Рассказы сибиряка, Соколовский Владимир Игнатьевич, Год: 1833 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 40 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. И. Соколовский

Рассказы сибиряка

Опальные: Русские писатели открывают Кавказ. Антология: В 3 т. Т. 2

Ставрополь: Изд-во СГУ, 2011.

Я ль виноват, что тебя, черноокую,

Больше, чем душу, люблю?

А. Вельтман

Прелестной брюнетке

Слова высокой притчи правы!

Всему есть время: для труда,

Для слез, для смеха, для забавы, —

И вот вам шалость, Господа!

Рассказ первый

Ленивый прежде и беспечный,

Я стал другой, увидя вас, —

И вот вам первый мой рассказ,

Но не сибирский — а сердечный.

Честь имею рекомендоваться вам, прелестная…. Вот хорошо!.. чуть было не сказал: прелестная Катинька… Конечно, тихомолком вы, может быть, и согласитесь со мною, что такая простота сердца чрезвычайно мила,

Но тут поставить надо: но,

Затем, что простота в смешное

Обращена людьми давно,

И мы — мы чувствуем одно,

А говорим совсем другое.

Все, кажется, живут в ладу,

Но сердце с языком в разладе,

И все друзья, да на беду

Мы с этим кладом все в накладе.

С иным заговори поди:

Ведь как прикинется безбожно!

Еще от скуки слушать можно,

А в рот уж пальца не клади….

Семь мудрецов во всяком деле

Споткнулись ныне бы как раз,

Затем, что мы теперь у нас

Начтем семь пятниц на неделе.

Мне кажется, что из всех моих знакомых в двух частях света (простите господа знакомые!) только у одной особы что на уме — то и на языке, и эта особа, разумеется, — вы, есть еще один человек (и это разумеется — я), но кто же хвалит самого себя?..

Когда мне случается думать о вас (а я это делаю беспрестанно с тех пор, как недавно увиделся с вами в первый раз в жизни), когда я вспомню ваши розовые уста, так очаровательно обрисованные, то я никак не могу представить себе, чтобы

Уста невинной красоты

Хоть на смех иногда солгали

И не сердечные мечты

В волшебных звуках изливали…

Скажите, к ангельским словам

Я быть доверчивым могу ли?..

О! как прелестно вы взглянули:

Я верю этим небесам! —

Что ж до меня, то я сначала

Кажусь на грешника похож,

И вот во мне что только ложь,

А впрочем, я предобрый малой!..

Но если дело пошло уже на правду, мне должно сказать вам откровенно:

Я думывал о вас и прежде,

Когда в пленительной надежде,

В подлунном мире я искал

Красот высоких идеал,

От вас он отражен в Поэте,

В вас все прекрасное слито,

И признаюсь, в одном портрете

Я с вас списал уж кое-что…

Однако, ведь надобно же называть вас как-нибудь… Знаете ли что?.. Положим, что вы совсем не Катинька и что будто бы я только придумал это имя для шутки, затем, чтобы вас не узнали…

Хоть эта шутка и трудна:

Как вы не прячьтесь за толпами,

На вас покажут все руками

И скажут мне: да вот она!

Если я говорю, что я придумал это имя, так я разумею не то, чтобы я в самом деле его придумал. Оно, наверно, было и в допотопных святцах (если только до потопа издавались святцы), но тут сила вот в чем: если я скажу слово придумал, то я непременно обману всех прелестных моих читательниц и благоразумных моих читателей. Все могут предполагать, что вас зовут не Катинькой, а как-нибудь иначе, и ваше инкогнито останется непроницаемым, несмотря на то, что я буду называть вас настоящим вашим именем и прилагать к нему эпитет прелестной, который вы так решительно заслуживаете.

Теперь, когда мы условились о главном, мне остается рекомендовать себя окончательно, впрочем, я уверен, что вы уважаете людей, а не имена, и что ни вашей любви, ни даже вашего внимания

За эту цену не куплю,

Когда я вам открою: кто я,

Я вам родня, мы все от Ноя,

Но больше всех я вас люблю.

Мне кажется, что этого довольно, по крайней мере, на первый случай, потому что, любя вас самой пламенной любовью, — так, как никого еще я не любил, я почитаю себя вправе посвящать вам мои труды, а это для меня чрезвычайно важно: я во сто раз охотнее принимаюсь за перо и, верно, в десять пишу скорее обыкновенного.

Я вам сказал, что я вас так люблю, как никого еще не любил… После этого выходит, мне нужно вывести себя на чистую воду, тогда, увидя мою откровенность, вы, может быть, поверите, что душа моя совершенно наполнена вами и что в ней не только чьи-нибудь образы, но даже и самые идеи о тех образах не могут существовать с тех пор, как я так счастливо нашел вас на жизненном пути.

Когда не знаешь вас — простительно грешить,

Но познакомившись — тут дело уж иное:

Для вас забыл я все земное,

А вас нельзя ни для кого забыть!

Притом же, прелестная Катинька, я вам признаюся во всем так чистосердечно, что вы, верно, будете ко мне снисходительны.

Я вам покаюся, чем жизнь моя грешна,

Я вам перескажу интриг минувших повесть,

Тогда вы скажете, прощая шалуна:

‘Ну, в этом есть, по крайней мере, совесть!’…

Если вы это скажете, то отгадаете как нельзя более: у меня точно, удивительно как много совести… Я не дался в иных…

Да! нынче совесть стала дивом,

Об ней бессовестно твердят,

А верно, совесть есть навряд

В ином ханже красноречивом.

Начните-ка просить друзей

Похлопотать, замолвить слово, —

Вам возражение готово:

‘Нам, право, совестно, ей! ей!

Но это сделать невозможно,

Ну что бы раньше вам успеть!’.

Скажите прежде — и безбожно

Вам стали б ту же песню петь…

Но это в сторону, послушайте лучше о моих сердечных тайнах…

Кто важно в свет вступил при шпаге,

Кто много нежностей читал,

Тот хочет вдруг, при первом шаге,

Сыскать для сердца идеал…

‘Мне жизнь — печаль, мне свет — пустыня!

С кем поделюся я душой?’ —

Твердит мечтатель пылкий мой, —

И вот является богиня.

Уж, разумеется, она

По милости воображенья

Тотчас же фениксом творенья

В посланьи к другу названа,

Тут на людей пойдут нападки,

И, в духе рыцарских времен

Он бросить всем готов перчатки,

Зачем не бредят все, как он…

Какой он вздор в стихах турусит!

В них смесь всего и ничего:

Он понял всех, а уж его

Никто наверно не раскусит,

Все жалки, холодны, как лед,

У всех на место сердца — камень,

И только в нем небесный пламень

От скуки ангел стережет…

Потом, беснуясь страстью оба,

Ничтожный мир забыть хотят

И наизусть из книг твердят:

‘Любовь и за пределом гроба!’…

Потом, по правилам любви,

Несчастным предстоит разлука,

Вот тут-то плохо: в сердце мука,

И холод гробовой в крови.

Он стал элегией ходячей,

Он чужд веселостей чужих,

И в этой горькой неудаче

Остался, бедный, при своих…

Вот вам симптомы и припадки

Сердечной глупой лихорадки…

Хоть стыд сказать, а грех таить!

Былое дело: поневоле

И я дежурил в этой школе,

Чтобы других собой смешить,

Была проказа и со мною,

Но уж исчезнул вздорный сон,

Когда franaise и котильон

Меня счастливили собою.

Я курс любви давно прошел,

Я отолстел, я обленился,

И мишурой не ослепился,

И на подъем я стал тяжел.

Теперь душа иного просит,

Я записался в старики,

И уж пожатие руки

Меня высоко не заносит,

И, право, только для проказ,

Влюблялся я двенадцать раз.

Видите ли, как немного, но я бы никак не начел и этой дюжины, если бы

Тогда пришлось мне видеть вас,

Когда я был еще моложе,

Ах! скольких бы тогда, мой Боже!

Не напроказил я проказ!

Тогда б я не бродил в Сибири,

В тайгах, и по степям пустым,

Где радости легки, как дым,

И тяжелы часы, как гири,

Но вы на сердце залегли

Мечтой прекрасною к Поэту —

И вот, страдалец на земли,

Я вас отыскивал по свету.

Порой я видел, как вдали,

Ну точно вы в толпе мелькали,

И пробужденные мечтой

Во мне надежды оживали

Приветной счастия зарей…

Я вслед иду. Как все в ней мило!

Что за головка!.. Что за стан!..

Так я нашел? — Не тут-то было!

До этих пор все был обман…

Когда порассмотрел я ближе

Любимиц ветреной мечты —

Узнал, что все их красоты

Далеко против ваших ниже,

И нет у них, так как у вас,

Неизъяснимого чего-то,

Чем любоваться всякий раз

Так и берет меня охота…

Таким образом, история моих заблуждений и ошибок кончилась довольно хорошо, особенно для вас, и знаете ли почему? — Потому что все красоты, о которых я сказал теперь и которые принадлежат мне только как создание моей мечты, составляют вашу прекрасную, заманчивую собственность… Впрочем, и на мою долю пришлось чрезвычайно много выгод: во-первых, например, я отыскал вас…

Легко сказать: язык без кости,

А пусть-ка кто увидит вас, —

Так уж завистливый тотчас

Наверно кашлянет от злости,

К тому же ветреность моя

С тех пор как будто не бывала:

Я подражаю вам — так стало,

И во сто раз умнее я.

Согласитесь, что такая прибавка не безделица.

Во-вторых: когда я отыскивал вас на краю света, то в одном городе один почтенный мой знакомец-ориенталист подарил мне одну тетрадку своих выписок из духовных монгольских книг о мифологических преданиях и о вере этих чудаков — монголов. Приобретение очень важное… Наконец, третья выгода та, что я нашел теперь прекраснейший случай пересказать все это прелестнейшей девушке в целом свете, а случай точно пресчастливый… (Тут опять следует та же история, то есть: во-первых, во-вторых и т.д.)

Во-первых, вы со мной не говорите ни полслова, следственно, не будете бранить меня за дерзость, во-вторых — вы не обращаете на меня никакого внимания, стало быть, вам все равно: говорю ли я, не говорю ли я, а для меня какая же разница!.. говорить с кем-нибудь и говорить с вами… с вами?.. Боже ты мой!..

