Рассказы, Лейкин Николай Александрович, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. А. Лейкин

Рассказы

Писатели чеховской поры: Избранные произведения писателей 80—90-х годов: В 2-х т.— М., Худож. лит., 1982.

Т. 1. Вступит. статья, сост. и коммент. С. В. Букчина.

СОДЕРЖАНИЕ

Птица

После светлой заутрени

Самоглот-Загребаевы (Краткий современный роман в документах)

Кустодиевский (Краткий роман в документах)

Именины старшего дворника

Праздничный (Сценка)

Айвазовский (Сценка)

В гостях у хозяина

ПТИЦА

Вербная неделя. На одном из столиков, поставленных на галерее Гостиного двора, приютился продавец чучел птиц. Над разными мелкими чижами, снегирями, кобчиками и совами высится громадный орел, сидящий на скале с распростертыми крыльями. Орел придавил когтями какую-то маленькую пичужку и сбирается ее клевать. Около чучельника особенная толпа. Все смотрят на хорошо сделанную громадную птицу, прицениваются, но никто ее не покупает.

— Птица важная! — восклицает купец в барашковой шубе, крытой синим сукном.— Почем за птицу-то грабите? — спрашивает он.

— За орла двадцать рублей,— отвечает продавец.

— Двадцать рублей? Сшутил тоже! Да за двадцать-то рублей я себе целого живого барана куплю, а тут дохлая птица и ничего больше. А я так думал, что ежели зелененькую посулить и прожертвовать, то в самый раз будет. А галки почем?

— За галку три рубля взять можно.

— Еще того лучше! Приходи ко мне на извозчичий двор на Лиговку, я тебе два десятка за три-то рубля предоставлю. Стоит только работникам сказать, так они живо в тенета наловят.

— Тут работа ценится, а не галка.

— Какая работа! Когда тут скотский падеж был, так у меня коновал за полтину поймал галку и прибил ее за крылья на ворота дома да еще с наговором от несчастия за ту же цену. Марья Тимофевна, купить, что ли, большую-то птицу? Может быть, он спустит цену,— обращается купец к жене.

— Ну уж… Лучше у тальянца пару купидонов купить и на окна поставить. Зачем тебе птица? Ведь ты не чернокнижник, а эти птицы только у чернокнижников.

— А почем ты знаешь? может быть, я и чернокнижником хочу быть, чтоб знать, какая звезда на небе что обозначает. К птице на прибавку куплю шкилет смертный и буду по книжке читать, что у человека внутри есть. Торговаться на птицу-то?

— Ну, вот! Он и в самом деле! Разве можно такие вещи в православном доме иметь? Купи-ко только, так я, ей-ей, сейчас к маменьке на Охту сбегу.

— Не сбежишь, коли хвост пришпилют. Ну, что, господин чучельник, берешь пару зеленых?

— Митрофан Иваныч, да что ты, белены объелся, что ли? Говорю тебе, что дня дома не останусь.

— Врешь, останешься. Я еще так думаю, чтоб над нашей кроватью на стене ее утвердить, и будешь ты спать в лучшем виде наподобие нимфы. Только та при белом лебеде существовала, а ты, как попроще, при сером орле существуй. Почтенный, возьми за птицу-то красненькую,— обращается купец к торговцу.— Уважь. Уж больно мне хочется жену-то подразнить, а двадцать рублей цена несообразная.

— Не могу-с. Восемнадцать рублей, ежели хотите, я возьму, а дешевле, ей-ей, нельзя.

— Ну, значит, не рука, разойдемся. Был бы пьян, так купил, потому в хмельном образе я назло жене и сторублевые зеркала бил, а теперь тверезый. Разойдемся. Адье, господин немец. Ой, бери красненькую с блажного купца! Красненькая большие деньги. На нее к Пасхе три окорока ветчины купить можно да пару десятков крашеных яиц.

Торговец молчит. Купец и купчиха отходят.

Против большой птицы стоит лакей в ливрее и с галуном на шляпе, держит в руках покупки и ожидает барыню, зашедшую в магазин. В толпе, мимо него, двигаются молодая и красивая мамка в шугае и повойнике и рядом с ней горничная с вздернутым носиком. Они тоже останавливаются перед птицей.

— Ай, страсти какие! — восклицает горничная.— Смотри-ко, мамка, какой ястреб выставлен и воробья клюет.

— Это не ястреб, Аннушка, а по-нашему, по-деревенски, оборотень называется, и на чью он крышу прилетит и каркать начнет, тому и смерть приключится,— поясняет горничной мамка.— У нас в деревне как увидят его, так и ждут себе смерти. Но ежели кто до зари сорок пауков успеет убить, тому смерть на три года отдаляется.

— А нам-то не будет худо, что мы на него смотрим? — спрашивает горничная.— Смотри, чтоб у тебя молоко не испортилось.

— Да ведь это не настоящий оборотень, а игрушечный.

К горничной и мамке наклоняется лакей и шепчет:

— Это не оборотень-с, а птица казор, и на тот сюжет он поставлен, чтобы женское коварство изобразить над нашими чувствами. Теперича та самая птичка, что в когтях у казора, мужчинскую судьбу изображает, и как этот самый казор клюет воробья, так точно вы наше сердце расклевываете.

Мамка и горничная улыбаются.

— Ах, оставьте, пожалуйста! Мужчины коварственнее нас,— говорит горничная.— К вам в когти попасться — так сейчас несчастной объявишься.

— Большая ошибка с вашей стороны. Женские когти много страшнее. Мужчина иногда и кулаком действует, но напрямик, а ваша сестра исподтишка норовит.

Молодой детина в новом нагольном тулупе продает раскрашенные портреты иностранных генералов. У него же на столике рамки, фотографические карточки актеров и писателей и так картинки, изображающие немецкие идиллии. К нему подходят пожилая женщина и девушка.

— Есть у вас фотографическая карточка Тургенева? — спрашивает девушка.

— Тургенева?..— заминается детина.— Есть-с. Вот пожалуйте,— предлагает он какую-то карточку с изображением мужчины в усах.

— Да это не Тургенев. И не стыдно тебе надувать!

— Как не Тургенев? Самый настоящий Тургенев. Ведь Тургеневы, сударыня, тоже разные есть. Есть в триках, при всем своем голоножии, есть в сюртуке, а то так и в мужицком костюме. Вот этот самый ходкий, его больше всего покупают.

— Да что ты меня морочишь? Ведь Тургенев не актер, чтобы ему в трико быть.

— Зачем мне вас, сударыня, морочить? А только у нас этот портрет в лучшем виде за Тургенева идет. Вам Петипу¹ не надо ли? В четырех сортах есть. И дешево бы отдал. Вот этот товар в прошлом году куда какой ходовой был, а ныне совсем с рук нейдет. Приелся, что ли, уж и не знаем, право. Нынче все Наума Прокофьева вместо Петипы спрашивают, да где его возьмешь. Будь сотня, в день продать можно бы было. Вот на Науме Прокофьеве это я действительно согрешил и двух литераторов за него продал.

— Так нет Тургенева-то?

— Такого нет, какого вам требуется. И нигде не найдете.

Женщина и девушка отходят.

ПОСЛЕ СВЕТЛОЙ ЗАУТРЕНИ

Богатый ремесленник Панкрат Давыдыч Уховертов только что вернулся в сообществе своего семейства от заутрени в Светлое Воскресенье.

— Христос воскрес! — воскликнул он отворившей ему двери кухарке и начал христосоваться, подставляя ей щеки, но тут же прибавил: — Чего же ты, дура, губами чмокаешь? В стихерах поется ‘друг друга обымем’, а о целовании ничего не сказано.

— Я от чувства-с… Вот вам яичко,— пробормотала кухарка.

— Спасибо. Пелагея Дмитриевна, отдари ее парой яиц из второго сорта,— сказал он жене.

Посланные в церковь для того, чтобы освятить кулич и пасху, мальчики-ученики из церкви еще не возвращались, а потому садиться за стол и разговляться было нельзя. Это несколько разозлило хозяина.

— Вишь, идолы! Поди, остановились где-нибудь на дороге и в чехарду играют,— предположил он.— День-то великий, а то по-настоящему вихры бы натрепать следует.

— Ну, уж оставь для праздника,— остановила его жена.— Лучше я им за это вместо цельных битые яйца дам.

