РАЗДЛЪ.
(Разсказъ изъ деревенской жизни).
I.
II.
III.
IV.
V.
Раздел, Новиков Александр Иванович, Год: 1900
Время на прочтение: 33 минут(ы)
— Слухай, старикъ, я т скажу. Я, вишь, не жилица на свт: умирать пора. Да и ты не молоденькій. Надо-ть о дтяхъ подумать. А-то умремъ… что тады?…
Такъ говорила старуха Матрена едюхина своему мужу Анисиму. Кром нихъ въ изб изъ большихъ никого не было. Онъ сидлъ на печк, распоясанный, босой, съ всклокоченной блой бородой. Она на видъ была еще старше мужа. Все лицо ея казалось не больше кулака и представляло сплошную стку глубокихъ морщинъ. Она сидла на лавк и рукой обтирала со стола лужу какой-то жидкости. Маленькая двочка возилась на полу, второй ребенокъ качался въ люльк, третій лежалъ на задник.
— Такъ-то такъ, старуха. Да больно годъ-то плохой. Вотъ кабы намъ вторую лошаденку объегорить, тады дйствительно отдлить бы Проньку. А таперича какая длежка? Нищимъ его пустить не хотца, да и люди смяться будутъ.
— Встимо такъ, да вишь я-то какая, и лечь не могу. Кашель такъ и двошитъ. Да и ты тоже съ поясницей. Какъ погода, такъ вдь ты чисто боровъ ревешь. Нтъ, не жильцы мы на этомъ свт.
Старикъ почесывалъ въ затылк, на которомъ еще оставались волосы, и молчалъ. Старуха продолжала:
— Коли намъ на поминъ корову оставить, да подтелка. Митька на старомъ кореню отстанется, а Проньк лошадь, свинью съ поросятами, рыгу, анбаръ рубленный.
— И овецъ,— добавилъ старикъ.
— Нтъ, овецъ нельзя. Овцы мои. Овцы двкамъ пойдутъ. Што-жъ двокъ-то обиждать? Небось, тоже у нихъ дтки малыя.
— Такъ видишь? Лошадь, свинью, да и рыгу съ анбаромъ онъ продать долженъ на избу. И будетъ бобылемъ въ пол жить.
— Ну, а какъ мы помремъ, вкъ имъ не раздлиться Старшая-то во какая. А Пронька, что курица, во всемъ ей потакаеть. Надо ихъ раздлить, пока мы живы. А имъ безъ насъ вкъ не раздлиться. Не спсись, старикъ. Я т врно говорю.
Въ это время вошелъ Пронька съ вязанкой соломы. Maленькій худой мужичишко, рябой, съ жиденькими блокурыми усами и бородой и съ большими мягкими голубыми глазами, онъ производилъ впечатлніе робости. Положивъ солому, онъ снялъ шубу и прислъ къ матери. Онъ былъ въ грязной посконной рубах съ вшитыми синими подмышками. На лвомъ рукав было огромное дегтяное черное пятно.
— Што Митька не возвращался?— спросилъ старикъ.
— Нтъ еще. Нешто такъ скоро обернешь? Да иной разъ на площади цлый день простоишь съ возомъ. Купцы-то не вотъ торопятся для нашего брата.
— Слухай, Пронь, я тебя отдлить хочу, пока живъ.
— Воля ваша, только годъ плохъ. Да мы съ братомъ еще вмст пожили бы. А помрешь ты съ мамушкой, мы честь-честью похоронимъ сообча и помянемъ васъ.
— Эхъ, Пронь, все это мы знаемъ,— сказала мать,— а скажи по Божью, станетъ твоя жена Митькиныхъ дтей жалть? Ихъ вдь трое у него, да одинъ къ тому неправый. Вы-то, я знаю, стали бы жить. А какъ бабы-то? А у тебя одна, да и та не махочкая. Вотъ ты и гляди тутъ.
— Мн што, я перечить не могу. Отдлять, такъ отдлять. Вамъ видне, да и вы больше нашего знаете. Вотъ только годъ…
— Какъ Митька подъдетъ, мы погуторимъ,— прервалъ его старикъ.
Вошла едосья, Пронькина жена, съ двочкой лтъ одиннадцати. Будь она городская жительница, ей бы можно дать за сорокъ лтъ. Но въ деревн женщины старютъ рано: ей и тридцати не было. Она тоже раздлась и оправляла покойникъ.
— Тьфу ты, Господи, говорила я невстк, что ленъ надо убирать. Кума Дарья смется. Что, говорить, ленъ-то въ зиму подъ снгомъ оставили? Что бы мать твоя, покойница, сказала? А все изъ-за кого слухать это надоть? Изъ-за молодой!
— Да, что ты, аль Бога не боишься? Вдь молодая родила осенью.
— Ну, что-жъ что родила? И я рожала, да ленъ въ зиму не шелъ.
— Ну возьми мого, коли думаешь, что онъ пропалъ.
— Я, мамушка, не обо льну. А люди въ глаза смются.
— Ну и пущай себ смются, коли зубы чесать охота. Баба родила какъ разъ, когда люди ленъ убирали. Она этому не причинна.
едосья еще что-то пробормотала и успокоилась.
Къ вечеру пріхалъ Дмитрій и привезъ деньги за проданный возъ овса. Отъ него сильно пахло водкой, и лицо его покраснло. Онъ не былъ похожъ на брата. Гораздо полне его, онъ былъ темно-русый, лицо у него было чистое и блое, борода еле пробивалась, а черные усы были густы. Глаза маленькіе и быстрые. На правой рук у него не было указательнаго пальца, отчего онъ и былъ освобожденъ отъ солдатчины.