И если б только утомить

Я вас рассказом не боялся,

Чему бы доброму тут быть? —

Да я б до смерти заболтался…

В-третьих, вы даже, может быть, не будете знать, что я тружусь только для одних вас, что я одним вам посвящаю мои томительные дни и мои бессонные ночи, а когда вы не будете знать, следовательно, вам нет до меня никакого дела, тогда как я имею до вас очень важное…

О! если бы вы только знали,

Что я в вас по уши влюблен,

Тогда, быть может (сладкий сон!),

Меня б вы ручкой приласкали,

А я тотчас ее бы сжал

В пылу кипящего мечтанья

И вплоть до самого венчанья

Никак из рук не выпускал.

Когда таким образом все обстоятельства расположены в мою пользу, я торжественно приступаю к своим рассказам: но прежде, нежели начну, я должен открыть вам по долгу моей совести (вот видите ли — везде совесть!) такие вещи, которые послужат вместо предисловия. Подобные предварительные статьи весьма важны почти во всех житейских случаях — особенно в трех: когда издаешь книгу, когда ищешь руки и когда занимаешь деньги.

Да! в кодексе мирских условий

Давно введен закон такой,

И только муж с своей женой

Обходится без предисловий…

Надобно признаться, что странички две тому назад, рассказывая вам, что в одном городе один мой почтенный знакомец-ориенталист подарил мне одну тетрадку своих выписок из духовных монгольских книг, — я выразился довольно темно… Вы тотчас, пожалуй, подумаете, что эти выписки были сделаны на монгольском языке и что я между делом перевел их и для вас выдаю теперь в свет. — Ничуть не бывало! — Я столько же знаю по-монгольски, сколько царь Соломон (человек, впрочем, почтенный и умный) знал по-французски. Выписки эти переведены самим почтенным моим знакомцем-ориенталистом, подарены мне и, следственно, составляют мою собственность. Они пролежали у меня несколько лет, теперь, облекая их в новую форму по своему вкусу, я хочу их напечатать, и это так естественно, как нельзя более. Скажите, зачем же им лежать даром на моем письменном столике?

Пускай на суд людской молвы

Идут мои беседы с вами,

Но я, божуся вам богами,

Я занимаюсь только вами,

Да мной займетесь ли-то вы?..

Имея очень дурную память, я что-то никак не могу припомнить, просил ли меня этот почтенный знакомец-ориенталист, чтобы я озаботился обнародованием его выписок, впрочем, для меня это решительно все равно. Да если он и не просил — ему же лучше! Это будет прекрасный сюрприз, а я смерть люблю сюрпризы.

И мне недавно был сюрприз:

На днях я как-то, в среду что ли,

Гулял ли, шел ли против воли, —

Вдруг вы откуда ни возьмись.

Я ну готовить речь для встречи,

И что ж? — к досаде и тоске,

На непослушном языке

Вот так и замирают речи,

Тогда, как будто б я любил

Уединенные прогулки, —

Я шасть в глухие переулки…

Бежать, бежать — и след простыл!

Нравится ли вам моя сметливость и уменье пользоваться обстоятельствами!.. Вы смеетесь, но, сделайте милость, скажите мне, неужели есть на свете такие невежды в изящном, которые, увидя вас, или не убежали бы без оглядки, или не остановились на месте, как вкопанные?.. Вот когда вы от меня за версту — это дело десятое! — Тогда я вовсе не застенчив и так разговорчив, как нельзя более… Например, теперь пылкая мечта моя создала прекрасный ваш призрак, я подвигаю к моему стулу другой, гораздо покойнее, беру вас за ручку и сажаю подле себя… Что ж вы покраснели?.. полноте!.. взгляните-ка на меня…

Ах, Катинька! да как вы хороши!

Но ради Бога вы держитеся прямее:

Мне этак не видать… зато глаза виднее,

А ведь в глазах огонь безсмертия души…

Сидите же и слушайте мои рассказы.

Вы будете меня слушать?.. не правда ли? — ‘Извольте, я готова!’ — Как вы добры! Как вы милы!.. позвольте я вас расцелую… Да не улетайте! это одна невинная шутка… Я начинаю… Виноват: позабыл сказать еще несколько слов.

Если (чего Боже сохрани!) вы знаете по-монгольски, то все промахи против монгольского правописание сваливайте на писца и наборщиков, мое дело совершенно стороннее: я знать не знаю, ведать не ведаю, — меньше сплетней, как говорят мои земляки сибиряки… Мне нет никакой нужды,

Что, если кто-нибудь незваный, например,

Здесь вздумает считать монгольские ошибки,

Я все пишу для ангельской улыбки,

А там… а там: vogue la galre.

Рассказ вторый

Нельзя ль начать с конца? — ‘Никак!’ —

Так с середины что ли? — ‘Мало!’ —

Эге! да я попал впросак:

Приходится начать — с начала!..

Знаете ли, прелестная Катинька, отчего кругом нас такая суета?.. Отчего все люди, разумеется, выключая только вас одних, делают столько дурачеств?.. Знаете ли, отчего

Всегда под палкою судьбы,

Они, невежества рабы,

То с полудурья вдруг заскачут,

То от безделья закричат,

То от насилия заплачут,

То от бессилия смолчат?..

Все это именно оттого, что люди почти никогда не начинают своих дел с начала. От этого-то и выходит вся путаница, все ошибки, все наши несчастия. Возьмите в пример любовь:

Когда мы ангела найдем,

Услышим сердца звук ответный,

Тогда невольно, неприметно

Влюбляемся в один прием.

Начало страсти очень страстно:

Все чувства дивно оживут,

И образ девушки прекрасной

Куда не сунься — тут как тут!

Я вам сказал, что над собою

Я испытал все это сам:

Не то по дням, и по ночам

Нет от волшебницы отбою,

Ты б закусил да задремал, —

Куда тебе! — уж над тобою,

Блестя одеждою цветною,

Парит волшебный идеал…

Так, посреди очарованья,

Проходит первый период,

Затем, друзья! что цель желанья

И видит глаз, да зуб неймет.

Одно им дело: делать глазки

(У них ведь вся душа в глазах),

И в сих таинственных связях

Ждут не дождутся до развязки.

Потом с восторгом под венец:

Тут, верно, уж не без причины,

С полгода держатся средины,

И что ж выходит наконец?..

То, с чего бы надо было начать — холодная учтивость. Впрочем,

Такие ль случаи бывают?

Еще бы сносно было так,

А то сначала вступят в брак,

А там в него же поступают.

То есть или муж или жена заботятся о разнообразии, конечно, разнообразие прекрасная вещь — только не в супружестве.

Чтобы доказать вам, что я человек точный, я начну свои рассказы о нынешней вере монголов с самого начала.

Если всякое духовное учение, принятое народами, должно называться по имени своего законодателя, то и вера монголов есть шагямунианская, а не далай-ламская. Некто Шагя-Муни, о котором я вам скажу после, пересоздал ее из древней брагминской. Зная, может быть, что этот почтенный муж родился в Индии, при источниках Ганга, вы, конечно, спросите меня, когда и каким образом учение его проникло в Монголию?

‘Да, уж потрудитесь, пожалуйста, рассказать мне об этом’.

Ну, прелестная Катинька, задали вы мне задачу!.. Я читал и перечитывал все книги, какие только были у меня под рукою, и все-таки не добился толку: кто в лес, кто по дрова. Я был бы решительно затруднен отвечать вам на этот вопрос, если бы, к счастию, не пришла мне теперь в голову замысловатая увертка всех господ рассказчиков: начало того-то теряется во мраке неизвестности. И коротко, и ясно, и удовлетворительно, к тому же в этот мрак никак нельзя подать свечей, стало быть, все исследования, справки и поверки невозможны. Однако ж впоследствии можно кое-как напасть на следы шагямунизма… Таким образом, иные говорят, что первые отпрыски сей веры стали приниматься на монгольской почве в конце XII и в начале XIII столетий. Тогда в политическом быту сего государства хозяйничал халхасский князь Демучин, известный и вам и всем под именем Чингис-хана. Вы знаете, что это был человек, который не любил шутить. Загляните в любую монгольскую книгу, где только говорится о нем, и вы увидите, что в то время не было недостатка в больных и раненых. Разумеется, понадобились лекари, а сами посудите, откуда было взять их? — Ни академий, ни университетов…

Тогда умел любой повеса

И нос, и уши обрубить,

Но в мудром таинстве лечить

Не смыслил, верно, ни бельмеса,

И даже самого аза

Тогда не знал никто в глаза.

Какое золотое время для иных! Различия, существующие между умным и глупцом, между ученым и неучем, совершенно уничтожались тогда перед господствующими разделениями народа: сильный и бессильный, богатый и бедный… Да, прелестная Катинька, монголы в XII веке не имели еще собственной грамоты, следственно, какие тут лекари?.. Шаманы проповедовали им свое учение изустно, по преданиям, и были очень плохи в медицине. Об этом, верно, как-нибудь проведали тибетские ламы, смекнули делом и очень умно воспользовались своими посильными знаниями древней индийской медицины и теми лекарствами, которые получили они из Индии и Китая.

Судя по многому, я думаю, что человек — всегда человек.

Все тот же он, мои друзья,

Вчера, и завтра, и сегодня:

Все та ж над ним любовь Господня,

И то же в нем из ада — я.

Ламы пришли с таким соблазнительным запасом, с такою вкрадчивою, обязательною услужливостию, они стали пользовать больных, а ведь пользовать не то, что лечить, так как же не попользоваться? К тому же этим совершенно удовлетворялось монгольское я, ламы так много заботились о них в это время, так искусно угождали их прихотям, что мои монголы разнежились поневоле и стали охотно вслушиваться в рассказы жрецов шагямунизма, одним словом, ламы употребляли все средства, чтобы увенчать успехом свое тайное предприятие. Учение их, хотя исподволь, но надежно укоренялось в Монголии. Неприметно распространялось число поклонников Шагя-Муни, и хвалы ему, раздавшись сперва в бедных войлочных юртах простых монголов, проникли наконец до богатых шатров Чингиса, однако ж ни он, ни сын его Угудэй-хан не изменили, кажется, своей шаманской вере. Судьба распорядилася иначе.