Около стола с яствами ходили хозяйские дети, трогали пальцами окорок ветчины и облизывали пальцы.

— Не сметь трогать ветчины! — кричала на них мать.— Кто до освященной пасхи другой едой разговляется, тот целый год хворать будет.

— Заметила, как со мной Тихонов-то сегодня за заутреней христосовался? — спросил ее хозяин.

— А что?

— Самым нахальным образом, и улыбка эдакая гордая на лице: дескать, плюю я на тебя, я теперь сам хозяйствую и вовсе тебя уважать не намерен. А ведь еще полгода тому назад у меня в мастерской работал. Ох, как люди скоро добро забывают! Да еще что! Стал со мной рядом и говорит: ‘Теперь ежели насчет густой позолоты, то я по своей работе в лучшем виде могу с вами канканировать’. Это он-то, со мной!

— Конкурировать, папенька, а не канканировать,— заметил отцу старший сын, гимназист.

— Ну, все равно. Нет, какова дерзость-то!

— Мастеровые, папенька, христосоваться пришли и вот эдакое большое яйцо принесли! — доложил прибежавший из кухни маленький сынишка.

— Ну, скажите на милость, уж и мастеровые от заутрени пришли, а мальчишки все еще шляются! — возгласил хозяин.

— Из второго сорта яиц с мастеровыми-то христосоваться? — спросила жена.

— Конечно, из второго. Баловать не следует. Нетто они понимают? Им было бы яйцо.

— Я не стану с мастеровыми христосоваться! Ну, что даром губы трепать. Я уйду,— сказала старшая дочь.

— Марья, останься! В такие дни гордыню нужно отбросить. Наконец, при чем тут губы? Ты можешь их стиснуть, подставлять мастеровым одни щеки. Авось насквозь не процелуют.

Вошли мастеровые в новых кафтанах и сибирках и поднесли хозяину громадное точеное яйцо. Волосы их были жирно смазаны, а потому в комнате запахло деревянным маслом.

— Христос воскрес! Воистину! — послышались возгласы, и началось чмоканье, которое буквально длилось несколько минут.

Мастеровые, начиная с хозяина, переходили от старшого к младшему члену семейства. Каждый член семейства, опуская руку в корзину, вынимал оттуда яйцо и оделял их.

— Не видали мальчишек с куличами? — спросил хозяин.

— Нет, не видали. Да неужто они, стервецы, еще не пришли? Вы, Панкрат Давыдыч, слишком милостивы и кротки. Вот мы ужо с ними по-свойски!

В комнату вбежали запыхавшиеся мальчишки с узлами, в которых были куличи и пасха. Одного из них мастеровой успел уже схватить за ухо.

— Где болты били до сих пор? Мало вам завтра времени слонов-то водить! — крикнул хозяин.

— Все на улице стояли. Священники долго не выходили святить,— оправдывались мальчики.

— Вы двугривенный-то на блюдо дьячку положили ли, что я вам дал?

— Положили. Как же без этого?

— То-то. А то, пожалуй, на пряники себе ужилили. Смотрите, ведь это грех великий!

— Ей-богу же, положили.

— Ох, воры мальчишки! Только за ними не догляди! Прошлый раз у меня совсем новые голенищи пропали, и это уж их рук дело! — раздался возглас из толпы мастеровых.

Хозяин и все члены семейства дозволили по разу чмокнуть себя мальчишкам в щеки. Хозяйка между тем развязала узлы и кричала:

— Отчего освященные яйца раздавлены? Ведь я вам как есть цельные положила.

— Это не мы, это пьяный мужик какой-то. Поставили мы блюдья на тротуар, а он шел мимо, покачнулся и наступил ногой. Еще драться с нами лез, когда мы заругались,— оправдывались мальчишки.

— Ох, учить вас надо! — произнес хозяин, но тут же перекрестился, сказал ‘Христос воскрес’, отрезал себе кулича, намазал пасхи и принялся есть.— Разговляйтесь, господа, пасхой-то, а в мастерскую потом подадут вам самовар и окорок ветчины.

— Много вам благодарны, Панкрат Давыдыч! Пускай семейство ваше прежде, а мы успеем. Куда нам торопиться? — говорили мастеровые.

Хозяин между тем налил себе рюмку водки, держал ее в руках и, обратясь к ним, сказал:

— Ну, с праздником! На гулянку я вам жертвую две красненькие! Только смотрите не пьянствовать напропалую. Что есть пьянство? В нем бо есть блуд. Так и в Писании сказано. Выпить в праздник можно. Отчего не выпить? Можно и захмелеть, но надо честно, благообразно, с молитвой и помнить о благородстве чувств. Даже и ссору я допускаю, но запивать, пропивать сапоги и одежду — это уже совсем мараль. Отчего в заграничной Европе сего не существует? А ведь и там есть мастеровой народ. Теперича драка… Отчего и не подраться, а выворачивать глаз или ставить друг другу синяки не след. Ну, что за плезир? {удовольствие (от фр. plaisir).} Даже и никакой радости нет, а просто одно срамное украшение. Благочестивый муж взглянет и скажет: ‘Сей человек пьяница, на нем печать беспутства’. А что хорошего? И себе телесный ущерб, и другим соблазн на осуждение. Так смотрите, чтобы не пришлось мне из полиции вас выручать, а на Фоминой Неделе по кабакам да трактирам вас отыскивать и одежу вашу выкупать. Засим пью ваше здоровье! Поняли? Держите себя на заграничный манер.

— Еще бы не понять! Господи! Неужто мы скоты бесчувственные? — послышалось у мастеровых.

— Ну и ладно. Позоблите куличика с пасхой да и с богом к себе в мастерскую,— закончил хозяин и потянулся к графину, дабы налить себе вторую рюмку водки.

САМОГЛОТ-ЗАГРЕБАЕВЫ

(Краткий современный роман в документах)

Ницца

Пишу тебе это письмо, неисчерпаемо добрый Лев Викторович, и сгораю от стыда за свой прошлый грех. Простите вашу блудную жену и позвольте ей по-прежнему поселиться под одним с Вами кровом. Увлечения мои… Господи! Мне скоро сорок лет, а я говорю о увлечениях! Увлечения мои кончились печально. Ненавистный Вам человек теперь и мне ненавистен. Я навсегда покончила с ним. Он оказался мерзавцем. Я бросила его в Гамбурге, переехала в Ниццу и на днях еду в Петербург. Я в нищете. Больше писать не смею… Умоляю…

Ваша жена

Лариса Самоглот-Загребаева.

Отвечаю Вам в нескольких строках, Лариса Петровна… Приезжайте и живите в моем доме… Но простить Вас я пока не могу. Мерзавец Заксмиллер слишком еще жив в моей памяти. Шлю переводом через банкира триста рублей.

Лев Самоглот-Загребаев.

III

(Перевод с французского)

…В Париже Вы ничто, а в Петербурге Вы можете сделать себе карьеру. Вспомните меня и приезжайте. Нам нужен для детей гувернер-француз. Муж не может предоставить Вам большого жалованья, но 1000 р. в год к Вашим услугам. Будете жить у нас на всем готовом. О том, что Вы не дипломированы — не заботьтесь. Но, приехав, вы не должны показывать вида, что мы были знакомы раньше…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лариса Самоглот-Загребаева.

Вы, Лев Викторович, не являетесь ко мне более недели и забыли Ваши обязанности. Ко мне пристают извозчик, портниха… Прислуга требует жалованье… Управляющий ходит каждый день и просит, наступи на горло, уплаты за квартиру. И Вы еще после этого смеете меня ревновать! Непременно приезжайте завтра же и привезите денег, иначе поссоримся.

Пока еще Ваша Сонечка Бучкова.

Счет ее превосходительству Ларисе Петровне Самоглот-Загребаевой из магазина торгового дома А. Баволе.

Костюм для прогулки….. 400 р. .— к.

Коробочка булавок…… 1 р. 25 к.

Бальное платье ……. 550 р. — к.

За цветы на платье…… 78 р. — к.

Коробочка булавок…… 1 р. 25 к.

Шубка бархатная с соболями … 730 р. — к.

Осталось по старому счету … 2340 р. — к.

——————————————

Итого: 4100 р. 50 к.

Получено в уплату 350 р. — к.

Осталось доплатить 3750 р. 50 к.