— Вотъ я вамъ сколько денегъ привезъ. Вы говорили двнадцать бы цлковыхъ, а я цлыхъ пятнадцать привезъ, да четвертакъ еще на радостяхъ пропилъ. И морозъ же! Продалъ-то я овесъ Егору Григорьевичу. Какъ всыпалъ онъ первую кадушку, вижу онъ карцемъ-то тыкаетъ въ овесъ, а я на гири погнулъ. Онъ было на меня цыкнулъ. А я ему: нтъ, господинъ купецъ, такъ, говорю, не надоть. Походъ бери, да законный. И потянуло больше, мы мекали пять четвертей будетъ, анъ вышло съ осминой. Грозится еще: мотри, малый, попадешься и ты. Я, говорю, вы тутъ не одни, Егоръ Григорьевичъ. Въ обиду себя не дадимъ.
— Ну спасибо, Митя, спасибо,— сказалъ старикъ, долго считая деньги и передавая ихъ жен.— На, старуха, схорони.
— Да небось Митя сть хочетъ. Ты бы, едосьюшка и его накормила. Онъ, хоша и выпилъ, небось, не закусывалъ.
— А то нешто? Я, мамушка, знаю. Почему за трешницу деверька не покормить?— смясь сказала едосья.
Въ углу сидла Дмитріева жена и, качая люльку, тянула монотонную псню. Хотя у нея было трое дтей, но она казалась совсмъ еще молодой. Полная, круглолицая, она была погружена въ свое дло и весь вечеръ не проронила ни одного словечка.
Дмитрій похлебалъ пустыхъ щей, сълъ большую краюху хлба и чуть не заснулъ за столомъ.
— Пора спать, ребята,— сказала старуха,— нечего газъ жечь. Вс стали на сонъ грядущій молиться Богу.
На слдующій день вс были въ сбор за обдомъ, и старикъ снова заговорилъ объ отдл Прокофія. Дмитрій удивился.
— Нешто мы, батька, не дружно живемъ. Межъ нами ни какихъ глупостей нтъ. Вмст насъ все-таки за людей почитаютъ и не за послднихъ. А раздлимся, куда мы годимся?
— Ничего ты, Митька, не понимаешь. У тебя сколько дтей?
— Трое.
— Ну, видишь, да одинъ неправый, восемь лтъ ему, а на дворъ пройтить не можетъ. Кто-жъ будетъ дтей твоихъ покоить? Понимаешь таперича?
— Понимать-то я давно понимаю. Только никакихъ межъ нами этихъ глупостей нтъ. А, братъ, мн охота съ тобой жить.
— Я-то батюшк съ матушкой вчарась это самое говорилъ. Да годъ еще плохой. Людямъ въ пору сходиться, а не то длиться.
— Слышь, старуха, что они баютъ?
Старуха покачала головой.
— Слышу… я не глухая… ну, а ты, едосьюшка, что скажешь?
— Я съ невсткой не брехала. Знамо дло, курица и та сердце иметъ, когда и скажешь слово съ досады. А только коли ты, мамушка, помрешь къ примру, я у печки быть должна. Корова и печка — вотъ мое дло, а молодая пущай все правитъ остальное. И по закону такъ.
— Ты ужъ вотъ, старшая, неладно сказала. У тебя Проска твоя сама, вотъ-вотъ замужъ пойдетъ, а у Аннушки трое цыплятъ, а старшенькій не правый къ тому-жъ. По закону ей бы у печки быть, а не ей — такъ поденно. Вотъ какъ. При мн-то вы ладно живете. Знаете,— не дамъ браниться. А безъ насъ ты не то заговоришь. Ну, а ты, молодая, какъ мекаешь?
— Я, мамушка, думаю, чего намъ длиться, коли дружно живемъ? И вы помрете оба, мужики наши охальники что-ль какіе, что раздлиться безъ людей не можутъ? Прокофій насъ не обидитъ, я знаю.
— Вотъ что, старуха, мы видно съ тобой изъ ума выжили. Подождемъ-ка годикъ, а тамъ видно будетъ. Аль, право, они разбойники какіе? Раздлятся за милую душу и безъ насъ съ тобой. Такъ-то.
Старуха покачала головой, но новыхъ доводовъ не нашла.
— Старуха-то умирать собралась,— говорили мужики, проходя мимо избы едюхиныхъ, черезъ нсколько мсяцевъ посл описанныхъ нами разговоровъ.
— Вдь и пора ужъ ей: ей, небось, сто лтъ будетъ.
— Сто не сто, а семьдесятъ будетъ. Пожила и довольно съ нея.
Въ изб кром семьи набрались разные родственники, да и такъ входили и выходили любопытные. И на двор-то жарко было, а въ изб духота прямо невыносимая. Здоровому и то нечмъ было дышать, не то что умирающей. Подъ образами лежала на постели старуха Матрена. Глаза у нея были открыты и сохраняли осмысленное выраженіе: она была въ памяти. Третій день она ничего не ла и не пила. Когда ей предложили:— Что-жъ ты, матушка, не пропустишь чего? Ты бы чего пола? Старуха сдлала головой знакъ отрицательный, а потомъ положительный. — ‘Не хочу’, молъ, ‘спасибо’. Дышала она тихо, тихо, почти неуловимо и переводила глаза съ одного на другого изъ своихъ. Кругомъ стояли, а то и присаживались, старикъ, сыновья, снохи. Въ рукахъ у умирающей была зажженая свчка, которая-то и дло вываливалась изъ рукъ. Старикъ ее поправлялъ. Вдругъ она сдлала движеніе, какъ будто хотла что-то сказать Головой она, смотря на мужа, сдлала знакъ въ сторону Прокофія. Старикъ понялъ.
