В. К. Кюхельбекер
Разбор поэмы князя Шихматова ‘Петр Великий’
Разбор поэмы князя Шихматова ‘Петр Великий’, Кюхельбекер Вильгельм Карлович, Год: 1825
Время на прочтение: 28 минут(ы)
В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи
Издание подготовили Н. В. Королева, В. Д. Рак
Л., ‘Наука’, 1979
Серия ‘Литературные памятники’
У нас есть поэт с дарованием необыкновенным, который (не упоминаю уже о других его, истинно прекрасных трудах) подарил нас двумя лирическими эпопеями,1 из коих одна должна назваться единственною по сю пору на языке русском, а другая, менее совершенна, однако же изобилует великими красотами. Пятнадцать уже лет, как лучшая из них напечатана, но поныне никто не вздумал отдать ей должную справедливость, между тем как во всех периодических изданиях гремят похвалы посредственным и дурным переводчикам и подражателям иностранных произведений. Не сомневаюсь, после всего здесь мною утверждаемого всякий отчизнолюбивый читатель с нетерпением спросит меня: ‘Кто тот, о ком говоришь? Дай средство взвесить, оценить твои обвинения — и, если они справедливы, верь, что с охотой отрекусь от предубеждений, которые, может быть, сам имел против него: как не порадоваться, если узнаю человека с дарованием?’. Итак, без дальних предисловий объявлю, что говорю о князе Сергее Александровиче Шихматове, написавшем поэму ‘Петр Великий’. Если бы ныне я начал выставлять одни красоты автора, коего лучшую поэму хочу разобрать здесь, без сомнения, могли бы мой разбор назвать односторонним, но напрасно бы обвинили меня в пристрастии: ибо, умалчивая о недостатках, не говорю, чтобы их не было, а предоставляю зорким глазам других критиков найти их, но кн. Шихматов писатель, коего творения могут выдержать строгую критику: посему буду говорить как о достоинствах, так и о недостатках его.
Князь Шихматов воспевает всю жизнь преобразователя России, с восшествия на престол до самой кончины его. Защитники правил французской поэтики осудят самое такое предприятие, ‘ибо, — скажут они, — Гомер передал нам один только год войны Троянской, Виргилий, Тасс, Камоэнс, Вольтер, даже Мильтон и Клопшток ограничились почти тем же временем! Эпопея должна иметь свое единство, каждая должна славить не более одного великого мирового события’.2 Но Шекспир в своей драматической эпопее, превосходящей все произведения Гомеровых подражателей и едва ли уступающей ‘Илиаде’, в творении, начинающемся с Ричарда II и заключающемся смертию Ричарда III, обнял целых два века,3 но Фердоуси4 в своей ‘Книге царств’ (‘Ша-Наме’) представляет нам тысячелетия — и единство, несмотря на то, ими сохранено! Шекспир воскрешает пред нашими дивящимися взорами грозную борьбу домов Ленкестра и Йорка, преступления враждующих и вековую казнь их, кровавое их искупление ужасным Глостером, истребителем и побежденных и победителей, наконец, с его падением, умилостивление Эвмениды, бичевавшей Англию, и примирение роз алой и белой, {Йоркский дом выбрал себе гербом белую, а Ленкестерский алую розу. Генрих VII происходил от обоих домов.} сочетавшихся в особе Генриха VII, который не участвовал в злодеяниях кровных своих. Подобным образом, но по огромнейшему еще предначертанию, Фердоуси поет роковую брань Ирана и Турана {Персияд и турок.} и конечное слияние их в племени Рустмидов. Посему, противоставляя примерам примеры, гению и последовавшим оному талантам других самостоятельных гениев, видим, что правило, ограничивающее временное поприще Эпопеи годом, столь же произвольно, сколь произвольно и поверхностно другое известное правило, определяющее трагическому событию для развития и совершения не более одних суток. Из сего следует, что и князь Шихматов, славя преобразование России, для коей нужна, необходима была вся жизнь П_е_т_р_а Великого, в своей поэм соблюл эпическое единство, но только в высшем, не школьном значении сего слова. Мы бы желали оправдать его и в отступлении от обыкновенного (рассказного) способа изложения избранного им происшествия, но в этом встречаем более трудностей. Он употребил способ эпико-лирический, который может быть двоякий: во-1-х, присвоенный испанским романсом, английскою балладою и некоторыми поэмами Байрона, способ, принимающий время минувшее за настоящее и говорящий о событиях в отношении к чувствам поэта, присутствующего душою при их постепенном появлении, поражаемого ими, так сказать, в то самое мгновение, когда вещает об них, во-2-х, встречающийся нам в греческих гимнах, в коих время минувшее остается минувшим, а события и с ними чувства поэта излагаются во славу главного лица, для возбуждения к нему в внимающем народе благодарности, удивления, благоговения. Оба сии способа представляют большие невыгоды в повествованиях сложных и продолжительных: в 1-м случае поэт сам, сердцем и воображением, состраждет, содействует своему герою и тем лишается спокойствия, бесстрастия, которое требуется для ясного изложения подробностей, во 2-м он, сверх того, должен предположить необыкновенную, неустающую силу души и участия в своих слушателях: но кто обыкновенный читатель выдержит гимн в четыре тысячи стихов? Поэма же князя Шихматова не что иное. Он свое лирико-эпическое творение создал по образцу не ‘Илиады’ Гомеровой, а похвальных од Ломоносова.
