Разбойники
Разбойники
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Разбойники, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Осень. Октябрь. Ясный день. На лесном пригорке, у стога сена, сидим, отдыхаем. С утра ходили на охоту. Полные ягдташи: тетерева и белые куропатки. Василий Сергеевич режет охотничьим ножом колбасу, кладет рядами на бумажку и наливает в стакан из фляжки водку, она блестит на солнце. Крестьянин-охотник Герасим Дементьевич, выпив, крякнув и закусив колбасой с пеклеванным, посмотрел вдаль, где шли бесконечное мелколесье и леса, и сказал:
— Вона, вдали, светит домик. Вона, за леском,— там рядами окошки идут. Это у большака, там дорога на Переславль. Дом-то не достроен, это — трактир строили, да бросили. Трактирщик строил покровский — богатый, толстый был из себя. Так вот дело какое: у него была жена Прасковья Васильевна, красавица — прямо краля. Только муж, трактирщик-то, зачал хворать. Поест — тошнит. Ну и помер. Похоронили, значит, по-богатому. Она тужила, тужила да и вышла замуж за молодого молодца. Он в трактире у него служил. И все — ничего. Ну, только один барин молодой в Покров приехал. Тоже по охране моста был. Я с ним ходил разок на охоту, у Караша. Этот барин, значит, следователь — был назначен в Покров. Молодой барин. Ну, он обыск у ей сделал и банку с вареньем нашел, а в варенье — яд, мышьяк. Вот что! Эвона, трактир-то и не достроили. Значит, ее засудили в острог, а он-то, молодой муж ее, Ильюшка, убег да на разбойное положение и стал… Видали его в округе здесь кой-кто, только не пымали. Позапрошлый год еду это я из Букова на Переславль, мимо дома того,— показал Герасим вдаль,— еду и вижу: стоит молодец и спрашивает меня: ‘Куда едешь?’
Я ему говорю: ‘В Переславль’. — ‘Подвези меня,— говорит,— до города, я тебе полтину дам’. — ‘Садись, чего же’,— говорю ему. Ну, сел он, едем. У меня и вошло в голову: не Ильюшка ли, который убег? Я ему, смеясь, и говорю: ‘Не Ильюшка ли вы будете?’ А он мне: ‘Я самый — Илья Васильевич, а что? Я,— говорит,— в этом пустом доме живу. Меня сторожа сторожат. Скажут, ежели что. Меня не пымать. Во, ежели ты скажешь, ну, жди тогда: крышка тебе’.
Я гляжу на него и думаю: ‘Врет он аль нет?’ Приехали в город. Он слезает и спрашивает меня: ‘Ты почто приехал?’ Я ему говорю: ‘Кур два десятка привез да яиц сотню, на рынке продать’. — ‘Давай мне’.
Сторговались. Я ему отдал. Он ни слова — заплатил все правильно, взял и ушел.
— Ну и местечко тут у вас,— сказал мой приятель Василий Сергеевич. — Встретишь эдакого, ограбит, убьет.
— Постой,— перебил его Герасим. — По весне иду это я из Караша, тороплюсь. Перегоняю по дороге человека: на нем пальто хорошее, идет с палочкой, калоши. Смотрю — узнал меня Илья беглый, смеется. И я смеюсь:
— Еще не пымали тебя?
— Нет,— говорит. — Ты ведь не веришь, а я — Илья Васильевич Пронин, тот самый, Васильевой-то трактирщицы — муж. Я кады убег, то на суде был в Володимире, между публикой, когда ее судили. Бородку себе отрастил, чтоб не узнали. Она на меня врала на суде, что я все: и яд доставал, и ее научил отравить мужа. А я ничего и не знал. Слушаю, что она на меня плетет, думаю: что это? Ведь она меня зазывала в полюбовники, я мальчишка был, чего знал? И женила меня опосля на себе. Вот дура! Чего ей надо? Верно, он-то, трактирщик, был старше ее. Ну, и жила бы так. Он — хороший был человек. Мне-то стыдно было, да что делать? От ее не увернешься, замарьяжила. Черт ее угораздил травить его.
— А ты бы пошел да сознался,— говорю я ему.