Меня уверял один почтенный мой знакомец, человек самый достоверный, что первым шагяму-нианцем из монгольских государей был Гуюк-хан (Гаюк), старший сын Угудэев, царствовавший с 1246 по 1248 год… Бедняжку мучила водяная… Скажите мне, прелестная Катинька,

Кому ж по сердцу гость незваный?

И, не насчет того сего,

Не хорошо ж, как про кого

Все закричат: да он водяный!

И вот, любезный мой Гуюк,

Спастися верой вздумал вдруг.

Он принялся за шаманство — и не отшаманился. Пришлося вызвать из Индии ламу: Сакия-Гунге-Гилаждана… Что ж вы так иронически улыбаетесь, господа ориенталисты?.. Верно, я переиначил это варварское имя, но вспомните, ради Бога! вспомните знаменитого фернейского часовщика, потрудитесь развернуть его Essai sur l’histoire universelle, посмотрите только, как он жалует Бориса Годунова в Boris Gudenou и Гришку Отрепьева в Griska Outropoyia, полюбуйтесь этим — и будьте ко мне снисходительны…

Но если я назвал не так,

Вы можете смеяться смело:

Теперь о том идет все дело,

Что Сакий не попал впросак.

Он вылечил Гуюка, и тот из благодарности, из уважения, из суеверия, из чего вам угодно принял шагямунианство.

По смерти Гуюка, после трехлетнего междуцарствия властелином Монголии сделался Мынге-хан, внук Чингиса, от младшего его сына Толая. Что этот Мынге точно был шагямунианцем, это не подвержено никакому сомнению: недаром же он в исходе 1251 года изволил дать одному тибетскому ламе Намо титло царского учителя и сделал его главою новой религии?.. Однако ж сия последняя, как говорил мне тот же почтенный мой знакомец, сделалась совершенно господствующею в Монголии только при брате и преемнике Мынге-Хубилай-хане, то есть в 1260-х годах.

Ни из мифологических, ни из светских монгольских книг не видно, чтоб какие-нибудь телесные недуги осмелились беспокоить его ханское величество Хубилая-хана, но зато,

Причину скрытную найду я,

Ее исторья сберегла:

У хана, видите ль, была

Жена любимая Чумбуя.

Держу заклад, что уж она

Была наверно недурна,

Она шаманов не любила

И, ослепляясь новизной,

У мужа своего с мольбой

За веру новую просила.

Тогда мужья, как в наши дни,

Прекрасным женам уступали, —

И вот и он, и все приняли

Учение Шагя-Муни.

Оно было передано государю, его супруге и главным чинам государства знаменитым ламою Мади-Дочжуа, который известен (только мне, неизвестно кому) под именем Ламы Пакбы, или Паксбы, как называют его иные. Он был человек дельный, потому что умел пользоваться чужим, и из чужого составил такую монгольскую грамоту, что я, говоря по совести, ничего в ней не понимаю. Нет спора, я бы мог рассказать вам кое-какие подробности о том, как этот Паксба смастерил монгольскую азбуку, но, во-первых, это вовсе не касается до Шагя-Муни, о котором мне хочется сейчас говорить с вами, и, во-вторых, всякому любителю чрезвычайно легко отыскать самому очень любопытную статью об этом предмете: стоит только перебрать и прочесть все русские журналы с 1815 года по настоящее время.

Еще несколько слов о распространении шагямунизма в Монголии, и дело с концом!.. Случайно мне попались на глаза отрывки монгольской истории, переведенные с китайского. Из них-то и увидел я, что вера фоевская начинала существовать в Монголии не только в XII и XI веках, но даже в IV, а ведь китайский Фо и монгольский Шагя-Муни есть одно и то же лицо, и фоисты и шагямунианцы имеют одни и те же основные правила, верят одним и тем же истинам и заблуждаются ничуть не хуже друг друга, вся разница в одних наружных обрядах… Хотите ли вы или не хотите поверить этим отрывкам, это совершенно не мое дело.

Теперь, прелестная Катинька, когда вы знаете, каким образом учение Шагя-Муни перешло с берегов Ганга в Монголию, теперь можно поговорить с вами и о самом законодателе, но прежде потрудитесь перенестись мысленно в хаос индийского мистицизма и мифов.

С лишком за две тысячи лет до Р. X. явилось в Индии учение Будгы, или Будды. Вы спросите меня: кто такой этот Будга? — Он есть Вишну, второе свойство индийского Божества: это хранительная сила природы, Брагма, первое свойство сего божества, есть сила творческая, и, наконец, Сива, или Шива, есть третье свойство, и мне кажется, не разрушительная сила, как говорят иные, но только преобразующая разрушением. Все три свойства вместе называются общем именем: Брагм (1). Отсюда учение брагминов, брамминов, или по-тибетски и по-монгольски: бирманов.

Верование будгистов есть раскол первобытной веры бирманов, и если относительно появления первой в Индии помириться, ровно на две тысячи лет до Р. X., то какова же должна быть древность учения Брагмы?.. Тут поневоле прибегнешь к душеспасительному мраку неизвестности.

Индийцы толкуют, что Вишну, как хранительная сила всего существующего, видя, что порок растет на земле не по дням, а по часам, девять раз под разными именами принимался сходить к людям, чтобы своим примером, своим учением исправить развратившихся.

Но мне сдается, что напрасно

Так хлопотал индийский бог:

Индийцы все шалят ужасно…

Ох, род людской! куда ты плох!…

В девятом и последнем аватаре, то есть в девятом сошествии своем, он называется Будга. Иные историки рассказывают, что Будга явился в Тибет за 2214 лет до Р. X. в одном брагминском роде, по имени Шагя, и был сыном магадийского царя Содадана, или Судадана, и супруги его Махамаи, или Махамай, другие, соглашаясь с первыми о времени, отца Будги называют царем Арюк-И-Дету, а мать царицею Чжими. Из уважения к вам, я принимаю последнее, потому что эти имена гораздо приятнее для слуха…

И что такой за Содадан?

А мать-то, что за Махамая?

Но, впрочем, важность небольшая

Узнать, кем он на свет создан.

Главное дело в самом Шагя-Муни, не правда ли?

В каком-то усыпленьи сладком

Царек вступил на Божий свет,

И ровно двадцать осемь лет

Он в нем повесничал порядком…

Уж чем он не был окружен?

Чего ему недоставало?

Но даже осемь тысяч жен

Ему еще казалось мало,

Да! осемь тысяч! не шутя,

И как?.. поверите ли? — слишком!..

Меня б считать взяла одышка,

А я давно уж не дитя.

Другие монгольские писатели уверяют, что Шагя-Муни имел не 8400 жен, а 84000.

Но это чересчур уж много,

Тут свесть концы премудрено,

К тому же этак лгать грешно,

И надо ж побояться Бога.

Как вздор такой нагородить?

Ну посудите же вы сами…

Ах, нет!.. я виноват пред вами:

Об этом вам нельзя судить.

То есть нельзя потому, что некогда: вам надобно теперь потрудиться выслушать одну справку…

Ох, эти справки мне, признаться!

Никак не справлюсь с ними я!

К тому ж опять, мои друзья,

Ей, ей! нельзя не удивляться,

Что все справляются, как я,

А не желают исправляться…

Но, Бог с ними!.. поговоримте о справке. — Некоторые из восточных писателей передают нам совсем другие сказания о первых летах жизни Ардашиди (имя, данное Шагя-Муни при его рождении). Они уверяют, что этот прекрасный отрок, одаренный тридцатью двумя подобиями красоты и осьмидесятью красотами, имел все возможные душевные совершенства, что на десятом или на одиннадцатом году он решительно заткнул за пояс почтенного Багу-Бурена-Бакчи, который был сделан его наставником, и что, наконец, он не только ненавидел многоженство, но через силу женился и на одной, и то потому, что для него приискали красавицу невесту с тридцатью двумя добродетелями.

Ну, если б вздумалось судьбе,

Чтоб мы в тот век существовали, —

Тогда б не миновать беде:

Все б замыслы Шагя пропали!

Он сел бы у меня на мель,

И чуть бы к вам приволочился,

Я б вспыхнул весь, разгорячился,

И всех бы вызвал на дуэль.

Впрочем, я не буду говорить ничего более об этих сказаниях, мне кажется, что одно слово: муни, то есть: раскаявшийся, опровергает их (2)… Да! верно господин Ардашиди пришаливал смолода, иначе в чем бы ему раскаиваться?.. Конечно, нет правила без исключения…

И вот одно по вашей части,

Хоть виноваты только вы,

Что я от вас без головы,

А я же каюся вам в страсти.

Но это большая разница… Итак, я стану продолжать, следуя первым историкам. Мне должно сказать вам, что только одни высокие, душевные наслаждения могут быть бесконечны, как сама душа,

Но вечность — не удел земли!

В неиспытуемой дали —

Там, за дверями гробовыми,

Невыразимой красоты

Восторгов волны разлиты,

И дух наш просияет ими.

А кто за чувственность продал

Высокий подвиг здешней жизни, —

Тот сам на грудь свою поднял

Кинжал позорной укоризны.

Так случилось и с Шагя-Муни. На двадцать девятом году от роду он стал изнегать под страшною тягостию душевной пустоты. Однажды, одинокий, вдали от своего дворца, он погрузился в немое, болезненное уныние… Сильно страдало его сердце от убийственных угрызений совести…

Вдруг дивной радугою свыше

В нем луч спасенья просветлел,

И буря сердца стала тише,

И он таинственно прозрел.

Он понял ясно жизнь земную

От колыбелей до могил,

И мысль спасения святую

В себе глубоко заронил,

Он человечество увидел

С его печальной нищетой,

И обновленною душой

Порок и зло возненавидел…

Ему казалося тогда,

Что мы под четырьмя бедами

Обречены страдать судьбами:

Рожденье — первая беда,

Болезни нам беда вторая:

Как сильно мучат нас они,

Всю радость жизни отравляя!

Как утомительны те дни,

Когда в тоске лежишь на ложе

И ждешь: — вот новый день придет,

Он мне отраду принесет,

Приходит завтра — снова то же!..

Ты просишь смерти — смерти нет!

Еще не все ты знал страданья

В тернистом поле испытанья,

И старость, с тяжкой ношей лет,

Печальная, полуживая,

Есть третия беда мирская:

Все дни до гроба сочтены,

Отверсты в неизвестность двери,

И мы, минувшие потери

Оплакивать осуждены…

О! если б жизнь возобновилась,

Чтоб пережить свой век былой!