Ваше превосходительство, многоуважаемая Лариса Петровна! Вы просили у меня пожертвовать на нужды Ваших бедных, а посему, чувствуя все это до глубины души, препровождаю к Вам при сем тысячу рублей и прошу замолвить за меня словечко у супруга Вашего, так как вся наша подрядчицкая механика в ихней власти.

Потомственный почетный гражданин и 1-й гильдии купец и кавалер Савва Нагревалов.

VII

Добрый папаша! Не знаю, как и просить Вас… Я в ужасном положении. Я поставил чужой бланк на векселе, и 7 ноября срок… Спасите… вышлите тысячу рублей… Не погубите Ваше и Вашего сына доброе имя. Я пробовал перехватить у товарищей по полку, но у всех безденежье полное, поэтому бога ради поспешите.

Ваш покорный сын Николай Самоглот-Загребаев.

VIII

Французскому подданному Анри Тюрбо.

Вещи Ваши вышвырнуты из квартиры в сарай. Дабы мне не марать рук о Вашу физиономию, советую Вам самому за ними не являться. Медальон с Вашим портретом, сорванный мною с шеи той, которую я имею несчастие называть женою, при сем препровождаю. Надпись на портрете — ‘подлец’ сделана моей рукой.

Лев Самоглот-Загребаев.

Левушка мой старенький, но миленький! Я опять без денег. За квартиру нужно, за лошадей, портнихе. Вчера привезли новую коляску и тоже требуют денег… Привези.

Твоя Софи Бучкова.

Отчего тебя вчера в балете не было?

Ваше превосходительство, многоуважаемый Лев Викторович!

По поручению артистки Надежды Михайловны Одуванчиковой (по сцене Онежской), имею честь при сем представить Вам поданный ей из нашего магазина счет в 2844 р. 30 к. и просить по оному сделать уплату. Счет признан г-жою Онежской и подписан ею.

Обойный и мебельный фабрикант Оноре.

Вы можете по неделям не видеться с Вашей женой, но все-таки, пока Вы с ней не разведены, обязаны заботиться о том, чтобы она не терпела лишений хоть в своих мелких нуждах. С подательницей этой записки, горничной Машей, пришлите хоть пятьсот рублей.

Лариса Самоглот-Загребаева.

XII

Осмелюсь Вам напомнить, уважаемый Лев Викторович, о карточном долге в 1800 р. Веря Вашему слову, я не записал тогда в клубе Вашего имени в книгу, но вот уже прошло три дня, а уплаты я не получал.

Искренно преданный Ф. Кинд.

XIII

Папаша! За долги меня выгнали из полка. Не с чем выехать в Петербург. Ради бога, вышлите хоть триста рублей.

Ваш сын Н. Самоглот-Загребаев.

XIV

Многоуважаемый Лев Викторович!

Сейчас я узнал конфиденциально, что у нас назначена экстренная ревизия всех сумм. Меня поразило как громом. Что делать? Надо доложить растраченное. Бога ради, ищите скорей где-нибудь денег, иначе мы погибли.

Преданный Вам П. Сыроедов.

Счет из оружейного магазина К. Флинте. Господину Л. В. Самоглот-Загребаеву.

Один револьвер центрального боя. Р. 50. Деньги верю получить артельщику.

К. Флинте.

XVI

Мы слышали, что в… обнаружена крупная растрата. Заведующий… арестован домашним арестом.

XVII

Вдова и дети действительного статского советника Льва Викторовича Самоглот-Загребаева извещают о кончине первая любезнейшего мужа ее, а вторые отца их, последовавшей сего 17 Января 188… г. Вынос тела покойного из квартиры его для отпевания и погребения на Волковом кладбище имеет быть 20-го Января в 10 час. утра.

С подлинным верно! Н. Лейкин.

КУСТОДИЕВСКИЙ

(Краткий роман в документах)

Добрый друг Леша!

Ты поздравляешь меня с окончанием курса, радуешься, что я кандидат, с университетским дипломом в кармане. Спасибо тебе,— конечно, лучше кончить курс хоть как-нибудь, но я недоволен собой, я разочарован, зачем я филолог, зачем я классик. Теперь надо выбирать дорогу, жизненный путь. А какой мой путь? Поступить на казенную службу я не могу, это было бы против моих принципов, против убеждений. Нет, я не чиновник, я не вицмундирный человек, я враг формалистики, враг всяких рамок, хотя бы и в педагогии. А вдруг еще пришлось бы служить среди взяточников? Ужас! Поступить на частное место… но куда? на какое? Я искалеченный классик. Бегать по домам и вдалбливать ребятишкам то, к чему сам не чувствуешь симпатий? Нет, друг, я этого не в силах… Ты спрашиваешь, как я устроился… Пишу в журналы и газеты, но горек и скуден этот хлеб. Болтать печатный вздор не хочется, а писать то, что хотелось бы,— нельзя. О, боже! Когда же наконец мы дождемся свободы слова, свободы печати!

Прости. Кончаю письмо… Пришла Лиза. Вот ангел-то! Если я живу, то для нее одной. А как любит меня эта трудящаяся девушка!

Твой Рафаил Кустодиевский.

Добрый друг Леша!

Я расстался с Лизой… Конечно, на время… Мы решили ждать, пока переменятся наши обстоятельства. Зачем распложать нищих? Лиза едет к вам, в Москву. Она получила там место гувернантки. Она зайдет к тебе и оставит свой адрес. Друг! В случае чего… будь ее защитником в чужом городе… Если можешь, достань ей переводы.

Теперь о себе… Жив, здоров. Решил заниматься естественными науками. Авось, пополню в себе этот пробел. Буду слушать лекции. Странно: в душе я реалист, ненавижу классицизм, а меня сделали классиком! Горько.

Твой Р. Кустодиевский.

III

Ты спрашиваешь: как и что? Живу, существую, друг Леша, но бьюсь как рыба об лед. Предлагают место учителя греческого языка в гимназию… Но нет, это сверх сил моих! Лизе я писал… Как только хоть чуть-чуть изменятся обстоятельства к лучшему — выпишу ее в Петербург и женюсь на ней… Крепко скучаю о ней.

Твой Р. Кустодиевский.

…Прозябаю. Пишу в газеты, пишу много, но редакторы боятся помещать, говорят: чересчур красно. Боже! Да не могу же я им писать сине! Впрочем, теперь приготовляю сына одной богатой вдовы в гимназию. Вдова купца она, фамилия ее — Расбубнова. Дура вдоль и поперек, имеет два каменные дома и, представь себе, начинает за мной ухаживать, делает мне глазки… Писал об этом Лизе. Пусть поревнует.

Твой Кустодиевский.

Зачислены на службу по министерству… кандидаты университета: Иванов и Кустодиевский.

Рафаил Кузьмич Кустодиевский и Настасья Даниловна Расбубнова покорнейше просят пожаловать на бракосочетание их в церковь Иоанна Предтечи, а оттуда к обеденному столу и на бал в квартиру кухмистера Королькова, на Гороховой ул., д. No 146.

VII

…Напрасно укоряете Вы меня, Алексей Иванович, в перемене моих убеждений. Но если кто был слеп и прозрел — как тут быть? Вы вспоминаете, что я ненавидел классицизм, а теперь стою за него… Но ведь это были только юношеские заблуждения. Вы сообщаете, что какая-то Лизавета Ивановна Перехрамова умерла в больнице, но — представьте себе — я даже не помню такой. Впрочем, знавал ли я ее или не знавал, вечная ей память… Сын Ваш являлся ко мне, я, правда, высказал ему мое сожаление, что он поступает на естественный факультет, но что могу — сделаю для него с полной готовностию. Естественные науки я не отрицаю, но они хороши для зрелого ума, а юношей приучают только к вольнодумству…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ваш Р. Кустодиевский.

VIII

В книжный магазин А. П. Куклова.

Рафаил Кузьмич Кустодиевский просил меня возвратить Вам прилагаемый счет для надлежащего исправления. Дело в том, что счет адресован ‘господину’ Р. К. Кустодиевскому, тогда как Рафаил Кузьмич с Нового года произведен в действительные статские советники, и, стало быть, его надо титуловать не ‘господином’, а ‘его превосходительством’. Будьте добры и перепишите.

Ваш слуга Г. Горохов.