— Ничего, старуха, умирай себ съ Богомъ. Ты на счетъ длежки? А?
Старуха сдлала утвердительный знакъ.
— Эй, вы, ребята, скажите же матери, что межъ вами не будетъ ничего такого.
— Чего ты, мамушка, боишься?— сказалъ Дмитрій,— все будетъ по доброму: и васъ помянемъ, и сами поживемъ, а не заладимъ, раздлимся честь честью. Ты знай себ умирай.
— Знамо дло у насъ до суріозу не дойдетъ,— вторилъ Прокофій.
Старуха глазами указала на едосью.
— Чего, ты мамушка? Аль я, правда, лиходйка какая? И ея дтей спокоить буду,— сказала едосья, указывая на Аннушку.
Старуха кивнула головой въ знакъ благодарности. Слеза потекла по морщин.
Она дышала все тише и умерла такъ, что никто и не замтилъ минуты смерти. Даже не было обычныхъ глубокихъ вздоховъ. Снохи стали убирать ее, а старикъ вышелъ на дворъ и заплакалъ.
— Чего ты, батька, убиваешься?— сказалъ Прокофій.— Пожила мамушка, худого слова ни отъ кого не слыхала. Пришло, знать, время помирать. Все по добру. И сообщилась и соборовалась. А таперича-то — чисто заснула.
— Такъ-то такъ. А кто меня таперича покоить будетъ? Рубаху-то и то небось не вымоютъ. Вошь застъ.
— Не грши, батька. Да коли наши бабы тебя, къ примру, почитать не будутъ, да ихъ на первую осину повсить стоитъ. Ты насъ плохому не училъ, да и бабъ не обиждалъ,— сказалъ Дмитрій.
Старуху похоронили, помянули. На поминкахъ старикъ немного выпилъ и все плакалъ. Выпили и сыновья и добрымъ людямъ поднесли. Много хорошаго сказано было про старуху и видно было, что все говорилось отъ души, а не по заказу. Старуха была добрая и умная.
Жизнь потекла по прежнему. За старикомъ ходили, какъ слдуетъ.
— Ну, спасибо, спасибо,— говорилъ онъ, когда одна изъ снохъ искала у него въ голов.— И старуха моя бывало такъ-то искала. Вы, дти, помните, что она говорила на счетъ длежки. Чтобъ все были тихо, скромно, благородно. Мы, когда длились съ покойнымъ братомъ, не то, что начальство, сусдей и то не звали. Сусди узнали, что раздлились, ужъ потомъ, какъ новую избу ставить стали. Такъ и вы сдлайте. Ты, Пронька, пожалй Сашку: онъ и Богомъ обиженъ. Митька меньшой, ему на старомъ пазьм отставаться.
— Да что ты, батюшка, насъ опять длить зачалъ. Мы еще вмст поживемъ. А тамъ видно будетъ.
— Знаю, знаю. Придетъ время — меня не будетъ. Вспомните мои слова. Затмъ и говорю, чтобъ помнили.
Вообще вопросъ о раздл сыновей не шелъ изъ головы Анисима. Неподалеку отъ нихъ происходилъ раздлъ трехъ братьевъ. До мельчайшей бездлицы длили не иначе, какъ при свидтеляхъ, да при начальств. Дло тянулось нсколько мсяцевъ.
— Потому-то старуха и приказывала васъ раздлить при жизни, что боялась такого вотъ скандала. Сраму не возьмешь. Да и убытки. Цлый годъ не работаютъ. Только и норовятъ, что брата какимъ-нибудь манеромъ обидть.
— Встимо убытки. Такъ не надоть.
Три года еще прожилъ старикъ Анисимъ. Года были порядочные, сыновья его работали дружно и хозяйство не только не шло на убыль, но и прибавлялось. Давно была куплена вторая лошадь, хорошая саврасая кобыла, которая на первый же годъ принесла прекраснаго жеребенка отъ рысака. Избу они переправили за-ново, изъ черной сдлали блую. Только недоимку, бывшую за ними рублей въ пятьдесятъ, они не уплатили, все стремясь пріобрсти что-нибудь для хозяйства. Старикъ все слаблъ и уже не вставалъ съ печки всю зиму.
— Вотъ кабы еще пока я живъ недоимку бы уплатить, да второе пазьмо для Проньки купить на случай — тады и помирать бы мн пора.
Но этого увидать старику было не суждено. Онъ все слаблъ и въ одинъ прекрасный день померъ также спокойно, какъ и жена его. Передъ смертью онъ дтей благословилъ и напутствовалъ.
— Ну, дти, вотъ и смерть пришла. Пора къ старух. Вы живите, какъ жили при насъ. Ну, а не будете ладить — раздлитесь, какъ я вамъ говорилъ. Да смотри, Пронька, Митьку не обижай. Вотъ у него четвертый народился, а Сашка-то такъ калкой и отстанется.
— Будь я анаема проклятъ, батюшка, коль Митьку обижу. И жена моя, и я, мы гуторили. На Проску мы желаемъ зятя взять, тады и отдлимся, какъ быть должно, по Божію. А не придется зятя взять, отдадимъ ее, а сами съ братомъ жить будемъ. Пущай онъ насъ покоитъ на старости лтъ.