Но смерть пришла — и над тобой

Беда четвертая свершилась.

Так думал Шагя-Муни, не озаренный, как мы, высоким духовным светом, и потому рождение, болезни, старость и смерть он называл четырьмя бедственными истинами. Увидев во всей ужасной ее наготе ту бездну разврата, в которой он погибал, он оставил свой дворец и навсегда обрек себя затворничеству. Изнуряя тело, он провел в пустыне остальную часть жизни своей, как образец добродетели. В это время он составил главные правила своего учения, которые впоследствии пространно изложены пятью его учениками в ста осьми книгах Ганжура, то есть: словесного учения, называемого опорою веры. Тогда же учредил он религиозные обряды и наконец ввел то богослужение, которое и теперь оглашает храмы Северной Индии, Тибета и Монголии, которое приняли многие орды калмыцкие и забайкальские буряты. Ламы суть жрецы и учители шагямунизма.

2134 год до Рожества Христова есть год смерти Шагямуня, и начало эры его последователей, а потому наш настоящий 1833 год считается у них 3967-м.

Вот вам, прелестная Катинька, в коротких словах все то, что только говорили о Шагя-Муни его историки.

Не поминайте лихом вы

Его истлевшей головы.

Сначала он шалил, нет спору,

Зато вы видели потом,

Как развязался он с грехом

И как остепенился впору,

Но, впрочем, кто же, кроме вас,

Хоть раза два, хоть только раз,

А чем-нибудь да не был грешен?

Кому же мишурой своей

Не ослеплял сей мир очей?

Кто не был в суету замешан?

И всем ли счастие, как мне?

Я вас нашел в толпе народной, —

И быстро, думой благородной,

От зла вознесся к вышине…

Так не судите же вы строго,

Что грешными земля полна:

Таких как вы, ей, ей! одна,

А интересных — очень много!

Рассказ третий

Вниманья, Катинька! вниманья!

— ‘Его-то и не видеть вам’, —

Хоть не ко мне, к моим словам:

Вот вам процес миросозданья! (3)

‘Сначала был хаос’. — Смелее!

Ну, что ж? сначала был хаос —

‘Там в нем движенье родилось’…

— А это что за ахинея?

Однако ж дальше, продолжай!

‘И то начальное движенье

Произошло от дуновенья…’.

Ты не хлебнул ли через край?

Так разговаривал я не очень давно с одним забайкальским ламою, моим хорошим приятелем. Человек он, кажется, дельный и начитанный,

А как забывчив, думал я,

И что же вышло на поверку? —

Что нам других судить нельзя

На нашу собственную мерку…

Он очень хорошо помнил наизусть свое шагямунианское писание. Теперь, когда я навел справку об этом предмете в моей драгоценной тетрадке, я увидел, что и в ней ни дать ни взять то же самое, итак, я продолжаю за него.

От движения дуновенья составилось облако, из облака родились воды,

Потом из вод — земля и камень,

Потом от тренья сих начал

Во тьме хаоса просиял

Неугасимый, яркий пламень.

Наконец, то ли из грубого вещества, то ли из пены, как говорят иные, составилась величайшая гора Сюммер. Она видна только до половины, но и этого довольно с нас грешных. Вообразите себе, что от поверхности воды до вершины этой горы монголы считают ровно 640000 верст… Дистанция огромного размера!— сказал бы почтенный Скалозуб, если бы ему удалось нас подслушать. Другая половина Сюммера находится в воде и лежит своим основанием на необъятной златоцветной черепахе.

В то же время около Сюммера образовались четыре великих мира: один на Севере, другой на Юге, третий на Западе, и четвертый, разумеется, на Востоке… — ‘Скажите же мне, господин рассказчик, который из них наша земля, как ее зовут по-монгольски, и в которой она стороне? да только, пожалуйста, покороче!’ — Ах! прелестная Катинька,

Как в вас порывисты желанья!

Как о земле сказать вам вдруг,

Что Самбу-Тиб ее названье

И что лежит она на Юг?

Согласитесь, что это довольно трудно, но перед вами уничтожаются все препятствия… Вам стоит захотеть, попросить…

Нет! вы приказывайте смело!

И вот, — для пробы хоть одной,

Скажите мне: ‘Будь муж ты мой’. —

И тотчас будет в шляпе дело.

Однако ж, после такой волшебной силы ваших слов мне как-то невольно хочется

Порасспросить вас кой о чем…

Пусть мы на этой грязной глыбе

За грешные дела живем,

Но вы зачем на Самбу-Тибе?

Для вас бы мог Шагя-Муни

Отвесть на Сюммере квартиру,

Где бы, блистая, ваши дни

Текли, как звезды по эфиру,

Вас осенял бы вечный свет,

Вы б наслажденьями дышали

И только ими числа лет

В прелестной думе поверяли.

Порой, быть может, с той горы,

Взглянув на грешников с участьем,

Вы б нас знакомили со счастьем…

А!.. понимаю: — Вы добры!

Вам стало жалко нас, страдальцев,

О нашем благе вы пеклись,

И издалека принеслись

Земных утешить постояльцев.

Но вы, может быть, спросите меня о фигуре нашего Самбу-Тиба? Или вы, может быть, скажете: ‘Да это уж известно, что он шарообразен, что он сжат у полюсов и возвышен под экватором’. — Заблуждение, прелестная Катинька!.. Весь наш ученый мир в страшном заблуждении… Какие тут полюсы? и что такой за экватор?.. Земля наша есть просто треугольник… Вы не верите? Так загляните же в любую мифологическую монгольскую книгу, и вы увидите, что это самая неприкосновенная истина…

Я думаю, когда Шагя-Муни

Открыл, что мир наш треуголен,

Наверно сряду он три дни

Собой ужасно был доволен.

Да, рассудя по-моему,

С ним не могло и быть иначе:

Он слепо вверился уму —

Так, стало, веровал удаче.

Но в сторону сомнение: это статья уже решенная. Всем известно, что посредине вселенной находится высочайшая гора Сюммер, что на Юг от нее лежит наш треугольный Самбу-Тиб, на Восток круглый Улюмчжи-Бииту-Тиб, то есть земля прекрасных лиц.

Уж вы, мой Ангел, на Самбу

Не гостья ли с Бита-Тиба!

Тогда, благодаря судьбу,

Я б ей сказал за вас спасибо…

Вот хорошо!.. Я и забыл,

Что люди там аршинов в осемь,

Ай, да Шагя! покорно просим,

Как он их ростом наградил!..

На Запад от Сюммера, третий мир, имеющий вид полумесяца, называется: Укэр-Эддекчи-Тиб, то есть: земля, привольная для рогатого скота.

Что если, Господи прости!

Шагя придумал, для примера,

На тучных пастбищах Укэра

Все лбы рогатые пасти?

Тогда, по смерти, без сомненья,

Как многих не увижу я

Из вас, знакомцы и друзья,

Чуть сам умру без украшенья.

Квадратный Модушу-Тиб есть четвертый мир, находящийся на Севере. Здесь и по сию пору тридцатидвухаршинные великаны живут по десяти столетий. Вот жизнь так жизнь!

Наконец, я вам должен сказать, что у каждого из этих четырех главных Тибов есть по два маленьких спутника, стало быть, вся система состоит из двенадцати разнокалиберных миров… Люблю за это: и уютно, и покойно!.. Однако ж, верно, Шагя-Муни думал и о потомстве: он разлил вокруг Сюммера четыре океана: к Северу желтый, к Югу синий, к Востоку белый и к Западу красный. Таким образом,

Создавши новую природу,

Чтоб избежать проверки слов, —

Он все концы своих миров

Благополучно спрятал в воду.

Окружность вселенной простирается до 30000000 верст, разумеется, выключая солнце, луну и звезды, которые сотворены после, и то по особенному случаю, я вам расскажу об нем в другое время, а теперь поговоримте о Сюммере.

На нижней полосе этой горы живут злые духи. Они… но вам страшно, Катинька? — Подымемся на середину… Видители вы Ассури?.. Это существа, средние между человеком и демоном, то есть они сбивают и на того, и на другого… Однако ж, посмотрите… проклятые начинают волочиться за вами, — полетимте, пожалуйста, наверх… Как тут все хорошо! Какое разнообразие в великолепии и красотах! Какие необъятные, блистательные картины!.. Мне чрезвычайно приятно, что все это так занимает вас…

Прекрасное во всем любя,

Вы рады каждой здесь безделке:

Вы здесь, как дома у себя,

А я так не в своей тарелке,

В стране невыразимых благ

Везде вам ровная дорога,

Я спотыкаюсь каждый шаг —

Мне как-то совестно немного…

В этаком случае всего лучше смотреть вверх, будто чему-то удивляешься… а чему тут удивляться?

Есть ли у вас, мой прелестный ангел, какая-нибудь любимая звездочка?.. Верно есть!.. Это и в моде, и к тому же, не знаю отчего, всегда, как только увидишь ее, на сердце делается так тепло, так весело!.. Нам надобно еще взглянуть на самую вершину Сюммера, и потому потрудитесь вообразить, что вы отыскиваете светлую свою любимицу…

Закиньте вверх свою головку…

Как вы в приемах хороши!

Но мне вас жалко от души:

Вам этак, может быть, неловко?

— ‘Нет, ничего’. — Я очень рад!

Взгляните же, как он параден,

Ну, что? каков собой на взгляд?

— ‘Изряден’. — Только что изряден?

Странно!.. Так вам не понравился Шагя-Муни?.. Боже мой! ведь я и позабыл, что он перед смертию постился пятьдесят два года: до красоты ли тут?

Да! не воротится она,

Хоть он и сел на пышном троне,

Зато, как будто на ладони

Ему вселенная видна.

Оттуда судит он и рядит

Своих монголов и бурят,

И около себя сподряд

За выслугу и службу садит.

— ‘Поэтому у него можно выслуживаться?’ — Поэтому можно, только я никак не могу говорить обо всем в одно и то же время… Сперва узнайте понятия монгольцев о минувшем и будущем, относительно природы.

Если миры когда-то составились, говорят шагямунианские мудрецы, то они непременно должны когда-нибудь и разрушиться. Все, что имеет начало, имеет и конец… Дело!.. Но этот неизбежный, бедственный случай рассказан у них еще замысловатее, нежели процесс создания.

