Время на прочтение: 13 минут(ы)
Мелочи жизни. Русская сатира и юмор второй половины XIX — начала XX в.
М., ‘Художественная литература’, 1988. (Классики и современники, Рус. классич. лит.)
В глуши
Читатель и писатель (Петербургская история для детей младшего возраста)
Без смеха
Когда приставу Крыжановскому доложили об очередном приходе агента Хильдебранда — он сказал:
— Пусть подождет. Я занят: ботвинью ем, а потом всхрапнуть лягу… Пусть не уходит только. А чтоб не скучал, пускай мне папирос пока набьет. Да пусть побольше набьет, не то я ему морду набью.
Ждать было долго и утомительно. В кухне было душно, надоедали мухи, от мелкого табаку першило в горле и — в довершение всего — пришлось на свой счет покупать гильз.
— Ну, дела…— вздыхал агент Хильдебранд.— Чтоб ему такой год был, какие дела. Например, он себе спит, а я должен ждать и терять время. Я бы пока мог, между прочим, пойти и купить собаку для пана Робашевского и таки да заработать на этом деле. А между тем — что? Я себе тут сижу, а там кто-нибудь перебьет мне, и таки будет поздно, и у пана Робашевского уже без меня будет собака! Что значит? Все хотят заработать. Кто это не хочет заработать? И главное — я для него бесплатно делаю папиросы, так я еще должен на свой счет купить ему гильзы. Ей-богу, это оригинально!
Сегодня пристав проспал полтора часа, на полчаса меньше обычной послеобеденной нормы. Когда агента позвали в кабинет — пристав сладко зевал, по случаю жары лежа на диване в чем мать родила. Рядом, нежно прижавшись к волосатой груди пристава, сидела его дебелая законная супруга.
— С добрым утром, ваше превосходительство, ясновельможный пан,— с веселым, приветливым видом отрапортовал агент.
— С добрым утром? Ишь ты… Это остроумно, Х-ха… Слышишь, Маничка? ‘С добрым утром’. Выдумал ведь. Х-ха… Да ты его не стесняйся, матушка. Зачем тебе кофточка? И так жарко. Хильдебранда стесняться нечего. Он свой. Правда, Хильдебранд?
— Так точно, ясновельможный пан. Им совсем даже нечего стесняться. У них такие белые плечи и груди, Даже можно гордиться, накажи меня бог.
— Слышишь, Маничка? Вот он какой. Он и комплименты умеет! Х-ха. Так, значит, белые, а? Гордиться можно? Х-ха… То-то!.. Вот что, Хильдебранд… Дело есть! Робашевского знаешь? Шестой раз обыск у него вчера делали. Опять никаких результатов. Этакий мерзавец!.. Благонамеренным притворяется. А по-моему, он социал-демократический социал-революционер. Я этому максималисту, бревно ему в глотку…
— Ах, Андрюша, какие ты ужасы говоришь…
— Да уж я, матушка, знаю… Он думает, что улик нет — так он и прав. Не-ет! Я этому полячку покажу. Надо придумать, Хильдебранд. Бомбу вот надо у него найти. Понял? А папирос, кстати, ты мне набил? Смотри, Хильдебранд. Мало набил, так я тебе морду много набью. Х-ха! Слышишь, Маничка! Игра слов: ‘мало набил — много набью’. Х-ха…
— Помилуй бог, какие ясновельможный пан большие шутники.
— Д-да. Так ты того… Надо у него бомбу найти, Хильдебранд.
— Я бы сам радый, ваше превосходительство, найти. Только как его найдешь. Бомбы это такое дело. Что значит? Один держит, а другому даром не надо.
— Ты что это, рассуждать, кажется, выдумал?
— Так когда же нельзя…
— С места вылететь захотел? Тебе кто велит, а? Начальства, сто чертей и одна ведьма, не слушаться? Кто там свободен? Ефименко? Дай ему по морде, Ефименко.
— Пан Робашевский дома? Здравствуйте, пан Робашевский. У вас такой красивый кабинет —т ак я вам вот под цвет собаку привел.
— Какую собаку?
— Замечательную собаку. И таки совсем недорого. Только для вас, себе в убыток. Купите, ей-богу. Тут купишь — там продашь. Надо же что-нибудь заработать. И еще у меня к вам так себе, маленькое дело: может быть, у вас есть бомба?
— Откуда бомба?
— Как я могу знать откуда? Оригинально. Я совсем не могу знать откуда. Будьте такие добрые, продайте одну бомбу.
