РЕБЪ ДУВИДЪ.
РЕБЪ ДУВИДЪ.
Психологическій этюдъ.
——
Г. Генкель.
‘Міръ Божій’, No 12, 1898
Реб Дувид, Генкель Герман Германович, Год: 1898
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Морозъ, такой морозъ, какого что-то не припомнятъ самые сдые дды!
Всю послднюю недлю почти не унимался рзкій восточный втеръ, взметавшій на улицахъ маленькаго узднаго городка Л. столь глубокіе сугробы, что, казалось, дорога въ городъ шла не по обычному ровному мсту, а по крутымъ горамъ. Но сугробы и ухабы — это бы еще ничего: не избалованы были на счетъ всякихъ удобствъ жители городка. А вотъ что этотъ самый втеръ, налетая неожиданнымъ шкваломъ, срывалъ съ головы обывателя шапку, распахивалъ полы полушубка и проникалъ чуть ли не до костей несчастнаго, обреченнаго въ такіе дни на выходъ изъ дому, вотъ это было поистин ужасно. Сколько отмороженныхъ пальцевъ на рукахъ и на ногахъ, сколько отмороженныхъ носовъ, щекъ и ушей было въ эти дни въ Л.! Но и это бы все ничего. Л—цы отъ природы избалованы не были, эка важность, что отморозилъ ухо: натрешь его хорошенько снгомъ, смотришь, какъ будто краснть начнетъ, ну и ничего, значитъ, пройдетъ. Не такія заботы тяготили бдныхъ л—цевъ.
Впрочемъ, мн скажутъ: что же за такіе бдные л—цы? Вдь не вс же обыватели городка бдны, вдь есть же и зажиточные и, пожалуй, богатые люди между ними.
Богатъ, напримръ, купецъ Яковлевъ, купецъ Якобсонъ, купецъ Филейкинъ, праотцы котораго первоначально писались Вилейкерами, затмъ Вилейкиными и только лтъ двадцать тому назадъ обратились въ настоящихъ русскихъ Филейкиныхъ, богатъ и… Ну, да мало ли богачей въ Л.! Ихъ, какъ будто, всхъ сразу и не перечесть. Есть, конечно, и зажиточные люди: г. исправникъ, напримръ, нкоторые чиновники (главнымъ образомъ, акцизные), да не они насъ интересуютъ. На вниманіе наше претендуютъ бдняки, голь, та масса, которая, представляетъ ядро, основу всего Л. Это — то спеціально-еврейское населеніе маленькаго захолустнаго городка, которое жило тутъ еще во времена Ягеллоновъ, которое живетъ здсь и понын, котораго потомство еще, вроятно, долго будетъ житьна этомъ мст, и все по прежнему, грязно, тсно, бдно въ вчномъ трепет за завтрашпій день, съ горькимъ тяжелымъ воспоминаніемъ о длинной срой верениц дней прошедшихъ.
Чмъ живетъ вся эта масса мстныхъ аборигеновъ?
Ну, чмъ можетъ жить еврейская семья въ десять-одиннадцать душъ въ такомъ захолусть, какъ Л.?
Глава семьи пофакторствуетъ, потаскаетъ дровъ, понаноситъ воды г. младшему учителю узднаго училища, позачинитъ старый: дырявый зипунишко сосда-москаля, слесаря. Кое-кто, изъ богатыхъ ‘пурицовъ‘ держитъ лавченку, въ которой и товару-то все га на всего рублишекъ на 25—30, ребъ Янкель, напримръ, учительствуетъ, школу, ‘хедеръ’ держитъ, а ребъ Ицхокъ, ну, тотъ школы держать не можетъ, и по самой простой причин: у него и угла-то своего нтъ. Онъ — ‘странствующій меламедъ’, т. е. ходитъ изъ Л. въ ближайшія (впрочемъ, верстъ на двадцать въ окружности) селенія, и учитъ тамъ ‘бохеровъ’ грамот за самое, конечно, грошовое вознагражденіе, выплачиваемое, впрочемъ, чаще всего натурой. Ну, да мало ли есть средствъ въ существованію для бднаго, невзыскательнаго еврея, который уже почитаетъ себя счастливымъ, если ему удастся заработать въ недлю 3—4 рубля. На такія деньги вдь жить можно, и хорошо можно жить: въ шабасъ Хайка дастъ и кугелю, и цимису, и кусокъ (врне, кусочекъ) мясца, купленнаго за баснословную цну у мстнаго шойхета, Аврумви.
Ну, и доволенъ себ ребъ Ицхокъ или ребъ Шмуэль, если съумлъ заработать свои 3—4 рубля въ недлю. Дти и жена сыты, и самъ тоже, и бодро идетъ онъ на вечернюю молитву, ‘минху’ въ синагогу, и ясно, и свтло, и радостно у него на душ. Онъ уже забылъ всю свою усталость, вс нравственныя страданія, вс униженія, которыхъ онъ за истекшую недлю довольно натерплся, и всякаго, и каждаго, съ кмъ ему приходилось имть дло, кто давалъ ему возможность грошоваго его заработка. Онъ теперь совсмъ счастливъ: онъ знаетъ, что дома его Хайка или Ривка кладутъ на столъ, рядкомъ устанавливаютъ подсвчники, съ обычной молитвой собираются зажигать субботнія свчи, онъ знаетъ, что его дти, числомъ семь, малъмала меньше, превратили всегдашній шумъ и гамъ свой и чисто вымытыя пособляютъ матери въ ея хлопотливыхъ приготовленіяхъ къ встрч субботы, онъ знаетъ, что и имъ весело, тепло, хорошо. Чего же ему еще думать объ униженіяхъ и оскорбленіяхъ? Вдь эти униженія для него такъ же неизбжны, какъ они были неизбжны для его отца, дда, прадда и для всего рода его, надъ которымъ всегда и почти везд тяготло что-то въ род проклятія. Онъ, тмъ не мене, счастливъ. Онъ знаетъ, что въ синагог онъ встртитъ и ребъ Шимона, и ребъ Арье, и ребъ Мойше, которыхъ, въ вчной своей суматох и погон за кускомъ хлба, онъ не видалъ уже цлую недлю. Онъ встртитъ ихъ, этихъ достойныхъ членовъ братства Ахаватъ Арумимъ (подумайте, читатель, даже такое благотворительное общество существуетъ въ маленькомъ захолустномъ уголк!), и самъ онъ, какъ, членъ этого братства, будетъ посл синагогальной службы толковать съ ними о длахъ ихъ общества, составляющаго, и вполн заслуженно, ихъ гордость и славу. Ну, не хорошо ли все это?
Такъ было до послдней зимы. Ничмъ не нарушались покой и мирное теченіе жизни еврейскаго населенія богоспасаемаго городка Л. А тутъ внезапно будто громъ грянулъ надъ головами бдныхъ л—цевъ. Нежданно, негаданно потянулись со всхъ сторонъ въ городокъ вереницы оборванныхъ, голодныхъ и нравственно убитыхъ единоврцевъ съ больными женами и матерями, дряхлыми отцами и почти голыми дтьми. Это — все обыватели селъ и деревень! Они переселялись теперь въ города, не по своей вол, конечно: вдь они шли сюда на врную голодовку. Ихъ было много, страшно много. Казалось, маленькій Л. не въ состояніи будетъ пріютить всхъ этихъ несчастныхъ, обездоленныхъ скитальцевъ.
И дйствительно, гд-гд не ютились бдные выселенцы: и въ старыхъ заброшенныхъ сараяхъ, и въ ветхихъ, полуразвалившихся баняхъ, и въ остаткахъ амбаровъ, куда сквозь дырявую, полусгнившую крышу свободно проникалъ дождь и втеръ, и просто подъ заборами. Много было тутъ горя, много нищеты, еще больше голода и болзней. Переполошились л—цы. И не только одни евреи. Самъ г. исправникъ, котораго, казалось, ничто въ мір не было въ состояніи вывести изъ его вчной полудремоты, и тотъ встрепенулся. Телеграфъ и почта заработали усердне. Чины полиціи цлыми днями сновали по узкимъ улицамъ городка, заходя во вс еврейскіе дома и навязывая и безъ того уже обремененнымъ многочисленными семьями л—цамъ то одного, то двухъ, а гд и цлыхъ трехъ выселенцевъ. Много было въ эти дни среди л—цевъ (я разумю, конечно, евреевъ) скорби, много денегъ перешло изъ тощихъ кошельковъ обывателей въ карманы форменныхъ шароваръ, много было тревоги за грядущее будущее, которое, дйствительно, представлялось въ далеко не розовомъ свт: чуть ли не ежедневно прибывали все новыя и новыя партіи переселенцевъ, и съ ихъ приходомъ и безъ того уже крохотная заработная плата опустилась до минимума.
Заявило тогда о себ братство Ахаватъ Арумимъ. Право, если бы не оно, неизвстно, чмъ кончился бы неимоврный наплывъ непрошенныхъ гостей въ Л.
Такъ было, по крайней мр, первыя дв-три недли. Но денежныя средства братства быстро истощались. Слдовало подумать не только о чужихъ, но и о своихъ. А нужда среди своихъ росла и росла, и не по днямъ, а по часамъ: наступали холода, такіе, какихъ старожилы не припомнятъ. Правда, каждую пятницу бднйшіе л—цы получали по записк достопочтеннаго раввина ребъ егуды отъ шамеса синагоги небольшое количество дровъ (кстати, въ закупк послднихъ чуть ли не наибольшее участіе принялъ вышеупомянутый Филейкинъ), но неимущихъ было много, дровъ мало, и помощь оказывалась недостаточной. А морозы все крпчали. Заскрипли, затрещали по всмъ швамъ убогія лачужки нашихъ л—цевъ, отъ порывистыхъ налетовъ втра затряслись стропила дырявыхъ крышъ, ежеминутно грозя рухнуть, заломило отъ небывалаго холода изможденныя тла большинства л—скихъ обывателей и деревнею имъ навязанныхъ гостей.
Никогда, кажется, такъ усердно не посщалась синагога, какъ теперь, и я готовъ приписать это не столько необычайному благочестію л—цевъ, сколько тому обстоятельству, что вдь въ бейсъ-гакнесес было тепло, даже очень тепло. Дольше обыкновеннаго оставались въ синагог посл вечерняго ‘кдишо’ старики-раввинисты (а ихъ было, конечно, нсколько, какъ и во всякой другой благоустроенной общин), въ сотый разъ оспаривая ту или другую мишну изъ трактата Шабасъ, въ тысячный разъ перечитывая сообща ту или другую талмудическую месихту и сопоставляя ее съ толкованіями премудро-свтлаго рабби Мойше-Иссерлеса.
Уже догорали свчи въ бейсъ-гакнесес, уже ребъ осе окончательно сдался ребъ Лейзеру, хотя и бдному портному, но зато великому талмудъ-хахаму, уже было очень поздно и слдовало бы расходиться по домамъ, гд почтенныхъ отцовъ семействъ уже давно ждали съ вечернею трапезою семьи, но… стыдно сказать!— неохотно возвращались въ себ л—скіе талмудисты: скудная вдь да ожидала ихъ, а главное, холодъ, нестерпимый холодъ, плачущія отъ него дти и изможденное страданіями и осунувшееся лицо врной Ривки или Рухли.
А помощи было ждать нечего, не откуда ей было явиться! Да, тяжело, очень тяжело приходилось л—цамъ въ это время. Тяжеле всхъ, пожалуй, было ребъ Дувиду, тому ребъ Дувиду, который жилъ на самомъ краю городка, на вызд въ поле, въ ветхой-ветхой хатенк.
Весь городъ зналъ ребъ Дувида, да и странно было бы, если бы кто-нибудь въ Л. не зналъ его, потомка славныхъ краковскихъ раввиновъ, его, которому двоюроднымъ прапраддомъ приходился самъ великій Иссерлесъ, его, котораго ддъ составилъ знаменитыхъ мифтеахъ гатора, ключъ къ закону, комментарій (онъ и по сей день еще лежитъ въ рукописномъ вид въ л—ской синагог) къ отдлу оре-Деа кодекса Шулханъ-Оруха, его, который, наконецъ, самъ считался лучшимъ талмудистомъ на стоверстномъ разстояніи въ окружности. Однимъ словомъ, даже раввинъ, ребъ егуда, уже куда почтенная личность, и тотъ въ собраніяхъ уступалъ всегда предсдательское мсто ребъ Дувиду.