Вот как случится это чудо:

Неведомо когда, откуда,

Зачем, и почему, и как,

Вдруг солнце (сверху без сомненья),

Как злобный демон разрушенья,

На все миры, с размаха — бряк!

— ‘Они и разлетятся, стало?’ —

Нет, одного толчка им мало,

Им так достанется, что страх,

За то, что крепки на ногах.

После этого первого солнца упадет другое побольше, там третье еще больше, наконец, седьмое доконает вселенную.

Другие рассказывают об этом происшествии совершенно иначе.

Они, в острастку для народа,

Без умолку твердят ему,

Что он по сердцу и уму

Все будет хуже год от года,

Что ждет его конец один,

Что он и ростом меньше станет,

И хорошо, когда дотянет,

Чтоб быть ему хотя с аршин.

А жизнь? — умора да и только!

Как десять лет?.. Ведь курам смех!

Хоть бы прибавили для всех

Еще бы столько, да полстолько,

И что потом, как род людской

Дойдет совсем до развращенья,

Тогда, предтечей разрушенья,

Прольется голод над землей.

Семь лет продлится испытанье,

Потом — в последние семь дней —

Слетят на землю семь мечей, —

И все живущее созданье,

И весь людской греховной род

Под этой казнию умрет.

На каждом из опустошенных миров останется только по одному добродетельному семейству. По окончании кутерьмы они выйдут на белый свет и станут себе жить да поживать. Лета их жизни будут постепенно увеличиваться, потом опять уменьшаться, и, наконец, снова та же история. Весь этот промежуток от одного разрушения до другого называется Гал-аб, пятьдесят шесть Гал-абов составят Гал-абь-эрчиху, то есть всеобщее разрушение самых миров.

Наряду с подобными гипотезами вы встретите у них понятие о безначальности и бесконечности, но этого еще мало. В следующем предположении они развивают идею, что в пространстве не может быть пустоты. Как создание существующих ныне миров было не первое, то и разрушение их будет не последнее: в целой бесконечности одно станет заменяться другим. Затейливо сказано, но впрочем

Я эту мысль не принимаю,

Она — нелепая мечта.

И я, по опыту я знаю,

Что есть в пространстве пустота:

В нем, важно место занимая,

Торчит иная голова

И умной кажется сперва,

А ведь какая уж пустая.

Во всем собаку съел иной,

А смотришь — сохнет и худеет,

Затем, что, с полной головой,

Пустой желудок он имеет.

Иной везде нашел обман,

Не удается все иному,

И он хлопочет по-пустому

Затем, что пуст его карман.

Да! Странно племя все людское!

Наш путь житейский страх смешон!

Как ни смотри, со всех сторон —

Льют из порожнего в пустое.

Станемте продолжать. После великой мысли о возобновлении миров… Как вы думаете, что вы найдете после этой мысли?.. Что вместе с мирами будут переменяться и боги… О Шагя-Муни! Шагя-Муни!

Твоя система управленья

В наклад товарищам твоим,

И после светопреставленья

Где дашь ты место отставным?

Но это уж его дело, а мне остается только сказать вам, что вследствие такого порядка вещей и самые верховные существа, судя по времени, имеют особенные названия. Таким образом все боги, которые управляли мирами, существовавшими прежде, называются: Ометофо, то, которое управляет нынешними — есть: Шикеафо, а все те божества, которые будут владычествовать над новыми вселенными, называются теперь Мелифо.

В настоящее время Шагя-Муни, как Шикеафо нашей вселенной, сосредоточив в себе всю возможность власти общего управления над существующими теперь мирами, приятельски поделился с другими бурханами относительно частей. Так, например, бурхану Мандари и будущему преемнику его Мандзошири он препоручил наблюдать, чтобы в мире шло своим порядком, бурхан Хурмуста должен хлопотать о благе всех тварей, грешники сдаются на руки Эрлык-Номун-хану, Очирбани заведывает бурями, метелями, ураганами и т.д.

У бурханов, которые начальствуют над водою во всех возможных ее изменениях, состоят в распоряжении ужасные драконы. От нечего делать водяные цари позволяют им гулять по поднебесью: тут-то пир горой!.. Эти чудовища летают так быстро, что следом за ними вспыхивает огонь, а нам кажется, что это зарница или молния,

Когда же, разыгравшись часом,

Впотьмах, разгулье дождевом,

Они ау затянут басом —

Мы думаем, что это гром.

Дно океана есть зимняя квартира этих чудовищ. Благополучно царствующие ныне богдо-ханы Манжуйской, Данчинской (то есть воинственной) династии признали изображение их своим гербом. Ад…

Ах, Боже мой! да что за чудо!

Со мной всегда одно и то ж:

Опять проклятая простуда, —

Вот так и пронимает дрожь! —

‘Да вы не ада ли боитесь?’ —

Нет! что вы?.. Боже сохрани!

Но, видите ль, какие дни.

Так я, уж вы не осердитесь,

Здоровье чересчур любя,

Я плащ накину на себя.

Итак, ад, или царство Таму, разделяется, по мнению последователей шагямунизма, на 16 отделений.

Так, например, у них в одном

Согреют грешников огнем,

В другом морозом их прошколят,

А там, от скуки, попилят,

А там хоть рад, или не рад —

Держать диэту приневолят.

И так далее…

Но кто ж придумал, наконец,

Шестнадцать этих отделений? —

Он, верно, был в добре — глупец,

А в злости — превосходный гений.

Там-то Эрлык-Номун-хан покажет себя! Главное, он озаботится тем, чтобы грешные монголы раскаялись в прежних своих проказах, но я бы сказал этому Эрлыку-Номун-хану:

‘Послушай, мой почтенный князь,

Твоих трудов мне, право, жалко:

Я что-то не слыхал родясь,

Чтоб кто разнежился под палкой’.

У Эрлыка-Номун-хана, так же как и у Плутона, прехорошенькая жена… ‘Сделайте милость, растолкуйте мне этот миф’…

Тут я бы мог кончить мой третий рассказ, но совесть моя заставляет меня сделать наперед поправку в первом. И знаете ли, до кого касается моя ошибка?.. До вас… Вы удивлены? Однако ж, к несчастию, я говорю правду… Не знаю, чего я должен ожидать: гнева или милости?.. Я думаю, гнева… Нет! вы ангел — и виноватый ожидает пощады.

Простите несчастливца вы,

Он вас слезами умоляет,

А ведь повинной головы

И даже меч не отсекает…

— ‘В чем же дело?’ — Вот в чем, прелестная Катинька, когда говорил я на 11 странице о ваших глазах, мне пришло на мысль выразиться: ‘я верю этим небесам!’… Признаюсь, тогда я точно твердо был уверен, что у вас голубые глаза. Я рассказывал всем знатокам, любителям и ценителям изящного, что небесный цвет ваших очей несравненно лучше настоящего небесного цвета.

И что ж?.. не дальше, как вчера,

Собравшись видеть вас с утра,

Я ждал вас у священной двери,

Как будто греховодник Див,

Влюбленный в миленькую Пери,

Я был тогда ни мертв, ни жив,

Вдруг вы в толпе других явились,

Ваш взор был грешнику гроза:

Я вспыхнул весь, мои глаза

К земле невольно опустились,

Но укрепил меня мой Бог:

Я робость в сердце перемог,

Таинственно о светлой цели

Какой-то голос мне шепнул,

Я прямо в очи вам взглянул —

Они сияли и чернели…

Взглянул — и не видал потом

Того, что делалось кругом.

Все эти лица и одежды,

Вся этой смеси пестрота

Была, как темная мечта

Пред светлым призраком надежды,

Весь этот гул пустых речей,

Бесцветных, приторных желаний

И шум приветов и лобзаний

Я пренебрег душой моей.

Толпа безумно лепетала

Урок приличий заказной

И неприметно за собой

Вас, милый ангел, увлекала.

Я был недвижен, я грустил…

И безотчетливо за вами

Своими скорбными очами

В немом раздумий следил.

Вдруг с кем-то вы от всех отстали,

И очи, полные огня,

Вы устремили на меня

И будто тайну узнавали:

Скрепясь, я чудно устоял

Против сего огня святого,

Но вы еще взглянули снова

<неразборчиво в тексте. -- Ред.>

Видите ли, прелестная Катинька, как затруднительно бывает мое положение, когда я осмеливаюсь к вам приближаться… Видите ли, что только один особенный случай открыл мне, что у вас не голубые, но очаровательные черные глаза… Между тем это было четвертое наше свидание, что же мог я увидеть в первые три?.. Я так неожиданно вас нашел! я был так обрадован! так ослеплен! одним словом…

На вас не мог взглянуть я смело,

Я счел, что вижу все во сне,

Да и до глаз ли было мне,

Когда в моих глазах темнело.

Неужели и после этого вы не простите мне моей ошибки?.. Вы прощаете?.. Я в восхищении!.. Однако ж,

Хоть я смеюся и шучу,

Но сквозь мишурность прибауток

Серьезно я сказать хочу,

Что я влюбился в вас без шуток.

Рассказ четвертый

‘Да долго ли у вас, скажите,

Порожняком мирам стоять?’

— А вот я стану, погодите,

Их помаленьку заселять.

За несколько сот тысяч веков… Помилуйте,

‘Ведь это ужас как давно!’

— По-моему, так это мало,

К тому ж для нас не все ль равно:

Все что прошло — пиши пропало!

Итак, за несколько сот тысяч веков прежде, нежели на Самбу-Тибе стал существовать грешный человеческий род, далеко, далеко от нас, на седьмом небе, жили себе припеваючи бессмертные духи генгери. Никому не известно, когда, как и кем они созданы, но зато я смело могу вас уверить, что блаженство их было неописанное, потому что его никто не описывал. Вот они жили, жили, наконец одним из них пришла престранная мысль: ‘Сем подеремся!’… Сказано — сделано!.. Началась потасовка то ли за дело, то ли ни за что ни про что, и кончилась тем, что ассури, как побежденные, сперва подавай Бог ноги, а потом дали тягу на Сюммер, и тут только спаслись от преследования… Правда, велика гора Сюммер, да и народу-то привалила бездна, к тому же ассури, хоть и сами собою, а все-таки размножались, с другой стороны, опять на светлой вершине Сюммера, как на подножии престола великого Шагя-Муни, изволили поселиться блаженные тенгери, чтобы для веса и для большей важности окружать своего повелителя, вот бедным ассури сделалось тесновато, и некоторые из них стали помаленьку переселяться на Самбу-Тиб. Здесь, по словам иных, они назвались духами аминами, и с этих-то пор начинается рассказ, который решительно не подвержен никакому сомнению. Все последующие события доказаны у шагяму-нианцев вернейшими историческими актами, тут незачем ходить ощупью: истина ясна, как день.