М. г. Алексей Иванович!

В ответ на письмо Ваше имею честь Вам объяснить, что просьбу Вашу я никак не могу исполнить. Ходатайство о цензурном пропуске Вашей статьи шло бы вполне вразрез с моими убеждениями. Бесспорно, что статья правдива, но там есть такие мысли, которые не должны быть высказываемы массе, ибо мы уже и так отрываемся от почвы. Возвращаемую Вам статью прочел, впрочем, с большим удовольствием.

Искренно преданный Вам Р. Кустодиевский.

…прилагаемые же при сем пятьсот рублей прошу Ваше Превосходительство не счесть за взятку. Боже меня покарай, если бы я смел предложить Вам взятку, многоуважаемый Рафаил Кузьмич. Эти деньги даже не могут назваться и так называемою благодарностию, ибо я и мысли не допускаю, чтоб Вас можно отблагодарить деньгами. Пятьсот рублей суть должное вознаграждение за Ваш труд: Вы приказывали по моему делу, просили, утруждали свою память обо мне, а это труд нелегкий.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Примите уверение в искренней преданности к Вам Вашего покорного слуги.

А. Бескровный.

Многоуважаемый Анисим Петрович!

Письмо Ваше получил. Спасибо. Очень рад, что мог быть полезен Вам своим влиянием. Но вот просьба. Я слышал, что у Вас прелестные оранжереи. Пришлите мне несколько пальм и других тропических растений для моей гостиной. Жена так любит растения. Кстати: если Вы еще не сдали Вашу дачу, то я оставляю ее за собой. О цене найма не спрашиваю. Надеюсь, что не заспорим.

Готовый к услугам Р. Кустодиевский.

XII

…Мой совет Вам, уважаемый Алексей Иванович, употребить все Ваши силы для удержания дочери Вашей Варвары в недрах семейства. Женские врачебные курсы, пожалуй, и будут продолжать свое существование, но, скажу Вам откровенно, я не сторонник их. Зачем женщине мудрствовать? Мудрствование приводит девушек к тлетворной гидре неверия, а это расшатывает основы. И труд… Труд женщины должен заключаться в воспитании своих детей, а не в резании лягушек. Вот поэтому-то я советовал бы Вам скорей выдать Вашу дочь Варвару замуж за хорошего, солидного человека, после чего и все эти девичьи бредни у ней сами собой исчезнут.

Ваш слуга Р. Кустодиевский.

С подлинным верно:

Н. Лейкин.

ИМЕНИНЫ СТАРШЕГО ДВОРНИКА

Николин день. Вечер. Старший дворник Николай Данилов вправляет ‘престол’ по деревне и день своего ангела. Небольшая комната, треть которой занята русской печкой, переполнена гостями. За ситцевым пологом на кровати попискивают сложенные туда грудные ребята, принесённые с собой гостьями. Сама дворничиха тоже с грудным ребенком у груди. В ее распоряжении только правая рука, ею она наливает гостям в рюмки и стаканы водку и пиво. Упрашивая, чтоб пили, дворничиха то и дело восклицает:

— По рукам, по ногам связал меня ребенок! У людей младенцы как младенцы, лежат себе смирнехонько на постели да покрякивают, а у меня из рук выпустить нельзя. Как положишь, так и заорет благим матом. Кушайте, гости дорогие, груздочков-то да рыжичков… Грибки отменные. Это мелочной лавочник Данилычу взаместо чашки именинной поклонился.

— Да попробуй ты попоить ребенка-то водкой — он и уснет,— советует городовиха, толстая, в чепчике с помятыми лентами и цветами.— Намочи булку вином, да в соску — и распречудесное дело.

— А и то попробовать,— соглашается дворничиха.— Верите ли, ведь смучил он меня. Не идет от груди, да и что ты хочешь.

Гости сидят за столом, уставленным питиями и яствами. Тут пирог с капустой и пирог с черничным вареньем, на тарелках соленые грибы, селедка, мятные пряники и мармелад. Стол и подоконник уставлены бутылками пива и водки. На почетном месте, под образами, сидит городовой, рядом швейцар в ливрее. Подалее два лакея во фрака и белых жилетах играют на медные деньги в орлянку. Какие-то две бабы возятся около самовара, раздувая его хозяйским сапогом. У окна приютился солдат в гвардейском мундире нараспашку, плюет в колки гитары и налаживает струны. Тут же повар с поварихой. Повар лезет через стол к городовому и говорит:

— Емельян Трифоныч… Я так полагаю, что господа теперича ни шиша не стоют… Купцы главное… Как вы чувствуете?

— Купец на первом планте — это действительно,— отвечает городовой.— Теперича барин обнищал. Он только одне неприятности может делать.

— Правильно,— подхватывает дворник.— Барину нониче грош цена. Возьмем праздник — Новый год… Купец три рубля, а барин на полтине норовит отъехать.

— Лучше купца и содержанки на этот счет нет…— прибавляет швейцар.— Кабы у меня по лестнице одни купцы с содержанками жили, то и умирать не надо.

— Постой…— возвышает голос городовой.— Окромя всего прочего, барин кляузе заводка… Из-за них вся интрига… Теперича, ежели взять мирового судью… В каких смыслах у него разборка дел?.. Все господа судятся… Не будь барина — спокой. Офицер тоже нашего брата много тревожит.

— Емельян Трифоиыч… Позвольте… Кабы мастеровой народ уничтожили — вот где спокой-то бы был.

— За что на нас такая критика? — послышался пьяный голос около печки, где на лавке полулежал, уткнувшись головой в баранью чуйку и шапку, пиджак с всклокоченной головой.— Коли я столяр, какую такую вы имеете праву?..

— Лежи, лежи, коли уже вино подкосило! — крикнула баба, суетившаяся около самовара, и погрозила кулаком.

— Нет, ты постой… Мастерового человека я не согласен, потому… Петр Великий как любил мастерового человека!

— Верно, верно… От мастерового человека больших препон нет,— согласился городовой.— Мастеровому человеку вдарил по шее — он и молчит. Забунтовал — волоки его в участок.

— Однако ты, брат, участок, иди-ка к себе на угол становиться,— напоминала городовому городовиха.— Сейчас пристав пойдет в обход.

— Врешь… Пристав еще через час… Вот ежели околоточный — так и тот у портерщика на именинах.

— Смотри, Емельян Трифоныч, будет тебе нахлобучка.

— Дура! Да нешто я не мог с поста за подозрительным человеком во двор зайти? Вот и вся механика…

— Врешь, врешь… Коли подозрительный человек во двор вошел — твоя обязанность к дворнику звониться. Иди, иди… А то Николин день, на улице столько пьяных, а ты…

— Иду, иду… Вот пристала-то, словно банный лист…— поднялся с места городовой.

— Не пущу, не пущу без чаю с ромом…— заговорил дворник.

— Чудак человек! Да ведь я приду потом… Пристав пройдет, я и приду… Без четверти в девять он на нашем угле бывает, ну, а вот теперь четверть девятого… Прощай… Компании почтение.

— Господин городовой! Дайте о руки хоть копейку полицейского счастья,— сказал один из лакеев.— Говорят, полицейское не горит, не тонет! Совсем проигрался. На отыгрыш прошу.

— Получай две копейки.

— Мерси… Отыграюсь — пара пива за мной.

Солдат настроил гитару, заиграл и запел:

Ни папаши, ни мамаши,

Нету дома никого,

Полезай скорей в окно…

Пьяный лежал в углу и вдруг заорал совсем не в такт!

— Пропадай моя телега, все четыре колеса!

— Тише ты, полоумный! Чего ты деликатность-то портишь! — крикнула на него баба.

— Мастерового человека обидели — не могу.

Дворник и швейцар провожали городового к дверям. Распахнулась дверь на лестницу, и холодный воздух, ворвавшись в тепло, клубами закрутился по комнате.

— Действительно, купец теперь выше всякого графа стал,— все еще продолжал разговор дворник.— Вот у нас по угловой лестнице… Граф Дербаловский занимает квартиру в пять комнат и по рублю в праздник дворникам дает, а под ним купец Разносов в двенадцати комнатах существует — и синицу¹ отваливает, так кто выше-то: граф или купец?

— Емельян Трифоныч!.. Вернешься сюда опять, так захвати из фруктовой лавки Николаю Данилычу в именинное поднесение виноградцу,— кричала городовому городовиха.