Между тем если примем в рассуждение, что уже и сия попытка проложить новую дорогу в области поэзии показывает смелую мощную душу, что, может быть, во всей российской словесности нет произведения, которое бы представляло столько отдельных красот, что все лучшие оды Ломоносова, большая часть превосходных од Державина, все трагедии Озерова, лучшие лирические, элегические, эпико-лирические создания Жуковского, наконец, все (по сю пору) поэмы Пушкина прекрасны, подобно поэме Шихматова, только по частям, по подробностям, по стихам и строфам, а почти всегда ошибочны по изобретению и в целом не выдержаны, если, говорю, примем в рассуждение, что, несмотря на таковые недостатки, общие всем почти лучшим произведениям русской поэтической словесности, упомянутые творения у нас по справедливости пользуются доброю славою, нельзя не согласиться, что несправедливо бы было поэме князя Шихматова отказать в равном с ними внимании.
Итак, нам остается единственно доказать, что ‘Петр Великий’, лирическое песнопение нашего поэта, действительно изобилует первостепенными красотами если и не изобретения, по крайней мере слога, но не того, что у нас некоторая известная школа обыкновенно называет слогом.5 Сия школа ограничивает область слога одними словами и грамматическими оборотами, хорошим же слогом честит она всякий составленный из небольшого количества известных ее последователям слов и оборотов новейших, нередко даже противных духу того языка, которым писали Ломоносов, Костров, Державин, честит его хорошим, как бы, впрочем, он ни был вял и бессилен. Мы, напротив, в поэзии слог назовем тогда только хорошим, когда он будет ознаменован истинным вдохновением и по сему самому мощен, живописен, разителен, а в красноречии, когда будет истинно увлекателен, что же касается до слов, употребляемых писателем, мы не станем различать, новые ли они или древние, гражданские ли или церковные, но в точности: ли выражают мысль автора и употреблены ли кстати: в сих последних двух достоинствах, а не в другом чем, полагаем мы грамматическую чистоту всякого слога. Не употреблять в оде, в поэме, в высокой лирической или даже описательной поэзии славянских выражений считаем столь же странным, как употреблять оные в комедии, в легком, послании, в песенке или в прозаической по содержанию и духу повести, хотя бы она и была в стихах и даже писана лирическими строфами. Если же кто из наших судей парнасских подвергнет опале неизвестное ему слово,6 употребленное писателем, приобретшим долговременными трудами и изысканиями глубокие познания в языке отечественном, мы со всею возможною скромностию и вежливостию посоветуем сему отважному законодателю сперва поучиться русской грамоте, а потом уже судить, рядить, рассуждать, как и о чем угодно. {В наше время, заметим мимоходом, в наше время, когда нам беспрестанно приводят в пример и образец немцев, мудрено, что никто из русских их последователей не обратил внимания на ход их словесности. Она была бессильна, вяла, водяна, безвкусна под пером писателей, чуждавшихся обветшалого слога Опица, Лютера, миннезенгеров, а возмужала, приняла образ самобытный, окрылилась, когда Гердер, Гете, Шиллер, Тик снова воскресили язык прадедов своих.
} Но возвратимся к нашему поэту.
