію…
— Ну, что же, и я съ вами… Буду мать губернаторши… Еслибы покойный мужъ мой…
Старикъ Панковъ потеръ морщинистой, костлявой рукой свой голый черепъ и неожиданно перебилъ:
— Прежде лучше было… Заряжай въ три темпа… Скуси патронъ… Шомполами вс сразу…
И погрузился въ пасьянсъ…
Лиза вышла въ палисадникъ, заглянула на дорогу, откуда виднлась дача Козельцевыхъ, и потомъ присла на лавочк. Сердце болло и все ожесточалось, она уже ненавидла Андрея и окончательно поршила разорвать съ нимъ. И что она находила въ немъ привлекательнаго? Гимназистъ, какихъ много. За ней студенты ухаживали и даже одинъ учитель реальнаго училища. Еслибы она захотла, такъ всхъ ихъ свела бы съ ума. А Козельцевъ даже усовъ не можетъ дождаться, да и учится плохо. И такой онъ неуклюжій, неловкій, даже смшной. Вообще очень много о себ воображаетъ…
Въ эту минуту изъ переулка показалась довольно высокая и плечистая фигура Андрея Козельцева, и Лиза сразу вся до ушей покраснла. Сердце ея радостно затрепетало, но она еще крпилась, выдерживала характеръ.
‘Не встану, не подойду первая… Пусть пойметъ, что я сержусь на него…’. Онъ вошелъ на балконъ неуклюжей походкой застнчиваго подростка, который не знаетъ, куда двать руки съ неожиданно выросшими красными, здоровенными кулаками, неловко, какъ-то бокомъ поздоровался съ присутствующими и тяжело вздохнулъ, какъ будто совершилъ великую и трудную работу. Потомъ спустился въ палисадникъ и подошелъ къ Лиз.
— Пойдемте къ рк… Чего тутъ киснуть?…
Лиза уже совершенно забыла свое негодованіе, она поднялась, радостная, сразу оживившаяся…
— Ахъ, дти, дти,— томно вздохнула имъ вслдъ Панкова и пересыпала въ мдный тазъ послдній стаканъ крыжовника.
— Я не сомнваюсь, что въ будущемъ буду статсъ-секретаремъ,— отвтилъ ей Ларскій…
Панкова давно знала семью Козельцевыхъ, глава которой занималъ видное мсто въ юридическомъ мір провинціи, и на Андрея глядла, какъ на своего въ дом, вполн спокойная за его дружбу съ Лизой, которая была еще совсмъ ребенокъ. Она даже цнила эту близость между подростками, такъ какъ предвидла въ будущемъ весьма приличную партію для дочери. Поэтому пусть дти пока играютъ въ влюбленныхъ, это ничему не мшаетъ. Лизочка все равно влюбится въ кого-нибудь: въ чиновника особыхъ порученій яри губернатор, въ оберъ-кондуктора желзной дороги, въ учителя французскаго языка, и т. д., словомъ, въ того, въ кого влюбляются вс гимназистки пятаго или шестого классовъ. Въ седьмомъ она поумнетъ, въ восьмомъ — еще боле, а тамъ годика черезъ три можно будетъ думать и объ Андрюш Козельцев. И это очень хорошо, что сейчасъ дти дружатъ: Андрюша такой чистый мальчикъ…
Онъ и дйствительно былъ чистый и къ Лиз относился бережно, съ цломудреннымъ чувствомъ едва начинавшейся любви. Когда двушка брала его подъ руку, онъ старался такъ изогнуть свою руку, чтобы не дотронуться нечаянно до ея груди, онъ счелъ бы это оскорбленіемъ ея чистоты и своего чувства. Хотя кровь иногда и закипала въ немъ, когда она обращала къ нему какъ-то снизу, робко и доврчиво, свои большіе, еще дтскіе, но такіе милые глаза,— онъ сдерживался, укорялъ себя въ развращенности сердца и, волнуясь, начиналъ говорить о чемъ-нибудь постороннемъ.
Иногда ей приходилось поднять немного юбку, чтобы перейти по кирпичикамъ лужу за рощей,— тогда онъ отводилъ глаза въ сторону. Онъ былъ честенъ, чистъ, рыцарски настроенъ по отношенію къ женщин…
Они прошли по узенькой дорожк черезъ сосновую рощу, сквозь деревья которой прорывались косые лучи солнца и зажигали яркими пятнами золота красные стволы, прямые, какъ стрлы, далеко вверхъ взлетвшіе вчно зелеными вершинами. Золото горло и на блдно-зеленомъ мху, который покрыеалъ подножіе сосенъ, и на яркихъ съ пятнистыми втвями кустахъ волчьихъ ягодъ, и на извилистой дорожк, перерзанной, точно жилами, корнями деревьевъ. И когда Козельцевъ съ Лизой вышли на берегъ небольшой въ невысокихъ изумрудныхъ берегахъ рчки, имъ показалось, что они попали въ море теплаго жидкаго золота, дышатъ имъ, плывутъ по этому золотому пространству. И берегъ, и рчка, и зарчныя дали, все горло ослпительнымъ блескомъ золотящаго солнца.
— Сойдемте къ рчк,— радостно, вся сіяя отъ восторга жизни, предложила Лиза.
— Жаримъ!..— такъ же весело отвтилъ Андрей.
— Я скоре…
— Ну, это бабушка надвое сказала…
Лиза бросилась по крутому спуску къ вод, Козельцевъ пустился за ней, обогналъ, но споткнулся и очутился на четверенькахъ. Конечно, этимъ обстоятельствомъ слдовало воспользоваться, и Козельцевъ дважды перекувырнулся черезъ голову. Потомъ онъ вскочилъ на ноги, сталъ въ позу и сдлалъ свое молодое, румяное и красивое лицо неподвижнымъ и глупымъ. Лиза уже знала, что онъ намренъ что-то выкинуть, и, приготовляясь хохотать, изо всхъ силъ глядла прямо ему въ ротъ восторженными глазами. А онъ, поставивъ ладонь плашмя передъ собой и будто читая по книг, началъ, сильно говоря на о:— Объяснительное чтеніе: ‘птичка Божія не знаетъ’… Ну, разумется, что можетъ знать безсловесная тварь… ‘Ни заботы, ни труда хлопотливо не свиваетъ’… Это поэтическій оборотъ… ‘Въ долгу ночь на втк дремлетъ солнце красное’… Оно, конечно, гд найдешь такой сучище… но, впрочемъ, по мифологіи… ‘Въ дальній край, за сине море улетаетъ до весны Александръ Пушкинъ’… Это — намекъ на политическую ссылку поэта…
Козельцевъ такъ былъ похожъ на общаго въ обихъ гимназіяхъ учителя русскаго языка, что Лиза хохотала до слезъ, съ визгомъ, всхлипываніями и сгибалась, прижимая руки къ животику.
— Ну, еще, ну, голубчикъ, еще!— кричала она. Но Козельцевъ сердито отрзалъ, что онъ усталъ и желаетъ пить. Для этого онъ въ одинъ мигъ влзъ на иву, которая свсилась надъ водой, обхватилъ ее ногами, опрокинулся головой внизъ и старался достать ртомъ до поверхности рчной глади. Въ конц-концовъ, это удалось ему къ полному восторгу Лизы. Она была бы не прочь еще хохотать, визжать, прыгать и бгать, но Козельцевъ какъ-то вдругъ притихъ, лицо его приняло обычное грустное, даже страдальческое выраженіе. Онъ опустился на траву и печально проговорилъ:
— Ненавижу лто, весну… Всю природу ненавижу.