Помянули дда Анисима какъ слдуетъ. Выпили сыновья.
— Царствіе ему небесное,— говорилъ Прокофій, сдлавшійся разговорчивымъ.— Все хозяйство въ лучшемъ вид производилъ.
— Да,— отвчалъ сосдъ,— такихъ стариковъ поискать.
— Все насъ раздлить съ мамушкой хотли. Боязно имъ было, не начали бы межъ собою мы вздорить. Я ему говорилъ и Митька тоже: мы не ахальники какіе. На насъ крестъ есть. Сапроновы длились. А онъ намъ все повторялъ: глядите, вамъ бы такъ не скандалить! Нешто мы не понимаемъ? Къ примру моя копйка перейдетъ къ брату, али его ко мн, вдь это пустяки, плюнуть стоитъ. Кабы мы чужіе были.
— Встимо, мы не чужіе,— говорилъ Дмитрій.— Вотъ, къ примру сказать, бабы. Ну едосья, правда, горяченька, да штожъ изъ этого? Зато сходчива. Накричитъ, нашумитъ и сама-жъ надъ собой разсмется. Моя баба моложе, промолчать должна. А мы съ братомъ еще того больше. Съ измалтства себ изъ хозяйства не брали ничего. Подешь на базаръ, выпьешь — ну, что-жъ? Мы въ претензіи за это другъ на друга не были. Проска… мы отъ Проски худого слова не слыхали, даромъ, что скоро невста. Моихъ всхъ няньчила. Намъ, братъ, вмст жить.
Дружно сообща хлопотали и бабы. Священникъ былъ на помин, но оставался недолго: онъ у крестьянъ никогда не позволялъ себ выпивать лишнее. Дьяконъ же и псаломщикъ оставались до конца и напились изрядно. Въ особенности дьяконъ часто наливалъ себ по полрюмочк, а то и по рюмочк, и каждый разъ приговаривалъ:
— Царствіе ему небесное. Кредитный старикъ былъ. Да и старуха его тоже.
Подъ конецъ охмелла и едосья.
— Проска, Проска, ты накорми молодухиныхъ дтокъ-то. Вдь они теб не чужія. Братья, сестры прозываютоя, хоть и двоюродные. Батюшка умиралъ, ихъ жалть приказывалъ.
Такъ благодушно были вс настроены на помин Анисима едюхина. А вдь, правда, хорошій былъ старикъ!
Годъ спустя едюхины собирались справлять крестины пятаго ребенка Аннушки. едосья съ ногъ сбилась.
— Это чисто каторга. Ни дня, ни ночи покоя не знаешь. Ну хорошо двка подсобляетъ. А вдь на Ивана Богослова ее выдавать. Что тады будетъ? Такъ и иди на вкъ въ батрачихи къ чужимъ дтямъ.
— Мы, невстка, вдь съ тобой дюже не связаны,— огрызнулся Дмитрій. — Взяли, да и разошлись, коль моихъ дтей покоить теб не охота, а хочется бобылями жить вдвоемъ.
— У насъ дочь есть. Посл свадьбы зять мой отъ Артамошиныхъ отдлится и будемъ вмст жить.
— Да, такъ для твоей Проски и отдлилъ Артамошинъ сына. Отдаешь къ богачу въ домъ, такъ ужъ и простись съ двкой на вкъ.
— Анъ отдлитъ. Почему жъ ему не отдлить?
— Ладно, ладно, едосья. Тамъ видно будетъ,— вставилъ Прокофій.— Чего ты грызться вздумала? Еще поживемъ.
— Теб хорошо говорить. Хочется дураку мять лямку на чужихъ дтей — дло твое. А я не буду хлопотать съ утра ранняго до глубокой ночи. А ну, какъ она еще дюжину наваляетъ?… Тьфу, пропасть… лапша-то у меня не поспетъ… сейчасъ они отъ батюшки придутъ… Проска, Проска… оглохла что-ль? Принеси съ погреба луку. Вдь надо гостей честь-честью встртить и проводить. Митрій… подсоби-ка мн малость… Вотъ такъ… Прізжай хоть кто хочетъ… Въ грязь лицомъ не ударимъ.
Крестины сошли прекрасно. едосья все время хлопотала, изрдка лишь у нея вырывалось выраженіе про каторжную жизнь.
Вскор посл этого (Аннушка была уже совсмъ здорова и, не смотря на пятерыхъ дтей, длила съ едосьей вс труды по хозяйству), произошелъ новый инцидентъ, нсколько нарушившій мирное теченіе жизни въ семь едюхиныхъ.
Дмитрій похалъ на вокзалъ продавать возъ хлба. Мастеръ торговаться и не дать себя въ обиду купцу, онъ опять привезъ больше денегъ, чмъ на то разсчитывали.
— Ты почемъ продалъ рожь?— спросила его едосья при Прокофь.
Дмитрій сказалъ почемъ.
— А сколько вышло пудовъ?
Дмитрій отвтилъ. едосья принялась считать. Считала она долго, почему-то переводя весь счетъ на четвертаки.
Наконецъ, она кончила считать: оказалось, что не хватаетъ тридцати копекъ.
— А тридцать копекъ гд?— спросила она.
— Я три аршина ситцу купилъ Анютк на занавску.
— Што-жъ это ты сталъ’изъ семейскихъ денегъ своихъ одвать? Это какъ бы непорядки.