Жизнь П_е_т_р_а всем русским известна или по крайней мере должна быть всем известна: князь Шихматов строго следовал в своем песнопении хронологическому порядку оной, но на некоторых частях, более поэтических, останавливался долее. Таковы, без сомнения, борьбы П_е_т_р_а с внутренними и внешними злодеями России, поэт в изображении их блестит всею возможною живостию огня, вдохновения, ужаса. Приведем несколько примеров — в первой песни Стрелецкий бунт:
Средь мира восшумел гром ратный,
По стогнам вопль, и стон, и крик:
Кипит мятеж — и скоп развратный
В чертоги царские проник.
Стрельцы, снедаясь злобы ядом,
Ругают святость алтарей,
По храминам своих царей,
Как волки алчны, рыщут стадом,
О буйства наглыя толпы,
Невинны пред людьми и Богом,
По смерть недвижны в долге строгом,
Падут отечества столпы.
. . . . . . . . . . . . . .
Злодеи, хищностью влекомы,
Москву разбоем полнят вдруг,
Разграбив торжища и домы,
Терзают верных царству слуг:
Гордятся плеском низкой лести,
Хвалой татей и винопийц,
Играют копия убийц
Живыми жертвами их мести.
Прельщенна блеснами венца,
Душа сим полчищам железным,
София, оком зрит бесслезным
Беды россиян без конца.
Трикраты нощь завесой черной
Скрывала зрелища злодейств,
Но не смирялся бунт злосердной,
И страх витал среди семейств.
Пролив собратий кровь рекою,
Умалив град своей алчбой,
Губители, хвалясь собой,
Склонились наконец к покою.
Умолкла злоба во врагах,
Достигнув силы беспредельной.
Так океан, по буре зельной,
Недвижим дремлет в берегах.
Жене надменной, хищной, льстивой
Вверяют власть свою стрельцы,
Составив праздник нечестивой,
Рабы царям дают венцы,
И руки, полны крови чистой,
Как бы ругаясь божеством,
Подъемлют к небу с торжеством:
Согромождают столп кремнистой,
Бессмертный подвигов их вид,
Страдальцев, избиенных ими,
Злословят клятвами своими
И режут на меди свой стыд.
Здесь, для не занимающихся чтением древних книг, заметим, что слово скоп то же, что скопище, но короче, сильнее и выразительнее, а зельный, от слова зело, очень, то же, что великий. Распространяться же о достоинствах сего отрывка не считаем нужным: он довольно красноречиво говорит сам за себя беспристрастному читателю, а пристрастного не убедят никакие доказательства. Заметим только четыре стиха, на которых отдыхает воображение, пораженное грозною картиною междоусобия:
Умолкла злоба во врагах,
Достигнув силы беспредельной,
Так океан, по буре зельной,
Недвижим дремлет в берегах.
Далее, в 1 же песни, поход на Азов:
На брань сыны полнощи сильны
Несутся дружно, как валы.
Спешат по манию Петрову,
Как быстрые орлы, легки,
Несут спасение Азову
От тяжкой варваров руки.
Стремятся, верою согреты,
Поправ луну, возвысить крест,
Весь мрак с весенних оных мест,
Разрушив тартара наветы,
Разгнав божественным лучом:
Агарян гордых, дерзновенных,
Коварством, злобой вдохновенных,
Карать перуном и мечом.
Пред ними П_е_т_р, и вождь и воин,
Первейший в бедствах и трудах,
Сердцами обладать достоин,
Летит — и силой на водах,
Еще младенческой, незрелой.
Разит противных крепкий флот,
Надежду града и оплот,
И в лаврах сей победы смелой.
Для Россов первой искони,
Течет на тьмы врагов слиянных,
Презорством, {*} зверством обуянных,
На стрелы, острия, огни.
{* Презорство — то же, что пренебрежение к кому, надменность.}
Неверны, не стерпев удара
Российских мстительных десниц,
Страшилища земного шара,
Подобно стаду робких птиц
Теснятся, скопище несчетно,
Укрыться в твердости оград,
Но там напрасно ждут отрад,
От россов застеняться тщетно!
Пронзает праведный их гнев
От скал сложенные громады,
Как пламя, попаляет грады…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Он рек — взвилися бранны громы,
Рыкают в дебрях и в горах,
Твердыни, капища и домы
От молний сыплются во прах:
Дымится пепл на месте зданий,
По стогнам страх, и огнь, и мгла,
На град погибель налегла,
Трясется он от оснований
И распадается вокруг,
Меж пламенных его обломков,
Снедая в праотцах потомков,
Гнездится глад……………
. . . . . . . . . . . . . . . .