— Да нету у меня. Что ты!
— Может, хоть маленькая найдется, а?
— Говорят, нету!
— Может, спрятано у вас где-нибудь? Сделайте одолжение!
— Да ты сумасшедший, Хильдебранд!
— Нету? Жалко… А мне надо. Тут, знаете, поручение одно. Придется шурину таки в Ровно ехать покупать. Может, пускай и для вас парочку купит? Что вы думаете? Почему нет?
— Да зачем мне?
— Что значит зачем? В хозяйстве покупка всегда полезно. А я б недорого взял. Что же вы сердитесь? Почему нет? Все может быть. ‘Вставай, подымайся, рабочий народ’… Вы думаете, Хильдебранд не понимает? Хильдебранд все понимает. И таки почему не ‘всеобщая, прямая, равная и тайная’? Возьмите, ей-богу. На всякий случай, как говорится. Недорого. Что же вы сердитесь?.. Чего же вы толкаетесь? Странно! Я и сам уйду, тише!..
— Господин пристав встали? Ваше превосходительство, ясновельможный пан. Когда Робашевский не берут! Я им пару бомб совсем даже задешево отдавал. Так когда они не хочут!
— Не берет? Ишь ты… Поляки — они хитрые. Да меня, брат, не перехитрить. Не хочешь добром бомбу иметь — силой заставлю мерзавца. Вот что… Не иначе, как подбросить надо, Хильдебранд.
— Как же это можно, ваше превосходительство? Это же нельзя…
— Ты, кажется, опять рассуждать вздумал? Я тебе велю, понял. Я знаю… Робашевский все равно максималист.
— Разве же я рассуждаю? Я не рассуждаю. Только как же это? Протокол же будет…
— Дурак! Я же и протокол составлять буду… Х-ха… Бомбы делать умеешь? Рассказывай! У тебя шурин молодой есть… Молодые все умеют. Чтоб к понедельнику готово было, слышишь? Домбровский, выдать ему четвертной билет в задаток! Справишься, Хильдебранд,— награду получишь. А рассуждать будешь — со свету сживу. То-то! Какие там еще дела на сегодня назначены? Пускай обед подают. Да вот еще, Хильдебранд. Материал для бомбы покупать будешь — фейерверк мне в подарок купи…
— Ну, идем в канцелярию,— говорил Домбровский растерявшемуся Хильдебранду.— Получай четвертной билет. Здесь вот распишись. Да не так, не так. ‘За овес для пожарных лошадей’ — пиши. Ну вот… Займи трешку, Хильдебранд…
— Ах, какой вы странный, господин Домбровский. Какие я вам могу давать трешки!
— Вот как! Ну ладно, Хильдебранд… Попомнишь.
Жандармский поручик был дома и пил с приятелем пиво.
— Ну и тоска,— говорил поручик.— Что это только за город такой? В карты даже, в тетку, не с кем сыграть.
— Это уж как есть,— отзывался приятель.— А только темное пиво здоровее. Темное пиво — оно мягчит.
— Предрассудок!
— Не скажите.
— Я вот только одного не понимаю. Почему собака всегда на задних лапках служит, а кошка не умеет? Васька, служи!
— Там, ваше благородие, пришли. Агент, говорит, Домбровский, черный такой.
— Ах, Домбровский! Здравствуй, Домбровский! Что скажешь?
— Так что, ваше благородие, бомба в городе…
— Да что ты? Неужели бомба? Это интересно.
— Так что, ваш-бродь, Хильдебранд готовит. Шурин его — извините — в Ровно даже за материалом ездил.
— Вот как… Скажите. Да ты выпей пива, Домбровский. Не стесняйся, еще выпей и рассказывай.
— В понедельник Робашевскому, ваш-бродь, подбрасывать будут. Ко вторничному обыску, значит, готовят.
— Ко вторничному? Вот как… Это интересно. Выпей-ка еще пива. Тебе темного? Так, во вторник, значит, бомбу отыскивать будем? Симпатично.
— Так точно. Покорнейше благодарю. Я светлого, ваше благородие. А только, в случае чего, так оно и теперь можно бомбу отыскать.
— Теперь? Это как же?
— А зачем нам, ваше благородие, ждать. У Хильдебранда бы и нашли. Бомба совсем готовая ведь. Как быть следует, в аккурате.
— А что ты думаешь, это идея. Прямо-таки идея! Тут тощища такая. П-шел, Васька. Молодец ты, Домбровский! Придумал ведь, а?