В дверях показалась кухарка. Она держала в руках форму заливного.

— Люди из гостей, а мы в гости…— затараторила она.— Уж извините, Николай Дапилыч, раньше и управиться не могла. Ведь у нас хозяева совсем подлецы… Чем больше у бога праздник, тем хозяйка больше стряпни по кухне заказывает. С ангелом! Вот уж это вам позвольте взаместо чайной чашки в день именин. Формочку рыбки заливной… Самые лучшие кусочки отобрала и залила.

— Да не студите вы комнату-то! Ребят простудите! — кричала дворничиха и начала целоваться с кухаркой.

За кухаркой ввалилась горничная с завитками на лбу и в шелковом платье.

— Фу! Как здесь накурено-то! Словно немецкий клуб! — возгласила она.— С ангелом, Николай Данилыч… А вас с именинником…

Скинь мантилью, ангел милый,

И явись как божий день…—

запел солдат.

— Это вы мне? Мерси вас,— сказала горничная, сняла платок с плеч и села.

ПРАЗДНИЧНЫЙ

(Сценка)

— Эх, загуляла ты, ежова голова! — восклицает ледащий мужичонко в картузе, надетом козырьком набок, и в рваном полушубке нараспашку, пробирающийся в Ямской, по набережной Лиговки, из кабака в трактир.— Ходи ты, ходи я, ходи милая моя! — приплясывает он на тротуаре, размахивая руками и подмигивая проезжающему извозчику.

— Загулял, земляк? — спрашивает его ласково извозчик.

— Загулял, брат, в лучшем виде загулял. Престол справляем. Праздничные мы по деревне. А я батюшку Покров всегда чудесно помню. Хочешь, пивком попотчую?

— Нет, брат, пей один. На фатеру пробираюсь. В ночь ездил, так надо и поспать.

— Поспать! Кто утром спит? Утром гулять надо. Пойдем попотчую, мы праздничные. Ты думаешь, у нас денег нет? Во… Денег достаточно.

Мужичонко запустил руку в штанину и брякнул медяками.

— Айда-ка ты лучше к своей Анне Палагевне, да и выкури хмель-то тихим манером,— сказал извозчик.

— Я хмель выкуривать? Зачем? Вчера только завел, а сегодня выкуривать? Нет, брат, я старых-то дрождей месяц дожидался. Дрожди завел, и баста… Три дня гулять будем. На то Покров-батюшка. Мы его помним чудесно. У нас вчера по деревне белые пироги пекли, попы с образами ходили. Прокати меня на своей егорьевской, а я тебя пивком…

Извозчик едет далее. Мужичонко продолжает свой путь. Попадается ему кузнец в кожаном переднике и с молотом на плече.

— Никитка! Все еще гуляешь? — улыбается мужичонке кузнец.

— Гуляю, Анисим Макарыч… В лучшем виде гуляю. Праздничные… У нас вчера по деревне престол, так нетто не гулять? Мы батюшку Покров предпочитаем. Пойдем сейчас обнову покупать. Рубаху хочу себе новую ситцевую… А потом спрыснем…

— Ну тя в болото! Я работаю.

— После Покрова да поутру работать! Работа не медведь, в лес не убежит. Пойдем рубаху покупать.

— Какой ты теперь покупщик! Тверезый купишь, а теперь оставь. Купец линючий ситец подсунет.

— Мне подсунет линючий ситец? Нет, брат, я ситец твердо знаю. Вот взял сейчас подол у рубахи в рот, пожевал его на зубу, а потом сплюнул… Не сдал ситец краски — ну, значит, не линючий. А то принес вот из трактира лимончику кусочек…

— Иди-ка ты лучше домой спать, а потом в баню…

— Зачем спать? Я престол справляю. Я праздничный. Анисим Макарыч! Анисим… Ах, чтоб тебя мухи съели! Ушел…— бормотал мужичонко, смотря вслед кузнецу.— Это, стало быть, я опять без компании. Ну, пойдем компанию себе искать.

Мужичонко останавливается перед городовым, хочет вытянуться во фрунт и чуть не падает.

— Чего тебе? — спрашивает городовой.

— Праздничные мы. Престол справляем. А вашему здоровью…

— Проходи, проходи! Нечего тут кривляться-то.

— Господину городовому поклон,— снимает картуз мужичонко.— Кланяюсь твоей чести и угостить тебя хочу, так как мы, значит, по деревне праздничные. Пойдем, братец, поднесу.

— Я тебе сам так поднесу, что не прочихаешься! Двигайся. Нечего станцию-то делать. Иди, куда шел.

— Это за что же такие шершавые слова, коли мы со всей своей лаской? — недоумевает мужичонке

— А за то, что не вводи казенного человека в соблазн, когда он на посту стоит.

— Я из-за Покрова-батюшки преподобного. У нас таперь кажинного человека угощают. А мне с казенным человеком любопытно в праздник…

— Праздник вчера был.

— Врешь. Престол у нас о трех днях бывает. Три дня гуляем. У нас по деревне в первый день пироги пекут, во второй оладьи, а в третий блины… Эх, куда нынче как народ во всей своей гордости недвижим стал! Ты, может быть, супротив меня в своей голове павлина содержишь? Так ты гордость-то эту брось. Ты городовой, а я штукатур и со всем своим чувствием…

— Проходи! Проходи! Что за поярец¹ такой, что из себя дурака строить!

— Мы поярцы? Нет, брат, мы православные христиане и все там будем… У нас душа чиста… А Покров я предпочитаю чудесно… Эх, скучно, грустно мне, молодцу, на чужой стороне быть! — воскликнул мужичонко, покрутил головой, отер слезу, махнул рукой и запел: — ‘Сторона ль моя, сторонушка’…

— Ты горло-то на улице не дери, а то я тебя в участок отправлю! — крикнул ему вслед городовой.

Мужичонко обернулся.

— Сироту-то? Праздничную сироту-то? Что же, отправляй. Заодно уж нам страдать без семьи родной,— сказал он, отирая слезы полой полушубка.— Ну, народ стал ноне! Сам-то ты прежде кто был, пока в городовых не служил? Ведь мужик тоже… А вот теперь с праздничным мужиком выпить не хочешь. А я сирота… Ты думаешь, я себе компанию не найду? Найду, брат, будьте покойны.

Мужичонко плакал пьяными слезами и даже всхлипывал.

— Найду, брат… Эх, загуляла ты, ежова голова бесталанная! — взвизгнул он и поплелся, покачиваясь на ногах, далее.

АЙВАЗОВСКИЙ

(Сценка)

Черный купец сидел до одну сторону стола около чайного прибора и пощелкивал щипчиками, дробя куски сахару на более мелкие части. Рыжий купец помещался по другую сторону стола и просматривал газету, вздетую на палку.

— Ну, что Кобургский?¹ — спросил черный купец рыжего.

— Да ничего сегодня про него не пишут. Второй день уж не пишут. Надо полагать, уж не отменили его. Да и пора. Надоел. Ну что ему мотаться в политическом гарнизоне. Побаловал, да и будет.

— Да нешто это можно, обы отменить?

— Отчего же? Бисмарк² все может. Погоди, вот конгресс всех нот будет, так и совсем запретят. Из-за чего Бисмарк с Кальноки³ шушукались-то? Все из-за этого. ‘Надо, говорят, нам нашего молодца посократить. Достаточно ему мозолить глаза’. Довольно. Уж ежели залез, то сиди и пей себе пиво с букивротами, а действовать не смей. Немец немца завсегда послушает.

— Чего ему! Он теперь при генеральском мундире и при шпорах.

— А вот конгресс нот порешит, так и шпоры спилят.

— Уж хоть бы решали скорей. Куда его решат?

— Да куда решить? Решат, я думаю, в Калугу. Этих всех в Калугу решают. Туда и Шамиль решен был⁴. Баттенберга⁵ тоже в Калугу везли, да сбежал он с дороги.

Рыжий купец опять углубился в чтение.

— Пей чай-то. Чего тут? Остынет. Вон я кусочков сахару нащипал,— сказал черный купец.

— А вот сейчас, только про Айвазовского юбилей дочту. Юбилей ему устраивают,— отвечал рыжий купец.

— Какой это Айвазовский? Чем он торгует?