Теперь, впрочемъ, ребъ Дувидъ былъ уже очень старъ и потому выходилъ мало. Одиноко сидя въ своей ветхой, какъ онъ самъ, хатенк, онъ цлыми днями и вечерами штудировалъ Зогаръ и Сеферъ-ециру и всякія къ нимъ толкованія. Заходили къ нему почтеннйшіе ребъ Лейзеръ-портной, и ребъ осе-мдникъ, еще навщали его ребъ Хацвель-меламедъ, ребъ Ицховъ, тоже меламедъ, и самъ рабби егуда съ синагогальнымъ казаномъ, кстати сказать, тоже основательнымъ талмудъ-хахамомъ. Что за чудные вечера проводили эти старики! Сидя вокругъ стараго стола за огромными потемнвшими отъ дыма и времени фоліантами, при тускломъ освщеніи двухъ сальныхъ свчей, они вмст читали Зогаръ или, чаще, напряженнымъ ухомъ внимали блестящимъ толкованіямъ ребъ Дувида. А какъ мастерски пояснялъ онъ 10 каббалистическихъ сефиротъ, какъ стройно красиво раскрывалъ онъ глубокое значеніе всхъ этихъ кссеръ эльонъ, хокма, бійна, хеседъ и малхусо, съ какимъ увлеченіемъ раскрывалъ онъ предъ слушателями своими тайники меркабы, какія блестящія подтвержденія своимъ толкованіямъ приводилъ онъ не только изъ мессихтъ Талмуда, но и изъ сборниковъ Эрецъ-хаимъ, Хай-бдомъ и прочихъ кладезей раввинской премудрости! Да, рдко ученый, начитанный и талантливый человкъ былъ ребъ Дувидъ? И какая скромность при этомъ, какая необычайная скромность! Вотъ къ кому вполн можно было примнить талмудическое изреченіе: ‘Наука только тому который сознаетъ, что онъ ничего не знаетъ!‘ Не даромъ и самъ ребъ Дувидъ всегда любилъ вспоминать цитату изъ того же Талмуда: ‘Какъ вода течетъ только сверху внизъ, обтекая возвышенности, такъ и наука можетъ процвтать лишь у скромныхъ людей’.
Понятно, что л—цы сочли бы за величайшее счастіе, если бы такой человкъ, какъ ребъ Дувидъ, согласился бы быть ихъ духовнымъ раввиномъ, ихъ ‘море-гарое’. Но сперва скромность ребъ Дувида мшала ему занять столь отвтственный постъ, да и не считалъ онъ себя призваннымъ занимать общественное положеніе, а затмъ лта и страсть къ наук окончательно приковали его къ его большому старому потертому креслу, въ которомъ онъ, сидя за своими фоліантами, проводилъ всю недлю отъ субботи до пятницы и отъ пятницы до субботы. Это кресло, большой деревянный столъ, нсколько лавокъ, пара мдныхъ, позеленвшихъ отъ времени подсвчниковъ и главнымъ образомъ цлая груда старинныхъ книгъ и пожелтвшихъ рукописей составляли все имущество ребъ Дувида.
Нтъ, виноватъ! — у него былъ еще старый-престарый источенный червями шкафъ, гд висли, среди убогой смны платья, еще темный атласный лапсердакъ и такая же ермолка ребъ Дувида. Это было его шабасовымъ одяніемъ. Больше у старика ничего не было, если не считать… ну, да это читатели потомъ узнаютъ.
Вотъ какая почтенная, скромная, милая, малымъ довольная личность былъ ребъ Дувидъ. Могъ ли кто-нибудь въ Л. не знать и не уважать такого человка?
Насколько вс уважали и любили ребъ Дувида, видно уже изъ того, что самъ г. исправникъ, имвшій обыкновеніе, сидя въ лтніе вечера у открытаго окна за стаканомъ чаю съ настоящимъ ямайскимъ ромомъ издлія мстнаго купца Яковлева, останавливать возвращавшихся по пятницамъ изъ синагоги евреевъ такою стереотипною, всмъ извстною фразою: ‘Ей, любезные, не зайдете ли завтра ко мн на закуску? Угощу васъ въ честь шабеса каширной свининой’, причемъ самъ же громко смялся своей остроумной и деликатной шутк, даже г. исправникъ никогда не ршался обращаться съ подобнаго рода приглашеніемъ къ нашему ребъ Дувиду. Еще издали завидя низенькую, худощавую, нсколько сгорбленную фигуру ребъ Дувида, шествовавшаго изъ синагоги всегда послднимъ, опираясь на старую суковатую палку, понуривъ голову и уставивъ пытливый взоръ въ землю, какъ бы ища тамъ разгадки волновавшихъ его казуистическихъ вопросовъ, г. исправникъ поспшно вставалъ съ мста и удалялся въ глубь комнаты къ столу съ самоваромъ, для того, вроятно, чтобы налить себ еще стаканчикъ чаю. Впрочемъ, однажды онъ какъ-то не усплъ выпить свой стаканъ или ребъ Дувидъ вышелъ изъ синагоги раньше обыкновеннаго, только предъ взорами грознаго г. исправника внезапно предстала фигурка ребъ Дувида и — о, чудо!— (это было четыре года тому назадъ, но еще до сихъ поръ л—цы съ умиленіемъ говорятъ объ этомъ факт), г. исправникъ ласково окликнулъ старика, спросилъ о здоровь и минутъ десять милостиво разговаривалъ съ нимъ объ его семь и длахъ. Вотъ, какой человкъ былъ ребъ Дувидъ!
Чмъ же жилъ ребъ Дувидъ? спросятъ читатели. Ну, какъ можно задавать такіе вопросы, господа? Чмъ можетъ жить такой человкъ, какъ ребъ Дувидъ? Въ юности онъ когда-то былъ Меламедомъ, затмъ долгіе годы исполнялъ обрзанія, т. е. былъ моэлемъ, а потомъ, потомъ… да, затмъ у него былъ дльный сынъ Ицхокъ, хорошій портной, хоть и не важный талмудъ-хахамъ.
У этого Ицхока тоже были сыновья и много ихъ было, но ученыхъ изъ нихъ не вышло ни одного: вс эти Мовши, Лейверы, Аврумки и Аронки по сил возможности помогали отцу своему въ его мастерств, и, слава Богу, недостатка въ работ никогда не было, жить можно было, и жили себ эти люди припваючи, а съ ними жилъ и старый ребъ Дувидъ, ддушка, патріархъ всей семьи. И онъ жилъ себ съ ними, и читалъ свои книги, и поучалъ всю семью и длалъ изъ этихъ юныхъ амга-арцевъ хоть нсколько достойныхъ ихъ великаго пращура потомковъ. Былъ у ребъ Дувида еще сынъ, но старикъ о немъ вспоминать не любитъ: онъ далеко, этотъ сынъ, и давно уже умеръ для всей семьи. Онъ теперь важный баринъ со звздой и въ чинахъ, живетъ постоянно въ столиц и профессоромъ его величаютъ, и давно, давно уже не иметъ онъ съ л—цами ничего общаго, такъ какъ много лтъ тому назадъ отвернулся отъ религіи отцовъ своихъ и отрекся отъ нихъ. Иногда, впрочемъ, разъ въ годъ, не чаще, вспоминаетъ онъ, видно, о существованіи захолустнаго Л., и получается тогда Ицхокомъ для ребъ Дувида почтовый пакетъ съ пятью сургучными печатями, и въ томъ пакет двадцатипятирублевка, завернутая въ чистый листъ почтовой бумаги. Пакетъ этотъ приходитъ обыкновенно къ Хагъ-гапесахъ, къ празднику Пасхи, и это все, что еще напоминаетъ семь ребъ Дувида, что гд-то вдали, на свер, живетъ родной ей по крови человкъ.