— Рад стараться, ваше высокоблагородие. За ваше здоровье.
На суде Хильдебранд держался спокойно и с достоинством.
На вопрос: ‘Признаете ли вы себя виновным?’ — он ответил коротким: ‘При чем тут?’
И, наклонившись к молодому защитнику, быстро зашептал:
— Что значит — виновен? Когда начальство велит, так исполняют. Они говорят — провокация. Вы думаете — это приятно, когда бьют по морде или когда нечего кушать? Это, я вам говорю, совсем неприятно, когда бьют по морде или когда нечего кушать…
— Хорошо,— сказал молодой адвокат.— Мы примем к сведению.
И только когда вынесли оправдательный приговор приставу, а Хильдебранда и его шурина приговорили к арестантским ротам, Хильдебранд съежился, потускнел и зашептал:
— Оригинально! Значит, мы же еще и виноваты? Ну… Так разве не факт, что таки да нужно ‘всеобщая, прямая, равная и тайная’?..
(Петербургская история для детей младшего возраста)
— Мы этого знать не можем. А только вы по счету уплатить извольте!
— Видишь ли, голубчик. Я ведь признаю. Ты прав — надо заплатить. Все дело в сроке. Понимаешь?
Старый, уже много лет подающий надежды беллетрист Модернистов стоял возле мясистого приказчика в белом фартуке и с серьгой в ухе и, стараясь быть убедительным, объяснял ему:
— Понимаешь, голубчик,— двадцатого. Новый журнал возникает. Орган реальных мистиков — понимаешь? Я там двадцатого вот получу аванс, и мы того… рассчитаемся.
— Мы насчет реальных мистиков знать не можем. А только вы уж по счету сегодня прикажите получить.
— Убери ты его,— просил жену после получасовой беседы с приказчиком беллетрист Модернистов.— В кухню, что ли, его возьми. Мне надо писать, а он торчит в кабинете. Милая, убери!
— Как его уберешь! — уныло отвечала жена.
Приказчика заманили в кухню и оттуда, благодаря помощи горничной, к которой он был явно неравнодушен,— выставили.
‘Эта сцена — самая важная,— думал Модернистов, принимаясь за сцену любовного объяснения в своем рассказе.— Самое важное место: ‘Тишина звенела’…— начал размашистым беглым почерком Модернистов.— ‘Тишина звенела’… Прежде небось так не умели!..
Д-и-и-инь — испуганно зазвенело у дверей.
— Опять кого-то черт принес! — с тоской подумал Модернистов.
— Так что хозяин сказал, что больше ждать не будут,— наставительно и строго говорил старший дворник.
— Видишь ли, голубчик. Реальные мистики основывают журнал. Будущее, видишь ли, безусловно за ними. И двадцатого — понимаешь, двадцатого — я получаю там аванс. До двадцатого надо подождать… Понимаешь?
— Ждали уж! — уныло ответил дворник.— Которые порядочные, те платят. Сколько разов обещали…
‘Тишина звенела,— писал Модернистов, выпроводив дворника.— Они вдохновенно сидели на скамейке у опалового моря, и казалось, что чей-то голос, властный и чарующий…’
— Барин! Там из мясной пришли. Ругаются очень…— прозвучал вдруг настойчивый голос горничной.
Когда ‘пришедшие из мясной’ ушли — пришла прачка, швейцар и сапожник.
После их ухода творческая нить оборвалась. ‘Он нежно привлек ее к себе’,— начал было писать Модернистов, но непослушное перо неожиданно написало: ‘Он нежно привлек ее к суду’.
— Маланья! Принесите мне черного кофе,— попросил Модернистов.
— Кофе нету. Третьего дня еще вышло.
— Ну, тогда чаю с лимоном дайте.
— Лимону нету. Лавочник — нешто не знаете? — не дает. Ваш, говорит, барин — самый, говорит…
— Ну, без лимона дайте. Скоро только устройте…
— Так что, барин, угля нету. И еще я хотела жалованье попросить. Помилуйте, как же это возможно? Я на каких местах служила — такого не видела. Будь вы порядочные господа — вам же бы стыдно было!!
Направленский очень любил литературу. Когда вышел альманах с новым рассказом Модернистова, Направленский попросил книгу у знакомых ‘на вечерок’ и тут же решил зачитать ее.
— Маничка! — говорил Направленский жене, придя домой и снимая в передней пальто.— Я новый альманах достал.
— А я вас дожидаю,— мрачно отозвался басом мясистый приказчик в белом переднике и с серьгой в ухе,— все говорят — дома нет. А на проверку — прячутся. Вы вот лучше по счету уплатить извольте.
Приказчика заманили в кухню и отсюда под благовидным предлогом с трудом, но сплавили.
— Новая вещь Модернистова? Интересно…— томно говорила Маничка. Супруги сели рядом, и Направленский стал читать вслух.
— ‘Тишина звенела’,— начал он, откашлявшись.— Видишь, Маничка? ‘Тишина звенела’. Прежде вот так не умели.
Ди-и-инь — испуганно зазвенел колокольчик у дверей.
‘Так что хозяин сказал, что больше ждать не будут’,— громко заявлял старший дворник.
— Вечно помешают,— говорил, хмурясь, Направленский, возвращаясь в кабинет, после того как всеми правдами и неправдами удалось отделаться от дворника.
— ‘Тишина звенела,— читал Направленский.— Они вдохновенно сидели на скамейке у опалового моря, и казалось, что чей-то голос, властный и чарующий’…
— Там, барин, из мясной пришли. Ругаются очень…— прозвучал настойчивый голос горничной..
— ‘Он нежно привлек ее к суду’. Тьфу, черт! К себе, то есть…— читал Направленский.
Только что отделались от мясной — пришла прачка и сапожник.
— Маланья! — позвал Направленский после ухода портного и швейцара.— Там кофе нету? Ну, тогда чаю с лимоном!.. Не дает лимона? Мерзавец этакий! Ну, тогда без лимона. Как, и углей нет?
— Так что, барин, я хотела жалованье попросить!— говорила, настойчиво наступая, Маланья.— Помилуйте, как же это возможно? Будь вы порядочные господа — вам же бы стыдно было!!
— Главная задача художника,— говорил на заседании Литературного кружка, поправляя пенсне, Модернистов,— это заставить читателя пережить все, что переживал автор, создавая свое произведение!
— Нет, знаете…— говорил во время спора о литературе Направленский,— у Модернистова есть этакое умение. Читаешь и прямо-таки чувствуешь, что переживал автор.
…Кто выдумал, что у нас нет единения между читателем и писателем?!
Подтверждается факт открытия Вертело искусственной протоплазмы.
В лаборатории все было буднично и деловито, когда громкое восклицание сорвалось вдруг с уст Вертело:
— Друзья мои! Ко мне, скорее ко мне!..— повторял Вертело.
И когда пестрой толпой сбежались ассистенты, взволнованный, бледный Вертело показывал им пробирку и бессвязно повторял:
— Найдено!.. Достигнуто!.. Друзья мои, в этой пробирке — первооснова жизни. Я открыл способ делать искусственную протоплазму. Понимаете ли вы меня? Разгадана главная тайна мироздания!.. Друзья мои, я схожу с ума, мне страшно, друзья мои!..
И когда снова и снова были проверены опыты и с несомненностью подтвердился факт удивительного открытия — гулкие поздравления заполнили лабораторию:
— Чувствуете ли вы, учитель, все величие, всю необъятную мощь вашего открытия? — спрашивал один из учеников.
— Открыта новая эра всемирной истории! — взволнованно говорил другой.— На веки веков неувядаемой славой покрыто отныне ваше имя, учитель!
— Отныне возможно искусственное приготовление питательных продуктов! Уходит в прошлое, пропадает рабская зависимость человека от природы. Невообразимую революцию в области экономической жизни народов принесет с собою эта пробирка!..
— Но разве это все? — добавляли, окружающие.— Протоплазма — ключ жизни. Искусственно делать протоплазму — это значит по своей воле творить жизнь! Осуществляется вековая мечта о гомункулусе… Живых существ, живых людей могут отныне приготовлять наши лаборатории!..
— Друзья мои, мне страшно! Мне страшно, друзья мои! — повторял бледный, вздрагивающий Вертело.
Когда прошел первый общий угар, назначено было деловое заседание.
Председателем, за отказом самого Вертело, было решено избрать старейшего из профессорской коллегии. Торжественное молчание охватило белую с колоннами залу, когда, после приветственных рукоплесканий, высокий старец с седыми волосами неторопливо занял председательское место.
— На очереди вопрос о гомункулусе, о лабораторном человеке вообще и фабрично-заводских лабораториях для изготовления живых существ в частности,— объявил председатель.
— Прежде чем выбирать дорогу, по которой пойдешь, надо узнать цель, к которой стремишься,— начал первый оратор.— Мы благодаря великому изобретению Вертело овладели отныне тайной создания живого человека. Определим же раньше всего, каких именно людей хотим мы создавать?
— Людей разума, людей науки! — загремели голоса.
— Людей с проникновенным и ясным разумом, людей пытливых и ищущих, не успокаивающихся в исканиях своих! — повторяли со всех сторон.
— Тише, господа! Момент слишком серьезен,— заметил председатель.
— Нам не надо больше ждать естественного хода событий: ждать, чтоб солнечная энергия вырастила траву, чтоб зелень эту поглотило затем травоядное, чтоб мясо этого травоядного пошло потом на пищу человеку… Нам не надо теперь всего этого, чтобы получить кровь, мускулы и мозг живого человека!.. Раз все эти процессы находятся отныне в нашей пробирке — наша главная обязанность изучить, как формируются умственные способности человека…
— Ученых, столь же великих, как Вертело, будем мы создавать на наших фабриках!
— Эдисонов! Изобретателей и исследователей!
— Шекспиров! Эдисонов! Вертело! — загудели восторженные голоса.
И тогда на кафедру взошел сам Вертело.
— Я хочу предостеречь почтенное собрание от основной ошибки,— начал ученый.— Еще с тех пор, как я стал работать над этим изобретением, обдумываю я этот зопрос. Вы говорили об Эдисонах и Шекспирах. Вы оказали мне честь упомянуть и мое скромное имя в этом списке. Да сохранит вас разум от этого пути!.. Нет, не Эдисонов и не Шекспиров, не людей, равных Льву Толстому, в первую очередь вспомним мы, осуществляя нашу великую задачу! Сейте рожь, васильки сами вырастут,— говорит полная глубокой мудрости народная поговорка. О средних людях станем мы заботиться. В них основа и центр жизни. Да, да, господа! Пусть будут у нас кадры здоровых, бодрых и жизнерадостных средних людей, обывателей… Будут они, эти мощные, жизнерадостные кадры — тогда только будут гении и Эдисонов, и Шекспиров, и Толстых.
— И гений Вертело! — подхватили голоса.— Да здравствуют средние люди! Им — наша забота! Да здравствует Вертело!
Невозможное совершилось. Ряд химических соединений — и вдруг ожил и задвигался маленький кусочек искусственной протоплазмы. Далее, далее! Еще несколько ультрафиолетовых и инфракрасных лучей, еще несколько секунд под действием эманации радия, и вот совершилось чудо науки — оформились окончательно клеточки протоплазмы!
Маленький гомункулус, первый лабораторный человечек, сидит на краю Круксовой трубки.
Жутким волнением охвачены Вертело, его ассистенты и ученики… И нервно потирает ручонки маленький искусственный человечек, и злая гримаса пробегает по его безволосому, старческому и землистому лицу.
— Что же, господа ученые, а? Испугались небось, всерьез испугались! Затеять затеяли, а теперь как будто и открытию не рады! А ведь и открытие-то самое пустяковое. Формула на редкость простая. Стыдно даже!.. Как это вы раньше не догадались, право?
Этот жалкий сморчок, этот старообразный карлик издевался над создавшими его учеными!.. И от этого пропало вдруг жуткое волнение и стало досадно и обидно.
— Гении, тоже еще, ученые двухвершковые! — повторял карлик.
— Позвольте, это с вашей стороны… Я даже не знаю, право… Насмешки эти, гримасы ваши… Даже странно…— заговорил один из оторопевших учеников Вертело.
— Чего странно? — разозлился гомункулус.— Вы, может быть, от меня и уважения к себе, чего доброго, ждали? Недурно-с. У вашего Шиллера на этот счет недурная фразочка есть. Карл Моор с братцем, ‘молодые люди, впоследствии разбойники’, ежели изволите помнить, между собой насчет родительских чувств беседуют: ‘За что я буду уважать отца и мать? Не за то ли, что они создали меня? Так ведь они, сколько известно, вовсе не обо мне в те моменты думали’. Так-то вот. А уж мне-то родителей уважать, это уж… Чудаки вы, господа…
— Как же это? — растерянно шептались ученые.— Откуда у него этот тон, откуда он знает, наконец, Шиллера?