— Ну, какъ можно ненавидть такую прелесть?..
Она сла рядомъ, и оба помолчали. Кругомъ стояла полная тишина, въ воздух не чувствовалось ни малйшаго движенія. Только на запад скоплялись круглыя розовыя облака, да лучи солнца прорывались сквозь нихъ огненными стрлами. По воздуху носились ласточки, изрдка на рк всплескивала рыба, и откуда-то издалека доносилась заунывная мелодія пастушьей свирли.
— Природа, это обманъ, — произнесъ Козельцевъ,— нтъ въ ней правды ни на грошъ… Ласкаетъ, манитъ, общаетъ, а сама только и знаетъ, что сять смерть, разрушеніе…
Лиз, какъ, и всегда это бывало съ ней, когда Козельцевъ начиналъ говорить серьезно и вдумчиво, стало грустно, но, какъ и всегда, она гордилась своимъ умнымъ другомъ, цнила то, что онъ бесдуетъ съ ней, какъ съ равнымъ себ по развитію товарищемъ.
А онъ становился все угрюме и мрачне.
— Всюду обманъ, ложь, пустота,— повторилъ онъ,— и я такъ ненавижу природу, жизнь, людей, себя…
Стало понемногу темнть, заря потухала, и небо длалось глубокимъ и синимъ. Козельцевъ и Лиза встали и безъ уговора пошли задами дачъ, туда, гд тянулись поля хлбовъ, и гд такъ пахло теперь зрющей рожью. Они прошли мимо дачи Козельцевыхъ, и имъ было видно, что въ одной изъ комнатъ горли свчи на ломберномъ стол, и четверо игроковъ сидли съ картами въ рукахъ. Въ числ ихъ былъ и отецъ Андрея, человкъ лтъ сорока пяти, съ короткимъ вздернутымъ носомъ, съ щетинистыми усами, съ рдкими завитушками волосъ вокругъ голаго черепа.
— Не понимаю я этого удовольствія, вообще не понимаю такой жизни,— проговорилъ Андрей:— отецъ только и знаетъ, что службу днемъ и карты вечеромъ… Стоитъ-ли жить ради этого!..
И опять повторилъ задумчиво и грустно:
— Столько у меня ненависти… Я все ненавижу…
Онъ говорилъ искренно. Въ его душ уже давно зародилась, стала рости и крпнуть глухая, томящая ненависть. Онъ ненавидлъ гимназію, самыя стны ея, воздухъ стараго, будто заплесневвшаго зданія, ненавидлъ эти звонки, которые рзали ухо, тревожили нервы, ненавидлъ почти каждаго изъ педагоговъ, манеру каждаго изъ нихъ входить въ классъ, садиться въ кресло, то расправляя фалды сюртука, то почесывая затылокъ, то потирая руку. Андрею казалось, что многіе изъ учителей, особенно математикъ Кускинъ и латинистъ Эванъ глядятъ на учениковъ хищно, плотоядно, захлебываются отъ волненія и радости, предвидя т муки, которыя должны испытывать ученики. Историкъ Пименовъ, тотъ несомннно наслаждался, ‘водружая’ двойки и единицы. Это было, такъ сказать, сладострастіе, восторгъ мучительства.
— Садитесь, миленькій, садитесь,— не трудите ножекъ… Вы уже вполн выяснили ваши цнныя познанія.
Жирная единица опускалась съ вершины клтки журнала внизъ ея,— P-разъ!.. Ну, теперь господинъ Мишинъ Анатолій…
Козельцевъ охотно и легко занимался математикой и физикой, но тяготился языками и исторіей. Возненавидвъ русскій языкъ, возненавидлъ Кантеміра, Ломоносова, Державина, и почти не зналъ послдующей литературы. Исторія была для него какой-то нелпой сказкой, въ которой короли, герцоги, консулы, диктаторы непрерывно о чемъ-то ссорились, дрались другъ съ другомъ, отыскивали престолы, теряли ихъ. Онъ не. понималъ, зачмъ ему надо знать Святославовъ, Изяславовъ, Ивановъ и Василіевъ, которые на его взглядъ только повторяли западныхъ Фридриковъ, Карловъ, Генриховъ. Смысла исторіи, какъ науки, онъ не улавливалъ.
Университетъ не манилъ его: онъ былъ увренъ, что и тамъ будетъ все та же скука, томленіе. И когда его спрашивали, куда онъ пойдетъ посл гимназіи, онъ устало отвчалъ съ вчно дремлющей въ его душ тоской:
— Не знаю.. Отецъ хочетъ, чтобы на юридическій…
— А сами-то вы?..
— Мн все равно…
Молодая парочка прошла по узенькой дорожк влво и очутилась въ пол. Передъ ними раскинулась огромная, слегка только взволнованная равнина, теперь уже подернутая мглой вечера. Сквозь эту мглу прорзывались серебряные лучи мсяца поднимавшагося изъ за деревьевъ парка, и окрестность представлялась таинственной, непонятной, почти сказочной.
— Пойдемте по дорог, далеко, далеко, — предложила Лиза.
— Пойдемте.
Ихъ охватывала прелесть свободы, быстраго движенія въ помолодвшемъ, слегка влажномъ воздух, стремленіе въ даль, въ эту загадочную даль. Она, конечно, была имъ хорошо извстна: вонъ тамъ пойдутъ перелски, потомъ опять поле, рчка Иленда, деревня Прудки,— но теперь не хотлось думать о томъ, что все это знакомо, хотлось врить, что вдали есть что-то новое, интересное, непохожее на обычное, ежедневное.
— Какъ странно,— замтила вдругъ Лиза, когда они, запыхавшіеся отъ быстрой ходьбы, пошли тише,— я моего папу совсмъ не знаю, не видала даже никогда, я родилась посл его смерти… Какъ это странно…
— Что же тутъ страннаго?— отвтилъ Андрей и сейчасъ же угрюмо задумался.
Мысли его перешли къ его собственному прошлому… Онъ видлъ себя ребенкомъ, потомъ подросткомъ и безсознательно жаллъ себя. У него были и отецъ и мать, но не было того, чего всегда хотло дтское сердце — ласки, нжности, тхъ таинственныхъ нитей, которыя связываютъ близкихъ людей между собою. Когда, бывало, онъ въ невольномъ порыв подсаживался къ матери, цловалъ ея руку, прижимался къ ней, точно вымаливая ласки, тепла,— мать, не отстраняя его отъ себя, сейчасъ же принималась за наставленія:
— Вотъ, ты уже сталъ большой мальчикъ и долженъ понимать и свое, и наше положеніе. Папа, самъ видишь, трудится, служитъ… Это не легко, мой милый… Вотъ, и ты долженъ учиться и учиться, въ класс по два года не сидть, а скоре кончать гимназію и университетъ, и тоже идти на службу…
Онъ это слыхалъ сотни разъ. Еще когда онъ былъ приготовишкой, ему уже повторяли эти истины. Жизнь понемногу вырисовывалась передъ нимъ въ вид длиннаго, огромнаго дома съ безконечнымъ числомъ комнатъ. Въ первыхъ отъ входа комнатахъ учатся, потомъ переходятъ въ другія и тоже учатся, потомъ двигаются въ дальнія и тамъ служатъ и играютъ въ карты. Человку больше нечего длать, какъ только учиться, потомъ служить и играть въ карты. въ этомъ его назначеніе, цль жизни, вся суть ея, все ея содержаніе.