— Живописец он, картины водяные пишет.

— О-о! А я думал, наш брат купец.

— Чего ты окаешь-то! Этому стоит юбилей сделать, хоть он и не купец. Главное дело, пятьдесят лет живописного рукомесла день в день выполнил, точка в точку. А это не шутка. Ведь за последнее время у нас все какие юбилеи бывали: семь лет, тринадцать лет, а то так и четыре с половиной. Четырехсполовинойлетний юбилей — нешто это можно. А тут пятьдесят лет! Говорят, он за это время одного полотна стравил столько, что щеколдинской фабрике в год не сработать.

— Водяные картины, ты говоришь, он писал?

— Только водяные. Вода, вода и вода. Вода и небесы — и ничего больше. И ведь в чем штука: только одну синюю краску и покупал. Разве малость белилами разводил.

— Ну, водяные-то картины не мудрость. Вот ежели бы портреты.

— Не мудрость! Нет, ты попробуй-ка пятьдесят лет подряд все одной и той же синей краской. Ведь он ею, может статься, миллион аршин полотна замазал. Да ведь не зря мазал, а надо тоже так, чтобы выходило что-нибудь. А у него было как. Вот поставишь ты его картину к стене, к примеру, а супротив ее утку пустишь, смотришь, утка-то в картину и лезет, на воду, значит, идет. Уток надувал.

— Т-с… Ну, это действительно. А портретов он не писал?

— Ни боже мой! Только одна вода да небесы. Да он и не умеет портреты… начал, говорят, раз с одного купца писать портрет, глядь, а вместо купца-то не то облизьяна, не то черт, а из пасти фонтал воды льется.

— Скажи на милость!

— Да. Кому уж бог какое упование дал. Другой вот способен только вывески для мелочных лавочек писать, чтобы фрукта была, хлеб, стеариновые свечи, а воду не может. А этот только воду да небесы. Третий и для мелочной лавочки не напишет вывески, а для табачной в лучшем виде. Дай ты ему турку с трубкой написать, либо арапа с цигаркой — напишет, а заставь воду — не может. Ты думаешь, воду-то легко, чтобы по-настоящему выходило?

— Да что говорить!

— А у Айвазовского как угодно. С мальчишек уж руку набил. И ведь что удивительно-то: надо тебе морскую воду — он морскую напишет, надо речную — речная готова. И видишь ты сейчас, что это речная вода, а это морская.

— И на вкус? — спросил черный человек.

— Чудак человек! Как же можно на вкус-то?

— А ежели лизнуть по картине? Ведь морская вода соленая.

— Ах, вот это-то! Так. Да кто ж его знает, может статься, в морскую-то воду он и прибавлял соли, только я его картины видеть видел, а лизать не лизал. Да ведь и не допустят до этого на выставке. Ну-ка, коли ежели вся публика начнет лизать картину? Что из этого выйдет? До дыр и пролижешь. А его айвазовские картины дорогие.

— И фонтал может написать?

— И фонтал. Глядишь — ну, вот живой, да и только. Такое уж ему от бога умудрение.

— А болотную воду?

— И болотную воду. Одно только — зельтерской воды он не мог ухитриться написать, сколько ни старался — не выходит, да и что ты хочешь!

— Не далось?

— Не может. Пробовал хоть стаканчик — не выходит, да и шабаш. Уж он и так и эдак — нет. Колодезная, ключевая — всякая выходит, а зельтерскую не может.

— А кипяток?

— Кипяток? Кипяток выходит, а самовар не выходит. И так он за пятьдесят лет к этой воде пристрастился, что только о воде и думает, только о воде и разговаривает. Жареного даже ничего не ест, а только варево. Каждый день только уха и уха — в том его и пища. От воды, говорит, я себе капиталы нажил, так ничего мне теперича кроме воды и не надо.

— Капиталы?

— При больших капиталах состоит. В Крыму, в Феодосии, у него большое поместье и тоже стоит на воде. Спереди море, сбоку река, а сзади фонталы ключевой воды бьют. Нынче он городу Феодосии пятьдесят тысяч ведер воды в день на водопровод подарил. ‘Нате, говорит, пользуйтесь’. Гости к нему приедут, а он сейчас водой угощать.

— Ну, это не больно вкусно.

— Так-то оно так, но старичка уважают. Пьют. И ничем ты его не утешишь, как ежели из всех его кадок хоть по рюмке воды выпьешь.

— А у него кадки в доме стоят?

— Никакой мебели, а только кадки стоят, крышками прикрытые, и это взаместо стульев и столов. На кадках все сидят, на кадке с водой простую уху хлебают — вот и все угощение. Потом купаться. Сначала в морской воде все выкупаются, потом в речной и, наконец, в ключевой на загладку. Требовает. Коли уж, говорит, в гости пришел, то действуй по-нашему. В чужой монастырь с своим уставом не ходят.

— И как это его умудрило насчет воды?

— Видение было в юности. ‘Напиши ты, говорит, Ноев потоп, чтоб ничего не было видно, а только одна вода и небесы’. Написал, и с тех пор вода, вода и вода.

— Водку-то он пьет ли?

— А то как нее? Ведь она тоже вода. Ты водку от воды нешто можешь отличить. По виду ни в жизнь. Лизнешь — ну, дело другое. Водку он пьет. Да ты чего к водке-то подговариваешься? Не хочешь ли уж дербалызнуть? — спросил рыжий купец.

— Следовало бы за здоровье старичка. Как его?..

— Айвазовский.

— Следовало бы за господина водяного живописца Айвазовского.

— Ну, вали!

— Прислужающий! Насыпь-ка нам пару баночек хрустальной! — крикнул трактирному слуге черный купец.

В ГОСТЯХ У ХОЗЯИНА

Был вечер. Два паренька — один в шляпе котелком, другой в фуражке, оба с еле пробивающимися бородками, долго ходили около решетки садика одной из дачек на Черной Речке и все не решались войти в калитку.

— Седьмой час уж… Пойдем к нему… Пора…— сказала наконец шляпа котелком.

— Погоди. Подождем еще немножко… А то скажет, что рано лавку заперли, и будет ругаться,— отвечала фуражка.

— Да ведь сам же он звал нас к себе в гости. ‘Запретесь в рынке,— говорит,— так приезжайте на дачу’.

— Мало ли что звал! А вот приди рано — выругается. Ты его еще не знаешь хорошо-то, а я, слава тебе господи, с мальчиков у него живу. Он яд, а не хозяин.

— Очень хорошо понимаю, что яд, но ты разочти, ведь мы сделали, как он приказывал. Он приказал запереть лавку в пять часов — в пять и заперли. Три четверти часа шли и на конке ехали. Четверть часа здесь маемся. Нет, я уж пойду, а ты как хочешь.

Шляпа котелком решительно махнула рукой и вошла в калитку садика. Фуражка робко последовала за ним. Около куста волчьих ягод в садике сидел толстый купец без сюртука и с непокрытой лысой головой и пил чай. Полная, нарядно одетая дама — жена его — помещалась около самовара.

— Доброго здоровья, Иван Анисимыч… Здравствуйте, Варвара Макаровна…— раскланялась шляпа котелком с купцом и купчихой.

Фуражка тоже раскланивалась.

— Ах, это вы! — сказал купец.— А я и забыл, что вас звал к себе сегодня после запора лавки. Ну, как торговля была?

— Да ведь уж известно, день воскресный, так какая же торговля…— почтительно ответила фуражка и поперхнулась.

— Ну, не скажи… И по воскресеньям может быть хорошая торговля, коли ежели продавцы хорошие, а конечно, коли ежели продавцы к торговле негляжа и только и думают, как бы скорей из лавки удрать, то, само собой, торговли обстоятельной быть не может.

— Мы в пять часов, Иван Анисимыч, заперлись. Как вы приказали, так мы и заперлись.

— А уж до половины-то шестого не могли посидеть из усердия? Посидели бы, а может быть, кто-нибудь на спешку и наклюнулся бы. Теперь, по вечерам, всегда траурный покупатель попадается, а лучше траурного покупателя и не бывает. Траурный покупатель с горя так даже и не торгуется, а что у него запросишь, то он и дает.

— Да уж все в пять-то часов запираться начали.

— Тут-то и сидеть, когда все запираться начали. Прибежит покупатель, а ты его и поймал. Куда он от тебя уйдет, ежели все соседи заперлись?

— Да ведь сами же вы изволили…— оправдывалась шляпа котелком.

— Ну, да уж ладно, ладно,— перебил шляпу купец.— Берите стулья и садитесь к столу. Жена вам по стакану чаю нальет. Стулья можете взять из дачи. Там есть стулья.

Приказчики сходили за стульями и сели около стола. Они сидели как на иголках перед хозяином.

— Попотчевал бы вас коньяком, да ведь, поди, после запора лавки уже забегали вы в трактир и пили?

— Видит бог-с, прямо сюда.

— Ну, ну, ну… Не божись… Варвара Макаровна, плесни им в стаканы коньячишку, только смотри не ошибись, не налей много.

— Да нам даже совсем не надо-с. Зачем коньяк? Бог с ним…

— Ну, ну… Не егози. Ведь уж пьете… Коли ежели бы не пили, то дело другое…

— Потреблять-то потребляем по малости, а только…

— Пей за столом, а не пей за столбом…— наставительно произнес хозяин.

Приказчики покорились своей участи и стали пить чай с коньяком.

— Не люблю я такой извадки, кто из себя невинность разыгрывает,— продолжал хозяин.— Ну, вот дышите теперь легким воздухом-то. А то все жаловались, что вас в городской квартире взаперти держат.

— Когда же мы, Иван Анисимыч, жаловались?..

— Довольно, довольно. Дышите… Что ж не дышите?

— Мы дышим-с. Воздух здесь у вас даже очень прекрасный,— говорила шляпа котелком.

— То-то, я думаю, что тебе не воздух нужен, а баловство. Ты вот теперь сидишь, а у тебя такие мечтания в головном воображении, как бы отсюда улизнуть да скорей в ‘Аркадию’ махнуть, а там с мамзелями…

— Вот как перед истинным, нет во мне такого головного вопля!

— Пей, пей чай-то. Ну, что ж, в шашки мне с тобой сыграть, что ли, для прокламации?

— Ежели прикажете — с большим рвением готов.

— Тащи сюда шашечницу. Она в даче, в первой комнате на окне.

Приказчик отправился и принес доску.

— Ты сколько же мне дашь вперед? — спросил его хозяин.

— Да ведь вы много лучше меня изволите играть.

— Врешь. Вы по вечерам дома как в эту игру насобачились-то! Страсть!

— Одну шашечку вперед могу дать, если вы этого желаете.

— Что одну! Давай две.

— Хорошо, извольте-с. Нам хозяину угодить — первое удовольствие. А только я проиграю-с.

— Так и надо. Неужто же тебе выиграть? Зачем же я оплеванный-то буду?

— Вам ходить-с…

— Схожено. А теперь вот так… Бери шашку-то.

— Взято-с. А теперь извольте сами кушать. Вы скушаете мою шашку, а потом я ваши две съем и в дамки…

— Нет, я этого не хочу…— воспротивился хозяин.

— Да как же-с? Ведь это правило. Пожалуйте…

— Не стану я есть твою шашку. Поставь мою шашку, я другой ход сделаю.

— Этого нельзя-с…

— А я тебе говорю: поставь! Ну?!

— Хорошо, извольте-с…

— Вот я сюда хожу.

— Да ведь здесь загорожено.

— Не твое дело.

Играют. Хозяин все-таки начинает проигрывать.

— Моя дамка,— говорит приказчик.— Я в дамки вышел.

— Врешь.

— Да ведь сами же изволите видеть, где шашка моя стоит.

— Ничего я не вижу.

— Да как же-с…

— Молчи!

— Теперича я должен все ваши шашки есть…

— Посмей…

— Иван Анисимыч…

— Не хочу больше играть. Ну, довольно вам здесь сидеть. Поезжайте домой.

Хозяин сбил шашки. Приказчики поднялись с местов и стали прощаться.

— Да в ‘Аркадию’ у меня не сметь заезжать! — говорил хозяин.— Узнаю завтра от кого-нибудь, что видели вас там, то так уж и ждите, что завтра вам по шее.

— Слушаем-с…— отвечали приказчики и пятились к калитке.

— Кухарку спрошу завтра, в котором часу домой явились. Поняли?

— Поняли-с.

Приказчики юркнули за калитку.

КОММЕНТАРИИ

При отборе произведений для настоящего издания в него прежде всего были включены произведения, в той или иной степени одобренные А. П. Чеховым. Публикуются также рассказы, небольшие повести, сатирические миниатюры, которые хотя и не получили чеховских отзывов, но являются вещами характерными для творчества автора, запечатлевшими быт и нравы эпохи. Из-за ограниченного объема сборника пришлось отказаться от включения многих вполне заслуживающих того произведений, как, например, от талантливых романов М. И. Альбова ‘Ряса’, И. Н. Потапенко ‘Не герой’ и др.

Отбор произведений потребовал просмотра множества отдельных изданий, собраний сочинений, комплектов газет и журналов. Неизученность творчества большинства включенных в двухтомник писателей составила особую сложность для установления первой публикации отдельных произведений. В связи с этим в комментариях указываются в основном только те источники, по которым печатаются тексты. Тексты печатаются по последнему прижизненному изданию.

Краткие справки о писателях содержат сведения об их жизненном и творческом пути, оценки современной им критики, а также информацию относительно их связей с А. П. Чеховым.

Н. А. ЛЕЙКИН

Писатель и журналист Николай Александрович Лейкин родился в 1841 году в Петербурге в образованной купеческой семье. Стремление к литературным занятиям проявилось у Лейкина в ранней юности: во время учебы в Петербургском немецком реформатском училище он сочинял сценки, которые разыгрывались на ученических спектаклях. Окончив училище (1859 г.), помогал отцу в торговле, был приказчиком, пять лет прослужил в петербургском страховом обществе, после чего целиком отдался литературной деятельности.

Печататься Лейкин начал в 1860 году, опубликовав в журнале ‘Русский мир’ стихотворение ‘Кольцо’. В 1861 году в журнале ‘Петербургский вестник’ появился его первый рассказ — ‘Гробовщик’. С этого времени Лейкин выступает в периодике как автор бытовых очерков, повестей, коротких юмористических рассказов-сценок, ‘моментальных’ зарисовок с натуры. Значительным было влияние на его творчество В. С. и Н. С. Курочкиных, в сатирическом журнале которых ‘Искра’ он начал сотрудничать с 1863 года. Вскоре вышла его первая книга ‘Апраксинцы’ (СПб., 1864), включавшая сцены и очерки из жизни мелкого купечества, торговавшего на Апраксином дворе в Петербурге. В 1864 году Лейкина пригласили к участию в журнале ‘Современник’. Редакторы журнала, Салтыков-Щедрин и Некрасов, ценили в произведениях Лейкина правдивое отражение быта и нравов торгового люда, городских низов. В рецензии на двухтомное издание ‘Повестей, рассказов и драматических сочинений Н. А. Лейкина’ (СПб., 1871) Салтыков-Щедрин писал, что его произведения дают ‘правильное понятие о бытовой стороне русской жизни’, и рассматривал их как почти документальные свидетельства о темном ‘языческом мире’, ‘нравственной и умственной Патагонии’, являвшейся опорой режима. Салтыков-Щедрин отметил, что среда, о которой пишет Лейкин, ‘схвачена очень живо и ясно’ {М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9. М., ‘Художественная литература’, 1970, с. 421—422.}.

Лейкин был одним из самых плодовитых российских беллетристов, пытавшимся обнять в своем творчестве самые разнообразные стороны русского быта. Он, по подсчетам его биографа, написал 36 романов и повестей, 11 пьес, выпустил 70 книг{‘Николай Александрович Лейкин в его воспоминаниях и переписке’. СПб., 1907, с. 229—230.}. Но основное место в творчестве Лейкина занимают короткие рассказы-сценки, которых он написал около семи тысяч (эта цифра, по свидетельству Н. К. Михайловского, фигурировала в печати в дни тридцатилетнего литературного юбилея Лейкина). Именно этот жанр создал ему громадную читательскую аудиторию в простонародной, мещанской, торгово-ремесленной среде. Эта связь писателя с ‘определенным кругом читателей’ была отмечена и в критике {Н. К. Михайловский. Литературно-критические статьи. М., Гослитиздат, 1957, с. 599.}. С начала 80-х годов рассказы Лейкина все более отчетливо приобретают черты бытовой сатиры, добродушного юмора, комического изображения разных сторон купеческой и мещанской жизни. Манера эта, в сущности, и определила облик петербургского юмористического журнала ‘Осколки’, редактором-издателем которого Лейкин был в 1882—1905 годах. В то же время следует сказать, что ‘Осколки’ были наиболее либеральным из юмористических журналов 80-х годов. В некоторых его публикациях и карикатурах звучали острые критические ноты, в особенности в материалах, авторами которых являлись бывшие сотрудники ‘Искры’ Л. И. Пальмин и Л. Н. Трефолев. Журнал немало терпел от цензуры.

Своеобразной школой короткого рассказа стали ‘Осколки’ для молодого Чехова, которого Лейкин пригласил сотрудничать в журнале в конце 1882 года. 12 января 1883 года Чехов писал Лейкину: ‘Направление Вашего журнала, его внешность и уменье, с которым он ведется, привлекут к Вам, как уж и привлекли, не одного меня. За мелкие вещицы стою горой и я…’ В журнале в течение пяти лет было напечатано более двухсот рассказов Чехова. Кроме того, в 1883—1885 годах он вел в ‘Осколках’ (под псевдонимами Рувер и Улисс) обозрение ‘Осколки московской жизни’. На этот период работы Чехова в ‘Осколках’ приходится и особенно активная переписка его с Лейкиным. Издатель журнала считал его самым талантливым своим сотрудником. Чехов не всегда соглашался с правками и сокращениями, вносившимися Лейкиным в его рукописи. Тем не менее он писал издателю 27 декабря 1887 года: ‘Осколки’ — моя купель, а Вы — мой крестный батька’. Впоследствии сам Лейкин не без гордости вспоминал: ‘Антон Чехов… называл себя моим литературным крестником’{‘Николай Александрович Лейкин в его воспоминаниях и переписке’, с. 243.}. В издании журнала ‘Осколки’ вышел второй сборник Чехова — ‘Пестрые рассказы’ (1886).

Чехов был внимательным читателем произведений Лейкина. Из его романов наиболее высокую оценку у Чехова получили ‘Стукин и Хрустальников’: ‘Это самая лучшая из всех Ваших книг’ (27 мая 1886 г.), ‘Стукин’ имеет значение серьезное и стоит многого…’. Вместе с тем Чехов отмечал растянутость и громоздкость романа Лейкина ‘Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны’ (1887), в котором ‘нет ничего нового’. О присланном Лейкиным сборнике рассказов ‘Пух и перья’ (1888) он писал автору: ‘Именно такие рассказы мне наиболее симпатичны у Вас. В них простота, юмор, правда и мера…’ (5 октября 1888 г.).

В сохранившихся дневниках Лейкина за 1892—1809 годы зафиксированы встречи и беседы с Чеховым (извлечения из дневников опубликованы: ‘Литературное наследство. Чехов’, т. 68. М., Изд-во АН СССР, 1960).

Н. А. Лейкин умер в 1906 году в Петербурге. После Октябрьской революции его книги выходили в серии ‘Библиотека сатиры и юмора’, выпускавшейся издательством ‘Земля и фабрика’ (ЗиФ): ‘Медные лбы. Рассказы’ (М.—Л., 1926), ‘Ради потехи. Рассказы’ (М.—Л., 1927), ‘Шуты гороховые’ (М.—Л., 1927) и др.

ПТИЦА

Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Саврасы без узды, Юмористические рассказы. СПб., 1880.

Вспоминая ‘признаки желаемой книжки’ (сборник ‘Саврасы без узды’), Чехов в письме к Лейкину так говорит о рассказе ‘Птица’: ‘В этой же книжке, кстати сказать, есть фраза, которая врезалась в мою память: ‘Тургеневы разные бывают’,— фраза, сказанная продавцом фотографий’ (март 1883 г.),

¹ Петипа Мариус Иванович (1819—1910) — известный танцовщик и балетмейстер.

ПОСЛЕ СВЕТЛОЙ ЗАУТРЕНИ

Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Саврасы без узды. Юмористические рассказы. СПб., 1880.

В марте 1883 г., обратясь к Лейкину с просьбой прислать ему эту книгу, Чехов вспомнил о впечатлении, произведенном на него рассказом ‘После светлой заутрени’: ‘Особенно врезался в мою память один рассказ, где купцы с пасхальной заутрени приходят. Я захлебывался, читая его. Мне так знакомы эти ребята, опаздывающие с куличом, и хозяйская дочка, и праздничный ‘сам’, в сама заутреня…’

САМОГЛОТ-ЗАГРЕБАЕБЫ

(Краткий современный роман в документах)

Печатается по публикации в журнале ‘Осколки’ (1884, No 4). В первых числах февраля 1884 г. Чехов писал Лейкину об этом рассказе: ‘Ваши письма в предпоследнем нумере — очень хорошенькая вещь. Вообще замечу, Вам чрезвычайно удаются рассказы, в которых Вы не поскупитесь на драматический элемент’.

КУСТОДИЕВСКИЙ

(Краткий роман в документах)

Печатается по публикации в журнале ‘Осколки’ (1884, No 6).

Об этом рассказе Чехов так отозвался в письме к автору: ‘Кустодиевский’ превосходен. Горбуновский рассказ, несмотря на незатейливую, давно уже заезженную тему, хорош — форма! Форма много значит…’ (12—13 февраля 1884 г.).

ИМЕНИНЫ СТАРШЕГО ДВОРНИКА

Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Цветы лазоревые. Юмористические рассказы. СПб., 1885.

Чехов писал Лейкину 28 апреля 1885 г.: ‘За ‘Цветы лазоревые’ я уже благодарил Вас и еще раз благодарю. Прочел… В особенности поправились мне ‘Именины у старшего дворника’.

¹ Синица, синенькая — пятирублевая ассигнация.

ПРАЗДНИЧНЫЙ

Сценка

Печатается по публикации в журнале ‘Осколки’ (1886, No 42).

23 октября 1886 г. Чехов писал Лейкину: ‘Я послал Вам рассказ ‘Бука’, но, кажется, неудачный, по крайней мере гораздо худший Вашего ‘Праздничного’, который Вам чертовски удался. Очень хороший рассказ. Одна есть в нем фраза, портящая общий тон, это — слова городового: ‘в соблазн вводишь казенного человека’, чувствуется натяжка и выдуманность. Мужичонка картинен, и я себе рисую его’.

¹ Поярец — здесь: пьяный приставала.

АЙВАЗОВСКИЙ

(Сценка)

Печатается по публикации в ‘Петербургской газете’ (1887, 24 сентября, No 262).

Чехов писал Лейкину 7 октября 1887 г.: ‘Ваш ‘Айвазовский’ мне так понравился, что я послал его своему домохозяину, а сей последний — любитель веселого чтения — снес его в Клиники, где и читал вслух’.

¹ Кобургский, Фердинанд I Кобургский (1861—1948) — князь Болгарский с 1887 по 1908 г. Способствовал усилению германского влияния в Болгарии.

² Бисмарк Шенгаузен фон Отто (1815—1898) — рейхсканцлер Германской империи в 1871—1890 гг.

³ Кальноки Густав (1832—1898) — министр иностранных дел Австро-Венгрии в 1881—1895 гг. Был сторонником союза с Германией.

⁴ Шамиль (1797—1871) — руководитель освободительного движения горцев Дагестана и Чечни против царских колонизаторов, а также местных феодалов. После сдачи в плен в 1859 г. был с семьей поселен в Калуге.

⁵ Баттенберг Александр (1857—1893) — князь Болгарский в 1879—1886 гг., ставленник великих держав, глава созданного по решению Берлинского конгресса (1878) Болгарского княжества.

В ГОСТЯХ У ХОЗЯИНА

Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Пух и перья. Рассказы. СПб., 1888.

В письме от 5 октября 1888 г. Чехов благодарил Лейкина за присылку книги ‘Пух и перья’, в которой выделил как особенно удачный рассказ ‘В гостях у хозяина’: ‘Особенно мне поправился рассказ, где два приказчика приезжают к хозяину в гости на дачу и хозяин говорит им: ‘Дышите! Что ж вы не дышите?’ Отличный рассказ’.

Читайте также: