Разстрига
Разстрига
Сцены и эпизоды изъ новаго романа Эрнеста Додэ.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
——
VI.
VI.
Расстрига, Доде Эрнест, Год: 1882
Время на прочтение: 53 минут(ы)
Эрнестъ Доде въ своей книг, озаглавленной: ‘Mon frè,re et moi’, говоря о характер современнаго романа, выражается такъ: ‘Современное поколніе требуетъ отъ художниковъ дйствительности, жизни. Романъ въ собственномъ смысл слова, т.-е. романъ-вымыселъ умеръ. Читатель желаетъ найдти въ книгахъ самого себя, свои пороки, добродтели, свой собственный образъ’. Изъ этихъ словъ можно заключить, что и Эрнестъ Додэ, подобно Альфонсу, черпаетъ вдохновеніе въ дйствительности. Но талантъ братьевъ далеко не равносиленъ, и потому, при одинаковомъ взгляд на задачи искусства, быть можетъ, даже при одинаковыхъ пріемахъ, результаты получаются различной силы. Дйствующія лица романовъ Альфонса Додэ — живые люди, ихъ характеры, душевный складъ, весь ихъ обликъ такъ врзываются въ памяти читателей, что онъ сживается съ ними совершенно, вс изгибы души ихъ ему открыты, они его знакомые, друзья, враги. При одномъ имени д’Аржантона, королевы Фредерики или Дезирэ Делобель намъ тотчасъ представляется яркій, законченный образъ. Героевъ и героинь романовъ Эрнеста Додэ можно сравнить съ той разнохарактерной толпой, которую человкъ встрчаетъ въ свт: въ голов вашей тснится множество Образовъ, иныя лица живо представляются вамъ, но вы всего чаще вспоминаете ихъ только по вншнимъ признакамъ, ихъ внутренняя жизнь вамъ неясна, о ней вы только догадываетесь. Такое точно впечатлніе выносилось, бывало, по прочтеніи романа Эрнеста Додэ. Укажемъ для примра на самое объемистое изъ его произведеній: ‘Daniel de Kerfons’. Это интимная исторія молодого дворянина, который, проведя дтство и раннюю молодость въ замк своихъ предковъ въ Бретани, въ уединеніи постоянныхъ серьёзныхъ занятіяхъ, попадаетъ въ вихрь парижскаго high-life, съ деньгами въ карман, и беззавтно увлекается чарами всевозможныхъ красавицъ. Интригъ, хитросплетеній, эпизодовъ бездна, но все это передано слишкомъ вншнимъ образомъ и не оставляетъ прочнаго впечатлнія. Этой вншней манерой изображенія отличались и другія произведенія этого писателя, исключеніе, по нашему мннію, составляетъ его новый романъ: ‘Dfroqu’. Интересный по сюжету, романъ иметъ и положительныя достоинства изложенія: чувствуется, что все разсказанное въ этой книг взято прямо изъ жизни. Жакъ Ореганъ — живой человкъ, романъ блещетъ живостью и яркостью психологическаго анализа, не смотря на нкоторую неполноту,— напр., паденіе Жака мало или совсмъ не мотивировано. Главный недостатокъ новаго произведенія Э. Додэ — отсутствіе объективности, свойственной большинству истинныхъ художниковъ. Авторъ чтетъ наставленія своему герою, комментируетъ его дйствія, что вовсе не нужно для развитія сюжета. Но разсказъ хорошъ. Картины природы есть такія, отъ которыхъ не отказался бы самъ знаменитый ‘брать’. Въ общемъ романъ, кром интереса психологическаго, представляетъ и общественный интересъ, рисуя взглядъ французскаго общества на явленія, подобныя тому, которое составляетъ фабулу романа,— взглядъ, по правд говоря, довольно узкій и совершенно совпадающій со взглядами самого автора, который ставитъ въ укоръ своему герою отреченіе отъ прежнихъ идеаловъ, тогда какъ правильне было бы осудить его, еслибъ онъ продолжалъ исповдывать ихъ на словахъ, отрекшись отъ ихъ въ душ: лицемріе не есть добродтель. Авторъ видимо хотлъ наказать порокъ, но мораль басни остается обоюдуострой. Въ данномъ случа Жакъ обнаруживаетъ только слабость характера. Тмъ не мене, такъ ярко изобразить душевное состояніе своего героя, въ истинно трагическія минуты, могъ только человкъ съ недюжиннымъ талантомъ, а потому мы и предлагаемъ читателямъ ознакомиться съ этимъ романомъ въ ряд бглыхъ очерковъ.
Наступали сумерки дождливаго дня въ конц зимы. Придворные лакеи зажигали лампы въ капелл Тюльерійскаго дворца, куда стекались статсъ-дамы, высшіе придворные чины, каммергеры и очень небольшое число приглашенныхъ. Дрожащіе огоньки тонули въ блдныхъ лучахъ дневного свта и становились все ярче и ярче по мр того, какъ на двор сгущали мракъ. Вскор они засіяли, отражаясь, какъ въ зеркал, на мрамор и позолот стнъ, освщая вс богатства окружающей обстановки. Темные ковры придавали капелл характеръ свтской гостиной, иллюзія поддерживалась смутнымъ гуломъ разговоровъ, заводившихся вполголоса въ ожиданіи прибытія императора и императрицы.
Пробило шесть часовъ.
Вс головы обратились къ каедр, на которую только-что взошелъ доминиканскій монахъ, отецъ Ореганъ, которому, въ игомъ году, выпала на долю честь говорить при двор проповди въ теченіе поста. Онъ медленно опустился на колниі, положивъ локти на край каедры, обтянутый краснымъ бархатомъ, его блая ряса рзко выдлялась на этомъ фон, и опустивъ голову на руки, онъ, казалось, погрузился въ благоговйное размышленіе. Когда онъ въ первый разъ вступалъ на эту каедру, онъ испыталъ потрясающее впечатлніе. Торжественная обстановка, окружающая великихъ міра сего даже у подножія престола Божьяго, изящество дамскихъ туалетовъ, звзды и ленты на фракахъ, появленіе императора,— все это, вмст взятое, поразило и смутило его. Только съ помощью величайшаго усилія, удалось ему тогда овладть собой. Мысль его вылилась въ изящнйшую форму, онъ замтилъ на лицахъ слушателей слды изъ восторга. Возвратясь къ себ въ келью, онъ упалъ на колни передъ распятіемъ и воскликнулъ:
— Господи, удали отъ меня славу и всю ея суету.
Теперь, посл двадцати проповдей, онъ успокоился и даже улыбался, вспоминая свой недавній страхъ.
У дверей засуетились. Появился фурьеръ со шпагой при бедр, съ цпью на ше, со шляпой подъ мышкой. Онъ прокричать громкимъ голосомъ:
— Императоръ, императрица!
Присутствующіе встали. Царственная чета, отвчая легкимъ наклоненіемъ головы на почтительные поклоны, медленно прошла въ самую глубь капеллы, гд и заняла мста. Проповдникъ стоялъ, скрестивъ руки подъ блымъ плащемъ, окидывая слушателей увреннымъ взглядомъ. Ряса широкими складками падала вокругъ стройнаго стана. Лучъ свта отъ лампы падать прямо на лицо, выказывая тонкія черты, матовый цвтъ лица, черные глаза съ страстнымъ и ласковымъ выраженіемъ. Верхняя часть выпуклаго лба сливалась съ монашеской тонсурой, которая оставляла только узкую полоску волосъ, шелковистыхъ блокурятъ.
— In nomine Paths et Filii et Spirites Sancti, — нашъ отецъ Ореганъ, крестясь. Предметомъ своихъ проповдей онъ, въ итогъ постъ, выбралъ ‘честь’, доказывая, что то, что католическая церковь разуметъ подъ этимъ словомъ, есть самое благородное, самое плодотворное изъ человческихъ чувствъ. Доказательства онъ почерпалъ въ священномъ писаніи, въ національной исторіи. Слова его дышали неподражаемымъ краснорчіемъ, когда онъ выставлялъ честь, разсматриваемую съ религіозной точки зрнія, какъ самый могучій двигатель патріотизма. Сегодня его ожидало новое испытаніе. По заведенному изстари обычаю, въ страстную пятницу — день, въ который начинается нашъ разсказъ — проповдникъ долженъ прервать бесду о предмет, который избралъ темой своихъ великопостныхъ поученій, чтобы говорить съ врными о страстяхъ Христовыхъ. Въ теченіе восьмнадцати вковъ, въ катакомбахъ первыхъ христіанъ и въ средневковыхъ соборахъ, въ бдныхъ сельскихъ церквахъ и въ роскошныхъ городскихъ храмахъ, съ безчисленныхъ каедръ слышится этотъ чудесный разсказъ, казалось бы, что трудно, почти невозможно, касаясь все тхъ же струнъ, кивать въ сердцахъ холодныхъ, образованныхъ слушателей искреннее, сердечное чувство. Отецъ Ореганъ съумлъ это сдлать. Очертивъ нсколькими сильными чертами страсти Христовы, онъ заговорилъ, въ вид параллели страданіямъ Царя Небеснаго, и о страданіяхъ царей земныхъ — противу поставляя имъ страданія народовъ, претерпвшихъ многое для искупленія своей свободы, подобно тому, какъ Христосъ пострадалъ для искупленія грховъ міра. Живое и глубокое впечатлніе вызвала эта поразительная картина, подъ сводами капеллы еще, казалось, звучали послднія слова монаха, онъ еще не усплъ сойдти съ каедры, какъ въ церкви раздались похвалы, осужденія, критическія замчанія, порицанія смлости проповдника…
— Это прекрасныя поученія, которыя слдуетъ усердно распространять,— вполголоса проговорилъ императоръ, отдавая дежурному каммергеру приказаніе выразить отцу Орегану его удовольствіе.
