Дти мои! Человка обуяла гордыня и самохвальство, вслдствіе этого онъ постарался убдить себя, что онъ-то и есть единственное въ мір существо, на лбу котораго заботливая мать-природа отчеканила: разумное. Не безъ основанія можно полагать, что на этотъ разъ разумное существо взяло грхъ на душу, ибо въ разумной голов его сплошь и рядомъ не переваривается много такихъ вещей, которыя легко перевариваются въ головахъ существъ четвероногихъ, т. е. по нашему мннію неразумныхъ… Бросьте собак кость и понаблюдите, что произойдетъ изъ сего, если явится другой претендентъ на ту же кость, то сей послдній, чувствуя свой желудокъ не въ достаточной степени насыщеннымъ, постарается присвоить себ собственность собрата, а этотъ, спасая собственную особу отъ пріятной преспективы издохнуть съ голоду, не преминетъ задать потасовку грабителю… Въ этомъ случа псы дйствуютъ какъ люди, но надо замтить, что они такъ близко живутъ къ людямъ, что по необходимости должны многимъ отъ нихъ позаимствоваться, но за то, когда псы увидали, что въ тождественныхъ случаяхъ вся послдующая исторія у людей ужь ровно никуда не годится, то они, псы, остались при своеобразномъ взгляд на вещи… Задавъ обоюдную потасовку, псы не собираются въ куп, не ведутъ преній о принятіи боле или мене душеспасительныхъ мръ къ дальнйшему исправленію провинившагося озорника…
Дти мои! На божій свтъ никто не являлся ни хорошимъ, ни худымъ, каждый сталъ тмъ или другимъ, благодаря ‘независящимъ отъ редакціи обстоятельствамъ’. Воззрите на сіи древеса: одно изъ нихъ криво, другое прямо. Гд причина сего? Незадумаясь вы отвтите: почва, вншнія условія и т. д. Такъ и въ людяхъ… Конечно каждому смертному желательно во время променадовъ, слышать: ахъ какой хорошій человкъ идетъ!— вмсто того, чтобы говорили про него: берегитесь, батюшка, это жесточайшій мазурикъ! Но восклицанія перваго сорта раздаются столь рдко потому, что мало еще желать и сказать самому себ: будь ты хорошій человкъ!— Изъ этого восклицанія ровно ничего не выйдетъ.
II.
— ‘Воровское гнздо’,— такъ именуется въ лтописяхъ всь, въ которой герои моихъ будущихъ фабулъ, совершали свои подвиги,— искони б славилась хищничествомъ своихъ обитателей. Нсколько причинъ взаимодйствовали, чтобы Воровское гнздо и до нашихъ дней удержало, съ измненіемъ конечно формъ, свой первобытный характеръ. Испытавъ нсколько погромовъ на своей спин, Воровское гнздо смиряло на нкоторое время свои порывы и за тмъ, оправившись, снова наполняло скрижали хищническими подвигами своихъ героевъ. Впрочемъ, благодаря значительной практик, обитатели Воровского гнзда пріобрли за послднее время снаровку — обходить собирающіяся на нихъ тучи: вс знаменія предсказывали, что туча, подвигающаяся на Воровское гнздо, общаетъ быть грозной, что изъ нея разомъ посыпятся громъ и молніи, — но грозныя тучи съ приближеніемъ къ Воровскому гнзду,— вмсто громовъ и молній, разржались, ко всеобщему удивленію, милостями и благодатями, хищники же, не только не несли участи обитателей Содома и Гаморы, но, лукаво подсмиваясь,— принимались благодушествовать и хищничать пуще прежняго… Счастливо проносящіеся тучи вызывали только нескончаемую гульбу и приводили въ немалый соблазнъ сосдей:
— О, дуй васъ горой,— да скороль на васъ управа то найдется? спрашивали сосди ликующихъ хищниковъ.
— А тогда и управа найдется, когда вы вверхъ ногами ходить будете,— похваляясь, отвчали хищники.
Слава о хищническихъ подвигахъ обитателей Воровского гнзда — съ одной стороны, бюлетени о счастливо-проносившихся тучахъ съ другой,— превратили Воровское гнздо въ новую Колхиду,— куда, отчасти для наживы, отчасти для изученія науки мирнаго грабежа стекались отважные аргонавты со всхъ концовъ обширной отчизны. Воздухъ Воровского гнзда былъ столь заразителенъ, что аргонавты лишь только вступали на историческую почву Воровского гнзда, какъ тотчасъ же усвоивали вс пріемы аборигеновъ и, спустя самое короткое время, начинали уже соперничать съ ними на поприщ хищническаго искуства. Нескончаемый наплывъ искателей золотого руна, ихъ желаніе не ударить себя въ грязь лицомъ передъ туземцами, — и гордость пріобртшихъ уже громкую извстность туземцевъ — постоянно поддерживали поучительно-благородное соревнованіе. Воровское гнздо можно было уподобить Олимпійскимъ ристалищамъ въ отечественномъ конечно дух… Встртятся два хищника и сейчасъ начинается между ними похвальба въ род нижеслдующей:
— Отмочилъ и штуку отмнную! похваляется одинъ.
— А что? спрашиваетъ другой…
— Да цлую баржу!..
Разсказывающій не договаривая, что подлалъ онъ съ баржей, только свиститъ, вопрошающій не требуетъ поясненій.
— Сколько же пришлось?
— Да тысчонокъ тридцать.
— Важно. Хвалю.
Встрчаются т же хищники въ другой разъ, теперь уже очередь разскащика — лежитъ на спрашивавшимъ… Его разсказъ подобенъ первому: кратокъ и поучителенъ…
— Поздравь и меня…
— Съ чмъ?
— Штуку важную отмочилъ и я.
— Векселишка что ли?
— Вотъ дряни-то…
— Такъ чего?
— Барашекъ попался одинъ…
— Ну?
— Чего ну?
И этотъ не досказывая свиститъ.
— Въ трубу?
— Въ трубу…
— Хвалю.
Такимъ образомъ посвистывая и похваливая другъ друга, обитатели Воровского гнзда другъ у друга же и поучаются. Иногда они поучаются даже на собственныхъ спинахъ. Это считается верхомъ хищническаго искуства. Притупивъ вкусъ на мимо идущихъ, плывущихъ и дущихъ, обитатели Воровского гнзда, начинали пожирать взаимно одинъ другого. Пожирающій своего собрата не только не возбуждаетъ негодованія, но напротивъ того пользуется всеобщимъ уваженіемъ, везд отводится ему первое мсто,— что и справедливо, ибо ловкость бойца, а отсюда и награда его, можетъ измряться только ловкостью его соперника. Даже тотъ, надъ кмъ совершался процессъ пожиранія, не злобствуетъ и не негодуетъ, но только мотаетъ себ на усъ урокъ, преподанный благопріятелемъ и при первомъ, открывшимся случа, воздаетъ ему сторицею.
‘Барашки’ (такъ буколично звались новички, попадавшіеся въ Воровское гнздо) чувствовали себя въ положеніи крайне странномъ, звались же они барашкани, кстати замтимъ, потому, что баранъ, по своей классической тупости и доброт, представляетъ самую удобную скотину для производства надъ нимъ всевозможныхъ обдирательныхъ экспериментовъ. Хищникъ знакомитъ барашка съ своимъ соотчичемъ, глупое животное переходитъ въ руки новаго знакомаго.
— Вы давно изволите быть знакомы съ Васильемъ Дмитріевичемъ? спрашиваетъ новый знакомый.
— Не очень. А что?
— Такъ-съ. Я только спрашиваю.
Но невинно-лукавый тонъ указываетъ даже и барану, что вопросъ предложенъ вовсе не такъ-съ, не спроста, но съ цлью, злополучный баранъ усиленно хлопочетъ доискаться до смысла его. Его усилія увнчиваются успхомъ, ему разсказывается нсколько крайне поучительныхъ исторій о томъ, какъ подобные же бараны попадались въ лапы Василія Дмитріевича и съ какимъ неподражаемымъ искуствомъ онъ воспроизвелъ надъ ними операцію стрижки:
— Я совтую вамъ быть осторожнымъ съ нимъ, заканчиваетъ благодтель.— Онъ отца родного продастъ, жену, дтей. У него нтъ ничего святого, это такая архибестія… Только, пожалуйста, чтобы все это оставалось между вами… Я конечно никогда и не сказалъ бы вамъ всего, но врьте мн, я васъ съ перваго взгляда полюбилъ какъ (начинаются сравненія, смотря по возрасту благодтеля) сына (или брата, отца). Думаю, вотъ душевный человкъ, какъ жаль, что его судьба столкнула съ эувмъ мошенникомъ. Надо ему глаза открыть.
Баранъ съ открытыми глазами начинаетъ возсылать къ небу благодарственныя молитвы, съ одной стороны за спасеніе отъ аспида, Василія Дмитріевича, съ другой — за ниспосланіе благодтеля въ лиц Николая Дмитріевича. Но его ликованія начинаютъ принимать тревожный характеръ и затмъ приходятъ въ горькое разочарованіе, при первой встрч съ Васильемъ Дмитріевичемъ.
— О, да, отвчалъ гордо неразумный баранъ.— Это такой милый человкъ!
— Гмъ!
Въ немногосложномъ ‘гмъ’ Василья Дмитріевича еще боле таинственнаго, чмъ въ ‘такъ-съ’ Николая Дмитріевича, въ баранью голову снова закрадывается тревожное сомнніе. Баранъ пытается превратить сомнніе въ знаніе. И на этотъ разъ его желаніе исполнено: на основаніи непреложныхъ фактовъ, оказывается, что Николай-то Дмитріевичъ и есть главный мастеръ по части стриженія, главная архибестія Воровского гнзда.
И здсь поучительное сказаніе заключавается общими выводами:
— Отца родного продастъ, жену, дтей… Это такая распротоканалья и т. д,
Потомъ любовными изліяніями:
— Врьте мн, я васъ съ перваго взгляда полюбилъ, какъ брата, даже боле и т, д.
Баранъ въ негодованіи:
— Съ какой же стати вы познакомили меня съ такимъ господиномъ?
— Да гд же намъ прикажите взять хорошихъ людей? Вдь у насъ они ростутъ не какъ огурцы. Если вамъ разсказать, что творится у насъ, такъ вы въ ужас убжите Только и наровятъ въ карманъ залзть… А ужь этотъ-то гусь (сирчь Николай Дмитріевичъ) что ни наесть первый сортъ. уда христопродавецъ. Да довольно съ васъ, если я вамъ скажу…
На закуску общихъ выводовъ и изліяній баранъ угощается новымъ сказаніемъ про подвиги великаго мастера Николая Дмитріевича.
Цль этого обоюднаго опакащиванья заключается въ нижеслдующемъ: каждый хищникъ на каждаго барана смотритъ, какъ на собственное пріобртеніе, какъ на Америку, имъ самимъ открытую, а потому и старается руно этого барана охранить отъ набговъ другихъ хищниковъ, считая при этомъ, на основаніи извстнаго правила римскаго права, что это руно только ему, какъ первому завоевателю и открывателю, и никому другому принадлежать не можетъ.
Женское поколніе Воровского гнзда красотой физической не пріобрло особенной извстности, напротивъ того вс путешественники, посщавшіе наше воровское гнздо, составили объ этомъ предмет, къ глубокому прискорбію туземцевъ, самое невыгодное мнніе. Что же касается до внутреннихъ достоинствъ женщинъ Воровского гнзда, то ихъ слдуетъ раздлить, смотря по возрасту, на дв категоріи: въ лта ранней юности наши двы, отличаясь блаженнымъ вевдніемъ всего сущаго на земл, посвящаютъ свои досуги преимущественно любви и поэзіи. Только за послднее время они понабрались десятками четырьмя жалкихъ словъ, съ которыми и носятся, какъ ‘дурни съ писаными торбами’, употребляя ихъ преимущественно для достиженія завтной мечты каждой двы: перестать быть двой. Въ лтахъ боле солидныхъ наши женщины преслдуютъ иную цлъ: сознательно и безсознательно воплощать въ лиц своемъ богиню возмездія, карающую хищниковъ за грхи ими совершенные или совершаемые. Этой цли спутницы нашей жизни достигаютъ, отчасти возжигая въ сердцахъ хищниковъ весьма справедливую ревность, но еще боле черезъ чуръ безпрерывное требованіе презрннаго металла, якобы на настоятельныя нужды… Вслдствіе амурныхъ длъ и этихъ требованій каждый очагъ хищника ближе всего уподобитъ микроскопическому аду. Главнйшія занятія женскаго поколнія заключаются, до старости, въ любовныхъ восторгахъ и взаимныхъ промываніяхъ, при старости же въ обращеніи на стезю добродтели и взаимныхъ промываніяхъ въ усиленныхъ пріемахъ. Впрочемъ, насколько хватаетъ умнья, подруги жизни стараются иногда быть полезными своимъ мужьямъ и любовникамъ, въ ихъ хищническихъ подвигахъ.
III.
Воровское гнздо иметъ подъ ногами историческую почву, оно вызвано къ жизни не по вол начальства, но по вол неизвданныхъ судебъ. Собственно говоря, міръ не много потерялъ бы, если бы на земномъ шар, при многочисленности воровскихъ гнздъ вообще, было однимъ гнздомъ въ особенности мене, но судьба, проникать въ сокровенные пути которой мы не въ состояніи, разсчитала иначе. Время происхожденія Вровского гнзда затерялось ‘во мрак отдаленныхъ временъ’, самый же фактъ происхожденія сохранился. Мстныя лтописи, съ немалой гордостью передаютъ его слдующимъ образомъ: въ т блаженныя времена, когда люди были на столько глупы, что находили удобнымъ выходить для грабежа на большую дорогу, когда искуство боле безопаснаго обдиранья мирнымъ путемъ или вовсе не существовало, или существовало въ младенчеств, жили были три братца родные: Васька Косой, Ванька Кривой и Антошка Рыжій. Мимо логовища этихъ братцевъ ‘не было прохода пшему, не было прозда конному’. Долго терпли окружающіе мужланы, какъ братцы обдирали ихъ, наконецъ обидлись: стали галдитъ, собираться ратью-силой-великой на Ваську, Ваньку и Антошку. Васька, Ванька и Антошка, не то чтобы испугались мужланской рати, а просто-на-просто, подумавши: довольно мы обдирали здшнихъ мужлановъ-голодрановъ, взять съ нихъ теперь нечего, поршили: плюнуть на мужланскую рать и идти искать новыхъ мстовъ.
Сказано-сдлано. Пока мужланы галдили, ругались и собирались ратью силою-великой, Васькинъ, Ванькинъ и Антошкинъ слдъ простылъ. Пришли мужланы къ логовищу, поглазли на пустое мсто, развели руками, выругались, что ни наесть хуже и разошлись по домамъ. Между тмъ Васька, Ванька и Антошка съ награбленнымъ скарбомъ, съ чадами и домочадцами, отыскивая новыхъ мстовъ для своего логовища, исходили безустанно не мало путей. Все, что не попадалось, было имъ не по нраву. Однажды пришли братцы родные къ гор высокой, раскинули шатры и легли спать. Долго ли, коротко ли спалъ Васька, былъ ли онъ трезвъ или хмленъ, хроника умалчиваетъ, только на этотъ разъ имлъ онъ во сн видніе: представился ему мужъ нкій, въ одежд свтлой, съ брадою по самыя чресла и возговорилъ громкимъ голосомъ: ‘вставай ты, Васька, покупай ведро водки, зови на помочь и руби избы. На семъ самомъ мст будетъ градъ велій и прославится имя твое изъ рода въ родъ!’ Сказавши эти слова, мужъ свтлый скрылся. Васька же вскочилъ какъ сумасшедшій, съ перепуга сначала принялся бить жену, но потомъ опаматовался, призвалъ братьевъ я повдалъ имъ видніе… Выслушавши Васькины слова, братья, почесавъ довольно затылки, потомъ на общемъ совт положили: исполнить въ точности, что предсказывалъ старецъ. Сказано — сдлано, все какъ слдуетъ. Въ одномъ только, говоритъ лтописецъ, проштрафились братья: вмсто ведра водки купили цлую бочку и пошло у нихъ непробудное пьянство.
Но какъ бы то ни было, сколько братья ни пьянствовали, а въ конц концовъ на высокой гор закрасовались три, только-что срубленныя избы и братья прозвали это самое мсто Воровскимъ гнздомъ. Скоро зачесали затылки окружающіе мужланы и стали поминать не добрымъ словомъ тотъ часъ, когда они шли на помочь рубить избы. Васька, Ванька и Антошка, проспавшись посл пьянства, стали озорничать пуще прежняго, проходу не стало мимо Воровского гнзда, что не завидятъ братья съ вышки, налтятъ какъ воронья, обдерутъ какъ липку, привяжутъ камень ни шею и пустятъ раковъ ловить, благо рка подъ носомъ приходилась. Осерчали и эти мужланы, задумали извести братьевъ родныхъ. Долго подсмивались Васька, Ванька и Антошка надъ мужланами, однако мужланы знали свое: Ваську у двокъ накрыли и вбили ему колъ въ спину. Ваньку на краденой лошади поймали и въ болото запихали, Антошка же сгибъ такъ, что объ немъ ни слуху, ни духу не осталось.
Васька, Ванька и Антошка сгибли, однако небо одарило ихъ многочисленнымъ потомствомъ, которое воспроизвело еще боле многочисленное потомство. Это въ свою очередь постаралось не остаться безъ наслдниковъ и такимъ образомъ на томъ самомъ мст, гд стояли три избы, закрасовался, согласно пророчеству старца, градъ велій.
Васька, Ванька и Антошка, хотя и сгинули непутящимъ образомъ, однако безъ завта дтямъ помирать не хотли. Нердко, собирая вокругъ себя чадовъ и домочадцевъ, воли они хъ ними такія рчи:
— Дти наши милые, дти наши неразумные! Кладемъ мы на васъ заповдь великую: живите такъ, какъ мы жили, никому спуску не давайте, другъ ли, недругъ ли къ вамъ попадется, первымъ дломъ обдерите его, какъ липку, для того вамъ и руки даны. Помните: на то и щука въ мор, чтобы карась не дремалъ. Щука — это вы, дти ваши милые, карась — вся остальная тварь двуногая и четвероногая. Вы не пожрете, такъ васъ пожрутъ. Станутъ вамъ толковать, что обдирать другихъ — недоброе дло, не слушайте такихъ, это будутъ говорить злые люди, коли сможете, избейте ихъ сами каменьями, коли не сможете, изжените ихъ. Станутъ эти люди говорить, что можно припваючи прожить, не обдирая другихъ, опять-таки не слушайте. Крутите имъ руки и ноги и тащите по начальству: такъ и такъ молъ, спокойствіе благонамренныхъ гражданъ рчами своими зловредными нарушаютъ… Мудрое начальство будетъ знать, что съ ними подлать…
Поученія Васьки, Ваньки и Антошки были подчасъ очень длинны, такъ какъ вмст съ старостью, на братцевъ напала болтливость, но основная мысль ихъ оставалась постоянно неизмнной: обирайте, обдирайте и собирайте. Въ конц своихъ поученій, Васька, Ванька и Антошка, возвышая голосъ, говаривали:
— И будь тотъ изъ васъ анаема и въ сей и въ будущей жизни, кто нарушитъ заповдь нашу великую, кто подъ заклятьемъ не передастъ ее потомкамъ своимъ…
Дти и внуки, объемлемые священнымъ трепетомъ, клялись исполнять въ точности все, что заповдывали Васька, Ванька и Антошка. Такимъ образомъ исполнилось и второе вщанье старца: прославилось имя Васьки, Ваньки и Антошки изъ рода въ родъ, даже до нашихъ дней.
Ныншніе обитатели Воровского гнзда прямые потомки Васьки, Ваньки и Антошки. Этотъ фактъ доказывается, кром общаго соображенія, и геральдическими таблицами… Случается, что иному потомку ‘въ древности прославленнаго мужа’ Васьки Косого въ рождество наплюютъ, такъ ничего, только оботрется, но если заявятъ сомнніе, что точно ли ты есть потомокъ Васьки Косого, такъ на ножъ лзитъ: кровную де обиду нанесли мн.
Кром блой кости, произошла отъ Васьки и Ваньки и Аитошки и черная кость, послдняя, не имя въ себ ‘благородной гордости’, ни въ чемъ другомъ не уступаетъ первой.