— Какіе тутъ непорядки? Хотлъ бутылку водки выпить на радостяхъ. Дай, думаю, за мсто этого двчонк занавску куплю. Она у меня чуть не нагишомъ ходитъ.
— Мало ли чего намъ нужно? Моя Проска вовсе просватана. Ей тоже и безрукавку нужно, и поддевку, и коты. Небось изъ семейскихъ денегъ я не ворую… Да чегожъ ты молчишь? нюни-то распустилъ,— обратилась она къ мужу,— вишь дла-то? Братъ сталъ семейскія деньги потягивать. А ты молчишь, какъ пень.
— Чего-жъ мн говорить-то? Вдь онъ замсто водки купилъ ситцу. Продалъ онъ рожь самымъ лучшимъ манеромъ. Ты-то чего ерепенишься? Сама не знаешь, съ чего…
— Вотъ что я т скажу: алалюшка ты… алалюшка, понимаешь? А я этого терпть не буду. Не хочешь по честному жить, такъ и разойтиться можно. Мы не связаны.
— Погоди ты, дура,— отвчалъ мужъ. — Ишь разошлась. Погоди… выдадимъ Проску замужъ. Тады видно будетъ. Успемъ раздлиться.
Дмитрій молчалъ, и едосья скоро остыла на общань купить Проск французскій платокъ въ тридцать копекъ. Но не прошло трехъ дней, какъ миръ снова былъ нарушенъ.
Дмитрій вечеромъ приходитъ съ молотьбы и находитъ свою жену въ слезахъ. Сидитъ на крыльц и фартукомъ обтирается.
— Ты объ чемъ?
— Да такъ.
— Да ты скажи, въ чемъ дло-то. Кто тебя обидлъ?
— Мы конопли длили съ невсткой. Она говоритъ, ей дай и на Проску пай. Она,1.молъ, и въ пол, и дома съ нами равнялась.
— Ну, ты что-жъ?
— Да я ничего.
Дмитрій разсердился и быстро вошелъ въ избу.
— Ты что жъ это, невстка, вздумала мою жену обиждать? У тебя одна дочь, а у нея пятеро, изъ нихъ одинъ калка. Да ты жъ хочешь противъ нея два пая конопли, а ей одинъ пай? Это не по Божью. Такъ-то ты сулилась моихъ дтей спокоить?
— Ты, братъ, не очень-то расходись. А это по Божью, что мою двку и въ поле, и вы рыгу, и къ печк всюду совать? она замужъ выходитъ, ее нужно собрать замужъ иттить.
— Э… невстка, невстка… и теб не стыдно. И мать-то твоя богатая была… догляди-ка у себя въ хатк, сколько всякаго добра… что холсты… что посевы… что всего. А у моей бабы сроду-то ничего припасено не было, да и теперича обшить насъ не поспваетъ. Такъ на-жъ… завидущіе твои глаза… готова что есть обобрать. Чмъ ей на дтей дать пудъ лишній, такъ нтъ же, себ два пая хочетъ, а ей одинъ. Не хорошо, невстка!
— Ты чего разшелся? Побить меня хочешь, что-ль? За Дмитрія вступилась Проска.
— Э, матушка. Право слово у насъ добра довольно. Надо же тетушк дтей обшить. Буде съ насъ.
— Ты все раздашь… я тебя знаю… вдь теб жъ припасаю… дура! Ну раздавай все, коли хочешь. Я не стою.
— Э… и не грхъ теб, невстка, у нищаго суму отымать.
— Отвяжись ты отъ меня. Я такъ только сказала. Ршено было коноплю раздлить пополамъ. Скоро высохли Аннушкины слезы, да и едосья забыла про конопли.
Такъ у нихъ шло все время. Ссоры становились все чаще и чаще. Проску на Іоанна Богослова выдали замужъ, при чемъ Артамошинъ, какъ предсказывалъ Дмитрій, и слышать не хотлъ объ отдл сына для совмстнаго житья съ тестемъ.
едосья становилась все боле и боле придирчивой. То посылала Аннушку на поденную съ тмъ, чтобы деньги имъ длить пополамъ, причемъ ссылалась на то, что она кормитъ ея дтей. То ляжетъ больная и начнетъ ругать мужа за то, что ей приходится слушать шумъ чужихъ дтей, когда она могла бы быть спокойной у себя.
Разъ заболла Аннушка настолько серьезно, что, какъ ни крпилась, а должна была слечь въ постель. Волей-неволей едось пришлось ходить за ея дтьми. Она хотя и длала, что надо было, но съ большой неохотой, ругала дтей ни за что ни про что и иначе не стала говорить, какъ съ жалобами на каторжную жизнь.
— Когда меня чортъ вынесетъ изъ этой каторги?— только и слышалось отъ нея.
Дмитрій все смотрлъ на это и молчалъ. Въ одинъ прекрасный день онъ сказалъ брату:
— Ну, братъ, пожили, поработали вмст съ тобой и при батюшк покойник и посл. А теперича, видно, пришло времячко и врозь пожить.
— Полно, братъ, пустяки это. Ты вдь намъ знаешь. Такъ баба ворчитъ. Чего на нее смотрть?
— Нтъ, братъ, я вижу. Прежде, бывало, поосерчаетъ, поосерчаетъ, да и отойдетъ. А теперича она дюже ребятами моими недовольна. Что-жъ, вдь и мн длиться ухъ какъ не охота, да длать нечего.
Прокофій въ душ самъ это сознавалъ. Онъ почесалъ въ затылк.