Слова эти заставили критиковъ умолкнуть. Слышались одн похвалы, он сопровождали проповдника, когда онъ сошелъ съ каедры и скрылся за дверью ризницы.
Отецъ Ореганъ удалился въ маленькую гостиную, гд отдыхалъ обыкновенно посл своихъ проповдей. Метръ д’отель подалъ ему чашку кипяченаго молока и ушелъ. Монахъ палъ молоко небольшими глотками, и отъ времени до времени ставилъ чашку на каминъ, чтобы отереть потъ съ лица.
Послышался легкій стукъ въ дверь. Онъ всталъ и отворилъ. Вошла женщина, вся въ черномъ. Со шляпы ея спускался длинный, креповый вуаль, почти совершенно скрывавшій ея черти.
— Могу ли я побесдовать съ вами одну минуту, отецъ мой?— спросила она дрожащимъ голосомъ.
— Потрудитесь ссть,— отвчалъ онъ удивленный.
— Я не задержу васъ. Скажите мн только, гд и когда вамъ угодно будетъ выслушать мою исповдь?
— Разв у васъ нтъ духовника?
— Я слушала вс ваши проповди, отецъ мой, и желаю довриться вамъ.
— Я къ вашимъ услугамъ, но только здсь…
— О, нтъ, не здсь,— воскликнула незнакомка.
— Не пожалуете ли завтра, въ монастырь?
— Прекрасно. Въ которомъ часу?
— Я буду тамъ все утро, пошлите за мной въ капеллу, я тотчасъ же сойду.
— Вамъ передадутъ мою карточку въ конверт. Я не желаю обратить на себя вниманіе того, кто пойдетъ вамъ докладывать. Я — графиня Валлорисъ, статсъ дама е. в. императрицы.
Отецъ Ореганъ поклонился. Графиня направилась къ двери, на порог она обернулась къ нему съ легкимъ поклономъ, какъ вдругъ на галлере послышался шумъ шаговъ.
— Служба кончилась,— прошептала она.— Итакъ, до завтра.
Но было поздно,— появился каммергеръ въ мундир.
— Вы здсь, графиня,— съ улыбкой проговорилъ онъ, давая ей дорогу.
— Хотла переговорить съ отцомъ Ореганомъ, у меня было порученіе, не выдавайте меня,— поспшно отвтила она ему и присоединилась къ императорскому кортежу, который двигала вдали.
Каммергеръ передалъ проповднику поздравленія императора
— Благочестивая женщина эта милая гр. Валлорисъ, прекрасная душа, вполн достойная вашего сочувствія,— сказалъ онъ, исполнивъ свое порученіе.
— Въ первый разъ имю честь ее видть.
— Въ первый разъ! Но вы слышали о ней?
— Никогда.
— О, какъ далеко живете вы отъ людей. Какъ, ея исторія вамъ неизвстна?
— Кахъ и многія другія,— улыбаясь, отвтилъ отецъ Ореганъ.
— Но исторія-то ‘обыкновенная…
— Вамъ, кажется, хочется мн ее разсказать,— сказалъ монахъ, указывая собесднику на кресло и самъ садясь на прежнее мсто.
— Представьте, что эта молодая женщина — вдова человка, котораго обожала и который умеръ ужасной смертью. Однажды утромъ его нашли заколотымъ въ кровати. Графиня тогда была въ деревн, въ самый день совершенія преступленія она возвратилась въ Парижъ для дежурства при императриц. Пришлось объявить ей о смерти мужа, отчаянію ея не было предловъ. Она хотла удалиться отъ свта. Теперь, какъ вы сами могли убдиться, она спокойна. Говорятъ, что она нашла утшеніе въ молитв.
— Убійцу мужа нашли?— спросилъ отецъ Ореганъ, заинтересованный разсказомъ.
— Въ первую минуту думали, что это — самоубійство, но несостоятельность этого предположенія скоро обнаружилась. Изъ-за чего было богатому, любимому, здоровому Валлорису убивать себя? Докторовъ, которые сначала легкомысленно отнеслись къ длу, пригласили вторично произвести вскрытіе. Они пришли къ заключенію, что тутъ было преступленіе. Но кто преступникъ? Посл восьмимсячныхъ тщетныхъ поисковъ судебная власть накала, благодаря двумъ письмамъ, найденнымъ въ бумагахъ покойнаго, на слдъ женщины съ двусмысленной репутаціей, которую арестовали въ моментъ, когда она готовилась покинуть Францію. Было начато слдствіе. Женщину эту уличили въ томъ, что она — бывшая любовница графа Валлориса, была у него въ ночь преступленія и похитила у него сумму въ двадцать тысячъ франковъ, вроятно, передъ тмъ убивши его.
— Вроятно? Значитъ, эту несчастную не удалось уличить и въ убійств?
— Нтъ, въ продолженіе всего слдствія она энергически отрицала свою виновность. Отношенія свои къ графу она признала, объяснила, что была у него однажды вечеромъ съ цлью потребовать отъ него денегъ, которыя онъ ей общалъ, а потомъ отказывался уплатить. Она утверждаетъ, что, по ея просьб, онъ добровольно отдалъ ей эту сумму и они примирились. Ушла она отъ него около двнадцати часовъ, черезъ садъ, какъ и пришла, Валлориса она оставила живымъ. Неправда ли, очень странная исторія?
— Дйствительно, очень странная,— отвтилъ отецъ Ореганъ, вставая, чтобъ взять свой плащъ.— Въ какомъ же теперь положеніи это дло?
— Женщину эту будутъ судить.
— Желаю, чтобы люди были къ ней снисходительны, если она виновна, или чтобъ Богъ показалъ ея невинность, если совсть ея ни въ чемъ ее не упрекаетъ,— задумчиво проговорилъ монахъ, прощаясь съ случайнымъ собесдникомъ, который проводилъ его до кареты.
Отецъ Ореганъ медленно расхаживалъ въ тсной кель, отведенной ему въ монастыр, который пріютилъ его на время его пребыванія въ Париж. Вся меблировка состояла изъ стула, стола, заваленнаго книгами и бумагами, блой, деревянной кровати и распятія на стн.
Онъ обдумывалъ проповдь, которую долженъ былъ говорить сегодня въ Тюльери, по случаи праздника Пасхи. Не смотра на утомленіе отъ великопостныхъ службъ, онъ всталъ до зари, и отслуживъ обдню въ монастырской капелл, возвратился къ себ въ комнату, чтобъ тамъ работать на свобод. Въ цломъ дом не слышно было ни звука, шумъ съ улицы смутно доносился до ушей монаха. Время и мсто благопріятствовали размышленіямъ. Приближаясь къ концу длиннаго послушанія, готовясь увнчать энергическимъ заключеніемъ сдланные икъ выводы и нанести послдній ударъ душамъ, потрясеннымъ его рчами, онъ ясне сознавалъ величіе и трудность своей зада’. Сомнніе тяготило его душу. Достигнувъ ли онъ своей цли? Обратилъ ли онъ души къ Богу? Что останется въ нихъ отъ его усилій? Вопросы эти, представляясь его мысли, возбуждай его краснорчіе, наполняли благороднымъ вдохновеніемъ.
Однако, какъ онъ ни былъ поглощенъ этими возвышенными размышленіями, ихъ иногда внезапно нарушало воспоминаніе, которое онъ тщетно пытался отогнать. Съ неба онъ падалъ ни землю, отъ Идеаловъ переходилъ къ мучительной дйствительности. Тогда онъ останавливался, услужливое воображеніе рисовало ему образъ женщины, молодой и красивой, плачущей у его ногъ. Она униженно исповдовалась ему, молила о прощеніи и быстро поднималась съ гнвнымъ взглядомъ, возмущенная необходимымъ условіемъ этого прощенія, условіемъ, предписаннымъ имъ согласно съ каноническими правилами.
Образъ этотъ одинаково волновалъ и священника, и человка. Онъ возносился душой къ Богу, молилъ его возвратить ему миръ, принимался за прерванную работу, но воспоминаніе возвращалось и отдавало его на жертву сомнніямъ. Его состояніе длалось невыносимымъ, надо было положить ему конецъ. Отецъ Ореганъ сошелъ въ садъ, отыскалъ тамъ настоятеля и подошелъ къ нему со словами:
— Мн надо поговорить съ вами, отецъ мой.
— Готовъ васъ выслушать,— отвтилъ настоятель. Онъ обращался съ нимъ какъ съ гостемъ, а не какъ съ подчиненнымъ, и видлъ въ немъ будущую славу ордена.
— Я въ большомъ затрудненіи,— продолжалъ отецъ Ореганъ: — случайно узналъ я, что въ уголовномъ суд должна вскор судиться женщина, по обвиненію въ убійств,— женщина, въ невинности которой я убжденъ.
— Убждены?
— Виновный пришелъ ко мн въ исповдальню и во всемъ мн признался. Убитаго зовутъ графъ Валлорисъ, имя обвиняемой, которую теперь будутъ судить, мн неизвстно, но узнать его легко, такъ какъ она содержится въ тюрьм, мн извстно только, что ее связывали съ графомъ преступныя узы. Это обстоятельство и придаетъ обвиненію немалую правдоподобность. Но, повторяю, обвиненіе это лишено всякаго основанія. Вс подробности преступленія мн извстны. Но мн ихъ доврили на исповди. Я доказывалъ кающемуся, что приговоръ, произнесенный надъ невинной, безконечно усилитъ его преступленіе, говорилъ объ угрызеніяхъ совсти, которыя будутъ мучить его, объ отчет, котораго Богъ отъ него потребуетъ на порог вчности. Я не могъ добиться, чтобы онъ отдался въ руки правосудія.— Женщину эту оправдаютъ,— утверждалъ онъ, — за недостаткомъ уликъ.— А если нтъ?— возражалъ я.— Тогда я сижу правду.— Большого я добиться не могъ и не счелъ себя въ прав отпустить ему грхи. Что мн длать, отецъ мой? Несчастную обвиняемую необходимо спасти, но какъ? Мн уже приходило въ голову одно средство: будь я простой священникъ, я бы не колебался, прямо объявилъ бы прокурору или предсдателю суда, что преступникъ мн извстенъ, что обвиняемая невинна, но я монахъ, у меня есть другія обязанности, я не ногу самъ ршить этотъ вопросъ.