Но наперед вы знать должны,

Что по особенной причине

В то время не было в помине

Ни звезд, ни солнца, ни луны.

— ‘Выходит, свечи подавали,

Не темьнеть же была у них?’ —

Конечно! — Но они не знали

Заводов сальных и свечных.

— ‘Так, верно, лесу не жалели

И жгли огромные костры?

Да что ж вы, будто онемели?

Скажите!.. будьте же добры!’.

— У женщин вечно та же сказка,

У них уж так заведено:

Чуть тайна есть, — так есть и ласка,

Ох, вы!.. вот то-то и оно!..

А чтобы приласкать меня прежде?.. тогда бы я просто сказал вам, что для этих аминов не нужно было постороннего света: они сияли сами и освещали собою все пространство… Но этого еще мало… вообразите, они летали!.. Какое завидное положение!.. Таким образом, вы можете себе представить, прелестная Катинька, что они были

В неугасимом дне без ночи

Легки, как крылья эфемер,

Светлы, как… что бы, например?..

Ну, например, как ваши очи!..

Видите ли, какая необъятная бездна света?.. и какого света!..

Одна любовь и красота

Могла им только освещаться,

И должно, кажется, признаться,

Тот свет не нашему чета.

Итак, чтоб вам узнать бы тоже

Сей блеск духовного огня,

Вам стоит полюбить. — ‘Кого же?’

— Да разумеется меня!

Впрочем, с последнего нашего свидания я по некоторым приметам сужу о вас совершенно иначе:

Хоть мне и жалко головы,

А я свихнусь на этой точке:

Мне кажется, что амин вы,

В земной, прелестной оболочке.

Например, теперь посмотрите, как много волшебства в этом пламенном, проницательном взгляде, который вы устремили на меня! Посмотрите мне в душу…

Она открыта перед вами:

Как в ней торжественно светло!

Но безнадежности мечтами

Сей дивный свет заволокло…

Однако ж, друг мой, ради Бога…

— ‘Вот это мило! что за друг?’ —

Да опустите вы немного

Своих ресниц блестящий пух,

А то ей-ей! собьюсь я с толку:

Монголов позабуду я

И все о вас, звезда моя,

Твердить я буду без умолку.

Вот так!.. очень хорошо!.. прелестно!.. теперь извольте слушать.

Хотя амины утратили большую половину первой чистоты своей, первых своих наслаждений, но как еще много оставалось для них!.. Вечная любовь, вечное согласие, собственный, неугасимый свет, быстрый, легкий, вольный полет по всему Самбу-Тибу, сладкая эфирная пища и долгая, долгая жизнь… А как вы думаете, поскольку они живали? — ‘Я думаю по 1000 лет.’… — Извините меня, прелестная Катинька!.. Амины жили… страшно выговорить… по 80 тысяч лет. Согласитесь, тут было когда пожить…

О! если бы тогда на свет

Случилось мне и вам родиться,

Да я бы сорок тысяч лет

Все стал за вами волочиться.

В то время они имели еще надежду получить обратно прежнее свое блаженство, а какого тягостного изгнания не украсит надежда?.. Проходили сотни тысяч лет, казалося, что былое опять начинает веять на них своим упоением, вдруг один из духов нашел Шиме, или земное масло, как называют другие (4). Монгольские книги не говорят ни полслова, каким образом лукавый помог ему найти это масло, а потому я решительно не знаю,

Как этот плод явился чудной,

Отсюда близко ль, далеко,

Но что иному очень трудно,

То для нелегкого легко.

Главное дело в том, что дух нашел запрещенный плод, конечно,

Найти, оно и ничего бы,

Ведь он его и не искал,

Да вот в чем амин маху дал:

Он скушал маслица — для пробы.

Ну, разумеется, после этого он тотчас озаботился соблазнить родных, товарищей, знакомых — и пошла круговая порука.

И что же вышло напоследок? —

Что в несколько печальных дней

Находкой масляной своей

Умаслил всех монгольский предок:

Идти — не видно ничего,

Лететь — к земле невольно тянет,

И, верно, амина того

Никто добром не воспомянет.

Тут понадобились и солнце, и луна, и звезды, и все это было тотчас же сотворено. Весь Самбу-Тиб дышал новизною: новая жизнь, новые чувства, новые наслаждения, но уже лета этой жизни были сочтены вполовину. Впрочем, и сорок тысяч лет

Хоть перед вечностью ничто,

А выжить, право, не безделка,

По крайней мере, все ж не то,

Что нынче наша скороспелка.

Казалось бы, что на этом месте должна кончиться вся история: новый порядок вещей в течение нескольких сот веков поневоле сделался старым, забывая утраченное, амины помаленьку привыкли пользоваться настоящим: все шло как нельзя лучше. Еще не было слов: порок, слабость, зло, добродетель царствовала повсюду: она была неисчерпаемым родником, из которого изливались тихие, чистые, продолжительные удовольствия души…

Чего бы, кажется, им надо?

Ну жить бы, жить да поживать!

Так нет, вот видите ль, опять…

Ей-ей! за них берет досада!..

— ‘Да что ж опять? неужто плод?’

— Да что же иначе быть может?..

Как жаль, что наш греховный род

Всегда заветное тревожит!..

— ‘Нельзя ль мне это рассказать!

Вы потрудитесь?’ — Без сомненья,

Но вам чужие прегрешенья

Пришла ж охота узнавать!

— ‘Не спорьте!’ — Слушаю-с! Однажды

(А как случилось это зло,

До нас в рассказах не дошло),

Итак, от голода ль, от жажды,

Какой-то амин молодой

От всех своих знакомых тайно

Нашел какой-то плод случайно,

Который назывался: Ой…

На всем пространстве Самбу-Тиба,

Родяся, сладости такой

Не ел мой амин удалой —

Что в рот — так тотчас и спасибо!

Вот он поел немножко — глядь?

Ему чего-то стыдно стало,

И хоть он скушал очень мало,

А вдруг позыва нет опять…

— ‘Ах, это страх как интересно!’ —

Вам интересно?.. очень рад!

Но я побьюся об заклад,

Что остальное вам известно…

— ‘А кто ж расскажет это мне?’ —

Да тут не надобно рассказа,

Ведь это старая проказа —

Так и последствия одне…

Смекнув тогда, что сделал худо,

Он в лес — где гуще, где темней,

И ну перекликать оттуда

Поочередно всех друзей:

Сюда! здесь ужин вам богатый!

Я вещь чудесную нашел!..

И вот на зов один пришел,

Пришел другой, пришел десятый,

И нечего таить греха,

Хоть и без умыслу — а ели…

— ‘Что ж вышло?’ — Вышло, что на деле

Развязка чересчур плоха…

Когда был кончен сытный ужин,

Тогда узнал любой из них,

Что различать приметы их

Не очень зоркий глаз был нужен…

— ‘Мне это что-то мудрено,

Так разница была, наверно?’ —

Как рассказать бы вам, примерно,

Не очень ясно, не темно?..

Да вот положимте, что вы находитесь в обществе девушек и мужчин: сперва стали обнимать вас ваши подруги, потом обнял я, я, и я, потому что мне нельзя же позволять, чтобы каждый обнимал вас сколько ему угодно… Теперь сравните наши объятия…

Нашли ль вы разницу? — ‘Нашла!’ —

Так и для них за преступленья

Пора тяжелая пришла

Вам неизвестного влеченья…

С тех пор, как на Самбу-Тибе понадобились местоимение: он и она, с тех пор начались все бедствия. Жизнь укоротилась вполовину и потом, впоследствии, стала убавляться постепенно…

С тех пор все становилось плоше,

На место правды вкралась ложь.

Тогда и самый-то хороший

Не слишком больно был хорош,

Все упадать душою стали,

В сердцах зашевелилось зло,

И тут же на беду сыскали

Еще какой-то плод: Сало.

В этом проклятом Сало, или Салло, или Салу, заключался корень всех пороков, и первое бедствие, постигшее обитателей Самбу-Тиба в несчастное время, было — утрата чистой, духовной пищи, эфирное тело их сделалось грубым и требовало земного. Долго употребляли они: Масло, Ой и Салу…

Вдруг наконец один из них…

— ‘Неужто снова напроказил?’ —

Да! он остаток счастья сглазил,

Затем, что ел плотней других…

— ‘Опять мне новая загадка!’ —

На этот раз загадки нет.

Однажды, севши за обед,

Поел он, знаете ли, сладко,

Ну чтоб ему потом вздремнуть

В тени древесного наклона,

Или пройтись для моциона,

Или заняться чем-нибудь,

А он — он был в большой заботе

И запрещенного плода

Припрятал к ужину тогда,

Но как ошибся он в расчете!

Такая жадность прогневила судьбу, и уже никто с тех пор не находил более на Самбу-Тибе ни Сало, ни Оя, ни Масла…

В такой негаданной беде

Всем грешным было не до шутки,

Затем, что в поте и труде

Пришлось кормить свои желудки.

Оно б еще в ворота шло,

Когда бы кончилось все этим,

Но мы тотчас другое зло

В минувшем нехотя заметим.

Жадность одного породила порок любостяжания во всех, впрочем, порицать этого порока я не хочу и не могу, а кто не хочет и не может, тот, верно, и не станет.

Я сам в любостяжанье грешен…*

Положимте, что как-нибудь

Мой пыл любви, палящий грудь,

У вас — ответом сердца взвешен,

Что мне, как счастия звезда,

Горит в нем пламенное: да!

Что звук тот, полный упоенья,

Из ваших уст я сам узнал, —

Тогда, не медля ни мгновенья,

Я б вас с любовию стяжал…

Трудовая пища была очень груба.