Повидимому, его мать — робкая, озабоченная семейными хлопотами, а съ молоду терпвшая нужду женщина — и сама представляла себ жизнь въ подобномъ же вид. По крайней мр, Андрей никогда не слыхалъ отъ нея иныхъ истинъ, иныхъ поученій, кром истины о необходимости учиться, а затмъ служить. И онъ понемногу возненавидлъ эту истину, какъ возненавидлъ гимназію, уроки, хронологію, и незамтно для самого себя отдалился отъ матери, сталъ равнодушенъ къ ней и даже чувствовалъ порой раздраженіе, видя ея мелочныя хозяйственныя хлопоты, слушая ея крошечныя, но крпко усвоенныя жизненныя правила:
— Изъ копечки-то рубли складываются… Не откладываешь грошей на черный день, хвать, бда нагрянетъ, и пропадешь… Ты думаешь, завтра сдлаю это,— анъ завтра-то некогда, вотъ и слъ на мели…
Мальчикъ инстинктивно пытался приблизиться къ отцу. Послдній, одно время, сталъ чмъ-то величественнымъ, почти идеальнымъ въ его глазахъ.
Про Козельцева-отца говорили, какъ про человка неподкупнаго, строгаго человка долга, и Андрей почти влюбился въ него. Мальчику захотлось культа отца, робкаго поклоненія ему. Онъ подсаживался къ нему, глядлъ на него съ обожаніемъ, осторожно начиналъ съ нимъ разговоръ, задавалъ ему вопросы. Отецъ разсянно слушалъ его, глядя поверхъ очковъ, отвчалъ коротко, отрывисто и наконецъ нетерпливо обрывалъ:
— Теб еще рано задаваться этими мыслями… Вотъ, выростешь, узнаешь все… Да и некогда мн…
Ему надо было успть пробжать газету, вздремнуть посл обда, приготовить на завтра дло, а вечеромъ сыграть въ винтъ.
И Андрей отошелъ отъ него, какъ отъ алтаря безплодныхъ моленій…
Ему было лтъ шестнадцать, когда онъ вдругъ вспомнилъ, что у него была когда-то младшая сестра Лиля. Она умерла лтъ шести, а ему тогда было лтъ восемь. Онъ помнилъ свои игры съ сестрой, а также и то, что постоянно ссорился и даже дрался съ ней. И теперь ему казалось чмъ-то чудовищнымъ то, что онъ жилъ съ ней недружно. Если бы она не умерла, ей было бы теперь лтъ четырнадцать, и онъ страстно любилъ бы ее, берегъ, охранялъ. Эта мечта объ умершей сестр понемногу овладла имъ, погрузила его въ какой-то фантастическій міръ, полный сладостныхъ переживаній. Лиля не умерла, она постоянно жила около него, она была добрая, милая, нжная, она, какъ и онъ, была въ сторон отъ старшихъ въ семь, она думала только о немъ, своемъ печальномъ брат, и за его любовь къ ней награждала его нжностью, участіемъ. Когда онъ задумывался, она подходила къ нему, гладила его голову рукой, обнимала его, цловала, шептала какія-то милыя слова, и ему становилось легче на душ, тепле…
Время шло, Лиля стала уже большой. Андрей зорко слдилъ, чтобы ея сердце не было похищено какимъ-нибудь недостойнымъ человкомъ. Онъ ревниво приглядывался къ окружающей молодежи и, наконецъ, выбралъ ей жениха. И вотъ, Лиля замужемъ и счастлива, но и ей, и Андрею тяжело жить врозь. Тогда онъ бросаетъ родительскій домъ и перебирается къ сестр, онъ весь живетъ ея интересами, онъ отказался отъ личной жизни, его счастье, это счастье Лили…
Эти грезы совершенно поглотили Андрея, былъ періодъ, когда онъ жилъ двойною жизнью. Одна была реальная, скучная, въ холодномъ дом, гд царилъ догматъ: учиться, служить, другая призрачная, но полная нжности, любви, присутствія милаго, женскаго сердца, тайныхъ помысловъ о теплот этого сердца…
Андрей видалъ во сн эту уже давно несуществующую Лилю, слышалъ ея голосъ, чувствовалъ себя счастливымъ, ловя на себ взглядъ ея кроткихъ, любящихъ глазъ. Доходило до того, что иногда въ сумеркахъ онъ вдругъ оглядывался, искалъ кого-то глазами, ему чудилось, что позади него стояло милое, граціозное, а главное, беззавтно любящее существо, его сестра, его Лиля…
Домашніе замчали, что онъ всегда точно сонный, разсянный, что иногда какъ-то безсмысленно улыбается, что-то шепчетъ, оглядывается, но не особенно безпокоились. Козельцевъ-отецъ на вопросъ жены отвтилъ опредленно:
— Пустяки… Это переходный возрастъ… Тутъ разныя бываютъ странности… Пройдетъ…
И дйствительно прошло. Образъ Лили понемногу потускнлъ, сердце устало отъ безплотной мечты, но не потеряло жажды любви. Андрей пытался удержать отлетающій при, зракъ, но онъ былъ безтлесный, и его руки хватали только воздухъ. Лиля уходила отъ него, милая и прекрасная по прежнему, но уже не реальная, какъ прежде, не отрывающая его отъ дйствительности.
Вотъ въ этотъ то періодъ своей жизни онъ и встртился съ Лизой Панковой.
Ему было особенно тяжело въ послднее время. Жизнь, прежде казавшаяся просто скучной, однообразной, томительной процедурой, теперь ужасала его. Въ созрвающемъ мозгу рождалось представленіе о зл, царящемъ въ мір, о невозможности жить вн его власти. Приходили иногда утшительныя, но отрывистыя мысли о борьб съ этимъ зломъ, вспоминались эпизоды недавняго прошлаго, когда, казалось, кучка смлыхъ объявила войну врагу, но мысли эти заволакивало туманомъ. Воиновъ, бившихся за правду, нтъ, да и кто разберетъ, гд правда, гд обманъ.
Однажды Андрей, уже совсмъ большой юноша, попытался еще разъ обратиться къ отцу.
— Скажи мн, которая изъ политическихъ партій права? Я ничего не могу разобрать..
Козельцевъ отецъ посмотрлъ на него тупымъ, разсяннымъ взглядомъ, потомъ побагровлъ и сильно ударилъ кулакомъ по столу.