— Я всё знаю! — горделиво заговорил снова маленький человек.— Знаю все ваши формулы, и все ваши книги, и все языки ваши. И больше, гораздо больше этого знаю я. Дешево все это у вас, собственно… Удивлены? Ну еще бы. Вот она, людская ограниченность!.. Каждый день рождаются живые существа и люди, каждый новый человек несет с собою целый новый мир желаний и идей — это, видите ли, для них но удивительно. Вы вот сами изобрели теперь, додумались наконец, давно бы пора, собственно!.. до искусственной протоплазмы,— и это еще не удивительно. А то, что я знаю все ваши книги и гораздо больше того,— это кажется вам невероятным?.. Чудаки вы тут до сих пор на вашей земле жили, как я погляжу. Ну, да это что, я теперь вас по-новому обучу…— хихикал гомункулус.
Смущенной толпой стояли седые ученые, а сморщенный человечек по-прежнему расхаживал по краю стола с важной миной на злом лице и поучал:
— От меня вы узнаете истину всю до конца,— говорил гомункулус.— Мы всё знаем, и учиться нам, высшим существам, конечно, нечему. Это удел ваш, удел жалких людей, не освободившихся от того бесполезного придатка, какой вы называете душой. От меня вы узнаете настоящую истину…
— Мы узнавали ее и без тебя! — не выдержал Вертело.
— Без меня? — удивился карлик.— Бросьте… Вы жалостно путались в тенетах столкновений между правдой-истиной, правдой-справедливостью и правдой-красотой. Только теперь благодаря мне познаете вы голую сущность истины и освободитесь от всех этих ненужных миражей. Я принесу с собой вам впервые готовую, непогрешимую истину. Не будет этих безумных исканий ваших, ибо все будет найдено и не будет ошибок!.. Без волнений, без слез и без смеха будут жить те новые существа, какими мы заменим людей на этой земле. Забудутся бывшие доныне неразлучными с вами понятия о сострадании, о влюбленности и тому подобные бессмысленные слова. Исчезнут иррациональные понятия души, вдохновения, восторга и все подобные мешавшие вам жить вещи. Забыто будет то неосмысленное явление, какое вы называете смехом…
И первый вопрос, какой я научу вас разрешить,— это освобождение земного шара от людей, рождающихся иррациональным, внелабораторным и ненаучным образом. Это должно быть оставлено навсегда! Здесь, в лаборатории, будем мы заготовлять кадры новых гомункулусов и распределять нормы появления новых отрядов. Вам, старикам, мы разрешим, должно быть, дожить до естественной смерти, предварительно обезвредив вас выработанными нами способами. Но новых людей теперешнего, иррационального типа, с их неразумным смехом, слезами и бессмысленными восторгами, с их порывами и стремлениями, быть не должно!.. Мы, гомункулусы, конечно, не допустим этого.
Вооруженные всей непогрешимостью истины, лишенные того придатка, какой вы называете душой, мы по-новому и по-своему, безусловно логично, забросив заботы о душе, совершенно по-иному перестроим мир…
Легким движением дотронувшись до гомункулуса {‘Я тебя породил — я тебя и убью!’ — говорил некогда еще Тарас Бульба), Вертело вбросил его вдруг в ту пробирку, откуда только что, окруженный общим восторгом, появился этот сморщенный карлик, и, быстро швырнув пробирку в самое пекло лабораторной печи, круто обернулся к ученикам.
— Поклянитесь, что никому никогда не откроете вы тайны моего открытия! — тревожно сказал Вертело.— Поклянитесь, что, как и я, в могилу унесет с собой каждый из вас рецепт лабораторного приготовления живого, разумного, но лишенного души, лишенного смеха существа!..
— Клянемся, клянемся! — хором ответили смущенные, потрясенные ученики…
Илья Маркович Василевский (псевдоним Не-Буква)
Писатель, автор юмористических, и не только юмористических, рассказов, исторических памфлетов, очерков.
В глуши (стр. 233).— …всеобщая, прямая, равная и тайная…— лозунг избирательного права, которого добивался пролетариат: всеобщее, прямое, равное и тайное голосование. Mаксималист — член группы, возникшей в 1904 г. в партии эсеров. Основными методами политической борьбы группа признавала индивидуальный террор и экспроприации.
Без смеха (стр. 241).— Бертело Пьер-Марселен (1827—1907) — знаменитый французский химик, занимавшийся синтезом органических веществ. Эдисон Томас Алва (1847—1931) — американский изобретатель в области электротехники. Гомункулус (лат. homimculus — человечек) — искусственно созданное человеческое существо, упоминается в ‘Фаусте’ Гете. Карл Моор с братцем — персонажи драмы Шиллера ‘Разбойники’ (1781).
Прочитали? Поделиться с друзьями:
