Александръ Амфитеатровъ.
Ребенокъ.
Ребенок, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Бабы и дамы.
Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, ‘Книжный магазинъ’ Д. П. Ефимова, ‘Преемница’ А. Д. Друтманъ.
OCR Бычков М. Н.
Марь Николаевн Гордовой предстояло тайное и крайне непріятное объясненіе. Она услала изъ дома кухарку, опустила въ окнахъ шторы и въ волненіи ходила взадъ и впередъ черезъ вс три комнаты своей небогатой квартиры, выжидая звонка въ передней.
Марь Николаевн тридцать лтъ. Она — крупная блондинка, довольно статная, но съ чрезмрно развитыми формами, притомъ въ ея фигур есть что-то пухлое, вялое, дряблое. Лицо у нея блое, безъ румянца, въ легкихъ веснушкахъ подъ глазами — свтлоголубыми, очень красивыми и неглупыми: физіономія осмысленная, но безхарактерная и нсколько чувственная. Марья Николаевна не замужемъ, но у нея есть любовникъ, и она только что вернулась въ Петербургъ изъ Одессы, куда узжала на цлыхъ шесть мсяцевъ, чтобы скрыть беременность и роды. Этого своего любовника она и ждетъ теперь.
Семья Марьи Николаевны — безденежная, разстроенная, безъ главы въ дом. Гордова — сирота и живетъ вмст съ двумя старушками-тетками, цлые дни блуждающими по Петербургу, разнося знакомымъ сплетни, всти, хозяйственные и врачебные совты, являясь въ одинъ домъ на положеніи ‘своихъ’, въ другой — просто прихлебательницами. Квартира пустуетъ съ утра до вечера. Марья Николаевна тоже мало сидитъ дома, — у нея много знакомыхъ. Ее любятъ въ интеллигентномъ обществ: она не безъ образованія, кое-что читала, уметъ договорить объ умномъ, далеко ne prude и въ бесдахъ съ мужчинами не теряется. За пышные золотые волосы, высокую грудь и вкусныя плечи за ней много ухаживали, она это любила, пробовала силы своего кокетства, чуть-ли не на каждомъ мужчин, но замужъ упорно не шла. ‘Успю!’ думала она, разсматривая въ зеркал свое на рдкость моложавое лицо.
Однимъ изъ побжденныхъ Марьей Николаевной былъ частный довренный Василій Ивановичъ Ивановъ, — человкъ не съ очень большимъ достаткомъ, но и не нуждающійся. Онъ вышелъ въ люди изъ простого званія, но ни развитіемъ, ни особенными талантами не отличался. Зачмъ Марья Николаевна пристегнула этого скромнаго, кроткаго и не слишкомъ далекаго господина къ сонму своихъ поклонниковъ, — неизвстно. Должно быть, — для коллекціи, потому что для такой избалованной ухаживаніемъ двушки Василій Ивановичъ вовсе не былъ находкою, да къ тому же былъ женатъ, хотя и жилъ врозь съ своей женой, простой женщиной, не дававшей ему развода. Ивановъ былъ очень влюбленъ въ Марью Николаевну и долгое время выносилъ ея капризы, дурачества и мелкія женскія тиранства съ терпливой выносливостью истаго Тогенбурга. Но однажды, оставшись наедин съ нею, онъ, подъ вліяніемъ ея заигрываній, совершенно неожиданно выказалъ большую предпріимчивость. Любви тутъ никакой, разумется, не было, но по женскому фатализму, страсти доказывать себ разумность и логичность всхъ своихъ поступковъ, Марья Николаевна поторопилась уврить себя, что любитъ Иванова. Ивановъ же разбираться въ фактахъ не любилъ и не умлъ, а принималъ ихъ непосредственно: ‘отдалась, — значитъ, любитъ’. Началась связь и вскор любовники, дйствительно, довольно тсно свыклись другъ съ другомъ. Ивановъ принялся усиленно хлопотать о развод, но жена поддавалась на его убжденія туго и требовала съ мужа весьма крупную сумму денегъ. Тмъ временемъ Марья Николаевна забеременла. Это — какъ водится — поразило любовниковъ ужасомъ: они совсмъ потерялись, не знали, что предпринять, раздражались другъ противъ друга и ссорились. Наконецъ Василій Ивановичъ списался съ одной повивальной бабкой въ Одесс, и вскор Марья Николаевна ухала, никмъ не заподозрнная. То обстоятельство, что тайну оказалось возможно скрыть, опять примирило и сблизило любовниковъ, — они разстались друзьями и часто переписывались.
Марья Николаевна родила сына. Роды были трудные, а за ними послдовала болзнь. Переписка прервалась на цлые два мсяца, когда же возобновилась, то Василій Ивановичъ началъ получать письма вялыя, лнивыя, въ какомъ-то натянутомъ тон и съ чмъ-то недосказаннымъ въ содержаніи, — словно Марь Николаевн смерть какъ не хотлось писать, и она исполняла, насилуя свою волю, скучную и непріятную обязанность. Потомъ совсмъ замолкла. Василій Ивановичъ терялся въ догадкахъ, что съ нею, какъ вдругъ получилъ городскую телеграмму, что Марья Николаевна уже въ Петербург и ждетъ его тогда-то къ себ, потому что ‘надо поговорить’.
Василій Ивановичъ смутился и отъ неожиданности, и отъ краткости телеграммы.
— Надо поговорить… Ну, да, разумется, надо поговорить, если мужъ и жена (Ивановъ уже считалъ Марью Николаевну женою) не видались полгода. Но какъ странно Маня пишетъ! Выходитъ, какъ будто она зоветъ меня потому только, что надо поговорить… Э! тьфу, чортъ! какія нелпости лзутъ въ голову… просто глупая бабья редакція телеграммы, — и ничего больше! А странно однако, что Маня пріхала такъ нечаянно, не предупредивъ.— точно съ неба упала…
Такъ думалъ Ивановъ, шагая въ отдаленную улицу, гд жили Гордовы. Чмъ ближе былъ онъ къ цли, тмъ блдне становились его опасенія и сомннія. Радость близкаго свиданія съ любимой женщиной заливала его душу волною такого полнаго, свтлаго счастія, что чернымъ думамъ, если-бы даже онъ хотлъ ихъ имть, не оставалось мста въ ум, — порывъ любви былъ сильне ихъ.
Ивановъ вошелъ къ Гордовой бойко, развязно, даже шумно и широко раскрылъ ей объятія. Она встртила его растерянно и нершительно подставила ему свои губы, когда же поцлуй затянулся слишкомъ долго, на ея покраснвшемъ лиц выразились испугъ и смущеніе. Она уперлась въ грудь Иванова ладонями и незамтно освободилась изъ его рукъ. Затмъ, сла на диванъ, сдвинувъ какъ бы нечаяннымъ движеніемъ кресла и круглый столъ такъ, что они совсмъ загородили ее, подойти и подссть къ ней стало нельзя.
— Какъ ты поздоровла и похорошла! — восторгался Ивановъ.— Ты помолодла на десять лтъ.
Марья Николаевна отвчала на возгласы Иванова сдержанно и боязливо, такъ что онъ наконецъ не безъ недоумнія взглянулъ на нее: въ ея лиц ему почудилось нчто скучливое, усталое и насильно затаенное — словно ей надо высказать что-то, а она не сметъ. Иванова кольнуло въ сердце нехорошимъ предчувствіемъ, онъ оскся въ рчи, пристальнымъ испуганнымъ взоромъ уставился въ лицо двушки и увидлъ, что и она поняла, что онъ проникъ ея состояніе, тоже испугалась и также странно на него смотритъ. Тогда ему страшно захотлось, чтобъ она раздумала говорить то затаенное, что ей надо и что она не сметъ сказать. Но Марья Николаевна уже ршилась. Она порывисто встала и оттолкнула кресла:
— Нтъ, такъ нельзя! — сказала она, ломая свои безкровные блые пальцы, — я не хочу… я должна сказать прямо… Послушайте! Между нами больше не можетъ быть ничего общаго. Не ждите, что наши отношенія продолжатся… Я затмъ и звала васъ, чтобы сказать… Вотъ!
Залпомъ, въ одинъ духъ высказавъ все это, она отвернулась къ зеркалу и, задыхаясь, стала безъ всякой надобности поправлять свою прическу. Ивановъ стоялъ совсмъ ошеломленный.