— И я того же мннія, а такъ какъ вы раскрыли мн свое сердце, то мн надо посовтоваться съ нашимъ отцомъ провинціаломъ. Я объясню ему этотъ сложный вопросъ, онъ, вроятно, призоветъ васъ и, выслушавъ, укажетъ, какъ вы должна поступить. А до тхъ поръ, я вамъ приказываю не думать о томъ, что васъ смущаетъ. Вамъ надо вновь обрсти душевное спокойствіе, чтобы окончить ваши проповди такъ же успшно, какъ вы ихъ начали. Возвратитесь къ себ, размышляйте, молитесь, чтобы Господь освободилъ васъ отъ тревожныхъ воспоминаній. Идите, братъ мой.
Прошло уже пятнадцать лтъ съ тхъ поръ, какъ Баптистъ-Жакъ Ореганъ вступилъ въ монашество. Въ то время онъ былъ въ цвт молодости. Единственный сынъ разбогатвшихъ крестьянъ, онъ по окончаніи курса, жилъ у родителей, на старой ферм, безъ всякихъ другихъ развлеченій, кром чтенія, охоты, работъ въ родовомъ имніи, управленіе которымъ охотно предоставлялъ ему отецъ, да путешествій зимою, когда пребываніе въ деревн становилось черезъ-чуръ скучно. Такъ онъ видлъ Парижъ, не ощутивъ желанія поселиться въ немъ, воображая, что въ нсколько недль извдалъ вс удовольствія и ощущенія, какія можетъ доставить большой городъ. Возвратясь домой, онъ боле прежняго полюбилъ свой домъ, свои поля, не освободился и отъ мистицизма, который таился въ душ его и выражался изученіемъ религіозныхъ вопросовъ, чтеніемъ твореній отцовъ церкви и жизнеописаній святыхъ, сдержаннымъ, но искреннимъ благочестіемъ, которое онъ наслдовалъ отъ матери.
Ему исполнилось двадцать-пять лтъ. Родители пріискали ему невсту, образованную, хорошенькую, изъ почтеннаго семейства, богатую. Она ему понравилась, и когда мать начала приставать къ нему съ разспросами, онъ отвчалъ:
— Если мн надо жениться, то лучше на ней, чмъ на другой. Я согласенъ.
Шли уже приготовленія къ свадьб, когда мстнаго священника постилъ пріятель, доминиканскій монахъ. Ореганъ-отець пригласилъ его обдать, въ угоду священнику, съ которымъ жилъ въ дружб. Въ назначенный день, въ семь часовъ, въ большую гостиную, которую открывали только въ торжественныхъ случаяхъ, вошелъ старикъ-монахъ съ исхудалымъ лицомъ, глубокимъ и кроткимъ взглядомъ. Звали его отецъ Ла-Шене. Это былъ одинъ изъ сотрудниковъ Лакордера, откликнувшійся изъ первыхъ на призывъ молодого священника, когда онъ возстановлялъ во Франціи орденъ братьевъ-проповдниковъ. Сорокъ лтъ носилъ онъ блую рясу св. Доминика, безъ устали трудился на пользу ближняго, не упускалъ случая защищать церковь и монаховъ словомъ и перомъ, поучалъ юношество, проповдуя ему терпимость, любовь къ родин и свобод.
Жакъ Ореганъ почувствовалъ необыкновенное влеченіе къ отцу Ла-Шене. Мысли ученаго монаха приводили его въ восторгъ. Разговоръ, какъ и слдовало ожидать, коснулся монашескихъ орденовъ, правилъ, которымъ они подчиняются, вліянія, какое они имютъ на общество. Одинъ изъ присутствующихъ довольно безтактно замтилъ, что главное, что можно поставить имъ въ укоръ — это, что обычаи ихъ противны духу современности.
— Аргументъ этотъ мн извстенъ, — улыбаясь, возразилъ отецъ Ла-Шене.— Онъ не новъ. Давно уже учитель мой, Лакордеръ, сказалъ: ‘Мы живемъ въ такое время, когда человку, который пожелалъ бы обнищать и служить всмъ, трудне исполнить свое желаніе, чмъ составить себ состояніе и имя. Никогда свтъ такъ не боялся человка босого и прикрытаго жалкимъ рубищемъ’. Вы ставите намъ въ укоръ нашъ уставъ. Но какое вамъ дло до него, когда вы вовсе не обязаны исполнять его? Мы отказываемся отъ житейскихъ радостей, но что вамъ за дло до этого,— мы вамъ ихъ предоставляемъ. Поврьте, у насъ есть другія радости, которыя равны имъ, выше ихъ. Что касается до меня, я сорокъ лтъ ношу иго Господне, и не жалю ни о чемъ, что принесъ ему въ жертву, ршительно ни о чемъ, я уже здсь вознагражденъ, не считая награды, которую надюсь получить ‘тамъ’.
Глубокое молчаніе встртило эти слова. Отецъ Ла-Шене продолжалъ:
— Какое понятіе составили вы себ о нашихъ монастыряхъ? Не воображаете ли вы, что это долина плача, годная только для инвалидовъ жизни? Я скажу вамъ, что тамъ преобладаютъ души здравыя и сильныя. Монашество — дорога сильныхъ, а не убжище слабыхъ.
Долго говорилъ онъ въ томъ же тон, рисовалъ яркія картины монашеской жизни, упомянулъ о любви монаховъ къ человчеству, о дружб, соединяющей ихъ между собой.
Жакъ Ореганъ слушалъ его, затаивъ дыханіе, глаза его горли. Когда вышли изъ-за стола, мать Жака подошла къ монаху и умоляла его не волновать воображеніе ея единственнаго сына своими разсказами.— Онъ и безъ того склоненъ къ религіознымъ увлеченіямъ, — говорила она, — онъ въ состояніи бросить насъ стариковъ, бросить домъ, невсту и сдлаться монахомъ. Этого я не переживу.
Отецъ Ла-Шене, растроганный просьбой бдной матери, общалъ ей обратить вниманіе ея сына на мене радужные стороны монашеской жизни, что и постарался исполнить. Но было уже поздно. При прощаніи Какъ пожалъ ему руку и сказалъ вполголоса:
— Богъ послалъ васъ сюда, отецъ мой, открыть мн, что путь, на который я готовился вступить — не мой путь.
— Берегитесь обмануть надежды вашихъ родителей, сынъ мой,— отвтилъ взволнованный отецъ Ла-Шене.— Вы ничего не должны ршать…
— Ране года,— прервалъ Какъ.— Но я не женюсь. Черезъ годъ я открою вамъ мое сердце.
Онъ сдержалъ слово, черезъ годъ онъ былъ послушникомъ въ одномъ изъ доминиканскихъ монастырей, а когда произнесъ окончательный обтъ, былъ переведенъ въ другой, гд нашелъ отца Ла-Шене.
Прошло пятнадцать лтъ, и отецъ Ореганъ ни разу не пожаллъ о принятомъ ршеніи. Онъ привыкъ къ послушанію, хъ ежечаснымъ жертвамъ, составляющимъ самое существо монашескаго устава, пріобрлъ обширныя знанія въ богословіи, исторіи, языкознаніи. Его считали однимъ изъ первыхъ современныхъ духовныхъ ораторовъ. Все ему улыбалось. Старшіе браты видли въ немъ надежду ордена. Ему писали изъ Рима, что святой отецъ выразилъ желаніе съ нимъ познакомиться. Иллюстрированные журналы помщали его біографію, портретъ, отрывки изъ его проповдей.
Къ несчастью, онъ совсмъ не зналъ жизни. Пріемъ, оказанный ему въ Тюльери, придворная роскошь, красота женщинъ начинали смущать его. Къ довершенію бды, онъ не чувствовалъ въ себ прежней энергіи для борьбы.
День, посвященный допросу свидтелей, близился къ концу. Удушливая атмосфера стояла въ зал засданія, наполненной пестрой толпой, среди которой, кром журналистовъ и адвокатовъ, можно было замтить и свтскихъ людей, обычныхъ слушателей всякаго скандалезнаго процесса. Обвиняемая не сдавалась. Когда прокуроръ своими комментаріями подчеркивалъ свидтельскія показанія, съ ея дрожащихъ губъ срывались лаконическія возраженія, которыя задвали присяжныхъ за живое.
— Прошу вашего покровительства, господа,— воскликнула несчастная, протягивая къ нимъ руки.— Кажется, будто я искупаю смерть графа Валлориса, но и только искупаю свое прошлое. Честь правосудія требовала виновнаго, за неимніемъ его выбрали меня, съ тмъ чудовищнымъ разсчетомъ, чтобы, въ виду моихъ недостатковъ, вы, господа присяжные, скорй увидли во мн преступницу и осудили меня.
— Выражаетесь сдержанне,— прервалъ ее предсдатель.
Она продолжала, не слушая его:
— Клянусь передъ Богомъ, что я не убивала графа, когда я вышла отъ него, въ ту роковую ночь, онъ былъ живъ.