— Ну, будь по твоему,— отвтилъ онъ,— длиться, такъ длиться. Лучше добромъ разойтись, чмъ со зломъ вмст жить.
Ршили, что на другой день они начнутъ переговоры о длеж. Участвовать въ этомъ разговор должны были и бабы.
— Ну, что же, братъ, давай длиться,— говорилъ на слдующій день Дмитрій, когда вся семья собралась къ обду.
— Да какъ ты-то жить будешь съ мелкотой?
— Какъ-нибудь проживемъ: работать будемъ. Анютка ужъ не махонькая: будетъ тхъ няньчить. Мало ли живетъ одинокихъ. Вдь не помираютъ же…
— Не помираютъ-то, не помираютъ… ну… давай толковать о длеж.
Прокофій всталъ, обратился къ икон и сталъ креститься.
— Ну, дай намъ, Господи, ума-разума, другъ друга не обижать, чтобъ чинно все было, какъ батюшка съ матушкой передъ смертью приказывали.
— Такъ-то лучше,— садясь сказалъ Дмитрій.— Ну, что-жъ, начинъ сдлаемъ съ земли-кормилицы. Землю по душамъ что-ль?
— Встимо по душамъ: мн на душу, теб на четыре. И посвъ такъ тоже убирать, а хлбъ какой убранъ по докамъ полагается. Его и родилось-то нон чуть.
— Знамо дло, хлбъ по докамъ, а то какъ же? Да оно почесть то-жъ и выйдетъ. Теб на двухъ, а мн на семерыхъ. Мн чуть не хватитъ противъ душъ-то. Ну, а пазьмо? На одномъ строиться не дадутъ.
— Хорошо бы на одномъ, да не дадутъ. Ну, что-жъ, ты, Митя, оставайся на старомъ кореню, а я у стариковъ буду просить новое пазьмо. Кое-какъ построюсь. Большой избы мн не надоть. Такъ… семи-аршинной за глаза будетъ.
— Почему-жъ пазьмо-то старое имъ?— вставила едосья.— Пазьмо по жеребью надоть. Кому какой жеребій выйдетъ.
— Какой же тутъ жеребій, что ты зря болтаешь?— возразилъ ей мужъ.— По Божью ему на кореню оставаться. Гд ему строиться съ мелкотой да съ калкой? Да и по закону меньшому на старомъ мст быть. А ты ужъ забыла, что батька приказывалъ, когда умиралъ, чтобъ по Божью все дло обдлать?
едосья замолчала. Доводы были убдительные.
— Теперича постройка,— заговорилъ Дмитрій,— какъ съ постройкой?
— Постройку, знамо дло, лучше бы не ломать. Ну, домъ ясно дло, долженъ на мст остаться. Дворъ тоже только тронь — ни къ чему, а на мст онъ еще сколько хошь простоитъ. Кизяковки тоже на мст должны остаться. Вотъ только рыга да анбаръ рубленный. Какъ тутъ быть я и ума не приложу.
— Рыгу и анбаръ возьми, да приплатку съ меня положи..
— Нтъ… послухай… вотъ какъ сдлать надоть. Рыгу теб не миновать строить, такъ оставь ее тоже себ. А анбаръ я возьму. Недоимку-жъ всю — ея теперича рублей семьдесятъ съ податями-то будетъ,— тоже теб положимъ. Такъ кажись, равно будетъ.
— Такъ ему, значитъ, и землю, и хлбъ, и пазьмо, и строевье все, а намъ, возьми анбаръ, положи въ карманъ, да и ступай съ Богомъ куда глаза глядятъ,— сказала едосья.
— Такъ ты только брехать мастерица, да вздоръ молоть, какъ втряная мельница,— отвтилъ ей мужъ.— Землю по душамъ, хлбъ по докамъ, пазьмо меньшому — вдь такъ по Божью полагается. Вдьсть-то имъ на семерыхъ хлба надоть больше, нежели намъ на двоихъ, чего-жъ тутъ болтать? А въ строеніи мы анбаръ возьмемъ, такъ вдь семьдесятъ цлковыхъ недоимки ему платить, вдь это не шутка. Теперича тоже къ примру коль сломать дворъ, кизяковки — такъ вдь имъ грошъ цна. Да и домъ потревожь — мало ли чего въ него потребуется еще.
— Ну, я знаю, я не такая дура непонятная. А вотъ коли ему пазьмо и строеніе все почесть, такъ на переносъ намъ что онъ положитъ?
— Это врно,— вставилъ Дмитрій,— на переносъ полагается. Я вамъ на переносъ дамъ стригуна. Славная кобыла выйдетъ. Согласны?
— Что стригуна? Ты дай жеребца. Вотъ тогда такъ будетъ,— возразила едосья.
— Да вдь жеребецъ-то дороже избы стоитъ, ты чего опять безъ понятія забрехала?— остановилъ ее мужъ.— Стригуна, такъ стригуна, стригуна, значитъ, мн на переносъ?
— Такъ теперича, значитъ, насчетъ скотины потолкуемъ. Изъ лошадей меринъ, саврасая кобыла, да жеребецъ, тутъ ничего не выходитъ. Одному, коли меринъ, другому кобыла. Коли жеребца съ мериномъ, такъ оно жирно будетъ.
— Ты, Митя, слухай, что я теб скажу. Жеребца оставимъ, вдь Богъ знаетъ, что за жеребца дадутъ. Оставимъ жеребца сообща. На Миколу его продадимъ, а денежки раздлимъ, теб на подати надоть, а намъ на постройку. Теперича лошадей: кобыла шестьдесятъ цлковыхъ дана, а меринъ пятидесяти не стоитъ, въ придачу пестраго поросука что-ль, или изъ сбруи что.