За послднее время, впрочемъ, пакеты съ двадцатипятирублевками стали прибывать въ Л. почаще, даже до трехъ разъ въ годъ, и это было боле чмъ кстати: на семью ребъ Дувида обрушилось несчастіе. Ицхокъ, единственная, посл книгъ, отрада старика, заболлъ и умеръ, сыновья его, Мовша, Лейзеръ и Аронка сами успли обзавестись семьями и перебрались въ другіе города, гд занимались кто отцовскимъ ремесломъ, кто факторствомъ, а Аврумка одинъ остался со старымъ ддомъ въ Л. Но вотъ и онъ женился, а тамъ пошли у него дти погодки и съ ними пришла нужда: работы мало, а семья все росла и росла, а съ нею и потребности, удовлетворить же ихъ не изъ чего.
Разнеслась тогда по всей черт осдлости, дошла и до Л. всть о благодатномъ кра, дальней Аргентин и, подумавъ да поприкинувъ немного, сообразивъ вс за и противъ, ршилъ Аврумка распродать скарбъ свой и ветхій домишко, забрать всю семью и съ нею стараго ддушку и попытать новаго счастія въ новыхъ краяхъ за дальними странами и широкими морями. Однако, ребъ Дувидъ наотрзъ отказался хать изъ родной земли, гд покоились кости его славныхъ предковъ, гд онъ самъ родился, выросъ, прожилъ въ радостяхъ и гор семьдесятъ слишкомъ лтъ и гд онъ разсчитывалъ умереть.
Благословивъ внука, который оставилъ ему ветхую хатенку да убогую ея обстановку, ребъ Дувидъ остался изъ всей семьи своей одинъ въ Л. съ своими книгами и воспоминаніями. Ему немного нужно было для жизни и это немногое вполн покрывалось двадцатипятирублевыми пакетами сына-гоя, да вдь и Ахаватъ Арумимъ существовало въ Л.! Когда-то, давно уже, въ моментъ особеннаго раздраженія противъ своего первенца-отступника старикъ ршилъ отдать нсколько его пакетовъ братству, и это доброе дло не пропало даромъ. Достопочтеннйшіе члены братства съ раввиномъ р. егудой, р. Лейзеромъ, р. Хацкелемъ и другими во глав постановили разъ навсегда взять на свое попеченіе ребъ Дувида и дать ему возможность дожить дни свои въ мир и безъ заботъ. И вотъ жилъ себ старикъ со своими книгами и рукописями, со своимъ Зогаромъ и Хайодомомъ, и жилъ безъ особенныхъ заботъ и треволненій, всми любимый и всми почитаемый. Рдко выходилъ онъ куда-нибудь, чаще всего только въ синагогу, по пятницамъ вечеромъ до звзды, да по субботамъ, а въ остальные дни недли углублялся въ тайны Меркабы, молился или спалъ, сидя въ своемъ старомъ, высокомъ кресл.
Была пятница. Весь этотъ день ребъ Дувиду шибко нездоровилось: то въ холодъ его бросало, то въ жаръ, и голова и все тло его казались ему налитыми свинцомъ. Проснувшись раньше обыкновеннаго въ своемъ кресл (кровати у старика не было, онъ всегда спалъ въ кресл), ребъ Дувидъ съ ужасомъ замтилъ, что въ хат холодно, какъ въ могил. Видно, морозъ все крпчалъ и крпчалъ. Старикъ бросилъ бглый взглядъ въ тотъ уголъ, гд еще наканун лежала небольшая связка осиновыхъ дровъ (даяніе братства Ахаватъ Арумимъ), и вновь убдился, что у него всего на всего остается четыре тощихъ полна. А голову такъ и ломитъ, старыя кости болятъ.
Накинувъ сверхъ обычной одежды молитвенный талесъ и навязавъ филактеріи, ребъ Дувидъ сталъ на молитву. Въ эти мгновенія онъ обыкновенно весь уходилъ въ созерцаніе величія Божія, и ничего въ такія минуты не существовало для него, кром Предвчнаго и чувства великаго, полнаго смиренія предъ нимъ. Ничто, бывало, не могло нарушить благоговйное настроеніе старика: онъ ничего не слышалъ, не видлъ вокругъ себя и весь, казалось, уходилъ въ необъятную вчность.
Но сегодня… нтъ, сегодня было не то: молитва шемонесре положительно грховно была прочтена старикомъ. Холодно ему было, мурашки такъ и пробгали по тлу, колни дрожали и болли и, когда онъ дошелъ до словъ: ‘Создатель! воскресни для спасенія Израиля, искупи людей своихъ, ибо Ты единъ еси искупитель нашъ!’ — то, грхъ сказать!— благочестіе ребъ Дувида измнило ему: въ эту минуту онъ вдругъ какъ-то особенно рзко почувствовалъ пронизывавшій его холодъ, и подумалъ о тепл, о тлесномъ благосостояніи. Это было, кажется, первый разъ въ его жизни. Недовольный самимъ собою, старикъ поспшилъ окончить молитву.
Бережно снявъ талисъ и филактеріи и спрятавъ ихъ въ шкафъ, ребъ Дувидъ занялся топкою печи. Долго не удавалось ему это: на двор былъ сильный втеръ, который то и дло налеталъ на трубу, и въ эти мгновенія избенка наполнялась дкимъ дымомъ. Этотъ дымъ лъ глаза, а еще хуже дйствовалъ на голову: разбаливалась она у старика все больше и больше. Измучился онъ совсмъ. Наконецъ удалось-таки ему растопить печь.
Въ полномъ изнеможеніи бросился онъ затмъ въ свое кресло и на мгновеніе закрылъ глаза. Ему показалось, что все вокругъ него вертится и пляшетъ и самъ онъ кружится съ неимоврною быстротою. Но то было лишь одно мгновеніе. Оправившись, ребъ Дувидъ вспомнилъ, что надо бы идти въ баню, вдь была пятница, а какой же благочестивый еврей пропуститъ въ этотъ день свое троекратное омовеніе. Но на улиц было безбожно холодно и вс члены у старика такъ болли, что онъ на этотъ разъ ршилъ сдлать исключеніе и утшилъ себя талмудическимъ изреченіемъ:
‘Занятія наукою выше всякихъ жертвоприношеній‘.
И заслъ онъ снова за свои любимыя книги, за каббалистическія Сеферъ-ециру и за Зогаръ, гд уже нсколько дней подъ рядъ вниманіе его приковывало развитіе ученія о таинственномъ энъ-соф. Вскор глаза старика опять засвтились лихорадочнымъ блескомъ и онъ, ниже наклонясь надъ большими пожелтвшими листами, казалось, пожиралъ строку за строкою, страницу за страницею. И хорошо, попрежнему хорошо ему было въ эти мгновенія. Забылъ онъ и свое нездоровье, и холодъ въ хатенк и недовольство самимъ собою, незадолго передъ этимъ испытанное имъ во время молитвы. Огонекъ весело пылалъ въ печи, изрдка раздавался слабый трескъ и раскаленный уголекъ вылеталъ изъ печки, съ едва слышнымъ стукомъ падалъ на желзный листъ и мгновенно гасъ.
А на двор все порывисте и порывисте шумлъ втеръ, вздымая сугробы алмазнаго снга и крутя ихъ столбомъ по дорог. Ничего этого не замчалъ и не слышалъ ребъ Дувидъ: онъ весь ушелъ въ свою науку, въ т чудные сады съ извилистыми, запутанными, переплетающимися дорожками, которыя раскрывала его внутреннему оку каббалистика.
Такъ прошло нсколько часовъ.
Но вотъ ребъ Дувидъ двинулъ ногою, вотъ онъ всталъ, потянулся и началъ довольно быстро шагать взадъ и впередъ по изб, бормоча себ подъ носъ отрывистыя фразы. Ему опять стало холодно и снова у него заломило кости и разболлась голова. Взоръ его упалъ на печь. Дрова давно догорли, углей почти не было, а тмъ мене тепла.
‘Адонай Шаддай, что же это я? Ну, да ничего, надну еще шабасовое платье, вотъ и согрюсь’, пробормоталъ старикъ. ‘Сколько-то теперь времени? И бабушки Ципы нтъ. Или она уже приходила? Посмотримъ’.
Ребъ Дувидъ пріотворилъ дверь, ведшую въ сни.
‘Боже милосердый, какъ холодно! А дровъ такъ-таки нтъ. Нужно бы къ шамесу: онъ дастъ, сегодня пятница, сегодня раздача дровъ. Доплетусь-ка до бабушки Ципы, тутъ недалеко, ей не трудно будетъ послать одного изъ мальчишекъ за дровами’.
Старикъ взялъ палку и уже хотлъ пойти къ сосдк. Но ломота во всемъ тл не дала ему добраться до двери. Въ полномъ изнеможеніи вернулся онъ къ креслу.
‘Что я хотлъ сдлать!’ промелькнуло у него въ ум. ‘Какъ такъ идти въ шамесу за дровами! Вдь ребъ егуда еще вчера говорилъ, что дровъ почти совсмъ не осталось у братства. Ну, да для стараго Дувида ужъ нашлась бы вязанка-другая. Впрочемъ, нтъ, нельзя. У Лейзерви-сапожника еще вчера дровъ не было, а у него дти малъ-мала меньше, какъ бы его, бднаго, не обидть! Ужъ какъ-нибудь обойдусь!’ подумалъ старикъ и чрезъ минуту прибавилъ:
‘Охъ, Господи, Господи, что за втеръ! Такъ и свищетъ, такъ и дуетъ во вс щели. Ну, да и стара стала моя хатенка, совсмъ расползается. Ахъ, кабы не эти морозы, все бы жить можно, а такъ — трудно. Ну, ужъ какъ-нибудь дотяну до звзды, а тамъ, дастъ Всесильный, поутихнетъ втеръ, посмягчится морозъ. Доплетусь до синагоги, тамъ переночую, а завтрашній день проведу у ребъ егуды. Ну, что нсколько часовъ! Не хочу, чтобъ говорили, что ребъ Дувидъ отнимаетъ послднее у вдовъ и сиротъ. Богъ согретъ, Предвчный поможетъ перенести этотъ холодъ. Надну-ка остальное платье!’
Такъ разсуждалъ ребъ Дувидъ и хотлъ немедленно привести въ исполненіе свое намреніе. Но не такъ легко было сдлать это. Колни старика тряслись, руки закоченли, пальцы не слушались, ему было холодно, ужасъ, какъ холодно, да и нездоровье его все усиливалось и усиливалось. Посл неимоврныхъ трудовъ удалось ему, наконецъ, достать изъ шкафа платье, кое-какъ надть на себя, закутаться въ старое истертое мховое пальто и даже — вотъ какъ человкъ можетъ пересилить природу — пододвинуть кресло и столъ поближе къ печи.
Чтобы хоть нсколько сократить время до вечерней службы, ребъ Дувидъ услся поудобне и постарался вздремнуть. По пятницамъ онъ всегда постился до звзды, и это знали вс его сосди, лучше же другихъ добрая бабушка Ципа, и она, которая всегда приносила ему его скудный обдъ, въ этотъ день никогда не ршалась до вечера тревожить старика. Затмъ, когда онъ, незадолго до восхода звзды уходилъ въ синагогу, она обыкновенно зажигала ему его шабасовыя свчечки и на цлую недлю прибирала избу къ его возвращенію. Обыкновенно Ципа уже не заставала ребъ Дувида дома.
Все это зналъ старикъ и былъ увренъ, что и сегодня такъ будетъ и что онъ никакъ не пропуститъ службы. А между тмъ, какъ ему хотлось спать! Если бы вы знали, какъ ему хотлось спать! И онъ вскор задремалъ.
Сквозь первый легкій сонъ ему еще слышались рзкое скрипнье полозьевъ по снгу, шумъ и вой втра, трескъ бревенъ его избушки. Но скоро это прекратилось. Ему было сносно тепло неподалеку отъ печки, въ двойной одежд и старомъ мховомъ пальто, и онъ вскор крпко заснулъ въ полумрак хатенки, единственное окошечко которой совершенно завалило снгомъ…
Прошло опять нсколько часовъ. Старикъ потянулся: холодно ему стало, холодне прежняго. Темно было вокругъ. Не сразу пришелъ въ себя ребъ Дувидъ. Между тмъ рзкій холодъ пронизывалъ ему члены, руки болли, пальцы закоченли, дышать было трудно.
‘Боже, Боже, какъ холодно!’ простоналъ старикъ. ‘Боже, какъ холодно! Да что же это? Я спалъ, я шабесъ проспалъ?! Не можетъ быть. Ципа разбудила бы меня. Нтъ, это снгъ занесъ окно. Охъ, какъ воетъ втеръ въ труб. Дровъ бы! дровъ! Но гд взять?’
Онъ ощупалъ въ углу на печк срнички и зажегъ, правда, съ большимъ трудомъ, одинъ изъ нихъ. Пріятнымъ тепломъ прошла струйка свта по его закоченвшимъ пальцамъ. Онъ зажегъ вторую спичку, за нею третью.
‘Нужно засвтить огонь’, подумалъ онъ. ‘Слава Богу, что у меня есть еще нсколько шабесовыхъ свчекъ. Но Боже, Боже, что же это будетъ? Пойду-за въ сосдк. Ципа хоть и недовольна будетъ, что помшаю ей прибираться къ цариц всхъ дней, ну, да ничего. Отогрюсь. Да, насчетъ дровишекъ. Охъ, какой втеръ!’
Въ это мгновеніе налетлъ особенно сильный шквалъ. Хатенка ребъ Дувида затряслась и заскрипла, какъ бы расшатываясь въ своихъ основаніяхъ, стропила затрещали, стекла въ окошечк зазвенли. Холодная струя леденящимъ покровомъ обдала старика.
‘Нтъ’, подумалъ онъ, ‘нужно идти къ Цип: здсь не вынесешь. Зажгу-ка сперва свчки’.
Срнички между тмъ вываливались у него изъ окоченвшихъ пальцевъ и лишь съ неимоврными усиліями зажегъ онъ, наконецъ, свои тощія сальныя свчки. Какая-то мгла стояла въ изб и густымъ облакомъ пара вылетало дыханіе изъ устъ старика.
Придвинувъ свчки къ окну, ребъ Дувидъ взялся было за палку, чтобы выйти въ сни и протащиться т нсколько десятковъ саженъ, которыя отдляли его избушку отъ домика Ципы. Голова его опять разболлась, въ вискахъ у него стучало и онъ еле передвигалъ ноги. Глубже уйдя въ воротникъ пальто и нахлобучивъ на уши шапку, доплелся онъ до двери, которая вела въ сни, и ухватился за ручку, чтобъ отворить ее. Но дверь не поддавалась: видно, примерзла. Еще разъ ребъ Дувидъ приложилъ вс усилія, нтъ, видно, шибко ослабъ онъ, не раскрыть ему двери.
‘Ну,— подумалъ онъ,— не бда! Ципа сейчасъ сама должна придти. Вдь теперь недолго до минхи. Охъ старость! старость! Врно мудрйшіе наши талмудисты говорили: ‘Юность — внокъ изъ розъ, а старостъ — внецъ терновый!’ Ничего, однако. Сейчасъ придетъ Ципа и тогда я ужъ какъ-нибудь либо доберусь до ея домика, либо до синагоги, Охъ, дровецъ бы! Ну, да этого нельзя. Вдь и въ закон сказано: ‘Свтъ омрачится для того, кто станетъ стъ чужой хлбъ’. Отогрю-ка руки на свчкахъ’ — и старикъ наклонился надъ свчками. Лицо его теперь уже не выражало его всегдашняго спокойствія. Неописуемое страданіе было написано на немъ. Холодно ему было, очень холодно. Онъ отставилъ подсвчники подальше отъ окна: изъ-подъ него сильно дуло.
Руки старика стали какъ будто понемногу отогрваться, но за то ноги и все тло коченли. Втеръ опять завылъ въ труб.
Ребъ Дувидъ прислушался, взоръ его напряженне уставился въ слегка покачиваемое струею воздуха пламя, старикъ вспоминалъ что-то. Гд онъ слышалъ эти звуки? При какихъ такихъ обстоятельствахъ это было?
Ахъ, да! Вотъ онъ вспомнилъ. Это было уже давно, еще тогда, когда и тотъ, и Ицхокъ были совсмъ еще маленькими бохерами. Возвращался онъ какъ-то домой изъ путешествія по окрестностямъ, гд онъ меламедствовалъ. Суровая тогда тоже была зима. Шелъ онъ долго, по колно увязая въ глубокомъ снгу, которымъ были закутаны вс дороги. Ночь была. Звздъ почти не было видно, такая стояла мгла. Втеръ вылъ и ревлъ и то и дло грозилъ совершенно замести снгомъ его, бднаго странствующаго учителя въ его короткомъ, дырявомъ зипунишк, который на прощанье подарилъ ему богатый пурицъ-мельникъ, очень довольный успхами своего потомства въ Библіи и Раши. Но Дувидъ былъ тогда молодъ, и крпокъ, и здоровъ. Что ему было за дло до непогоды. Уповая на Бога отцовъ своихъ, съ самыми розовыми надеждами на отдыхъ въ кругу своей маленькой семейки, ждавшей съ нетерпніемъ его возвращенія (а онъ несъ жен нсколько рублей въ карман и по глиняной свистульк дтишкамъ), въ надежд на недлю покоя и тихаго безмятежнаго счастія рядомъ съ своей красавицей Сарой, онъ бодро шелъ впередъ. Давно уже не видалъ онъ своихъ милыхъ! Цлыхъ два мсяца былъ онъ въ разлук съ ними!
Все это время онъ сперва считалъ дни, потомъ часы, когда онъ опять будетъ дома, и вотъ вожделнный мигъ свиданья близился. Пускай же воетъ вьюга, пускай морозъ какъ стекломъ ржетъ уши и щеки! Все это Дувиду нипочемъ, все это скоро будетъ забыто въ кругу семьи, у теплой печки. Еще остается миновать этотъ перелсокъ, а тамъ раскинувшееся на полверсты поле, а тамъ за холмомъ, тамъ его домикъ, его семья, его жизнь, его рай. И прибавилъ шагу молодой меламедъ.
Крпче схвативъ въ руку палку и плотне укутавшись въ зипунишко, онъ прибавлялъ и прибавлялъ шагу. Отъ волненія и быстрой ходьбы дыханіе у него замирало. Вотъ уже у холма. Вотъ чернетъ и крыша его дома. Но что это? Тамъ, въ окн нтъ свта!
Злое предчувствіе защемило сердце Дувида, онъ бросился бгомъ.
И завылъ втеръ, такъ же вотъ, какъ и теперь, и заскрипли бревна, и застонали стны, и застоналъ онъ самъ, когда нашелъ низенькую дверь заколоченною. Бросился онъ тогда къ Цип, а та встрчаетъ его въ сняхъ, и не смотритъ на него, а на рукахъ у нея маленькое, завернутое въ пеленки существо, маленькая Сара. А большой Сары, его Сары уже нтъ въ живыхъ! И завыла Ципа, и завопилъ Дувидъ и громче прежняго раздалось съ трудомъ сдерживаемое всхлипыванье маленькаго Ицхока и того… А втеръ вылъ заунывне прежняго, грозя разрушеніемъ и напоминая о смерти…
Тихо катились теперь слезы по морщинистому лицу стараго ребъ Дувида. Онъ плакалъ отъ боли. Да, этотъ вой втра ему знакомъ: онъ всегда причинялъ ему боль! О теперь вотъ (много лтъ прошло съ тхъ поръ) опять все тогдашнее горе ребъ Дувида вновь ожило въ его душ. И тогда было ему такъ холодно, такъ пусто все кругомъ, совсмъ какъ и теперь! Нтъ, теперь хуже: теперь не лицо и руки ржетъ, а всего его, всего. И свчки его не согрютъ, какъ не согрли тогда ласковыя слова Ципы, и реба Ниссима, и ребъ Шимшеля и всхъ тхъ, чьи бренные останки давно уже покоятся тамъ, гд спитъ подъ своимъ холоднымъ и тяжелымъ камнемъ непробуднымъ сномъ его красавица Сара…
Вдругъ острая боль сразу пронизала вс члены ребъ Дувида. Онъ слабо вскрикнулъ и упалъ въ кресло. Одна изъ свчей выпала изъ подсвчника и потухла. Ребъ Дувидъ и не замтилъ этого. Онъ только чувствовалъ боль, боль и боль…
Теперь не одно только тло болло у него, нтъ, что-то хватало его за сердце, за самое сердце. Густые еще волосы старика стали у него дыбомъ. Глаза его широко раскрылись и рука судорожно сжалась въ кулакъ, совсмъ какъ тогда… О, лучше и не вспоминать. Но мысли неотвязчивы, он такъ и лзутъ одна за другою, нтъ, никакъ не отгонишь ихъ, какъ не отгонишь вьюги отъ окна, отъ трубы, отъ крыши, отъ избы, отъ всего, всего, чего она только не опутала. Долгими, тягучими звуками раздается вой втра, завывающаго какъ собака на могил хозяина, какъ шакалъ въ пустын, какъ… Но что это? Холодно опять стало ребъ Дувиду, морозъ, страшный, все леденящій морозъ пронизывалъ его снова всего насквозь, ужасъ опять заполонилъ его сердце.
О, онъ знакомъ ему, этотъ ужасъ, не виновнику старому ребъ Дувиду этотъ ужасъ. Тогда… Онъ вновь отгоняетъ отъ себя вереницу навязчивыхъ воспоминаній. Нтъ, онъ не дастъ имъ пересилить его. Но они сильне его, какъ и морозъ сильне его двойной одежды, его желзной воли… О вновь онъ видитъ… Видитъ его маленькимъ блднымъ Нухимомъ, въ кургузой курточк, коротенькихъ заплатанныхъ штанишкахъ, въ стоптанныхъ, рваныхъ башмакахъ. Онъ видитъ его уставившимъ большіе задумчивые глаза свои въ книгу, видитъ его за книгою въ хедер, дома, на улиц, везд за или съ книгою. Какъ тогда радовались ребъ Шимшель и ребъ Ниссимъ, и ребъ Аронъ и другіе ученые мужи, что у Дувида сынъ уже въ столь нжномъ возраст длаетъ такіе блестящіе успхи и общаетъ быть великимъ талмудъ-хахамомъ, оръ хамеиръ бейнъ бне Израиль, яркимъ свточемъ во Израил. Да, онъ, этотъ Нухимъ, онъ его гордость, гордость всхъ л—цевъ! Но острая, рзкая боль снова защемила сердце старика — недолго продолжалось это блаженство: въ одно прекрасное утро Нухимъ куда-то исчезъ (ему было тогда уже лтъ тринадцать) и слдъ его простылъ. Какъ полоумный терзался тогда ребъ Дувидъ, а испытанія его только что начинались. Посл продолжительныхъ тщетныхъ поисковъ и мучительныхъ ожиданій ребъ Дридъ получилъ, наконецъ, изъ губернскаго города письмо, длинное письмо отъ дальняго родственника Шмуэля-слесаря. Ребъ Дувидъ никогда, кажется, не забудетъ того мгновенія, когда онъ вскрылъ письмо я взоръ его упалъ на слова: ‘Горе, позоръ! Нухимъ сталъ гоемъ. Проклятіе на него, на весь родъ нашъ!’
Да, горе, стыдъ, позоръ на весь родъ! Горе, горе, горе!
Старикъ вскочилъ съ кресла и судорожно сжалъ уже безчувственные пальцы.
‘Горе, стыдъ, проклятіе, вчное проклятіе тому! Да погибнетъ имя его, да сотрется слдъ его съ лица земли, да ввержется онъ въ преисподнюю, онъ, отступникъ, религіи отцовъ своихъ отщепенецъ! Да будутъ на вки прокляты дти его и дти дтей его, и все потомство его, и вс близкіе ему!’ — хриплымъ, душу раздирающимъ голосомъ выкрикивалъ это теперь ребъ Дувидъ, и проклятія, одно страшне другого, вырывались съ шипніемъ изъ груди его. Въ это мгновеніе старикъ былъ неузнаваемъ, онъ, этотъ обыкновенно столь тихо величавый старикъ. Съ дикимъ остервенніемъ ударялъ онъ теперь себя въ грудь, и страшныя проклятія такъ и сыпались безъ конца на голову Нухима, который теперь, въ минуту такихъ ужасныхъ нравственныхъ и физическихъ страданій истерзаннаго отца своего, сидитъ, конечно, въ тепл и довольств, безъ горя и заботъ. Можетъ ли онъ знать, что происходитъ въ эту минуту въ душ его отца? Нтъ, этого не знаетъ еще, но онъ, наврно, смутно чувствуетъ это: проклятія разятъ его невидимо и онъ не устоитъ подъ ихъ ударами, они сразятъ его, и дтей его, и друзей его…
Тихій стонъ вырвался изъ груди измученнаго старика. Въ полномъ изнеможеніи ребъ Дувидъ снова опустился въ кресло.
Шабесовыя свчки на стол быстро таяли, не много потребуется времени, и потухнутъ он совсмъ. И боль въ груди ребъ Дувида временами утихаетъ. И онъ думаетъ, думаетъ, думаетъ, и все ему мерещится тотъ, въ его невозмутимо спокойномъ благоденствіи.
И опять старикъ готовъ проклинать его: вдь отрекся же тотъ отъ своихъ, и проклялъ всхъ ихъ, и отца, и братьевъ, и сестру, и весь родъ свой. Но — ребъ Дувидъ встрепенулся — разв въ закон не сказано: ‘Тою мрою, которою ты мришь, и теб возмрится?’ Не сказано разв: ‘Любовь обязательна какъ по отношенію къ іудею, такъ и по отношенію къ гою?’ Не сказано разв: ‘Никого не обвиняй, не бывъ въ его положеніи?‘ Не сказано разв, наконецъ: ‘Даже за безбожныхъ гршниковъ нужно молиться Богу, дабы Онъ просвтилъ и обратилъ ихъ къ добру’.
Да, все это сказано въ закон, все это хорошо знаетъ ребъ Дувидъ, потому что въ тысяч мстъ Талмуда и Ихъ-гахазави, и Арбаа Туримъ и прочихъ кодексахъ читалъ онъ объ этомъ, все это онъ понимаетъ и чувствуетъ.
И на душ у него становится теперь свтле и тепле.
‘Проститъ тебя Адонай, какъ да проститъ онъ всхъ насъ’ — шепчутъ его поблвшія губы. И съ этимъ на душ у него совсмъ просвтлло и — о, чудо!— не болятъ у него теперь уже ноги, не ломитъ и не щемитъ боле въ груди, не ржетъ ему лица: тепло ему какъ будто стало. Уже не слышно рзкаго свиста втра, его протяжнаго воя въ труб, его грознаго шума подъ крышею. Успокоилось все вокругъ избушки, наступилъ и покой въ душ ребъ Дувида. Онъ теперь полулежитъ въ кресл. Глаза его закрыты. Грудь мрно поднимается, онъ впалъ въ состояніе какого-то оцпененія. Что-то странное происходитъ съ нимъ: онъ не то спитъ, не то бодрствуетъ. Хорошо и тепло ему сразу стало, такъ хорошо, какъ уже давно не бывало.
И кажется ему, что онъ совсмъ, совсмъ еще маленькій ребенокъ и лежитъ въ колыбельк, и такъ ему хорошо и тепло и мягко лежать, а надъ нимъ склонилось чье-то доброе, доброе лицо съ большими кроткими глазами. Это лицо его мамы. Такъ хорошо смотритъ она на ребеночка, такъ ужъ хорошо и сладко засыпаетъ онъ подъ тихую пснь матери. Но что это? Ахъ, какъ больно, какъ жестоко больно, какъ будто бы его кипяткомъ обварили. Что это?
Ничего не случилось, только морозъ крпчаетъ, да втеръ опять загудлъ въ труб.
А старому Дувиду померещилось, что гд-то тамъ, въ дальнемъ темномъ пол, въ глубокой-преглубокой ям, въ снгу видитъ онъ замерзающаго ребеночка. Онъ бжитъ туда, бжитъ долго, долго и никакъ не можетъ добраться до ямы. А до нея вдь такъ близко: кажется, рукою досталъ бы и схватилъ бы ребеночка въ пеленкахъ и прижалъ бы его къ груди и согрлъ бы его. Такъ тепло опять вдругъ стало ребъ Дувиду. Чувство неизъяснимаго блаженства разлилось по всмъ его членамъ, великая радость охватила все его существо. Онъ такъ счастливъ, такъ счастливъ! Только что — видитъ онъ — прекрасная, какъ утренняя заря, младшая дочь крамаря Шлемы стала его женою. Стоятъ молодые во двор синагоги подъ пестрымъ балдахиномъ и счастьемъ дышитъ все вокругъ ихъ, и весенній теплый, мягкій воздухъ, и ароматы цвтовъ, и пестрая промелькнувшая передъ ними бабочка, и веселое щебетанье пташекъ въ втвяхъ широко раскинувшейся липы, и радостныя лица всхъ окружающихъ, поздравляющихъ молодыхъ и желающихъ имъ всевозможнаго счастья… Да, это чудный мигъ! но это мигъ — и только…
А вотъ и они, дивныя мгновенія, общающія продлиться безконечно, когда ребъ Дувидъ, достигши тридцати лтняго возраста, впервые былъ посвященъ теперь уже умершимъ рабби Мейеромъ въ тайны Меркабы, когда предъ нимъ, какъ въ зеркал, раскрылось таинственное, чудодйственное, семидесятичленное имя божества, то имя, которое выше всего въ мір и обладаніе которымъ — все. Вотъ он, лучезарныя сефиротъ, вотъ и тайны мірозданія, вотъ они, вс эти ключи, ведущіе къ самой Шехин, вотъ и она, предъ его ослпшими отъ неземного блеска очами, сама Шехина, само божество. Оно кажется такимъ близкимъ. Нтъ, оно на самомъ дл далеко еще отъ тебя, старый ребъ Дувидъ, но путь не труденъ теб, многоопытному, многострадальному, многотерпливому. Путь этотъ лежитъ чрезъ цвтущія поля и роскошные сады съ дивными цвтами. И вздымаешься ты все въ гору, но дорога не утомляетъ тебя. Ты не чувствуешь тягости, ты не чувствуешь боле своего тла, ты не чувствуешь себя, ты ощущаешь одно лишь неизъяснимое, высшее блаженство. И я понимаю тебя: тебя взялъ за руку прекрасный, какъ сонъ, духъ Самаэль и на крыльяхъ летишь ты съ нимъ чрезъ шесть небесныхъ сферъ къ трону Всевышняго. Уже достигъ ты сдалища лучезарнаго ангела Метатрона. Еще одно мгновеніе и ты предстанешь предъ ликомъ Самой Шехины…
Въ хатенк ребъ Дувида раздался легкій трескъ: послдняя шабесовая свчка догорла и угасла. Съ нею угасла и жизнь ребъ Дувида…
На слдующій день въ Л— только и было разговору, что о старик-талмудист, котораго, предъ самымъ восходомъ вечерней зари, бабушка Ципа нашла замерзшимъ въ его рваномъ высокомъ кресл, склоненнымъ надъ грудою старинныхъ книгъ и пожелтвшихъ отъ времени рукописей.