Она опустилась на скамью, совсмъ обезсиленная.
— Господа присяжные,— объявилъ предсдатель,— вы слышали всхъ свидтелей. Завтра мы услышимъ обвинительную власть. Но прежде, чмъ объявить засданіе закрытымъ, я долженъ предъявить вамъ письмо, которое мн только-что передали.
Онъ громко прочелъ слдующее:
‘Господинъ предсдатель, считаю долгомъ предупредить васъ, что имю возможность просвтить совсть присяжныхъ, передъ которыми явилась теперь г-жа Шеренъ, обвиняемая въ убійств графа Валлориса. До моего свднія дошелъ важный фактъ, имющій отношеніе къ настоящему длу. Я изложилъ его въ письменномъ показаніи, которое готовъ предоставить въ ваше распоряженіе, если вы не сочтете нужнымъ, чтобы я устно высказалъ его предъ судомъ. Примите и пр.
‘Братъ Жакъ Ореганъ, монахъ ордена братьевъ проповдниковъ’.
— Приставъ, введите отца Орегана.
Вс глаза обратились къ дверямъ. Отецъ Ореганъ вошелъ и приблизился къ ршетк, окинувъ однимъ взглядомъ судъ, присяжныхъ, публику и обвиняемую.
— Письмо это писано вами?— съ поклономъ спросилъ предсдатель.
— Да, г. предсдатель.
— Имя ваше?
— Жакъ Ореганъ, тридцати-девяти лтъ, монахъ.
— Властью, мн данной, освобождаю васъ отъ присяги. Тмъ не мене, вы должны говорить всю правду, одну правду.
— Г. предсдатель, я могу общать говорить правду, одну правду, но не всю.
— Объяснитесь, я не понимаю.
— Я явился сюда не въ качеств свидтеля, а добровольно, съ единственной цлью сдлать заявленіе. Вотъ оно: честью священника и монаха удостовряю, что г-жа Шеренъ, здсь присутствующая, не совершила преступленія, въ которомъ ее обвиняютъ.
— Что вамъ даетъ право утверждать это?
— Настоящій виновный на исповди сознался мн въ своемъ преступленіи.
— Заявленіе ваше иметъ значеніе нравственное, но не юридическое.
— Объ этомъ судить не мн, назвать убійцу я не моту, что бы ни случилось, и исполнилъ свою обязанность.
Вс присутствующіе, начиная съ предсдателя, поняли, что этого имени нельзя вырвать у монаха.
Предсдатель вполголоса посовтовался съ членами суда, и снова обратился къ отцу Орегану съ вопросомъ:
— Не можете-ли вы, по крайней мр, указать, въ какое время вамъ было сдлано это признаніе?
— Нсколько дней тому назадъ.
— Почему-жъ вы до сихъ поръ молчали?
— Узнавъ подробности этого дла, я могъ сдлать заявленіе свое прокурору, онъ вызвалъ бы меня въ качеств свидтеля, я долженъ былъ бы принять присягу, но это было бы невозможно для меня, такъ какъ, зная фактъ по исповди, я не имю права говорить всей правды. Поэтому я счелъ лучшимъ явиться въ послднюю минуту.
— Вы ничего не имете прибавить?
— Могу только повторить сказанное: виновный мн извстенъ, это не обвиняемая.
— Гг. присяжные разсудятъ, можете удалиться.
Отецъ Ореганъ поклонился и уже направлялся къ дверямъ, когда его остановилъ возгласъ блдной какъ смерть обвиняемой: — вы знаете того, кто долженъ бы быть на моемъ мст, — кричала она,— и нарушаете священную обязанность, предоставляя меня на волю судей, которые обвинятъ меня.
— Напротивъ, они васъ оправдаютъ,— воскликнулъ отецъ Ореганъ.— Было бы оскорбленіемъ для французскихъ гражданъ предположить, что они не обратятъ вниманія на слова священника. Надйтесь, положитесь на Бога.
Съ этимъ онъ вышелъ.
Слова его произвели глубокое впечатлніе, все кругомъ заволновалось. Обвиняемая упала на скамью съ сжатыми губами и тревожнымъ взглядомъ. Адвокатъ вполголоса успокоивалъ ее.
Прокуроръ потребовалъ-было, чтобъ дло отложили до слдующей сессіи, во защитникъ горячо вступился и восторжествовалъ. Предсдатель объявилъ:
— Продолженіе преній — завтра. Засданіе закрыто.
— Это оправданіе,— радостно шепнулъ адвокатъ своей кліентк,— монахъ ихъ спасъ.
Отецъ Ореганъ готовился въ отъзду, черезъ нсколько часовъ онъ долженъ былъ возвратиться къ себ въ монастырь, такъ какъ его, за послднее время, только и задерживало въ Париж дло Шоренъ. Привратникъ принесъ ему два письма. Первое была записка за подписью этой женщины. Она писала: ‘Я оправдана, отецъ мой. Мое недостоинство мшаетъ мн лично выразить вамъ мою глубокую благодарность. Но я хочу вамъ смазать, что никогда не забуду того, что вы для меня сдлали. Вы — святой, молитесь за бдную женщину, которая, среди мхъ своихъ несчастій, утшается только мыслью, что обязана вамъ своимъ спасеніемъ’.
Другая записка была безъ подписи и заключала въ себ одну строчку, писанную женскимъ почеркомъ:
‘Согласны ли вы теноръ дать мн отпущеніе?’
Долго сидлъ онъ неподвижно у стола, склонивъ голову на рука. Наконецъ онъ вздохнулъ, взялъ перо и началъ писать — ‘Вамъ надо благодарить не меня,— писалъ онъ г-ж Шеренъ,— а Боса. Да послужитъ вамъ въ пользу испытаніе, черезъ которое вы теперь прошли, и да обратитъ васъ къ Нему. Только у ногъ Его обртете вы утшеніе, въ которомъ нтъ обмана. Буду молиться за васъ’. Отвть его на анонимную записку былъ еще короче. ‘Я ду завтра, въ девять часовъ утра. Въ семь, посл обдни, вы найдете меня въ исповдальн’.
Небо, рка, лса еще горли варевомъ заката. Рка Дордонъ, катясь между цвтущихъ береговъ, сверкавшихъ золотистыми блестками, которыми были осыпаны покрытыя цвтомъ деревья, благоухающіе кустарники, луга поросшіе свжей, весенней травой, какъ будто увлекала въ своемъ поток огненныхъ змй. Вечернія тни начинали окутывать окрестность. Въ воздух поднимался свжій втерокъ, пніе птицъ сливалось съ его шелестомъ. Безмолвіе предвщало ночь. Монахи, въ ожиданіи ужина, прогуливались по своему обширному саду. Среди нихъ находился и отецъ Ореганъ, наканун возвратившійся изъ Парижа, онъ длился съ братіей своими впечатлніями. Много прелести придаетъ монашеской жизни духовное общеніе. Не одинъ Ореганъ провелъ постъ вн монастырскихъ стнъ. Многіе изъ братіи говорили проповди въ приходскихъ церквахъ большихъ многолюдныхъ городовъ. Разсказы ихъ отличались, приблизительно однимъ характеромъ. Тотъ упоминалъ о закоснломъ гршник, котораго внезапно коснулась благодать, другой съ грустью говорилъ о безбожник, которому не помогли его молитвы. Не то слышалось въ повствованіи Орегана, да и тема его была иная. Онъ описывалъ придворный церемоніалъ, рисовалъ портреты высокопоставленныхъ лицъ, повторялъ поздравленія, съ какими обратился къ нему императоръ.
Вс эти подробности возбуждали любопытство монаховъ. Она слушали его какъ очарованные, а онъ останавливался на минуту, чтобы перевести духъ, отвтить на вопросы, шпорами его осыпали, а затмъ еще съ большимъ увлеченіемъ продолжить свою одиссею, которая увнчалась вмшательствомъ въ дло г-жи Шеренъ. По живости его рчи, но его жестамъ, по радостно-блестящимъ глазамъ ясно было, что воспоминанія эти его волнуютъ, собственныя слова опьяняютъ, что онъ возвратился и монастырь боле проникнутый сознаніемъ собственнаго достоинства, чмъ былъ въ минуту отъзда. Тогда онъ съ грустью прощался съ своей кельей, съ садомъ, съ отцомъ Ла-Шене, боялся предстоявшихъ ему опасностей. Теперь у него была одна забота: возвратится ли онъ въ Парижъ? На этой обширной сцен и ему найдется мсто. Въ немъ сказывался новый человкъ. Этотъ человкъ чувствовалъ въ себ силу, искалъ борьбы. Она его уже не пугала, а напротивъ, привлекала.
Онъ шелъ медленно, торжественно, окруженный слушателями, точно свитой, высоко поднявъ голову. Онъ такъ былъ занятъ разговоромъ, что и не замчалъ выраженія грустнаго удивленія на лиц отца Ла-Шене. Еще сильный, не смотря на свои восемьдесятъ лтъ, прямой, вамъ молодой человкъ, старый молахъ шелъ нсколько позади, склонивъ голову. Благодаря своей опытности, онъ читалъ въ душ друга, какъ въ открытой книг. Когда Ореганъ поднялъ голову, взглядъ его встртился со взглядомъ настоятеля.
— Отецъ Ореганъ, — сказалъ послдній, — понавдайтесь въ кухню, не нуждаются ли тамъ въ вашей помощи?