Итакъ, повторяю, Воровское гнздо иметъ подъ собой историческую почву: въ его бутъ заложены части знаменитыхъ въ свое время озорниковъ Васьки, Ваньки и Антошки, подъ нимъ носятся ихъ славныя тни. Эти тни стерегутъ неприкосновенность заклятья, полоненнаго Васькой, Ванькой и Антошкой на все нисходящее потомство.
Впрочемъ ‘врагъ силенъ, горами качаетъ’. За послднее время въ Воровскомъ гнзд стали раздаваться голоса, называющіе вещи собственными имевами, стали появляться люди, заявляющіе о какихъ-то новыхъ требованіяхъ жизни, о какихъ-то новыхъ основаніяхъ, на которыхъ должна устроится эта жизнь. Правда то были голоса робкіе, но и они произвели великій соблазнъ въ обитателяхъ Воровского гнзда. Помня завщанье Васьки, Ваньки и Антошки, хищники уськнули на дерзскихъ нарушителей общественнаго покоя и… ихъ смирили. И стало снова въ Воровскомъ гнзд все тихо.
Воровское гнздо растетъ и украшается. Старецъ, явившійся Васьк въ сонномъ видніи, оказался великимъ стратегомъ: врядъ ли можно было выбрать другое, боле удобное мсто для хищническихъ подвиговъ. Вокругъ Воровского гнзда залегъ безмолвный, примитивный черноземъ, вся громадная сила этого чернозема проявлялась въ терпніи, съ которымъ переносилъ онъ самыя мучительныя операціи, совершаемыя надъ нимъ, какъ бы зло не потшались надъ нимъ, на каждую потху онъ отвчалъ тупой, безпрекословной покорностью, только изрдка, когда хищникъ уже слишкомъ глубоко запускалъ ножницы и вырывалъ кусокъ живого мяса, изъ груди этого чернозема вырывался глухой стонъ, замиравшій въ безотвтныхъ дебряхъ и пустыняхъ…
Къ числу условій, способствовавшихъ живучести закваски, положенной Васькой, Ванькой и Антошкой, и вліявшихъ на благолпіе Воровского гнзда, слдуетъ отнести, кром тупой покорности кругомъ залегшаго чернозема, и нкоторые другіе, такъ Воровское гнздо умстилось какъ разъ въ самомъ центр большихъ и малыхъ дорогъ, у его подножія рка ‘катитъ свои голубыя волны’. По этимъ большимъ и малымъ дорогамъ безконечной вереницей тянутся обозы, нагруженные всякимъ добромъ, голубыя волны несутъ на себ баржи, барки, расшивы, кладнушки, пароходы… Съ вышки стерегутъ хищники, нагруженные всякимъ добромъ, караваны, и зазываютъ ихъ къ себ ласковымъ словомъ.
IV.
Но если, благодаря многимъ условіямъ, сущность заклятія, положеннаго Васькой, Ванькой и Антошкой, сохранялась въ длинномъ ряду генерацій до нашихъ дней, то съ другой стороны равносильныя же условія заставляли обитателей Воровского гнзда измнять форму промысла. Глупая манера Васьки, Ваньки и Антошки грабить въ открытую была умстна въ ту пору, когда землю въ сплошную покрывали дебри и болота, по по мр изчезновенія лсовъ, осушенія болотъ, по мр успховъ цивилизаціи, породившей земскихъ ярыжекъ, капитанъ-исправниковъ, просто исправниковъ и т. д. топоръ и кистень оказывались все боле и боле опасными для тхъ, въ чьихъ рукахъ находились они. Представители цивилизующаго, смиряющаго начала имли тоже жадную, ненасытную утробу, они требовали себ львиной части.
По мр успховъ цивилизаціи на стогнахъ Воровского гнзда стали все чаще и чаще раздаваться страшные, нечеловческіе стоны. Это кнутъ училъ, что пришло новое время, что требуется измнить старыя формы. Молодецкій промыселъ Ваньки, Васьки и Антошки пересталъ обогащать ихъ потомковъ, отъ него толстли и благодушествовали только смирители и цивилизаторы. Приходилось или переходить въ ихъ лагерь или пріискивать для своихъ способностей боле безопасныя занятія.
За этимъ дло не стало: форма нашлась.
Переходъ отъ открытаго грабежа Васьки, Ванькя и Антошки къ мирному обдиранью совершился не вдругъ. Какъ каждое историческое явленіе, онъ долженъ былъ выдержать нсколько фазисовъ, на основной пластъ, заложенный Васькой, Ванькой и Антошкой налегли еще нсколько пластовъ, на почв которыхъ уже выросли т дятели, что будутъ героями моихъ послдующихъ фабулъ.
За періодомъ открытаго грабежа Васьки, Ваньки и Антошки и ихъ ближайшихъ потомковъ, слдовалъ грабежъ, соединенный съ мирными занятіями. Главная профессія маскировалась. Грабить начали подъ сурдинкой,— похвалялись грабежомъ, но меньше, не такъ откровенно, какъ похвалялись Васька, Ванька и Антошка. Мало-по-малу хищники усвоили даже себ благонамренность гражданъ. Мало и того: подливъ между собою все сущее на земл (одинъ взялъ глубину рчную, другой ндры земныя, третій лса дремучіе, четвертый тварь живую двуногую, пятый тварь живую четвероногую и т. д.), потомки Васьки, Ваньки и Антошки являли даже міру блистательные примры судей неумытыхъ, администраторовъ недремлющихъ.
Каждый домъ Воровского гнзда иметъ свою исторію, можетъ разсказать о своихъ обитателяхъ поучительную повсть, можетъ повдать о тяжкихъ грхахъ, заложенныхъ въ бутъ его…
Вс эти повсти не переслушаете, такъ много ихъ, такъ выслушайте т, что придутъ на мою старую, дряхлую память.
Поднимемъ сначала старые пласты, залегшіе тогда, когда не вымеръ еще въ насъ раэбойнически-размашистый духъ Васьки, Ваньки и Антошки, когда наши отцы слышали отъ отцевъ своихъ, какъ они выходили на большую дорогу и творили кровавыя дла, когда они могли еще наглядно учиться благородному искуству владть кистенемъ и ножомъ, хотя и не могли уже такъ часто и такъ откровенно примнять ихъ къ длу.
Вотъ грязно-длинныя, растянувшіеся на цлую версту хоромы. Мрачно, непривтливо смотрятъ он, на ихъ воротахъ висятъ тяжелые замчища, изъ подъ воротъ смотрятъ сердитые псы, только рано утромъ распахиваются ворота и какъ неутомимая прорва поглощаютъ тяжело-нагруженные воза. Восточная роскошь, грязь и подавленная нищета уживаются рядомъ въ этомъ громадномъ каземат. Хозяинъ непривтливыхъ хоромъ не знаетъ счета милліонамъ, находящимся въ его сундукахъ, не знаетъ всу добра въ своихъ сверху до низу нагруженныхъ анбарахъ. Порой, изрдка этотъ громадный казематъ заливается огнями, толпа жадныхъ паразитовъ валитъ къ непривтливымъ хоромамъ и словословитъ хозяина, бросающаго ей крупицы отъ своихъ щедротъ.
Теперь въ этомъ каземат совершается процессъ мирнаго грабежа, тяжесть его знаютъ только т, чьи нагруженные воза рано утромъ поглощаются ненасытной утробой.
Но было другое время, время еще удержавшееся въ моей старой памяти, когда на мст этихъ непривтливо-роскошныхъ хоромъ стояла мазанка, когда ненасытной утроб нечего еще было пожирать… Каждое утро, лишь только забрезжится заря, изъ скрипучей калитки мазанки, вылезала въ то время жидовски-плутовская физіономія и жадно, какъ ищейка, поднявъ носъ, тянула въ себя воздухъ. Тощая, поджарая фигура, истасканный синій армякъ, подпоясанный лоскутомъ, старая шапчонка, словомъ вс признаки ручались, что ‘Сидорка Лвша’ вчно останется Сидоркой, что онъ не пробьетъ себ дороги черезъ мелкое кулачество и грошевое надувательство… Но не то бы сказалъ человкъ, знакомый съ атмосферой Воровского гнзда, онъ сказалъ бы: въ атмосфер, гд каждый атомъ пропитанъ жаждой перегрызть ближнему глотку, гд завтомъ постановлено обдирать и обирать, люди съ подобными, мазурнически-смлыми глазами, какъ у Сидорки, съ такими энергично-умными физіономіями, какъ у Сидорки же Лвши, не погибаютъ, ихъ жизненный путь охраняетъ и направляетъ Васька, Ванька и Антошка.
Васька, Ванька и Антошка выручили Сидорку, превратили его въ именитаго гражданина, первогильдейскаго купчину, не бывалыхъ мануфактуръ совтника, различныхъ орденовъ кавалера, Сидора Захарьевича Левашева.
Тятинька Сидорки былъ козлищемъ очищенія за грхи многихъ и какъ козлище очищенія, попалъ въ сибирскія горнила. Младымъ и неразумнымъ оставшись посл родителя, принялся Сидорка за малый грабежъ: попадется мужичишка — надуетъ гд на грошъ, гд на полтину, попадется самъ — въ зашей получитъ. И стало отъ этихъ мелкихъ надувательствъ и отъ этихъ крупныхъ подзатрещинъ такъ тяжко Сидорк, что хоть вздыхать. Вокругъ Сидорки каменныя палаты росли какъ грибы, такіе же Сидорки превращались въ Сидоръ Иванычей и съ ногъ до головы окачивали его грязью, а онъ, Сидорка, все оставался Сидоркой, на его армячишк только прибавлялись лохмотья. Взмолился Сидорка къ тнямъ Васьки, Ваньки и Антошка и взмолился тмъ паче горячо, что подомъ жрала его супружница:
— Васька, Ванька и Антошка! заступники и покровители мои! Научите меня неразумнаго, что подлать, чтобъ хоромы соорудить, супружницу угомонить и себя превыше другихъ возвеличить?
Услыхалъ на этотъ призывъ Сидорка откуда-то издалече гласъ:
— Комерціей призаймись.