— Изъ сбруи не придется, потому залишней у насъ нтути. А поросука такъ: онъ таперича пуда четыре вытянетъ. Такъ что-жъ теб, мерина съ поросукомъ, аль кобылу?
— Насчетъ этого хоть жеребій-то киньте,— вмшалась едосья.
— Ну, давай, кинемъ жеребій. Это дло.
Кинули жеребій,— меринъ съ поросукомъ достались Прокофью, кобыла Дмитрію.
— И тутъ-то не везетъ,— не удержалась едосья,— какъ хотлось, чтобъ кобыла намъ досталась! Такъ нтъ же!
— Теперича изъ коровъ. Одному корову, а другому телку да теленка. Такъ что-ль?— спросилъ Прокофій.
— Какъ же мн-то съ мелкотой безъ коровы?— возразилъ Дмитрій.— Я теб, окромя телки да теленка, еще бленькаго поросучка дамъ, только корову бы мн.
— Та-акъ… и корову ему. А намъ крестъ да корку хлба и ступай на вс четыре стороны.
— И не грхъ теб, едосья?— отвтилъ мужъ.— Ну, по Божью, скажи: кому нужне корова, ему, аль намъ? Намъ дтей малыхъ молокомъ-то кормить что-ль?
— Такъ-то такъ. Ему, встимо, нужне. Да мн-то отъ этого полегчаетъ что-ль?
— Вдь онъ даетъ намъ за корову три штуки. Вдь три-то штуки, почитай, дороже коровы. Грхъ, едосья, такъ-то, грхъ. Помни батюшкины слова. Теперь обидишь его съ малыми дтьми, на томъ свт Богъ тебя обидитъ. Такъ-то, бери, Митя, корову, бери: не для тебя, для дтокъ нужна. Богъ съ тобой.
едосья молчала. Аннушка фартукомъ обтерла глаза. Начался длежъ сбруи и домашней утвари до самой бездлицы. Все длили поровну, а когда приходилось уравнивать доли, бросали жребій. Впрочемъ, главное уже было подлено. Никакихъ дальнйшихъ пререканій но возникало, и едорая молчала. Только когда все кончили и повторили, что кому досталось, едосья не утерпла, чтобы не пожаловаться.
— Имъ-то хорошо. Усадьба готова, домъ, скотина, все есть. А намъ-то каково? Домъ собирать съ самаго съ начала.
— Богъ поможетъ, едосьюшка. Дтей у насъ съ тобой нтъ. Будемъ покеда жить у Мити, понемногу построимся, обзаведемся. Хуже насъ длятся. По лошадк есть у насъ. Гд я помогу брату въ пол, гд онъ мн при постройк. Еще какъ заживемъ-то.
— Ну, братъ,— сказалъ Дмитрій,— на длеж спасибо и на добрыхъ рчахъ тоже спасибо, а теперича помолимся Богу, чтобы все это врно было и ненарушимо, чтобы и впередъ такъ шло.
Вс встали и помолились Богу.
— Ну, а коли-жъ мы врозь-то обдать будемъ?— спросила Аннушка.
— Да съ завтрашняго дня. Сегодня вмст поужинаемъ еще, а завтра кажная ставь свой горшокъ,— отвтилъ Прокофій.
Такъ мирно раздлились братья едюхины, слдуя завту покойнаго Анисима.
На другой день едосья и Анна поставили разные горшки и обдали врозь: впередъ Прокофій съ женой, а потомъ Дмитрій съ своимъ семействомъ. Длили хлбъ, каждый кормилъ свою скотину, каждая баба устраивалась въ своемъ углу.
Деревушка, гд жили едюхины, была небольшая, а потому сходы собирались легко и часто. Въ слдующее же воскресенье собрались старики потолковать на счетъ податей. Прокофій воспользовался случаемъ и объявилъ, что, молъ, они съ братомъ раздлились и что онъ проситъ усадьбу для себя.
— Вотъ молодцы,— похвалилъ ихъ старикъ,— какъ раздлились. Мы сусди и то не слыхали. Ну, молодцы! Гд же вамъ пазьмо-то отвести? За прудомъ, что ль?
Прудомъ называлась сухая лощина, гд когда-то, по преданію, была запруда. Теперь же вода въ пруд была только въ полую воду, какъ и во всхъ лощинахъ. За прудомъ селились неохотно: мсто было пустое, въ пол,— огороды плохіе, безъ растительности.
— Вы ужъ, старички, ублажите меня: дайте усадьбу Якова Косого. Вдь она слободная. Шаганъ ею владетъ за денежки.
— Ишь ты ловкій какой,— замтилъ грубымъ голосомъ Шаганъ, здоровый черный мужикъ съ просдью.— А ну, какъ Яковъ вернется? Двухъ лтъ нтъ, какъ онъ въ Томскую ушелъ.
— Не вернется онъ,— замтилъ староста,— надысь пришла бумага въ правленіе, что, молъ, отказались. Да и сваха Мара письмо получила на Святую. Пишутъ, хорошо тамъ.
— А ну какъ вернется?— настаивалъ Шаганъ.
— Теб говорятъ: не вернется. Да теб-то что? Вдь ты по сажнямъ владаешь. А вернется, разыщемъ пазьмо.
— Я ничего. Я такъ себ. Хотите, давайте ему. Мн-то что?