Монахи остановились и тотчасъ же разошлись безъ всякихъ комментаріевъ. Отцу Орегану показалось, что ему дали пощечину, кровь прилила въ щекамъ и только. Нсколько минутъ спустя, его можно было видть въ огород, у колодца, надвъ сверхъ рясы передникъ и засучивъ рукава, онъ усердно мылъ въ чашк зелень для ужина братіи. Прежде отецъ Ореганъ охотно предавался подобнымъ занятіямъ, видя въ нихъ глубокій, духовный смыслъ, сегодня он были ему ненавистны. Невольно сравнивалъ онъ настоящее съ недавнимъ прошедшимъ. Неужели его заставятъ искупать блестящіе успхи? Поступокъ настоятеля онъ приписывалъ зависти, недостатку ума, узкимъ взглядамъ. Что-жъ, если иго станетъ слишкомъ тяжелымъ, онъ съуметъ и сбросить его. Онъ свободенъ. Прошло время, когда возмутившихся монаховъ бросали въ тюрьму, извлекая ихъ оттуда только затмъ, чтобы вести на костеръ. Общая вечерняя молитва, ночная служба не возвратили мира душ его. Церковь съ своими голыми стнами, деревянными скамьями, едва освщеннымъ алтаремъ, казалась ему тюрьмой. Пніе раздирало ему уши. Заснуть онъ никакъ не могъ и метался на своемъ жесткомъ лож. Раздался благовстъ къ заутрени, онъ былъ такъ разбитъ душой и тломъ, что не могъ встать. Одинъ изъ братіи пришелъ его навстить, черезъ него онъ просилъ настоятеля разршить ему не идти и служб.
Черезъ нсколько часовъ отецъ Ла-Шене постилъ его въ его кель, слъ у кровати и началъ его разспрашивать. Отецъ Ореганъ былъ еще слабъ, но онъ спалъ, сонъ унесъ лихорадку, онъ былъ въ состояніи выслушать своего стараго друга.
— Вы меня тревожите, дорогой мой сынъ,— говорилъ старикъ: — боюсь, чтобъ пребываніе въ Париж не было вамъ вредно. Ваши вчерашнія рчи огорчили меня, он были недостойны длателя Господня. Вы говорили о своей задач, точно обязаны исполненіемъ ея самому себ, а не Духу Святому. Онъ вдохновлялъ васъ нкогда, Ему одному слдуетъ приписать успхъ вашей миссіи. Боюсь, не забыли ли вы этого. Чувствую, что тайный врагъ угрожаетъ вамъ. Наблюдайте за собой, охраняйте сердце ваше, если вратъ овладетъ имъ, вамъ трудно будетъ изгнать его. А тогда, что сталось бы съ вами?
Долго говорилъ въ этомъ тон отецъ Ла-Шене, умоляя своего брака вооружиться для борьбы.
— Не отравляйте моихъ послднихъ дней горестью видть васъ несчастнымъ, несчастнымъ по вашей собственной вин, а можетъ быть, и по моей,— связалъ онъ ему въ заключеніе.— Я пробудилъ въ васъ призваніе. Не заставьте меня опасаться, чтобы мое вмшательство не привело къ непоправимой бд.
— Вамъ нечего опасаться, — воскликнулъ Жакъ Ореганъ, стараясь скрыть смущеніе, вызванное проницательностью отца Ла-Шене:— неужели вы считаете меня способнымъ измнить моему долгу?
— Не отрицайте, что эта измна представлялась вамъ дломъ простительнымъ возможнымъ. Я знаю, до чего можетъ довести оскорбленная гордость. Шесть недль тому назадъ, когда міръ еще былъ для васъ закрытой книгой, я ничего не боялся, но теперь….
Онъ остановился, боясь опредленне выразить свои опасенія. На глазахъ Жака навернулись слезы.
— Плачьте, плачьте,— продолжалъ отецъ Ла-Шене: — благословляю эти слезы, если ихъ у васъ исторгаетъ раскаяніе. Я буду молиться, чтобъ Богъ просвтилъ и утшилъ васъ.
Онъ всталъ, собираясь уходить. Отецъ Ореганъ удержалъ его движеніемъ руки.
— Вы не можете такъ покинутъ меня,— сказалъ онъ измнившимся голосомъ: — ма такъ необходима помощь! Отецъ мой, безъ васъ я бы погибъ. Не покидайте меня, помогите мн, поддержите меня. Ваши слова внесли свтъ туда, гд царилъ мракъ. Вы правы, въ теченіе нсколькихъ часовъ гордость владла мной. Помогите мн побороть ее.
— Не моей помощи надо вамъ просить. Безъ Бога люда безсильны.
На другой день, когда монахи собрались въ залу и, по предписанному учредителемъ ордена порядку, исповдовались вслухъ настоятелю, каясь въ различныхъ нарушеніяхъ устава, въ проступкахъ, могущихъ послужить предметомъ соблазна или дурнымъ примромъ для брани, отецъ Ореганъ, когда очередь дошла до него, опустился на колни передъ настоятелемъ и сталъ раскрывать ему сокровеннйшіе изгибы души своей, чего строгіе подвижники, основатели орденовъ и не требуютъ. Цлью ихъ было, съ помощью этого обряда, постоянно напоминать монахамъ о строгомъ соблюденіи устава, а вовсе не заставлять ихъ раскрывать свою совсть для всхъ. Отецъ Ореганъ, въ вид добровольно наложенной на себя эпитеміи, придалъ своей исповди характеръ искупленія, вызваннаго глубокимъ раскаяніемъ.
— Я внутренно возмутился противъ вашей власти, отецъ мой,— сказалъ онъ.— Озлобленіе мое продолжалось нсколько часовъ, оно внушило мн осужденіе устава, насмшки надъ вами. Я приписывалъ вамъ дурныя мысли.
Онъ остановился, ожидая наказанія.
— Сегодня вечеромъ, до заката солнца, вы отправитесь и монастырское кладбище, — просто сказалъ настоятель: — и простоите два часа на колняхъ на могил брата Иларія, размышляя о сует житейской и о значеніи смерти.
Посл этого кризиса миръ, казалось, возвратился въ душу Орегана.
Блдный, слабый, обезображенный болзнью, лежалъ отецъ Ла-Шене на тонномъ соломенномъ тюфяк, служившемъ ему постелью. Онъ умиралъ, и зналъ это. Онъ такъ давно готовился къ смерти, что она нисколько не пугала его. Онъ встрчалъ ее какъ друга, какъ освободительницу. Братія молилась за него въ церкви.
Ореганъ сидлъ у изголовья умирающаго. Теперь, когда развязка приближалась, онъ чувствовалъ въ сердц жестокую боль. Онъ нжно любилъ этого старика, съ которымъ его связывали увы дружбы и благодарности. Ему онъ былъ обязанъ своими лучшими радостями, своими чистйшими утшеніями. Онъ привыкъ смотрть на него какъ на опору и зналъ, что пока живъ этотъ врный другъ, онъ обезпеченъ отъ всякой серьёзной опасности. Страхъ наполнялъ его душу, слезы текли изъ глазъ. За стнами кельи все дышало миромъ. Природа принарядилась. Горячее весеннее солнце поднималось х на голубомъ неб, радостно проникало оно въ безмолвную келью, свтъ его говорилъ о жизни передъ лицомъ смерти. На деревьяхъ дрожали свжіе листочки, цвты раскрывали свои чашечки, лодки бороздили рку, на берегу, вплоть до холмовъ, окаймлявшихъ горизонтъ, на вспаханной почв выбивался стебель будущихъ колосьевъ.
Откройте окно, сынъ мой,— вдругъ сказалъ отецъ Ла-Шене,— хотлось бы въ послдній разъ взглянуть на эти веселыя картины, на которыхъ такъ часто отдыхалъ мой глазъ.
Ореганъ открылъ окно, еще боле яркій свтъ залилъ келью, вторая наполнилась теплымъ и благоуханнымъ воздухомъ.
— Лучше ли вамъ?— заботливо спросилъ онъ.
— Я счастливъ, ухожу понемногу, безъ страданій, сейчасъ я спалъ, небесныя виднія являлись мн во сн. Эти красоты природы ничто передъ тмъ, что я увижу сейчасъ, если божіе милосердіе откроетъ предо мной блаженную вчность, для которой я трудился.
Онъ говорилъ слабо, медленно, съ улыбкой на губахъ.
— Я ухожу безъ страха,— продолжалъ онъ,— потому что не знаю угрызеній совсть.
— Приближеніе невдомаго міра васъ не пугаетъ?— спросилъ отецъ Ореганъ.
— Міръ этотъ невдомъ только тому, кто не хотлъ его видть. Я никогда въ немъ не былъ, но вра, меня одушевляющая, открыла мн его, я знаю, что я тамъ найду. Да и чего мн бояться, я такъ давно служу Христу.
— Вы не думаете о несчастномъ, котораго оставляете здсь, — съ горечью сказалъ отецъ Ореганъ.— А безъ васъ, что станется со мной!
— А Богъ?— отвтилъ отецъ Ла-Шене. Божественный учитель нашъ васъ не оставитъ. Мужайтесь, сынъ мой. Перестаньте бояться, врьте.— Рчь его оборвалась, взоръ отуманился, голова упала на жесткую подушку.
— Позвать?— спросилъ отецъ Ореганъ, склоняясь надъ намъ
— Это еще не смерть, но она приближается.
Отецъ Ореганъ пошелъ за настоятелемъ, который явился немедленно.
— Чувствуете ли вы себя готовымъ предстать предъ Бога?— Вы ничего не забыли на вашей послдней исповди?
— Ничего, отецъ мой, непоколебимо надюсь, что Господь мой приметъ меня.
— Такъ приготовьтесь открытъ ему душу вашу. Я позову братью, чтобъ она помогала вамъ молитвой, пока я буду васъ соборовать и пріобщать.— Настоятель хотлъ удалиться, но умирающій удержалъ его, сказанъ, что у него есть къ нему просьба. Онъ умолялъ его замнить его отцу Орегану, за котораго онъ боится, и теперь, въ эту великую минуту, умолялъ его щадить его самолюбіе, быть снисходительнымъ въ его слабостямъ.