Разят — и стены разгромленны
Поверглися к его ногам.
Противники, склоняя выи,
Покорством ищут тишины,
Рога надменныя луны
Поникли пред орлом России:
В ее Азове потекли
Часы блаженства и покоя,
Се первый шаг П_е_т_р_а героя,
Предвестник сильного земли!
В 3 и 4 песни, брань со Швециею, поэт олицетворяет войну:
Грядет исчадие подземной
И страх творения всего!
Чело скрывает в туче темной
И буря шествие его,
Одежда — мглы и мраки нощи,
Дыханье — яда полный дым,
. . . . . . . . . . . . . . . .
И свет стезям его, пожары,
. . . . . . . . . . . . . . . .
И вся земля, став местом лобным,
Взывает с трепетом: ‘Война!’.
Мы выпустили некоторые излишества из сего изображения, но, несмотря на то, оно, конечно, не чета нашим модным олицетворениям, нередко поражающим нас волшебною помощию одной прописной буквы!!7
От диких стран, зиме подвластных,
Плодоносящих камни, льды,
Приятствам жизни непричастных,
На россов двинулись беды.
Вандалы, готы кровоядны,
. . . . . . . . . . . . . . . .
Воскресли в правнуках своих,
Так с воплем стаи вранов хищных
. . . . . . . . . . . . . . . .
Летят от скал своих беспищных
На поле сытное битвы.
Отдавая на жертву критике областное смоленское ударение битв_а_ вместо б_и_тва, заметим превосходное сравнение неприятелей России с вранами.
Но…………..
Уже светает день Самсонов,
День страшный северным царям.
День скорби, ужасов и стонов!
Лиется утро по горам
Лучом мерцающим, багровым.
Содрогнулись и твердь и дол
Предчувствием грядущих зол
И смертных жребием суровым.
На грозы скорыя битвы,
На двух воителей полночи
Европа утверждает очи
И все венчанные главы.
С двух стран, как тучи громометны,
Как две железные стены,
Теснятся строи неисчетны!
. . . . . . . . . . . . . . . .
И П_е_т_р, уставив россов к бою.
Да внедрит твердость в их сердца.
К стопам всещедрого творца
Припал с теплейшею мольбою…
Молитва царя-героя исполнена превосходных стихов и высокого вдохновения, с трудом отказываем себе в наслаждении выписать ее, но мы приведем еще другую его молитву и, сверх того, истинно боимся переписать большую часть всей поэмы. Потом Петр
Всю рать, от края и до края,
Бодрит присутствием своим,
И, взором храбрых озаряя,
По сердцу их вещает им:
Друзья, сподвижники П_е_т_р_о_в_ы,
России кровные сыны,
Щиты ее против войны,
Перуны на врагов громовы!
Приспел судьбы России час,
Она, трепещущая плена,
Прибегла под сии знамена
И ждет спасения от вас.
Враги надменные гордыней
Терзать Россию притекли,
Ругаться нашею святыней,
Взять память нашу от земли.
. . . . . . . . . . . . . . . .
За целость веры и отчизны
Пойдем, сразимся — с нами бог!
На сем превосходном стихе, по нашему мнению, поэту должно было остановиться, в том, что следует, конечно, много прекрасного, например:
Отцы взывают к вам о мести,
И мучеников сих мольбы,
Сих жертв постыдные измены,
Как твердые, высоки стены,
Пред нами станут в час борьбы!
Или:
Не раз уже сии колоссы (ш_в_е_д_ы)
Пред вами падали во прах?
Падут и днесь: вы те же россы!
. . . . . . . . . . . . . . . .
Или:
Здесь ляжем мы костьми
И освятим свои могилы!
Но и в поэзии необходима умеренность, необходимо умение ограничить себя, пожертвовать целому подробностями даже прекрасными, остановиться вовремя. Князь Шихматов не всегда обладает сим искусством, однако же да не подумают некоторые наши стихотворители, что их скудость предпочитаю такому излишеству: излишество — хотя порок, но порок, если позволено сказать, прекрасный, исправить его легко — одним почерком пера, а чем исправить совершенную, неисцельную бедность воображения, чувств и мыслей??
П_е_т_р умолк:
Но сонмы ратоборны
Еще, еще вперяют слух!
И — ……………..
…Отчизны рок суровый …..
Возник пред мысленный их взор:
Явились вышнего жилища
Добычи вражеских огней,