Кто употреблял ее более других, у того непременно портился цвет лица, кто меньше — у того он дышал свежестию…

Когда, в какой-то неге сладкой,

На ваш румянец засмотрюсь,

Тогда ему, от вас украдкой,

Дивлюсь — и все не надивлюсь!

Мне все сдается от чего-то,

Что тут должно чему-то быть,

И что заветное вкусить

Вам не пришла б тогда охота.

— ‘Не льстите, господин Поэт,

Хвалить в глаза — смеяться значит’.

— Ну, признаюсь, такой ответ

Хоть не меня — так озадачить!

Да неужели мне молчать?

— ‘Вот за глаза, как вам угодно…’

— Как вы сказали бесподобно!

Нельзя прелестнее сказать!..

И точно! я согласен с вами:

Как ни прекрасен цвет ланит,

Но кто ж и как его сравнит

С волшебно-светлыми глазами?..

Итак, ваш нынешний приказ

Я никогда не позабуду,

И с этих пор — при вас, без вас

Все за глаза хвалить вас буду.

Поверите ли вы, прелестная Катинька, что разность в цвете лица породила ужасный грех гордости?.. Между тем толки о дележе плодоносных земель довели к спорам, от споров дело дошло до серьезного дела, то есть до драки, а уж от драки велик ли переход до смертоубийства?.. Наконец, венцом всего зла была ядовитая зависть: чужой успех, чужой урожай, чужие выгоды — и грызли, и томили ненасытных.

К счастию всех обитателей Самбу-Тиба, явился тогда между ними некто, который чудесно сберег в душе своей всю красоту непорочности и правды… Прекрасная, величественная наружность, тонкий, проницательный, глубокомысленный ум, мягкий и кроткий нрав, — одним словом, все давало ему пальму первенства между монгольскими предками. Он стал всеобщим судьею — и суд его почитался священным. Его любовь, его уважение были высочайшею наградою добродетельных и справедливых, но зато как жестоко наказывал он порочных — он их презирал!.. Мне кажется, что для человека, который мыслит и чувствует, не может быть ничего ужаснее презрения.

Желая отвратить и на будущее время беспорядки и ссоры, он наделил каждого ровным участком земли. Все были довольны — и благодарность поднесла ему титул: князя всех духов… Но вы, может быть, захотите знать имя того,

Кого все в мире уважали,

Кто был преступников гроза?

Его по-эйнеткекски звали:

Ма-ха-самада-Рануза…

Мне должно бы сказать: Рануза,

Чтоб ударение сберечь,

Но орифмованная речь

Подчас тяжелая обуза.

Вы, верно, знаете, что Индия и Эйнеткек — одно и то же.

Теперь потрудитесь выговорить тибетское название того же самого князя…

Оно, конечно, трудновато

Сказать: Мангбай-Кгурби-Джалбу,

Но вы пеняйте на судьбу,

А я уж тут невиноватой.

Мне сказывали, будто по-нашему, по-русски, это значит: всеми избранный царь, впрочем, я не ручаюсь за верность перевода… Итак, прелестная Катинька, вот где начало властей. — Этот Джалбу, или Рануза, титуловался священным именем: Великого обладателя вселенной. Подданные и потомки его стали называться человеками.

Я не сказал: людьми, затем,

Что в люди не выходят скоро,

И потому, что в свете сем

Все эти выскочки — умора!

Мне бы очень приятно было беседовать с вами, но сами посудите: возможно ли это?.. Мой эстетический сосед держит, вероятно, для голоса, как вы думаете кого? — бесхвостого павлина!

Однако ж во всяком худе есть добро, как вы это сами видите… Прежде я был не в состоянии постигнуть, что бы могло заставить слить в одну идею и ужас и хорошее, теперь

Понятна эта мне причина,

Я глубоко в нее проник,

Когда услышал крик павлина:

Вот крик — так настоящий крик!

Прошу тут выразиться просто?

Что этой речью объяснишь?

Невольно скажешь: ты, бесхвостый,

Ужасно хорошо кричишь!..

Но он час от часу сильнее,

Ах! отодвиньте дальше стул,

Закройте уши поскорее,

Закрыли?.. Режут!.. Караул!..

Рассказ пятый

Ух!.. как гора свалилась с плеч!

На нашей стороне победа!..

Однако ж надо подстеречь

Ужо затейника-соседа…

‘Здоровы ль вы?’ — Все слава Богу!

— ‘Да что ж у вас за эпиграф?’ —

А вот я буду тотчас прав,

Как расскажу все понемногу.

Сбылся, сбылся мой сладкий сон!

Недаром он три ночи снился:

Я от павлина открестился,

Да, этот варвар — подарен!

— ‘Павлин?.. вы шутите?.. кому же?’

— Сосед невесте подарил,

Вот, признаюсь, разодолжил!

Я весел за нее и вчуже.

Таким образом мой эпиграф есть порыв неукротимой радости, и как не радоваться, когда все довольны?.. Сосед — изобретательностию в сюрпризах, невеста — подарком, а я… мне кажется, я довольнее всех. —

Теперь могу я на просторе

Рассказ мой снова продолжать,

А там павлин извол кричать:

Я в стороне… мне что за горе?

Шагямунианцы признают, что душа бессмертна, но как они признают это?.. Не по убеждению просвещенной веры, как мы, а по внушению невежественного суеверия, как многие. Высокая мысль с. о жизни в бесконечности искажена у них всегдашним соединением души и материи. Они никак не могут различить бессмертного духа разумения, который проявлен только в одном человеке от неистощимого духа жизни, который, под всеми возможными формами, так блистательно проявляется в природе, одним словом — они верят переселению душ.

Однако же, по их мнению, самою высочайшею наградою добродетели будет степень праведного, или бурхана, которую они получат на том свете. — ‘Так бурхан значит праведный?’ — Извините меня! вы не отгадали!.. Бур есть сокращение слова: бурин, то есть всецелый (как вы), совершенный (как вы), без недостатков (как вы), а слова хан, по-нашему — царь. Стало быть, бурхан значит: всесовершенный царь. Мне бы хотелось, впрочем, привести к вам любого из этих фениксов: я бы посмотрел тогда, как бы он начал сравнивать свои совершенства с вашими, и Боже его сохрани, если бы он, как-нибудь зазнавшись,

Рассказывать мне важно стал,

Что он и перед вами: бурин,

Тогда бы я ему сказал,

Да ты, голубчик, просто: дурен!

Впрочем, многим ли удастся попасть в бурханы? — У многих ли формуляр души так чист, как у вас? — Потому-то шагямунианцы и веруют в постепенность наград и в постепенность наказаний. Например: богатый повеса может переродиться в страдальца нищего, надутый вельможа (прошу его не прогневаться) — в осла, какой-нибудь хвастун — в зайца, какая-нибудь чопорная болтунья — в дворняжку и т.д. Если бы, паче чаяния, дело дошло до меня, то я желал бы в особенности избегнуть только двух вещей:

Чтобы не быть мне в жизни новой

Слугой покорным дурака,

Да лошадью еще почтовой

У разбитного ямщика.

В рассуждении наград низшего достоинства, у них почти та же самая история: безобразный может переродиться в красавца, человек мелкий — в крупного, человек недостаточный — в богача.

Но тем, кто все на свете дни

Провел, как следует, в законе,

Для тех в Амголонту — Ороне (5)

Набрал чудес Шагя-Муни,

Там вся возможность наслажденья,

Там рай, и не один — а пять,

И я об них без замедленья

Могу теперь же рассказать…

Главнейший рай есть: Сукувада,

(Так уж назначила судьба),

И там, очей и душ отрада,

Сидит бурхан Абидаба.

В других владеют Аичжиба,

Берозана, Раднасамбава,

И в пятом Амуги Сиддидж:

Ну уж фамильи! что за дичь!

Насилу выговоришь, право!

Зато уж в райских сторонах

Что за места предорогие!

Там на серебряных древах

Развились ветви золотые,

И ярко светятся на них

Плоды из камней дорогих,

Там нету мрака и тумана,

Там благовонно и светло,

И дивно там струи Аршана (6)

Горят и блещут, как стекло!

Однако ж позвольте переменить материю, а то у меня только понапрасну разгораются зубы.

Я недавно говорил о перерождениях. Признаться ли вам, прелестная Катинька, что эти монгольские бредни нравятся мне чрезвычайно. — ‘От чего же?’. — Оттого, что не дальше, как со мной случилось недавно то же самое. — ‘Что вы говорите?.. вот прелюбопытная вещь! Рассказывайте же пожалуйста, я вас слушаю’. — Я готов, но, чур, прежде согласиться на одно условие. — ‘Боже мой! как это скучно!.. говорите!’. — Если какой-нибудь злой человек, желая поссорить нас, вздумает вам шепнуть, что это обстоятельство случилось со мною давно и что я-де рассказывал об нем прежде, так вы не верьте, Бога ради, этому злому человеку. Вы, знаете, притворитесь, что вы рассердились, взгляните на него посерьезнее — и он, верно, будет нем, как рыба. Потрудитесь на всякий случай повторить эту сцену.

Нахмурьте личико для пробы…

Вот так его!.. вишь, он какой!..

Однако ж, милый ангел мой,

Нельзя ль сердитей быть еще бы,

А то, в лицо вам посмотрев,

Я будто с ревности тоскую,

Затем, что этот милый гнев

Ну так и манит к поцелую.

Теперь, когда все так тонко предусмотрено, все так мастерски придумано, — теперь я могу начать…

Не видали ль вы, прелестная,

Не видали ль вы порой,

Как идет гроза небесная

Над испуганной землей?

Как огнем опустошения

И громов своих полна,

В бледном туске отдаления

Зачернеется она?

Все таинственно затихнуло!

Вдруг удар вдали гремит,

Ветер свистнул, в небе вспыхнуло,

Ливень хлынул и шумит…

Под грозою дня печального

Нет ни теней, ни цветов,

Нет ни близкого, ни дальнего,

Все — как сумрачность гробов!

Нестерпима казнь ужасная

Грозных Божиих мечей,

И земля, земля несчастная,

Ждет погибели своей.

Так терзали страсти злобные

Обожателя мечты,

И как надписи надгробные,

Мне минувшего листы!

Все потери! все страдание!

И, как бедный, жалкий раб

Ненасытного желания,

Я был немощен и слаб.

В миг ужасный пробуждения

Цепь греха я грыз и рвал,

И опять самозабвения

Яд губительный глотал.