Настоятель успокоилъ его общаніемъ заботиться о томъ, кто ему дорогъ.
— Дайте мн мое распятіе,— сказалъ отецъ Ла-Шене,— хочу держать его въ рукахъ, пока он не похолодютъ.
Настоятель взялъ со стола крестъ и подалъ его старику, который приложился къ нему и держалъ передъ собой, погруженный въ созерцаніе. Монахи входили въ келью и окружали кровать. Т, которымъ не удалось войти, стояли на колняхъ въ корридор. Настоятель совершилъ послдніе обряды, произнося священныя слова. Отецъ Ла-Шеме повторялъ въ за нимъ. Потомъ его пріобщили. Лицо его преобразилось, оно сіяло радостью.
По знаку настоятеля колнопреклоненные монахи встали, чтобы удалиться.
Онъ еще не умеръ, но агонія начиналась. Тогда четыре монаха и въ числ ихъ отецъ Ореганъ подняли старика и торжественно перенесли въ церковь, гд положили на ложе, приготовленное для него заране. Вскор онъ умеръ. Ореганъ провелъ конецъ этого дня и вcю ночь у тла друга. Онъ страдалъ гораздо меньше. Когда умерла его мать. Въ лиц отца Ла-Шене, онъ терялъ и дорогого человка, и твердую опору. Онъ былъ въ отчаяніи. Монастырь казался ему пустымъ, уставъ тяжелымъ и строгимъ, будущность-пустыней безъ оазиса. Онъ испытывалъ т же муки, т же сомннія, какъ и по возвращеніи изъ Парижа. Онъ удалился къ себ въ келью больной тломъ и душой, легъ и заснулъ лихорадочнымъ сномъ.
На другой день онъ присутствовалъ на похоронахъ отца Ла-Шене и читалъ заупокойныя молитвы одними губами. Въ конц обряда ему подали депешу. Онъ разсянно распечаталъ ее. Это било извщеніе о смерти отца. Его приглашали выхать немедленно, если онъ желаетъ проводить тло на кладбище. Онъ тотчасъ испросилъ и получилъ разршеніе выхать. Въ томъ настроеніи, въ какомъ онъ находился, худшаго съ нимъ ничего не могло случиться.— Уже мсяцъ жилъ Жакъ въ опустломъ родительскомъ дом, не видя никого, кром своихъ слугъ. Необходимость привести въ порядокъ дла удерживала его вдали отъ монастыря. Его сыновняя скорбь была непродолжительна и неглубока. Въ теченіе пятнадцати лтъ онъ только три раза видлся съ отцомъ. Суровый крестьянинъ умеръ, не простивъ Жаку его вступленіи въ монастырь, между ними уже давно исчезла всякая внутренняя связь.
Тетерь, получивъ богатое наслдство, монахъ задавался вопросомъ: что онъ будетъ съ нимъ длать?— онъ, давшій обтъ нищеты? Прежде одной его заботой было бы: какъ бы передать все, что онъ иметъ, своему ордену. Теперь другія мысли роились въ голов его. Онъ жаждалъ независимости, свободы, жажда эта пробудилась въ немъ въ тотъ моментъ, когда онъ почувствовалъ на своихъ рукахъ дыханіе графини Валлорисъ. Въ лиц этой женщины какъ бы воплотились вс наслажденія, которыхъ онъ добровольно лишалъ себя въ молодости. Съ этой минуты онъ и сущности выздоравливалъ, хотя ври жизни отца Ла-Шене обманывалъ себя. Теперь ежъ богатъ, ему принадлежать найденныя на дн стараго бюро цнности, деньги, брилліанты. Ему принадлежатъ эти земли, поля, луга, рка со множествомъ рыбы, густолиственные лса — также его собственность. Сама скромная ферма преобразилась, теперь она скорй напоминаетъ маленькій замокъ: комнаты переполнены дорогой, старинной мебелью, которую отецъ его, въ теченіе тридцати лтъ, скупалъ всюду, гд только было можно. Скопидомство было страстью старика, онъ по грошамъ скопилъ себ состояніе, скупай клочки земля, пріобрлъ обширныя владнія. На конюшн стояло двадцать лошадей, въ сараяхъ множество экипажей. Все это неоспоримо принадлежало ему. Подобно тому, какъ сходя съ каедры въ Тюльери, онъ впервые мечталъ о слав, такъ теперь мечталъ о наслажденіяхъ. Монастырь казался ему тюрьмой, обтъ — клятвой безумца. Но эти чувства еще скрывались въ глубин души его, съ виду, все было по-прежнему. Онъ носилъ монашеское платье, каждый день служилъ обдню въ деревенской церкви, у себя въ дом строго соблюдалъ уставъ своего ордена. Слуги не замчали ничего, они его прежде не знали. Пока онъ одинъ только знать, въ какое жалкое нравственное состояніе онъ впалъ.
Такъ проходили дни въ мучительной, ежеминутной борьб. Воображеніе неотступно рисовало ему увлекательныя картина, онъ видлъ себя въ Тюльери — и не на каедр, а въ рядахъ великихъ міра сего, въ однихъ съ ними условіяхъ. Въ грезахъ этихъ постоянно носился передъ немъ чарующій образъ графини Сусанны Валлорисъ, днемъ и ночью онъ преслдовалъ его, дразнилъ и манилъ. По ночамъ видніе садилось у его изголовья и смялось надъ нимъ.
— Возвращайся въ себ въ келью, монахъ,— говорило оно:— откажись отъ свта, отъ блестящей будущности, которая открылась бы передъ тобой, еслибъ только ты захотлъ толкнуть, полу-открытую дверь, не раскрывай своего сердца никакимъ человческимъ чувствамъ, побждай бичеваніемъ и постомъ свою бунтующую плоть. Ты состаришься, не узнавъ счастья вызвать улыбку на розовыхъ губахъ, смерть сразитъ тебя, не вкусившаго ни любви, ни славы, въ послднюю минуту ты пожалешь объ этихъ благахъ, отъ которыхъ добровольно отказался, захочешь схватить ихъ, но будетъ поздно, рука не поднимется.
Онъ почти не боролся и уже былъ побжденъ въ то время, какъ уврялъ себя, что соберется съ силами и отразить опасность. Трудно выйти изъ подобнаго положенія: назадъ вернуться невозможно, сдлать ршительный шагъ — тяжко. Необходимъ билъ толчекъ извн, онъ явился ране, чмъ онъ бы этого желать. Прошло больше двухъ мсяцевъ со дня его отъзда изъ монастыря, отпускъ ему былъ данъ настолько времени, насколько это окажется необходимымъ. Начальство знало, что полученіе большого наслдства требуетъ соблюденія различныхъ формальностей и не стсняло его. Тмъ не мене, такъ какъ времени прошло много, а онъ не только не возвращался, но и не писалъ, настоятель ршился письменно напомнить ему, въ очень мягкомъ тон, что продолжительное пребываніе вн стнъ монастырскихъ вредно для монаха, приказывалъ отцу Орегану посмшить окончаніемъ своихъ длъ, а еслибъ встртились какія затрудненія, хоть пріхать погостить къ нимъ. Письмо это было искрой, попавшей въ бочку пороху. Оно напомнило ему, что онъ боле себ не принадлежитъ, оно заставляло его или исполнить приказаніе или отказаться отъ повиновенія. Онъ отказался.
Это была знаменательная ночь, онъ заперся у себя въ комнат, все въ дом спало. Въ его потрясенной душ всплывали одн безплодныя мысли. Онъ ходилъ большими шагами по обширной комнат, гд жилъ молодымъ человкомъ. Статуэтки святыхъ, распятіе напоминали ему мистическія стремленія его юности. Письмо настоятеля лежало на стол. Онъ останавливался только затмъ, чтобъ перечесть его, и перечтя, съ досадой бросалъ на прежнее мсто. Наконецъ онъ ршился и слъ къ столу. Долго сидлъ онъ неподвижно, съ перомъ въ рук, передъ блымъ листомъ бумаги, потомъ лихорадочно набросалъ нсколько строкъ. Къ чему фразы? изъ-за чего утаивать истину? Наскучивъ своимъ игомъ, онъ сбрасывалъ его. Тщетно прибавлялъ онъ, что прежде, чмъ явно порвать съ доминиканскимъ орденомъ, онъ проживётъ годъ въ полномъ уединеніи, чтобъ пть возможность безпристрастне обсудить свою ршимость,— нетерпніе совсмъ покончите сквозило между строкъ. Онъ вложилъ письмо въ конвертъ, запечаталъ и поднялся съ мста съ заискрившимися глазами.
Во дворъ кокетливаго отеля въ Avenue d’Antm въхали сани, запряженныя великолпной, вороной лошадью. На парижскихъ улицахъ уже пять недль какъ лежалъ снгъ. Сани подъхали къ крыльцу, высокій мужчина, закутанный въ мха, вышелъ изъ ихъ. Это былъ Жакъ Ореганъ. Онъ медленно поднимался по лстниц, направляясь къ стекляннымъ дверямъ, которыя поспшно отворилъ ему слуга. На верхней ступеньк онъ остановился и обернулся назадъ, заботливо слдя глазами за лошадью.
— Славная лошадь,— сказалъ онъ вполголоса, тономъ знатока.
По тому, какъ онъ стоялъ на крыльц, окидывая увреннымъ и надменнымъ взглядомъ все окружающее, можно было видть, что онъ у себя дома, что лошадь и отель ему принадлежать.