— Если ты мн… политикой… выпорю!.. Не погляжу ни на что…
Но политическіе вопросы продолжали волновать Андрея, не принося однако никакого облегченія. Казалось заманчивымъ, волновало сердце то, что вотъ люди въ цвт лтъ безстрашно идутъ на смерть во имя будущаго счастья человчества, во имя будущей общественной правды, припоминались безчисленные примры героизма, самопожертвованія. Но все же и тутъ зло, и тутъ кровь, гибель людей. Андрей не могъ хладнокровно вспоминать описаніе страданій тхъ, которые погибали отъ бомбъ, отъ револьверовъ. И кром того, вдь, не одн намченныя жертвы страдали и умирали, смерть постигала и неповинныхъ, случайныхъ свидтелей всего этого, женщинъ, дтей, стариковъ. Всего ужасне то, что въ ряды носителей идеи протискались провокаторы, іуды, предатели. И все движеніе закончено разстрломъ, вислицами, тюрьмами. И нтъ уже ничего и никого. Куда ни сунься, всюду рискуешь встртить предательство, торжествующее, царящее зло.
Въ гимназіи, среди товарищей нечего искать сочувствія, тамъ теперь можно найти и примрныхъ мальчиковъ, ничего кром учебниковъ не знающихъ, и ‘патріотовъ’, повторяющихъ со словъ ихъ родителей, что вс лвые закуплены жидами, и просто раннихъ пьяницъ, развратниковъ, но почти не увидишь тхъ, которые-бы, готовились въ будущемъ къ борьб за правду. А если и попадаются такіе, они точно пришиблены, растеряны, они угрюмы, подавлены, потому что имъ не на что опереться, не во что врить…
И Андрей Козельцевъ инстинктивно прилпился къ Лиз. Чувственность еще не проснулась въ немъ, онъ просто искалъ друга, которому онъ могъ бы врить, ему нуженъ былъ другъ съ душою женщины, которая была бы ему и сестрой, и матерью. Онъ не сомнвался, что именно онъ, а не Лиза, главенствуетъ въ ихъ дружб, и не замчалъ, что сразу же поддался ея женскому вліянію…
— Что жъ тутъ страннаго?— задумчиво повторилъ онъ,— бываетъ… Вонъ у меня и отецъ, и мать, а я все равно, что одинокій… Это еще хуже..
Они повернули назадъ и шли теперь тихонько, усталые и разнженные прелестью ночи. Мсяцъ уже спрятался за вершины деревьевъ. Было темно и тихо, слегка влажно. А дали заволакивались дымкой чего-то таинственнаго, сказочнаго.
— А знаете,— начала Лиза и сразу оробла отъ своихъ словъ,— я утромъ сегодня видла палача.
— Какого палача? Что вы?..
— Ей-Богу видла… Вонъ того, что весной, когда экзамены были, вшалъ въ тюрьм… Давеча нашъ прокуроръ у насъ завтракалъ, такъ онъ поглядлъ и говоритъ: эге, говоритъ, знакомая морда… А потомъ нагнулся къ Ван Ларскому и шепнулъ: палачъ… А я слышала… Ей-Богу…
Козельцевъ былъ очень взволнованъ.
— Ну, и что же?.. какой онъ?..
— Такъ, небольшой, широкій… Усы этакъ впередъ торчатъ… Шелъ куда-то внизъ, вонъ туда…
И добавила уже совсмъ робко и наивно:
— Можетъ, опять кого-нибудь вшать?
Козельцевъ вздохнулъ и проговорилъ угрюмо, мрачно:
— Зачмъ же жить?.. Разв можно теперь жить?.. Да и къ чему?..
Она взяла его подъ руку, и тихонько проговорила:
— А чтобы любить…
— Любить?.. да… Любить надо… безъ любви нельзя…
И задумчиво продекламировалъ, будто про себя.
Я изъ дома бдныхъ Азровъ,
Полюбивъ, мы умираемъ…
Однажды вечеромъ цлая компанія изъ Панковыхъ, Козельцевыхъ, Лариныхъ и Суриныхъ направилась на музыку въ паркъ, который былъ за версту отъ ихъ дачъ.
Какъ и всегда, было скучно и утомительно, и грустно на большомъ кругу, залитомъ электричествомъ, около деревянной веранды, гд ужинали и пили вино и пиво, противъ раковины, откуда неслись безсмысленные звуки струннаго оркестра… Въ эту теплую, неподвижную ночь здсь было душно, невыносимо. Отъ человческаго дыханія, пота, отъ духовъ образовалась одуряющая атмосфера. Большинство слушателей томилось, женщины скучали, мужчины вспоминали о прелести винта, но, какъ всегда бываетъ, почти каждому хотлось притвориться любителемъ и знатокомъ музыки. Слышались замчанія: обратите вниманіе, сейчасъ будетъ удивительная музыкальная фраза… Ахъ, какъ это исполняютъ въ Вн, я слышала это въ прошломъ году…
Панкова очень безпокоилась за Нитуша и, отрываясь отъ музыкальнаго наслажденія, поучала его громкимъ шепотомъ, не сомнваясь, что сосдямъ ея слова доставятъ наслажденіе.
— Надо песику быть терпливымъ… Слушай музыку… Что? не любишь?— Нитушъ слегка скулилъ. Тогда она, смясь, зажимала ему рукой ротъ и поясняла сосдямъ:
— Это онъ гулять зоветъ… Гулять хочетъ песикъ?.. Ну, погоди же немножко…
Козельцеву отцу стало откровенно скучно. Онъ громко звнулъ и пошелъ на веранду искать партнеровъ въ винтъ. Понемногу расходились и другіе, и, когда Андрей съ Лизой вздумали пройтись по темнымъ, тнистымъ аллеямъ парка, на кругу передъ раковиной, сотрясавшей воздухъ никому непонятными ‘музыкальными фразами’, стало совсмъ пусто, а въ аллеяхъ бродили и сидли на скамьяхъ парочки. И вс говорили почему-то шепотомъ, будто стыдясь чего-то, будто боясь нарушить какую-то тайну.
Изрдка раздавался сдержанный смхъ, но сейчасъ же и умолкалъ. Среди этихъ черныхъ аллей, въ эту темную ночь незримо совершалось таинство влеченія, въ воздух носилась любовь, чувственность.
— Пойдемте назадъ,— сердито проговорилъ Козельцевъ.
Ему было не по себ. Онъ почти задыхался. Эта трепетная чувственность, которой была напоена атмосфера, эти пары, бродившія по аллеямъ, этотъ шепотъ страсти почти оскорбляли его. Ему становилось больно за Лизу, хотлось оградить ее отъ всего, что ему казалось непристойнымъ, гадкимъ.
Но этотъ же трепетъ страсти понемногу сообщался и ему, начиналъ туманить его мозгъ, зажигалъ кровь.
— Подождите, пройдемся еще,— просила Лиза.
Она жадно приглядывалась къ темнот лса, прислушивалась къ шепоту тишины. Инстинктъ уже говорилъ въ ней, дразнилъ ее. Передъ ней, какъ въ туман, проходила какая-то таинственная, завлекательная картина, и ей хотлось разглядть ее…
Этотъ вечеръ былъ нкоторымъ переломомъ въ отношеніяхъ между Козельцевымъ и Лизой. Ему стало трудно преодолвать чисто чувственное влеченіе къ двушк, а она теперь думала о будущей ихъ супружеской близости и стыдилась этого сладкаго предчувствія и волновалась…
Дня черезъ два посл этого, въ яркій солнечный день они сидли на зеленомъ пригорк надъ рчкой. Андрей былъ обычно угрюмъ и задумчивъ.
— Да,— проговорилъ онъ,— любить надо, это законъ природы… Но потомъ надо умереть…
Я, изъ дома бдныхъ Азровъ,
Полюбивъ, мы умираемъ…
Лиз стало грустно.
— Зачмъ вы все о смерти?.. Не надо,— сказала она.
Но Козельцевъ уже былъ во власти своихъ думъ, родившихся минувшей зимой, въ одну изъ тхъ минутъ душевнаго разлада, когда подростокъ, превращающійся въ юношу, начинаетъ ясне разглядывать жизнь, разглядываетъ загадки ея, поражается ея тайнами.
На него произвела глубокое, острое впечатлніе одна знакомая его матери, нкая Онисимова. Это была женщина лтъ тридцати пяти, неопредленнаго общественнаго положенія. Была она замужемъ, но съ мужемъ разошлась уже года три, жила въ плохенькихъ меблированныхъ комнатахъ, бгала по грошевымъ урокамъ, бралась за вязанье чулокъ на машинк, посылала въ редакціи газетъ переводы съ французскаго разныхъ мелкихъ разсказовъ, вообще добывала копейку, гд и какъ могла. Была она похожа на чахоточную со своей худобой, впалой грудью, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ и лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ. Но при этой видимой болзненности она всегда казалась оживленной, подвижной и при томъ какъ-то странно радостной. А странность состояла въ томъ, что сердце ея будто веселилось тми скорбями и непріятностями, которыя встрчались на ея жизненномъ пути, она точно кокетничала своими несчастіями, своей неудачной жизнью.
— Ахъ, знаете, Елена Николаевна,— говорила она радостно возбужденно, входя къ Козельцовымъ,— мой-то благоврный пишетъ, что не будетъ больше высылать мн деньги… Всего по десяти рублей высылалъ, и того теперь нтъ… Значитъ, я должна теперь отказаться отъ ужина…
И смялась, какъ будто приглашала любоваться ею или жалть ее.
— А я сегодня, представьте, съ полчаса не могла утромъ приподняться съ постели. Только съ подушки голову, сейчасъ въ глазахъ темно, сердце не бьется, дурнота такая…
И оглядывала всхъ веселыми, искрящимися глазами.
Главные ея разговоры были о томъ, что у нея кровь идетъ горломъ, что въ сердц перебои, что правая почка блуждаетъ, что въ ног у нея ишіасъ. И говорила она все это, хихикая, точно наслаждаясь, точно гордясь обиліемъ немощей. Это было противно, но Андрей иногда слушалъ ее внимательно и старался ршить въ ум, что именно чувствуетъ этотъ человкъ, когда раздумывается надъ своимъ положеніемъ, какъ представляетъ свое будущее. Однажды онъ задалъ ей вопросъ въ этомъ род.
Онисимова весело расхохоталась и сдлала видъ, что не можетъ удержать своего беззаботнаго смха.
— Ахъ, какой вы милый, наивный… Ха, ха, ха… Да, вдь, это же такъ просто, такъ естественно… Ха, ха, ха… Пока могу, ну, крплюсь, а когда будетъ уже не въ моготу, такъ и готово…
— То есть, какъ?
— А такъ. Отравлюсь, утоплюсь или что-нибудь въ этомъ род…
Она съ радостной улыбкой оглядывала слушавшихъ ее, а Андрею стало окончательно противно. Эта дама, несомннно, ломалась, воображала, что ей очень къ лицу такая бравада. Но черезъ недлю стало извстно, что Онисимова дйствительно отравилась, оставивъ на стол запечатанный конвертъ съ маркой и адресомъ: ‘людямъ’. А въ конверт было письмо: ‘прощайте, мои милые. Ваша Клавдія Онисимова’…
Этотъ случай, въ связи съ постоянными бесдами покойной о ея печаляхъ, не выходилъ изъ головы Андрея. Онъ перебиралъ на вс стороны психологію Онисимовой и сталъ приходить къ выводу, что умершая была права, что цпляться, во чтобы то ни стало, за жизнь не умно и даже неприлично. И теперь, сидя съ Лизой на душистой лужайк, онъ опять напалъ на эту мысль.
— Вдь, знаете,— говорилъ онъ,— это даже не страшно… Глядите, вонъ тамъ кружатся дв бабочки… Я буду говорить откровенно, потому что… въ этомъ нтъ ничего такого… стыднаго… Я даже читалъ гд-то, что человкъ… передъ любовнымъ… актомъ… долженъ сотворить молитву.. Это, разумется, абсурдъ, но мысль глубокая… А главное— физіологія учитъ…
Лиза понимала смутно, что такое физіологія, но утвердительно покачивала головой и гордилась тмъ, что у нея съ Андреемъ ведутся такія умныя бесды.
— Такъ вотъ, видите,— продолжалъ Козельцевъ,— здсь, у этихъ бабочекъ любовь… Ну, а когда любовь окончится, он умираютъ… Это понятно: зачмъ же дальше жить?.. Дальше только зло и горе… Люди должны бы также поступать… Мигъ, одинъ мигъ любви и счастья и… не надо печалей, скуки, не надо жизни…
Надъ ними сіяла вчной красой лазурь неба, солнце обливало золотомъ яркую зелень луговъ, и рчку, и синющіе далекіе лса. И въ этомъ упоительномъ зно, въ этомъ аромат совершающейся жизни, въ непрестанной работ природы кружились, взлетали и опять опускались цвтные мотыльки, мелькали голубыя стрекозы, трепетали маленькія мушки…
— А я и не знала,— прошептала Лиза смущенно.
— Чего вы не знали?
Но ей стало стыдно докончить. Мысль, что и бабочки, и мушки, и все, что живетъ, движется, питается, ссорится, уничтожаетъ другъ друга, что весь этотъ животный міръ тоже любится, чтобы имть потомство, никогда не приходила ей въ голову. Теперь точно вдругъ завса какая-то спала съ ея сознанія, и она поняла многое, что раньше совершалось на ея глазахъ, но не рождало въ ней никакой идеи. И ей стало почему-то больно…
— Неужели?— повторила она и чувствовала, что ей хочется плакать. Туманъ, покрывавшій сознаніе Лизы, разсялся, и родилось новое представленіе, которое опять больно ударило въ сердце. Значитъ, и вс люди, и она — Лиза — плодъ того же любовнаго порыва? Лиза слегка отвернулась, прикрыла глаза рукой и тихо, незамтно заплакала…
А Козельцевъ продолжалъ авторитетно, тономъ наставника:
— Ну, да, все изъ любви, изъ страсти… Это — великій актъ природы… И глупости, будто это стыдно… Стыдно, если пошлый разговоръ, а любовь, это, понимаете, взаимное стремленіе половъ, это священно… Надо только одухотворятъ это… Вотъ, и мы любимъ другъ друга… Это правильно, законно… Но только…
Онъ остановился и на мгновеніе задумался. Опять въ голов его пронеслись картины окружавшей его жизни, вс уродливыя мысли, вс больныя ощущенія, которыми онъ былъ полонъ, вглядываясь, вдумываясь въ окружавшую его дйствительность, и опять знакомая ему тоска поднялась въ сердц.
— Въ нашъ вкъ,— тихо говорилъ онъ, будто говоря самому себ,— въ этомъ скопленіи зла, всякой неправды, принужденія… когда не на что даже надяться и не во что врить, надо руководиться только разумомъ… Любить, потому что это… законъ природы… а потомъ.. уйти… изъ жизни… Какъ эти мотыльки…
Лиза плохо слушала его… Та обида, которую она чувствовала, обида при вид раскрывавшейся загадки жизни, загадки любви, все продолжала томить ее. И двочка вдругъ поднялась и проговорила, едва сдерживая слезы:
— Мн надо… домой…
Въ теченіе нсколькихъ дней она была сама не своя, и влюбленность ея будто остыла. Но понемногу впечатлнія новой идеи сгладились, а взамнъ ихъ сильне проснулась любовь къ Андрею и ясне приняла чувственный характеръ. Лиза внутренно вздрагивала, когда Козельцевъ нажималъ огромной своей рукой ея дтскую руку, или когда они прикасались другъ къ другу плечами. Однажды, сидя за ужиномъ рядомъ съ Андреемъ, она нечаянно дотронулась туфелькой до его ноги, и ощущеніе отъ этого прикосновенія было такъ пріятно, что она не отняла ноги, хотя застыдилась и не знала, куда глаза двать. Панкова даже замтила ей:
— Что это ты, Лизокъ, какая пунцовая? И будто во сн… Она еще боле покраснла и не знала, что отвтить.— Ахъ, мама, такъ жарко… А тутъ еще этотъ противный Нитушъ…
Панкова обидлась.
— Ну, ужъ пожалуйста… Постоянныя нападки на моего песика… Нитушъ, поди сюда, сердце мое… Лаять нельзя, это неприлично…
Любовь у Козельцева и Лизы принимала трепетный оттнокъ и какъ будто отдалила ихъ другъ отъ друга. По тайному инстинкту они рже оставались одни, рже ходили въ поле и къ рчк, а когда бывали одинъ на одинъ, то чувствовали смущеніе, слова нз вязались одно съ другимъ, а голоса вздрагивали. Андрей опасался садиться слишкомъ близко около двушки, а она уже не брала его такъ свободно и доврчиво подъ руку, какъ прежде. Оба точно боялись дальнйшаго сближенія. Лиза при этомъ руководилась, хотя и безсознательно, чувствомъ самосохраненіе, а въ Андре господствовало то рыцарское отношеніе къ женщин, которое онъ, неизвстно какъ, воспиталъ въ себ…
И эта дтская любовь, начавшаяся по теоріи, вырождалась понемногу въ настоящую чувственную, хотя еще и чистую, невинную страсть… Мысль о смерти теперь почти не появлялась у Андрея. Иногда по привычк онъ еще представлялъ себя мертвымъ, но всегда вмст съ Лизой. Тогда онъ умилялся и даже до легкой слезливости. ‘Вотъ это была любовь’,— скажетъ, думалось Андрею, отецъ и грохнется въ рыданьяхъ на полъ.— ‘Они были слишкомъ хороши для жизни, а потому и умерли’,— добавитъ директоръ обихъ гимназій. ‘Бдные молодые люди’,— замтитъ классный наставникъ Перхуновъ,— ‘ихъ устрашила современная жизнь съ ея озлобленіемъ и кровью. Да, имъ лучше было умереть’… А латинистъ Эванъ, который, въ сущности, умный человкъ, добавитъ съ глубокимъ убжденіемъ уже про одного Андрея: ‘міръ потерялъ въ немъ будущаго великаго человка. Это былъ бы европейскій ученый’…
Вс эти мысли трогали и усыпляли, разнживали Андрея, доставляя ему нсколько слезливое наслажденіе, но уже не господствовали въ немъ, какъ прежде. На первомъ план было жгучее и страстное чувство, которое онъ сталъ испытывать къ Лиз. Онъ уже не могъ не являться съ утра на дачу Панковыхъ, сталъ разсянъ и такъ упорно поворачивалъ голову въ сторону Лизы, что вс замтили, наконецъ, его влюбленность и слегка поддразнивали и его, и Лизу. И это доставляло ему новыя страданія. Онъ пытался отшучиваться, иногда осиливалъ себя, старался быть веселымъ и развязнымъ, но не всегда удачно.
Потомъ ему захотлось ревновать Лизу. Такъ какъ ревновать было не къ кому, то онъ началъ разыскивать соперника. Иногда Ларскій отрывался отъ мыслей о своихъ служебныхъ успхахъ и о будущей карьер, тогда онъ подсаживался къ Лиз, поддразнивалъ ее Козельцевымъ, а когда двочка сердилась, то бралъ ея руки, цловалъ ихъ, строилъ гримасы и добивался того, что она начинала смяться. Онъ всегда относился къ ней, какъ къ ребенку, всегда любилъ подразнить, и Андрею это обращеніе съ его будущей невстой казалось естественнымъ. Но теперь онъ вдругъ возмутился и сдлалъ Лиз легкую сцену, въ теченіе цлаго получаса они дулись другъ на друга, потомъ помирились, и Андрей въ первый еще разъ поцловалъ у нея руку. И долго не могъ уснуть въ ту ночь, припоминая сладость этого поцлуя…
Въ конц іюля Ларскіе ухали въ Петербургъ, и, хотя ни Козельцевъ, ни Лиза не чувствовали къ нимъ особой нжности, но съ ихъ отъздомъ на дач Панковыхъ стало какъ-то пусто и грустно.
Погода къ концу мсяца рзко перемнилась, стали перепадать дожди, ровные, монотонные, осенніе. Въ охолодвшемъ воздух повисла сырость, ночи были длиннй и темнй, предчувствовалась уже недалекая осень.
Въ первой половин августа на поляхъ оставался только ленъ да гречиха, но послднюю тоже собирались косить. По утрамъ уже стадились нкоторыя изъ перелетныхъ птицъ, и только жаворонки да дрозды напоминали своими голосами, что жизнь еще не оставила земли. Природа, измученная непрерывной работой творчества и страстью, теперь отдыхала, истомленная, жаждущая покоя, осенняго сна…
И Козельцеву, и Лиз было грустно. Они все боле и боле сближались, и обоимъ имъ казалось, что они уже не могутъ жить одинъ безъ другого. И еще имъ казалось, что просто разговаривать, наслаждаться взаимнымъ присутствіемъ недостаточно, ихъ тянуло къ прикосновеніямъ рукъ, къ поцлуямъ, имъ нужно было все то безуміе влюбленности, отъ котораго они стыдливо воздерживались все лто.
Лиза совсмъ подчинилась вліянію Андрея, она думала его думами, глядла его глазами. А такъ какъ онъ обыкновенно бывалъ задумчивъ, порой мраченъ, то и она утрачивала шаловливый дтскій характеръ, становилась задумчива и даже похудла.
— Не постигаю, что это съ моей Лизой длается,— говорила Панкова давнишней своей пріятельниц Болтановой, состарвшейся двушк.
— Я думаю,— осторожно заключала послдняя,— что у ней есть этакое… ну, врод влюбленнаго состоянія…
— Ахъ, голубушка, да не то, что состояніе. Прямо влюблена, какъ кошечка… Я, вдь, это вижу. Но только къ чему такая меланхолія? Мы, бывало, съ двнадцати лтъ влюблялись по уши, но носовъ не вшали…
Однажды въ сумерки на дач у Панковыхъ собралось общество. Былъ какой-то молодой учитель гимназіи, Сурина съ мужемъ, тоже еще молодымъ человкомъ, но уже страдавшимъ одышкой отъ полноты, былъ студентъ, офицеръ, барышня неопредленныхъ лтъ. Огня еще не зажигали, и Панкова, распорядившаяся, чтобы подали лампу, встртила общую просьбу позволить посумерничать.
За стнами дачи шелъ непрерывный и тихій, совсмъ осенній дождь, небо покрылось сплошной срой пеленой. Было грустно, почти до унынія.
Кто то изъ мужчинъ попробовалъ развеселить общество шуткой, веселымъ анекдотомъ, но успха не имлъ. Хотлось тихой бесды, настроенія исключительнаго, которое гармонировало бы съ опечаленной природой.
— Не люблю я деревни въ эту пору года,— сказалъ жизнерадостный офицеръ,— въ такую погоду тянетъ въ городъ, гд электричество, оживленіе, такъ сказать, пульсъ жизни… А тутъ только привидніямъ впору гулять подъ дождемъ…
— Знаете,— отозвался тучный Суринъ,— и электричество не всегда помогаетъ противъ привидній. Вотъ я слышалъ случай, когда и въ город случилось нчто сверхъестественное.
И онъ разсказалъ какую то таинственную исторію про появленіе двойника.
— Да, бываетъ,— отозвался учитель,— вотъ я тоже знаю одинъ странный фактъ…
Ихъ обоихъ выслушали съ жаднымъ вниманіемъ, съ какимъ не стали бы слушать при свт іюньскаго солнца, при пніи жаворонковъ. А теперь разсказы изъ міра таинственнаго лились одинъ за другимъ, почти каждый изъ кружка зналъ какой-нибудь фактъ изъ области непонятнаго, сверхчувственнаго, и почти каждому хотлось врить, что это дйствительно факты, что міръ населенъ выходцами изъ загробнаго міра. Настроеніе возрастало, многимъ становилось жутко. Казалось, что. вонъ тамъ въ темномъ углу за печкой сидитъ что то странное и страшное, что изъ сосдней комнаты, вотъ-вотъ, покажется кто-то въ бломъ. И это настроеніе доставляло жуткое, но пріятное ощущеніе.
Студентъ-математикъ попробовалъ резюмировать отдльныя мннія, заговорилъ о принцип единства энергіи въ природ, но сбился. Учитель глубокомысленно добавилъ:
— ‘На свт много есть такого, другъ Гораціо’.
Но эти вставки только мшали. И Суринъ опять началъ серію таинственныхъ разсказовъ:
— Однажды, господа, со мной вотъ что произошло..
Лиза сидла около матери, но вскор ей стало и робко, и грустно. Она потихоньку перебралась на свободный стулъ къ Козельцеву, потомъ подвинулась еще ближе къ нему и, наконецъ, прижалась къ его плечу.
— Какъ-то грустно,— прошептала она, — и право же страшно жить…
— Ну,— отвтилъ онъ разсудительно и стараясь остаться на высотахъ смышленія,— при изученіи позитивныхъ наукъ…
Но и онъ не докончилъ сзоей туманной мысли, потому что и ему было грустно и немного жутко. А разсказы продолжались. Передъ кучкой сидвшихъ проходили двойники, призраки, женщины въ бломъ, туманныя фигуры, которыя имли способность тутъ же на глазахъ таять, исчезать. Міръ понемногу оказывался заселеннымъ миріадами духовъ, существъ изъ ‘эфирной матеріи’. Послднія жили между людьми, невидимыя, но несомннныя, они были вотъ тутъ, между собесдниками, они, быть можетъ прикасались своими призрачными лицами къ ихъ лицамъ, они безшумно скользили ночью по комнатамъ, нагибались надъ спящими, разглядывали ихъ лица, наввали имъ сны и грезы, порою мучили ихъ кошмарами, внушали предчувствія, порой злобно шутили, стучали по стнамъ, опрокидывали мебель. Собаки чуяли ихъ, визжали отъ страха, забивались подъ кресла и диваны, а они скользили, вились въ воздух, печальныя, порой злобныя, враждебныя человку. И некуда уйти отъ нихъ, они всюду: въ лсахъ, надъ болотами, на дорогахъ, въ человческихъ жилищахъ.
И всмъ присутствующимъ казалось въ эту минуты предвечерняго тихаго настроенія, что представленіе это можетъ быть правдой: кто же заглядывалъ въ потусторонній міръ, кто можетъ знать вс тайны мірозданія?
Фантомы, ларвы, эггрегоры, элементалы наполняли небольшую залу дачи, окружали сидящихъ своими тайнами. И Козельцову чудилось, что онъ теперь не въ знакомомъ, ему дом, а гд-то въ иномъ, невдомомъ и глубоко скорбномъ мір, откуда нтъ возврата къ жизни земной, къ солнцу и радостямъ бытія. Съ нимъ была Лаза, тоже страдающая, скорбная, и они прижимались другъ къ другу, и оба чувствовали, что они въ безконечности мірозданія,— страдающіе, забытые, сиротливые.
Потомъ пролетлъ еще одинъ странный мигъ, во время котораго Андрей точно прозрлъ внутреннимъ взоромъ. Онъ какъ-то сразу, не умомъ, а всмъ своимъ существомъ почувствовалъ, что жажды жизни у него уже нтъ, что онъ уже отршился отъ инстинкта самосохраневія, что его тянетъ къ себ тайна могилъ. Онъ ближе нагнулся къ Лиз, втараясь разглядть ея лицо, и какимъ-то внутреннимъ чувствомъ понялъ, что и она переживаетъ нчто подобное тому, что было въ его душ…
Когда Козельцевы и Панковы перехали въ городъ, отецъ Андрея счелъ умстнымъ сдлать сыну внушеніе:
— Помни, что ты второгодникъ, а потому изволь учиться, какъ слдуетъ. Твое дло зубрить и больше ничего… Ты еще мальчишка, и потому всякія тамъ фантазіи изволь оставить… Ученикъ и больше ничего…
Андрей пропустилъ это замчаніе мимо ушей, ему было не до того. Онъ былъ страшно подавленъ тмъ, что не могъ теперь видаться съ Лизой ежедневно, какъ лтомъ. Онъ страдалъ отъ чувства, одиночества. Вокругъ него не было никого, онъ шелъ въ пустын, заброшенный, глубоко несчастный, одинъ съ своими думами. И не было выхода изъ этого положенія.
Уроки ршительно не укладывались въ его памяти. Не прошло и мсяца, какъ онъ нахваталъ двоекъ и единицъ, и директоръ грозилъ пожаловаться отцу.
Но даже и это скользило по его сознанію, не оставляя никакого слда. Ему было не до того, ему нужна была Лиза, ея присутствіе, взглядъ ея милыхъ дтскихъ глазъ, звукъ ея ласковаго голоса. Чувственность опять исчезла, осталась только жажда ласки, участія, общенія съ человческимъ сердцемъ. Лиза согрвала его душу тмъ тепломъ, котораго одъ никогда не испытывалъ раньше и къ которому онъ привыкъ за лто. Но Лизы теперь не было около него, и его угнеталъ холодъ жизни…
Когда являлась возможность забжать къ Панковымъ, онъ внутренно дрожалъ, жадно отъискивалъ глазами Лизу, судорожно жалъ ея руку и каждый разъ думалъ о томъ что она еще миле ему, еще дороже, чмъ прежде.
Если случалось, что ея не было дома, и ему приходилось уходить безъ свиданія съ ней, онъ совершенно падалъ духомъ, приходилъ въ отчаяніе, даже плакалъ, шагая по тротуарамъ на другой конецъ города.
Эта осень начиналась для него сплошной пыткой человка, осужденнаго на полное духовное одиночество…
Однажды, проводя праздничный вечеръ у Панковыхъ, онъ нечаянно подслушалъ разговоръ, который вела Лизина мать съ Болтановой.
— Ршительно не пойму, что это такое длается съ Лнэочкомъ. Такая стала нервная, исхудала, ничего не стъ, учится плохо…
— Ахъ, Василиса Николаевна, вдь, въ васъ она нервами.
— Это правда, голубчикъ, я сплошной нервъ. Но вы видите, я переламываю себя, я знаю, что мой долгъ матери…
Потомъ добавила, подумавъ немного:
— Неужели тутъ въ самомъ дл любовь?
— Я такъ полагаю, что влюблена…
— Странно.. Этотъ Андрюша мальчикъ хорошій, но, вдь, они оба еще совсмъ дти. Серьезнаго, настоящаго чувства у нихъ не можетъ быть… Ничего не понимаю…
Зато Андрей понялъ, и у него родилась, и стала зрть одна новая идея. Онъ ее лелялъ въ теченіе цлой недли, сталъ еще разсянне, получилъ еще дв двойки и, наконецъ, пришелъ къ окончательному выводу.
Однажды вечеромъ онъ съ ршительнымъ видомъ захлопнулъ учебникъ, отшвырнулъ его, потомъ одлся и тихонько выбрался на улицу. Была темная осенняя ночь, уже напились заморозки. Небо горло безконечностью звздныхъ огней, и звзды, казалось, пристально всматривались въ землю и жалли ее, жалли мятущееся на ней, страдающее человческое сознаніе…
Андрею было жутко и больно, онъ сознавалъ, что ршается на великій шагъ, что его увлекаетъ въ туманное будущее какая-то таинственная сила.
Онъ осторожно вошелъ въ кухню дома Панковыхъ и смущено спросилъ про Лизу. Одноглазая, всегда будто сердитая, Лукерья поглядла на него черезъ плечо.
— Барыни нтъ, одна только барышня… А только что уходи ты, кавалеръ. Барыня все жучила Лизочку, а та плакала… Барыня говоритъ: не смй ты видаться съ Андрюшей, пущай по праздникамъ приходитъ и больше ничего… Ты, говоритъ, дите малое, и рано теб любовь заводить… Ты, говоритъ, учись…
Козельцевъ не дослушалъ ея. Онъ быстро прошелъ по знакомымъ комнатамъ, еще не видя Лизы, почувствовалъ ея присутствіе, а когда вошелъ въ угольную, гд двочка-безнадежно сидла надъ ршеніемъ задачи, то самъ не понялъ, какъ случилось, что онъ обнялъ вдругъ Лизу и жадно прильнулъ къ ея пухлымъ дтскимъ губамъ. Это былъ ихъ первый поцлуй. Они оба потеряли на одинъ мигъ сознаніе и стояли обнявшись, въ восторг начавшагося сближенія. Въ этой поз и застала ихъ старая Лукерья, которая вошла въ комнату вслдъ за Козельцовымъ, и неожиданно прослезилась.
— Охъ, вы, дти, дтки,— нараспвъ и жалостно заговорила она,— любиться-то сладко, сама знаю… А только уходи-ка ты, батюшка Андрюшенька, барыня заругаетъ… Лизаньк учиться, вишь, надо…
— Лукерья, голубушка, одну только минутку, — умолялъ Андрей,— я только вотъ ей что-то скажу… А потомъ, ей-Богу, уйду…
А когда Лукерья ушла, уже ворча на ‘баловниковъ’, онъ заговорилъ, лихорадочно, торопливо:
— Я больше не могу, я уже ршилъ… Я завтра же скажу отцу, что выхожу изъ гимназіи и женюсь на теб… Хорошо? И ты тоже скажи своей мам… Какого, въ самомъ дл, чорта мн въ этихъ аттестатахъ?.. Точно я не могу быть сознательнымъ гражданиномъ, развитымъ, мыслящимъ субъектомъ и безъ этой бумажонки?.. Я буду работать, поступлю… ну, хоть на желзную дорогу, или въ контору, на фабрику, и мы станемъ жить разумною жизнью мыслящихъ людей… Хорошо придумано?.. Я буду цлый день работать, а вечеромъ мы станемъ читать, учиться, но ужъ само собой не по этимъ вонъ дурацкимъ книжонкамъ… Хорошо?. Правда?..
Онъ говорилъ, захлебываясь, торопясь уяснить ей эту завлекательную картину ихъ предстоящей совмстной жизни, и Лиза въ восторг, въ самозабвеніи только кивала утвердительно головой и крпче прижималась къ нему. Она еще не вполн уяснила себ, какъ и что будетъ, но понимала, что Андрей всегда будетъ около нея, и цловать ее будетъ, а она будетъ прижиматься къ нему вотъ такъ, какъ теперь, и вс невзгоды отойдутъ отъ нихъ, позабудутся въ этихъ сладостныхъ поцлуяхъ.
Въ ту же ночь она босикомъ и въ одной рубашк проскользнула въ комнату матери, которая, лежа въ постели, читала книгу, опустилась на колни и прижалась головой къ животу Панковой.
— Мама,— съ горькими слезами начала она,— я ршила… мы ршили…
Панкова встревожилась и такъ порывисто приподнялась на постели, что столкнула мирно спавшаго Нитуша, который кубаремъ скатился на полъ.
— Что такое? что случилось?.. Ты точно сумасшедшая какая-то…
— Мама, — плакала Лиза,— я выхожу изъ гимназіи… и женюсь на Андрюш… И онъ будетъ служить… на желзной дорог… и мы будемъ вести сознательную жизнь… Ахъ, мама, позволь… ну, пожалуйста… ну, что теб это стоитъ…
Этотъ вечеръ былъ великимъ посрамленіемъ Лизы. Далеко за полночь Панкова плакала и смялась, то называла Лизу глупой, испорченной двчонкой, то хохотала, представляя, какъ она будетъ сторожихой на желзной дорог. Въ конц концовъ, она прогнала ее спать, торжественно пообщавъ отдать ее въ Москву, въ институтъ, такъ какъ она неблагодарная, дрянная двочка совсмъ отбилась отъ рукъ.
— А твоему Андрею,— закончила она.,— я оборву уши… Скажите пожалуйста!.. Мальчишка и ужъ туда-же — жениться собрался…
Лиза была ошеломлена, убита. Все мшалось въ ея голов, а сердце болло, ныло. Ей казалось, что все для нея пропало, и она понимала теперь то безнадежное уныніе, въ которое погружался иногда Козельцевъ и которое всегда страшило ее. Она заснула только къ утру, а когда проснулась и вспомнила все, что было ночью, то опять предалась отчаянію. Хоть бы смерть пришла, что-ли…