Взмолился за такимъ отвтомъ Сидорка пуще прежняго:
— О Васька, Ванька и Антошка! Радъ бы занятся, объегоривать въ коммерціи ближняго можно самымъ наилучшимъ образомъ, да капиталовъ на коммерцію не имю, оставилъ меня тятинька сиротинушкой, сиро…
Гласъ не далъ докончить Сидорк:
— Сидорка! неразумный Сидорка! неужели ты полагаешь, что для коммерціи капиталъ необходимъ? Взгляни на твоихъ собратій! ни одинъ изъ нихъ капиталовъ не имлъ, а капиталы пріобрлъ. Размысли, какъ совершается сіе…
Сидорка, по молодости, размыслить не могъ и стоялъ розиня ротъ. Гласъ за такую глупую позу выругалъ его крпкимъ словомъ, къ этому крпкому слову супружница прибавила свое, хотя не столь крпкое, но за то боле язвительное слово… Проняло отъ всего этого Сидорку до того, что онъ даже взрвелъ… Чтобы утшить Сидорку, гласъ произнесъ только три слова:
— Займись глупымъ ‘товаромъ!’
И, произнесши эти таинственныя слова, смолкъ, какъ бы струсивши.
Больше трехъ послднихъ словъ Сидорка никакъ не могъ добиться отъ Ваньки, Васьки и Антошки, напрасно онъ усугублялъ мольбы, тни оставалась безмолвными, нанрасно Смдорка поклялся привесть тля въ жертву Васьк, Вавьк и Антошк, тни продолжали безмолвствовать относительно значенія таинственнаго ‘товара’. Ихъ безмолвіе означало: догадывайся самъ, что слдуетъ чинить.
Сталъ ходить Сидорка черне тучи: загадка оставалась для него неразгаданной, голова только отъ напора едва не надтреснула.
Въ сумерки одного ‘прекраснаго дня’ въ скрипучую калитку мазанки Сидорки вошла какая-то подозрительная фигура. На самые глаза нахлобученная шапка, приподнятый у армяка воротникъ, которымъ фигура тщательно старалась прикрыть остальную часть физіономіи,— указывали, что фигура иметъ желаніе оставаться для всхъ ‘noblemasque.’ — Это желаніе въ особенности проявлялось въ ней въ тхъ мстахъ Воровского гнзда, которыя охранялись будкой городового: завидвъ эту будку, подозрительная фигура длала огромные крюки, чтобы обойдти Сциллу и Харибду. Сидорва съ женой ужинали въ то время, когда въ избу вошла подозрительная фигура. Помолившись большимъ раскольничьемъ крестомъ, гость низко поклонился хозяевамъ, хозяева пригласили его хлба-соли отвдать.
Гостю было лтъ сорокъ, худое, истомленное лицо все обросло широкой, окладистой бородой, подстриженные особымъ манеромъ, волосы низко падали на лобъ. Срые, перебгающіе съ одного предмета на другой глаза, говорили, что гостю не особенно покойно живется на божьемъ свт, что онъ волей не волей долженъ сторониться каждаго встрчнаго-поперечнаго.
Пока гость снималъ съ себя армякъ., усаживался за столъ, хозяева старались чутьемъ отгадать: что за птица, прилетвшая къ намъ, что за втеръ, занесшей эту птицу? но конечно чутьемъ они не отгадали ничего. На этотъ безмолвный вопросъ не давалъ отвту и гость: все вниманіе его было поглощено огромной чашкой щей. Видно было, что онъ давно не видалъ передъ собой такой благодати.
Сидорка исполнилъ приказаніе гостя, жена отправилась въ сни ждать конца бесды, гость тщательно притворилъ за ней дверь,— жен оставалось только пожираться неудовлетвореннымъ любопытствомъ и злостью.
— Родитель благословеніе теб прислалъ, поклонъ.
Левша съежился отъ страха, когда услыхалъ объ отцовскомъ благословенія, онъ понялъ, изъ какихъ далекихъ странъ явился къ нему гость, почему тагъ безпокойно бгаютъ его срые глаза.
— Ты не пугайся, чай теперича ночь, — никто не видалъ, какъ къ теб я шелъ.
Успокоенія дйствовали на Левшу весьма слабо: онъ посылалъ ко всмъ нелегкимъ и родительское благословеніе и гостя, принесшаго это благословеніе.
— На вотъ, родитель грамоту къ теб шлетъ.
Гость вытащилъ изъ за пазухи грамоту, въ ней, кром новыхъ родительскихъ благословеній, навки нерушимыхъ и пожеланій счастія, какъ въ сей, такъ и въ будущей жизни, значилось, что гость человкъ хорошій, надежный, что на него положиться можно, какъ на каменную стну, что онъ, коли будетъ совтовать что, такъ слдуетъ исполнять его совты.
Бесда между Левшой и гостемъ шла долго, часа два. Гость остался ночевать у Левши. Гостю спалось крпко: измученный дальнымъ путемъ, холодомъ и голодомъ, онъ забылъ объ опасности ему угрожающей, о возможности снова пріобщиться той жизни, откуда ему только-что удалось вырваться, и захраплъ тотчасъ же, какъ только его разбитое тло растянулось на горячей печк. Но за то плохо спалось хозяину: дло было въ первой, разъ восемь выходилъ Левша на улицу, прислушивался, нейдутъ ли незваные гости за нимъ и за пріютившимся странникомъ. Посл Левш грезились: то милліонная, привольная жизнь, роскошныя палаты, пиры и банкеты, то торговая площадь, нмая толпа, кобыла, палачъ… Холодный потъ обливалъ Левшу, какъ съумасшедшій вскакивалъ онъ съ лавки и чутко прислушивался… Страхъ оказывался напраснымъ: въ глубокой тишин раздавался только храпъ гостя.
Гость, принесшій Левш родительское благословеніе, былъ никто иной, какъ бгло-каторжный Семенъ Лаврентьевъ Устюжновъ, по происхожденію — изъ крестьянъ волости Городецкой, торговаго села Вязовый Ключъ.
По обыкновенію рано утромъ Левша вышелъ на свой обычный промыселъ — кулачество, но кулачество на этотъ разъ плохо спорилось у него: Левша не привелъ ни одинъ возъ на дворъ своего патрона Никиты Ивановича Постнова, даже собратія Левши, не отличавшаяся особенной наблюдательностью, замтила, что вчно бойкій, прозженый Левша, что-то не по себ: обычныя прибаутки не сыпались у него,— мужланы, не надутые, уходили изъ подъ рукъ. Собратія, по обыкновенію, объяснила подобное явленіе пьянствомъ вчерашнимъ, Левша же заявилъ, что ему что-то неможится, ломаетъ его.
Въ тотъ же вечеръ на подвалк мазанки Левши, около трубы, кипла спшная работа: устроивалось, хоть и не особенно комфортабельное, но за то укромное мстечко. Кому въ домекъ придетъ шарить и искать на подвалк, когда и въ изб хоть шаромъ покати, все пусто?
Въ этой конур цлый день лежалъ Устюжновъ, только вечеромъ, когда въ Козьей улиц,— гд помщалась мазанка Левши не слыхать было голоса человческаго, вылзалъ оттуда бгло-каторжный и расправлялъ свои наболвшія отъ всякихъ невзгодъ, битыя кости.
Посл ужина бгло-каторжный держалъ къ своему хозяину такія рчи:
— Ты полагаешь трудомъ капиталы наживать? А гд ты видалъ это на божьемъ свт? Порасказать теб, какимъ такимъ манеромъ богатства ваши наживаются,— такъ подивишься ты не мало. Ни единой, я теб скажу, денежки у вашихъ первогильдющихъ купцовъ нтъ, чтобы сиротской слезой облита не была, чтобы тяжкимъ грхомъ не была пригвождена. Кто хозяина обокралъ, — кто друга милаго съ камнемъ въ воду по вод пустилъ, кто магазеи свои сжегъ,— оттуда ихъ и богатство пошло. Что насъ кнутьями били,— а ихъ но головк гладили,— что насъ въ каторг морятъ, а ихъ тлеса въ довольств пребываютъ, такъ все это ни изъ за чего другого,— окромя счастья. Намъ, значитъ, такая линія вышла, — а имъ иная. Пущай вотъ ты: какъ собака день-то деньской маешься, а капиталовъ много ли нажилъ? Куры, гляди, не клюютъ, собаки не жрутъ. Столь ихъ много.
— Капиталы у насъ, Семенъ Лаврентьевичъ, знатные: нон шь, а завтра, что въ ротъ положатъ — не вдаешь. Знамо хуже нищихъ живемъ,— ввернула жена Левши.
— Страшно больно, Семенъ Лаврентьевичъ…
— Чего страшно-то? У васъ Кузьна Федорычъ что на наесть первый человкъ,— а пущай онъ попу на духу скажетъ, какимъ путемъ-дорогой въ люди вышелъ. Глянь и не скажетъ, языкъ прикуситъ. Потому знаетъ, что за людскую-то кровь къ отвту тянутъ, на кобылк прокатиться заставятъ. Поспроси и у Николая Дмитріевича: какіе такіе онъ постоялые двора у Груздева перекрестка держалъ и какимъ такимъ манеромъ богатющіе купцы, съ дорожки сбившись, въ гости къ нему зазжали! Тожъ не скажетъ, а еще пуще нмота на него нападетъ, коли ты ему отъ Оньки поклонъ принесешь и повдаешь, что тотъ самый Онька на цпи теперича сидитъ,— а коли только вырвется, такъ тою же самой минуточкой къ нему въ гости придетъ, о здоровьи его навдаться. Такъ вотъ, другъ сердечный, можетъ и страшно имъ, а все живутъ припваючи и почета себ всякаго видятъ не мало…
Посвящая въ біографіи мстныхъ представителей денежной аристократіи, Устюжновъ имлъ въ виду одну цль: сломить, посредствомъ представленія блестящей перспективы, трусость Левши. Левша нуженъ былъ бгло-каторжному: во первыхъ, какъ парень умный, смтливый, въ коммерціи обращающійся,— а во вторыхъ та спеціальность, которой посвятилъ себя Устюжновъ съ младыхъ лтъ и которая привела его уже на кобылу и въ каторгу, хотя и приноситъ, въ случа удачи, сочные плоды, но для возрастанія и собиранія сихъ плодовъ потребно общество, соединенныя усилія многихъ лицъ. Въ конц концовъ Устюжновъ конечно достигъ своей цли: трусъ уступилъ.
Успху искушенія много помогла жена Левши.
Однажды рчь бгло-каторжнаго, подкрпляемая боле или мене поучительными примрами, взятыми изъ ближайшей дйствительности, лилась обаятельне, краснорчиве всхъ предыдущихъ разовъ… Низко опустивъ голову, сидлъ Левша и молча слушалъ эту рчь: Левша тяжело дышалъ, въ голов его разршался окончательно вопросъ: быть или не быть.
— Чего ты, какъ пентюхъ сидишь. Вотъ господь богъ наградилъ муженькомъ. Чмъ бы теб въ ножки кланяться Семену Лаврентьевичу, да Богу за него молиться, а ты еще рыло воротишь. Баба,— прямая баба!— Голо…
Левша всталъ, глаза его горли, въ голос звучала твердая, металическая нота:
— Язычекъ, Дарья Никифоровна, прикусить извольте, — а не то…
Левша взглянулъ на жену такимъ образомъ, что у той моментально ‘прилипъ языкъ къ гортани.’
— Разводить бобы, Семенъ Лаврентьичъ, больше нечего. Если на кобыл сдыхать, такъ сдохнуть съумешь. Вотъ, значитъ, рука моя: пойдемъ теперича, куда Богъ велятъ, да судьба занесетъ…
‘Сердце вщунъ’ — говорятъ, но ничего дурного не вщало бгло-каторжному сердце его въ тотъ моментъ, когда онъ жалъ руку новаго сотоварища.
А между тмъ этотъ моментъ былъ многознаменательнымъ для обоихъ: на денежномъ рынк восходила новая, блестящая звзда, въ списк жизней — надъ одной, много извдавшей жизнью, ставился лишній, кровавый крестъ.
V.
Вліяніе вншнихъ условій на складъ и развитіе личности непреоборимо. Въ этихъ вншнихъ вліяніяхъ вся ель настоящая и будущаго, вся закваска человческой дятельности. При большей или меньшей тщательности изслдованія, это можно усмотрть въ каждомъ человк, — но едва ли въ комъ либо могущество вншнихъ условій отражалось такъ полно, такъ рзко, какъ за бгло-каторжномъ Семен Лаврентьевич Устюжнов.
Если бы судьба холила и леляла Устюжнова, если бы она покрыла его путь розами, наконецъ если бы Устюжновъ росъ въ той сред, гд, если не процвтаютъ ‘благородныя искуства’, то по крайней мр знаютъ о существованіи ихъ, въ такомъ случа изъ впечатлительно-талантливой натуры Устюжнова выработался бы замчательный художникъ, или по крайней мр замчательный пьяница (извстно, что вс наши боле или мене выдававшіеся художники въ конц концовъ спивались съ кругу), но холить и лелять Устюжнова охотниковъ не находилось, (рода, родившая Устюжнова, хотя и имла характерный взглядъ на нкоторыя явленія политической эконономіи, но о художествахъ, за исключеніемъ искуства гравированія съ своеобразнымъ примненіемъ его, понятія не имла,— а потому изъ Устюжнова выработался великій мастеръ по части фабрикаціи государственныхъ кредитныхъ билетовъ.
Среда, въ которой родился и выросъ Устюжновъ, имла на эту фабрикацію самобытной взглядъ: она смотрла на нее, какъ на всякую другую фабрикацію, — какъ на выдлку свчей, мыла, ковровъ и т. д. Каторга пугала и удивляла его, удивляла потому, что въ мозгахъ этой среды никакъ не могло совмститься понятіе о кредитной фабрикаціи, какъ о преступленіи. ‘За что насъ бьютъ?’ спрашивали представители этой среды. И почему если бьютъ насъ, не бьютъ нашихъ сосдей: они валянки длаютъ. Вдь бьютъ за вредъ: если я кому голову оторвалъ, такъ бей меня, голова на то отъ Бога дана, чтобы беречь ее. Сорвалъ я ее, значитъ, согршилъ, а за грхи и на томъ свт не милуютъ Кому-жъ я тутъ пакость какую строю?’
Благодаря своеобразному взгляду на фабрикацію благородныхъ ‘бумажекъ’, взгляду, глубоко укоренившемуся, авторитетному, искуство выдлки кредитокъ передавалось въ той сред, гд родился Устюжновъ, отъ дда къ отцу, отъ отца къ сыну, какъ и всякое искуство, исторически-возросшее на извстной почв Село Вязовые Ключи гнушалось черной мужицкой работы, вс ихъ лучшія силы шли на тонкія искуства.
Устюжновъ росъ бобылемъ, у одного изъ самыхъ матерйшихъ фабрикантовъ. Съ дтства онъ заявилъ особую склонность къ искустванъ: прихвативши воровскимъ манеромъ листъ бумаги, изображалъ на немъ плоды дтской фантазіи въ вид несуразныхъ физіономій, зврей и т. д. Лпилъ изъ глины фигуры, слпилъ даже скрипку и выучился пилить за ней. Пестунъ Устюжнова, замтивъ въ будущемъ каторжник художественныя наклонности, остановился на немъ, какъ за помощник и продолжател благороднаго искуства. Съ этой цлью онъ отвезъ мальчика въ городъ учиться къ граверу.
Въ продолженіи какихъ нибудь двухъ, трехъ лтъ мальчикъ далеко превзошелъ своего учителя: онъ дошелъ до такой художественной тонкости въ работ, о которой учителю и не грезилось. Въ город же Устюжновъ встртился съ спившимся съ кругу живописцемъ, который съ своей стороны передалъ ему тайны своего искуства. Глядя на мастерство своего прозелита, живописецъ часто пророчески говаривалъ:
— И помяни ты мое слово, Семенъ: родился ты въ Вязовомъ Ключ,— а потому быть твоей головушк на каторг.
Пятнадцати лтъ пестунъ взялъ Устюжнова домой, повдалъ ему тайну своего промысла потребовалъ доказательствъ, что денежки за воспитаніе тратились не даромъ. Пестунъ отдалъ пятирублевую настоящую бумажку, доски и заказалъ Устюжнову приготовить наилучшимъ образомъ новое дтище въ громадной семь россійскихъ фальшивыхъ кредитокъ.
Соблазнить Устюжнова на такое дло не требовалось усилій, повторяю, Устюжновъ родился въ такой сред, гд на выдлку кредитныхъ билетовъ смотрли, какъ на всякій другой промыселъ и гд мысль о преступности этого промысла не закрадывалась ни въ чью голову.
Устюжновъ не ударилъ себя лицомъ въ грязь: три недли сидлъ онъ дни и ночи за работой, всю свою художественную душу вложилъ въ нее и исполнилъ заказъ съ такимъ совершенствомъ, что даже матерый пестунъ, самъ не плохой работникъ, пришелъ въ умиленіе.
Слава Устюжнова съ этого дня упрочилась, судьба же его окончательно намтилась.
Великій художникъ по части гравированіи, Устюжновъ былъ плохой практикъ: его мастерствомъ составлялись огромныя состоянія,— длами его рукъ въ нашей коммерціи выдвигались новыя свтила,— онъ же до тридцати лтъ оставался простымъ рабочимъ,— а въ тридцать лтъ былъ битъ плетьми и сосланъ за свое художничество въ каторжную работу.
Пестунъ Устюжнова умеръ, не успвъ вполн воспользоваться искуствомъ своего воспитанника, впродолженіи года, съ того времени, когда изъ рукъ Устюжвова вышло первое издліе, по день смерти воспитателя, Устюжновъ не могъ дать своей мастерской слишкомъ широкихъ размровъ уже потому, что былъ слишкомъ добросовстный художникъ. Доказавъ за опыт, что механическая часть работы его совершенна, Устюжновъ хотлъ довести до такого же совершенства и химическую. Не смотря на то, что фабрикація фальшивыхъ кредитныхъ билетовъ совершается у васъ едва ли не съ того самаго дня, когда явился на божій свтъ первый дйствительный кредитный билетъ,— слдовательно давность существованія могла бы повидимому ручаться за нкоторое совершенство въ издліяхъ, но на самомъ дл,— внутреннія достоинства продукта крайне низки. Причины этого явленія заключаются въ низкомъ уровн образованія тхъ работниковъ, въ рукахъ которыхъ находится фабрикація фальшивыхъ кредитныхъ билетовъ. Большинство фабрикантовъ принадлежитъ къ крестьянскому сословію, почти вс они полуграмотны и не имютъ ни малйшаго понятія о химическихъ реактивахъ. Искуство выдлки переходить по завту отъ отца къ сыну. Новйшихъ открытій въ наук къ производству, по незнанію этихъ открытій, не прилагается: какъ выдлывалъ отецъ, такъ выдлываетъ и сынъ. Вся лабораторія фабриканта ограничивается тремя, четырьмя пузырьками съ олифой, чернилами, синькой и т. д. вся механическая часть фабрики въ двухъ трехъ мдныхъ доскахъ, камн, циркул и въ самомъ грубомъ пресс. При столь первобытныхъ орудіяхъ, при неблагопріятности условій выдлки (постоянство опасности, не позволяющей вообще углубиться работнику въ механизмъ производства, низкій уровень образованія работника и т. д.) надо еще удивляться своего рода талантливости русскаго человка, ухитряющаго изъ подземныхъ норъ наполнять рынокъ такимъ ‘товаромъ’ (такъ зовутся фальшивые кредитные билеты), какой онъ постоянно производилъ и производитъ.
И такъ Устюжнову надо было доходить до всего своимъ умомъ: пестунъ, кром указанія профессіи, собственно говоря, ничего ему не далъ, точно также мало дали ему и сотоварищи по искуству. Устюжновъ негодовалъ и удивлялся: негодовалъ на то, что столь неумлые, необразованные люди захватили въ свои руки такое тонкое, требующее извстной степени художественнаго развитія искуства, — удивлялся же тому, что издлія этихъ грубыхъ, заскорузлыхъ рукъ находятъ себ такой радушный, такой безпрепятственный пріемъ. Удивляться конечно тутъ было нечему: девять десятыхъ продукта помщается и истребляется тмъ сермяжнымъ міромъ, которому достаточно видть красный цвтъ и орла, чтобы придать этимъ признакамъ священное значеніе и отдать за нихъ годовую работу, но повторяю, Устюжновъ былъ художественная натура, его возмущала стоимость произведеній, неимющихъ никакой стоимости и дерзость производителей, осмливающихся, не имя за собой никакихъ, кром голоднаго желудка, данныхъ, работать надъ этими произведеніями.
Это было безкорыстное негодованіе художника.
Посл кропотливой, усидчивой, напряженной работы Устюжновъ достигъ своей цля: его издлія, его ‘товаръ’ доведены были до возможнаго совершенства.
Собственно рабочіе, т. е. людъ голодный, подчиняваются везд общимъ экономическимъ условіямъ. Такъ и здсь: рабочему дается кусокъ хлба и въ перспектив каторга, — торговцу его издліями, если не первому, то по крайней мр второму, производящему торговлю въ обширныхъ размрахъ — сотни тысячъ, милліоны, приволье, очаровательная молодость и многоуважаемая старость.
Въ простот сердечной Устюжновъ и не подозрвалъ той почетной извстности, которой пользуются его издлія. Капиталисты, его эксплоатировавшіе, были народъ дошлый, они знали, что гордость несовмстна съ ролью рабочаго, что гордый рабочій перестаетъ быть вьючнымъ животнымъ, на которое можно валить какую угодно тяжесть, что это животное подчасъ, возгордившись цной придаваемой ему, можетъ и лягнуть благодтельнаго хозяина. Вслдствіе этого, капиталисты, выплачивая копйки за художественныя произведенія Устюжнова, относились къ нимъ съ такимъ же презрніемъ, какъ относились они къ грубымъ, дтски-несуразнымъ издліямъ другихъ производителей. Изъ ста штукъ произведеній Устюжнова въ бракъ, за самую низкую пну, шла большая половина. Подобное поведеніе торговцевъ доставляло Устюжнову мучительныя минуты: въ немъ опять-таки говорила не жадность, но оскорбляемое самолюбіе художника, горькое сознаніе своей безталантливости.
А между тмъ, въ то самое время, когда Устюжновъ, не выходя изъ трущобъ и подземелій, надсаживалъ грудь за работой, страдалъ, какъ художникъ, трепеталъ за свою спину,— достаточно было сказать на томъ темномъ рынк, гд находятъ себ первоначальное обращеніе фальшивыя кредитки (не какъ деньги,— а какъ товаръ) что это ‘товаръ’ — ‘Устюжновскій’ чтобы не знать покоя отъ жадныхъ покупателей.
Уже во вторыхъ рукахъ стоимость ‘товара’ Устюжнова равнялась половинной цн дйствительныхъ денегъ. Это цна огромная.
Устюжновскимъ товаромъ надувалась не только масса, но и спеціалисты по этой части, казначейскія доки, заполучивъ въ свои руки одно изъ произведеній Устюжвова, обыкновенно долго разсматривали его, чтобы составить себ понятіе о томъ, что это такое,— дйствительность или контрафакція. Часто они приходили къ положительному заключенію, т. е. что это дйствительность, при отрицательномъ не вывод, они относились къ произведенію съ какимъ-то удивленіемъ и почтеніемъ и, покачивая головами, говаривали:
— Ну, мастеръ, мастеръ. Ахъ, дуй его горой какую штуку сработалъ! Меня даже чуть чуть не провелъ. Сотни тысячъ черезъ мои руки прошло,— кажется, знаю толкъ. Золотыя же руки эту штуку работали. О, чтобъ ему нелегкая…
Кром ‘золотыхъ рукъ’ Устимовъ имлъ вс золотыя качества рабочаго: въ жизнь свою онъ не позволилъ себ никого ‘обидть дурнымъ словомъ’, этого мало, — работалъ сколько угодно, обмануть на копйку — считалъ страшнымъ грхомъ.
Вслдствіе этихъ свойствъ и громаднйшихъ барышей торговцы насли на Устюжнова съ той ненасытной жаждой пріобртенія и выгоды, съ которой умютъ только насаживаться паразиты на рабочую силу. Піявки не давали покоя Устюжнову ни днемъ, ни ночью, ‘работай, работай и работай’ — только и было словъ у нихъ, если усталая лошадь падала въ изнеможеніи, ее хлестали возможностью доноса и каторги, она поднималось на ноги и снова везла…
Рдкіе перерывы въ работ Устюжновъ посвящалъ странствованіямъ по святымъ мстамъ. Онъ былъ большой богомолъ и мистикъ. Любимые свои храмы онъ иногда украшалъ произведеніями своей кисти. Устюжновъ не забылъ уроки пьянаго наставника по части живописи.
Простые рабочіе въ фабрикаціи кредитныхъ билетовъ весьма рдко избгаютъ навязанія, рано или поздно они попадаются, боле блестящая перспектива лежитъ вередъ тми, кто (особенно въ большихъ размрахъ) пользуется трудами ихъ рукъ. Обыкновенно послдніе-то, устроившись въ достаточной степени комфортабельно, получавъ возможность дальнйшаго ожирнія и обогащенія путемъ уже совершенно безопаснымъ, выдаютъ рабочихъ головой сами, въ вид козлищъ очищенія. Иногда впрочемъ они отдлываются отъ рабочихъ и инымъ путемъ.
Общая участь постигла и Устюжнова: въ тридцать лтъ онъ былъ битъ плетьми и сосланъ въ каторгу. Въ каторг Устюжновъ познакомился съ отцемъ Левши.
Черезъ восемь лтъ Устюжновъ бжалъ изъ каторги. Устюжновъ былъ женатъ.
VI.
Есть на Руси мстности, гд и теперь еще за десятину даютъ немногимъ боле полтины, въ мое же старое время земля въ этихъ мстностяхъ отдавалась чуть недаромъ, только бери, батюшка. Но и на таковое едва не даровое пріобртеніе охотниковъ находилось немного. Что подлаешь съ землей, когда она сплошь, на сотни верстъ, покрыта лсомъ. Правда, что въ сердцевину этихъ двственныхъ лсовъ не проникала еще человческая нога, стукъ топора не раздавался тамъ, правда, что въ этой нетронутой благодати каждое дерево сажень въ обхват, что при другихъ условіяхъ, изъ этой благодати можно было бы извлечь милліоны, но такъ какъ этихъ-то условій и не хватаетъ у насъ, то безконечные лса и остаются въ своей первобытной частот, такими, какими создала ихъ мать-природа.
И донын въ этихъ безконечныхъ лсахъ наши Христофоры Колумбы — исправники и становые открываютъ иногда Америки, волею судьбы буря занесетъ утлый челнъ цивилизаторовъ-смирителей въ море этихъ лсовъ и вдругъ окажется, что открылся новый поселокъ, и что этотъ поселокъ основали люди, гонимые изъ общества тяжелой долей. Цивилизаторовъ за такія открытія награждаютъ, вновь же открытыхъ людей присоединяютъ, несмотря на ихъ глубокую скорбь, къ образованному міру и заносятъ въ ревизскія сказки.
Нсколько тысячъ десятинъ этихъ незатронутыхъ никакими вяніями лсовъ, принадлежали купцу Никит Ивановичу Постнову: на нихъ-то Левша, согласившись быть неизмннымъ товарищемъ Устюжнова въ опасномъ промысл, — и обратилъ свои взоры.
Фабрикація фальшивыхъ билетовъ производится (особенно въ тхъ случаяхъ, когда ей не даютъ обширныхъ размровъ) просто, въ деревняхъ, въ какой нибудь бан, на погребиц, въ свтелк, такъ что неизвстно, чему слдуетъ боле удивляться, смлости ли производителей, или близорукости тхъ, кому знать и вдать надлежитъ, что творится на земл россійской, Левша и Устюжновъ поршили, что такой откровенно-первобытный способъ производства по меньшей мр неудобенъ…
Левша, разъ пустившись на опасную игру, хотлъ чтобы игра по крайней мр стоила свчъ. Онъ былъ слишкомъ уменъ на то, чтобы не довольствоваться грошами тамъ, гд на карту ставится голова. Промыселъ кулачества, мелкаго мазурничества только не давалъ ему возможности умирать съ голоду, но за то занимаясь имъ онъ ничмъ и не рисковалъ, переходя же въ лагерь, если не выдлывателей, то распространителей фальшивыхъ билетовъ, онъ рисковалъ жизнію. Новое занятіе требовало крайней осторожности: задумавъ привести въ исполненіе мысль, ведававшую ему покоя — разбогатть,— Левша долженъ былъ осуществлять эту мысль медленно, шагъ за шагомъ. Чтобы не указать источниковъ откуда притекаетъ къ нему богатство, Левша долженъ былъ иначе обставить свою жизнь: сбывая въ недлю по пятирублевой ассигнаціи скоро неразбогатешь. Левш слдовало найдти маску, благовидныя занятія, прикрываясь которыми, сбытъ фальшивыхъ кредитокъ не встрчалъ бы ни сучка, ни задоринки. Все это требовало расширенія круга дятельности, пріисканія надежныхъ людей. Надежнаго человка конечно всегда можно было найдти, ко этому надежному человку нужно было позволить осязать соблазнительную приманку, только вроятность успха можетъ привлечь къ такому длу не голытьбу, отъ которой проку мало, но человка съ всомъ, желающаго сдлаться еще боле увсистымъ. Такому человку слдуетъ указать, что въ пользу успха говорятъ вс шансы. На все это требуется время.
Устюжновъ бжалъ съ каторги, онъ былъ вычеркнутъ изъ списка живыхъ людей, онъ превратился въ ночную птицу и притомъ птицу на каждомъ шагу гонимую, преслдуемую. Лицо Устюжнова обросло въ достаточной степени густой бородой, волосы на голов падали низко на лобъ, рука, сводившая клеймы каторжнаго, обладала порядочнымъ умньемъ по этой части, но, тмъ не мене, намтавшійся глазъ могъ всегда по блымъ, едва замтнымъ рубцамъ отгадать, откуда явилась личность, помченная этими рубцами. Бжавъ изъ каторги Устюжновъ конечно и не помышлялъ о томъ, чтобы снова пріобщиться къ извергнувшему его обществу, но онъ не затмъ и бжалъ, не затмъ переносилъ голодъ и холодъ, не затмъ едва не погибъ подъ пулей бурята, чтобы тотчасъ же пройдтись по старой дорог, къ старой тачк и кандаламъ. Устюжнову, чтобы обставить свою проклятую жизнь по возможности безопасно, требовалось укромное мстечко, мстечко, куда не проникалъ бы, куда и незачмъ было бы проникать, цивилизаторскому глазу.
Вслдствіе этихъ-то соображеній какъ Устюжновъ, такъ и Левша, оба остановились на постниковскяхъ лсахъ. Лучшаго выбора они не могли и сдлать, въ этой благодатной глуши можно было выстроить цлую фабрику и работать на ней тысячью руками, не выправляя никакихъ свидтельствъ.
Случай помогъ Левш и Устюжнову.
Постнову потребовался сторожъ, какую пользу могъ привести этотъ сторожъ, и какими соображеніями о необходимости его руководствовался Постновъ, неизвстно, но только мсто его, недля черезъ три посл перваго явленія въ мазанк Левши, занялъ бгло-каторжный.
VII.
Снабженный подробными инструкціями, по части пріобртенія необходимйшихъ для производства матеріаловъ, скрылся изъ Воровского Гнзда Левша. Просвщеніе проникло въ Воровское Гнздо настолько, что добыть эти матеріалы можно было и на мст, но будущіе фабриканты желали вести дло тонко, хитро, не возбуждая ни въ комъ подозрнія, Левша покупалъ до сихъ поръ только овесъ, муку, горохъ, съ какой же стати ему вдругъ, ни съ того ни съ другого понадобились литографическіе камни, краски и т. п.? Явно, что онъ затваетъ нчто неподходящее? Такого рода вопросъ могъ запасть въ голову случайно подвергнувшейся ищейки и не остаться однимъ только неразршеннымъ вопросомъ, отвтъ же на него будущимъ фабрикантамъ былъ извстенъ очень хорошо.
Канура въ мазанк опустла.
Черезъ три недля посл того, какъ опустла эта конура, изъ села Вязового Ключа изчезла неизвстно куда крестьянка Вязоваго Ключа Наталья Петрова Устюжнова съ малолтнимъ сыномъ. Міръ даже и не подивился такому изчезновенію изъ среды своей живого человка, онъ подобныя явленія привыкъ видть если не каждый день, то, во всякомъ случа, каждый мсяцъ: живетъ, живетъ себ человкъ, а потомъ вдругъ какъ въ воду и канетъ, въ иной разъ о немъ такъ и не услышишь, въ иной же разъ лтъ черезъ десять власть тянетъ къ себ: смотрите-де люди добрые на эту шельму, прозываетъ она себя Фенькой-Придорожницей, клянется-божится, что родилась въ сосновомъ бору, что крещена странникомъ прохожимъ въ ключевой вод, правду ли она мн, судь праведному, показываетъ? Смотритъ міръ и видитъ, что Фенька Придорожница и есть та самая Аграфена Карпова, которую подомъ ла мужнина семья, надъ которой супругъ не зналъ какъ натшить свою властелинскую душеньку и которая, скрываючись отъ распрекраснйшаго житья, канула въ воду.
Непроходимый ‘кузьминскій боръ’ оживился присутствіемъ живыхъ, двуногихъ существъ. Въ самой сердцевин его застучалъ топоръ, выше его верхушекъ поднималась порой тонкая струйка дыма. Впрочемъ, какъ оказалось, эта двственная Америка уже и прежде посщалась мореплавателями. Отыскивая мсто для своего поселка, бгло-каторжный наткнулся на пустую избу. Одни признаки запустнія говорили, что она давно оставлена своими обитателями, другіе, что ея обитатели были люди, спасавшіе свои религіозныя убжденія въ глубин нетронутыхъ лсовъ. Какъ видно и этимъ изчезнувшимъ уже людямъ приходилось тяжко на божьемъ свт: такое захолустье могъ отыскать и избрать для своего жилья или тотъ, кому грозитъ каторга, или тотъ, кто уносилъ свои ноги изъ каторги.
Устюжнову слдовало только принаровить насиженное мсто къ новому житью. Устроивъ жилье настолько удобно, что въ немъ не предстояло возможности замерзнуть, Устюжновъ принялся за устройство мастерской.
Саженяхъ въ семидесяти отъ избы находился глубокій, весь покрытый сплошнымъ лсомъ оврагъ, на дн оврага бжалъ ключъ. Пробраться на дно оврага сквозь сплошную стну лса и кустарника не было никакой возможности, туда вела одна только узенькая, чуть замтная тропинка, проложенная прежними обитателями. Самый намтавшійся полицейскій глазъ не могъ бы открыть этой тропинки. На дн оврага стояла баня и амбаръ. Прежніе обитатели какъ видно были птицы пуганныя, они и въ захолусть ухитрились отыскать новое захолустье. Лучше мста, какъ эта баня, для устройства мастерской найдти было невозможно: вс шансы говорили за долговременное процвтаніе этой мастерской.
Къ бгло-каторжному прибыла обнищалая, голодная семья. Въ тни лсовъ непроходимаго лса раздался ребяческій голосъ, скоро раздалась же тамъ надъ новымъ гостемъ въ божьемъ міру тихая, колыбельная псня. Это былъ пожалуй идилически-счастливый уголъ: бгло-каторжный конечно больше чмъ кто либо могъ оцнить безопасность убжища, ласки женщины, смхъ своего ребенка, жену бгло-каторжнаго не терзалъ безжалостный міръ попреками, позоромъ ея мужа, этотъ же позоръ не доставлялъ пинковъ ея ребенку. Вокругъ бгло-каторжной семьи лежала безмолвная, пустыня,— впродолженіи длинныхъ годовъ она видла одного только Левшу, эта была единственная связь ихъ съ живымъ міромъ, но она, какъ помченная проклятіемъ, и не помышляла никогда, чтобы люди, забывъ прошлое, приняли ее снова въ свою среду.
Устроивъ свою семью, Устюжновъ отправился въ Воровское Гнздо. Левша вернулся изъ командировки (исполнивъ ее съ полнымъ раченіемъ) и ждалъ съ нетерпніемъ встей изъ кузьминскихъ лсовъ. Матеріалы повезли вмст. Левша, осмотрвъ мстность и жилише Устюжнова, остался вполн доволенъ: вс шансы говорили въ пользу безопасности и продолжительности производства…
Разгорлись глаза у Левши отъ одного только представленія будущей перспективы:
— Заживемъ мы съ тобой, Семенъ Лаврентьевичъ, такимъ манеромъ, что страсть. Кто-ста первющіе нон купцы? Мы-ста. Кому почетъ, въ поясъ поклонъ отъ всхъ? Намъ-ста. Кто пиры задаетъ? Мы-ста.
— Не мы-ста только. Спта моя псенка въ сибирскихъ рудникахъ. Ты вотъ, какъ моими-то руками, богатство нагребешь, а мн здсь сдыхать приведется, семью-то по крайности не брось, вспоминаючи меня, ее пригрй.
Поклялся Левша и на томъ.
Почему-то тяжко вздохнулось при этой клятв жен бгло-каторжнаго, нестерпимой болью сжалось ея сердце.
VIII.
Сибирская тачка омозолила руки Устюжнова, посл лома непривычно было приниматься за тонкій рзецъ. Устюжновъ просиживалъ дни и ночи надъ мдной доской, въ немъ проснулся прежній, самолюбивый художникъ, но первые опыты выходили неудачны: буквы лзли вправо и лво, одна больше другой, ‘рококло’ рзалось грубо, аляповато. Другой, зная легкость сбыта фальшивыхъ кредитокъ, удовлетворился бы и подобными издліями, но Устюжновъ бросалъ съ негодованіемъ одну доску, и принимался за другуй. Порой онъ плакалъ со злости, какъ плачетъ ребенокъ, сознающій свое безсиліе. Левша понукалъ Устюжнова, какъ можно скоре доставить ему ‘товаръ’, но бгло-каторжный художникъ оставался глухъ къ этимъ понуканьямъ: Левша ругался, клялся, что онъ броситъ бгло-каторжнаго, но и на эти угрозы бгло-каторжный оставался непреклоннымъ: для него было всего дороже удовлетвореніе художественнаго самолюбія.
Три мсяца прошло. Устюжновъ, благодаря безсоннымъ ночамъ и тонкости работы, едва не ослпъ. Наконецъ онъ достигъ своей цли: въ его рукахъ находилось доказательство, что прежній Устюжновъ не умеръ. Послдняя буква была вырзана, освтивъ ‘маканцемъ’ ярко блествшую мдную доску, бгло-каторжный любовался ей такъ, какъ мать любуется любимымъ ребенкомъ. Устюжновъ былъ самый строгій критикъ своихъ произведеній, онъ до тонкости разбиралъ ихъ и оцнивалъ сообразно дйствительной стоимости. На этотъ разъ произведеніе вышло достойно своего производителя, Устюжновъ остался имъ вполн доволенъ.
За все послднее время семья едва на нсколько минутъ въ день видла Устюжвова: онъ являлся только къ обду и то мрачный, раздражительный, нелюдимый, кром да, да нтъ жена не слыхала отъ мужа другихъ словъ, о существованіи ребенка Устюжновъ какъ будто забылъ, взявши кусокъ хлба Устюжновъ на весь остальной день и на всю ночь скрывался въ своей нор.
Покончивъ съ первымъ удачнымъ образцомъ Устюжновъ вздохнулъ такъ, какъ умютъ и могутъ вздыхать только люди, у которыхъ свалилась съ плечъ тяжелая обуза, тяжелое горе. По громкой псни, впервые раздавшейся изъ глубины оврага, семья могла заключить, что идетъ не грозная, нахмуренная туча, услыхавъ ее, ребенокъ бросился на встрчу отцу, бгло-каторжный самъ, какъ ребенокъ, съ смхомъ пустился съ нимъ въ перегонку къ изб. Зная нравъ мужа, зная насколько онъ самъ нравственно страдаетъ въ минуты неудачи, насколько легокъ переходъ въ эти минуты отъ раздражительности до страшнаго бшенства, жена Устюжвова, услыхавъ смхъ его, увидавъ его перегоняющимся съ ребенкомъ, набожно перекрестилась.
Устюжновъ, преодолвъ препятствія, сталъ прежнимъ Устюжновымъ: онъ далъ себ отдыхъ и всего себя отдалъ семь.
Оставалась химическая часть производства, она была, при бдности добытыхъ матеріаловъ и первобытныхъ средствъ приготовленія ихъ, тоже нелегка, но первая удача окуражила Устюжнова, съ новой уже увренностью онъ принялся за реактивы и скоре, чмъ ожидалъ, достигъ своей цли.
Первые образцы ‘товара’ были приготовлены и доставлены Левш.