Никто не узналъ бы суроваго монаха въ этомъ джентльмен, одтомъ по послдней мод. Преждевременная полнота сдлала его походку тяжелой, на лиц виднлись слды жизни въ довольств, утомленія отъ безсонныхъ ночей, посвящаемыхъ удовольствіямъ, тогда какъ нкогда онъ посвящалъ ихъ размышленію и молитв. Черты утратили сваю аскетическую тонкость. Нижняя часть лица мазалась шире отъ бакенбардъ. Тонсура заросла коротко подстриженными волосами, густые усы закрывали ротъ. Всей фигур недоставало изящества, на пальцахъ было слишкомъ много колецъ. Монахъ былъ великолпенъ, блая ряса облагороживала его, теперь Жакъ былъ только вульгаренъ.
Когда экипажъ скрылся изъ виду, онъ вошелъ въ отель. Лакей, отворившій ему дверь, снялъ съ него шубу и почтительно ожидалъ приказаній.
— Я не обдаю дома,— сказалъ Какъ,— одваться въ семь часовъ, выду въ половин восьмого, напрочь карету.
— Васъ наверху ожидаютъ, — нершительно проговорилъ слуга.
— Кто?
— Какой-то монахъ, я никогда его не видалъ, онъ не хотлъ назваться.
Ореганъ позеленлъ. Глаза его гнвно засверкали.
— Монахъ!— воскликнулъ онъ.— Кто его принялъ? кто ему сказалъ, что я вернусь? Кто позволилъ ему дожидаться? Я не хочу его видть, скажите ему, что я сегодня не возвращусь. Когда онъ уйдетъ, придите мн сказать.
— Я не хотлъ его пускать,— оправдывался слуга:— я нсколько разъ повторялъ ему, что васъ нтъ дома, что вы изволите возвратиться поздно вечеромъ. Онъ отвчалъ, что подождетъ, что если мы его во впустимъ, онъ будетъ ждать во двор,— на улиц, если его сгонятъ со двора, тогда я попросилъ его войдти въ маленькую гостиную.
— Такъ они, значитъ, не оставятъ меня въ поко,— сквозь зубы пробормоталъ Ореганъ.— Чтожъ, пойду, у насъ будетъ ршительное объясненіе, одинъ конецъ.
У дверей гостиной онъ остановился, простоялъ нсколько тутъ неподвижно, и когда почувствовалъ, что успокоился, тихо вошелъ. Среди роскошно убранной комнаты, вдоль стнъ которой, увшанныхъ картинами извстныхъ мастеровъ, красовались дорогая, старинная мебель, статуи, этажерки, наполненныя художественными бездлушками, сидлъ на стул настоятель нкогда родного Жаку монастыря, съ обнаженной головой, одну руку онъ держалъ подъ рясой, другая лежала на стол. Поза его была позой человка, который вооружился терпніемъ, ршившись исполнить свой долгъ.
— Это вы, отецъ мой!— сказалъ Жакъ.— Знаете ли, что вы сильно рисковали прождать меня напрасно, я долженъ былъ вернуться вечеромъ, случай раньше привелъ меня домой.
— Не случай,— серьезно отвтилъ монахъ, вставая,— а Богъ. Хотя бы мн пришлось всю ночь просидть здсь, я бы не ушелъ, не повидавшись съ вами.
— Въ такомъ случа я радъ, что вернулся. Значитъ, вы хотите сообщить мн что-нибудь спшное?
— Судите сами. Я пришелъ говорить съ вами о вашихъ обязанностяхъ, которыми вы такъ страшно пренебрегли.
— Безъ громкихъ словъ, отецъ мой!— воскликнулъ Ореганъ.— Обязанности, о которыхъ вы говорите, я ихъ не знаю, скажу больше — не хочу знать. Принимая ихъ на себя, я совсмъ не зналъ жизни, но она открылась передо мной, я понялъ, что ошибся, что не могу боле быть монахомъ, одушевленнымъ истиннымъ духомъ Христовымъ. Тогда я честно порвалъ съ вами. Чтоже, мн лучше было бы притворяться благочестивымъ, и говорить о неб, имя въ сердц адъ?
— Слдовало подождать, положиться на Бога, молить его помочь вамъ въ борьб съ искусителемъ. Неужели вы думаете, что другіе не знали этихъ испытаній? но они не хотли пасть, они боролись и побдили.
— Или, врне, были побждены вашими убжденіями, привычкой, трудностью разбить свои цпи. Я былъ энергичне, ршительне ихъ, и не сожалю объ этомъ.
— Подумали ли вы о скорби, которую причиняете матери нашей, церкви, о радости, которой наполняете сердца ея враговъ? Подумали ли вы о страшной отвтственности, которая тяготетъ надъ вами, объ отчет, какой вамъ придется дать, когда онъ призоветъ васъ предъ свое судилище? Подумали ли вы о смерти, которая можетъ придти прежде, чмъ раскаяніе проникнетъ въ вашу душу? Она придетъ и лишитъ васъ этихъ благъ, обладаніе которыми васъ опьяняетъ и заставило васъ забыть священныя обязанности. Вы ихъ не знаете, говорите вы, но вы ихъ знали, когда отецъ Ла-Шене бесдовалъ съ вами о нихъ. Будь онъ на моемъ мст, осмлились ли бы вы отвтить ему такъ, какъ отвтили мн?
— Бдный отецъ Ла-Шене!— просто сказалъ Ореганъ:— его смерть меня сгубила.
Искренность, звучавшая въ этомъ восклицаніи, обманула настоятеля.
— Вы еще можете стать достойнымъ его.
— Вы напрасно настаиваете, отецъ мой, усилія ваши тщетны. Вы пришли слишкомъ поздно или слишкомъ рано. Правъ я или нтъ, дло сдлано. Всякія уступки съ моей стороны не изгладили бы соблазна, если онъ былъ. Поврьте, мы уже не говоримъ однимъ языкомъ. Что вы мн предлагаете? Однообразную монастырскую жизнь, добровольное отреченіе отъ своей воли, и думаете, что я этому принесу въ жертву блага, которыми наслаждаюсь? Какъ же вы хотите, чтобы я васъ понялъ? Я совершенно счастливъ, все мн улыбается,— зачмъ мн возвращаться въ монастырь, что я сталъ бы тамъ длать? Подумайте, вчера вечеромъ я былъ въ опер, за кулисами, сейчасъ вернулся изъ Булонскаго лса, сегодня обдаю у кокотки. Могу ли я вернуться къ вамъ съ другого берега? Простите, я вижу, что огорчаю васъ, но вы говорили со мной какъ монахъ, а я отвчаю вамъ какъ свтскій человкъ.
Настоятель слушалъ его, не прерывая.
— Теперь, когда я знаю въ какой сред вы живете, я признаю, что посщеніе мое преждевременно,— сказалъ онъ.— Желаю чтобъ вамъ не пришлось искупать ужасныхъ словъ, которыя вы произнесли теперь чуть не съ улыбкой, точно дло идетъ не о спасеніи вашей души, точно вы неповинны въ преступномъ предательств.
— Отецъ мой!— воскликнулъ Жакъ, оскорбленный этими словами.
— Вы выслушаете меня до конца. Вы утверждаете, что говорите со мной языкомъ свтскаго человка, я готовъ признать за вами право на эту избитую кличку, и съ увренностью говорю вамъ: свтъ будетъ васъ презирать, если уже не презираетъ. Свтъ всегда ставилъ на одну доску солдата, который не отстаиваетъ своего знамени, и священника, который нарушаетъ свои обты. Не знаю, есть ли у васъ друзья, и не хочу знать, но утверждаю, что если и есть, это люди безъ врованій, безъ убжденій. Честные люди не уважаютъ васъ. Ваше прошлое запрещаетъ вамъ удовольствія, на которыя вы бросилась съ такой жадностью. Свтъ можетъ простить паденіе не мене глубокое, чмъ ваше, но онъ никогда не простить забвенія долга, отягченнаго отреченіемъ отъ всякаго достоинства. Эта-то кара васъ ожидаетъ.
Во время этой рчи, каждое слово которой было для него ударомъ бича по лицу, Жакъ длалъ надъ собой страшныя усилія, чтобы не обнаружить бшенства, клокотавшаго въ душ его.
— Перестанете ли вы оскорблять меня?— спросилъ онъ, когда настоятель замолчалъ.
— Я кончилъ.
— Если миссія ваша исполнена, уходите и не возвращайтесь. Не подвергайте боле моего терпнія такому тяжкому испытанію. Если я — зачумленный, оставьте меня съ моей чумой, не пытайтесь меня исцлить, это вамъ не удастся.
Настоятель медленно подходилъ къ двери, отворилъ ее и, стоя на порог, обернулся къ нему со словами:
— Богу удается то, что не удается человку, можетъ быть, для васъ было бы лучше добровольно вернуться къ нему. Когда пробьетъ часъ, назначенный имъ, средства, къ которымъ онъ прибгнетъ, чтобы сломить вашу гордость и вашу волю, пожалуй, будутъ ужасне. А до тхъ поръ, постарайтесь быть счастливымъ.
Монахъ медленно удалился. Какъ слдилъ за нимъ изъ окна, видлъ, какъ онъ перешелъ дворъ, какъ ворота затворились за нимъ.
— Кончено, наконецъ-то!— воскликнулъ онъ и сильно позвонилъ.— Никогда не принимать этого человка, — приказалъ онъ слуг, — ни его и никого, кто носитъ одинаковое съ нимъ платье. Помните мое приказаніе, если вы забудете его, я васъ прогоню.
Нсколько часовъ спустя онъ садился въ карету. Въ этотъ вечеръ онъ обдалъ у Орели Шеренъ.
Теперь намъ необходимо бросить взглядъ назадъ и посмотрть, какъ жилось Орегану съ той минуты, какъ онъ порвалъ свои цпи. Пріхавъ въ Парижъ на нсколько дней, онъ остановился въ мало-извстной гостинниц, снялъ монашеское платье и отправился въ дальнее путешествіе, онъ зналъ, что общественное мнніе возстанетъ противъ него, и хотлъ дать ему время успокоиться. Нсколько мсяцевъ провелъ онъ въ Швейцаріи, Германіи, Россіи. Изъ Петербурга, гд онъ прожилъ долго, онъ, путемъ газетъ, возвстилъ міру о своемъ разрыв съ церковью. Событіе это вызвало во французской печати сильную полемику: одни утверждали, что поступокъ Жака былъ вызванъ униженіями, которымъ подвергало его церковное начальство, другіе серьезно сообщали, что онъ мечталъ о широкихъ реформахъ въ мір монашества и что клерикальная партія встртила его попытки чудовищными угрозами и нелпой клеветой. Это былъ прекрасный случай возстать противъ монашества, безбрачія духовенства и пр., упустить его было невозможно.
А онъ, между тмъ, молчалъ, зная, что шумъ сгинетъ. Такъ и случилось. Общественное мнніе перестало занимала разстригой, доминиканцы отказались отъ его. Тогда онъ ршился вернуться во Францію. Онъ поручилъ своему управляющему пріобрсти изящный отель въ самомъ богатомъ квартал Парника. Здсь Жакъ разбилъ свою палатку. Въ одно прекрасное утро его увидали въ Булонскомъ лсу, верхомъ. Онъ стоя на берегу озера, любуясь прозжавшими экипажами. Это смлымъ шагомъ онъ думалъ бросить перчатку свту. Общественное мнніе отнеслось къ нему враждебно. Онъ этого ожидать и заране закалилъ себя противъ насмшекъ и злобныхъ осужденій, онъ встртилъ ихъ съ циническимъ равнодушіемъ. Его осуждали за то, что онъ катается по Булонскому лсу точно спортсмэнъ, онъ сталъ бывать тамъ каждый день, щеголяя лошадьми и экипажами. Онъ показывался въ опер, въ цирк, въ маленькихъ театрахъ, однажды вечеромъ даже появился въ Мабил. Онъ покупалъ картины для своего отеля, тратилъ большія деньги на его убранство, знакомился съ репортерша, которымъ разсказывалъ свою исторію, резюмируя ее такъ: ‘Я ошибся, избравъ монашескую жизнь, и оставилъ ее’. Шую, вызванный этимъ скандаломъ, продолжался дв недли, а черезъ три мсяца никто уже не заботился о Жак. Къ нему привыкли. Тмъ не мене онъ не былъ счастливъ. Совершенно другою представлялъ онъ себ жизнь въ свт, мечтая о ней въ тиши монастыря и позже въ опустломъ родительскомъ дом. Тогда ему казалось, что и ему откроется путь къ слав, что онъ займетъ на трибун то же мсто, которое занималъ на церковной каедр, окружитъ имя свое ореоломъ. Ничего изъ этого не сбылось. Едва онъ почувствовалъ себя свободнымъ, какъ имъ всецло овладла грубая жажда чувственныхъ удовольствій. Онъ палъ такъ низко, что теперь уже не могъ подняться до точки, на которой хотлъ бы удержаться. Въ холодности мужчинъ, въ улыбкахъ падшихъ женщинъ, въ несчетныхъ мелочахъ онъ уга* дивалъ общее презрніе, при случа оно выражалось еще ясне. Онъ хотлъ сдлаться членомъ одного изъ извстныхъ клубовъ, его не приняли, знаменитый писатель пригласилъ его къ себ вечеромъ, потомъ до него дошли слухи, что многіе де пріхали, узнавъ, что онъ тамъ будетъ.
Не смотря на богатство, на смлость, ему не удалось завоевать людское уваженіе, разговоръ съ настоятелемъ разбередилъ эту всегда свжую душевную рану. Тяжелое впечатлніе еще не изгладилось, когда карета его остановилась у дверей Орели Шеренъ.
Бывшая любовница графа Валлориса вошла въ моду благодаря своему процессу, теперь въ ея жизни было что-то таинственное, никто изъ кутилъ, составлявшихъ ея обычное общество, не съумлъ бы назвать того, кто расплачивался за ея роскошную обстановку, называли многихъ, англійскаго министра, пашу, нмецкаго банкира, даже короля, но никто наврное не могъ опредлить, изъ чьихъ рукъ падалъ золотой дождь на эту современную Данаю.
Одно можно было сказать положительно: главной цлью ея жизни, ея завтнйшей мечтой стало — розыскать убійцу графа Валлориса. Она считала, что приговоръ присяжныхъ былъ произнесенъ скорй подъ вліяніемъ состраданія, чмъ убжденія, и стремилась доказать свою невинность. Носились слухи, что она содержитъ на свой счетъ полицейскихъ агентовъ, которые помогаютъ ей въ ея поискахъ.
Какъ Ореганъ встртился съ ней въ Булонскомъ лсу, черезъ дв недли посл своего переселенія въ Парижъ. Онъ дружески поклонился ей, но она его не узнала. Увидавъ его на друзой день, на томъ же мст, она приказала кучеру остановиться.
— Кто вы такой?— спросила она. Онъ себя назвалъ. Холодное выраженіе вы лица замнилось улыбкой.
— Такъ это вы!— горячо воскликнула она, — какъ я рада! Я узнала только изъ газетъ о перемн, которая произошла въ вашей судьб, и съ тхъ поръ васъ искала. Я могла бы взимать вамъ, но мн хотлось убдиться, насколько вы забыли женщину, которая вамъ обязана своимъ спокойствіемъ.
— Положеніе мое трудное,— отвтилъ онъ, — я никому не хочу навязываться. Я знаю людей, которые не врятъ онъ Бога, ни въ чорта, а тоже находятъ меня преступнымъ.
— Я не изъ числа ихъ. Я не ханжа. Вы имли полное право снять съ себя рясу, если она васъ стсняла. Когда-жъ вы навстите меня?
— Вскор.
— Это слишкомъ неопредленно.
— Когда хотите.
— Въ такомъ случа я вернусь домой къ пяти часамъ и буду ждать васъ.
Онъ похалъ, они должны были понять и поняли другъ друга. Орели была умна, образована, вс свои чары испробовала она надъ человкомъ, котораго считала слабымъ и безоружнымъ передъ женщиной. Онъ ушелъ отъ нея опьяненный. Это была не любовь, но сильное желаніе. А она, оставшись одна, прошептала, съ торжествующей улыбкой:
— Наконецъ-то я узнаю имя убійцы!
Съ этой минуты сближеніе пошло быстро. Орели Шеренъ изучала характеръ, складъ ума Орегана, давала ему совты, дни видъ, что признаетъ въ немъ руководителя. Чтобы обезпечитъ себ право на его откровенность, ока сама отъ него ничего не скривила, и даже открыла ему имя своего таинственнаго друга, прибавивъ:
— Онъ меня очень любитъ, мои малйшія желанія ли него законъ, но потребуйте отъ меня завтра, чтобы я пожертвовала имъ для васъ, это будетъ исполнено.
Она не давала ему чувствовать тяжести его цпей, не оспаривала его у другихъ, вполн убжденная, что онъ всегда вернется къ ней.
Жакъ засталъ у нея нсколько человкъ набранныхъ гостей — генерала, очень извстнаго въ томъ кругу, который и Париж называется: ‘Le monde ou Ton s’amuse’, члена ученаго общества, знаменитаго журналиста, гордаго аристократа. Потому ли, что герой нашъ желалъ забыть свой разговоръ съ настоятелемъ и все, смущавшее его совсть, или потому, что понялъ, чего ждутъ отъ него гости Орели, только онъ выказалъ во всемъ блеск свое краснорчіе, свою эрудицію. Съ генераломъ онъ толковалъ о лошадяхъ, съ ученымъ о языкознанія, съ журналистомъ о политик, съ аристократомъ о дворянской грамотахъ, и очаровалъ ихъ всхъ. Но когда разговоръ перешелъ на другую почву и зашла рчь о женщинахъ, онъ возмутить ихъ своимъ цинизмомъ. Журналистъ ухалъ послдній, г-жа Шоренъ провожала его за дверь гостиной.
— Ну, знаете ли,— сказалъ онъ ей,— не приглашайте насъ, когда у васъ будетъ вашъ монахъ. Намъ гадко было его слушать. Меня никто не заподозритъ въ суевріи, но вроотступничество монаха — положительно скверная вещь, особенно, когда при этомъ забывается всякое достоинство.
Слегка озадаченная Орели вернулась къ Орегану, сла противъ него у камина и молчала.
— О чемъ вы думаете?— спросилъ онъ.
— О сомнніи, которое возникло въ душ моей на вашъ счетъ.
— Въ чемъ дло?
— Всякій разъ, какъ со мной говорятъ о васъ, я задаю себ вопросъ: удастся ли вамъ заставить свтъ простить вамъ ваше поведеніе?
— Что навело васъ на эту мысль?
— Дурное впечатлніе, какое вынесли мои друзья.
— Что они вамъ сказали,— надюсь, ничего оскорбительнаго?
— Ничего, только дали мн понять, что непринужденность вашихъ выраженій и манеръ имъ не понравилась. Они сравниваютъ то, что вы есть, съ тмъ, чмъ вы были.
— Вчно одно и то же,— нетерпливо перебилъ онъ.— Положимъ, я былъ монахомъ, но теперь я пересталъ имъ быть.
— Уврены ли вы въ этомъ? а если ‘да’, отчего бы вамъ не доказать этого на дл.
— Чмъ могу я доказать…