— Что съ тобой, Маня?— жалко улыбнулся онъ наконецъ.
Она не отвчала. Тогда онъ побагровлъ, на лбу его надулась толстая синяя жила, глаза выкатились, полные тусклымъ свинцовымъ блескомъ, онъ шагнулъ впередъ, бормоча невнятныя слова. Марья Николаевна вскрикнула и, обратясь къ Иванову лицомъ, прижалась спиной къ зеркальному стеклу. Ивановъ отступилъ, провелъ по лицу рукой, круто повернулся на каблукахъ и, повсивъ голову на грудь, зашагалъ по гостиной съ руками, закинутыми за спину. Марья Николаевна слдила за нимъ округленными глазами и со страхомъ, и съ отвращеніемъ. Онъ остановился предъ нею.
— Давно это началось?— спросилъ онъ, глядя въ сторону.
— Что?
— Ну… да вотъ это!— вскрикнулъ онъ нетерпливо и, не дожидаясь отвта, махнулъ рукой и опять зашагалъ.
Марья Николаевна растерялась. Когда это началось?— она сама не знала. Не то до, не то посл родовъ. Она помнила только, что когда въ Одесс ей было скучно или больно, ею овладвала тупая, узкая, сосредоточенная тоска, изъ эти моменты у нея не было иной мысли, кром раскаянія въ нелпой своей связи. ‘За что я страдаю и буду страдать?’ думала она, сперва обвиняя себя одну. Какъ эгоистическій инстинктъ самооправданія привелъ ее отъ нападокъ на себя къ нападкамъ на Иванова, — она не замтила. Взвшивая сумму позора, лжи, болзни и непріятностей, полученныхъ отъ ея связи, она находила эту сумму слишкомъ большою сравнительно съ наслажденіемъ, подареннымъ ей любовью, — и, съ чисто женскимъ увлеченіемъ, утрировала сравненіе, преувеличивая свои печали и унижая радости. Въ ней уже не было любви, ни даже страсти, но стыдъ сознаться себ, что она безъ любви принадлежала мужчин и скоро будетъ имть отъ него ребенка не дозволялъ ей ясно опредлить своя отношенія къ Иванову: ‘Да, я люблю…— насильно думала она, — но какая я была дура, что полюбила!’ Но посл родовъ — подъ впечатлніемъ этого страшнаго физическаго переворота — она и сама словно переродилась. Удрученная болзнью, она не имла ни времени, ни охоты останавливаться мыслью на чемъ-либо помимо своего здоровья, а между тмъ, когда она встала съ постели, то вопросъ ея связи оказался уже непроизвольно ршеннымъ, втихомолку выношеннымъ въ ея ум и сердц. Она встала съ чувствомъ рзкаго отвращенія къ прошлому году своей жизни. Ей какъ-то стало не стыдно теперь думать, что любви не было, — наоборотъ казалось, что было бы стыдно, если бы была любовь. Свое паденіе она считала боле или мене искупленнымъ чрезъ рожденіе ребенка и болзнью, и теперь у нея осталось только удивленіе, какъ съ нею могла случиться эта связь.
— Это безуміе, мерзость!— съ отвращеніемъ думала она.
Василій Ивановичъ сталъ противенъ ей по воспоминаніямъ. Когда она представляла себ его фигуру, лицо, руки, она себ не врила, что это тотъ самый человкъ, кому она такъ долго принадлежала. ‘Какъ можно было любить его? И онъ… какъ онъ смлъ подумать, что я его люблю?’ Ей понравилась возможность выгораживать себя въ своемъ паденіи, распространять свое новоявленное отвращеніе и на прошлое время, уврять себя, будто Василій Ивановичъ всегда былъ противенъ ей, будто она — жертва, взятая силой. И она себя уврила. И безпричинная, и тмъ боле лютая, что безпричинная, злоба къ Иванову разгорлась еще сильне и упорне. Мало по малу Марья Николаевна совсмъ потерялась въ мор навязанныхъ себ лжей и недоумній. Къ тому времени, какъ хать въ Петербургъ, она окончательно перепутала свой дйствительный міръ съ выдуманнымъ, Иванова настоящаго — съ фантастическимъ, загубившимъ ее звремъ, котораго она боялась, ненавидла, чьи узы надо было съ себя сбросить во что бы ни стало. Когда онъ вошелъ къ ней, она держала въ своемъ ум образъ фантастическій, и только страхъ заставилъ ее принять поцлуй Иванова, затмъ черезъ секунду образъ фантастическій смнился настоящимъ, страхъ исчезъ, осталось только отвращеніе и ршимость отвязаться. Тогда-то Марья Николаевна и заговорила, и вышло все, что случилось. Не могла же она передать всего этого двумя словами, а много говорить она не хотла и боялась, что не суметъ, а потому упорно и тупо молчала, враждебно глядя предъ собой.