Даже радость и минутную

Не заманивал я в грудь,

И, бывало, в душу смутную

Я боялся заглянуть.

Гасло на сердце священное

И высокое в уме,

Как сиянье отдаленное,

Чуть мелькнувшее во тьме.

Зачерствели, закалилися

Чувства в диком забытьи,

И бедою заклеймилися

Дни печальные мои.

Иногда мятеж губительный

В несчастливце затихал,

И надеждою спасительной

Я доверчиво дышал.

Но надежда не сбывалася,

И тогда, в душе моей,

Только снова собиралася

Буря гибельных страстей.

Так под дымом закрывается

Свирепеющий пожар,

Так в затишьи зарождается

В тучах бедственный удар!

Но зачем души тоскою

Помрачать вам радость дней

И агат своих очей

Отуманивать слезою?..

Дева! Дева-красота!

Предо мной теперь не вы ли

Ароматные уста,

Будто розу, растворили?

И слышнеют мне едва

Ваши сладкие слова,

Как волшебного в них много!

Не звучать им для земли,

И в таинственной дали

Долетят они до Бога!

Там найдется место им:

Там в фиале упоенья

Сбережет их от забвенья

Дивно светлый Серафим…

Вижу я, как с небесами

Говорите вы очами, —

И высокая мечта,

Будто огнь звезды небесной,

В них светлеется чудесно

Дева, дева-красота!..

Но зачем души тоскою

Помрачать вам радость дней

И агат своих очей

Отуманивать слезою?..

Неужель мне доверять

Неге чистого мечтанья,

Что отраду состраданья

Мог я опытом узнать?

Что и мне, и мне, мой Боже!

Ниспослал ты благодать,

И не стану я на ложе

Ночь бессонную вздыхать?..

Так! я счастлив!.. эти слезы

Из потускнувших очей

И без сладостных речей

Уст поблекнувшие розы —

Много, много говорят!

Я услышал отклик нежный —

И печали безнадежной

Не прийти ко мне назад…

Кто же мой спаситель милый?

Кто подвиг меня собой,

Как волшебною волной,

На высокий подвиг силы?

Кто же снял с моей главы,

Без презренья, без боязни,

Терн колючий строгой казни?..

Дева! — радость! — это вы!

III

Взгляните, любуйтесь, прелестная дева,

Как тучи далеко за горы слились,

Как сладкою тайной наполнилась высь!

Взгляните! любуйтесь! как зелень живая

Раскинулась пышно, листами играя:

Живые алмазы на листьях горят,

И роскошно льется цветов аромат!..

Взгляните на воды! любуйтесь водами!

Как вспенили влагу и ветр, и гроза,

И влага та дышит и плещет волнами:

Там с золотом солнца, небес бирюза!

Взгляните на воды! любуйтесь водами!

Как светлая пена, носясь по зыбям,

Жемчужной фатою скользит к берегам

И берег целует своими устами!..

Вот сгладилась влага и чудно блестит:

Любуйтесь на этот торжественный вид!

Туда, на средину, взовьемся мечтою:

Взгляните: где ж море? — исчезло оно!

И бездна, и небо — все слилось в одно,

И веет отвсюду отрадой святою!..

Одни мы в пространстве… в безбрежной дали

Отторглись мы с вами от скучной земли!

Взгляните ж высоко, на яхонт эфира:

Вы видите ль чудо?.. любуйтеся им!

То знаменье блещет небесного мира,

То неба улыбка на радость земным!..

Дуги семицветной священно сиянье:

В нем вера в спасенье для грешных слита,

И мне как-то в душу запало мечтанье,

Что радуга — в небо для добрых врата!..

Так со мною, но сначала

Долго был страдальцем я,

И в страстях душа моя,

Сиротствуя, погибала,

Ядовитый глас молвы

Обличал позор паденья,

Вдруг, как ангел искупленья,

Предо мной явились вы!..

Нет!.. кипящими мечтами

До того не вознесусь,

Чтоб сказать вам про союз

Со святыми небесами!

Нет! я в звуки не солью

Все, что так для сердца мило,

Что блаженством озарило

Жизнь печальную мою!..

Помню, помню я мгновенье:

Вы слетели, как с небес,

И во мне порок исчез

Будто злое приведенье.

Как туманы, разнеслись

В сердце чувственности смуты,

И страстей презренных путы

То слабели, то рвались,

Отдыхала и светлела

Изнемогшая душа

И, свободою дыша,

В ясных думах закипела,

Дух восторженный нашел

Пищу дивную высоко,

И, развив крылье широко,

Он вознесся, как орел,

От священного элея,

В сердце быстро накипь зла,

Будто ржавчина, сошла,

И надежда, сладко вея

Из надзвездной высоты

На восторги неземные,

Зажигала огневые,

Вдохновенные мечты…

Я загладил все былое

В очистительном огне,

И доступно стало мне

Наслаждение святое:

Рай души воскреснул вновь,

Красотой небес сияя,

И, как радуга цветная,

В нем затеплилась любовь!..

Взгляните, любуйтесь, прелестная дева,

Как стихнула буря небесного гнева!..

Не вы ли, не вы ли страдальца земли

Своим появленьем чудесно спасли?

Как скоро свершили мое обновленье:

Таинственный пламень блестящих очей,

Гармония звуков волшебных речей,

И легкое дымки ревнивой волненье,

И эта улыбка, в которую слит

Улыбки небесной пленительный вид!..

Склоните ж, о дева! свой взор вдохновенный

На счастье святое души обновленной,

Вы можете взвесить прекрасное в ней:

Чиста, непорочна прелестная младость,

Как мысль вдохновенья, как детская радость,

Взгляните ж мне в душу душою своей!..

Там все, что нам красит земное изгнанье:

Поэзии пламень, святая любовь,

И гений надежды, и гений мечтанья

С пленительной вязью нетленных цветов!..

——

Так, прелестная моя спасительница, так совершилось мое перерождение!.. Я узнал новую, прекрасную жизнь, но вы, поддержите ли вы меня на этом скользком пути своею любовью?.. Вы вздыхаете… вы не говорите мне ни слова…

И молчанье это я

В знак приму согласия,

Но какая ж тут, друзья,

Вышла котовасия!..

Вот, видите ль, в чем дело…

Когда Поэзии фиал

Мне подал Гений вдохновенья

И я рассказывать вам стал

Про чудеса перерожденья,

Про ужас гибельной грозы, —

Я как-то встретил очи девы,

И что ж?.. о выраженья!.. где вы?..

Я видел там жемчуг слезы.

Как я доволен был собою!

Как был признателен к судьбе!

И, одураченный мечтою,

Вот я и думаю себе:

Ага! что значит сила речи!..

А это… говорить ли вам?

А это ногорели свечи,

Так стало тяжело глазам…

Пора и мне не быть повесой,

Подумал я и снес удар:

Спокойно снял себе нагар,

И снова занялся пиесой.

Читаю, кончил наконец,

Услышал вздох и жду ответа,

Но каково же для Поэта?

Как я не умер, мой Творец?

Как обмануться так позорно?..

Я весь в мечтаньях утонул,

А он, мой ангел, он — уснул!

Да, он уснул, прошу покорно!..

Может быть, иной скажет, что в этом рассказе чрезвычайно мало ориентализма, как быть! Я бы и готов продолжать, но, сами посудите, можно ли потревожить прелестную Катиньку?.. Разойдемтесь-ка лучше, господа! меня и самого что-то клонит ко сну…

Послушай, Моисей! Погаси-ка свечку, да пожалуйста, не стучи, как лошадь: ты этак разбудишь мою Катиньку. — ‘Какую, сударь, Катиньку? Здесь, кажется, никого не видно’. — Глупец! разве ты не слышал ее гармонического голоса?..

— ‘Да голос ваш совсем не женский,

А он один и слышен был’. —

Ах, виноват! я и забыл,

Что ты, брат, олух деревенский.

Где ж тебе увидеть этот священный призрак! ступай и спи!.. Э… о… о… а… о… а… ах! Господи, прости мои согрешения!..

Послесловие

Вот в ваши миленькие руки

Моя пиеса: что она

Не коротка и не длинна,

Я Музу приведу в поруки,

И я желаю, чтоб она

Вас заняла порой от скуки.

А знаете ли, на сколько бы хороших строк я помирился?.. О! в каком был бы я восторге, если бы вам понравилось

По пяти на сто, по пяти на сто!

И тогда хоть для пробы

Написал я еще бы,

А не то — басто! а не то — басто!

Пояснения

1. Путешествие в Китай чрез Монголию. Ч. III. С. 2 письма.

2. Путешествие в Китай чрез Монголию. Т. III. с. 409.

3. По ученью Шагя-муни.

4. Путешествие в Китай чрез Монголию. Т. III. с. 369 и начертание Церковно-библейской истории преосвящ. Филарета.

5. Блаженные жилища.

6. Вода жизни.

Примечание к изданию фрагмента ‘Рассказов сибиряка’ (1972 год)

<...> Ход повествования в книге, состоящей из пяти рассказов и послесловия, направляется по двум тематическим руслам: легкая, шутливая болтовня автора с воображаемой возлюбленной по имени Катенька перемежается изложением начал буддийского вероучения Шакьямуни, местами довольно серьезным, местами сбивающимся на тон водевильного куплета. Н.А. Полевой, в сочувственной рецензии на ‘Рассказы сибиряка’ подчеркнувший наличие в них сатирических мотивов, отметил, что форма книги не нова: ‘Еще во льдах классической поэзии Демутье и Эме-Мартен воспевали шутливым слогом предметы важные, серьезные: первый — мифологию, второй — физику… г. Соколовский также шутя описывает предмет чрезвычайно важный, веру Шиге-Муни, он так же обращается к даме, как и Демутье и Эме-Мартен, и сыплет мадригалы в стихах и прозе’ (‘Московский телеграф’, 1833, No 16, с. 434).

B.C. Киселев-Сергенин

Текст и пояснения печатаются по источнику:

Соколовский В.И. Рассказы сибиряка. — М.: В типографии Лазаревых Института восточных языков, 1833.

Примечание B.C. Киселева-Сергенина печатается по изданию: Библиотека поэта. Поэты 1820—1830 х годов. — Л.: Советский писатель, 1972. — Том 2. — С. 721—725.