— Я и ходил к исправнику, сказал ему все. А он мне: ‘Дурак ты! Мышьяк, яд, она у гадалки достала. Гадалка и варенье готовила, а врала на тебя. Вся вина твоя, что бежал от следствия’. — ‘Что же,— спрашиваю,— мне теперь делать?’ — ‘Бегай,— говорит,— бегай! Плохо только — ежели на дурака попадешь, а покуда я жив, бегай — и все тут…’
Мы закусили, отдохнули и спустились с бугорка в мелкий осинник. Как огонь горят красные листья. Понизу густая заросль пожелтевшего папоротника. ‘Тррр…’ — раздалось в лесу. От собаки вылетел вальдшнеп. Приятель Вася выстрелил.
— Давай, давай сюда,— говорит Герасим собаке.
Пойнтер Польтрон, растопырив желтые глаза, ходит около нас, держа во рту вальдшнепа.
Пройдя лес и болотину, добрались до картофельного поля, шли краем пашни. Вышли на большую дорогу и за сосенками увидели недостроенный дом трактирщика. Подле него стоял человек в пальто, в новом картузе.
— Это,— шепнул нам Герасим,— Илья Васильевич, беглый.
Илья радостно поздоровался с Герасимом.
— Чего,— говорит ему Герасим,— неужто здесь ночуете?
— Всяко приходится,— ответил тот. — Торговлей занимаюсь. Дорога! Кто что везет в город, куплю, а потом — я места знаю — подвезу, продам. Наживу малость. Работаю. Вот вы птичек настреляли,— показал он на ягдташи,— уступите мне. Вот этого долгоносика. Мне подарить надо доктору в Переславле. Он мне ночлег дает. Да!— вдруг сказал он Герасиму. — Ее по второму суду оправдали. Только к покаянию присудили. А гадалку — на каторгу.
— Да что ты?— сказал Герасим. — Эдак ты теперь к ей, значит, пойдешь?
— Ну нет,— покачал головой Илья Васильевич. — Нет. Выразить невозможно, до чего она мне противна. Она меня с места сманула. Я в Покрове приказчиком был, в амбаре у Кирсанова. Мне бы пятьсот теперь скопить — я бы разносчиком стал, рыбой бы торговал. А теперь — что же? Беглый. В Петрово не кажись — засмеют да посадят.
Мы отдали ему половину дичи. Он не брал даром — мы уговорили. На прощанье он попросил мой адрес. Я жил в двенадцати верстах.
Пройдя проселком и большим ельником, взяли четырех рябцов. Поблизости, в деревне, наняли лошадь, телегу. Едем. Везет нас молодой парнишка, румяный, глаза черные. Говорит:
— Мало, знать, настреляли. У нас тут надысь журавлей что на пашне село!.. Вот бы вам! А у нас ни у кого ничего — ружья нет.
— Так ведь журавлей не едят,— говорим ему.
— А ты видал Ильюшку-беглого?— спросил Василий Сергеевич.
— Ильюшку. Нет!— ответил парнишка-возчик. — Не дай Господи! Разбойник! Трактирщицу убил! Вот это тут, на большаке, он ее зарезал. Он тута, в доме недостроенном живет. Так ночью там, в доме,— вот пляшут. Видал Серега-угольщик. Он шел из Переславля ночью. Вот Ильюшка в красной рубахе, а с ним солдаты беглые. Все в красных рубахах. И девки голые. Вот пляшут. А один солдат на сабели голову трактирщицы держит. Голова на сабель вдета. Поглядел Серега да бежать. А те за им. Свят, свят… Насилу добежал до деревни. Отстали… Боится, конечно…
— А ты верь!— засмеялся Герасим. — В деревне — чего наговорят!
— Это верно,— согласился возчик.— У нас Дарья сказывала: шла она мимо дома тово. В ней вышел Ильюшка, говорит: ‘Иди к нам жить’. Снял шапку, а там, в шапке у него, куча золота, деньги. ‘Бери,— говорит,— отдам тебе — иди к нам’. Она, Дарья-то,— мужнина жена. Нешто пойдет она к разбойнику…
Стемнело, когда вернулись домой. Дома нас дожидался доктор Иван Иванович, приехавший ко мне гостить. Горела лампа, и на столе приготовлен ужин и чай.
Василий Сергеевич — человек огромного роста, днем прямо герой, к ночи робеет. Рассказывая за ужином доктору случай с беглым приказчиком, попенял меня:
— Зря вы адрес-то ему дали, мне что-то рожа его не нравится. И черт его знает, наверно, он и в бегах кое-кого придушил. Вы очень доверчивы. Так я и поверил, что его любовница травила мужа, а он не знал. Врет! Баба все любовнику расскажет. Да-с.
Герасим усмехался и глядел лукаво.
— Как хотите,— горячился Василий Сергеевич,— а ружьецо на ночь заряжу пулей. У него там сторожа какие-то! Благодарю вас — сторожа… Наверное — разбойники!
Вошел слуга мой Ленька.
— Человек какой-то приехал. Вас спрашивает. Видать, что бродяга.
— Вот, не угодно ли!— говорит Василий Сергеевич. — Хорошее знакомство нашли…
— Позови его сюда,— говорю я.
Вошел человек, белобрысый, высокий, худой, на ногах — опорки. Глаза серые, испуганные. Большие ресницы слиплись. Одет в женскую кацавейку. Робко вошел. В руках держит кулек и рваный картуз. Заикаясь, сказал:
— Вот это… к-к вам — селедка. Ту-ту-ту-а, И-и-лья велел.
— А ты кто будешь-то?— спросил я.
— Я-то… да я-то поднадзорный.
— Значит, за грабеж?— спросил доктор.
— Не, я — не острожный, я так, не помнящий родства.
— Родства не помнишь?— спросил Василий Сергеевич. — Странно!
— Ей-ей, барин, не помню. Вот ничего не помню.
— Ну, это ты врешь.
— Ей-ей, барин. Семи лет отец увез, отдал на шерстомойню. Шабаш. Сам помер в деревне. А как найти деревню, не знаю. И как звать деревню — не знаю. А меня Сережка Стрекач звать. Все на шерстомойне звали, а кто — Заика. Пашпорта нет. Шерстомойня сгорела. Не берут никуды. Бродяга. ‘Кто ты такой?’ — спросют. Говорю: ‘Сережка Стрекач, Заика’. — ‘Откуда?’ — ‘Незнамо’. В солдаты не берут. Вот ей-ей.
— А ты что же, в сторожах у беглого находишься?— спросил Василий Сергеевич.
— Не… Илья Васильевич, дай ему Господи, вот без гривны никого не оставит. Дай ему. Сказал — сапоги купить хочет, замерзнуть не даст. Летом вот тут жил, в доме на дороге, под полом, а теперь вот стужа. Пропадать без милостивца. Сапоги-то мне новые зачем? Стары бы лучше, а то за сапоги-то новые не убили бы. Душегубы есть такие. Вот барин один мне спинжак подарил — так на рынке били меня и в участке били. Я не украл, ей-ей. Я ведь непомнящий — не вор. На вот, бьют! ‘Все равно,— говорят,— бей…’
— Садись, Стрекач, чай пить. Вот поешь тут.
Сергей Стрекач посмотрел на всех и на стол, искал место, куда положить картуз, и сел с краю стола. Иван Иванович налил ему водки и отрезал ветчины. Стрекач выпил водку и закашлялся. Встал, вышел в коридор.
— Больной!— сказал доктор.
В кульке, когда развернули, оказались копченые переяславские сельди. Дивные сельди. Стрекач вернулся, опять сел за стол, ел молча ситный, колбасу. Во всем — и в глазах его, было что-то похожее на убитую птицу. Выпив чай, он встал и сказал:
— Спасибо. Я пойду…
— Куда же ты пойдешь?
— На дорогу. Завтра, в утро, Илья Васильевич придет.
— Там ведь холодно.
— Да, стало холодно.
— Оставайся,— говорю я,— ночевать здесь, да поешь еще. Ступай к дедушке.
Видно было, что Стрекач стесняется нас. Сторож, дедушка Семен, угостил Стрекача и разговорился с ним.
— А позвольте вас спросить,— кого же это вы у себя ночевать оставляете?— сердито спросил Василий Сергеевич.
— Разбойника дикого… — рассмеялся Герасим.
С большой охапкой хвороста вошел сторож-дед и, бросив ее у камина, сказал, посмотрев на нас:
— Ушел Стрекач-то, его не удержишь. Там у него свое гнездо. Да и людев боится: не рассерчали бы. Он без вас по зиме бывал у меня, ночевал. Ну, кое-кому поработает, при трактире посуду моет, не берут его на службу-то никуды: не велено. В монахи хотел — тоже не берут. Волчьего паспорта — и того у его нет. И в каком он чине на свете живет — понять никто не может…
Разбойники — Впервые: Возрождение. 1936. 26 сентября. — Печатается по газетному тексту.