— Итакъ что же, старички, Прон-то Якова усадьбу, такъ что ль, поршите?— спросилъ староста.
— Якова, Якова. Пущай владаетъ. Мужикъ хорошій,— поршилъ сходъ.
Посл схода староста обратился къ едюхинымъ.
— А вы, рябята, заявитесь старшин. Надо приговоръ написать. Нонче на счетъ этого строго. Слышите?
— Ну что жъ? Мы хоть сейчасъ къ нему сходимъ. Мигомъ.
Пришли Прокофій съ Дмитріемъ въ волостное правленіе.
— Вы что, ребята?— опросилъ старшина, благообразный отставной фельдфебель. Онъ уже четвертый срокъ ходилъ и умлъ угодить и начальству, и мужикамъ.
— Къ вашей милости, Тимофей Агапычъ, мы раздлились съ братомъ, такъ приговоръ бы написать… староста нашъ послалъ насъ къ вашей милости.
— Ага… хорошо… что раздлились безъ скандала. Кому усадьба старая досталась?
— Да на моихъ дтокъ братецъ уступилъ съ домомъ, а мн, значитъ, всю недоимку платить съ податями… семьдесятъ цлковыхъ.
— Такъ… ну хорошо, коль добромъ. А вы сходите къ господину земскому начальнику. Коль прикажетъ, мы мигомъ напишемъ. Ну ступайте, ребята, дай вамъ Богъ за вашу простоту.
— Спасибо, Тимофей Агапычъ, спасибо родимый… Такъ къ земскому сходить?
— Къ земскому начальнику, что онъ вамъ скажетъ. Земскій начальникъ жилъ недалеко, всего въ пяти верстахъ. Отправились они къ нему. Часовъ и дней пріемныхъ у него не было. Онъ принималъ всегда. Онъ пилъ чай съ семействомъ, когда ему доложили, что его ждутъ два мужика, онъ вышелъ въ переднюю.
— Здравствуйте, ребята. Вамъ чего?
— Къ вашей милости старшина Тимофей Агапычъ прислалъ, что прикажете? Мы раздлилися. Такъ на счетъ приговора.
— Во первыхъ, вы не раздлились. Вы только могли составить проектъ раздла. Раздленными вы будете считаться, только когда приговоръ будетъ написанъ и мною утвержденъ. Такъ по закону полагается. Понимаете?
— Слушаю-съ, значитъ можно длиться?
— Я не знаю, другъ мой… Какой ты безтолковый. Увижу приговоръ: коли законный окажется, тогда можно.
— Чего жъ намъ старшин доложить?
— Скажите, чтобъ писалъ приговоръ поскоре и мн бы его представилъ на утвержденіе. Да онъ самъ знаетъ. Ступайте.
Мужики пошли нершительно.
— Чего жъ теперь къ примру надоть?— спросилъ Прокофій.
— Ну, видишь, теперича пойдемъ къ старшин доложимся. Бумаги, значитъ, нужно написать. Такъ, вишь, полагается.
— Ну, что, ребята, сходили къ земскому начальнику?— спросилъ старшина.
— Точно такъ, сходили. — Приказалъ къ вашей милости доложиться, приговоръ, значитъ, написать. Нельзя ли поскорй, Тимофей Агапычъ?
— Ну что жъ, въ воскресенье я буду у васъ на сход. Все мигомъ сдлаемъ. Ступайте съ Богомъ. Мн недосугъ.
Въ воскресенье старшина пріхалъ на сходъ съ писаремъ. Переписали все имущество и какъ оно длится. Прокофію назначили усадьбу Якова Косого, мужики только поддакивали. Однимъ словомъ, все было сдлано, какъ слдуетъ.
Прошло нсколько дней, отправились Прокофій съ Дмитріемъ въ волостное правленіе писать условіе о подработкахъ на будущій годъ у мстнаго помщика. Написали условія, да кстати спросили старшину.
— А какъ, Тимофей Агапычъ, на счетъ приговора?
— На счетъ приговора вашего, что жъ? Все сдлано. Приговоръ тогда же былъ написанъ и подписанъ. Мы его отправили господину земскому начальнику.
— Чтожъ онъ теперь съ нимъ сдлаетъ?
— А вы сходите къ нему лучше всего. Узнайте. Можетъ, онъ его уже утвердилъ. А мое дло все сдлано.
Пошли Прокофій съ Дмитріемъ опять къ земскому начальнику. Опять попали во время чая. Вышелъ земскій начальникъ.
— Ага, вы опять?… вы на счетъ чего, бишь, ходите?
— На счетъ раздлу, ваше высокоблагородіе. Вы приказали приговоръ написать. Приговоръ написали. Старшина прислалъ насъ узнать у вашей милости.
— Та-акъ… Семка, сбгай къ Ивану едоровичу (Иванъ едоровичъ былъ письмоводитель земскаго начальника), чтобъ пришелъ съ приговоромъ раздльнымъ.— Ваша фамилія какъ?
— едюхины, ваше высокоблагородіе.
— Та-акъ… едюхины… — Такъ слышь, приговоръ едюхиныхъ…
Семка побжалъ за Иваномъ едоровичемъ.
— едюхины… едюхины… помню, мн на-дняхъ попадалась эта фамилія. Да столько теперь длъ… не помню ужъ, что я ршилъ,— говорилъ земскій начальникъ какъ бы про себя.
Мужики стояли молча. Пришелъ письмоводитель съ бумагой въ рукахъ. Земскій начальникъ внимательно ее прочиталъ.