Левша, положивъ передъ собой дйствительныя деньги и ‘товаръ’, воспроизведенный Устюжновымъ, долго сравнивалъ ихъ: результатъ сравненія былъ въ пользу ‘товара’, несмотря на все желаніе, на всю проницательность, которою судьба надляетъ трусовъ, Левша не могъ найдти ни одной іоты, выдававшей подлогъ, незаконнорожденное дтище ничмъ не уступало законнорожденнымъ, такое прелестное дтище можно было пускать въ оборотъ.
Но тмъ не мене ‘первая псенка зардвшись поется’. Увренность въ успх не помшала однакожъ Левит не спать въ эту ночь.
— Ты бы, Сидорушка, въ церковь зашелъ, помолился,— наставляла жена передъ обычнымъ уходомъ.
Жена подсказала Левш то, что онъ самъ намренъ былъ предпринять. Давно уже Сидорушка не клалъ такихъ усердныхъ поклоновъ, какіе онъ клалъ за этотъ разъ, потъ отъ усердной молитвы лился съ него въ три ручья. Молитва Левши была столь усердна, свча имъ возженная столь объемиста, что даже церковный староста замтилъ:
Левша вздрогнулъ и поблднлъ отъ этого вопроса и наставленія, онъ машинально схватился за карманъ, въ которомъ лежало два образца искусства Устюжнова. Левша чувствовалъ, что холодетъ, что ноги подкашиваются, ему уже почудилось, что все открыто, что тамъ за церковной дверью ждутъ кавдалы и острогъ. Но глупый староста самъ не замтилъ впечатлнія, произведеннаго его случайно сказанными словами.
— Молись, Левша, молись, Мать пресвятая Богородица слышитъ наши молитвы — наставилъ еще разъ набожный хранитель церкви и отошелъ отъ Левши прочь.
У Левши отлегло отъ сердца.
Левша сторговалъ два воза съ хлбомъ и отдалъ мужику фальшивую ассигнацію, его била лихорадка. Снова всякіе страхи замелькали передъ его глазами: казалось Левш, что мужикъ и дольше держитъ въ рукахъ деньги и смотритъ подозрительно въ глаза, казалось ему, что чья-то фигура въ брон сермяжной юркнула изъ угла и направилась къ нему. Левш, словомъ, казалось то, чего не было. Фигуры въ броняхъ сермяжныхъ и несермяжныхъ спокойно оставалась у своихъ пестовъ, на физіономіи мужика, если и выразилась нкоторая степень удивленія, то причина этого удивленія заключалась именно въ томъ, какимъ образомъ жидъ Сидорка могъ передать лишнюю копйку. Причины удивленія мужикъ конечно не высказалъ, онъ по старался еще поломаться, бумажка же, безъ возбужденія критической оцнки, преспокойно отправилась за голенищу.
Съ меньшимъ страхомъ произвелъ т же опыты Левша на другой день, молился же тоже усердно, но уже дома.
Убдившись, что сермяжный міръ принималъ ‘товаръ’ Устюжнова безпрепятственно, Левша перешелъ жъ міру чуечному и сюртучному. Здсь ждала его таже удача, разъ только возбудилось сомнніе, но и оно тотчасъ, же разсялось при приложеніи къ данному случаю метода сравненія. Все шло, какъ по маслу.
Благословясъ можно было приниматься за производство торговыхъ операцій въ боле широкихъ размрахъ, тмъ боле, что ‘золотыя руки’ Устюжнова пекли деньги, какъ блины. Художникъ-рабочій расходился.
IX.
Никита Ивановичъ Постновъ, купчина сердитый, въ себ сосредоточенный, даромъ слова терять нелюбящій, сколачивалъ деньгу молча, не похваляясь. Благодаря длинной, окладистой бород и постоянству молчанія онъ пользовался великимъ почетомъ и уваженіемъ у своихъ согражданъ, въ его бород и молчаніи прозрвали неисчерпаемый кладезь мудрости и при каждомъ большомъ дл черпали изъ этого кладезя совты. Хотя эти совты чаще всего ограничивались глубокомысленнымъ мычаньемъ и поглаживаніемъ бороды, тмъ не мене, такъ какъ этому мычанью и поглаживанью можно было придать какой угодно смыслъ,— кредитъ кладезя не только не падалъ, но съ теченіемъ времени все боле и боле укрплялся. Постновъ имлъ трехъ сыновей, черезъ нихъ онъ велъ свою коммерцію, хотя вс они были парни на возраст, тмъ не мене глава содержала ихъ въ совершеннйшемъ страх божескомъ и родительскомъ послушаніи. Что достигалось первоначально посредствомъ весьма нердкихъ и весьма сильныхъ поколотокъ и потасовокъ, а впослдствіи черезъ воспоминаніе этихъ поколотокъ и потасовокъ. Несмотря на значительное состояніе, Постновъ жилъ свиньей и дрожалъ надъ каждой копйкой, свою мудрую душу переломить при добываніи этой копйки ничего Постнову не стоило, благо молился Никита Ивановичъ много и усердно.
На этого-то звря и обратилъ свои взоры Левша.
Прежде всего Левша размнялъ у Постнова крупную, фальшивую бумажку. Это была пробная ракета.
Можно было начинать генеральное сраженіе.
Залебезилъ Левша, началъ съ худыхъ врененъ, съ трудности добывать деньгу, съ темныхъ намековъ и полусловъ, эта тактика продолжалась нсколько дней, Никита Ивановячъ только слушалъ и поглаживалъ свою окладистую бороду.
Левша перешелъ къ боле осязательнымъ намекамъ: есть-де такія дла, отъ которыхъ сотни тысячъ добывать можно, только за такія распрекрасныя дла умючи взяться слдуетъ, да человка надежнаго, малымъ человкомъ негнушающагося, въ казначейств имть. Никита Ивановичъ сначала слушалъ, да молча бороду поглаживалъ, а потомъ проронилъ:
— Зайди ка, Сидоръ, ко мн вечеркомъ чайкомъ пополоскаться.
Кошачьей походкой, съ сердечнымъ замираніемъ исполнилъ Левша приказъ своего патрона.
— Жена принеси-ка ромцу!
Принесла.
— Подлей.
Подлилъ Левша.
— Притворь-ка двери плотнй.
Притворилъ.
— Лиса Патрикевна! Ты чего другу недлю языкъ-то колотишь? Какіе-такіе подвохи подводишь? Ты меня, Сидорка, знаешь довольно: человкъ я простой, вашу политику знать не хочу. Коли есть дло, говори пряно, коли съ пустяшными разговорами лзешь, такъ вотъ т Богъ, а вотъ порогъ. Какое-такое у тебя до меня дло?
Никита Ивановичъ зорко глядлъ прямо въ глаза Левши, Левша понялъ, что ‘колотить языкъ’ по пустому нечего, что намеки и полуслова тутъ неумстны. Онъ раскрылъ источникъ обогащенія, утаивъ только гд и въ комъ онъ заключается.
— Слыхалъ я, что черезъ эту самую коммерцію въ люди голытьба выходитъ, а слыхалъ, что и на кобылу попадаютъ. Плевое дло.
Такое заявленіе не смутило Левшу, онъ звалъ, что для убжденія Постнова мало однихъ только словъ, нужны факты, доказательства. Въ этихъ видахъ Левша напомнилъ Никит Ивановичу о двадцати-пяти рубляхъ, имъ размненныхъ.
— Она самая, чтобы сумленія не было я и уголочки на правой сторон оборвалъ.
Никита Ивановичъ придвинулъ свчу къ самому носу и боле полчаса разсматривалъ лицевую и заднюю сторону незаконнорожденнаго дитяти.
— Товаръ знатный.
— Одно слово первющій сортъ.
Никита Ивановичъ погрузился въ свое обычное молчаніе: онъ соображалъ и расчитывалъ. Задуматься было надъ чмъ.
— А сколько у тебя его?
— Да сколько потребуется, за эвтимъ дло не станетъ.
Новое молчаніе, теперь уже Левша внимательно слдилъ за борьбой, происходившей въ Постнов, теперь уже Постновъ. чувствовалъ на себ его неотступно-слдующій взглядъ, онъ поднялъ глаза.
— Говори прямо: чьей такой он работы?
— Устюжновскіе.
— Семена?
— Его самаго.
— А гд теперича онъ находится?
— Все въ вашей же кузьминской дач.
Никита Ивановичъ зашагалъ большими шагами по комнат, только половица, скрипнувъ подъ его тяжелой ступней, прерывала гробовое молчаніе. Минутъ черезъ пятнадцать онъ остановился передъ Левшой.
— Погоди, Сидоръ Карпычъ, до завтра. Дай подумать… Дло такое.
Изъ макламевъ самостоятельныхъ Левша превратился въ приказчика купца Накаты Ивановича Постнова. Пояснять, что сей сонъ означаетъ? было бы излишне. Условіе между новымъ приказчикомъ и хозяиномъ состоялось весьма краткое: барыши пополамъ.
Боле удачнаго выбора въ компаніонахъ Левша не могъ сдлать. Торговалъ Постновъ сырьемъ: хлбомъ, саломъ, пенькой, слдовательно его непосредственныя, ближайшія отношенія вращались преимущественно въ той сфер, которая мене всего знаетъ толкъ въ длахъ, которую легче всего можно было надуть при случа, подвести въ замнъ себя въ опасности. Вся торговая операція Постнова сосредоточивалась въ немъ самомъ и въ трехъ его сыновьяхъ, нмыхъ какъ рыба, трепетавшихъ передъ отцомъ, какъ осиновый листъ. Слдовательно опасности измны, доноса ждать было не откуда, тайна богатства умирала въ сред Постновыхъ.
Производство операціи требовало большой снаровки: несмотря на всю художественность поддлки сбытъ издлій Устюжнова производился съ острасткой. Сыновья Постнова имли свои округи, гд каждый изъ нихъ производилъ закупныя оерапраціи, каждый производитель былъ у нихъ на счету, на замчаніи: одинъ перебивался день за день, получитъ пять рублей, несетъ ихъ на подати, другой сколачивалъ деньгу, держалъ въ подполь кубышку. Первыхъ слдовало надлять настоящими деньгами, вторыхъ издліями бгло-каторжнаго художника, боле неразсчетливое распредленіе денегъ могло, если не повести главныхъ воротилъ на каторгу — они слишкомъ осторожно взялись за дло,— то, во всякомъ случа, поколебать на первыхъ порахъ такъ широко задуманное зданіе.