— Послушай, Маня…— возвысилъ голосъ Ивановъ, хрипя и съ трудомъ проглатывая вдыхаемый воздухъ, — послушай… отчего же это такъ? Вдь я… я, кажется, ничего не сдлалъ теб такого, за что бы можно было такъ круто перемниться ко мн…
Марья Николаевна ободрилась: зврь былъ ршительно неопасенъ!
— Да, вы — ничего, то-есть, по крайней мр… ничего новаго… Но я — много!
— Ты другого полюбила?— быстро спросилъ Ивановъ, блдня.
— Нтъ… я никого не люблю… Я только много думала и вглядывалась въ наши отношенія и убдилась, что мы съ вами не пара!
Ивановъ, молча, барабанилъ пальцами по столу.
— Что же такъ поздно, Маня?— съ горечью сказалъ онъ, качая головой, — я вдь такой же, какъ и былъ. Я вдь часто теб говорилъ, Маня: ты и умница, и красавица, и образованная, а я — что я предъ тобою? Сама же ты мн зажимала ротъ: молчи! я тебя люблю! А теперь, когда я думалъ, что мы связаны неразрывно, когда у насъ есть ребенокъ… ты теперь вдругъ сама разрушаешь нашу любовь…
— Не говорите про любовь! Какая любовь? Ея не было!
— Какъ не было? Маня! что ты?
— Никогда, никогда!
— Ты не любила меня?
— Нтъ!
— Да что же тогда было между нами!?— вскричалъ онъ, разводя руками, — я не понимаю! Ты знаешь, что я всегда смотрлъ на тебя свято, какъ — не хвалясь скажу — рдкій мужъ смотритъ на жену… а ты говоришь: не было любви! Что же было?
— Грязь была… безуміе съ моей стороны!
— Маня! Опомнись, что ты говоришь! Но клевещи на себя! Вспомни, что предъ тобой — отецъ твоего ребенка! Ты мать и наврное его любишь! Какъ же теб не совстно обижать его, называть его плодомъ… безумія, то-есть, попросту сказать, разврата?..
Красные огоньки забгали въ глазахъ Марьи Николаевны, и кровь прилила къ вискамъ.
— Какъ ты смешь такъ говорить?— закричала она.— Я, я развратная? и это ты сказалъ? ты смешь плевать на меня? ты, погубившій меня? ты, кого я не знаю, какъ проклинать! Ты… подлецъ! ты силой взялъ меня!.. Ай!
Она отпрыгнула въ сосднюю комнату, потому что Ивановъ съ почернвшимъ отъ бшенства лицомъ бросился на нее, крутя надъ головою сжатыми кулаками. Теперь онъ былъ дйствительно похожъ на выдуманнаго Марьей Николаевной звря. Онъ догналъ ее и, схвативъ за плечи, толкнулъ такъ, что она, перелетвъ чрезъ свою комнату, ударилась о стну плечомъ и упала на колни.
— Не лгать! — завопилъ онъ, — слышишь? Все — кром лжи. Ты сама знаешь, что клевещешь! Я на тебя Богу молился, и я не подлецъ… Охъ!
Онъ бросилъ растерянный взглядъ, ища стула, направился было къ нему, но вдругъ, совсмъ неожиданно, слъ на полъ и, всхлипнувъ какъ ребенокъ, закрылъ лицо руками. Марья Николаевна глядла на него мрачно: ей не было его жаль, у нея ныло ушибленное плечо… Гнвное негодованіе Василія Ивановича было слишкомъ правдиво, чтобы спорить съ нимъ, но Марья Николаевна была такъ возбуждена, что охотно бросила бы ему въ лицо снова свою клевету, если бы не боялась. Наплакавшись, Ивановъ всталъ, налилъ себ изъ стоявшаго на стол графина воды, выпилъ ее залпомъ и заговорилъ тихо и спокойно:
— Маня, ты вольна въ своихъ чувствахъ, конечно, и можешь думать обо мн, какъ хочешь. Но я все таки полагаю, что не имю права разстаться съ тобою, не передавъ теб одного дла. Моя жена наконецъ согласилась… даетъ мн разводъ. Хочешь ты…
— Ни за что! — перебила она его рзко, — ни за что! Вы мн ужасны и… противны! Не желайте меня въ жены! Вы бы имли во мн врага везд — въ обществ, въ длахъ, въ кухн, въ спальн…
— Съ врагами мирятся, Маня!
— Можетъ быть, но я не могу.
Она нсколько смягчилась и заговорила спокойне:
— Послушайте! я не знаю, какъ это случилось, что я почувствовала къ вамъ такое отвращеніе, но я не могу. Вся моя гордость кипитъ уже оттого, чтобъ я принадлежала вамъ, а вы хотите, чтобъ я была вашею женою! Да меня замучитъ одно сознаніе вашихъ правъ на меня, необходимость носить вашу фамилію… Я бы съ наслажденіемъ сорвала съ себя кожу тамъ, гд вы цловали и обнимали меня, а вы хотите, чтобъ я жила съ вами!
— Тогда толковать нечего! Но откуда это? откуда?.. Послушай… послушайте, Маня, уврены-ли вы, что вы вполн здоровы?..
Марья Николаевна покраснла. Мысль, что ея настроеніе не совсмъ нормально, приходила ей самой въ голову еще въ Одесс, и однажды она безъ утайки разсказала свое состояніе мстной медицинской знаменитости, явившись къ почтенному эскулапу incognito, подъ чужимъ именемъ. Докторъ съ любопытствомъ выслушалъ ее, пожалъ плечами, развелъ руками и сказалъ только:
— Бываетъ!
— Значитъ, я больна?
— Да, если только вы считаете, что были здоровы, когда влюбились…
— А если нтъ?
— Тогда вы теперь здоровы, а раньше были больны.
— Это не отвтъ, докторъ!
— Что же я могу еще сказать вамъ? У васъ вонъ родильная горячка была, да и роды трудные… Мало-ли какіе аффекты получаются у выздоравливающихъ!.. Вы же еще истеричны.
— И такъ… это временное?— съ испугомъ спросила Марья Николаевна.
— Все, что мы испытываемъ, временно, сударыня.
— Мн надо лечиться, слдовательно?
— Лечиться никогда не лишнее…
— Ахъ, докторъ, вы сметесь надо мною!
— И не думаю, и не смю, но я, право, не знаю, что вамъ сказать. Вы теперь преисполнились отвращеніемъ къ вашему супругу и полагаете, что больны…
— Нтъ, я думаю, что я здорова!
— Въ такомъ случа что же мн прикажете длать? Остается поздравить васъ съ выздоровленіемъ и посовтовать не заболвать вновь… то-есть, по просту сказать, не влюбляться…
— Но вдь я связана съ этимъ человкомъ, докторъ! Онъ иметъ права на меня!
— Ну-съ, тутъ ужъ я ршительно ничмъ помочь не могу: это вн компетенціи моей науки…
— Сдлайте такъ, чтобъ это прошло!
— То есть, лечить васъ отъ здоровья и приворотный корень вамъ дать? Да его въ аптекахъ не обртается. Вотъ что, сударыня, — послдній вамъ сказъ: отправляйтесь-ка вы къ своему супругу и поступайте, какъ вамъ душа подскажетъ, какъ взглянется…. Всего вроятне, что вся эта исторія, когда нервы замолчатъ и улягутся, кончится и ршится въ самую желательную сторону… безъ всякихъ трагедій, разрывовъ и прочаго… Ну, а если нтъ, если не стерпится и не слюбится, ваше дло, какъ поступить… Лекарствице отъ нервовъ я вамъ пропишу… Имю честь кланяться!…
Марь Николаевн показалось обиднымъ, что ея состояніе объясняютъ аффектомъ, движимымъ чисто физическими причинами. Какъ весьма многія, она рзко раздляла свой физическій и духовный міръ и придавала вліянію тла на душу гораздо меньше значенія, чмъ обратно. Ей стало и противно, и досадно, что ея отвращеніе къ Иванову хотятъ лечить насильственной близостью къ нему же.
Эта бесда съ докторомъ вспомнилась ей теперь. Она нахмурилась и ничего не отвтила Иванову.
Василій Ивановичъ взялъ въ руки свою шляпу и повертлъ ее въ рукахъ.
— Теперь послдній вопросъ, — сказалъ онъ, — гд мой ребенокъ?
— Здсь, въ Петербург.
— Зачмъ вы привезли его сюда?
— Затмъ, что я его люблю и хочу иногда видать.
— Онъ у кормилицы?
— Да.
— Я могу его видть?
Марья Николаевна задумалась.
— Я не смю отказывать вамъ въ этомъ прав… вы отецъ, но зачмъ? Я не уступлю вамъ его!
— Да? Вы такъ привязались къ этому… плоду безумія и насилія?— горько попрекнулъ онъ.
— Да. Мн все равно, какъ онъ явился. Я выносила его. Я.мать.
— Дайте же мн взглянуть на него.
Марья Николаевна пожала плечами.
— Хорошо. Пойдемте. Я не успла еще найти квартиру для мамки. Она въ меблированныхъ комнатахъ.
— Сейчасъ итти?
— Да. Лучше все кончить сразу, чтобы больше не встрчаться…
— Пусть будетъ по вашему!
Черезъ четверть часа они вошли въ довольно приличныя меблированныя комнаты. Кормилка, уродливая баба съ добрымъ и глупымъ лицомъ, дико оглядла Иванова и, по приказанію Марьи Николаевны, вышла. Ребенокъ — здоровый, крпкій, какъ кирпичъ, толстый и красный, — лежалъ на подушкахъ, сложенныхъ на большомъ мягкомъ кресл. Онъ спалъ крпко и съ наслажденіемъ, какъ умютъ спать только грудные ребята.
— Вотъ! — сказала Марья Николаевна довольно мягко, съ безпредльною лаской глядя на ребенка.
Ивановъ, обогрвшись, чтобы не принести ребенку холода, на ципочкахъ подошелъ къ подушкамъ. Умиленное выраженіе расплылось и застыло у него на лиц, просвтленномъ, несмотря на недавнюю печаль.
— Можно его поцловать?— прошепталъ онъ.
— Проснется…— нехотя отвчала Гордова.
Но Василій Ивановичъ уже нагнулся и поцловалъ ребенка въ лобъ. Мальчикъ сморщилъ носъ, но пребылъ въ прежнемъ безмятежномъ состояніи.
— Какъ вы довезли его двухмсячнаго? такой маленькій!
— Онъ спокойный.
— Мамка эта съ самаго начала его кормить?
— Да. Хорошая женщина.
— По лицу замтно. Какъ же дальше-то съ нимъ быть?
— Думаю найти ему помщеніе… поселить съ мамкою.
— Прямо въ чужія руки? Эхъ, мальчишка бдный!
Онъ склонился надъ ребенкомъ… Марья Николаевна сурово посмотрла на него, открыла ротъ, хотла что-то сказать, но остановилась и, рзко отвернувшись, принялась глядть въ сторону. Ивановъ поднялъ на нее влажные глаза.
— Вы что сказали?
— Я ничего не говорила. Хотла только… да лишнее!
Онъ опять обратился къ ребенку. Марья Николаевна въ волненіи прошлась по комнат.
— Мн такъ хотлось самой кормить его, — сказала она внезапно.
Ивановъ сочувственно кивнулъ ей головой.
— Нельзя! Незаконный… репутація не позволяетъ…— раздраженно продолжала она.— Экій бднякъ съ перваго дня рожденія!.. И такъ на всю жизнь… безъ отца, безъ матери! Не признаю же я его своимъ: смлости не хватитъ… Быть можетъ, когда-нибудь замужъ задумаю выйти, — кто меня съ нимъ возьметъ? Кому онъ нуженъ? Несчастная звзда освтила насъ съ нимъ!
Ивановъ молчалъ и все глядлъ на ребенка.
— Онъ на васъ похожъ… вотъ что я хотла сказать! — сердито бросила ему Марья Николаевна.
— Разв?— радостно проговорилъ Василій Ивановичъ.
— А вы не видите сами?
Какая-то новая струнка задрожала въ ея голос. Она сама но знала, что творится съ нею, тепло лилось ей въ душу изъ этой дтской постельки, умиротворяло ея гнвъ, ненависть и презрніе, голосъ чувственной брезгливости внезапно замолкъ. Ей нравилось стоять у изголовья спящаго ребенка, что Ивановъ сидитъ надъ нимъ съ такимъ честнымъ, преданнымъ, отцовскимъ лицомъ, нравилось сознавать, что, пока они двое здсь, ребенокъ не одинокъ въ громадномъ свт и не беззащитенъ.
— Что съ нимъ будетъ! что съ нимъ будетъ!..— воскликнула она, всплеснувъ руками.
Ивановъ подошелъ къ ней.
— Вы его очень любите, Маня. Я тоже.
Она смотрла въ землю.
— Не женатые и во вражд другъ съ другомъ, что мы можетъ сдлать для него, Маня? Погубимъ.
Она молчала.
— Выходите за меня замужъ, Маня! Пусть я не буду мужемъ вамъ, но помогите мн спасти ребенка.
Она взглянула на него, какъ спросонья:
— Я была неправа…— сказала она тихо.
— Когда Маня?
— Погодите… я говорила, что у насъ съ вами нтъ ничего общаго… Я ошиблась: надо сказать — не было… теперь есть… Послушайте!
Она схватила его за руку.
— Простите меня: я, дйствительно, разлюбила васъ… Но мн начинаетъ казаться, что я была не права, что я не имла права этого длать… и во всякомъ случа не имла права гнать васъ отъ себя теперь… Мы съ вами не подходящіе другъ къ другу люди, но случай-ли, другое-ли что соединили насъ, къ сожалнію, навсегда. Я мать, вы отецъ… между нами этотъ ребенокъ: чужими мы уже не можемъ стать, можемъ стать врагами — чужими нтъ…
— Я тоже думаю, — спокойно сказалъ Ивановъ, — когда вы заговорили, что если выйдете за меня, то будете мн врагомъ, тутъ я и подумалъ…
— Да… Мы можемъ ненавидть другъ друга, у насъ могутъ выходить ужасныя сцены, а мы все таки свои… Какъ это странно!.. Меня удивило, что, посл нашего объясненія, мы такъ мирно и тихо стоимъ здсь возл кроватки… Послушайте! Неужели вы можете меня любить посл нашего разговора?!
Василій Ивановичъ задумался.
— Право, не знаю, Маня. Прежняго, кажется, не будетъ, но… я знаю одно: намъ нельзя разстаться, — нечестно будетъ… и я не хочу разставаться.
— Долгъ?
— Да… долгъ и человчность.
Она покачала головой.
— Ахъ, что мн длать?!
— Выходите за меня замужъ, право… Клянусь вамъ, я но буду докучать вамъ своей любовью, вы отбили у меня охоту къ этому. Даю вамъ слово: это предложеніе — уже не вамъ, а нашему мальчику… нельзя, чтобъ онъ остался безъ отца и былъ матери…
Марья Николаевна строго взглянула ему въ глаза.
— Вы даете мн слово, что не будете предъявлять на меня никакихъ правъ?
— Да… до тхъ поръ, пока вы первая не сдлаете шага на встрчу мн. Не безпокойтесь: какъ я ни смиренъ, у меня есть и характеръ, и самолюбіе… А вы меня очень оскорбили.
— Хорошо. Тогда я согласна. Я доврюсь вамъ. Вотъ вамъ моя рука.
Она печально улыбнулась.
— Сердца, извините, не могу предложить… Оно молчитъ…
— И за то спасибо: еще полчаса тому назадъ оно кричало противъ меня… И такъ начинать разводъ?
— Да…— съ усиліемъ выговорила Марья Николаевна и, подойдя къ окну, стала смотрть въ надвигавшіяся петербургскія сумерки.
— А все-таки не люблю… противно мн… Исполнить долгъ хорошо… только это никого еще не наградило счастьемъ… Кончена моя жизнь!… Прощай молодость!— подумала она, и слезы потекли по ея щекамъ.